1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– Я  в отчаянии от слова даже.    

– Почему?  Ведь это самое обыкновенное слово.    

– Оно  меня огорчает.    

– Объяснись,  я тебя не понимаю.    

– Если  вы говорите, что даже не спите, это значит, что вы не находите утешения даже в  сне. Значит, вы как будто обращаетесь ко мне: «Планше, мне до смерти скучно».    

– Ты  знаешь, Планше, что я никогда не скучаю.    

– Кроме  сегодняшнего в вчерашнего дня.    

– Что  ты!    

– Господин  д'Артаньян, вот уже неделя, как вы приехали из Фонтенбло; вот уже неделя, как  вы не командуете вашим отрядом и не выводите его на ученье. Вам не хватает  треска мушкетов и грохота барабана. Я сам носил мушкет и понимаю вас.    

– Уверяю  тебя, Планше, что я ничуть не скучаю, – отвечал д'Артаньян.    

– Так  что же в таком случае вы делаете, лежа как мертвый?    

– Друг  мой Планше, когда я участвовал, когда ты участвовал, когда все мы участвовали в  осаде Ла-Рошели, в нашем лагере был араб, искусный стрелок из кулеврины. Это  был смышленый малый, хотя и оливкового цвета.    

Так вот  этот араб, поев или поработав, ложился, так, как я лежу в данную минуту, и  курил какие-то волшебные листья в трубке с янтарным наконечником; если же  какой-нибудь проходивший мимо офицер упрекал его за то, что он вечно дрыхнет,  араб спокойно отвечал:    

«Лучше  сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть, лучше умереть, чем лежать».    

– Это  был мрачный араб и по цвету кожи, и по изречениям, – промолвил  Планше. – Я отлично его помню. Он с большим наслаждением рубил головы  протестантов.    

– Совершенно  верно, и бальзамировал их, когда они того стоили.    

– Да,  и, бальзамируя их своими зельями, он был похож на корзинщика за работой.    

– Да,  да, Планше, совершенно верно.    

– О,  и у меня есть память!    

– Не  сомневаюсь. Но что скажешь ты о его рассуждении?    

– С  одной стороны, я нахожу его превосходным, а с другой – глупым.    

– Объяснись,  Планше, объяснись.    

– Лучше  сидеть, чем стоять, – да, это верно, когда устанешь, в некоторых  обстоятельствах… (Планше лукаво улыбнулся.) Лучше лежать, чем сидеть; но  последнее утверждение: лучше умереть, чем лежать, – я нахожу совершенно  нелепым; я, безусловно, предпочитаю постель, и если вы не согласны со мною, то  это доказывает только, что вы, как я уже имел честь сказать, смертельно  скучаете.    

– Планше,  ты знаешь господина Лафонтена?    

– Аптекаря  на углу улицы Сен-Медерик?    

– Нет,  баснописца.    

– А-а-а…  «Ворона и лисица»?    

– Вот-вот.  Я точь-в-точь его заяц.    

– Разве  у него есть и заяц?    

– У  него всякие звери.    

– Что  же делает его заяц?    

– Раздумывает.    

– Вот  как?    

– Планше,  и я раздумываю, как заяц господина Лафонтена.    

– Вы  думаете? – с тревогой спросил Планше.    

– Да.  Твое жилище, Планше, достаточно уныло и толкает на размышления; надеюсь, ты согласен  со мной?    

– Однако,  сударь, у вас вид на улицу.    

– Черт  возьми, как это весело!    

– А  между тем, сударь, если бы ваша комната выходила во двор, вы скучали бы еще  пуще… Нет, я хотел сказать: размышляли бы еще больше.    

– Ей-богу,  не знаю, Планше!    

– Добро  бы еще, – продолжал лавочник, – ваши мысли были похожи на те, что  привели вас к реставрации Карла Второго.    

И Планше  тихонько засмеялся.    

– Планше,  друг мой, – упрекнул его д'Артаньян, – вы становитесь честолюбивы!    

– Разве  нет другого короля, которого можно было бы посадить на трон, господин д'Артаньян?  Разве нет другого Монка, которого можно было бы упрятать в тюрьму?    

– Нет,  дорогой Планше. Все короли сидят на своих тронах… Может быть, впрочем, не так  прочно, как я на этом кресле, но все-таки сидят.    

И  д'Артаньян вздохнул.    

– Господин  д'Артаньян, – сказал Планше, – вы огорчаете меня.    

– Ты  очень добр, Планше.    

– У  меня есть одно подозрение, да простит меня господь.    

– Какое?    

– Господин  д'Артаньян, вы худеете.    

– О-о-о! –  воскликнул д'Артаньян, ударяя себя в грудь, которая зазвенела, как пустая кираса. –  Это невозможно, Планше.    

– Видите  ли, – с чувством продолжал Планше, – так как вы худеете у меня…    

– Ну?    

– То  я совершу что-нибудь страшное.    

– Как?    

– Да,  да.    

– Что  ж ты сделаешь, скажи!    

– Разыщу  того, кто печалит вас.    

– Ну  вот, теперь ты говоришь о каких-то печалям.    

– Да,  у вас есть печаль.    

– Нет,  Планше, нет.    

– Уверяю,  что у вас есть печаль и от нее вы худеете.    

– Я  худею? Ты уверен в этом?    

– На  глазах… Малага!.. Если вы будете худеть я дальше, я возьму рапиру и проткну  грудь господину д'Эрбле.    

– Что? –  воскликнул д'Артаньян, подскочив на кресле. – Что вы сказали, Планше?  Почему в вашей лавочке вдруг вспомнили господина д'Эрбле?    

– Хорошо,  хорошо! Сердитесь, если вам угодно, проклинайте, если хотите, но – черт  возьми! – я знаю то, что знаю.    

После  этого второго выпада Планше д'Артаньян сел в такой позе, чтобы не упустить ни одного  движения достойного бакалейщика, то есть облокотился на колени и вытянул шею по  направлению к собеседнику.    

– Ну-ка,  объяснись, – сказал он, – как мог ты произнести такое страшное  кощунство, как мог ты поднять оружие на господина д'Эрбле, твоего прежнего  господина, моего друга, духовное лицо, мушкетера, ставшего епископом?    

– Я  поднял бы оружие на родного отца, когда вижу вас в таком состоянии.    

– Господин  д'Эрбле – дворянин.    

– Мне  все равно, будь он хоть трижды дворянин. Из-за него у вас черные мысли, вот что  я знаю. А от черных мыслей худеют. Малага! Я не хочу, чтобы господин д'Артаньян  исхудал у меня в доме.    

– Черные  мысли из-за господина д'Эрбле? Объяснись, пожалуйста, объяснись.    

– Уже  три ночи подряд вас мучает кошмар.    

– Меня?    

– Да,  вас, и во сне вы повторяете: «Арамис, коварный Арамис!»    

– Я  говорил это? – тревожно спросил д'Артаньян.    

– Говорили,  честное слово!    

– Ну,  так что же? Ведь ты знаешь поговорку, друг мой: всякий сон ложь.    

– Нет,  нет! Вот уже три дня, как, возвращаясь домой, вы каждый раз спрашиваете: «Ты  видел господина д'Эрбле?» или же: «Ты не получал писем на мое имя от господина  д'Эрбле?»    

– Что  же тут странного, если я интересуюсь своим дорогим другом? ухмыльнулся д'Артаньян.    

– Это,  конечно, вполне естественно, но не до такой степени, чтобы из-за этого  уменьшаться в объеме.    

– Планше,  я потолстею, даю тебе честное слово.    

– Хорошо,  сударь, принимаю ваше обещание, так как знаю, что ваше честное слово священно…    

– Мне  больше не будет сниться Арамис.    

– Прекрасно!..    

– Я  больше не буду спрашивать у тебя, получены ли письма от господина д'Эрбле.    

– Превосходно.    

– Но  объясни мне одну вещь.    

– Говорите,  сударь…    

– Я  человек наблюдательный…    

– Я  это отлично знаю…    

– Сейчас  ты произносил странное ругательство… Я его никогда от тебя не слышал.    

– «Малага» –  хотите вы сказать?    

– Да.    

– Я  всегда так ругаюсь, с тех пор как стал лавочником.    

– Но  ведь так называется сорт изюма.    

– Я  ругаюсь так, когда я взбешен. Если я сказал «малага» – значит, я перестал  владеть собой.    

– Но  прежде я не слыхал от тебя ничего подобного.    

– Это  правда, сударь. Меня научили.    

И,  произнося эти слова, Планше подмигнул так хитро, что д'Артаньян внимательно  взглянул на него.    

– Эге! –  протянул он.    

Планше  повторил:    

– Эге!    

– Вот  как, вот как, господин Планше!    

– Ей-богу,  сударь, – сказал Планше, – я не похож на вас, я не люблю предаваться  размышлениям.    

– Напрасно.    

– Я  хочу сказать – не люблю скучать, сударь.    

Жизнь  так коротка, почему же ею не пользоваться?    

– О,  да ты эпикуреец, Планше!    

– А  почему же мне не быть им? Руки у меня ловкие, пишу ли я или отвешиваю сахар и  пряности; ноги крепкие, танцую я или гуляю; желудок отменный, и ем хорошо и  перевариваю; сердце не очень заскорузло… словом, сударь…    

– Словом,  Планше?    

– Да  вот… – протянул лавочник, потирая руки.    

Д'Артаньян  положил ногу на ногу.    

– Планше,  друг мой, вы меня огорошили. Вы предстаете предо мной в совершенно новом свете.    

Планше,  польщенный до последней степени, продолжал потирать руки с такой силой, словно  хотел стянуть с них кожу.    

– Значит,  оттого, что я простой человек, вы считали меня болваном?    

– Браво,  Планше, превосходное рассуждение.    

– Извольте  следить за моей мыслью, сударь. Я сказал, – продолжал Планше. – что  без наслаждений нет счастья на земле.    

– Совершенная  правда, Планше! – перебил его д'Артаньян.    

– Но  так как наслаждения – вещь далеко уж не такая обыкновенная, то ограничимся  утешениями.    

– И  ты утешаешься?    

– Именно.    

– Расскажи  мне, как ты утешаешься.    

– Вступая  в бой со скукой, я надеваю щит. До времени я терплю, но накануне того дня,  когда мне кажется, что я начну скучать, я развлекаюсь.    

– И  это вся твоя мудрость?    

– Вся.    

– Ты  сам придумал это?    

– Сам.    

– Чудесно.    

– Что  вы скажете по этому поводу?    

– Скажу,  что ни одна философия в мире не сравнится с твоей.    

– Так  последуйте моему примеру!    

– Соблазнительно.  Лучшего я не хотел бы; но не все люди на один образец, и очень может быть, если  бы я стал развлекаться, как ты советуешь, я страшно заскучал бы.    

– Сначала  попробуйте.    

– Что  же ты делаешь, скажи?    

– Вы  заметили, что я по временам уезжаю?    

– Дорогой  Планше, понимаешь, когда люди видятся почти каждый день и один исчезает, то это  очень ощутительно для другого. Разве ты не чувствуешь моего отсутствия, когда я  уезжаю из Парижа по делам?    

– Еще  бы, я тогда словно тело без души.    

– Итак,  у нас на этот счет нет разногласий. Продолжай!    

– А  вы обратили внимание, когда я уезжаю?    

– Пятнадцатого  и тридцатого каждого месяца.    

– И  нахожусь в отсутствии?    

– Иногда  два, иногда три, иногда четыре дня.    

– Что  же, по-вашему, я делаю?    

– Собираешь  деньги.    

– И  по возвращении какое у меня, по-вашему, лицо?    

– Очень  довольное.    

– Значит,  вы заметили, что я тогда бываю очень доволен. И чему вы приписываете это довольство?    

– Тому,  что твоя торговля шла хорошо, тому, что ты выгодно закупил рис, сливы, сахар, сушеные  груши и патоку. У тебя всегда был очень живой характер, Планше, поэтому я  нисколько не удивился, узнав, что ты занялся бакалейной торговлей Ведь это  самая живая и самая приятная торговля, и, занимаясь ею, постоянно имеешь дело с  самыми ароматными плодами земли.    

– Хорошо  сказано, сударь. Но вы ошибаетесь!    

– Неужели  ошибаюсь?    

– Да,  думая, что каждые две недели я уезжаю за деньгами или за покупками. Бог с вами,  сударь, как вы могли подумать подобную вещь?    

И Планше  так расхохотался, что у д'Артаньяна зародились большие сомнения насчет собственной  проницательности.    

– Признаюсь, –  улыбнулся мушкетер, – что ты гораздо хитрее, чем я думал.    

– Сударь,  это правда.    

– Как  правда?    

– Вероятно,  правда, раз вы говорите; но поверьте, что это нисколько не уронило вас в моем  мнении.    

– Я  очень рад.    

– Ей-богу,  вы человек гениальный. Когда дело касается войны, неожиданных решений, тактики  и ловких ударов… О, короли ничто рядом с вами!    

Но когда  речь идет о душевных и телесных радостях, о сладостях жизни, если можно так выразиться, –  ах, сударь, гениальные люди никуда не годятся! Они – сами себе палачи.    

– Ей-богу,  Планше, – сказал д'Артаньян, сгоравший от любопытства, ты меня страшно заинтересовал.    

– Вам  уже не так скучно, не правда ли?    

– Я  не скучал. Однако с тех пор, как ты начал говорить, мне стало гораздо веселее.    

– Отлично  для начала! Я вас вылечу, ручаюсь вам.    

– Был  бы очень рад.    

– Давайте  попробуем?    

– Хоть  сейчас.    

– Ладно.  У вас есть здесь лошади?    

– Да,  десять, двадцать, тридцать.    

– Так  много не нужно. Хватит и двух.    

– Они  в твоем распоряжении, Планше.    

– Прекрасно,  я вас увезу.    

– Когда?    

– Завтра.    

– Куда?    

– Вы  хотите знать слишком много.    

– Однако  согласись, что мне нужно знать, куда я еду.    

– Вы  любите деревню?    

– Не  очень, Планше.    

– Значит,  вы любите город?    

– Смотря  по обстоятельствам.    

– Ну,  так я отвезу вас в одно место, которое наполовину город, наполовину деревня.    

– Хорошо.    

– И  там вам будет очень весело, я в этом уверен.    

– Прекрасно!    

– И –  о чудо! – это то самое место, откуда вы только что бежали от скуки.    

– Я?    

– Да,  вы смертельно скучали.    

– Значит,  ты едешь в Фонтенбло?    

– Именно  в Фонтенбло.    

– Боже  мой, что же ты там будешь делать?    

В ответ  на эти слова Планше лукаво подмигнул д'Артаньяну.    

– У  тебя, злодей, есть там недвижимость?    

– О,  домишко, сущая безделица! По там премило, честное слово.    

– Я  еду в поместье, Планше! – воскликнул д'Артаньян.    

– Когда  пожелаете?    

– А  разве мы не условились на завтра?    

– Хорошо,  завтра; к тому же завтра четырнадцатое число, то есть канун того дня, когда я боюсь  соскучиться. Итак, решено?    

– Решено.    

– Вы  дадите мне одну из ваших лошадей.    

– Лучшую.    

– Нет,  я предпочел бы самую смирную; вы же знаете, я никогда не был хорошим  наездником. А в лавке я окончательно отвык. И потом…    

– Потом?    

– Потом, –  продолжал Планше, снова подмигивая, – я не хочу утомляться.    

– Почему? –  решился спросить д'Артаньян.    

– Если  бы я устал, какое было бы для меня веселье!    

С этими  словами он поднялся с мешка кукурузы и стал потягиваться, довольно гармонично  похрустывая всеми суставами.    

– Планше!  Планше! – воскликнул д'Артаньян. – Я считаю, что сибаритам не  угнаться за тобой! Ах, Планше! Видно, что мы еще не съели вместе пуда соли.    

– Почему  же это, сударь?    

– Да  ведь я еще не знаю тебя, – сказал д'Артаньян, – и теперь окончательно  утверждаюсь в мысли, которая однажды мелькнула у меня в Булони, когда ты чуть  не задушил Любена, лакея господина де Варда. Планше, твоя изобретательность  неистощима.    

Планше  самодовольно засмеялся, пожелал мушкетеру спокойной ночи и спустился в комнату за  лавкой, которая служила ему спальней.    

Д'Артаньян  снова сел в прежней позе, и его лицо, на мгновенье прояснившееся, стало еще  более задумчивым. Он уже позабыл о сумасбродных выходках Планше.    

«Да, –  сказал он себе, возвращаясь к мыслям, прерванным только что изложенным приятным  разговором. – Да, все дело в следующем: 1) узнать, чего Безмо хотел от  Арамиса; 2) узнать, почему нет вестей от Арамиса; 3) узнать, где Портос. Тут  скрыта какая-то тайна. И, – продолжал д'Артаньян, – раз друзья ничего  не сообщают мне, обратимся к помощи нашего бедного умишки. Сделаем все, что  можно, черт побери, или малага, как говорит Планше».    

 Глава 9. ПИСЬМО Г-НА ДЕ  БЕЗМО    

     

Для  осуществления принятого решения д'Артаньян на следующее же утро отправился к  г-ну де Безмо.    

В  Бастилии в этот день производилась уборка: полировали и мыли пушки, скоблили  лестницы; казалось, что тюремщики чистят даже ключи. Одни гарнизонные солдаты  разгуливали по дворам под предлогом, что они достаточно чисты.    

Комендант  Безмо принял д'Артаньяна с изысканной вежливостью, но был с ним так сдержан,  что, несмотря на все старанья, д'Артаньяну не удалось выудить от него ни слова.  Но чем сдержаннее был комендант, тем недоверчивее становился д'Артаньян. И ему  показалось даже, что комендант действует так по какому-то недавно полученному  приказанию.    

В  Пале-Рояле Безмо вел себя с д'Артаньяном совсем иначе. Он не был тем холодным и  непроницаемым человеком, каким казался в Бастилии.    

Когда  д'Артаньян вздумал завести речь о денежных затруднениях, заставивших Безмо отыскивать  Арамиса и побудивших коменданта к разговорчивости в тот вечер, Безмо сослался  на распоряжение, которое ему нужно было отдать в тюрьме, и так долго заставил  д'Артаньяна скучать в одиночестве, что наш мушкетер, отчаявшись вытянуть у него  еще что-нибудь, не дождался его возвращения и ушел.    

Но у  д'Артаньяна зародились подозрения, а в таких случаях ум его не дремал. Как  кошка среди четвероногих, так и д'Артаньян среди людей был живым воплощением  тревоги и нетерпения. Встревоженная кошка гак же но способна оставаться на  месте, как шелковинка, колеблемая ветром. Кошка, подстерегающая мышь, замирает  на своем наблюдательном посту, и ни голод, ни жажда не способны заставить ее  тронуться с места.    

Горевший  нетерпением д'Артаньян вдруг стряхнул с себя это чувство, как слишком тяжелый  плащ. Он пришел к убеждению, что от него скрывают как раз то, что ему важно  знать. Развивая свои мысли, он решил далее, что Безмо не преминет сообщить  Арамису о только что нанесенном визите, если Арамис действительно дал ему  какое-нибудь предписание. Так и случилось.    

Не успел  еще Безмо вернуться из тюрьмы, как д'Артаньян спрятался в засаду возле улицы  Пти-Мюск, откуда видно было всех выходящих из Бастилии. Пробыв около часа в  тени навеса возле гостиницы «Золотая борона», д'Артаньян увидел наконец, как из  тюрьмы вышел солдат.    

Это было  как раз то, чего он желал. Каждый сторож, каждый тюремщик Бастилии имел свои  выходные дни, даже часы, потому что никому из них не позволялось жить в  крепости и приводить туда своих жен. Они могли выходить, следовательно, не  возбуждая любопытства.    

Но  стоявших там солдат запирали на сутки, это всем было известно, и д'Артаньяну  лучше, чем другим. Такие солдаты могли выходить в форме только по особому  приказанию, по срочному делу.    

Итак, из  Бастилии показался солдат и пошел медленно-медленно, с видом счастливого  смертного, который, вместо караула в несносной кордегардии или на не менее  скучном бастионе, неожиданно получает свободу и возможность прогуляться, причем  эти два удовольствия сочетаются у него с исполнением служебного поручения.  Солдат направился к предместью Сент-Антуан, упиваясь свежим воздухом, солнцем и  поглядывая на женщин.    

Д'Артаньян  издали стал следить за ним. Его намерения еще не определились.    

– Прежде  всего нужно посмотреть в лицо этого простака. Увидев человека, легче судить о  нем.    

Д'Артаньян  ускорил шаг и без труда обогнал солдата. Он не только разглядел его смышленое и  решительное лицо, но заметил также, что у него был довольно-таки красный нос.    

«Малый  любит выпить», – мелькнуло у него в голове.    

Одновременно  с красным носом ему бросился в глаза сложенный лист белой бумаги за поясом  солдата.    

«Отлично,  у него есть письмо, – продолжал рассуждать д'Артаньян. Солдат, должно  быть, очень рад, что на него пал выбор господина Безмо.    

Он не  продаст послания».    

Пока д'Артаньян  досадовал на – это обстоятельство, солдат продолжал шагать по направлению  к Сент-Антуанскому предместью.    

«Он,  конечно, направляется в Сен-Манде, – решил мушкетер, – и я не узнаю,  что в этом письме…»    

Было от  чего потерять голову.    

«Если бы  я был в форме, – сказал д'Артаньян, – я велел бы задержать молодца  вместе с письмом. Первый же патруль помог бы мне. Но, черт возьми, не стану же  я объявлять своего имени ради подобного подвига! Напоить его? Но у него родятся  подозрения, и я сам, чего доброго, опьянею… Ах, прах побери, какой же я стал  безмозглый! Напасть на несчастного, обезоружить его, убить из-за письма? На это  можно было бы пойти, если бы дело шло о письме королевы к лорду или о письме  кардинала к королеве. Но боже мой, из-за жалких интриг господ Арамиса и Фуке  против господина Кольбера погубить человеческую жизнь! Нет, это не стоит даже  десяти экю!»    

Так он  философствовал, грызя ногти и кусая усы, и вдруг увидел небольшую группу полицейских  с комиссаром. Они вели человека красивой наружности, отбивавшегося от них изо  всех сил. Полицейские изорвали на нем платье и тащили его. Арестованный  требовал, чтобы с ним обращались вежливо, заявляя, что он дворянин.    

Завидя  нашего посыльного, бедняга крикнул:    

– Эй,  солдат, сюда!    

Солдат  подошел к арестованному; вокруг полицейских собиралась толпа.    

В эту  минуту у д'Артаньяна родилась мысль. Это была первая его мысль, и, как читатель  увидит, неплохая.    

Дворянин  стал рассказывать солдату, что его захватили в одном доме как вора, тогда как  на самом деле он был любовником хозяйки; курьер выразил ему сочувствие и стал  утешать его, давая советы со всей серьезностью, какую французский солдат  вкладывает в свои слова, когда дело касается самолюбия и духа корпорации.  Д'Артаньян подкрался к солдату, тесно окруженному толпой, и ловко вытащил у  него бумагу из-за пояса. Так как в этот момент дворянин в разорванной одежде  тянул солдата в свою сторону, а комиссар дергал дворянина к себе, то д'Артаньян  овладел письмом без малейшей помехи.    

Он  отошел шагов на десять за угол и прочел адрес:    

     

«Господину  дю Валлону у г-на Фуке, в Сен-Манде».    

     

– Отлично, –  сказал д'Артаньян.    

И, не  разрывая конверта, он вскрыл его и вытащил сложенный вчетверо лист, на котором  стояли нижеследующие слова:    

     

«Дорогой  дю Валлон. Благоволите передать г-ну д'Эрбле, что он приходил в Бастилию и  расспрашивал.    

Преданный  вам де Безмо».    

     

– Ну,  теперь все ясно! – воскликнул д'Артаньян. – Портос с ними заодно.    

Узнав  то, что ему было нужно, мушкетер подумал:    

– Черт  возьми! Бедному солдатику достанется от Безмо за мою проделку… Если он вернется  без письма… Что ему будет? В сущности, мне вовсе не нужно это письмо; когда  яйцо съедено, зачем скорлупа?    

Д'Артаньян  увидел, что комиссар и полицейские убедили солдата не вмешиваться и повели  арестованного дальше. Посланца Безмо по-прежнему окружала толпа.    

Д'Артаньян  замешался в самую гущу, незаметно уронил письмо и поспешно удалился. Наконец  солдат снова двинулся в путь по направлению к Сен-Манде, продолжая думать о  дворянине, который просил его заступничества.    

Вдруг он  вспомнил о поручении, взглянул на пояс и увидел, что письма нет. Его отчаянный  крик доставил удовольствие д'Артаньяну.    

Бедняга  принялся оглядываться с выражением ужаса на лице и наконец на расстоянии двадцати  шагов от себя заметил желанный конверт. Он устремился к нему, как сокол  бросается на добычу. Правда, конверт немного запылился и помялся, но письмо все  же было найдено.    

Д'Артаньян  заметил, что сломанная печать очень обеспокоила солдата.    

Однако  он, по-видимому, утешился в конце концов и снова сунул бумагу за пояс.    

«Ступай, –  мысленно напутствовал его д'Артаньян, – у меня теперь довольно времени; можешь  опередить меня. Должно быть, Арамиса нет в Париже, раз Безмо пишет Портосу.  Милый Портос, как приятно повидаться с ним… и побеседовать», – так  заключил свои размышления гасконец.    

И,  соразмеряя свои шаги с шагами солдата, мушкетер решил явиться к г-ну Фуке через  четверть часа после солдата.    

 Глава 10. ЧИТАТЕЛЬ С  УДОВОЛЬСТВИЕМ УВИДИТ, ЧТО СИЛА ПОРТОСА НИСКОЛЬКО НЕ УБАВИЛАСЬ    

     

Д'Артаньян  по обыкновению произвел выкладку, и у него получилось, что час равняется шестидесяти  минутам, а минута шестидесяти секундам. Благодаря этому совершенно правильному  вычислению минут и секунд он подошел к дверям дома суперинтенданта как раз в  тот момент, когда солдат выходил оттуда с пустым поясом.    

Консьерж  в расшитом кафтане приоткрыл перед ним дверь. Д'Артаньяну очень хотелось войти  без доклада, но это было немыслимо. Он назвал себя.    

Казалось,  это должно было уничтожить всякие затруднения, как, по крайней мере, думал  Д'Артаньян, по консьерж колебался. Однако, вторично услышав слова «капитан  королевской гвардии», он перестал загораживать дверь, хотя и не давал дороги.    

Д'Артаньян  понял, что слуге был дан строжайший приказ. Он решил поэтому солгать, что,  впрочем, не стоило ему большого труда в тех случаях, когда он видел во лжи  государственную пользу или даже просто личную выгоду. Поэтому он добавил, что  это он послал солдата, доставившего письмо г-ну дю Баллону, и что в этом письме  сообщается о его личном прибытии.    

После  этого двери раскрылись настежь, и Д'Артаньян вошел.    

Его  хотел проводить лакей, но Д'Артаньян заявил, что это лишнее, ибо он прекрасно  знает, как пройти к г-ну дю Баллону. Человеку столь хорошо осведомленному  возражать было нечего. И Д'Артаньян получил свободу действий.    

Подъезды,  салоны, сады – все было осмотрено мушкетером. Добрые четверть часа он  бродил по этому более чем королевскому дворцу, где каждая вещь была чудом и где  было столько же слуг, сколько колонн и дверей.    

«Положительно, –  сказал он себе, – этим комнатам нет конца… Может быть, Портос вернулся в  Пьерфон, не выходя из дома господина Фуке?»    

Наконец  Д'Артаньян зашел в дальнюю часть дворца, которая была опоясана каменной оградой,  увитой декоративными растениями со множеством пышных цветов.    

На  равных расстояниях друг от друга по ограде поднимались статуи.    

Весталки,  закутанные в пеплумы, падавшие широкими складками, как бы стояли на страже,  устремляя на дворец свои робкие взгляды. Гермес, прижавший палец к губам,  Ирида, расправившая крылья, ночь со снопом маков высились над садами и  постройками, белели на фоне высоких черных кипарисов, тянувшихся вершинами к  небу.    

Вокруг  кипарисов росли розы, цеплявшиеся своими цветущими ветками за каждый сучок и  осыпавшие статуи дождем благоуханных лепестков.    

Эта  волшебная красота настроила мушкетера на поэтический лад. Мысль, что Портос  живет в таком раю, возвышала Портоса в его глазах.    

Д'Артаньян  увидел дверь и нажал на ручку. Дверь открылась. Он вошел и оказался в круглом  павильоне, где не было слышно ничего, кроме журчания фонтана и пения птиц.    

У дверей  павильона мушкетера встретил лакей.    

– Здесь  живет барон дю Валлон? – решительным тоном спросил Д'Артаньян.    

– Да,  сударь, – отвечал лакей.    

– Доложите  ему, что его ждет шевалье Д'Артаньян, капитан мушкетеров его величества.    

Д'Артаньяна  ввели в салон. Ему не пришлось долго ждать: вскоре пол соседней залы задрожал  под хорошо знакомыми шагами, дверь распахнулась, и Портос с некоторым смущением  бросился в объятия своего друга.    

– Вы  здесь? – воскликнул он.    

– А  вы? – отвечал Д'Артаньян. – Ах, хитрец!    

– Да, –  со смущенной улыбкой сказал Портос. – Да, вы находите меня у господина  Фуке, и это вас немного удивляет?    

– Ничуть;  почему бы вам не быть другом господина Фуке? У господина Фуке много друзей,  особенно среди людей умных.    

Портос  из скромности не принял этого комплимента на свой счет.    

– К  тому же, – прибавил он, – вы меня видели в Бель-Иле.    

– Лишнее  основание считать вас другом господина Фуке.    

– Я  просто знаком с ним, – протянул Портос с некоторым замешательством.    

– Ах,  друг мой, как вы провинились передо мной!    

– Чем? –  воскликнул Портос.    

– Как!  Вы работаете над возведением укреплений Бель-Иля и ни слова не сообщаете мне об  этом.    

Портос  покраснел.    

– Больше  того, – продолжал д'Артаньян, – вы меня встречаете там; вы знаете,  что я на службе у короля, и не догадываетесь, что король, жаждущий узнать, что  это за замечательный человек возводит сооружения, о которых ему рассказывают  чудеса, – не догадываетесь, что король послал меня собрать сведения об  этом человеке.    

– Как,  король послал вас собрать сведения?    

– Разумеется!  По не будем говорить об этом.    

– Черт  побери! – вскричал Портос. – Напротив, поговорим; значит, король  знал, что Бель-Иль укрепляют?    

– Еще  бы! Королю все известно.    

– А  ведь не было же ему известно, кто возводил укрепления?    

– Не  было; но, судя по рассказам, он подозревал, что строит их какой-то  замечательный воитель.    

– Черт  побери! Если бы я знал это!    

– То  вы не бежали бы из Ванна. Не правда ли?    

– Нет.  Что вы подумали, когда не нашли меня там?    

– Я  стал размышлять, дорогой мой.    

– Ах,  вот как… К чему же привели вас ваши размышления?    

– Я  догадался обо всем.    

– Обо  всем?    

– Да.    

– О  чем же вы догадались? Послушаем, – сказал Портос, усаживаясь поудобнее в  кресле.    

– Прежде  всего о том, что вы укрепляете Бель-Иль.    

– Ах,  это было не мудрено! Вы видели меня за работой.    

– Погодите;  я догадался еще кое о чем. А именно, что вы укрепляете Бель-Иль по приказанию  господина Фуке.    

– Совершенно  верно.    

– Еще  не все. Раз начав догадываться, я не останавливаюсь на полдороге.    

– Милый  д'Артаньян!    

– Я  понял, что господин Фуке хочет держать эти работы в строжайшей тайне.    

– Действительно,  насколько мне известно, у него было такое намерение, – согласился Портос.    

– Да;  но известно ли вам, почему он хотел хранить все это в тайне?    

– Да  просто чтобы никто не знал об укреплении, черт возьми!    

– Это  во-первых. Но его желание было порождено также мыслью оказать любезность…    

– Действительно,  я слышал, что господин Фуке человек очень любезный.    

– Мыслью  оказать любезность королю.    

– Вот  как?    

– Это  вас удивляет?    

– Да.    

– Вы  этого но знали?    

– Нет.    

– А  я вот знаю.    

– Значит,  вы волшебник.    

– Ничуть.    

– Откуда  же вы знаете в таком случае?    

– Да  очень просто. Я слышал, как господин Фуке сам говорил это королю.    

– Что  говорил?    

– Что  решил укрепить Бель-Иль и поднести его королю в подарок.    

– Вы  слышали, как господин Фуке говорил все это королю?    

– Передаю  его подлинные слова. Он даже прибавил: «Бель-Иль укреплен одним моим другом,  замечательным инженером, и я попрошу позволения представить его королю». –  «Его имя?» – спросил король. «Барон дю Валлон», – отвечал г-н Фуке.  «Хорошо, – отвечал король, – вы мне представите его».    

– Король  так и отвечал?    

– Слово  д'Артаньяна!    

– Но  почему же в таком случае меня не представили? – удивился Портос.    

– Разве  вам не говорили об этом представлении?    

– Говорили,  но я все еще жду его.    

– Не  беспокойтесь, представят.    

– Гм,  гм! – проворчал Портос.    

Д'Артаньян  переменил тему разговора.    

– Вы,  по-видимому, живете очень уединенно, дорогой друг – заметил он.    

– Я  всегда любил одиночество. Я меланхолик, – вздохнул Портос.    

– Странно! –  сказал д'Артаньян. – Я что-то не замечал этого раньше.    

– Это  у меня с тех пор, как я стал заниматься науками, – с озабоченным видом  отвечал Портос.    

– Надеюсь,  что умственный труд не повредил телесному здоровью?    

– О,  нисколько.    

– Силы  не убавилось?    

– Нисколько,  друг мой, нисколько!    

– Дело  в том, что мне говорили, будто в первые дни по вашем приезде…    

– Я  не способен был шевельнуться, не правда ли?    

– Как! –  улыбнулся Д'Артаньян. – Почему же вы не могли шевельнуться?    

Портос  понял, что сказал глупость, и захотел поправиться:    

– Я  приехал из Бель-Иля на плохих лошадях, и это утомило меня.    

– Теперь  меня не удивляет, что я видел на дороге семь или восемь павших лошадей, когда  ехал вслед за вами.    

– Видите  ли, я тяжел, – сказал Портос.    

– Значит,  вы были разбиты?    

– Жир  мой растопился, вот я и заболел.    

– Бедный  Портос… Ну а как обошелся с вами Арамис?    

– Отлично…  Он поручил меня попечению личного врача господина Фуке.    

Но  представьте, что через недолю я стал задыхаться.    

– Как  так?    

– Комната  была слишком мала; я поглощал слишком много воздуха.    

– Неужели?    

– Так  мне сказали, по крайней мере… И меня перевели в другое помещение.    

– И  там вы вздохнули свободнее?    

– Там  мне стало гораздо лучше; по у меня не было никаких занятий, мне нечего было  делать. Доктор уверял, что мне нельзя двигаться. Я же, напротив, чувствовал  себя сильнее, чем когда-нибудь. От этого произошел один неприятный случай.    

– Какой  случаи?    

– Представьте  себе, дорогой друг, что я взбунтовался против предписаний дурака доктора и  решил выходить, понравится ему это или нет. Итак, я приказал прислуживавшему  мне лакею принести платье.    

– Вы,  значит, были раздеты, мой бедный Портос?    

– Нельзя  сказать, чтобы, совсем, на мне был великолепный халат. Лакей повиновался; я  надел свое платье, которое стало мне слишком широко. Но вот странная вещь: ноги  мои, напротив, увеличились.    

– Да,  понимаю.    

– Сапоги  сделались очень узкими.    

– Значит,  ваши ноги распухли?    

– Вы  угадали.    

– Еще  бы! И это вы называете неприятным случаем?    

– Именно.  Я рассуждал не так, как вы. Я сказал себе: «Если на мои ноги десять раз  налезали эти сапоги, то нет никаких оснований думать, что они не налезут в  одиннадцатый раз».    

– На  этот раз, милый Портос, позвольте мне заметить, что вы рассуждали нелогично.    

– Словом,  я уселся около перегородки и попробовал надеть правый сапог, я тянул его руками,  подталкивал другой ногой, делал невероятные усилия, и вдруг оба ушка от сапога  остались в моих руках, а нога устремилась вперед, как снаряд из катапульты.    

– Из  катапульты! Как вы сильны в фортификации, дорогой Портос!    

– Итак,  нога устремилась вперед, встретила на своем пути перегородку и пробила ее. Друг  мой, мне показалось, что я, как Самсон, разрушил храм. Сколько при этом  повалилось на пол картин, статуй, цветочных горшков, ковров, занавесей! Прямо  невероятно!    

– Неужели?    

– Не  считая того, что по другую сторону перегородки стояла этажерка с фарфором.    

– И  вы опрокинули ее?    

– Да,  она отлетела в другой конец комнаты. – Портос захохотал.    

– Действительно,  вы правы, это невероятно. – И д'Артаньян расхохотался вслед за Портосом.    

Портос  смеялся все громче.    

– Я  разбил фарфора, – продолжал он прерывающимся от смеха голосом, больше чем  на три тысячи франков, ха-ха-ха!..    

– Великолепно!    

– Не  считая люстры, которая упала мне прямо на голову и разлетелась на тысячу  кусков, ха-ха-ха!..    

– На  голову? – переспросил д'Артаньян, хватаясь за бока.    

– Прямо  на голову!    

– И  пробила вам череп?    

– Нет,  ведь я же сказал вам, что разлетелась люстра, она была стеклянная.    

– Люстра  была стеклянная?    

– Да,  из венецианского стекла. Редкость, дорогой мой, уникальная вещь и весила двести  фунтов.    

– И  упала вам на голову?    

– На…  го… ло… ву… Представьте себе раззолоченный хрустальный шар с инкрустациями  снизу, с рожками, из которых выходило пламя, когда люстру зажигали.    

– Это  понятно. Но тогда она не была зажжена?    

– К  счастью, нет, иначе я сгорел бы.    

– И  вы отделались только тем, что были придавлены?    

– Нет.    

– Как  нет?    

– Да  так, люстра упала мне на череп. А у нас на макушке, по-видимому, необыкновенно  крепкая кость.    

– Кто  это вам сказал, Портос?    

– Доктор.  Нечто вроде купола, который выдержал бы собор Парижской богоматери.    

– Да  что вы?    

– Наверное,  у всех людей череп устроен таким образом.    

– Говорите  за себя, дорогой друг; это у вас, а не у других череп устроен так.    

– Возможно, –  сказал самодовольно Портос. – Значит вот, когда люстра упала на купол, который  у нас на макушке, раздался шум вроде пушечного выстрела; хрусталь разбился, а я  упал, весь облитый…    

– Кровью?  Бедный Портос!    

– Нет,  ароматным маслом, которое пахло превосходи но, но чересчур сильно; я  почувствовал головокружение от этого запаха. Вам приходилось испытывать  что-нибудь подобное, д'Артаньян?    

– Да,  случалось, когда я нюхал ландыши. Итак, бедняга Портос, вы упали и были одурманены  ароматом?    

– Но  самое удивительное, – и врач клялся, что никогда не видывал ничего  подобного…    

– У  вас все же, должно быть, вскочила шишка, – перебил д'Артаньян.    

– Целых  пять.    

– Почему  же пять?    

– Да  потому, что снизу на люстре было пять необыкновенно острых украшений.    

– Ай!    

– Эти  пять украшений вонзились мне в волосы, которые у меня, как видите, очень  густые.    

– К  счастью.    

– И  задели кожу. Но обратите внимание на одну странность, – это могло  случиться только со мной. Вместо впадин у меня вскочили шишки. Доктор не мог  удовлетворительно объяснить мне это явление.    

– Ну,  так я вам объясню.    

– Вы  очень меня обяжете, – сказал Портос, моргая глазами, что служило у него  признаком величайшего напряжения мысли.    

– С  тех пор, как ваш мозг предается изучению наук, серьезным вычислениям, он  увеличился в объеме. Таким образом, ваша голова переполнена науками.    

– Вы  думаете?    

– Я  уверен в этом. От этого получается, что ваша черепная коробка не только не дает  проникнуть в голову ничему постороннему, но, будучи переполненной, пользуется  каждым случайным отверстием, чтобы выбрасывать наружу избыток.    

– А-а-а! –  протянул Портос, которому это объяснение показалось более толковым, чем объяснение  врача.    

– Пять  выпуклостей, вызванных пятью украшениями люстры, были, конечно, пятью скоплениями  научных знаний, вылезших наружу под действием внешних обстоятельств.    

– Действительно! –  обрадовался Портос. – Вот почему голова моя болела больше снаружи, чем  внутри. Я вам признаюсь даже, что, надевая шляпу и нахлобучивая ее на голову  энергично-грациозным ударом кулака, свойственным нам, военным, я испытывал  иногда страшную боль, если не соразмерял как следует силу удара.    

– Портос,  я вам верю.    

– И  вот, дорогой друг, – продолжал великан, – господин Фуке, видя, что  его дом недостаточно прочен для меня, решил отвести мне другое помещение. И  меня перевели сюда.    

– Это  заповедный парк, не правда ли?    

– Да.    

– Парк  свиданий, известный таинственными похождениями суперинтенданта.    

– Не  знаю; у меня тут не было ни свиданий, ни таинственных приключений; но мне  позволено упражнять здесь свои мышцы, и, пользуясь этим разрешением, я вырываю  деревья с корнями.    

– Зачем?    

– Чтобы  размять руки и доставать птичьи гнезда; я нахожу, что так удобнее, чем  карабкаться наверх.    

– У  вас пастушеские наклонности, как у Тирсиса, дорогой Портос.    

– Да,  я люблю птичьи яйца несравненно больше, чем куриные. Вы не можете себе представить,  что за изысканное блюдо омлет из четырехсот или пятисот яиц канареек, зябликов,  скворцов и дроздов!    

– Как –  из пятисот яиц? Это чудовищно!    

– Все  они умещаются в одной салатнице.    

Д'Артаньян  минут пять любовался Портосом, точно видел его впервые.    

Портос же  расцветал под взглядами друга. Они сидели так несколько минут.    

Д'Артаньян  смотрел, Портос блаженствовал. Д'Артаньян искал, по-видимому, новую тему для  разговора.    

– Вам  здесь весело, Портос? – спросил он, найдя наконец эту тему.    

– Не  всегда.    

– Ну,  понятно; однако когда вам станет слишком скучно, что вы будете делать?    

– О,  я буду здесь недолго! Арамис ждет только, чтобы у меня исчезла последняя шишка,  и тогда представит меня королю. Король, говорят, терпеть не может шишек.    

– Значит,  Арамис все еще в Париже?    

– Нет.    

– Где  же он?    

– В  Фонтенбло.    

– Один?    

– С  господином Фуке.    

– Отлично.  Но знаете ли…    

– Нет.  Скажите, и я буду знать.    

– Мне  кажется, что Арамис забывает вас.    

– Вам  так кажется?    

– Там,  видите ли, смеются, танцуют, пируют, распивают вина из подвалов господина Мазарини.  Известно ли вам, что там каждый вечер дается балет?    

– Черт  возьми!    

– Повторяю,  ваш милый Арамис вас забывает.    

– Очень  может быть. Я сам иногда так думал.    

– Если  только этот хитрец не изменяет вам!    

– О-о-о!..    

– Вы  знаете, этот Арамис хитрая лисица.    

– Да,  но изменять мне…    

– Послушайте:  прежде всего, он лишил вас свободы.    

– Как  это лишил свободы? Разве я не на свободе?    

– Конечно,  нет!    

– Хотел  бы я, чтобы вы мне доказали это.    

– Ничего  нет проще. Вы выходите на улицу?    

– Никогда.    

– Катаетесь  верхом?    

– Никогда.    

– К  вам допускают друзей?    

– Никогда.    

– Ну  так, мой друг, кто никогда не выходит на улицу, кто никогда не катается верхом,  кто никогда не видится с друзьями, тот лишен свободы.    

– За  что же Арамису лишать меня свободы?    

– Будьте  откровенны, Портос, – дружески попросил Д'Артаньян.    

– Я  совершенно откровенен.    

– Ведь  это Арамис составил план укреплений Бель-Иля – не правда ли?    

Портос  покраснел.    

– Да, –  согласился он, – но он только и сделал, что начертил план.    

– Именно,  и я считаю, что это не бог весть какая важность.    

– Я  всецело разделяю ваше мнение.    

– Отлично;  я в восторге, что мы одинаково мыслим.    

– Он  даже никогда не приезжал в Бель-Иль, – сказал Портос.    

– Вот  видите!    

– Напротив,  я ездил к нему в Ванн, как вы могли видеть.    

– Скажите  лучше – как я видел. И вот в чем дело, дорогой Портос: Арамис, начертивший  только план, желает, чтобы его считали инженером, вас же, построившего по  камешку стены крепости и бастионы, он хочет низвести до степени простого  строителя.    

– Строителя –  значит, каменщика?