1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– Так   какого же черта, – возразил Ионсон, поглаживая колено, – какого же, я   говорю, черта не посмотрели вы свою кошку в мешке?!      

– Кошку? –   удивилась Тави.      

– Ну   да; я говорю об усадьбе. Вам надо было приехать на место и рассмотреть, что вам   предлагают купить. Ведь вы сваляли дурака. Кто виноват?      

– Дурака, –   машинально повторил Мистрей, – да, дурака. Но…      

Он   умолк. Тави открыла рот, но почувствовала, что, сказав, понята не будет. За них   ответил Нэд Сван:      

– Мои   друзья, – тихо повел он из угла, – не будут в претензии, если я   доскажу за них. Они хотели бы радоваться неожиданности, той, может быть,   незначительной, но всегда приятной неожиданности, когда, ступая на свою землю,   еще не знаешь ее. Они дорожат свежестью впечатления, особенно в таком серьезном   деле, где первое впечатление навсегда окрашивает собой будущее. Вот почему они   поверили спокойному болтуну.      

Тави   сконфуженно рассмеялась. Мистрей застегнул кнопку блузы, раскрывшуюся на ее плече,   затем сказал:      

– Пожалуй,   так и было оно.      

– Х-ха… –   крякнул Ионсон, играя узлами челюстей, и посмотрел на жену.      

Та,   подняв веер, склонилась над его ухом, шепча:      

– Ты   видишь, что это идиоты. Но они не все продали…      

Едва он   успел движением головы спросить, в чем дело, как Марта обратилась к молодой   женщине:      

– Это   настоящий жемчуг?      

– Мой? –   Тави коснулась жемчужной нитки, нежившей ее шею гладким прикосновением крупных,   как бобы, зерен. – О! Он настоящий. Хвостик наследства, которого теперь   нет.      

– Хвостик   не плох, – сказал Ионсон, вставая и приглядываясь с высоты своих семи   футов. Он прищурился. – Да. Но ведь вокруг вашей шеи висит по крайней мере   пять недурных имений.      

Тави   вздохнула весело и задорно.      

– Надо   вам объяснить, я вижу, – сказала она, лукаво подмигнув мужу. – Эта   ниточка нас сосватала. Когда Мистрей пришел сказать… самые хорошие вещи… и…   тогда он увидел эти жемчужины на моем столе. Они еще от прабабушки. Вот он   воодушевился и представил мне в лицах, как на дне морском раковина дремлет,   сияя. Как она живет глубокой жемчужной мыслью. И… и… как она любит, закрывает   свою жемчужину, а мы сидели рядом… и… и…      

–…и   поцеловались, конечно, – добродушно пробасил Сван.      

– Нэд!   Думайте про себя! – крикнула Тави. – Что за суфлер там, в углу?!      

Воцарилось   натянутое молчание.      

– Ничего,   что я так сказала? – повернулась Тави к мужу.      

Он   взглядом успокоил ее.      

– Все   ничего, все пройдет, – сказал он и, обратясь к Ионсону, добавил: –   Разумеется, не продаются такие вещи, как не продаются обручальные кольца.      

– Здорово! –   сказал Ионсон.      

– Что   же вы теперь будете делать? – спросила Марта.      

– Прежде   всего – подумать. – Мистрей невольно вздохнул. – Только несколько   дней, дорогой Ионсон. Пусть она порадуется дикой красоте ваших мест.      

– При-ро-да! –   протянул Ионсон. – Моя болезнь та, что завод плохо работает. Есть, правда…      

– Ужин   есть, – сказал негр в пиджаке, раскрывая дверь.      

– Вы   давно ослепли? – спросила Марта у Свана.      

– Давно.      

       IV      

       

Отрывистое   настроение хозяев мало улучшилось за столом, хотя Ионсон пил много и жадно. Но   Марта стала внимательней. От ее любезностей подчас хотелось крикнуть, однако   резкая болтовня стерла отчасти натянутость, делавшуюся уже невыносимой для   Тави.      

Наконец,   слегка качнувшись, так как промахнулся опереться локтем о стол, Ионсон счел   нужным посвятить Мистрея в свои дела. Завод гибнет. Его преследуют неудачи,   долги растут, близятся роковые взыскания, спрос мал, застой и кризис в   торговле. Однако он не унывает. Всю жизнь приходилось ему выпутываться из   положений гораздо худших, – туча рассеется.      

Мистрей   выразил надежду, что она рассеется быстрее всех ожиданий. Как у Тави слипались   глаза, он не поддерживал особенно разговора; молчал и Нэд Сван. Незадолго перед   тем, как часы ударили полночь, под окном дома мелькнул громовой выстрел,   сопровождаемый собачьим лаем и криками.      

– Это   вернулся Гог, – заметила Марта, – наш сын.      

По всему   дому пронеслось хлопанье дверей, затем высокий, как его отец, молодой человек с   нелюдимым лицом появился перед собранием. Его голова, по-горски, была обвязана   красным платком, жесткая борода неестественно, как черная наклейка, обходила   полное, загорелое лицо с неприятным ртом и бесцветными, медленно   устанавливающими взгляд, сонно мигающими глазами. В его руках был карабин.      

– Чужая   собака, – сказал он, несколько смутясь при виде чужих, и повернулся   уйти. – В голову. Ха-ха!      

– Сядь, –   сказал Ионсон.      

Гог,   пробормотав что-то, скрылся, стукнув о дверь дулом ружья.      

– Невежа! –   закричал вслед отец.      

Мать   пояснила:      

– С   него взятки гладки: раз уж набрал в рот воды или не хочет чего-нибудь, –   упрашивать бесполезно.      

Об этом   не говорили больше. Посидев еще несколько времени, гости были отведены в приготовленные   для них комнаты. Перед тем, как лечь, оба зашли к Нэду, посмотреть, не нужно ли   ему что-нибудь.      

– Ну,   что вы скажете, – спросил Мистрей, – каковы впечатления ваши?      

– Вижу   отчетливо всех троих. – Сван слепо прищурился в тот свой мир, где так все   было знакомо ему. – Ионсон: черный, большой рот и рыжая черта поперек   налитого кровью глаза. Его жена: зубчатый небольшой круг с клювом спрута   внутри. Гог… этот неясно… да: тьма, две медные точки и крылья совы.      

– Ну,   вот еще, – с некоторым неудовольствием отнеслась Тави, – милый Нэд,   вы нервны сегодня. Но, правда, что-то беспокойно и мне.      

– Кажется,   мы приехали неудачно, – заметил Мистрей, но, не желая расстраивать Тави,   прибавил: – Все это пустая мнительность… Нэд, спокойной вам ночи!      

– Благодарю.   Да будут спокойны и ваши ночи, – ответил Сван, – спокойны, пока я   слеп.      

Муж и   жена давно привыкли уже к странной манере, в какой иногда выражал мысли свои   Нэд Сван; поэтому, не обращая особенного внимания на его последние слова,   попрощались и удалились к себе.      

       V      

       

Несколько   дней прожили они, сходя по утрам в долины или поднимаясь среди цветущих теснин   к затейливым углам горного мира, где яркие неожиданности пейзажа напоминают ряд   радостных встреч с лучшими из своих желаний, принявших кроткую или   захватывающую дыхание видимость. Среди этого мира, неподалеку от дома, рвал   дымом нежную красоту гор завод Ионсона, – трубы, обнесенные стенами и   складами. Казалось, был перенесен он сюда из города каким-то подземным путем,   вынырнув вдруг среди зеленого сияния склонов. Без вопросов смотрела на него   Тави, иногда говоря тихое «А!..» – если случившийся тут же Ионсон объяснял   что-нибудь. И она спешила на озеро, где с удочками в руках, беспечные   обобранные люди вбирали всем существом своим блеск бездонной воды, отражающей   их фигуры.      

Нэд Сван   неизменно сопровождал их. Благодаря его присутствию прогулки гостей были   медленны и покойны, так как надо было вести слепца, дав ему держаться за себя   или за конец палки, другой конец которой Мистрей брал под мышку. Нэд Сван   расспрашивал их, слушал и говорил о своем.      

Меж тем   впечатления дома, – естественным путем взаимного отчуждения, скрывать которое   все же приходилось известным усилием, – стали за их спиной, но редко они   оборачивались к острому их лицу. Там крикливыми голосами, счетами и   проклятиями, бранью и своеобразной душевной отрыжкой, точно обозначающей все   колебания делового дня, текла, собранная в жидкий узел на маковке, своя жизнь.   Хозяева и гости встречались редко. Гог приходил иногда к обеду, но чаще давал   знать о существовании своем окрестными выстрелами или хохотом где-то позади   конюшен, который звучал так долго, ровно и громко, что хотелось закрыть окно.   Он почти ничего не говорил, здоровался чуть ли не с отвращением и был вообще –   сам.      

Прошла   неделя, а эти чужие друг другу люди так же мало знали взаимно о себе, как при   первой встрече.      

Под   вечер следующего дня пьяный, но отлично держащийся на ногах, внезапно получивший   дар речи Ионсон вошел в комнату гостей с таким видом, что сразу, еще до первого   слова, создалось предчувствие некоего делового момента.      

       VI      

       

– Мне   надо поговорить с вами, Мистрей, – медленно сказал Ионсон. Избегая   смотреть в глаза, он ворочал засунутыми в карманы брюк кулаками, как будто   месил. – И с вашей женой также. Есть дело. То есть я хочу говорить о деле,   если вы против ничего не имеете.      

– Нет,   я слушаю вас. – Мистрей посадил Ионсона и сел против него. Тави сидела в   глубине комнаты, укрытая тенью, выказываясь оттуда далекой и тихой. –   Предупреждаю, однако, что я не деловой человек. В этом могли вы убедиться из   моего опыта покупки чужой земли.      

Взгляд   Ионсона блеснул двусмысленно.      

– Гм… –   сказал он, – да, каждый может стать, конечно, добычей изворотливых   молодцов… однако… но я скажу прямо, что дело касается только вас и меня.      

– А   меня? – рассмеялась Тави.      

– Вас?   Ну, и вас, конечно. Оно касается вас обоих, но более всего – одного меня.      

– Так   говорите, – сказал Мистрей, намеренно избегая паузы.      

Ионсон   грузно вздохнул, сдвинув лицо так, что все его черты собрались к глазам, старавшимся   пристально отметить что-то в лицах жены и мужа, – нечто, указывающее линию   дальнейшего разговора.      

– Я   разорен, – хрипло заявил он, – разорен в лоск и не больше как через   месяц должен буду уйти отсюда. Есть только один выход из положения. Слушайте:   мне предлагают крупную партию сырья почти даром. Почему это так, я сам хорошо   не знаю; знаю лишь, что человек, с которым веду переговоры, безусловно надежен.   В моем распоряжении еще есть двадцать четыре часа. Если я внесу половину   суммы, – товар мой, и я через две недели выпускаю его готовыми фабрикатами   по цене, значительно более дешевой, чем рыночная. Таким образом, помимо крупной   прибыли, я получаю заказы и задатки, чем отсрочиваю и частью оплачиваю векселя.   Но сегодня, или – самое позднее – завтра, надо уплатить тому человеку тридцать   тысяч.      

Он   смолк, откинулся, полузакрыв глаза, затем внезапно и нагло бросил упорный   взгляд на Мистрея, хлопнув по колену рукой.      

– Так, –   сказал, подумав, Мистрей, – но, право, я неважный советчик.      

– Совет   мне не нужен.      

– Тогда…   что?!      

– Деньги.      

– Как?!      

– Жемчуг, –   сказал Ионсон, волнуясь уже заметным образом. – У вашей жены есть жемчуг.   Он стоит шестьдесят верных. Постойте, я кончу. Вы даете мне жемчуг в   обеспечение поставки. Я закладываю его. Он будет цел, ручаюсь своей честью.   Ровно через месяц, ни днем раньше, ни позже, я возвращаю вам вещь обратно, плюс   двадцать процентов на сто. И мы квит.      

Наступило   молчание. Тави пересела к Мистрею. Ее рука поднялась было к шее, где снимавшееся   лишь на ночь кружило в электрическом свете огненно-молочный блеск свой ее радужное   воспоминание, как опустилась вновь с гордостью, выраженной тихой улыбкой.   Впрочем, она взглянула на мужа не без лукавства, предчувствуя интересный ответ.      

– И   вы подумали это? – сказал Мистрей. – Но я скажу так же прямо, как   прямо обратились ко мне вы: на это мы не пойдем.      

Ионсон   проглотил слюну.      

– Почему? –   глухо и вкрадчиво спросил он.      

– Это   невозможно.      

– Так   почему, черт возьми?      

Красными   пятнами покрылось его лицо. Он встал и сел снова с силой, так, что затрещал   стул. Беспомощно и свирепо звучали его слова.      

– Послушайте, –   начал он, помяв руки, – здесь нет риска. Я отвечаю и могу поклясться…      

– Мне   жаль вас, – твердо перебил Мистрей, – но пачкать душу свою я не буду.   В этой вещи, о которой вы говорите с понятной, на ваш взгляд, легкостью, так   как для вас это – просто ценность, – в этой вещи заключен первый наш   простой вечер, – мой и жены моей. Эта вещь не продается и не   закладывается. Она уже утратила ту ценность, которая дорога вам; ее ценность   иная. Я сказал все.      

Ионсон   встал.      

– Отлично, –   сказал он, качая головой гневно и медленно, как если бы рассуждал об отсутствующих. –   Эти люди… ха… Эти люди приезжают к тебе, Ионсон. Да. Что они просят? Нет, они   ни-че-го не просят. Они благородны. Это гости. Они живут, едят, пьют…      

– Мистрей! –   едва могла сказать Тави.      

Мистрей   быстро положил руку на плечо Ионсона.      

– Выйдите   и ложитесь спать, – сказал он так тихо и явственно, что Ионсон   отшатнулся. – Мы не останемся здесь более десяти минут. Тави! – но   она уже встала, смотря в окно.      

Здесь он   заметил, что дверь раскрыта. Мягко держась за притолоку, стоял с опущенной головой   Нэд Сван. Он кашлянул.      

– О!   Да, вот что это! – вскричала, увидев его, Тави. – Собирайтесь и вы,   Нэд.      

– Я   готов, – печально сказал слепой.      

Ионсон   вышел, смотря на гостей с расстояния нескольких шагов, через дверь. Он топнул   ногой.      

– Ступайте   под окно! – закричал он. – Там вам швырнут багаж.      

Сван   знаком остановил Мистрея.      

– Багаж   моих друзей, а также и мои пожитки, – сказал он, повернув лицо к   Ионсону, – останутся пока здесь. Они будут выкуплены через несколько дней   суммой, вознаграждающей Ионсона. Он нес расходы. Мы пили и ели у него.      

– Благодарю,   Сван, – сказала Тави. – Так надо.      

Они   вышли немедленно. Никто не провожал их ни бранью, ни дальнейшими разговорами об   этой оскорбительной стычке. У подъезда стоял Гог. Он видел, как три человека,   не оглядываясь, медленным шагом отошли прочь и скрылись в лесу.      

       VII      

       

Тропа,   которой они шли, вилась отлогим зигзагом; у самых ног их падали от уступа к уступу   молчаливые, ярко озаренные склоны. Казалось, здесь был предел разнообразию:   едва утомленный сверкающей пустотой долин глаз переходил к ближайшим явлениям,   как висящие над головой скалы или поворот, оттененный светлой чертой неба,   по-иному колебали волнение, вызванное и ровно поддерживаемое оглушительной   тишиной стремнин.      

Устав,   путники сели, свесив ноги над бездной. Вначале показалось Мистрею, что Тави говорит   что-то, – такой сосредоточенной трубочкой вытянулись ее губы, шепча или   мурлыкая про себя. Но она просто летала, держась руками за землю, по   противоположному склону, отделенному от нее не более как перелетом ядра. Она   летала, мысленно опускаясь там, где было более живописно. Ее глаза ярко   блестели.      

– О,   Мистрей! – могла она только сказать, прижав руку к сердцу. – Нэд,   простите меня за то, что у меня есть зрачки.      

Сван   помолчал. Странная улыбка прошла по его лицу.      

– Я   вижу, – сказал он. – Но я вижу иначе: тем настроением, какое   сообщается мне от вас.      

Оглянувшись,   Мистрей заметил в скале подобие ниши, что и было приветствуемо как приют. Сухие   кусты росли густо вокруг. Это годилось для костра. Неподалеку, на мшистом отвесном   скате висел, перескакивая внизу, прозрачный ручей. Тави залезла на ореховое   дерево, порвав юбку. Сван выгрузил из кармана большой кусок хлеба.      

– Я   взял с собой, – сказал он, – это припишем к счету.      

Они   долго сидели у огня, разговаривая и восхищаясь романтичностью положения. Затем   Тави положила голову на колени мужа и уснула, а он прислонился к стене.      

Сван лег   у выхода ниши.      

       VIII      

       

В самом   зените ночи, вставшей высоко вверху и молча смотревшей вниз на отражение свое   по пропастям и обвалам, из ущелья на дорогу вышел медведь. Став к ветру,   неодобрительно слушал он глубиной ноздрей, сосавших пахнущий камнем и листвой   воздух, мельчайший крап оттенков его: не тронет ли тоскливым ознобом внутри   дыхания, не ясным ли станет памятный от прежних встреч шагающий образ с   направленной к медвежьим глазам черной чертой, откуда надо ждать треска и боли.      

Но   колеблющийся баланс воздушных течений сдвинул легкую ткань опасного запаха, расслоил   и переместил ее. Тогда, шумно вздохнув, медведь фыркнул в пыль уснувшей тропы.   Коза, еж и лисица явились умственному взору его, так как вчера были на этом   месте – но слабо; явление отмечало значительный промежуток времени. Тогда той   частью души, которая у зверей похожа на состояние сонного человеческого   сознания, когда, дремля, натуживается оно никогда не приходящим воспоминанием,   медведь двинулся по тропе вниз, раскачивая головой и осторожно следя, не   пересечется ли путь подозрительным воздушным узором.      

Вдруг он   остановился и сел, подняв голову, как собака. Ветер, случайно завернув вспять,   хлопнул его по ноздрям одеждой и телом нескольких людей, находившихся где-то   совсем близко. Он ощутил слабый позыв желудочного беспокойства, и лапы его   отяжелели. Однако он не убежал и не вскарабкался выше, а с недоумением разминал   запах, вслушиваясь в него с медленно проходящим испугом. Запах был лишен яда,   то есть мог принадлежать только другой породе, может быть, в чем-то равной   образу, шагающему с гремящей чертой в лапах.      

Зверь   подвинулся, фыркая тихо и вопросительно. Он видел, как мы днем. Совсем войдя в   группу, он приблизил носовое внимание свое к лицу Тави и успокоился. Затем,   мягко перешагнув ноги Мистрея, провел, почти касаясь мордой, по контуру тела   Свана.      

Все   утихло, все заленилось в нем, но пахло еще чем-то, давно забытым. Это была   хлебная корка. Он тихо слизнул ее, поиграв челюстями, и лег, вытянув голову к   ногам спящей женщины, – как ковер из его меха, лежащий, быть может, теперь   под человечески-звериной ногой.      

Он спал.   Когда снова его начал мучительно волновать тот запах, за две мили от которого   поспешил он обеспечить себе спокойную ночную прогулку, горное чудовище выползло   на тенистый свет звезд, и, дыбом, тронулось к Гогу, поспешно направившему   гремящую черту в косматое сердце. Но медведь только махнул лапой. Пощечина   обнажила скулы и, мгновенно помертвев, согнутый в коленях страшным ударом,   человек, видевший всю ночь только жемчуг, отправился на край бездны.      

Сказалось   ли темное прошлое семьи в том, что у человека, который плеснулся с полумильной   высоты о широкий камень, подобно воде, красное пятно, покрывшее известняк,   расплылось в форме ножа, – мы не знаем. Осталось лишь прошлое. Будущее   растеклось по скале и высохло в отвесных лучах.      

Утром   Мистрей сказал Свану, что на золе следы лап, прося не говорить жене о своем открытии.      

Сван   обратил с тихой улыбкой серебряный взгляд к обрыву, где – лишь он один знал –   упал сын Ионсона. Но это знание было равно сну, невыразимому словом.      

Все трое   благополучно спустились к горному поселению, где смогли нанять мулов.      

Через   неделю они получили свой багаж – без письма.      

 Гатт, Витт и Редотт      

       

       I      

       

Три   человека, желая разбогатеть, отправились в Африку. Им очень хотелось иметь собственные   автомобили, собственные дома и собственные сады. В то время африканские   алмазные прииски, расположенные на реке Вивере (эта река такая маленькая, что   ее нет на карте), каждый месяц давали от тысячи до трех тысяч каратов   драгоценного камня. Поэтому каждый месяц пароход, приходивший к тому берегу из   Занзибара, ссаживал сотни людей, желавших попытать счастья.      

Наши три   человека были: почтальон, извозчик и пекарь. Первого звали Гатт, второго – Витт   и третьего – Редотт. Скопив денег на дорогу, отправились они в страну змей,   обезьян и львов копать тамошние пески.      

Немедленно   по приезде с ними начались несчастные случаи. Сначала заболел лихорадкой   Редотт, затем Витт и наконец Гатт. Пока они лежали в палатке, отпиваясь хиной и   кокосовым пивом, негры украли у них все деньги, инструменты и лошадей.   Выздоровев, они подыскали себе участок, где, по их расчетам, должны были   находиться алмазы; заняли три лопаты и стали работать.      

После   целого месяца усиленного труда на всех троих нашли всего лишь один-единственный   бриллиант, но и тот мутный, как грязное стекло. Он был, правда, величиной с   орех, но почти ничего не стоил; маклер дал за него только три фунта.      

Между   тем их энергия стала падать. Они попытались менять участки, но нигде более ничего   не нашли. Кроме того, зной плохо действовал на состояние их здоровья: они   худели, пили много воды и почти не могли спать; тревога и забота не давали им   покоя.      

Однажды   вечером сидели они у костра, молча и тихо.      

– Итак,   у нас ничего нет, – сказал задумчивый, спокойный Редотт, – нет даже   сил, чтобы разрубить дерево для костра. Питаемся мы почти одной зеленью. Этак   мы скоро подохнем.      

– Я   не желаю подыхать, – возразил беспокойный, крикливый, более всех тщедушный   и прожорливый Гатт, – я хочу, понимаете, бифштексиков, вина и денег.   Вообще я хочу широко наслаждаться жизнью, черт ее побери.      

– Наслаждайся, –   насмешливо сказал желчный черноволосый Витт. – Мне бы только немного   окрепнуть. Я тогда пойду к голландцу Ван-Клопсу. Ван-Клопс даст мне ружье и   пороха. И я присоединюсь к охотникам за слоновой костью. Но, увы, я должен   поесть, поесть много раз хорошего мяса.      

– Да,   сильным быть хорошо, – отозвался Редотт. – Куда я гожусь? – Он   засучил рукава и посмотрел на свои худые руки. – Будь я, например, немного   посильнее Самсона, я черной земляной работой добыл бы себе здесь форменный   капитал. Разве не так?      

– Я   ловил бы слонов, как мышей, – сказал Витт. – Я вырывал бы руками   клыки и таскал бы целые снопы их, как пачку папирос. Кроме того, десяток –   другой львов, пойманных живьем, купит любой зверинец. А вы знаете, сколько   стоит приличный лев? Говорят, тысяча фунтов. Теперь сосчитайте.      

– Двадцать   тысяч фунтов, – сказал Гатт. – При такой силишке, о которой вы   говорите, я просто плюнул бы в реку, не сходя с места, и убил бы простым   плевком столько рыбы, сколько нужно для всего прииска. Рыба свежая – пожалуйте,   и деньги на бочку.      

       II      

       

– Так   в чем же дело? – раздался над головами их громкий вопрос.      

Костер   бросал в тьму летающий рыжий блеск, и в блеске этом показалась бронзовая фигура   индуса. Его тюрбан сиял дорогим шитьем, за поясом мерцали драгоценные камни   кинжальной рукояти. Матовые, орлиные глаза индуса выряжали достоинство и   гордость. Недавно прибыл он на Виверу с множеством лошадей и слуг, но не   собирался жить здесь; как говорили, держит он путь в глубину Африки.      

– Ваше   степенство… – пробормотал, подымаясь, Гатт. – Удостойте присесть.      

– Садитесь, –   угрюмо пробормотал Витт.      

Редотт   встал и, ответив индусу на его приветственный жест поклоном, сказал:      

– Саиб   Шах-Дуран, зажги свою трубку у нашего огня. Больше у нас ничего нет.      

– Но   будет, – сказал индус. – Я прогуливался и услышал ваш   разговор. – Он сел. – Так в чем дело? Повторяю, – продолжал   Шах-Дуран, – если хотите быть сильными, я могу исполнить ваше желание.      

– Вы   шутите! – воскликнул Редотт.      

– У   нас, в Индии, такими вещами не шутят, – сказал индус.      

– Арабские   сказки, – фыркнул на ухо Витту смешливый Гатт, и шепотом ответил ему Витт:      

– Шах,   кажется, был в миссии и хватил немного хмельного.      

Тонкий   слух индуса поймал смысл их слов.      

– Я   не пью «хмельное», – сказал он без раздражения, но так внушительно, что   Витт и Гатт оторопели. – Что же касается «арабских сказок», то лучше мне   прямо приступить к делу. Хотите вы быть сильными или нет?..      

– О! –   сказал Витт.      

– Ага! –   ответил Гатт.      

– Да! –   произнес Редотт.      

Шах-Дуран   расстегнул платье и достал из бисерного мешочка три пшеничных зерна.      

– Вот   зерна, – сказал он, – эти зерна взяты из саркофага египетского   фараона Рамзеса I, который жил тысячи лет назад. В них заключена сила жизни.   Пять тысяч лет копилась она и увеличивалась. Человек, съевший это зерно, станет   сильнее целого стада буйволов.      

– Позвольте   спросить вас, – обратился к нему Гатт, – почему именно это зерно   имеет такую силу, а те, из каких печем мы свои лепешки, вызывают только   расстройство желудка?      

– У   тебя не хватает терпения пропечь лепешку как следует. Что касается этих зерен,   то я сейчас объясню, почему в них колоссальная сила. Египетская пшеница в   хорошем урожае дает сам-двести. Следовательно, из одного зерна, – если бы   оно проросло, – получится двести зерен.      

– Он   не пил виски, – шепнул Гатт Витту как можно тише. – Единожды двести –   двести, это я ручаюсь.      

– Я   не пил виски, – меланхолически подтвердил Шах-Дуран, а Гатт сделал   невинные собачьи глаза. – В доказательство этого я приведу дальнейший   расчет. Нил разливается два раза в год, два раза в год плоские его берега дают   жатву… Итак, одно зерно с его двумястами детьми дадут в год 40 тысяч зерен. На   следующий год 40 тысяч произведут 80 миллионов потомства. На пятый – заметьте,   только на пятый год – число зерен возрастет до 102 центилионов четыреста   секстилионов, то есть…      

Индус   взял палочку и начертил на песке 1024, прибавив к этой цифре 23 нуля.      

– Вот, –   сказал он, – вот сколько будет зерен через пять лет только из одного   зерна.      

– Высшая   математика! – благоговейно прошептал Гатт.      

– Говорить   ли о пяти тысячах лет? – сказал, посмеиваясь, Шах-Дуран. – Тогда   будет столько нулей, что вы соскучитесь их писать.      

– Сойду   с ума, – подтвердил Витт.      

– Или… –   вставил Гатт.      

Редотт   молчал.      

– Один   золотник весу содержит колос, – продолжал индус. – Та цифра, что я   написал, выдержит тяжесть такого же числа колосьев, то есть шестьдесят четыре   квинтилиона пудов зерна. Вот сила, с которой нам приходится иметь дело. Какова   же она за пять тысяч лет?      

– Но   эту силу, – ехидно возразил Витт, – вы изволите спокойно подбрасывать   на ладони да еще увеличенную в три раза.      

– Да, –   сказал Шах-Дуран. – Вся сила растительности одного зерна за пять тысяч лет   сообщится тому, кто проглотит зерно. Как и почему, это я вам объяснять не буду.   Желаете ли вы иметь такую силу?      

Как ни   был притуплен рассудок алмазоискателей нуждой и усталостью, все же они поняли,   что предлагают им, – и похолодели от ужаса. Но скоро овладел страхом своим   Редотт и, улыбаясь, протянул руку.      

– Берешь? –   сказал Шах-Дуран.      

– Да.      

Но,   положив на ладонь темное зерно, Редотт взял иголку и царапнул ею свой талисман.   Одна едва заметная пылинка отделилась при этом, и он лизнул то место руки, где   она должна была быть.      

Индус   благосклонно улыбнулся.      

– Ты   осторожен, – сказал он, – и, кажется, поступил хорошо. Но даже при   такой скромной порции ты спокойно можешь разбить кулаком каменный дом. Брось   это зерно, оно более не может служить. Пусть идет в землю и спокойно   освобождает свою силу. Нуте, – обратился он к остальным, – что   скажете вы?      

«Не   может быть столько секстилионов из одного семечка», – легкомысленно   подумал Гатт и, взяв зерно, съел его, даже разжевал.      

– Вот   и все, – сказал он, благодушно прислонясь к камню, затем упал.      

Раздался   оглушительный вой.      

Выскочив   при движении локтя Гатта, десятитонный камень секнул пространство на неизмеримую   высоту; там, раскаленный трением воздуха, вспыхнул он метеором и рассыпался яркою   пылью.      

– Ползерна! –   вскричал, видя это, охлажденный Витт. – Ползерна – настоящая порция! Иначе   меня разорвет сила.      

Индус   вынул перочинный ножик и отсек ползерна Витту. Налив чашку воды, Витт запил   ползерна крупным глотком.      

– Чтобы   растворилось немного, – сказал он и похлопал себя по животу.      

Шах-Дуран   встал.      

– Будьте   здоровы, – сказал индус, поклонился и исчез во тьме.      

Затаив   дыхание, смотрели наши приятели, как тает во мраке его белый тюрбан, потом   осторожно сели и закрыли глаза.      

       III      

       

То, что   они чувствовали, было поразительно. Казалось Гатту, что в жилах его мчатся и гудят   железнодорожные поезда. Витт слышал, что сила впивается в него, подобно   водопаду. Редотт задумчиво ковырял ногтем огромный пень, откалывая пудовые   куски дерева.      

Но их   оцепенение, их изумление перед самими собой скоро прошло, так как тело их уже   забыло, что значит быть слабым. Первый вскочил Гатт, он закричал что было духу:      

– С   такой-то силой, как у меня, шутить не приходится! Эх, где бы ее показать?.. К   чему бы это ее немедленно приложить?.. Никак не подвертывается такого предмета!      

Он   кружился, топал и размахивал руками, оглядываясь; затем, сбив с ног Витта,   лишившегося от толчка чувств, кинулся к тысячелетнему баобабу, взял его из   земли так же легко, как мы берем спичку, и хлопнул им по Вивере.      

Удар был   неплох. Дерево, пробив течение реки, прошло в ее дно на глубину двухсот метров   и обратилось в пыль, и в этой же бешеной воронке земли и воды мгновенно исчез   Гатт, увлеченный силой собственного удара, и от него не осталось ничего. Вивера   же вышла из берегов, а затем вздрогнула на триста миль в окружности, отчего   жители проснулись и побежали, думая, что началось землетрясение.      

– Ты   видел? – сказал Редотт очнувшемуся от толчка Витту. – Он сожрал,   правда, все зерно, но и в тебя вошла приличная порция. Смотри, не ошибись.      

– Я   буду охотиться на слонов, – сказал Витт. – Теперь мне не надо   никакого ружья.      

И они зажили   разной жизнью. Витт ушел с топором в лес и пропадал три недели, разыскивая   слонов. Сначала скажем, как действовал он, потом вернемся к Редотту. Витт   действовал до крайности просто. Его первая встреча со слоном произошла так:   слон бросился на него, подняв хобот. Витт намотал хобот на руку, пригнул голову   испуганного великана к земле и вырвал клыки; после такой операции зверь   бросился бежать, а Витт, всадив клыки в землю, пошел дальше. То один, то два,   то целое стадо слонов попадалось ему, и у всех их, то дергая за ноги, то опрокидывая   кулаком, вырывал он клыки с хладнокровием и легкостью зубного врача. Он   опрокидывал их, как кот мышей. Очень скоро у него скопилось тысяча двести пудов   слоновой кости. «Это будет получше алмазов», – сказал он, когда связал плот   из тысячелетних деревьев и погрузил на него добычу. Плот тихо стоял у берега,   Витт сидел у костра, благодушествовал и курил. Теперь ему было легко добывать   пищу. Стоило хлопнуть ладонью по стволу кокосового или мангового дерева, как   все плоды, стряхиваясь, усыпали землю вокруг него. Если же ему случалось   попасть камнем в стадо антилоп, то одна из них наверняка была разорвана на   куски.      

И от   того, что он стал так невероятно силен и каждый день убивал зверей, – он   стал очень жесток. Ему доставляло удовольствие разрывать рот львам, давить   пальцами рысей и пантер, связывать хвостами всех вместе – носорогов, красивых   жирафов, слонов, крокодилов и буйволов – и смотреть, как обезумевшее от ярости   стадо грызло и топтало друг друга. Он громко хохотал, а затем, набрав пудовых   камней, бросал их в пленников, пока жертвы не превращались в груду дымного   мяса.      

И вот,   когда однажды он сидел у костра, посматривая на свой плот и замышляя, не прибавить   ли еще груза, – маленькая коралловая змея, упав с дерева, вонзила ему зубы   в колено и умерла, так как он раздавил ее. Затем он сам покрылся холодным   потом, скорчился, почернел и умер. И гиены поужинали его трупом.      

       IV      

       

Между   тем Редотт, почувствовав такую силу, что мог бы мешать землю рукой, как мы   ложкой мешаем крупу, долго размышлял, что бы теперь предпринять. Он хорошо   понимал, что обнаружить силу свою опасно в полном размере, так как его будут   бояться, будут ему завидовать, и он наживет себе врагов. Если враг стреляет в   темноте ночью, – какая сила удержит кровь пробитого сердца?      

– Что   ж, надо работать все-таки, – сказал он себе. – Работать мне теперь   будет легко. Вся тяжелая человеческая работа есть для меня сущие пустяки.      

Он   нанялся на прииск копать землю. Вначале ему было очень смешно притворно   ковырять землю лопаткой, делая иногда вид, что устал; однако он скоро   приноровился и, возбуждая, правда, великое удивление, начал выкапывать за день   столько земли, сколько самый сильный негр мог выкопать только в три дня.      

«Вот так   силач!» – говорили о нем, но так как такая сила, хотя очень редко, все же существует,   то ровно никто не подозревал, что Редотт может разбить каменный дом ударом   кулака.      

У него   было много работы и много денег, так как ему платили в пять раз больше, чем другим.   Случилось, что он подружился с одним бельгийцем и, малость подвыпив, открыл ему   свою тайну.      

Бельгиец   захохотал.      

– Никак   я не думал, – сказал он насупившемуся Редотту, – что вы, такой   дельный, честный человек, можете так нагло и глупо врать!      

Редотт   спокойно посмотрел на него, затем встал.      

– Идите   за мной! – сурово сказал он.      

Они   вышли из палатки и подошли к рельсам, сложенным на пути.      

– Вот   куча рельс, – сказал Редотт, – смотрите и судите.      

Затем он   взял рельсу и воткнул ее в землю аршина на три, так, что конец торчал вровень с   его лицом. Бельгиец попятился, а Редотт, хлопнув ладонью по верхнему концу   рельсы, заставил ее исчезнуть в землю.      

– В   таком случае, – сказал упавший от испуга бельгиец, вставая и вытирая о   штаны руки, – надо завтра же завоевать Африку. Я буду вашим министром. Не   будете же вы без толка и пользы держать вашу сверх-переверх-силищу?!      

– Не   знаю, – сказал Редотт. – Я посмотрю. Может, наступит день, когда мне   понадобится вся моя сила. Лучше я поберегу ее.      

И он   взял с бельгийца клятву молчать.      

– Клянусь   Бельгией! – сказал устрашенный рабочий.      

– Хорошо,   я вам верю, – ответил Редотт.      

       V      

       

Была   ночь, когда разбудил Редотта страшный, глухой гул. Он вскочил и побежал к   копям. Множество народа бежало уже туда, крича: «Обвал, обвал!» И стало всем   ясно, что на большой глубине под землей, где рыли землю, разыскивая алмазы,   тысячи человек, случилось несчастье.      

Разные   назывались причины. Однако скоро стало известно, что взорвались ящики с динамитом.   Взрыв был так силен, что обвалились и засыпались все верхние входы, проникнуть   под землю было уже нельзя.      

Увидев   ряд фонарей, Редотт подошел к ним. Здесь собрались инженеры, горячо спорившие о   том, как спасти тех, кто, погребенный обвалом, может быть, еще жив, но должен   будет задохнуться от недостатка воздуха. Здесь же громко и тяжело плакали   женщины, мужья которых работали под землей. Каждая из них успела уже броситься   на колени перед инженером, умоляя спасти близких, но инженеры только разводили   руками. И, высчитав приблизительно необходимое количество дней, чтобы открыть   шахту, сказали, что потребуется десять дней; только через десять дней можно   будет сойти вниз и извлечь мертвых и живых, – если живые не поумирают к   тому времени от голода и удушья.      

В том   месте, где было отверстие шахты, склон горы оканчивался справа отвесной скалой,   имевшей высоту не менее двухсот футов. На эту-то скалу обратил свое внимание   Редотт, слушая вполуха, что говорят инженеры. Наконец раздумье его окончилось;   он вытряхнул свою трубку и подошел к совещанию. Теперь он не скрывал свою силу,   так как торопился. Проходя сквозь толпу, он просто разводил руками, как по   воде, и от этих тихих его движений люди посыпались, как горох. Но все это было   приписано суматохе и толкотне, поэтому никакого удивления еще не было. Ему   только кричали:      

– Чего   вы толкаетесь!      

– Мистер   Витсон, – сказал Редотт старшему инженеру, – есть способ спасти всех   или почти всех. Разрешите мне это сделать.      

Инженеры   умолкли. Штейгер, знакомый Редотта, сказал с досадой:      

– Ступайте   и проспитесь, Редотт. Нехорошо быть сегодня пьяным.      

– Понюхайте! –   Редотт взял Штейгера за голову, притянул к себе и дохнул ему прямо в   нос. – Пахнет ли водкой?      

– Не   пахнет, – сказал тот, – но вы, значит, малость не в своем уме. Идите   и не мешайте.      

– Витсон, –   сказал Редотт, поворачиваясь к инженеру, – слушайте, я говорю правду: я   спасу всех. И сейчас.      

– Объясните   толком, чего вы хотите.      

– Вот   чего я хочу: чтобы вы и все, кто тут есть, приготовились увидеть небольшое гимнастическое   упражнение. Дело, прямо скажу, – ответственное. Кроме того, прикажите   публике отступить подальше от шахты, чтобы не произошло новых несчастий.      

Все были   растерянны, все говорили, перебивая друг друга, и Редотт видел, что ему никто   не верит. Тогда подошел и встал рядом с ним бледный, как смерть, бельгиец.   Смотря на Редотта, он трясся от ожидания и волнения.      

– Он   сделает, – сказал бельгиец, – он может, верьте ему, – клянусь   Бельгией!      

Не зная,   что делать, и уступая мольбам рабочих, требовавших разрешения Редотту сделать   свою попытку, Витсон приказал разойтись всем как можно дальше от шахты. Едва   приказание было исполнено, как Редотт неторопливо подошел к скале, в которую   упирался горный скат, и исчез. Во тьме было не видно, что он делает. Толпа,   затаив дыхание, ожидала.      

И вот   произошло великое дело, памятное доселе в летописях алмазных копей Виверы.   Редотт уперся в скалу правым плечом, скрестил руки, ногами уперся в камень и,   собрав всю силу, двинул весь горный склон прочь. Под этим местом шли ходы шахт.   Он сгреб гору своей скалой так же просто, как паровоз грудью сбрасывает с рельс   снежный завал, открыв этим усилием сразу несколько вертикальных ходов. Так   мальчик сбивает вершину муравейника, обнажая внутренние муравьиные галереи.      

Рев   сорванных горных пластов напомнил ужасный гул тропических бурь. Ему ответили   крики замурованных обвалом людей. Торопливо выползали они на воздух, вынося обмерших   и откопанных. Спасение остальных было уже делом часов, а не дней.      

Труп   Редотта нашли лежащим у опрокинутой и далеко отъехавшей скалы. От непосильного   напряжения у него лопнула на руках и ногах кожа; лопнули жилы шеи и   внутренностей. Среди других за его гробом шел бельгиец, говоря каждому, кто   хотел слушать:      

– Действительно,   он свернул шею горе, клянусь Бельгией!      

 Бродяга и начальник   тюрьмы      

       

«Свет   полон несправедливости. Ни одно дарование не находит достойной оценки. К чему,   например, высшее образование, честолюбивые мечтания, безусловная порядочность,   аккуратность, наконец, почерк, каким не постыдились бы писать на Олимпе? Увы,   все тщета».      

Так   рассуждал начальник тюрьмы в Н. – городке, столь уединенном и малом, что   он никак не мог позволить себе роскошь иметь большую тюрьму и важных   преступников. Едва ли было хоть раз, что все сорок камер тюрьмы заняты   постояльцами. Как правило, одновременно находилось в ней не более десяти   арестантов; но не было блестящих имен. Ни Равашоль, ни Джек-Потрошитель, ни Картуш,   ни Ринальдо Ринальдини – но мелкие воры и серые жулики да бродяги.      

Таким   образом, Пинкертон, начальник тюрьмы, возненавидевший свою громкую фамилию   именно за ее блеск фальшивого бриллианта, вечно страдал желчью и напрасным   честолюбием.      

Наступила   весна. Тысячи честолюбцев, легионы непонятых Наполеонов возделывают в это время   грядки или окапывают клумбы. Это их роковая судьба: сажать салат и пионы, в то   время как их более счастливые камрады насаживают пограничные столбы.      

Так   поступал теперь и Пинкертон: он бродил по маленькому тюремному саду, намечая,   где, что и как посадить. Садик был отделен от тюремного двора живой изгородью;   с другой стороны к нему примыкала наружная стена. У стены стояло   кресло-качалка; побродив, Пинкертон сел в нее, утомленный ночной работой, и   стал жмуриться под жаркими лучами, как кот. Солнце, накаливая стену, образовало   здесь род парника; начальник вспотел.      

Вошел   часовой с хлипким мышеподобным субъектом, достаточно рваным, чтобы подробно не   описывать его костюм. Его маленькие глаза бегали с задумчивым выражением;   короткое, костлявое лицо, укрытое гнедой пеленой, имело философский оттенок,   свойственный вообще бродягам.      

– Можешь   ты копать землю? – спросил Пинкертон. – Вообще – умеешь ли работать в   саду? Ступайте, Смит, я буду сидеть здесь.      

Часовой   ушел; начальник повторил вопрос.      

– Умею   ли? – почтительно переспросил рваный субъект, – но, право, вы меня   рассмешили. Я работал в висячих садах герцогини Джоанны Фиоритуры, в парке   лорда Альвейта, в оранжереях знаменитого садовода Ниццы Кумахера, и я…      

– Похоже,   что ты врешь, – перебил Пинкертон, зевая и располагаясь удобнее. –   Только вот что, приятель: видишь эти две клумбы? Надо их поднять выше.      

– Пустое   дело, – сказал бродяга. – Не извольте беспокоиться. Однажды,   путешествуя, – пешком, разумеется, – из Белграда в Герцеговину, я   возымел желание украсить придорожные луга. Я нашел старую лопату. Что же? К   вечеру полторы мили лугов были покрыты клумбами, на которых росли естественные   дикие цветы!      

– Как   ты лжешь! – сказал Пинкертон. – Зачем ты лжешь?      

Прежде   чем ответить, бродяга сделал несколько ударов киркой, затем оперся на нее с видом   отдыхающего скульптора.      

– Это   не ложь, – грустно сказал он. – Боже мой! Какая весна! Вспоминаю мои   приключения среди гор и долин Эвареска. Великолепно идти босиком по свежей   пыли. Крестьяне иногда сажают обедать. Спишь на сене, повторяя милый урок из   раскинутой над головой астрономии. Как пахнет. Там много цветов. Идешь, как   будто по меду. Также озера. Я имел удочки. Бывали странные случаи. Раз я поймал   карпа в двадцать два фунта. И что же? В его желудке оказался серебряный   наперсток…      

– На   этот раз ты действительно безбожно врешь! – крикнул Пинкертон. – Карп   в двадцать два фунта – абсурд!      

– Как   хотите, – равнодушно сказал бродяга, – но ведь я его ел.      

Наступило   молчание. Арестант разрывал небольшой участок.      

– Нет   лучше наживки, – сказал он, вытаскивая из глыбы и перебрасывая с руки на   руку огромного ленивого червя, – как эти выползки для морского окуня. Вот   обратите внимание. Если его разорвать на небольшие куски, а затем два или три   из них посадить на крючок, то это уже не может сорваться. Испытанный способ.   Между тем профаны надевают один кусок, отчего он стаскивается рыбой весь.      

– Глупости, –   сказал Пинкертон. – Как же не сорвется, если выползка перевернуть и проколоть   несколько раз, головкой вниз.      

– Вверх   головкой?!      

– Нет,   вниз.      

– Но   обратите внимание…      

– А,   черт! Я же говорю: вниз!      

Арестант   сожалительно посмотрел на начальника, но не стал спорить. Однако был он задет   и, взметывая киркой землю, бурчал весьма явственно:      

–…не на   всякий крючок. Притом рыба предпочитает брать с головы. Конечно, есть чудаки,   которые даже о поплавке знают не больше кошки. Но здесь…      

Снова   устав, землекоп повернулся к Пинкертону, убедительно и кротко журча:      

– А   знаете ли вы, что на сто случаев мгновенного утопления поплавка – девяносто   пустых, потому что рыба срывает ему хвост?! Головка же тверже держится. Однажды   совершенно не двигался поплавок, лишь только повернулся вокруг себя, и я понял,   что надо тащить. А почему? Она жевала головку; и я подсек. Между тем…      

Его речь   текла плавно и наивно, как песня. Жара усиливалась. От ног Пинкертона к глазам   поднималось сладкое сонное оцепенение; полузакрыв глаза, вслушивался он в ропот   и шепот о зелени глубоких озер, и, наконец, чтоб ясно представить острую дрожь   водяных кругов вкруг настороженного поплавка, зажмурился совершенно. Этого   только и ожидал сон: Пинкертон спал.      

– Это   так портит нервы, – ровно продолжал бродяга, грустно смотря на него и тихо   жестикулируя, – так портит нервы плохая насадка, что я решил сажать только   вверх. И очень тщательно. Но не вниз.      

Он   умолк, задумчиво осмотрел Пинкертона и, степенно оглянувшись, взял из его   лежавшего на столике портсигара папироску. Закурив ее и вздохнув, причем его   глаза мечтательно бродили по небу, он пускал дым, повторяя: – «Нет,   нет, – только вверх. И никогда – вниз. Это ошибка».      

Он   бросил окурок, не торопясь подошел к дальнему углу сада, где сваленные одна на   другую пустые известковые бочки представляли для него известный соблазн, и влез   на гребень стены. – «Вниз, – бормотал он, – это ошибка. Рыба   непременно стащит. Исключительно – вверх!»      

Затем он   спрыгнул и исчез, продолжая тихо сердиться на легкомысленных рыбаков.      

 Победитель      

       

Скульптор,   не мни покорной      

И вязкой   глины ком…      

Т.   Готье      

       

       I      

       

– Наконец-то   фортуна пересекает нашу дорогу, – сказал Геннисон, закрывая дверь и вешая   промокшее от дождя пальто. – Ну, Джен, – отвратительная погода, но в   сердце моем погода хорошая. Я опоздал немного потому, что встретил профессора   Стерса. Он сообщил потрясающие новости.      

Говоря,   Геннисон ходил по комнате, рассеянно взглядывая на накрытый стол и потирая   озябшие руки характерным голодным жестом человека, которому не везет и который   привык предпочитать надежды обеду; он торопился сообщить, что сказал Стерс.      

Джен,   молодая женщина с требовательным, нервным выражением сурово горящих глаз,   нехотя улыбнулась.      

– Ох,   я боюсь всего потрясающего, – сказала она, приступая было к еде, но, видя,   что муж взволнован, встала и подошла к нему, положив на его плечо руку. –   Не сердись. Я только хочу сказать, что когда ты приносишь «потрясающие»   новости, у нас, на другой день, обыкновенно, не бывает денег.      

– На   этот раз, кажется, будут, – возразил Геннисон. – Дело идет как раз о   посещении мастерской Стерсом и еще тремя лицами, составляющими в жюри конкурса   большинство голосов. Ну-с, кажется, даже наверное, что премию дадут мне. Само   собой, секреты этого дела – вещь относительная; мою манеру так же легко узнать,   как Пунка, Стаорти, Бельграва и других, поэтому Стерс сказал: – «Мой   милый, это ведь ваша фигура „Женщины, возводящей ребенка вверх по крутой тропе,   с книгой в руках“?» – Конечно, я отрицал, а он докончил, ничего не выпытав от   меня: – «Итак, говоря условно, что ваша, – эта статуя имеет все   шансы. Нам, – заметь, он сказал „нам“, – значит, был о том   разговор, – нам она более других по душе. Держите в секрете. Я сообщаю вам   это потому, что люблю вас и возлагаю на вас большие надежды. Поправляйте свои   дела».      

– Разумеется,   тебя нетрудно узнать, – сказала Джен, – но, ах, как трудно, изнемогая,   верить, что в конце пути будет наконец отдых. Что еще сказал Стерс?      

– Что   еще он сказал, – я забыл. Я помню только вот это и шел домой в   полусознательном состоянии. Джен, я видел эти три тысячи среди небывалого   радужного пейзажа. Да, это так и будет, конечно. Есть слух, что хороша также   работа Пунка, но моя лучше. У Гизера больше рисунка, чем анатомии. Но отчего   Стерс ничего не сказал о Ледане?      

– Ледан   уже представил свою работу?      

– Верно   – нет, иначе Стерс должен был говорить о нем. Ледан никогда особенно не торопится.   Однако на днях он говорил мне, что опаздывать не имеет права, так как шесть его   детей, мал мала меньше, тоже, вероятно, ждут премию. Что ты подумала?      

– Я   подумала, – задумавшись, произнесла Джен, – что, пока мы не знаем,   как справился с задачей Ледан, рано нам говорить о торжестве.      

– Милая   Джен, Ледан талантливее меня, но есть две причины, почему он не получит премии.   Первая: его не любят за крайнее самомнение. Во-вторых, стиль его не в фаворе у   людей положительных. Я ведь все знаю. Одним словом, Стерс еще сказал, что моя   «Женщина» – удачнейший символ науки, ведущей младенца – Человечество – к горной   вершине Знания.      

– Да…   Так почему он не говорил о Ледане?      

– Кто?      

– Стерс.      

– Не   любит его: просто – не любит. С этим ничего не поделаешь. Так можно лишь объяснить.      

Напряженный   разговор этот был о конкурсе, объявленном архитектурной комиссией, строящей   университет в Лиссе. Главный портал здания было решено украсить бронзовой   статуей, и за лучшую представленную работу город обещал три тысячи фунтов.      

Геннисон   съел обед, продолжая толковать с Джен о том, что они сделают, получив деньги.   За шесть месяцев работы Геннисона для конкурса эти разговоры еще никогда не   были так реальны и ярки, как теперь. В течение десяти минут Джен побывала в   лучших магазинах, накупила массу вещей, переехала из комнаты в квартиру, а   Геннисон между супом и котлетой съездил в Европу, отдохнул от унижений и нищеты   и задумал новые работы, после которых придут слава и обеспеченность.      

Когда   возбуждение улеглось и разговор принял не столь блестящий характер, скульптор   утомленно огляделся. Это была все та же тесная комната, с грошовой мебелью, с   тенью нищеты по углам. Надо было ждать, ждать…      

Против   воли Геннисона беспокоила мысль, в которой он не мог признаться даже себе. Он   взглянул на часы – было почти семь – и встал.      

– Джен,   я схожу. Ты понимаешь – это не беспокойство, не зависть – нет; я совершенно уверен   в благополучном исходе дела, но… но я посмотрю все-таки, нет ли там модели   Ледана. Меня интересует это бескорыстно. Всегда хорошо знать все, особенно в   важных случаях.      

Джен   подняла пристальный взгляд. Та же мысль тревожила и ее, но так же, как   Геннисон, она ее скрыла и выдала, поспешно сказав:      

– Конечно,   мой друг. Странно было бы, если бы ты не интересовался искусством. Скоро   вернешься?      

– Очень   скоро, – сказал Геннисон, надевая пальто и беря шляпу. – Итак, недели   две, не больше, осталось нам ждать. Да.      

– Да,   так, – ответила Джен не очень уверенно, хотя с веселой улыбкой, и,   поправив мужу выбившиеся из-под шляпы волосы, прибавила: – Иди же. Я сяду   шить.      

       II      

       

Студия,   отведенная делам конкурса, находилась в здании Школы Живописи и Ваяния, и в   этот час вечера там не было уже никого, кроме сторожа Нурса, давно и хорошо   знавшего Геннисона. Войдя, Геннисон сказал:      

– Нурс,   откройте, пожалуйста, северную угловую, я хочу еще раз взглянуть на свою работу   и, может быть, подправить кой-что. Ну, как – много ли доставлено сегодня   моделей?      

– Всего,   кажется, четырнадцать. – Нурс стал глядеть на пол. – Понимаете, какая   история. Всего час назад получено распоряжение не пускать никого, так как   завтра соберется жюри и, вы понимаете, желают, чтобы все было в порядке.      

– Конечно,   конечно, – подхватил Геннисон, – но, право, у меня душа не на месте и   неспокойно мне, пока не посмотрю еще раз на свое. Вы меня поймите   по-человечески. Я никому не скажу, вы тоже не скажете ни одной душе, таким   образом это дело пройдет безвредно. И… вот она, – покажите-ка ей место в   кассе «Грилль-Рума».      

Он   вытащил золотую монету – последнюю – все, что было у него, – и положил в   нерешительную ладонь Нурса, сжав сторожу пальцы горячей рукой.      

– Ну,   да, – сказал Нурс, – я это очень все хорошо понимаю… Если, конечно…   Что делать – идем.      

Нурс   привел Геннисона к темнице надежд, открыл дверь, электричество, сам стал на пороге,   скептически окинув взглядом холодное, высокое помещение, где на возвышениях,   покрытых зеленым сукном, виднелись неподвижные существа из воска и глины,   полные той странной, преображенной жизненности, какая отличает скульптуру. Два   человека разно смотрели на это. Нурс видел кукол, в то время как боль и   душевное смятение вновь ожили в Геннисоне. Он заметил свою модель в ряду чужих,   отточенных напряжений и стал искать глазами Ледана.      

Нурс   вышел.      

Геннисон   прошел несколько шагов и остановился перед белой небольшой статуей, вышиной не   более трех футов. Модель Ледана, которого он сразу узнал по чудесной легкости и   простоте линий, высеченная из мрамора, стояла меж Пунком и жалким размышлением   честного, трудолюбивого Пройса, давшего тупую Юнону с щитом и гербом города.   Ледан тоже не изумил выдумкой. Всего-навсего – задумчивая фигура молодой   женщины в небрежно спадающем покрывале, слегка склоняясь, чертила на песке   концом ветки геометрическую фигурку. Сдвинутые брови на правильном, по-женски   сильном лице отражали холодную, непоколебимую уверенность, а нетерпеливо   вытянутый носок стройной ноги, казалось, отбивает такт некоего мысленного   расчета, какой она производит.      

Геннисон   отступил с чувством падения и восторга. – «А! – сказал он, имея,   наконец, мужество стать только художником. – Да, это искусство. Ведь это   все равно, что поймать луч. Как живет. Как дышит и размышляет».      

Тогда –   медленно, с сумрачным одушевлением раненого, взирающего на свою рану одновременно   взглядом врача и больного, он подошел к той «Женщине с книгой», которую   сотворил сам, вручив ей все надежды на избавление. Он увидел некоторую   натянутость ее позы. Он всмотрелся в наивные недочеты, в плохо скрытое   старание, которым хотел возместить отсутствие точного художественного видения.   Она была относительно хороша, но существенно плоха рядом с Леданом. С мучением   и тоской, в свете высшей справедливости, которой не изменял никогда, он признал   бесспорное право Ледана делать из мрамора, не ожидая благосклонного кивка   Стерса.      

За   несколько минут Геннисон прожил вторую жизнь, после чего вывод и решение могли   принять только одну, свойственную ему, форму. Он взял каминные щипцы и тремя   сильными ударами обратил свою модель в глину, – без слез, без дикого   смеха, без истерики, – так толково и просто, как уничтожают неудавшееся   письмо.      

– Эти   удары, – сказал он прибежавшему на шум Нурсу, – я нанес сам себе, так   как сломал только собственное изделие. Вам придется немного здесь подмести.      

– Как?! –   закричал Нурс, – эту самую… и это – ваша… Ну, а я вам скажу, что она-то   мне всех больше понравилась. Что же вы теперь будете делать?      

– Что? –   повторил Геннисон. – То же, но только лучше, – чтобы оправдать ваше   лестное мнение обо мне. Без щипцов на это надежда была плоха. Во всяком случае,   нелепый, бородатый, обремененный младенцами и талантом Ледан может быть   спокоен, так как жюри не остается другого выбора.      

 Четырнадцать футов      

       

       I      

       

– Итак,   она вам отказала обоим? – спросил на прощанье хозяин степной   гостиницы. – Что вы сказали?      

Род   молча приподнял шляпу и зашагал; так же поступил Кист. Рудокопы досадовали на себя   за то, что разболтались вчера вечером под властью винных паров. Теперь хозяин   пытался подтрунить над ними; по крайней мере, этот его последний вопрос почти   не скрывал усмешки.      

Когда   гостиница исчезла за поворотом, Род, неловко усмехаясь, сказал:      

– Это   ты захотел водки. Не будь водки, у Кэт не горели бы щеки от стыда за наш   разговор, даром что девушка за две тысячи миль от нас. Какое дело этой акуле…      

– Но   что же особенного узнал трактирщик? – хмуро возразил Кист. – Ну…   любил ты… любил я… любили одну. Ей – все равно… Вообще, был ведь разговор этот   о женщинах.      

– Ты   не понимаешь, – сказал Род. – Мы сделали нехорошо по отношению к ней:   произнесли ее имя в… за стойкой. Ну, и довольно об этом.      

Несмотря   на то, что девушка крепко сидела у каждого в сердце, они остались товарищами.   Неизвестно, что было бы в случае предпочтения. Сердечное несчастье даже   сблизило их; оба они, мысленно, смотрели на Кэт в телескоп, а никто так не   сроден друг другу, как астрономы. Поэтому их отношения не нарушились.      

Как   сказал Кист, «Кэт было все равно». Но не совсем. Однако она молчала.      

       II      

       

«Кто   любит, тот идет до конца». Когда оба – Род и Кист – пришли прощаться, она подумала,   что вернуться и снова повторить объяснение должен самый сильный и стойкий в   чувстве своем. Так, может быть, немного жестоко рассуждал восемнадцатилетний   Соломон в юбке. Между тем оба нравились девушке. Она не понимала, как можно   отойти от нее далее четырех миль без желания вернуться через двадцать четыре   часа. Однако серьезный вид рудокопов, их плотно уложенные мешки и те слова,   какие говорятся только при настоящей разлуке, немного разозлили ее. Ей было   душевно трудно, и она отомстила за это.      

– Ступайте, –   сказала Кэт. – Свет велик. Не все же будете вы вдвоем припадать к одному   окошку.      

Говоря   так, думала она вначале, что скоро, очень скоро явится веселый, живой Кист.   Затем прошел месяц, и внушительность этого срока перевела ее мысли к Роду, с   которым она всегда чувствовала себя проще. Род был большеголов, очень силен и   малоразговорчив, но смотрел на нее так добродушно, что она однажды сказала ему:   «цып-цып»…      

       III      

       

Прямой   путь в Солнечные Карьеры лежал через смешение скал – отрог цепи, пересекающий   лес. Здесь были тропинки, значение и связь которых путники узнали в гостинице.   Почти весь день они шли, придерживаясь верного направления, но к вечеру начали   понемногу сбиваться. Самая крупная ошибка произошла у Плоского Камня – обломка   скалы, некогда сброшенного землетрясением. От усталости память о поворотах   изменила им, и они пошли вверх, когда надо было идти мили полторы влево, а   затем начать восхождение.      

На   закате солнца, выбравшись из дремучих дебрей, рудокопы увидели, что путь им прегражден   трещиной. Ширина пропасти была значительна, но, в общем, казалась на подходящих   для того местах доступной скачку коня.      

Видя, что   заблудились, Кист разделился с Родом: один пошел направо, другой – налево; Кист   выбрался к непроходимым обрывам и возвратился; через полчаса вернулся и Род –   его путь привел к разделению трещины на ложа потоков, падавших в бездну.      

Путники   сошлись и остановились в том месте, где вначале увидели трещину.      

       IV      

       

Так   близко, так доступно коротенькому мостку стоял перед ними противоположный край   пропасти, что Кист с досадой топнул и почесал затылок. Край, отделенный   трещиной, был сильно покат к отвесу и покрыт щебнем, однако, из всех мест, по   которым они прошли, разыскивая обход, это место являло наименьшую ширину.   Забросив бечевку с привязанным к ней камнем, Род смерил досадное расстояние:   оно было почти четырнадцать футов. Он оглянулся: сухой, как щетка, кустарник   полз по вечернему плоскогорью; солнце садилось.      

Они   могли бы вернуться, потеряв день или два, но далеко впереди, внизу, блестела   тонкая петля Асценды, от закругления которой направо лежал золотоносный отрог   Солнечных Гор. Одолеть трещину – значило сократить путь не меньше, как дней на   пять. Между тем обычный путь с возвращением на старый свой след и путешествие   по изгибу реки составляли большое римское «S», которое теперь предстояло им   пересечь по прямой линии.      

– Будь   дерево, – сказал Род, – но нет этого дерева. Нечего перекинуть и не   за что уцепиться на той стороне веревкой. Остается прыжок.      

Кист   осмотрелся, затем кивнул. Действительно, разбег был удобен: слегка покато он   шел к трещине.      

– Надо   думать, что перед тобой натянуто черное полотно, – сказал Род, –   только и всего. Представь, что пропасти нет.      

– Разумеется, –   сказал Кист рассеянно. – Немного холодно… Точно купаться.      

Род снял   с плеч мешок и перебросил его; так же поступил и Кист. Теперь им не оставалось   ничего другого, как следовать своему решению.      

– Итак… –   начал Род, но Кист, более нервный, менее способный нести ожидание, отстраняюще   протянул руку.      

– Сначала   я, а потом ты, – сказал он. – Это совершенные пустяки. Чепуха!   Смотри.      

Действуя   сгоряча, чтобы предупредить приступ простительной трусости, он отошел, разбежался   и, удачно поддав ногой, перелетел к своему мешку, брякнувшись плашмя грудью. В   зените этого отчаянного прыжка Род сделал внутреннее усилие, как бы помогая   прыгнувшему всем своим существом.      

Кист   встал. Он был немного бледен.      

– Готово, –   сказал Кист. – Жду тебя с первой почтой.      

Род   медленно отошел на возвышение, рассеянно потер руки и, нагнув голову, помчался   к обрыву. Его тяжелое тело, казалось, рванется с силой птицы. Когда он   разбежался, а затем поддал, отделившись на воздух, Кист, неожиданно для себя,   представил его срывающимся в бездонную глубину. Это была подлая мысль – одна из   тех, над которыми человек не властен. Возможно, что она передалась прыгавшему.   Род, оставляя землю, неосторожно взглянул на Киста, – и это сбило его.      

Он упал   грудью на край, тотчас подняв руку и уцепившись за руку Киста. Вся пустота низа   ухнула в нем, но Кист держал крепко, успев схватить падающего на последнем   волоске времени. Еще немного – рука Рода скрылась бы в пустоте. Кист лег,   скользя на осыпающихся мелких камнях по пыльному закруглению. Его рука   вытянулась и помертвела от тяжести тела Рода, но, царапая ногами и свободной   рукой землю, он с бешенством жертвы, с тяжелым вдохновением риска удерживал   сдавленную руку Рода.      

Род   хорошо видел и понимал, что Кист ползет вниз.      

– Отпусти! –   сказал Род так страшно и холодно, что Кист с отчаянием крикнул о помощи, сам не   зная кому. – Ты свалишься, говорю тебе! – продолжал Род. –   Отпусти меня и не забывай, что именно на тебя посмотрела она особенно.      

Так   выдал он горькое, тайное свое убеждение. Кист не ответил. Он молча искупал свою   мысль – мысль о прыжке Рода вниз. Тогда Род вынул свободной рукой из кармана   складной нож, открыл его зубами и вонзил в руку Киста.      

Рука   разжалась…      

Кист   взглянул вниз; затем, еле удержавшись от падения сам, отполз и перетянул руку   платком. Некоторое время он сидел тихо, держась за сердце, в котором стоял   гром, наконец, лег и начал тихо трястись всем телом, прижимая руку к лицу.      

Зимой   следующего года во двор фермы Карроля вошел прилично одетый человек и не успел   оглянуться, как, хлопнув внутри дома несколькими дверьми, к нему, распугав кур,   стремительно выбежала молодая девушка с независимым видом, но с вытянутым и   напряженным лицом.      

– А   где Род? – поспешно спросила она, едва подала руку. – Или вы одни,   Кист?!      

«Если ты   сделала выбор, то не ошиблась», – подумал вошедший.      

– Род… –   повторила Кэт. – Ведь вы были всегда вместе…      

Кист   кашлянул, посмотрел в сторону и рассказал все.      

 Золото и шахтеры (Из   воспоминаний)      

       

       I      

       

Когда,   еще юношей, я попал в Александрию (египетскую), служа матросом на одном из   пароходов Русского общества, мне, как бессмертному Тартарену Додэ,   представилось, что Сахара и львы совсем близко – стоит пройти за город.      

Одолев   несколько пыльных, широких, жарких, как пекло, улиц, я выбрался к канаве с мутной   водой. Через нее не было мостика. За ней тянулись плантации и огороды. Я видел   дороги, колодцы, пальмы, но пустыни тут не было.      

Я   посидел близ канавы, вдыхая запах гнилой воды, а затем отправился обратно на   пароход. Там я рассказал, что в меня выстрелил бедуин, но промахнулся. Подумав   немного, я прибавил, что у дверей одной арабской лавки стояли в кувшине розы,   что я хотел одну из них купить, но красавица-арабка, выйдя из лавки, подарила   мне этот цветок и сказала «селям алейкюм».      

Так ли   говорят арабские девушки, когда дарят цветы, и дарят ли они их неизвестным матросам   – я не знаю до сих пор. Но я знаю:      

1) Пустыни   не было. 2) Была канава. 3) Розу я купил за две пар… (4 коп.) 4) Не   чувствовал ни капли стыда.      

Равным   образом, когда, по возвращении с Урала, отец спрашивал меня, что я там делал, я   преподнес ему «творимую легенду» приблизительно в таком виде: примкнул к   разбойникам, с ними ограбил контору прииска, затем ушел в лес, где тайно мыл   золото и прокутил целое состояние.      

Услышав   это, мой отец сделал большие глаза, после чего долго ходил в задумчивости.   Иногда, взглядывая на меня, он внушительно повторял: «Д-да. Не знаю, что из   тебя выйдет».      

       II      

       

Я и сам   не знал «что из меня выйдет», или, вернее что случится со мной, когда, в лаптях   и трепаном пиджаке, подбитом куделью, выехал из Перми «зайцем» на Пашийские   рудники. В этих краях я был впервые. Поэтому я рассуждал так: раз Урал   золотоносен, то золотоносен сплошь, и копайся… в огороде, золота будет много.   На этом основании, как пошел лесной дорогой на прииски, я в нескольких местах   проковырял землю палкой, но там был самый обыкновенный «прах». Где же   самородки?      

Я шел   среди зеленых и синих гор. Ночевать мне пришлось в оригинальной казарме рабочих   железного рудника. Все было здесь желто, даже красновато-желто, от рудной пыли.   Стены желты, руки, рубахи и столы и тулупы. Я провел ночь в мире, выкрашенном в   железную краску. Наутро (была весна) я по подмерзшей дороге явился на Пашийские   или Шуваловские прииски (графа Шувалова).      

Темное,   старое село разбросано было в лесу, по берегам извилистой речки. Я зашел в контору,   где отдал свой паспорт, и получил право определиться на какую хочу работу.   Кроме того, мне выдали рубль задатка.      

Конторой   был кряжистый, большой дом из огромных бревен. За окошечком сидел кассир. В   окне сиял лес. Вот пришел старик в тулупе и валенках с красными крапинками –   старатель – получать деньги за сданное вчера золото. Он вынул из платка   тарелку; на эту тарелку была ему высыпана груда блестящих пятирублевок – тысячи   три. Я обомлел. «Значит, здесь много золота», – подумал я. Почти вслед за   первым старателем явился другой, – черный, молодой, с резким и угрюмым   лицом; он принес в холщовом мешочке платину. Ее свешали на весах и выдали квитанцию.   Платина разочаровала меня, она выглядела, как свинцовые опилки. Но я уже был уверен,   что скоро буду миллионером.      

Так,   воодушевляясь, вышел я из конторы и поселился в одной избе, за рубль в месяц.   Спать пришлось на полу. Кроме меня, было здесь еще двое рабочих, хозяин, тоже   рабочий, и его беременная жена, болезненная, испитая женщина. Один рабочий был   рыж и веснушчат, лет сорока, звали его Кондрат. Каждый вечер он и хозяин,   вернувшись с работы, ставили перед собой бутылку водки и чашку кислой капусты.   Кондрат, подперев щеку рукой, пил и громко, жалостно пел:      

       

Скажи мне, звездочка златая,      

Зачем печально так горишь.      

Кор-роль, кор-роль, о чем вздыхаешь,      

Со страхом речи говоришь?..      

       

Хозяин   молча вздыхал, но вдруг, рванувшись и покраснев, орал что есть мочи:      

       

Ска-ж-ж-и мы-ы-не-е…      

       

В это   время хозяйка молча двигалась, прибирая что-то, или стояла у печки, сложив   руки, пока ее снова не посылали за водкой. Это случалось почти каждую ночь.   Вначале я ворочался на полу без сна, но потом привык и просыпался, лишь когда   шум стихал.      

С   этими-то сожителями я и вышел на другой день к продовольственной лавке, куда   собирались, так сказать, нештатные рабочие. Было холодно, удивительно свежо   пахло лесом. Красное солнце бросало из-за деревьев по грязному розовому снегу   ясные, как свет костра, лучи. Десятник отметил меня, и мы толпой, с бабами и   стариками, отправились к насосам, на разведку.      

Минут   двадцать дорога шла лесом, по талой тропе. Вскоре показалась долина, или увал,   где по ее длине, на равном расстоянии друг от друга, чернели небольшие   вертикальные шахты – шурфы. Когда-то на некоторой глубине здесь протекала река;   шурфы били до подпочвенного слоя песка, который промывали в ковше, если   находили достаточный процент золота (1 зол. на 1 куб. саж.) – здесь   закладывалась настоящая шахта. Вокруг шурфов деревья были срублены, пылали   костры и кипятились чайники.      

Я встал   к насосу. Насос опускался до дна шахты, имея вверху отводной желоб и коромысло   с длинными ручками. Шесть человек качало, шесть сидело. А внизу, в шахте, бил   землю киркой рабочий в так называемых приисковых сапогах, из очень толстой   кожи, подошвы которых были подбиты гвоздями с шляпками, величиной в боб. Когда   он наполнял деревянную бадью песком, смешанным с галькой, ее втаскивали наверх,   а штейгер, взяв немного песка в ковш, промывал пробу водой, – песок сливали,   золото оставалось.      

Так как   я был ко всему этому любопытен, штейгер объяснил мне, что черная галька «шлихт»   всегда сопутствует золоту. Раз все побросали качать и пошли смотреть в   штейгеров ковш. Там, среди двух черных камешков и щепотки мокрого, серебристого   песку, что-то блестело, но я не мог различить, блестит ли это солнце,   внутренность луженого ковша или отражение морской гальки. Золотых песчинок я   так и не увидел, хотя меня, что называется, тыкали носом. Штейгер только   сказал, что его мало, и я от души согласился с ним.      

На Урале   говорят «робить» вместо «работать». Оттого, что я «робил», мне скоро становилось   тепло, к полудню солнце грело уже изрядно, и, отобедав, т. е. напившись   чаю с хлебом, я вновь «робил», пока не садилось солнце. Затемно мы возвращались   домой.      

Однажды   в обеденный перерыв я прошел в невырубленный лес конца долины и увидел там   маленький домик старателя. Ели вплотную примыкали к нему, и было тут   таинственно и тенисто, как в сказке. У двери стояла рослая женщина с крупными   чертами лица, с густыми черными бровями и суровым взглядом. Неподалеку сам   старатель возился с вашгертом, подводя под него полено. Вашгерт, т. е.   промывальный станок, напоминал собой продолговатый ящик, с выдающимся внизу   деревянным ложем для стока воды: он был закрыт, заперт и запечатан. Раз в неделю   или раз в день, смотря как с кем, чиновник прииска снимал печать, золото   извлекалось и взвешивалось на месте, чтобы не было продажи на сторону.      

Я узнал   от старателя, что его участок плохой, что он только кормится, а прибыли не   имеет. Как на пример особой удачи, он указал на соседний лесной дом, его   хозяин, тоже старатель, нашел как-то «карман», т. е. такое место, где   золото особенно густо, и от этого кармана нажил тот человек тысяч пятнадцать.      

       III      

       

Разведка   скоро окончилась. Меня приставили тогда к настоящей шахте: холм щебня, извлеченного   из недр, окружал ее. Над шахтой стоял ворот с канатом и железной бадьей. В этой   бадье спускали вниз, в шахту, забойщика и плотника, делом которого было крепить   шахту, ставить крепь. Эта же бадья выбрасывала наверх щебень подпочвенного   золотоносного слоя. Щебень, перемешанный с песком, промывали в «бутаре». Бутара   – род наглухо закрытой бочки, цилиндра, и хотя я забыл внутреннее ее   устройство, однако помню, что песок вместе с водой и небольшим количеством   ртути дает при вращении бутары амальгамированный ртутью осадок золота. Золото   растворяется в ртути. Затем ее извлекают и выпаривают на огне, а золото остается.      

Несколько   ночей стоял я в ночной смене у ворота, вместе с другими рабочими мы крутили   ворот и освобождали бадью. Не легкое дело. Изломанным и разбитым чувствовал я   себя, возвращаясь домой. Однажды я спустился в шахту днем. Действительно, я   увидел вверху – в ничтожном четырехугольнике голубой пустоты, – несколько   бледных звезд. Я прошел, согнувшись, в тупик горизонтальной ветви шахты, везде   поддерживаемой крепью, чтобы не ссыпался грунт. Крепь – это деревянное П,   которое ставят плотники на расстоянии полуаршина одно от другого, из коротких   балок, по мере того, как забойщик постепенно выбивает впереди себя киркой   продолжение шахты. Здесь низко и сыро, красноватый свет шахтерской лампочки в   проволочной сетке пятном озаряет низкий, как в сундуке, свод; вода непрерывно   льется сверху крупным дождем. Забойщик полулежал на боку, одной рукой действуя   киркой, он выбивал и сгребал назад, за себя, кучи мокрого щебня. Щебень выносил   рабочий в ведре и шахтовой бадье.      

       IV      

       

Было   воскресенье, когда я увидел наконец «хищника». Такое имя носят люди, добывающие   золото на свой риск и страх в частных и казенных владениях. Их ловят, а иногда   убивают на месте; о битвах и перестрелках хищников с стражниками я наслышался   всласть.      

В   воскресенье я зашел в общую казарму рабочих и там увидел сидящего на краю чар,   в беседе с кем-то, молодого человека с приятным, открытым лицом, серыми глазами   и серьгой в ухе. Он был в отличных новых сапогах, красной бумазейной блузе с   стоячим воротником, плисовых шароварах и плисовой шапке с лисьей опушкой.   Богато вышитый шелком бархатный пояс стягивал его талию. Тут же я узнал, что   этот человек – хищник, но такой ловкий и удачливый, что до сих пор не попался.   Ходит он открыто, стражники и администрация знают, кто эта красивая птица, но   улик прямых нет.      

Тотчас я   подсел к нему с тем, что называется «интервью», а по существу есть нестерпимое   любопытство.      

Вот что   он рассказал. Я, конечно, передаю не речь его, а суть дела.      

«Хищничают»   партиями, в три и пять человек, редко более. Хищник вооружен, снабжен заступом,   киркой, провизией и компасом; промывка происходит в самых диких, нетронутых местах   лесов. Золото ищут по логам, падям, т. е. преимущественно в ложбинах. Так   же, как и на приисках, бьют шурфы – шахты, для пробы. Но у хищника нет   промывального станка – «вашгерта», и, во всяком случае, его работа носит   поспешный, случайный характер. Промывают в большом ковше или тазу; некоторые   промывают на разложенных уступами кусках дерна: вода уносит промываемую землю,   а тяжелое золото застревает в траве. Есть еще способ – амальгамирование,   т. е. взбалтывание золотоносной земли в корчагах, куда впущено немного   ртути (она растворяет, вбирает в себя металл), но, за трудностью для хищника   достать ртуть, она употребляется редко. К тому же хищники разыскивают и знают   такие места, где золото идет не по 1½ – 2 золотника на куб, а лежит россыпями,   так что, теряя при грубой промывке, они все же добывают довольно. Таково,   например, верховое золото. Если верить моему рассказчику, довольно в таких   местах содрать дерн и тряхнуть его, и с корней травы посыплются крупные   блестки.      

Тайное   золото берут скупщики по 2–2½ рубля золотник, платину – по той же цене. Рассказчик   сообщил мне, что пришел на прииски звать товарища – идти к Черной Березе, за   двести верст, где будто бы зарыто два голенища с золотым песком. Но… он заметно   прихвастывал в своих удачах, и я не особенно поверил Черной Березе.      

Вечером   Кондрат и хозяин мой, где я жил, снова начали пить – был день получки. Устав, я   крепко спал, рано проснулся. По еще темному окну шла розовая полоса рассвета.   Хозяйка, с трудом передвигая ноги и охая, растопляла печь. Новый – тонкий и   жалобный звук раздался за ситцевой занавеской. Страшно похудевшая женщина   бросилась к кровати; спеленатый тряпками, там лежал только что, этой ночью   родившийся мальчик.      

Это был   единственный случай, что я был свидетелем столь мужественных и горьких родов –   без акушерки, врача, без криков и жалоб. Пьяный хозяин храпел на полу. Кондрат   спал, уронив на стол руки и голову.      

При   свете керосиновой лампы я увидел тогда пятирублевую золотую монету, блестевшую   на залитой щами и водкой домотканой скатерти.      

И это   было единственное золото, которое я видел на приисках, если не считать того,   что в конторе было взято – «старателем».      

Муж   храпел. Но хозяйка, вся полная, сквозь страдание, светлой материнской тишиной,   ласково приговаривала:      

– Ш-ш-ш-ш…      

Скоро я   покинул прииск.      

 Шесть спичек      

       

       I      

       

Вечерело;   шторм снизил давление, но волны еще не вернули тот свой живописный вид, какой   настраивает нас покровительственно в отношении к морской стихии, когда, лежа на   берегу, смотрим в их зеленую глубину.      

Меж   этими страшными и крутыми массами черного цвета стеклянно блестел выем, в тот   же миг, как вы заметили его, взлетающий выпукло и черно на высоту трехэтажного   дома.      

В толчее   масс кружилась шлюпка, которой управляло двое.      

На   веслах сидел человек без шапки, с диким, заостренным лицом, босой и в   лохмотьях. Его красные глаза слезились от ветра, шея и лицо, почерневшие от   испытаний, поросли грязной шерстью. Голова с отросшими, как у женщины, волосами   была перетянута платком, черным у виска от засохшей крови. Он греб, откидываясь   назад всем телом и каждый раз закрывая глаза. Подаваясь вперед занести весла,   он снова открывал их. Следя за направлением его неподвижного взгляда, можно   было догадаться, что этот человек смотрит на бортовый ящик.      

Второй   человек сидел у руля, управляя движением шлюпки с всепоглощающей заботой не   дать бешеному движению воды выбить из рук румпель, трясшийся беспрерывно, как   тряслись от крайнего напряжения руки рулевого. Этот человек был одет или,   вернее, раздет в той же степени, как и первый, с той разницей, что на нем,   кроме белья, разорванного, хлопающего на руках и спине, были просмоленные   брюки, застегнутые скрюченными кусками проволоки. Отросшие черные волосы   хлестали по глазам, взгляд которых был более разумен, чем взгляд его товарища   по несчастью. Лицо опухло, сквозь сильный загар светилось истощение. Усы и   борода вокруг искусанных запекшихся губ сбились мохнатым кольцом. Он был   мускулист, тяжел, двигался медленно и основательно даже теперь, когда первый   дергался при каждом толчке волны и производил впечатление потерявшегося.      

Дно   шлюпки было залито водой, где плавали, стукаясь о борта, консервные жестянки, обломки   скамеек, служивших некогда факелом; там же мокли, болтаясь при перевалах через   гребни, тряпки, куски кожи, обрывки бумаги. Сами того не замечая, оба пловца   мелко, беспрерывно дрожали, сутулясь от холодного ветра.      

Наконец   один из пловцов проговорил медленно и упорно:      

– Метлаэн!      

– Понатужься,   Босс, молодчина, хорошая старая собака! – крикнул рулевой. – Слышишь,   что я говорю? Ветер упал.      

Босс   поднял голову, двинул весла, как бы нехотя, и стал смотреть на бортовый ящик.      

Некоторое   время они молчали. Небо слегка очистилось впереди и темнело, пена перестала   летать, срываясь, через головы пловцов, и разбег валов принял более равномерный   темп. Не выпуская руля, привязанного к талии толстым концом, Метлаэн потянулся   левой рукой и достал из бортового ящика карманные золотые часы, которые не   забывал заводить при всяких условиях сорокадвухдневного скитания по волнам.   Приблизив часы к глазам, Метлаэн увидел, что время – без двадцати минут шесть.      

Некоторое   время он держал часы в руках, как бы не решаясь выпустить это осязательное   доказательство стойко существующей за горизонтом спокойной и безопасной жизни.   Затем вложил часы в ящик. Подымая голову, Метлаэн заметил взгляд Босса, легший   на его руку тяжело, как упрек.      

Тем   временем валы снизились, и неожиданно удары воды сменились отлогими перевалами.   Стоял шум тысячи водяных мельниц.      

Босс   сказал:      

– На   западе ничего нет. Зачем плыть на запад?      

– Куда   мы не бросались?! – возразил Метлаэн. – Надо плыть в каком-нибудь   одном направлении. И разрази меня бог, если я знаю, где мы находимся!      

Его   тревога была так сильна, что он различил острое посвистывающее дыхание Босса.   Оно звучало, как стон. Подняв голову, Босс дико и неуверенно произнес:      

– Я   хочу закурить.      

       II      

       

Метлаэну   нужно было некоторое время, чтобы, услышав это, такое простое заявление,   примириться с неизбежным, понять, что оно наступило. Он дернулся на своем месте   и с отчаянием посмотрел во тьму. Страх выбил из его души все мысли и чувства,   кроме нелепого гнева на Босса. Он сам держался если не из последних, то из   таких сил страдания, которые, останься он один, могли мгновенно изменить ему,   бросив его и шлюпку на произвол случая. Смерть одного подчеркивала близкий   конец другого.      

– Эй,   Босс, – сказал, удерживая ругательства, Метлаэн, – если ты собрался   околевать, то лучше это тебе сделать во сне. Вались и спи.      

Босс не   обратил внимания на его слова. Поддерживая голову рукой, он устойчивее расставил   ноги и проговорил, разделяя слова хрипом останавливающегося дыхания:      

– Я   это знал, когда мы еще садились в шлюпку. У меня екнуло так, будто махнули   перед глазами пальцем. Дома не быть – я знаю это. Ни есть, ни пить, Метлаэн,   этого больше нет, – только курить. Ты не можешь сказать, что я был плохим   товарищем. Я ослаб и умер – только всего. Ну же, давай е е!      

Он   говорил о половине сигары, спрятанной на самом дне бортового ящика вместе с   шестью спичками. Спички и окурок были обмотаны куском просмоленного брезента, а   брезент завернут в рукав старой куртки. Согласно уговору, выкурить этот окурок   мог только умирающий. Дней десять назад, перекладывая содержимое ящика, Метлаэн   нашел этот замусоленный и распухший кусок сигары на дне коробки из-под овощей.   Сигара принадлежала Бутлеру, последняя сигара на трех людей, сходящих с ума при   мысли о табаке. Ее курили несколько раз по очереди. Бутлер сказал, что уронил   окурок в воду, между тем как, продержав его в рукаве, спрятал ночью в жестянку.   Когда Метлаэн нашел окурок, Бутлер был в беспамятстве и умер, не приходя в   сознание.      

– Скорее,   Метлаэн, – сказал Босс, – у меня голова кружится, мне худо.      

Чувствуя   томление, во время которого его тело иногда как бы исчезало, он стал беспокойно   двигаться. На перевале через волну, когда рухнувшая вниз шлюпка сильно встряхнулась,   Босс соскользнул на колени, затем привалился правым плечом и щекой к борту,   сидя на подогнутых под себя ногах.      

В   положении Метлаэна не было никаких средств оживить умирающего. Страх остаться одному   перешел в дикую нервную тоску и тщательное внимание, с каким следовало   исполнить теперь последнее желание Босса. Но он сказал все-таки:      

– Вгрызись   зубами в судьбу, Босс, вставай!      

– Долго   ты будешь рассуждать? – с ненавистью прохрипел Босс.      

Метлаэн   привязал руль так, чтобы он не изменил положения, то есть обмотал конец румпеля   веревкой с двумя концами, прикрепив к бортам: левому – один конец, правому –   другой. Устроив это, он с сомнением посмотрел на шлюпку, которая, лишенная   живой силы, правившей ею до сего момента, стала повертываться, но решил, что   возня с окурком – дело одной минуты, в течение которой мало риска   перевернуться. Тогда он открыл бортовый ящик и развязал сверток, держа его на   коленях, чтобы не уронить за борт.      

Было   темно, но он чувствовал, что Босс живет теперь глазами в каждом его движении.   Нащупав окурок, Метлаэн не удержался от искушения сжать в зубах его конец,   отдававший в слюну крепким и горьким вкусом, потом, вдохнув еще раз табачный   запах, передал окурок Боссу. Руки их встретились, разыскивая одна другую, и   Метлаэн удивился про себя, как цепко, с силой схватил Босс свое последнее   угощение.      

– О-го-го! –   жадно сказал Босс. – Огня!      

– Дай   сигару назад, – Метлаэн протянул руку.      

Наступило   молчание. Затем Босс протянул руку, и Метлаэн ощутил на своем колене холодную,   костлявую тяжесть. Это была рука Босса, которой пытался он иронически похлопать   товарища.      

– Если   ты раздумал… – тихо произнес Босс, – и если ты…      

У него   не было силы договорить, его мотало, то приваливая к борту, то неудержимо клоня   в сторону, и он схватывался тогда за край борта. Метлаэн знал, что он думает.   Стараясь быть кратким, чтобы выиграть время у волн и смерти, Метлаэн нагнулся к   уху Босса, с силой вбивая слова в голову полуонемевшего человека.      

– У   нас шесть спичек, которые ты испортишь и не закуришь. Закурить могу только я.   Это надо сделать скорей, потому что шлюпку сбивает и может залить. Неужели ты   думаешь, что я буду лукавить в эту минуту?      

Мгновение   Босс колебался, затем, прямо устремив взгляд и так же прямо, резко протянув   сжатую руку, дал Метлаэну высвободить из распухших пальцев спорную вещь. Тогда,   держа во рту окурок, Метлаэн пристроился к ящику, откуда предусмотрительно еще   не вынимал спичек, чтобы не отсырели. Коробка с шестью спичками лежала,   завернутая отдельно в длинную полоску газетной бумаги, облепленную сверху   варом, который Метлаэн наколупал в пазах шлюпки. Содрав вар и осторожно вывалив   в руку спички, Метлаэн немедля приступил к операции закуривания.      

Это дело   приходилось выполнять в гимнастических условиях качки и неожиданных толчков,   делавших задачу не менее трудной, чем писание при езде в тряском экипаже.      

Опустив   над ящиком лицо, Метлаэн взял в одну руку коробку и, достав спичку, решительно   провел ею по зажигательному месту. Хотя ветер и улегся, но колебания воздуха   было довольно для маленького огня, чтобы погасить его. Огонь вспыхнул,   потрепетал и угас, прежде чем Метлаэн поднес его к очищенному от пепла концу   сигары.      

Со   второй спичкой дело произошло еще хуже: она обсыпалась, не загоревшись.      

Метлаэн   выпрямился и передохнул. Он подумал, что, держа сигару в губах, едва ли зажжет   ее как из боязни опалить бороду, что мешало действовать увереннее, так и   потому, что силой мыканья шлюпки среди перехватов волн ему приходилось бороться   с собственными усилиями головы и руки, стремясь привести их к согласию. Он скрутил   бумажную полоску шнуром и, чиркнув третьей спичкой, соединил бумагу с огнем.   Бумага, не опалившись достаточно, погасла, едва он сделал ею движение к сигаре,   но продолжала тлеть, и Метлаэн некоторое время пытался прососать в сигару часть   красной, уменьшающейся искры. Когда это не удалось, на него напал страх,   неуверенность в успехе, тем более что спичек осталось всего три. Это был страх,   сродный страху ребенка, несущего полный кувшин молока и вдруг возомнившего, что   оно расплещется: ребенок остановился и заплакал.      

Метлаэн   не заплакал, но, с пересохшим от волнения горлом, поднес к коробке четвертую,   чиркнув ею так осторожно, словно боясь произвести взрыв. Светлая черта указала   меру его усилия, и, ощупав головку спички, Метлаэн нашел, что она хотя не загорелась,   но должна загореться, не осыпавшись, как вторая. Он нервно провел ею, раздался   легкий треск, огонь вспыхнул и удержался при значительном колебании воздуха.   Древесина спички занялась пламенем до половины. Медленно поднимая ее, Метлаэн   выждал относительно спокойный момент, поднес огонь к сигаре и, потеряв   равновесие, стукнулся подбородком о край ящика. Пламя в дернувшейся схватиться   руке задело борт и погасло.      

– Четвертая, –   сказал Босс ревнивым, сдержанным голосом.      

Все   самолюбие и самообладание Метлаэна восстали при этом слове безропотно ожидающего   человека, как свеча в твердой, поднятой высоко руке. Почти небрежно испортил он   пятую спичку, стараясь быть беспечным, как в гамаке, и испортил потому, что   долго водил слепым концом по коробке, в то время как серный конец отпотел в   просыревших пальцах. Так же небрежно, с презрением, с вызовом к собственным,   делающимся мучительными движениям зажег он шестую, осветив ею на мгновение   внутренность ящика, и она погасла так же безразлично к судьбе Босса, как и прочие   спички. Когда это произошло, Метлаэн стал ощупывать дрожащими пальцами дно   коробки, ища, – по обязанности искать, бессмысленно ожидая, что скажет   Босс. Он деловито потянул воздух сквозь сигару и даже звучно пососал ее, не   зная, что теперь будет.      

– Все? –   спокойно спросил Босс.      

– Да…   но, кажется, есть еще, – сказал Метлаэн. Горло его сжалось, и он глубоко   вздохнул, захлебнувшись едкой струей дыма, поползшего в носоглотку из   бессознательно раскуренного окурка. Сигара загорелась. Ничтожная искра,   попавшая с тлеющей бумаги на табак и не замеченная впопыхах, дала постепенно   огонь.      

Светлое   и соленое ударило в голову Метлаэна. Он судорожно протянул окурок поднявшему   руку Боссу и торопливо сказал:      

– Держи,   держи крепко, не урони. Я зажег ее.      

У него   не было больше времени ни рассуждать, ни следить, что делает Босс: шлюпка легла   краем борта к самой воде. Метлаэн рванул за веревку слева, круто повернул руль   так, чтобы нос шлюпки следовал в направлении движения волн и, сев, как сидел   раньше, стал смотреть на медленно разгорающийся золотой кружок, озаряющий   тусклое и синее лицо с повязкой на лбу.      

       III      

       

Босс   глубоко втянул дым, закашлялся, изогнулся всем телом, и слезы удовольствия выступили   на его воспаленных глазах. – «Да, это – утешение», – пробормотал он,   дымя все гуще ртом и ноздрями, как будто хотел накуриться до отвращения.   Отвыкнув курить, он боролся с головокружением, вызванным никотином, но его   мысли вздохнули. Он ловил их, они растекались и уходили с дымом, с жизнью,   куда-то вниз, под лодку.      

– Ужасно, –   проговорил он, – умирать так… Готово!      

Это   относилось к окурку, выскользнувшему из его пальцев. Огонь зашипел в воде. Босс   сидел, низко склонясь, потом перевалился к скамье и лег на нее головой, с   подложенными под нее руками. Он был бесчувствен к качке, к холодной воде, в   которой сидел. Ему казалось, что он громко говорит Метлаэну, что написать   семье, если тот спасется; на самом же деле он молчал и не двигался.      

– Босс! –   крикнул Метлаэн. Умирающий вернулся к миру реальных звуков и проговорил,   заканчивая мысленную речь вслух:      

– Так   ты запомнишь?      

Больше   он не сказал ничего. Метлаэн сидел, ворочая руль, прислушиваясь и соображая,   умер ли уже Босс. Босс был жив, и Метлаэн знал это.      

– Нас   еще двое, – сказал он, всматриваясь в лежащего и ощущая его жизнь как бы в   себе. Босс был совершенно неподвижен, если не считать легких движений тела,   вызываемых размахом волнения. Его поверженная фигура виднелась смутной,   покорной кучей.      

– Босс, –   тихо сказал Метлаэн. Ответа не было и не могло быть, но еще не было и смерти, и   Метлаэн снова подумал, без слов: «Нас двое». Следя за шлюпкой и Боссом, он   неоднократно возвращался к этому ощущению быть вдвоем, но иногда оно исчезало,   и он нетерпеливо повертывался на своем месте, как будто движение это помогло бы   явственнее услышать счет: «Два».      

Вдруг –   и это произошло, как неожиданное воспоминание, открывшееся внезапно, – по   телу Метлаэна, его мыслям и по тому месту каната, которое он держал рукой,   прошла некая значительность, непохожая ни на что из ощущаемых чувствами или   воображением вещей, но вполне явственная. Что-то произошло. С неясным и жутким   побуждением Метлаэн громко сказал:      

– Босс!   Очнись!      

В то же   время ощущение двоих исчезло. «Нас двое», – с силой подумал Метлаэн,   ожидая живого указания внутри, но слова «нас двое» отскочили от некоего глухого   препятствия и тупо возвратились назад.      

Тогда   Метлаэн узнал, что он один в лодке с коченеющими надеждами плывет долгой, неверной   ночью искать спасения.      

Наутро   он был замечен бригом «Сатурн» и принят на борт.      

 Серый автомобиль