1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– Пойдемте,  господа, – произнес жрец науки, – наша клиника лишится драгоценного  объекта… но я вас буду держать в курсе дела. И доктор Гриффон в сопровождении  слушателей продолжал обход, оставив Сен-Реми и г-жу д’Арвиль подле мадемуазель  де Фермон.    

 Глава IX

  ЛИЛИЯ-МАРИЯ    

     

Пока  разыгрывалась сцена, о которой мы только что рассказали, лишившаяся чувств Клэр  осталась на попечении взволнованной Клеманс и двух сестер; одна из них  поддерживала голову девушки, а г-жа д’Арвиль вытирала платком холодный пот с ее  лба.    

Глубоко  взволнованный граф де Сен-Реми наблюдал эту трогательную картину, как вдруг у  него возникла мрачная мысль; он подошел к Клеманс и тихо спросил:    

– Маркиза,  а где мать этой несчастной?    

Маркиза  повернулась к графу де Сен-Реми и с глубокой печалью ответила:    

– У  девочки… нет больше матери… Только вчера вечером, возвратившись в город, я узнала  адрес госпожи де Фермон… и услышала о ее безнадежном состоянии. В час ночи я  была уже у нее со своим врачом… Ах, сударь! Какая картина!.. Какая ужасная  нищета!.. И никакой надежды спасти эту умирающую мать!    

– О,  какой тяжкой, вероятно, была ее агония, если она думала о своей дочери.    

– Ее  последние слова были: «Моя дочь!»    

– Какая  смерть… Боже мой… Такая преданная, такая нежная мать. Ужасно!    

Одна из  сестер милосердия прервала беседу де Сен-Реми и д’Арвиль:    

– Мадемуазель  очень слаба… Она в полузабытьи, быть может, скоро придет в себя… Потрясение  надломило ее. Если вы, маркиза, решитесь остаться здесь… пока больная  окончательно не придет в себя, я могу предложить вам свой стул.    

– Благодарю,  благодарю, – сказала Клеманс, усаживаясь подле кровати. – Я не  оставлю мадемуазель де Фермон. Я хочу, чтобы она, по крайней мере, увидела  дружеское лицо, когда откроет глаза… Затем я увезу ее с собой, поскольку врач,  к счастью, находит, что ее можно перевезти, не опасаясь за ее здоровье.    

– Ах,  маркиза, будьте благословенны за доброе дело, – сказал де Сен-Реми. –  Но простите меня, что я еще не представился вам; столько горя… столько  волнений. Я граф де Сен-Реми, муж госпожи де Фермон был моим лучшим другом. Я  жил в Анжере… уехал из этого города, беспокоясь, что не имел никаких известий  об этих благородных и достойных дамах. До тех пор они проживали в нашем городе,  но распространилась молва, что они совершенно разорились. Положение их было тем  более плачевным, что они всегда жили в достатке.    

– Сударь…  вы не знаете всего. Госпожа де Фермон была ограблена самым бессовестным  образом.    

– Быть  может, своим нотариусом? Одно время я подозревал его.    

– Человек  этот – чудовище. Он совершил, увы, не одно преступление. Но, к счастью, –  произнесла Клеманс, думая о Родольфе, – гений, посланный провидением,  утвердил справедливость. Я смогла закрыть глаза госпоже де Фермон, успокоив ее  насчет будущего ее дочери. Поэтому последние мгновения она не так терзалась.    

– Она  поняла, что у дочери будет поддержка в вашем лице, и бедная женщина, должно  быть, умерла, не тревожась.    

– Я  не только всегда буду живо интересоваться мадемуазель де Фермон… но ее состояние  будет ей возвращено.    

– Ее  состояние!.. Каким образом?.. Нотариус?..    

– Его  заставили возвратить сумму… присвоенную им посредством ужасного преступления.    

– Преступления?..    

– Этот  человек убил брата госпожи де Фермон и распустил слух, что несчастный покончил  жизнь самоубийством, промотав состояние сестры…    

– Это  ужасно!.. Даже трудно поверить… Однако я всегда подозревал нотариуса, и у меня  были смутные сомнения насчет самоубийства… Ведь Ренвиль был воплощением чести и  верности. А где же деньги, которые нотариус возвратил?    

– Они  вручены почтенному кюре церкви Благовещения и будут переданы мадемуазель де  Фермон.    

– Маркиза,  человеческому правосудию недостаточно возврата денег!.. Нотариуса ждет эшафот…  потому что он совершил не одно убийство, а два… Смерть госпожи де Фермон, страдания,  которые переносит ее дочь на больничной койке, – все это на совести  негодяя, злоупотребившего доверием честных людей.    

– Он  совершил еще другое убийство, столь же ужасное, коварно подготовленное.    

– Что  вы говорите?    

– Отделавшись  от брата госпожи де Фермон и выдав это за самоубийство, чтобы безнаказанно  действовать, он несколько дней назад расправился с одной несчастной девушкой, в  смерти которой заинтересован, заставил утопить ее… уверенный, что ее гибель  припишут несчастному случаю.    

Де  Сен-Реми вздрогнул; он с удивлением смотрел на маркизу, думая о Лилии-Марии,  затем воскликнул:    

– Боже  мой, какое странное совпадение!..    

– О  чем вы говорите?    

– Об  этой девушке!.. Где он хотел ее утопить?    

– В  Сене… близ Аньера, как мне говорили…    

– Это  она, она! – воскликнул де Сен-Реми.    

– О  ком вы говорите?    

– О  девушке, которую хотело погубить это чудовище…    

– Лилия-Мария!!!    

– Вы  с ней знакомы?    

– Бедное  дитя… Я нежно ее любила… Ах, если бы вы знали, как она была хороша, как трогательна…  Но какое отношение вы к ней имели?    

– Доктор  Гриффон и я, мы оказали ей первую помощь…    

– Первую  помощь? Ей?.. А где это происходило?    

– На  острове Черпальщика… когда ее спасли…    

– Спасена?  Лилия-Мария… спасена?    

– Одна  храбрая женщина, рискуя жизнью, вытащила ее из Сены… Но что с вами?    

– Ах,  граф, я все еще не смею верить такому счастью… боюсь, что это ошибка… Умоляю  вас, расскажите мне о ней… Как она выглядит?    

– Восхитительной  красоты… лицо ангела…    

– Большие  голубые глаза… белокурые волосы?    

– Да…    

– А  когда ее хотели утопить?.. Она была с какой-то пожилой женщиной?..    

– Она  так ослабла, что только вчера смогла говорить, и рассказала нам, как все произошло…  Действительно, ее сопровождала пожилая особа.    

– Слава  богу! – воскликнула Клеманс, пылко всплеснув руками. – Я могу  сообщить ему, что та, которой он покровительствует, жива.[167] Какая радость для него,  он в последнем своем письме сообщал мне об этой бедной девушке с таким глубоким  огорчением!.. Простите меня, граф! Но если бы вы знали, какое счастье мне  приносят ваши слова… Счастлива буду не только я, но еще один человек… который  больше меня сострадал и покровительствовал Лилии-Марии! Но окажите милость,  скажите, где она сейчас?    

– Близ  Аньера… в доме одного из врачей больницы… доктора Гриффона. Несмотря на некоторые  странности, огорчающие меня, он выдающийся врач. Именно к нему была доставлена  Лилия-Мария, и с тех пор он усердно занимается ее лечением.    

– Она  теперь вне всякой опасности?    

– Да,  вот уже два-три дня. Сегодня ей разрешат написать ее покровителям.    

– Нет,  это я, граф, я позабочусь о том, чтобы известить ее друзей… я даже с радостью  отвезу ее к тем людям, которые уверены, что она погибла, и горько оплакивают  ее.    

– Я  понимаю их скорбь, сударыня, ибо, зная Лилию-Марию, невозможно оставаться равнодушным  к этому ангельскому существу, а ее грация и нежность всецело побеждают каждого,  кто приближается к ней… Женщина, которая ее спасла, и теперь день и ночь  проводит у ее постели, так же, как она бодрствовала бы возле своего ребенка.  Эта особа мужественная и преданная женщина, но такого крутого нрава, что ее  прозвали Волчицей… Подумайте… Так вот, каждое слово, сказанное Лилией-Марией,  ее волнует… Я видел, как она рыдала, кричала в отчаянии, когда во время  тяжелого приступа доктор Гриффон чуть ли не терял надежду спасти жизнь  Лилии-Марии.    

– Это  меня не удивляет… я знаю Волчицу.[168]    

– Вы,  маркиза? – изумленно заметил граф де Сен-Реми. – Вы знаете Волчицу?    

– В  самом деле, вы удивляетесь, – сказала маркиза, нежно улыбаясь. Клеманс  была счастлива… по-настоящему счастлива… при мысли о том, как будет приятно  поражен принц, когда она все ему расскажет.    

Каково  бы было ее упоение, если бы она знала, что приведет к Родольфу его дочь,  которую он считал погибшей…    

– Ах,  граф, – обратилась она к де Сен-Реми, – сегодня такой чудный день…  для меня… Я желала бы, чтобы он был столь же прекрасным для других. Мне  кажется, что здесь должно быть много честных неимущих семей, нуждающихся в  облегчении их участи, и было бы справедливо достойным образом отметить ту  восхитительную новость, которую вы мне сообщили. – Затем, обратившись к  сестре, которая только что дала де Фермон несколько ложек бульона, она спросила:  – Ну что, сестрица, приходит она в сознание?    

– Нет  еще, сударыня… она очень слаба. Бедная девушка! Пульс у нее едва прощупывается.    

– Я  подожду, пока ее можно будет перенести в мою карету… Но скажите мне, сестрица,  среди всех этих несчастных больных не знаете ли вы таких, которые больше всего  достойны сочувствия и жалости и которым я могла бы помочь, прежде чем уехать из  больницы?    

– Ах,  сударыня, сам бог вас послал… – сказала монахиня, показывая на кровать  сестры Гобера, – вот там лежит очень больная женщина, достойная глубокой  жалости. Она попала сюда, когда совсем лишилась сил, и беспрерывно страдает,  потому что вынуждена была покинуть двух маленьких детей, у которых, кроме нее,  нет никого на свете. Только что она сказала доктору, что уйдет отсюда через  неделю, даже если не выздоровеет, потому что соседи обещали поберечь ее детей  только одну неделю… а после этого они больше не смогут их кормить.    

– Проводите  меня к ее кровати, прошу вас, сестра, – сказала маркиза д’Арвиль, вставая  и следуя за монахиней.    

Жанна  Дюпор, едва придя в себя после сильного нервного приступа, виновником которого  был доктор Гриффон, не заметила, как в палату вошла Клеманс д’Арвиль.    

Каково же  было ее удивление, когда маркиза, приподняв занавес ее кровати и взглянув на  нее с состраданием и нежностью, сказала:    

– Добрая  мать, не тревожьтесь о ваших детях. Я о них позабочусь. Думайте лишь о том,  чтобы скорее поправиться и вернуться к ним.    

Жанна Дюпор  решила, что это сон.    

На этом  самом месте, где доктор Гриффон вместе со своими прилежными студентами заставил  ее вытерпеть жестокий осмотр, она увидела молодую женщину восхитительной  красоты, которая обращалась к ней со словами жалости, утешения, надежды.    

Волнение  сестры Гобера было столь сильным, что она не смогла произнести ни слова; она  только молитвенно сложила руки и с обожанием смотрела на незнакомую  благодетельницу.    

– Жанна,  Жанна! – тихо сказала Аннета. – Отвечайте же этой доброй даме… –  Затем Аннета добавила, обращаясь к маркизе: – Сударыня, вы ее спасаете! Она  умерла бы от отчаяния, думая о своих детях, которых она уже представляла себе  покинутыми. Не правда ли, Жанна?    

– Прошу  вас, успокойтесь, не тревожьте себя, – продолжала маркиза, сжимая в своих  нежных и белых руках горячую руку Жанны Дюпор. – Не волнуйтесь, если  хотите, можете выйти из больницы сегодня же, вас будут лечить дома, вы ни в чем  не будете нуждаться. Таким образом, вам не придется покидать любимых детей…  Если квартира сырая, мрачная или слишком тесная, вам тотчас же найдут более  удобную, и вы будете находиться в одной комнате, а дети в другой… Вам  предоставят сиделку, которая будет следить и ухаживать за вами… А станете здоровой,  если не найдется работы, то я предоставлю вам возможность подождать, пока вы ее  подыщете. Отныне я позабочусь о будущем ваших детей!    

– Ах,  господи! Что я слышу?.. Значит, ангелы сходят с небес, как написано в церковных  книгах, – произнесла дрожащая, растерянная Жанна Дюпор, едва осмеливаясь  взглянуть на свою благодетельницу. – Почему столько доброты для меня? Чем  я это заслужила?.. Это невозможно!.. Мне покинуть больницу, где я уже столько  рыдала, столько страдала! Не расставаться больше с детьми… иметь сиделку!.. Да  это ведь словно чудо небесное!    

Бедная  женщина была права.    

Если бы  все люди знали, как отрадно и легко, не прибегая к большим затратам, часто творить  такие «чудеса»!    

– Увы!  Для обездоленных, покинутых, всеми отвергнутых, внезапное нежданное спасение,  сопровождаемое доброжелательными словами, трогательной милосердной заботой,  разве все это не похоже на чудо?..    

Как  смела Жанна Дюпор не то что надеяться на счастье, которое ей сулила г-жа  д’Арвиль, но хотя бы даже мечтать о нем?    

– Это  не чудо, дорогая моя, – взволнованно ответила Клеманс. – То, что я делаю  для вас, – заметила она, слегка краснея при мысли о Родольфе, – то,  что я делаю для вас, вдохновлено великодушным человеком. Он научил меня  помогать людям в беде… Его-то и следует благодарить и благословлять…    

– Сударыня,  я буду благословлять вас и ваших друзей, – сказала Жанна Дюпор, заливаясь  слезами. – Простите, что я так плохо говорю, но я никогда не испытывала  такой глубокой радости… Это впервые происходит со мною.    

– Вот  видишь, Жанна, – сказала растроганная Анне-та, – среди богатых тоже  встречаются Хохотушки и Певуньи… Правда, возможности у них гораздо больше, но у  них такие же добрые сердца.    

Маркиза  д’Арвиль с изумлением повернулась к прачке, услышав, что она произносит эти  имена.    

– Вы  знаете Певунью и молодую швею Хохотушку? – спросила Клеманс.    

– Да,  сударыня. Певунья, милый ангелок, в прошлом году сделала для меня то, что  делаете вы для Жанны… но, конечно, насколько ей позволяли ее средства.  Сударыня! Я с радостью говорю это и буду повторять всем! Певунья вытащила меня  из подвала, в котором я на соломе родила ребенка… и добрый ангелок поселил меня  и мою девочку в комнате, где была хорошая кровать и колыбель… Певунья потратила  свои деньги только из милосердия, ведь она меня почти не знала и сама жила в  бедности… Это прекрасно, не так ли? – восторженно произнесла Аннета.    

– О  да… Милосердие бедняка к бедняку – великое и святое дело, – молвила  Клеманс с влажными от радостных слез глазами.    

– То  же самое было и с мадемуазель Хохотушкой. Она, несмотря на свой скудный заработок  швеи, несколько дней тому назад оказала услугу Жанне.    

– Какое  странное совпадение!.. – размышляла Клеманс, все больше волнуясь, так как  каждое из этих двух имен – Певунья и Хохотушка, напоминали ей добрые дела  Родольфа. – А вы, дитя мое, что я могу сделать для вас? – обратилась  она к Аннете. – Я желала бы, чтобы эти имена, которые вы только что  произнесли с такой благодарностью, принесли бы вам счастье.    

– Спасибо, –  сказала Аннета с грустной улыбкой, запечатлевшей ее покорность судьбе, – у  меня был ребенок… Он умер. Я больна чахоткой, обречена, мне уже ничего не надо.    

– Зачем  такие мрачные мысли! В вашем возрасте… вы молоды, всегда есть надежда!    

– О  нет, сударыня. Я знаю свою судьбу… Я не жалуюсь! Еще сегодня ночью я видела,  как в палате умирала больная чахоткой… Я умираю спокойно, не тревожьтесь за  меня! А вас благодарю за доброту.    

– Вы  преувеличиваете, состояние вашего здоровья не так плохо!..    

– Я  не обманываюсь, я это чувствую, но раз вы столь добры… Такая дама, как вы, все  может…    

– Продолжайте…  говорите, что вы хотите?    

– Я  просила Жанну об одной услуге, но благодаря богу и вам ее здесь не будет…    

– Может  быть, я смогу оказать вам эту услугу?    

– Конечно,  сударыня. Вам стоит только сказать одно слово сестрам либо доктору, и все  устроится.    

– Я  скажу все, что надо, будьте спокойны… В чем дело?    

– После  того как я увидела актрису, которая умерла, боясь, что после смерти ее труп  будет разрезан на части, я так же боюсь… Жанна обещала забрать мое тело и  похоронить…    

– Ах,  это страшно! – воскликнула Клеманс, дрожа от ужаса. – Надо было  прийти сюда, чтобы узнать, что бедняков даже за гробом преследуют горести и  кошмары.    

– Простите  меня, – робко сказала Аннета, – это просьба огорчительна для такой  благородной, богатой и счастливой дамы, как вы… мне не следовало просить вас об  этом!    

– Напротив,  я вам благодарна, дитя мое. Теперь я узнала о неведомых мне страданиях, и этот  урок не останется бесплодным… Будьте спокойны, хотя роковой момент наступит еще  не скоро, но если это случится, будьте уверены, вы будете покоиться в святой  земле!    

– О,  как я вам благодарна, – воскликнула Аннета, – если бы я посмела  просить разрешения поцеловать вашу руку…    

Клеманс  поднесла свою руку к иссушенным губам Аннеты.    

– Благодарю,  сударыня. Теперь мне есть кого любить и благословлять до конца моей жизни…  Также Певунью… Не буду горевать о том, что произойдет со мной после смерти!    

Такое  полное отрешение от жизни, страх посмертной судьбы произвели тяжелое впечатление  на маркизу; наклонившись к уху сестры, пришедшей сообщить, что Клэр де Фермон  пришла в себя, она спросила, указав на кровать Аннеты:    

– Состояние  здоровья этой молодой женщины действительно безнадежно?    

– Увы,  да, Аннета обречена… Быть может, проживет неделю!    

     ....................    

     

Полчаса  спустя госпожа д’Арвиль в сопровождении графа де Сен-Реми увезла к себе молодую  сиротку, скрыв от нее смерть матери.    

В тот же  день доверенный маркизы д’Арвиль, посетив убогое жилище Жанны Дюпор на улице  Барийери и получив положительные отзывы об этой достойной уважения женщине,  сразу же снял на набережной Эколь две большие, хорошо проветриваемые спальни и  комнату, за два часа обставил мебелью эту скромную, но чистую квартиру и,  воспользовавшись услугами агентства Тампль, в тот же вечер перевез туда Жанну  Дюпор, где она встретила своих детей и опытную сиделку.    

Этому же  доверенному лицу было поручено востребовать тело Аннеты после ее смерти и  совершить погребение.    

Сопроводив  и устроив в своем доме мадемуазель де Фермон, госпожа д’Арвиль и граф де  Сен-Реми отправились в Аньер, с тем чтобы забрать Лилию-Марию и отвезти ее к  Родольфу.    

 Глава X

  НАДЕЖДА    

     

Наступали  первые дни весны, солнце светило ярче, небо было чистое, воздух теплый…  Лилия-Мария, опираясь на руку Волчицы, испытывала свои силы, гуляя по саду  небольшого дома доктора Гриффона.    

Живительная  теплота солнца и прогулка окрасили бледное и осунувшееся лицо девушки ярким  румянцем; так как ее крестьянский наряд был порван, когда ей второпях оказывали  первую помощь, то на ней теперь было темно-синее шерстяное платье прямого  фасона, с шерстяным шнуром вокруг ее стройной и тонкой талии.    

– Какое  нежное солнце! – сказала она Волчице, остановившись у зеленых деревьев,  окружавших с северной стороны каменную скамью. – Посидим немного здесь,  Волчица?    

– Разве  вы должны меня спрашивать? – бойко ответила жена Марсиаля, пожимая  плечами. Сняв с себя шелковую шаль, сложив в четыре раза, она постелила ее  наземь и сказала: – Поставьте сюда ноги.    

– Что  вы, Волчица, – ответила Мария, слишком поздно заметившая намерение своей  компаньонки, чтобы помешать ей, – мой друг, вы испортите шаль.    

– Не  спорьте!.. Земля сырая! – сказала Волчица и властным движением подложила  шаль под маленькие ножки Марии.    

– Как  вы меня балуете.    

– Вы  этого не заслужили: не слушаете меня, а я хочу услужить вам… Не устали? Мы  здесь долго бродим… В Аньере часы пробили полдень.    

– Немного  устала… но чувствую, что прогулка пошла на пользу.    

– Вот  видите… вы утомились. Разве не могли раньше сказать, что надо отдохнуть?    

– Не  браните меня, я даже не заметила, что утомлена. Так приятно ходить после того,  как долго находишься в постели… видеть солнце, деревья, поля, а я думала, что  больше уже никогда ничего подобного не увижу!    

– Дело  в том, что вы были двое суток в безнадежном состоянии. Бедная Мария, теперь вам  можно сказать… не было надежды спасти вас.    

– А  потом, представьте себе, Волчица, когда я оказалась в реке… невольно вспомнила,  что злая женщина, которая мучила меня в детстве, всегда угрожала, что бросит  меня рыбам. Да и позже она тоже намеревалась меня утопить.[169] Мне казалось, что это  судьба, мне не удастся спастись.    

– Бедная…  В последний момент вам пришло на ум, что вы тонете?    

– О  нет! – произнесла Мария. – Когда я поняла, что тону… моя последняя  мысль была обращена к тому, кого я считаю своим божеством; поняв, что я  спасена, я также подумала о нем…    

– Приятно  делать вам добро… вы всегда это помните.    

– Конечно!  Отрадно погружаться в сон и просыпаться с чувством благодарности добрым людям.    

– Потому-то  все готовы пойти за вас в огонь и воду.    

– Добрая  Волчица… Послушайте, я радуюсь жизни в надежде осчастливить вас, исполнить мое  обещание… вы помните, как мы строили воздушные замки в тюрьме Сен-Лазар?    

– Для  этого еще будет время. Вы теперь встали на ноги, и «я приложила руку»… как говорит  мой муж.    

– Я  надеюсь, что граф де Сен-Реми известит меня, как только врач разрешит мне  написать письмо госпоже Жорж! Она, должно быть, волнуется, быть может, и  господин Родольф, – смущенно сказала Мария, вспоминая своего кумира. –  Они ведь думают, что я погибла!    

– Так  же, как те, которые вас топили, бедная малютка. О, разбойники!    

– Вы  все-таки думаете, что это произошло не случайно?    

– Случайно!  Да, Марсиали называют такое… несчастным случаем. Когда я говорю о Марсиалях… то  не имею в виду мужа… потому что он не из их породы, не похож на них так же, как  никогда не будут похожи на них Франсуа и Амандина.    

– Зачем  они стремились погубить меня? Я никогда никому не делала ничего плохого… ни с  кем не встречалась.    

– Все  равно… если Марсиали отъявленные преступники, они способны утопить любого; но  они не настолько глупы, чтобы сделать это без выгоды для себя. Вдова сама  призналась в тюрьме моему мужу… я в этом уверена.    

– И  он навещал свою мать, эту страшную женщину?    

– Да.  Ее не помилуют, так же как Николя и Тыкву. Раскрыто много преступлений, а  подлец Николя, в надежде спасти свою шкуру, выдал мать и сестру, рассказав об  убийстве. Так что их всех казнят. Адвокат ни на что не надеется. Судьи говорят,  чтоб другим не было повадно, нужно примерно наказать.    

– Какой  ужас! Почти всю семью!    

– Да,  если только Николя не сбежит. Он в той же тюрьме, где находится лютый бандит  Скелет, который замышляет совершить побег с другими арестантами. Николя просил  одного освобожденного известить об этом моего мужа, но муж был болен и не смог  тогда повидать брата в тюрьме. Но когда он пришел туда, то Николя имел наглость  передать моему мужу, что с минуты на минуту может сбежать и чтобы Марсиаль  держал на этот случай у дядюшки Мику деньги и одежду, в которую он  переоденется, чтобы его не узнали.    

– Ваш  Марсиаль такой добрый человек!    

– Добрый  он или нет, судите сами, но пусть дьявол заберет меня, если я позволю мужу помогать  бандиту, который хотел его убить. Марсиаль не продает арестантов, готовых к  побегу, и этого хватит… Впрочем, теперь, когда вы здоровы, милая Певунья, мы  совершим путешествие по Франции. Я, мой муж, дети – ноги нашей не будет в  Париже; для Марсиаля и так было тяжело слышать, как его называют сыном убийцы.  Что же будет, когда казнят его мать, брата и сестру?    

– Подождите  до тех пор, пока я не поговорю о вас с господином Родольфом, если мне удастся  его увидеть. Вы совершили доброе дело, я благодарна вам и хочу что-либо сделать  для вас. Иначе мне будет неприятно. Вы спасли мне жизнь… во время болезни  заботливо ухаживали за мной.    

– Это  справедливо! Но я бы оказалась корыстной, если б разрешила вам просить за меня  у ваших покровителей. Вы спасены… повторяю, что я сделала все возможное для  вас.    

– Милая  Волчица, успокойтесь… дело не в корысти, я лично желаю отблагодарить вас.    

– Послушайте, –  вдруг молвила Волчица, – слышен шум кареты. Да, да… приближается, вот она!  Вы заметили, как карета проехала мимо забора? В ней сидит женщина.    

– О  боже, – с волнением сказала Мария, – мне кажется, я ее знаю…    

– Кто  же это?    

– Молодая  прелестная дама, которую я встретила в тюрьме Сен-Лазар; она была очень добра  ко мне.    

– Разве  она знает, что вы здесь?    

– Не  могу сказать, но она знает того человека, о котором я вам говорила, и он, если  она захочет, а она, я надеюсь, захочет, осуществит, наши мечты о воздушных  замках, которые занимали наше воображение в тюрьме.    

– Место  лесника для моего мужа, избушку в лесу для нас, – вздыхая, произнесла Волчица. –  Да ведь это чудо… слишком прекрасно, этого не будет.    

Раздался  шум шагов за деревьями; Франсуа и Амандина, благодаря стараниям графа де  Сен-Реми не покинувшие Волчицу, прибежали и, запыхавшись, сообщили:    

– Волчица,  здесь знатная дама с графом де Сен-Реми, они хотят видеть Лилию-Марию.    

– Я  не ошиблась!    

Почти в  тот же момент появился Сен-Реми в сопровождении маркизы д’Арвиль.    

Едва  увидев Марию, маркиза подбежала к ней и, крепко обняв, сказала:    

– Бедная,  дорогая девочка… вы здесь… Ах! Спасена… Чудом спасена от жуткой смерти… С какой  радостью я вновь вижу вас… Я, как и ваши друзья, считала вас мертвой… Мы так  горевали!    

– Я  также очень счастлива видеть вас, я никогда не забывала вашей доброты ко  мне, – с прелестной грацией и скромностью ответила Мария на нежные  излияния маркизы.    

– Ах,  вы не представляете себе, как будут поражены, как безумно обрадуются ваши  друзья, они горько вас оплакивали…    

Мария  взяла за руку отошедшую в сторону Волчицу и представила ее госпоже д’Арвиль:    

– Раз  мои благодетели рады тому, что я спасена, позвольте мне просить вас  поблагодарить мою спутницу. Она, рискуя жизнью, спасла меня…    

– Не  волнуйтесь, дитя мое….. ваши друзья, узнав, кому они обязаны счастьем видеть  вас, не обидят Волчицу.    

Волчица  покраснела, смутилась, боялась вымолвить слово маркизе д’Арвиль, – так  поразило ее присутствие этой важной дамы; но она не смогла утаить своего  изумления, слыша, что Клеманс произносит ее имя.    

– Нельзя  терять ни минуты, – продолжала маркиза. – Я хотела бы возможно скорее  увезти вас, Мария; у меня в карете теплое пальто, шаль, идемте, дитя мое… –  Затем она обратилась к графу: – Будьте любезны, сообщите мой адрес этой смелой  женщине, с тем чтобы она завтра смогла попрощаться с Лилией-Марией. Вам  придется навестить нас, – обратилась маркиза к Волчице.    

– О,  конечно же я приду, – ответила Волчица, – нужно же попрощаться с  Певуньей. Я бы очень горевала, если б не могла обнять ее в последний раз.    

     ....................    

     

Несколько  минут спустя госпожа д’Арвиль и Певунья уже были на пути к Парижу.    

     ....................    

     

После  смерти Жака Феррана, столь сурово наказанного за свои преступления, Родольф  возвратился домой в невыразимо удрученном состоянии. Проведя мучительную  бессонную ночь, он вызвал к себе сэра Мэрфа, чтобы сообщить верному другу потрясающую  новость о Лилии-Марии.    

Почтенный  эсквайр был поражен, он лучше, чем кто-либо другой, мог понять принца и сочувствовать  ему в его глубоком горе. Родольф, бледный, подавленный, с красными от слез глазами,  только что рассказывал Мэрфу об этой страшной истории.    

– Мужайтесь, –  произнес эсквайр, вытирая слезы, так как, несмотря на свой флегматический  характер, он тоже плакал. – Да, мужайтесь… вам нужно воспрянуть духом!..  Напрасны любые утешения… такое горе неизлечимо.    

– Ты  прав… То, что я ощущал вчера, ничто по сравнению с тем, что я чувствую сегодня…    

– Вчера…  вы были потрясены этим ударом; но воздействие его будет с каждым днем все  мучительнее и мучительнее… Значит, только мужество!.. Будущее печально… очень  печально.    

– К  тому же вчера… презрение и ужас, внушенные мне этой женщиной… но пусть сжалится  над ней всевышний!.. Теперь она предстала перед ним. И наконец, вчера же  неожиданное открытие, ненависть, отвращение, столько неистовых страстей  подавляли во мне порывы нежности и отчаяния, а сегодня я не могу удержаться,  послушай, ты видишь… я бессилен, я плачу, прости меня. О мое дитя! Мое бедное  дитя!..    

– Плачьте,  плачьте!.. Увы! Потеря невозвратима.    

– А  сколько ужасных мучений она должна была забыть, – с болью произнес  Родольф, – после того, что она выстрадала… Подумай, какая судьба ее  ожидала!    

– Быть  может, такой контраст был бы слишком резким для несчастной девушки, уже испытавшей  столько горя?    

– О  нет… нет!.. Послушай… если бы ты знал, как осторожно поведал бы я ей о ее происхождении!  Как постепенно подготовил бы ее. О, если бы дело шло только об этом, я бы не беспокоился  и не был бы в затруднении. Опустившись на колени перед ней, я бы сказал: ты  была обижена, будь наконец счастлива, счастлива навсегда… Ты – моя дочь… Нет,  это было бы слишком неожиданно… Я спокойно сказал бы ей: дитя мое, должен  сообщить вам новость, которая вас очень удивит… представьте себе, что стало  известно, кто ваши родители… ваш отец жив… и ваш отец – это я. – Тут принц  вновь остановился. – Нет, нет, все еще слишком стремительно… Но это не моя  ошибка, я не виноват, слова случайно слетают с моих уст, надо уметь сдерживать  себя… ты понимаешь… мой друг, ты понимаешь… Быть подле дочери и сдерживать  себя! – Охваченный новым приступом отчаяния, Родольф воскликнул: – Зачем  эти бесплодные усилия! Я никогда не смогу ей что-либо сказать. Как это ужасно,  ужасно подумать, ты понимаешь? Подумать о том, что дочь была со мной целый  день… да, целый день, когда я свез ее на ферму;. и тогда передо мною раскрылось  все величие ее ангельской натуры, святость ее души. Я наблюдал пробуждение чар  боготворимой… и ничто не подсказало мне: ведь это твоя дочь… О слепец, варвар,  безумец! Я не узнал ее. О, я был отцом, недостойным ее!    

– Но…    

– Ведь  я мог никогда не расставаться с ней! Почему не удочерил ее, я, который так  оплакивал свою дочь! Почему, вместо того чтобы отправлять эту несчастную в  деревню, я не оставил ее у себя? Теперь я бы мог заключить ее в объятья… Почему  я этого не сделал? Потому, что мы легкомысленны! Верим в чудо лишь тогда, когда  оно отсняло и навсегда исчезло. Вместо того чтобы сразу же предоставить  почетное место в обществе этой восхитительной девушке, ведь она несмотря на  одиночество отличалась глубоким умом и благородством. Она бы не смогла стать  более совершенным созданием – имея за плечами происхождение и образование… Я же  решил, что сделал для нее все, устроив на ферму, к добрым людям… Я столько же  мог бы сделать для любой нищей, встретившейся на моем пути… Виноват я… Если бы  я не поступил опрометчиво, она была бы жива… Теперь жестоко наказан… Плохой  сын… Плохой отец!    

Мэрф  знал, что эти горести безутешны, он молчал. А Родольф продолжал свою исповедь:    

– Я  здесь не останусь. Париж для меня нестерпим… Завтра уезжаю…    

– Вы  правильно поступите.    

– Мы  совершим объезд. Я остановлюсь на ферме в Букевале… побуду несколько часов в  комнате, где моя дочь провела счастливые дни своей одинокой жизни. Там мы  бережно соберем то, что осталось от нее… книги, которые она начала читать,  тетради, в которых писала, одежду, которую носила, даже мебель и обои, точный  рисунок которых я сделаю сам… А в Герольштейне, в парке, где сооружен памятник  отцу, которого я оскорбил, я выстрою небольшой дом, где будет устроена  мемориальная комната, там я буду оплакивать свою дочь… Памятник печали напомнит  о моем преступлении против отца, комната – о возмездии, ниспосланном мне за  смерть ребенка….. Решено, надо все подготовить, завтра утром…    

Мэрф,  желая развеять печаль принца, сказал:    

– Все  будет готово; только вы забыли, что завтра в Букевале состоится свадьба сына госпожи  Жорж и Хохотушки… Вы не только обеспечили будущее Жермена и одарили богатым  приданым его невесту… но вы им обещали присутствовать на свадьбе в роли  свидетеля… Там они узнают имя своего благодетеля.    

– Действительно,  я забыл. Они теперь на ферме, а завтра я не могу поехать туда, пришлось бы  присутствовать на празднике… но, признаюсь, у меня не хватит мужества.    

– Счастье  молодых людей, быть может, утешит вас.    

– Нет,  нет, горе нелюдимо и эгоистично… Поезжай завтра, извинись, ты будешь там вместо  меня, вели госпоже Жорж собрать все вещи, принадлежавшие моей дочери… пусть  начертят план комнаты и отправят его мне в Германию.    

– Значит,  вы уедете, не повидавшись с маркизой д’Арвиль?    

При  воспоминании о Клеманс Родольф вздрогнул… Искреннее чувство пылкой любви к  маркизе никогда не покидало его, но сейчас он был погружен в поток мучительных  переживаний, переполнивших его сердце… Испытывая сумбурные чувства, принц знал,  что лишь пылкая привязанность госпожи д’Арвиль смогла бы облегчить постигшее  его несчастье, и он упрекал себя за эту мысль, парализующую силу отцовского  горя.    

– Я  уеду, не повидав госпожу д’Арвиль, – ответил Родольф. – Несколько  дней тому назад я писал ей о том, что скорблю по Лилии-Марии. Когда она узнает,  что Мария моя дочь, она поймет, что случилось несчастье, роковое возмездие,  которое следует мужественно переносить в одиночестве, для того чтобы искупить  вину, и оно ужасно, это искупление, наложенное на меня судьбой, ужасно! Так как  все это происходит на закате моей жизни!    

Послышался  легкий стук в дверь кабинета Родольфа, который привлек внимание Мэрфа.    

Мэрф  направился к двери.    

На  пороге адъютант принца шепотом сказал эсквайру несколько слов. Тот ответил  кивком головы и обратился к Родольфу:    

– Позвольте  удалиться на минуту. Кто-то хочет поговорить со мною, дело касается вашего  королевского высочества.    

– Иди.    

Едва  лишь Мэрф вышел из кабинета, как Родольф, закрыв лицо руками, горько застонал.    

– О, –  воскликнул он, – мне невыносимо тяжело. Моя душа полна ненависти; мне  тяжело даже переносить, присутствие лучшего друга… воспоминание о возвышенной и  чистой любви меня преследует и возмущает, к тому же… это малодушно и  недостойно, но вчера я с особой радостью узнал о смерти графини Сары… матери,  погубившей мою дочь; с наслаждением вспоминаю мучительную агонию этого чудовища,  которое обрекло на смерть мое дитя. Проклятие! Я пришел слишком поздно!.. –  воскликнул он, вскакивая с кресла. – Однако вчера мне не было так тяжко,  хотя и вчера я знал, что дочь моя умерла… О да, но я не произносил тех слов,  которые будут отныне отравлять всю мою жизнь. Я видел мою дочь, разговаривал с  ней, восхищался всем тем, что составляло ее очарование. О, сколько времени я  мог бы проводить на этой ферме. Когда вспоминаю о том, что посетил ее всего  лишь несколько раз… А ведь мог бывать там каждый день… видеть дочь каждый день…  Да что я говорю! Мог навсегда поместить ее в своем доме. Отныне буду вечно  испытывать муки… Постоянно укорять себя!    

Несчастный  жестоко страдал, возвращаясь к скорбной мысли и не находя никакого утешения;  ведь суть страдания состоит в том, что оно постоянно оживает, и мы беспрерывно  обвиняем себя.    

Вдруг  дверь кабинета отворилась, появился Мэрф. Он был бледен, смущен. Принц спросил:    

– Мэрф,  что с тобой?    

– Ничего…    

– Ты  очень бледен.    

– Я  просто поражен.    

– Чем?    

– Госпожа  д’Арвиль…    

– Госпожа  д’Арвиль… Боже, несчастье!..    

– Нет,  нет, не волнуйтесь, она в приемной…    

– Она  здесь… в моем доме, это невозможно!    

– Вот  почему, монсеньор, я удивлен.    

– Так  поступить с ее стороны… Но что произошло, скажи ради бога?    

– Не  знаю… Я сам не могу понять…    

– Ты  что-то от меня скрываешь?    

– Честное  слово, монсеньор… честное слово… знаю только то, что мне сказала маркиза.    

– Но  что она сказала?    

– «Сэр  Вальтер, – и голос ее был взволнованный, но взгляд сиял радостью, –  мое присутствие здесь, должно быть, вас немало удивит. Но бывают такие  неотложные обстоятельства, что не думаешь о приличиях света. Соизвольте просить  его высочество, чтобы он принял меня на несколько минут в вашем присутствии,  потому что мне известно, что вы его лучший друг. Я могла бы просить его оказать  мне милость и посетить меня, но тогда прошло бы не меньше часа, а принц,  несомненно, будет мне благодарен за то, что я ни на минуту не отложила это свидание…»  – добавила она с таким выражением, что я испугался.    

– И  все же, – произнес Родольф надрывным голосом, – я не понимаю твоего  смущения… твоего волнения, здесь что-то другое… свидание…    

– Клянусь  честью, мне больше ничего не известно. Только эти слова потрясли меня. Почему?  Не знаю… Но вы сами очень взволнованы, монсеньор.    

– Я? –  сказал Родольф, опираясь на свое кресло, чувствуя, что ноги его подкашиваются.    

– Говорю  вам, монсеньор, что вы так же потрясены, как и я. Что с вами?    

– Если  я даже и умру от этого удара… проси сюда госпожу д’Арвиль, – воскликнул  принц.    

В силу  удивительного родства душ внезапный визит госпожи д’Арвиль пробудил у Мэрфа и  Родольфа одну и ту же смутную и безумную надежду; но надежда эта казалась им  столь зыбкой, что ни тот, ни другой не хотели себе в этом признаться. Госпожа  д’Арвиль в сопровождении Мэрфа вошла в кабинет принца.    

 Глава XI

  ОТЕЦ И ДОЧЬ    

     

Маркиза  д’Арвиль, как мы уже упоминали, не подозревала, что Лилия-Мария была дочерью  принца: радуясь тому, что приведет Певунью к ее покровителю, она оставила Марию  в своей карете, не зная, пожелает ли Родольф встретить девушку и принять ее у  себя. Но, увидев глубоко взволнованного Родольфа, мрачное выражение его лица,  заметив влажные от слез глаза, Клеманс подумала, что его постигло несчастье,  более жестокое, нежели смерть Певуньи; вот почему, забыв о причине своего  визита, она воскликнула:    

– Боже  праведный! Монсеньор, что с вами?    

– Разве  вы не знаете?.. Ах, потеряна последняя надежда… Ваша настойчивость… разговор со  мной, которого вы так решительно требовали… я надеялся…    

– О,  не будем говорить о том, зачем я сюда пришла, прошу вас… монсеньор, во имя  моего отца, которому вы спасли жизнь… я имею полное право спросить, что  повергло вас в такое отчаянье… ваше уныние, бледность приводят меня в ужас,  будьте великодушны, расскажите, монсеньор, сжальтесь, я глубоко встревожена…    

– Зачем?  Моя рана неисцелима…    

– Такие  слова приводят меня в ужас… монсеньор, объясните же… Сэр Вальтер… Боже, в чем  дело?    

– Ну  хорошо… – сказал Родольф тихо, – после того как я известил вас о  смерти Лилии-Марии… я узнал, что она – моя дочь…    

– Лилия-Мария?..  Ваша дочь?.. – воскликнула Клеманс с неописуемым волнением.    

– Да,  когда вы сообщили, что желаете меня видеть… чтобы передать мне радостную весть,  простите мою слабость… но отец, потерявший свою дочь, потрясенный горем…  способен на самые безумные надежды. И я вдруг подумал… но нет, нет, теперь я  вижу… я ошибся. Простите меня… я всего лишь ничтожный, потерявший разум  человек.    

Родольф,  лишенный надежды, сменившейся полным разочарованием, снова упал в кресло,  закрыв лицо руками.    

Госпожа  д’Арвиль стояла пораженная, едва переводя дыхание; она испытывала то радость,  то страх от того, какое потрясающее впечатление может произвести на принца  предстоящее сообщение; и, наконец, пылкую благодарность провидению, избравшему  ее… да ее… объявить Родольфу, что его дочь жива и что она привезла ее к нему…    

Клеманс,  терзаемая такими сильными чувствами, не могла произнести ни слова…    

Мэрф,  разделявший какое-то время надежду принца, был удручен так же, как и Родольф.    

Вдруг  маркиза, забыв о присутствии Мэрфа и Родольфа, опустилась на колени и, сложив  руки, убежденно воскликнула:    

– Благодарю  тебя, господи… Да будет благословенно имя твое… Да будет воля твоя, благодарю,  что ты избрал меня… сообщить Родольфу: его дочь спасена!    

Хотя эти  слова были произнесены тихим голосом, но с искренностью и глубокой верой, они  дошли до слуха Мэрфа и принца.    

Родольф  стремительно поднял голову в тот момент, когда Клеманс поднялась с колен.    

Невозможно  передать выражение лица принца, созерцавшего маркизу, восхитительные черты  которой, отмеченные небесным озарением, сияли поразительной красотой.    

Опершись  одной рукой на мраморный столик, а другой пытаясь успокоить биение своего  сердца, она кивком головы ответила на обращенный к ней взгляд Родольфа.    

– Где  же она? – спросил принц, дрожа как осиновый лист.    

– Внизу,  в моей карете.    

Если бы  не Мэрф, внезапно преградивший путь Родольфу, то он потеряв голову ринулся бы  вниз.    

– Вы  ее убьете, – воскликнул эсквайр, удерживая принца.    

– Она  лишь вчера встала после болезни. Во имя ее жизни будьте благоразумны, –  добавила Клеманс.    

– Вы  правы, – едва сдерживаясь, произнес принц, – вы правы, я должен  успокоиться, видеть ее сейчас мне не следует, подожду, пока я приду в себя. Да,  это уж слишком, слишком, пережить все в один день!    

Затем,  протянув руку маркизе, он обратился к ней с излиянием сердечной благодарности.    

– Я  прощен… вы ангел моего искупления.    

– Монсеньор,  вы спасли моего отца. Богу было угодно, чтобы я возвратила вам вашу дочь, –  ответила Клеманс. – Но я в свою очередь прошу простить меня за мою  растерянность. Новость меня потрясла. Признаюсь вам, у меня не хватает мужества  пойти к Марии, мой вид может ее испугать.    

– Кто  же ее спас? – воскликнул Родольф. – Видите, какой я неблагодарный,  даже не спросил, как это произошло.    

– Когда  она тонула, ее вытащила из воды смелая женщина.    

– Вы  ее знаете?    

– Завтра  она придет ко мне.    

– Я  премного обязан ей, – сказал принц, – мы сумеем ее отблагодарить.    

– Боже,  я правильно поступила, оставив Марию в карете, – сказала маркиза, –  эта сцена была бы для нее гибельной.    

– Несомненно, –  ответил Мэрф, – провидению было угодно так поступить.    

– Я  не знала, пожелает ли принц повидаться с ней, потому-то и решила вначале  испросить у него совета.    

– Теперь, –  заявил принц, придя в себя и успокоив волнение, – уверяю вас, теперь я  владею собой. Мэрф, приведите мою дочь.    

Слова – мою  дочь – были произнесены таким тоном, который мы не смогли бы выразить.    

– Монсеньор,  вы уверены в себе? – спросила Клеманс. – Будьте осторожны.    

– О,  не тревожьтесь, я знаю, что ей угрожает, и не стану подвергать ее опасности.  Мой добрый Мэрф, умоляю тебя, иди, иди же!    

– Не  волнуйтесь, – сказал эсквайр, внимательно следивший за принцем, –  когда она появится, герцог поведет себя как надо.    

– Ну  иди же, иди скорей, друг мой!    

– Да,  монсеньор, позвольте побыть еще минуту, у меня не каменное сердце, –  произнес эсквайр, вытирая следы слез, – она не должна знать, что я плакал.    

– Чудесный  человек, – сказал Родольф, пожимая руку Мэрфа.    

– Полноте,  полноте… Я не хотел проходить через комнаты в слезах, как Магдалина.    

Мэрф  направился к двери, но вдруг остановился:    

– Монсеньор,  что я должен сказать ей?    

– Да,  что он должен сказать? – спросил принц у Клеманс.    

– Что  господин Родольф хочет ее видеть, я полагаю, больше ничего! Пусть так и скажет.    

– Конечно,  самое правильное сказать ей эти слова, – продолжал эсквайр, взволнованный  так же, как маркиза. – Я просто скажу, что принц Родольф хочет ее видеть.  Ей не придется догадываться, что-либо предполагать, так будет правильно.    

Мэрф  стоял неподвижно.    

– Сэр  Вальтер, – обратилась к нему Клеманс, улыбаясь, – вы боитесь.    

– Верно,  маркиза, несмотря на мой высокий рост и полноту, я все еще колеблюсь.    

– Друг  мой, будь осторожен, – сказал Родольф, – если ты не уверен в себе, не  спеши.    

– Нет,  нет, монсеньор, – сказал эсквайр, вытирая слезы. – Несомненно, в моем  возрасте эта слабость кажется смешной. Не бойтесь ничего.    

И Мэрф  уверенной поступью, с бесстрашным лицом направился к карете.    

Наступило  молчание.    

Клеманс,  смущаясь, подумала о том, что она наедине с Родольфом. Принц приблизился к ней  и почти робко произнес:    

– Я  хотел именно сегодня искренне признаться, потому что наступивший день весьма знаменателен.  Впервые повстречавшись с вами, я полюбил вас. Я должен был скрывать свое чувство  и скрывал его. Вы сегодня возвратили мне дочь, теперь решите, хотите ли вы  стать ее матерью?    

– Я,  монсеньор? – ответила госпожа д’Арвиль. – Что вы говорите?    

– Умоляю  вас, не отвергайте меня; пусть этот момент станет счастливейшим в моей жизни, –  искренне произнес принц.    

Клеманс  издавна страстно любила Родольфа, ей казалось, что это сон; признание Родольфа,  признание, столь простое и трогательное, выраженное при таких обстоятельствах,  доставило ей глубокую радость, но, смущаясь, она ответила:    

– Монсеньор,  я должна вам напомнить о различии званий, об интересах вашего княжества.    

– Позвольте  мне прежде всего считаться с интересами моего сердца, соблюдать интересы моей  дочери, осчастливьте нас, да, осчастливьте ее и меня, сделайте, чтобы я,  находившийся в одиночестве, без семьи, смог бы сказать… моя жена, моя дочь;  наконец, сделайте так, чтобы и бедное дитя, не имевшее семьи, смогло бы  сказать… мой отец, моя мать, моя сестра, ведь у вас есть дочь, она станет и  моей дочерью.    

– Ах,  сеньор, на столь благородные слова можно ответить лишь слезами  благодарности, – воскликнула Клеманс.    

Затем,  сдержавшись, она добавила:    

– Монсеньор,  сюда идут… ваша дочь!    

– О,  не отказывайте мне, – взмолился Родольф, – во имя моей любви,  скажите… наша дочь.    

– Хорошо,  пусть будет наша дочь, – прошептала Клеманс в тот момент, когда Мэрф, открыв  дверь, ввел Лилию-Марию в кабинет принца.    

Девушка,  выйдя из кареты маркизы, стоявшей у подъезда огромного особняка, прошла переднюю,  полную выездных лакеев в нарядных ливреях, затем зал ожидания, где толпились слуги,  миновала комнату, занятую охраной, и, наконец, оказалась в приемной, где находились  камердинер и адъютанты принца в парадной форме. Можно представить себе  удивление бедной девушки, не знавшей ничего более роскошного, нежели ферма в  Букевале, когда она проходила по королевским апартаментам, сверкающим золотом,  украшенным зеркалами, картинами.    

Как  только она появилась, госпожа д’Арвиль подбежала к ней, взяла за руку и, обняв,  словно поддерживая, повела к Родольфу, который стоял подле камина не в силах  пошевельнуться.    

Мэрф,  поручив Марию госпоже д’Арвиль, поспешил исчезнуть за портьерой огромного окна,  чувствуя, что недостаточно уверен в себе.    

При виде  своего благодетеля, своего спасителя, своего бога… созерцавшего ее в безмолвном  экстазе, Лилию-Марию, тоже потрясенную, охватила дрожь.    

– Успокойтесь…  дитя мое, – сказала ей маркиза, – вот ваш друг… господин Родольф, который  ждал вас с нетерпением… Он очень тревожился за вас…    

– О  да, да… очень… очень… тревожился, – пробормотал Родольф, все еще не  двигаясь с места; сердце его обливалось слезами при виде бледного и нежного  лица дочери.    

Вот  почему, несмотря на свою решимость, принц вынужден был на мгновение  отвернуться, чтобы скрыть, что он глубоко растроган.    

– Послушайте,  дитя мое, вы еще очень слабы, садитесь сюда, – сказала Клеманс, чтобы отвлечь  внимание Марии; и она отвела ее к большому креслу из позолоченного дерева, в  которое Певунья осторожно села.    

Ее  смущение все более и более усиливалось; она была подавлена, голос у нее пропал,  она огорчалась потому, что до сих пор не могла вымолвить ни одного слова  благодарности Родольфу.    

Наконец:  по знаку госпожи д’Арвиль, облокотившейся на кресло Марии и державшей ее руку в  своей, принц тихонько приблизился к ним. Овладев собою, он обратился к Марии,  повернувшей к нему свое очаровательное лицо:    

– Наконец-то  вы навеки соединены с вашими друзьями!.. Вы их теперь уже не покинете!.. Сейчас  важно забыть все то, что было тяжелого в вашей жизни.    

– Да,  дитя мое, – добавила Клеманс, – лучший способ доказать, что вы нас  любите, – забыть печальное прошлое.    

– Верьте  мне, господин Родольф… и вы тоже, если я невольно и вспоминаю прошлое, то лишь  для того, чтобы сказать себе, что без вас… я по-прежнему была бы несчастной.    

– Да,  но мы сделаем так, чтобы у вас не возникали эти мрачные мысли. Вы будете окружены  заботой, у вас не будет времени предаваться воспоминаниям, моя дорогая  Мария, – продолжал Родольф, – вы ведь знаете, что это имя дал вам я…  на ферме.    

– Да,  господин Родольф. А госпожа Жорж, которая позволила мне называть ее… моей матерью…  как она поживает?    

– Очень  хорошо, дитя мое… Но я должен сообщить вам удивительную новость.    

– Мне,  господин Родольф?    

– После  того как я встретился с вами… выяснилось важное обстоятельство о… вашем происхождении.    

– О  моем происхождении?    

– Стало  известно, кто были ваши родители. Знают имя вашего отца.    

Родольф  произносил эти слова сквозь слезы. Мария, весьма взволнованная, обратила свой  взор к нему, и принц смутился.    

Другой  случай, на этот раз комический, рассеял внимание Певуньи и помешал ей заметить  взволнованность принца: почтенный эсквайр, все время не выходивший из-за  портьеры и, казалось, внимательно рассматривавший сад, не мог удержаться и  громко чихнул, потому что он плакал как ребенок.    

– Да,  моя дорогая Мария, – поспешила сказать Клеманс, – вашего отца знают,  он здоров.    

– Мой  отец, – воскликнула Певунья с таким выражением, которое подвергло мужество  Родольфа новому испытанию.    

– И  в один прекрасный день… – продолжала Клеманс, – быть может, скоро, вы  его увидите. Вас, конечно, удивит его высокое положение и знатный род.    

– А  моя мать, увижу ли я ее?    

– Ваш  отец ответит на этот вопрос, дитя мое… будете ли вы рады увидеть его?    

– О  да, конечно, – сказала Мария, опустив глаза.    

– О,  как вы будете любить своего отца, когда узнаете его! – сказала маркиза.    

– С  того дня… для вас начнется новая жизнь, не так ли, Мария? – заметил принц.    

– Нет,  господин Родольф, – искренне ответила Певунья. – Моя новая жизнь  началась с того дня, когда вы пожалели меня, отправили на ферму.    

– Но  ваш отец… вас обожает, – сказал принц.    

– Его  я не знаю… я всем обязана вам.    

– Значит…  вы… меня любите… столько же, быть может, даже больше, чем любили бы вашего  отца?    

– Я  вас благословляю, и я вас чту как бога, господин Родольф, потому что вы сделали  для меня столько, сколько может сделать один лишь бог! – взволнованно  ответила Певунья, забыв свою обычную робость. – Когда эта дама заговорила  со мной в тюрьме, я ей сказала то, что говорю всем… да, господин Родольф;  встречая очень несчастных людей, я говорила им: надейтесь, господин Родольф  помогает несчастным. Тем, кто колебался между добром и злом, я говорила:  мужайтесь, будьте добрыми, господин Родольф вознаграждает добрых. Злым я  говорила: берегитесь, господин Родольф наказывает злых. Наконец, когда я  решила, что умираю, я подумала: бог смилостивится надо мной, если господин  Родольф нашел меня достойной его внимания.    

Лилия-Мария,  увлеченная порывом благодарности к своему благодетелю, преодолела страх, легкий  румянец окрасил ее лицо, а ее прекрасные голубые глаза, обращенные к небесам  как будто в молитве, сияли нежным блеском.    

За  возвышенными словами Марии на несколько минут наступило молчание; глубокое волнение  охватило актеров этой драмы.    

– Вижу,  дитя мое, – заговорил Родольф, едва сдерживая свою радость, – что в  вашем сердце я почти занял место вашего отца.    

– Это  не моя вина, господин Родольф, быть может, это скверно с моей стороны… но я сказала  вам, что вас я знаю, но не знаю своего отца, – и она, смутившись, опустила  голову, – к тому же вам известно мое прошлое… господин Родольф… несмотря  на это вы облагодетельствовали меня; но мой отец ничего не знает… о моем  прошлом. Быть может, он будет сожалеть, что нашел меня, – с содроганием  заметила несчастная девушка, – и раз он, как вы сказали, такого высокого  происхождения… он, конечно, будет стыдиться, краснеть за меня.    

– Краснеть  за вас! – воскликнул Родольф, выпрямившись и гордо подняв голову. –  Успокойтесь, бедное дитя, ваш отец создаст вам такое блестящее положение, такое  высокое, что даже самые избранные среди великосветских аристократов будут  отныне относиться к вам с глубоким уважением. Стыдиться вас!.. Нет… нет. Вслед  за королевами, которым вы близки по крови… вы пройдете как равная среди самых  благородных принцесс Европы!    

– Монсеньор! –  воскликнули одновременно Мэрф и Кле-манс, испуганные возбуждением Родольфа и  возрастающей бледностью Марии, изумленно смотревшей на своего отца.    

– Краснеть  за тебя! – продолжал он. – О, если я когда-либо был счастлив и горд  своим титулом принца, то только потому, что благодаря моему положению я могу  возвысить тебя настолько, насколько ты была унижена… понимаешь ли ты, моя  дорогая, моя обожаемая дочь?.. Потому что ведь это я твой отец!    

И принц,  не в силах более укротить свое волнение, упал на колени к ногам Марии, заливаясь  слезами.    

– Благодарение  богу! – воскликнула Мария, сложив руки. – Мне было дозволено любить  моего благодетеля так, как я любила его… Это мой отец… я могу обожать его без  угрызений совести… будьте благословенны, мой…    

Она не  смогла договорить… Потрясение было слишком сильным: Мария потеряла сознание,  упав на руки принца.    

Мэрф  бросился к дверям передней и, открыв их, закричал:    

– Доктора  Давида… сейчас же… к его королевскому высочеству… там с кем-то плохо!    

– Будь  я проклят! Я убил ее, – восклинул Родольф, рыдая на коленях перед своей  дочерью. – Мария… дитя мое… послушай меня, я твой отец… Прости меня, о,  прости… я не смог больше хранить эту тайну. Я убил мою дочь… Господи! Я убил  ее!    

– Успокойтесь, –  сказала Клеманс, – нет никакой опасности. Посмотрите, щеки розовые… это  обморок, всего лишь обморок.    

– Но  ведь она едва оправилась… приступ может ее убить… Какое несчастье, о, горе мне!    

В это  время Давид, доктор-негр, поспешно вошел в комнату, держа в руке небольшую шкатулку  и письмо, которое он вручил Мэрфу.    

– Давид…  моя дочь умирает… Я спас тебе жизнь… ты должен спасти мое дитя! – воскликнул  Родольф.    

Хотя и  изумленный тем, что принц говорит о своей дочери, доктор бросился к Марии, которую  г-жа д’Арвиль держала в объятиях, пощупал пульс девушки, положил ей руку на лоб  и, повернувшись к Родольфу, который ждал приговора врача, сказал:    

– Никакой  опасности… Ваше высочество, успокойтесь.    

– Ты  говоришь правду… никакой опасности?..    

– Да,  монсеньор. Несколько капель эфира, и мадемуазель придет в себя.    

– О  боже… – воскликнул ошеломленный принц, на которого с изумлением смотрела  Клеманс, еще не понимая, в чем дело.    

– Монсеньор, –  сказал Давид, все еще занятый возле Марии, – ее состояние не внушает  тревоги… Но свежий воздух ей крайне необходим, следовало бы перенести кресло на  террасу, открыть дверь в сад, обморок пройдет.    

Мэрф  тотчас побежал открыть застекленную дверь, выходившую на огромное крыльцо,  образующее террасу; затем вместе с Давидом они осторожно перенесли кресло, в  котором без чувств находилась Певунья.    

Родольф  и Клеманс остались одни.    

 Глава XII

  ПРЕДАННОСТЬ    

     

– Ах,  сударыня, – воскликнул Родольф, как только Мэрф и Давид удалились, –  вы не знаете, кто такая графиня Сара, ведь это мать Лилии-Марии.    

– О  боже!    

– Я  думал, что она умерла!    

Наступило  глубокое молчание.    

Маркиза  д’Арвиль страшно побледнела, сердце у нее разрывалось.    

– Вам  неизвестно и то, – с горечью продолжал Родольф. – что эта  властолюбивая женщина, признававшая лишь мое звание, побудила меня в молодости  к союзу, впоследствии распавшемуся. Пожелав выйти за меня замуж, графиня  причинила много бед своей дочери, отдав ее алчным людям.    

– А!  Теперь я понимаю вашу ненависть к ней.    

– Вы  поймете также, почему она хотела погубить вас посредством подлого оговора; обладая  безграничным честолюбием, клевеща на тех, кто был мне дорог, она надеялась, что  я возвращусь к ней.    

– Какой  низменный расчет!    

– И  она еще живет на свете.    

– Монсеньор,  подобное огорчение недостойно вас!    

– Вы  не знаете, сколько зла она причинила людям! И ныне, когда я, найдя свою дочь…  стремился вручить ее достойной матери. О нет… Эта женщина – демон мщения. Она  преследует меня…    

– Полноте,  будьте мужественны, – сказала Клеманс, едва сдерживая слезы, – вы  должны выполнить святой долг. Вы сами сказали в великодушном порыве отцовской  любви, что отныне участь вашей дочери должна быть столь же счастливой, сколь  несчастной она была в прошлом. Ваша дочь должна быть столь возвышена, как  когда-то была унижена. Вот почему следует узаконить ее рождение… а для этого  надо венчаться с графиней Мак-Грегор.    

– Никогда  этого не будет, никогда. Это значило бы вознаграждать вероломство, эгоизм,  свирепое честолюбие бесчеловечной матери. Я признаю мою дочь, а вы, как я  надеялся, ее удочерите, у вас она найдет материнское чувство.    

– Нет,  монсеньор, вы так не поступите, вы не оставите во мраке происхождение вашей дочери.  Графиня Сара знатного старинного рода; для вас это брак неравный, но он все же  достойный. Благодаря этому браку ваша дочь будет законная, а не узаконенная.  Таким образом, как бы ни устроилось ее будущее, она сможет гордиться своим  отцом и открыто признавать свою мать.    

– Но  отказаться от вас, господи! Это невозможно. Вы даже не представляете себе, как  прекрасна была бы совместная жизнь с вами и дочерью, – теми, кто мне  дороже всего на свете.    

– Но  с вами будет дочь, монсеньор. Всемилостивый бог чудом возвратил ее вам. Считать  ваше счастье неполным было бы с вашей стороны неблагодарностью.    

– Вы  любите меня меньше, нежели я вас.    

– Считайте,  что это так, монсеньор, и верьте мне: жертва во имя долга покажется вам не  столь мучительной.    

– Но  если вы меня любите, если вы будете огорчаться так же, как я, вы будете глубоко  страдать. Что останется вам в жизни?    

– Милосердие,  монсеньор, это восхитительное чувство, которое вы сумели пробудить в моем  сердце… чувство это до сих пор заставляло меня забывать многие горести, и я  обязана ему за многие сладостные утешения.    

– Помилуйте,  послушайте меня. Предположим, я женюсь на ней, принеся себя в жертву, разве я  смогу жить подле этой женщины, которая внушает мне отвращение и презрение? Нет,  нет, мы навсегда разъединены, никогда она не встретит мою дочь. Значит, Мария…  лишится нежной матери.    

– Ей  останется нежный отец. После вашего брака она станет законной дочерью владетельного  князя Европы, и, как вы уже говорили, ее положение будет таким же блестящим,  каким мрачным оно было в прошлом.    

– Вы  безжалостны… А я так несчастлив!    

– Смеете  ли вы так говорить… вы, столь возвышенный, столь справедливый, столь благородно  понимающий значение долга, преданности, самоотречения. Только что до  совершившегося чуда, когда вы оплакивали смерть своей дочери душераздирающими  рыданиями, если бы вам тогда предложили: произнесите ваше желание,  одно-единственное, и оно будет исполнено, вы бы тогда воскликнули: моя дочь… О,  моя дочь… да будет она жива! Это чудо свершилось, вам возвращена дочь… а вы  считаете себя несчастным. О монсеньор, только бы Лилия-Мария не услышала ваши  слова!    

– Вы  правы, – заметил Родольф после долгого молчания, – столько счастья,  ниспосланного с небес… я его не заслужил… я исполню свой долг. Я не раскаиваюсь  в своем колебании, ему я обязан тем, что оно раскрыло предо мной величие вашей  души.    

– Это  вы возвеличили и возвысили мою душу. Все мною совершенные деяния славят вас так  же, как все мои хорошие мысли внушены вами. Мужайтесь, как только Мария  соберется с силами, совершите с ней путешествие. Приехав в Германию, в тихую и  спокойную страну, она совершенно переродится, и прошлое покажется ей лишь  печальным забытым сном.    

– А  как же вы, вы?    

– Я…  Теперь могу вам сказать искренне, потому что всегда думаю об этом с радостью и  гордостью: моя любовь к вам будет ангелом-хранителем, якорем спасения,  превратится в добродетель, станет олицетворением будущего. Все, что я буду  делать хорошего, будет, совершено по любви и будет обогащать ее. Каждый день я  буду писать вам, простите меня за это единственное требование, которое я себе  разрешаю. Вы, монсеньор, будете мне иногда отвечать… сообщать новости о той,  которую я однажды назвала своей дочерью, – произнесла Клеманс, не в силах  сдержать слезы, – я сохраню ее в своем сердце; с годами, когда мы будем  иметь право открыто признаться в святом чувстве, которое нас связывало… тогда,  я вам клянусь именем вашей дочери, если вы пожелаете, я перееду в Германию, в  тот же город, где будете жить и вы, чтоб нам больше не расставаться и прожить  жизнь, хоть и не исполненную страстной любви, но, во всяком случае, прожить  честно, достойно.    

– Монсеньор, –  воскликнул Мэрф, входя в комнату, – ниспосланная вам богом дочь пришла в  чувство. Ее первым словом было: мой отец!.. Она хочет вас видеть…    

     ....................    

     

Вскоре  г-жа д’Арвиль покинула особняк принца, а он поспешно отправился к графине  Мак-Грегор в сопровождении Мэрфа, барона Грауна и адъютанта.    

 Глава XIII

  СВАДЬБА    

     

После  того как Родольф сообщил Саре Мак-Грегор о гибели Лилии-Марии, она, подавленная  этой новостью, которая разрушала все ее надежды, измученная поздним раскаянием,  стала жертвой нервного потрясения и страшного бреда. Ее едва зарубцевавшаяся  рана открылась, графиня потеряла сознание; подобное состояние продолжалось  длительное время, и окружающие подумали, что наступает смерть. Однако, обладая  сильной натурой, она перенесла жестокий приступ; луч жизни снова оживил ее.    

Сидя в  кресле, Сара, погруженная в удручающие размышления, казалось, сожалела о смерти,  которая только что ей угрожала.    

Внезапно  в комнату графини вошел Томас Сейтон, с трудом сдерживая глубокое волнение;  жестом он приказал двум служанкам Сары удалиться; она едва заметила присутствие  брата.    

– Как  вы себя чувствуете? – спросил он.    

– Все  так же… чувствую сильную слабость… и временами мучительное удушье… Почему бог  не взял меня из этого мира во время последнего приступа.    

– Сара, –  помолчав, продолжал – Томас Сейтон, – вы теперь находитесь между жизнью и  смертью… Сильное волнение могло бы вас погубить… но оно могло бы и спасти вас.    

– Я  не испытываю теперь никаких волнений, дорогой брат.    

– Быть  может…    

– Я  с равнодушием отнеслась бы к смерти Родольфа… призрак моей утонувшей дочери… по  моей вине… здесь… постоянно здесь… предо мною… Это не волнение… а непрестанное  угрызение совести. Во мне заговорило чувство матери после гибели дочери.    

– Я  предпочел бы видеть в вашем лице женщину, принесшую в жертву родную дочь в неистовом  желании стать коронованной особой.    

– Жестокие  упреки принца заглушили мое намерение, во мне пробудилось материнское чувство…  представив себе ужасные муки дочери.    

– А  если… – сказал Сейтон, взвешивая каждое слово, – если предположить,  что свершится невозможное… что произойдет чудо: если б вы узнали, что ваша дочь  жива, как бы вы перенесли эту весть?    

– Увидев  ее, я бы умерла от стыда и отчаяния.    

– Оставьте  эту мысль, вы были бы слишком опьянены торжеством вашего честолюбия! Потому  что, будь ваша дочь жива, принц женился бы на вас, он вам говорил об этом.    

– Если  допустить столь безумное предположение, мне кажется, что я лишена была бы права  на жизнь. Если б я стала женою принца, мой долг был бы освободить его… от  недостойной жены… мою дочь – от бессердечной матери…    

Томас  Сейтон с каждой минутой все больше смущался. По поручению Родольфа, находившегося  в соседней комнате, он должен был известить Сару о том, что Лилия-Мария жива,  но не знал, как это сделать. Жизнь графини была столь зыбкой, что она могла  умереть в любой момент; поэтому нельзя было медлить со свадьбой in extremis,[170]  которая должна была узаконить рождение Лилии-Марии.    

Для этой  печальной церемонии принц привез с собой священника и в качестве свидетелей –  Мэрфа, барона Грауна; герцог де Люсене и лорд Дуглас, поспешно предупрежденные  Сейтоном, должны были стать свидетелями графини, они также прибыли как раз в  это время.    

Минуты  уходили; но угрызения совести, усиленные материнской нежностью, вытеснили из  сердца Сары безжалостные помыслы, поэтому задача Сейтона еще усложнилась. Он  надеялся только на то, что сестра обманывала его или обманывала себя и что  гордость этой женщины проявится, как только перед ней возникнет корона, о  которой она издавна мечтала.    

– Сестра  моя… – начал Сейтон величаво и торжественно, – я мучаюсь ужасным  сомнением… одно мое слово может вернуть вас к жизни… или убить вас…    

– Я  уже сказала… никакие волнения мне не страшны,    

– Однако  одно… быть может…    

– Какое?    

– Если  б речь шла о вашей дочери?    

– Моя  дочь умерла…    

– А  если она жива…    

– Мы  только что отвергли это предположение… Довольно, брат, с меня достаточно моих  терзаний.    

– А  если это не предположение? Если по невероятной случайности… на которую мы не  могли надеяться… ваша дочь была вырвана у смерти… если она… жива?    

– Вы  доставляете мне мучения… не говорите со мною так.    

– Ну  хорошо! Да простит мне бог и да не осудит он вас… Ваша дочь жива…    

– Моя  дочь?    

– Я  предупредил ваших друзей, они будут свидетелями… Сбылось наконец ваше сокровенное  желание… Предсказание сбылось… Отныне вы принцесса.    

Сейтон  произнес эти слова, устремив тревожный взгляд на сестру, стараясь уловить на ее  лице малейший знак волнения.    

К его  великому удивлению, лицо Сары оставалось почти бесстрастным; она лишь прижала  руки к сердцу, откинулась в кресле, подавив легкий возглас, который, казалось,  был вызван внезапной и глубокой скорбью… Затем ее лицо снова стало спокойным.    

– Что  с вами сестра?    

– Ничего…  я поражена… неожиданная радость… Наконец мои желания всецело исполнены!..    

«Я не  ошибся! – подумал Сейтон. – Честолюбие берет верх… Она спасена…»    

Затем,  обращаясь к Саре:    

– Вот  видите, сестра! Что я вам говорил?    

– Вы  были правы… – заметила она с горькой улыбкой, догадываясь, на что намекал  ее брат, – холодный расчет во мне опять подавляет чувства материнства…    

– Вы  будете жить! И любить свою дочь…    

– Я  в этом не сомневаюсь… Я буду жить… Вы видите, как я спокойна…    

– И  это спокойствие не притворно?    

– Сраженная,  обессиленная, могу ли я притворяться?    

– Вы  теперь понимаете, почему я только что так колебался?    

– Нет,  меня это удивляет… вы ведь знаете мое неукротимое желание… Где принц?    

– Он  здесь.    

– Я  хотела бы его увидеть… до церемонии… Затем она добавила с подчеркнутым равнодушием:    

– Моя  дочь, конечно, здесь?    

– Нет…  вы увидите ее несколько позже…    

– В  самом деле… есть еще время… Попросите, пожалуйста, принца…    

– Сестра…  я не знаю… вы как-то странно выглядите… мрачно.    

– Вы  хотите, чтобы я веселилась? Вы полагаете, что удовлетворенное чувство придает лицу  нежное выражение?.. Попросите сюда принца!    

Сейтон  был невольно встревожен спокойствием Сары. На мгновение ему показалось, что она  сдерживает слезы. Усомнившись, он открыл дверь и вышел.    

– Теперь, –  сказала Сара, – лишь бы мне повидать… и обнять мою дочь… я была бы спокойна…  Этого нелегко достигнуть… Родольф, чтобы наказать меня, откажет мне в этом… О,  я добьюсь своего… Да… добьюсь… Вот он…    

Вошел  Родольф и закрыл за собой дверь.    

– Ваш  брат сообщил вам? – холодно спросил принц.    

– Все…    

– Ваша…  прихоть… удовлетворена?    

– Да…  удовлетворена…    

– Пастор…  и свидетели… здесь.    

– Я  это знаю…    

– Они  могут войти… я полагаю?    

– Одно  слово, монсеньор…    

– Говорите…    

– Я  желала бы… видеть мою дочь…    

– Невозможно…    

– Я  говорю, монсеньор, что я хочу видеть мою дочь!..    

– Она  понемногу выздоравливает… Утром испытала сильное потрясение… Эта встреча может  оказаться для нее гибельной…    

– Но,  по крайней мере… она обнимет свою мать…    

– Зачем?  Вы ведь стали принцессой…    

– Я  еще не стала ею… и я буду принцессой лишь после того, как обниму свою дочь…    

Родольф  с глубоким удивлением посмотрел на графиню.    

– Как, –  воскликнул он – вы отказываетесь от честолюбивых замыслов…    

– Я  предпочитаю… материнские чувства. Это вас удивляет, монсеньор?    

– Увы!..  Да.    

– Увижу  ли я дочь?    

– Но…    

– Будьте  осторожны, монсеньор, минуты, быть может, сочтены… Этот приступ, как говорит  мой брат, может ли спасти меня, или погубить… теперь я собрала все свои силы,  всю энергию, но достанет ли их для того, чтобы пережить это внезапное событие…  Хочу видеть мою дочь… а если нет… отказываюсь от брака… Но если я умру… ее  рождение не будет узаконено…    

– Лилии-Марии  здесь нет… надо ее привезти… из моего дома.    

– Немедленно  пошлите за ней… и я согласна на все. Жить осталось мне совсем недолго, я уже  говорила вам об этом. Венчание может состояться… пока Лилия-Мария едет сюда…    

– Хотя  ваше желание меня удивляет… но оно слишком похвально, чтобы я не пошел ему  навстречу… Вы увидите Лилию-Марию… Я напишу ей.    

– Здесь…  на бюро, где я была ранена…    

В то  время как Родольф поспешно писал письмо, графиня вытерла холодный пот, струившийся  у нее со лба; черты ее лица, до тех пор спокойные, изменились, выражая резкую  боль; казалось, что Сара, перестав сдерживаться, отвлеклась от скрытого  мучения.    

Написав  письмо, Родольф встал и обратился к графине:    

– Я  отправлю это письмо своей дочери с одним из моих адъютантов. Она будет здесь  через полчаса… Могу я войти сюда с пастором и свидетелями?..    

– Можете…  или… пожалуйста, позвоните… не оставляйте меня одну… Поручите это Вальтеру… Он  приведет свидетелей и пастора.    

Родольф  позвонил, появилась одна из камеристок Сары.    

– Попросите  моего брата прислать сюда Вальтера Мэрфа, – сказала графиня.    

Камеристка  удалилась.    

– Этот  союз будет печальным, Родольф… – с горечью сказала графиня. –  Печальным для меня… Для вас он будет счастливым!    

Принц  отрицательно покачал головой.    

– Он  будет счастливым для вас, Родольф, ибо я его не переживу!    

В эту  минуту вошел Мэрф.    

– Друг  мой, – сказал ему Родольф, – отправь сейчас же с полковником это  письмо моей дочери. Он привезет ее в моей карете… Попроси пастора и свидетелей  прийти в соседнюю комнату.