1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 
     

Душа и раньше хочет; но строптив    

Внушенный божьей правдой, против  воли,    

Позыв страдать, как был грешить  позыв.    

     

     67    

     

И я, простертый в этой скорбной боли    

Пятьсот и больше лет, изведал вдруг    

Свободное желанье лучшей доли.    

     

     70    

     

Вот отчего все дрогнуло вокруг,    

И духи песнью славили гремящей    

Того, кто да избавит их от мук».    

     

     73    

     

Так он сказал; и так как пить тем  слаще,    

Чем жгучей жажду нам пришлось  терпеть,    

Скажу ль, как мне был в помощь  говорящий?    

     

     76    

     

И мудрый вождь: «Теперь я вижу сеть,    

Вас взявшую, и как разъять тенета,    

Что зыблет гору и велит вам петь.    

     

     79    

     

Но кем ты был – узнать моя забота,    

И почему века, за годом год,    

Ты здесь лежал – не дашь ли мне  отчета?»    

     

     82    

     

«В те дни, когда всесильный царь  высот    

Помог, чтоб добрый Тит отмстил за  раны,    

Кровь из которых продал Искарьот,[850] –    

     

     85    

     

Ответил дух, – я оглашал те  страны    

Прочнейшим и славнейшим из имен,[851]    

К спасению тогда еще не званный.    

     

     88    

     

Моих дыханий был так сладок звон,    

Что мною, толосатом[852], Рим пленился,    

И в Риме я был миртом осенен.    

     

     91    

     

В земных народах Стаций не забылся.    

Воспеты мной и Фивы и Ахилл,    

Но под второю ношей я свалился.[853]    

     

     94    

     

В меня, как семя, искру заронил    

Божественный огонь, меня жививший,    

Который тысячи воспламенил;    

     

     97    

     

Я говорю об Энеиде, бывшей    

И матерью, и мамкою моей,    

И все, что труд мой весит, мне  внушившей.    

     

     100    

     

За то, чтоб жить, когда среди людей    

Был жив Вергилий, я бы рад в изгнанье[854]    

Провесть хоть солнце[855] свыше должных дней».    

     

     103    

     

Вергилий на меня взглянул в молчанье,    

И вид его сказал: «Будь молчалив!»    

Но ведь не все возможно при желанье.    

     

     106    

     

Улыбку и слезу родит порыв    

Душевной страсти, трудно одолимый    

Усильем воли, если кто правдив.    

     

     109    

     

Я не сдержал улыбки еле зримой;    

Дух замолчал, чтоб мне в глаза  взглянуть,    

Где ярче виден помысел таимый.    

     

     112    

     

«Да завершишь добром свой тяжкий  путь! –    

Сказал он мне. – Но что в себе  хоронит    

Твой смех, успевший только что  мелькнуть?»    

     

     115    

     

И вот меня две силы розно клонят:    

Здесь я к молчанью, там я понужден    

К ответу; я вздыхаю, и я понят    

     

     118    

     

Учителем. «Я вижу – ты смущен.    

Ответь ему, а то его тревожит    

Неведенье», – так мне промолвил  он.    

     

     121    

     

И я: «Моей улыбке ты, быть может,    

Дивишься, древний дух. Так будь  готов,    

Что удивленье речь моя умножит.    

     

     124    

     

Тот, кто ведет мой взор чредой  кругов,    

И есть Вергилий, мощи той основа,    

С какой ты пел про смертных и богов.    

     

     127    

     

К моей улыбке не было иного,    

Поверь мне, повода, чем миг назад    

О нем тобою сказанное слово».    

     

     130    

     

Уже упав к его ногам, он рад    

Их был обнять; но вождь мой,  отстраняя:    

«Оставь! Ты тень и видишь тень, мой  брат».    

     

     133    

     

«Смотри, как знойно, – молвил  тот, вставая, –    

Моя любовь меня к тебе влекла,    

Когда, ничтожность нашу забывая,    

     

     136    

     

Я тени принимаю за тела».    

     

     

    

     

 Песнь двадцать вторая    

     

Восхождение  в круг шестой – Круг шестой – Чревоугодники    

     

     

     1    

     

Уже был ангел далеко за нами,    

Тот ангел, что послал нас в круг  шестой,    

Еще рубец смахнув с меня крылами;    

     

     4    

     

И тех, кто правды восхотел святой,    

Назвал блаженными, и прозвучало    

Лишь «sitiunt»[856] – и только – в речи  той;    

     

     7    

     

И я, чье тело снова легче стало,    

Спешил наверх без всякого труда    

Вослед теням, не медлившим  нимало, –    

     

     10    

     

Когда Вергилий начал так: «Всегда    

Огонь благой любви зажжет другую,    

Блеснув хоть в виде робкого следа.    

     

     13    

     

С тех пор, как в адский Лимб, где я  тоскую,    

К нам некогда спустился Ювенал[857],    

Открывший мне твою любовь живую,    

     

     16    

     

К тебе я сердцем благосклонней стал,    

Чем можно быть, кого-либо не зная,    

И короток мне путь средь этих скал.    

     

     19    

     

Но объясни, как другу мне прощая,    

Что смелость послабляет удила,    

И впредь со мной, как с другом,  рассуждая:    

     

     22    

     

Как это у тебя в груди могла    

Жить скупость[858] рядом с мудростью, чья  сила    

Усердием умножена была?»    

     

     25    

     

Такая речь улыбку пробудила    

У Стация; потом он начал так:    

«В твоих словах мне все их лаской  мило.    

     

     28    

     

Поистине, нередко внешний знак    

Приводит ложным видом в заблужденье,    

Тогда как суть погружена во мрак.    

     

     31    

     

В твоем вопросе выразилось мненье,    

Что я был скуп; подумать так ты мог,    

Узнав о том, где я терпел мученье.    

     

     34    

     

Так знай, что я от скупости далек    

Был даже слишком – и недаром бремя    

Нес много тысяч лун за мой порок.    

     

     37    

     

И не исторгни я дурное семя,    

Внимая восклицанью твоему,    

Как бы клеймящему земное племя:    

     

     40    

     

«Заветный голод к золоту, к чему    

Не направляешь ты сердца людские?»[859] –    

Я с дракой грузы двигал бы во тьму.[860]    

     

     43    

     

Поняв, что крылья чересчур большие    

У слишком щедрых рук, и этот грех    

В себе я осудил, и остальные.    

     

     46    

     

Как много стриженых воскреснет,[861] тех,    

Кто, и живя и в смертный миг, не  чает,    

Что их вина не легче прочих всех!    

     

     49    

     

И знай, что грех, который отражает    

Наоборот какой-либо иной,    

Свою с ним зелень вместе иссушает.    

     

     52    

     

И если здесь я заодно с толпой,    

Клянущей скупость, жаждал очищенья,    

То как виновный встречною виной».    

     

     55    

     

«Но ведь когда ты грозные сраженья    

Двойной печали Иокасты пел,[862] –    

Сказал воспевший мирные селенья,[863] –    

     

     58    

     

То, как я там Клио[864] уразумел,    

Тобой как будто вера не водила,    

Та, без которой мало добрых дел.    

     

     61    

     

Раз так, огонь какого же светила    

Иль светоча тебя разомрачил,    

Чтоб устремить за рыбарем[865]  ветрила?»    

     

     64    

     

И тот: «Меня ты первый устремил    

К Парнасу,[866] пить пещерных струй  прохладу,    

И первый, после бога, озарил,    

     

     67    

     

Ты был, как тот, кто за собой лампаду    

Несет в ночи и не себе дает,    

Но вслед идущим помощь и отраду,    

     

     70    

     

Когда сказал: «Век обновленья ждет:    

Мир первых дней и правда – у порога,    

И новый отрок близится с высот».[867]    

     

     73    

     

Ты дал мне петь, ты дал мне верить в  бога!    

Но, чтоб все части сделались ясны,    

Я свой набросок расцвечу немного.    

     

     76    

     

Уже был мир до самой глубины    

Проникнут правой верой, насажденной    

Посланниками неземной страны;    

     

     79    

     

И так твой возглас, выше приведенный,    

Созвучен был словам учителей,    

Что к ним я стал ходить, как друг  исконный.    

     

     82    

     

Я видел в них таких святых людей,    

Что в дни Домициановых гонений[868]    

Их слезы не бывали без моей.    

     

     85    

     

Пока я жил под кровом смертной сени,    

Я помогал им, и их строгий чин    

Меня отторг от всех других учений.    

     

     88    

     

И, не доведши греческих дружин,    

В стихах, к фиванским рекам,[869] я  крестился,    

Но утаил, что я христианин,    

     

     91    

     

И показным язычеством прикрылся.    

За этот грех там, где четвертый круг,    

Четыре с лишним века я кружился.    

     

     94    

     

Но ты, моим глазам раскрывший вдруг    

Все доброе, о чем мы говорили,    

Скажи, пока нам вверх идти досуг,    

     

     97    

     

Где старый наш Теренций, где Цецилий,    

Где Варий, Плавт?[870] Что знаешь ты про них:    

Где обитают и осуждены ли?»    

     

     100    

     

«Они, как Персий[871], я и ряд других, –    

Ответил вождь мой, – там, где  грек[872],  вспоенный    

Каменами щедрее остальных:    

     

     103    

     

То – первый круг тюрьмы неозаренной,    

Где речь нередко о горе звучит,    

Семьей кормилиц наших населенной.[873]    

     

     106    

     

Там с нами Антифонт и Еврипид,    

Там встретишь Симонида, Агафона[874]    

И многих, кто меж греков знаменит.    

     

     109    

     

Там из тобой воспетых – Антигона,    

Аргейя, Деифила, и скорбям    

Верна Йемена, как во время оно;    

     

     112    

     

Там дочь Тиресия, Фетида там,    

И Дейдамия с сестрами своими,    

И Лангию открывшая царям».[875]    

     

     115    

     

Уже беседа смолкла между ними,    

И кругозор их был опять широк,    

Не сжатый больше стенами крутыми,    

     

     118    

     

И четверо служанок дня свой срок    

Исполнило, и пятая вздымала,    

Над дышлом стоя, кверху жгучий рог,[876]    

     

     121    

     

Когда мой вождь: «По мне бы,  надлежало    

Кнаруже правым двигаться плечом,    

Как мы сходили с самого начала».    

     

     124    

     

Здесь нам обычай стал поводырем;    

И так как был согласен дух высокий,    

Мы этим и направились путем.    

     

     127    

     

Они пошли вперед; я, одинокий,    

Вослед; и слушал разговор певцов,    

Дававший мне поэзии уроки.    

     

     130    

     

Но вскоре сладостные звуки слов    

Прервало древо, заградив дорогу,    

Пленительное запахом плодов.    

     

     133    

     

Как ель все уже кверху понемногу,    

Так это – книзу, так что взлезть  нельзя    

Хотя бы даже к нижнему отрогу.    

     

     136    

     

С той стороны, где замкнута стезя,    

Со скал спадала блещущая влага    

И растекалась, по листам скользя.    

     

     139    

     

Поэты стали в расстоянье шага;    

И некий голос, средь листвы незрим,    

Воскликнул: «Вам запретно это благо!»[877]    

     

     142    

     

И вновь: «Мария не устам своим,    

За вас просящим, послужить желала,    

А лишь тому, чтоб вышел пир честным.[878]    

     

     145    

     

У римлянок напитка не бывало    

Иного, чем вода; и Даниил    

Презрел еду, и мудрость в нем мужала.    

     

     148    

     

Начальный век, как золото, светил,    

И голод желудями услаждался,    

И нектар жажде каждый ключ струил.    

     

     151    

     

Акридами и медом насыщался    

Среди пустынь креститель Иоанн;    

А как велик и славен он остался,    

     

     154    

     

Тому залог в Евангелии дан».    

     

     

    

     

 Песнь двадцать третья    

     

Круг  шестой (продолжение)    

     

     

     1    

     

Я устремлял глаза в густые чащи    

Зеленых листьев, как иной ловец,    

Из-за пичужек жизнь свою губящий,    

     

     4    

     

Но тот, кто был мне больше, чем отец,    

Промолвил: «Сын, пора идти; нам надо    

Полезней тратить время под конец».    

     

     7    

     

Мой взгляд – и шаг ничуть не позже  взгляда –    

Вслед мудрецам я обратил тотчас,    

И мне в пути их речь была отрада.    

     

     

    

     

     10    

     

Вдруг плач и пенье донеслись до  нас, –    

«Labia mea, Domine»,[879] – рождая    

И наслажденье, и печаль зараз.