1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– Государь,  я боюсь, что могут дурно истолковать мое отсутствие в тот момент, когда все,  наверное, уже собрались.    

– Я  охотно предложил бы вам вернуться к каретам, мадемуазель, но взгляните и  прислушайтесь, можно ли сейчас идти куда-нибудь?    

Действительно,  гром гремел, и дождь лил ручьями.    

– К  тому же, – продолжал король, – никто не посмеет сказать о вас дурное.  Ведь вы с французским королем, то есть первым дворянином королевства.    

– Конечно,  государь, – отвечала Лавальер, – это великая честь для меня, но я  боюсь не за себя.    

– А  за кого же?    

– За  вас, государь.    

– За  меня, мадемуазель? – с улыбкой сказал король. – Я не понимаю вас.    

– Разве  ваше величество забыли уже, что произошло вчера на вечере у ее высочества?    

– Не  говорите об этом, прошу вас, или лучше позвольте мне вспомнить, чтобы еще раз поблагодарить  вас за ваше письмо и…    

– Государь, –  прервала его Лавальер, – дождь идет, а ваше величество без шляпы.    

– Прошу  вас не беспокоиться обо мне. Я боюсь, что вы промокнете.    

– О,  ведь я – крестьянка, – улыбнулась Лавальер. – Я привыкла бегать  по луарским лугам и блуаским садам во всякую погоду. А что касается моего  туалета, – прибавила она, глядя на свое скромное муслиновое платье, то  ваше величество видите, что за него мне нечего опасаться.    

– Действительно,  мадемуазель, я уже не раз замечал, что вы всем обязаны самой себе, а не  туалету. Вы не кокетка. Я считаю это большим достоинством.    

– Государь,  не делайте меня лучше, чем я есть на самом деле. Скажите просто: вы не можете  быть кокеткой.    

– Почему?    

– Потому,  что я не богата, – с улыбкой отвечала Лавальер…    

– Значит,  вы сознаетесь, что любите красивые вещи? – с живостью воскликнул король.    

– Государь,  я нахожу красивым только то, что для меня доступно; все слишком высокое…    

– Для  вас безразлично?    

– Мне  чуждо, так как недостижимо.    

– А  я нахожу, мадемуазель, – сказал король, – что вы не занимаете при  моем дворе подобающего вам положения. Я, несомненно, слишком мало осведомлен о  заслугах вашей семьи. Мой дядя отнесся слишком пренебрежительно к вашим  родственникам.    

– О  нет, государь! Его королевское высочество герцог Орлеанский всегда был  благосклонен к господину де Сен-Реми, моему отчиму. Услуги были скромные, и мы  были за них вполне вознаграждены. Не всем дано счастье с блеском служить  королю. Я, конечно, не сомневаюсь, что если бы представился случай, то мои  родственники не остановились бы ни перед чем, но нам не выпало этого счастья.    

– Короли  должны исправлять несправедливости, мадемуазель, – проговорил  король, – и я охотно беру на себя эту обязанность по отношению к вам.    

– Нет,  государь, – с живостью воскликнула Лавальер, – оставьте, пожалуйста,  все, как есть.    

– Как,  мадемуазель? Вы отказываетесь от того, что я должен, что я хочу сделать для  вас?    

– Все,  чего я желала, государь, было для меня сделано в тот день, когда я удостоилась  чести быть принятой ко двору принцессы.    

– Но  если вы отказываетесь для себя, примите, по крайней мере, для ваших  родственников знак моей признательности.    

– Государь,  ваши великодушные намерения ослепляют и страшат меня, ибо если ваше величество  по своей благосклонности сделаете что-нибудь для моих родственников, то у нас  появятся завистники, а у вашего величества – враги. Оставьте меня,  государь, в безвестности. Пусть мои чувства к вам останутся светлыми и  бескорыстными.    

– Вот  удивительные речи! – воскликнул король.    

– Справедливо, –  шепнул Арамис на ухо Фуке. – Вряд ли король привык к ним.    

– А  что, если и на мою записку она ответит в таком же роде? – спросил Фуке.    

– Не  будем забегать вперед, дождемся конца, – возразил Арамис.    

– К  тому же, дорогой д'Эрбле, – прибавил суперинтендант, мало расположенный  верить в искренность чувств, выраженных Лавальер, – иногда бывает очень  выгодно казаться бескорыстной в глазах короля.    

– Это  самое думал и я, – отвечал Арамис. – Послушаем, что будет дальше.    

Король  еще ближе придвинулся к Лавальер и поднял над ней свою шляпу, так как дождь все  больше протекал сквозь листву.    

Лавальер  взглянула своими прекрасными голубыми глазами на защищавшую ее королевскую  шляпу, покачала головой и вздохнула.    

– Боже  мой! – сказал король. – Какая печальная мысль может проникнуть в ваше  сердце, когда я защищаю его своим собственным?    

– Я  отвечу вам, государь. Я уже касалась этого вопроса, такого щекотливого для  девушки моих лет. Но ваше величество приказали мне замолчать.    

Государь,  ваше величество не принадлежите себе; государь, вы женаты; чувство, которое  удалило бы ваше величество от королевы и увлекло бы ко мне, было бы источником  глубокого огорчения для королевы.    

Король  попытался перебить Лавальер, но та с умоляющим жестом продолжала:    

– Королева  нежно любит ваше величество, королева следит за каждым шагом вашего величества,  удаляющим вас от нее. Ей выпало счастье встретить прекрасного супруга, и она со  слезами молит небо сохранить ей его; она ревнива к малейшему движению вашего  сердца.    

Король  снова хотел заговорить, но Лавальер еще раз решилась остановить его.    

– Разве  не преступление, – спросила она, – при виде такой нежной и  благородной любви давать королеве повод для ревности? О, простите мне это  слово, государь. Боже мой, я знаю, невозможно, или, вернее, должно быть  невозможно, чтобы величайшая в мире королева ревновала к такой ничтожной  девушке, как я. Но королева – женщина, и, как у всякой женщины, сердце ее  может открыться для подозрений, которые могут быть внушены ядовитыми речами  злых людей. Во имя неба, государь, не уделяйте мне так много внимания! Я этого  не заслуживаю.    

– Неужели,  мадемуазель, – вскричал король, – вы не понимаете, что, говоря таким  образом, – вы превращаете мое уважение к вам в преклонение?    

– Государь,  вы приписываете моим словам значение, которого они не имеют; вы считаете меня  лучше, чем я есть. Смилуйтесь надо мной, государь! Если бы я не знала, что  король – самый великодушный человек во всей Франции, то подумала бы, что  ваше величество хотите посмеяться надо мной…    

– Конечно,  вы этого не думаете, я в этом уверен! – воскликнул Людовик.    

– Государь,  я буду принуждена думать так, если ваше величество будет говорить со мной таким  языком.    

– Значит,  я самый несчастный король во всем христианском мире, – заключил Людовик с  непритворной грустью, – если не могу внушить доверие к своим словам  женщине, которую я люблю больше всего на свете и которая разбивает мне сердце,  отказываясь верить в мою любовь.    

– Государь, –  сказала Лавальер, тихонько отстраняясь от короля, который все ближе подвигался  к ней, – гроза как будто утихает, и дождь перестает.    

Но в то  самое мгновенье, когда бедная девушка, пытаясь совладать со своим сердцем, проявлявшим  слишком большую готовность идти навстречу желаниям короля, произносила эти  слова, гроза позаботилась опровергнуть их; синеватая молния Озарила лес  фантастическим блеском, и удар грома, напоминавший артиллерийский залп,  раздался над самой головой короля и Лавальер, как будто его привлекла высота  укрывавшего их дуба.    

Молодая –  девушка испуганно вскрикнула.    

Король  одной, рукой прижал ее к сердцу, а другую протянул над ее головой, точно  защищая ее от удара молнии.    

Несколько  мгновений стояла тишина, во время которой эта пара, очаровательная, как все  молодое и исполненное любви, замерла в неподвижности.    

Фуке и  Арамис тоже застыли, созерцая Лавальер и короля.    

– О  государь! – прошептала Лавальер. – Вы слышите?    

И она  уронила голову на его плечо.    

– Да, –  сказал король, – вы видите, что гроза не утихает.    

– Государь,  это – предупреждение.    

Король  улыбнулся.    

– Государь,  это голос бога, грозящего нам карой.    

– Пусть, –  отвечал король. – Я принимаю этот удар грома за предупреждение и даже за  угрозу, если через пять минут он повторится с – такой же силой; в  противном же случае позвольте мне думать, что гроза – только гроза, и  ничего больше.    

И король  поднял голову, точно вопрошая небо.    

Но небо  как бы вступило в заговор с Людовиком; в течение пяти минут после удара, напугавшего  влюбленных, не слышно было ни одного раската, а когда гром загремел снова, то  звук его был гораздо глуше, как будто в течение этих пяти минут гроза,  подстегиваемая порывами ветра, унеслась за целых десять лье.    

– Что  же, Луиза, – прошептал король, – будете вы еще пугать меня гневом  небес? Если вы уж непременно хотите видеть в молнии предзнаменование, то  неужели вы все еще считаете, что она – предзнаменование несчастья?    

Молодая  девушка подняла голову; в это время дождь хлынул сквозь листья и заструился по  лицу короля.    

– О  государь, государь! – воскликнула она с выражением непреодолимого страха,  взволновавшего Людовика до глубины души. – Неужели это ради меня король  остается с непокрытой головой под проливным дождем? Ведь я – такое  ничтожество!    

– Вы –  божество, – отвечал король, – обратившее в бегство грозу. Вы богиня,  возвращающая солнце и тепло.    

Действительно,  в этот момент блеснул солнечный луч, и падавшие с деревьев капли засверкали,  как брильянты.    

– Государь, –  сказала почти побежденная Лавальер, делая над собой последнее усилие. –  Государь, еще раз прошу вас, подумайте о тех неприятностях, которые вашему  величеству придется перенести из-за меня. Боже мой, в эту минуту вас ищут, вас  зовут. Королева, наверное, беспокоится, а принцесса… о, принцесса!.. –  почти с ужасом вскричала молодая девушка.    

Это  слово произвело некоторое впечатление на короля; он вздрогнул и отпустил  Лавальер, которую до тех пор держал в своих объятиях.    

– Принцесса,  сказали вы?    

– Да,  принцесса; принцесса тоже ревнует, – многозначительно заметила Лавальер.    

И ее  робкие и целомудренно опущенные глаза решились вопросительно взглянуть на  короля.    

– Но  принцесса, мне кажется, – возразил Людовик, делая усилие над собой, –  не имеет никакого права…    

– Увы! –  прошептала Лавальер.    

– Неужели, –  спросил король почти с упреком, – и вы считаете, что сестра вправе  ревновать брата?    

– Государь,  я не смею заглядывать в тайники вашего сердца.    

– Неужели  вы верите этому? – воскликнул король.    

– Да,  государь, я думаю, что принцесса ревнует, – твердо сказала Лавальер.    

– Боже  мой, – забеспокоился король, – неужели ее обращение с вами дает повод  для таких подозрений? Принцесса обошлась с вами дурно, и вы приписываете это  ревности?    

– Нет,  государь, я так мало значу в ее глазах!    

– О,  если так!.. – энергично произнес Людовик.    

– Государь, –  перебила Лавальер, – дождь перестал? и, кажется, сюда идут.    

И,  позабыв всякий этикет, она схватила короля за руку.    

– Так  что же, мадемуазель, – отвечал король, – пусть идут. Кто осмелится  найти что-нибудь дурное в том, что я был в обществе мадемуазель де Лавальер?    

– Помилуйте,  государь! Все найдут странным, что вы так вымокли, что вы пожертвовали собой  ради меня.    

– Я  только исполнил свой долг дворянина, – вздохнул Людовик, – и горе  тому, кто забудется и станет осуждать поведение своего короля.    

Действительно,  в этот момент показалось несколько придворных, которые с любопытством  осматривали лес; заметив короля и Лавальер, они, по-видимому, нашли то, что  искали.    

Это были  посланные королевы и принцессы; они сняли шляпы в знак того, что увидели его  величество.    

Но,  несмотря на смущение Лавальер, Людовик по-прежнему стоял в своей  нежно-почтительной позе. Затем, когда все придворные собрались на аллее, когда  все увидели знаки почтения, которые король оказывал молодой девушке, оставаясь  перед ней с обнаженной головой во время грозы, Людовик предложил ей руку,  ответил кивком головы на почтительные поклоны придворных и, все так же держа шляпу  в руке, проводил ее до кареты.    

Гроза  прошла, но дождь продолжался, и придворные дамы, которым этикет не позволял  сесть в карету раньше короля, стояли без плащей и накидок под этим ливнем, от  которого король заботливо защищал своей шляпой самую незначительную среди них.    

Как и  все остальные, королева и принцесса должны были созерцать эту преувеличенную любезность  короля; принцесса до такой степени была поражена, что, забывшись, толкнула  королеву локтем и проговорила:    

– Поглядите,  вы только поглядите!    

Королева  закрыла глаза, точно у нее закружилась голова. Она поднесла руку к лицу и села  в карету. Принцесса последовала за ней. Король вскочил на лошадь и, не оказывая  предпочтения ни одной из карет, поскакал вперед. Он вернулся в Фонтенбло,  бросив поводья, задумчивый, весь поглощенный своими мыслями.    

Когда  толпа удалилась и шум карет стал затихать, Арамис и Фуке, убедившись, что никто  не может их увидеть, вышли из грота. Молча добрались они до аллеи. Арамис,  казалось, хотел проникнуть взглядом в самую чащу леса.    

– Господин  Фуке, – сказал он, удостоверившись, что они одни, – нужно во что бы  то ни стало получить обратно ваше письмо к Лавальер.    

– Нет  ничего проще, – отвечал Фуке, – если слуга еще не передал его.    

– Это  необходимо во всех случаях, понимаете?    

– Да,  король любит эту девушку. Не правда ли?    

– Очень.  Но еще хуже, что и эта девушка страстно любит короля.    

– Значит,  мы меняем тактику?    

– Без  всякого сомнения, нельзя терять времени. Вам нужно увидеть Лавальер и, не делая  попыток добиться ее благосклонности, что теперь невозможно, заявить ей, что  вы – самый преданный ее друг и самый покорный слуга.    

– Я  так и сделаю, – отвечал Фуке, – и без всякого неудовольствия; у этой  девушки, мне кажется, золотое сердце.    

– А  может быть, много ловкости, – раздумывал вслух Арамис, – но тогда  дружба с нею еще нужней.    

Помолчав  немного, он прибавил:    

– Или  я ошибаюсь, или эта малютка сведет с ума короля. Ну, скорей карету – и в  замок!    

 Глава 5. ТОБИ    

     

Через  два часа после того, как карета суперинтенданта покатилась в Фонтенбло со скоростью  облаков, гонимых последними порывами бури, Лавальер сидела у себя в комнате в  простом муслиновом пеньюаре и доканчивала завтрак за маленьким мраморным  столиком. Вдруг открылась дверь, и лакей доложил, что г-н Фуке просит  позволения засвидетельствовать ей свое почтение.    

Она два  раза переспросила лакея; бедная девушка знала только имя г-на Фуке и никак не  могла понять, что у нее может быть общего с главноуправляющим финансами.    

Однако  так как министр мог прийти к ней по поручению короля, что после недавнего свидания  было вполне возможным, то Лавальер взглянула в зеркало, поправила локоны и  приказала пригласить его в комнату.    

Но  Лавальер не могла подавить некоторого волнения. Визит суперинтенданта не был заурядным  явлением в жизни фрейлины. Фуке, славившийся своей щедростью, галантностью и любезным  обращением с дамами, чаще получал приглашения, чем испрашивал аудиенций. Во  многие дома посещения суперинтенданта приносили богатство; во многих сердцах  они зарождали любовь.    

Фуке  почтительно вошел к Лавальер и представился ей с тем изяществом, которое было отличительной  чертой выдающихся людей той эпохи, а в настоящее время стало совершенно непонятным,  даже на портретах, где эти люди изображены как живые.    

На  церемонное приветствие Фуке Лавальер ответила реверансом пансионерки и  предложила суперинтенданту сесть.    

Но Фуке  с поклоном сказал ей:    

– Я  не сяду, мадемуазель, пока вы не простите меня.    

– За  что же, боже мои?    

Фуке  устремил на лицо молодой девушки свой проницательный взгляд, по мог увидеть на  нем только самое простодушное изумление.    

– Я  вижу, сударыня, что вы так же великодушны, как и умны, и читаю в ваших глазах испрашиваемое  иной, прощение. Но мне мало прощения на словах, предупреждаю вас; мне нужно,  чтобы меня простили ваше сердце и ум.    

– Клянусь  вам, сударь, – растерялась Лавальер, – я вас совершенно не понимаю.    

– Это  новое проявление вашей деликатности пленяет меня – отвечал Фуке, – я  вижу, что вы не хотите заставить меня краснеть.    

– Краснеть?  Краснеть передо мной? Но скажите же, почему вам краснеть?    

– Неужели  я ошибаюсь, – спросил Фуке, – и мой поступок, к моему счастью, не  оскорбил вас?    

Лавальер  пожала плечами.    

– Положительно,  сударь, вы говорите загадками, и я, по-видимому, слишком невежественна, чтобы  понимать их.    

– Хорошо, –  согласился Фуке, – не буду настаивать. Только, умоляю вас, скажите мне,  что я могу рассчитывать на ваше полное и безусловное прощение.    

– Сударь, –  сказала Лавальер уже с некоторым нетерпением, – я могу ответить вам только  одно и надеюсь, что мой ответ удовлетворит вас. Если бы я знала вашу вину  передо мной, я простила бы вас. Тем более вы поймете, что, не зная этой вины…    

Фуке  закусил губы, как это делал обыкновенно Арамис.    

– Значит, –  продолжал он, – я могу надеяться, что, невзирая на случившееся, мы  останемся в добрых отношениях и что вы любезно соглашаетесь верить в мою  почтительную дружбу.    

Лавальер  показалось, что она начинает понимать.    

«Да, –  подумала она, – я не могла бы поверить, что господин Фуке с такой  жадностью будет искать источников новоявленной благосклонности».    

И  сказала вслух:    

– В  вашу дружбу, сударь? Вы мне предлагаете вашу дружбу? Но, право, это для меня  большая честь, и вы слишком любезны.    

– Я  знаю, сударыня, – отвечал Фуке, – что дружба господина может  показаться более блестящей и более желательной, чем дружба слуги; но могу вас  заверить, что и слуга окажется таким же преданным, таким же верным и совершенно  бескорыстным.    

Лавальер  поклонилась; действительно, в голосе суперинтенданта звучала большая искренность  и неподдельная преданность. Она протянула Фуке руку.    

– Я  вам верю, – улыбнулась она.    

Фуке  крепко пожал руку девушки.    

– В  таком случае, – прибавил он, – вы сейчас же отдадите мне это  несчастное письмо.    

– Какое  письмо? – спросила Лавальер.    

Фуке еще  раз устремил на нее свой испытующий взгляд. То же наивное, то же простодушное  выражение лица.    

– После  этого отрицания, сударыня, я принужден признать, что вы деликатнейшее существо,  и сам я не был бы честным человеком, если бы мог бояться чего-нибудь со стороны  такой великодушной девушки, как вы.    

– Право,  господин Фуке, – отвечала Лавальер, – с глубоким сожалением я  принуждена повторить вам, что решительно ничего не понимаю.    

– Значит,  вы можете дать слово, что не получали от меня никакого письма?    

– Даю  вам слово, нет! – твердо сказала Лавальер.    

– Хорошо.  Этого с меня достаточно, сударыня; позвольте мне повторить уверение в моей  преданности и в моем глубочайшем почтении.    

Фуке  поклонился и отправился домой, где его ждал Арамис, оставив Лавальер в полном  недоумении.    

– Ну  что? – спросил Арамис, нетерпеливо ожидавший возвращения Фуке. Как вам  понравилась фаворитка?    

– Восхищен! –  отвечал Фуке. – Это умная, сердечная женщина.    

– Она  не рассердилась?    

– Ничуть;  по-видимому, она просто ничего не поняла.    

– Не  поняла?    

– Да,  не поняла, что я писал ей.    

– А  между тем нужно было заставить ее понять вас, нужно, чтобы она возвратила  письмо; я надеюсь, она отдала вам его?    

– И  не подумала.    

– Так  вы, по крайней мере, удостоверились, что она сожгла его?    

– Дорогой  д'Эрбле, вот уже целый час, как я играю в недоговоренные фразы, и мне порядком  надоела эта игра, хотя она очень занимательна.    

Поймите  же: малютка притворилась, будто совершенно не понимает меня; она отрицала получение  письма; а поэтому она не могла ни отдать его, ни сжечь.    

– Что  вы говорите? – встревожился Арамис.    

– Говорю,  что она клялась и божилась, что не получала никакого письма.    

– О,  это слишком! И вы не настаивали?    

– Напротив,  я был настойчив до неприличия.    

– И  она все отрицала?    

– Да.    

– И  ни разу не выдала себя?    

– Ни  разу.    

– Следовательно,  дорогой мой, вы оставили письмо в ее руках?    

– Пришлось,  черт возьми!    

– О,  это большая ошибка!    

– Что  же бы вы сделали на моем месте?    

– Конечно,  невозможно было принудить ее, но это тревожит меня: подобное письмо не может  оставаться у нее.    

– Эта  девушка так великодушна.    

– Если  бы она была действительно великодушна, она отдала бы вам письмо.    

– Повторяю,  она великодушна; я видел это по ее глазам, я человек опытный.    

– Значит,  вы считаете ее искренней?    

– От  всего сердца.    

– В  таком случае мне кажется, что мы действительно ошибаемся.    

– Как  так?    

– Мне  кажется, что она действительно не получила письма.    

– Как  так? И вы предполагаете?..    

– Я  предполагаю, что, по неизвестным нам соображениям, ваш человек не отдал ей  письма.    

Фуке  позвонил. Вошел лакей.    

– Позовите  Тоби, – приказал суперинтендант.    

Через  несколько мгновений появился слуга, сутулый человек с бегающими глазами, с тонкими  губами и короткими руками.    

Арамис  вперил в него пронизывающий взгляд.    

– Позвольте,  я сам расспрошу его.    

– Пожалуйста, –  отвечал Фуке.    

Арамис  хотел было заговорить с лакеем, но остановился.    

– Нет, –  сказал он, – он увидит, что мы придаем слишком большое значение его  ответу; допросите его сами; а я сделаю вид, что пишу письмо.    

Арамис  действительно сел к столу, спиной к лакею, но внимательно наблюдал за каждым  его движением и каждым его взглядом в висевшем напротив зеркале.    

– Подойди  сюда, Тоби, – начал Фуке.    

Лакей  приблизился довольно твердыми шагами.    

– Как  ты исполнил мое поручение? – спросил Фуке.    

– Как  всегда, ваша милость, – отвечал слуга.    

– Расскажи.    

– Я  вошел к мадемуазель де Лавальер, которая была у обедни, и положил записку на  туалетный стол. Ведь так вы приказали мне?    

– Верно,  и это все?    

– Все,  ваша милость.    

– В  комнате никого не было?    

– Никого.    

– А  ты спрятался, как я тебе приказал?    

– Да.    

– И  она вернулась?    

– Через  десять минут.    

– И  никто не мог взять письма?    

– Никто,  потому что никто не входил в комнату.    

– Снаружи,  а изнутри?    

– Оттуда,  где я был спрятан, видна была вся комната.    

– Послушай, –  сказал Фуке, пристально глядя на лакея, – если это письмо попало не по адресу,  то лучше откровенно сознайся мне в этом, потому что, если тут произошла ошибка,  ты поплатишься за нее головой.    

Тоби  вздрогнул, но тотчас овладел собой.    

– Ваша  милость, – повторил он, – я положил письмо на туалетный стол, как я  вам сказал, и прошу у вас только полчаса, чтобы доказать, что письмо в руках  мадемуазель де Лавальер, или же принести его вам обратно.    

Арамис с  любопытством наблюдал за лакеем.    

Фуке был  доверчив; двадцать лет этот лакей усердно служил ему.    

– Хорошо, –  согласился он, – ступай, но принеси мне доказательство, что ты говорил  правду.    

Лакей  ушел.    

– Ну,  что вы скажете? – спросил Фуке у Арамиса.    

– Я  скажу, что вам во что бы то ни стало надо узнать истину. Письмо или дошло, или  не дошло до Лавальер; в первом случае нужно, чтобы Лавальер возвратила вам его  или же сожгла в вашем присутствии; во втором необходимо раздобыть письмо, хотя  бы это стоило нам миллиона. Ведь вы согласны со мной?    

– Да;  однако, дорогой епископ, я считаю, что вы сгущаете краски.    

– Слепец  вы, слепец! – прошептал Арамис.    

– Лавальер,  которую вы принимаете за тонкого дипломата, просто-напросто кокетка, которая  надеется, что я буду продолжать увиваться за ней, раз я уже начал. Теперь,  убедившись в любви короля, она рассчитывает с помощью письма держать меня в  руках. Это так естественно.    

Арамис  покачал головой.    

– Вы  не согласны? – спросил Фуке.    

– Она  не кокетка, – отвечал Арамис.    

– Позвольте  вам заметить…    

– Я  отлично знаю кокеток!    

– Друг  мой, друг мен!    

– Вы  хотите сказать, что далеко то время, когда я изучал их? По женщины не меняются.    

– Зато  мужчины меняются, и теперь вы стали более подозрительны, чем были прежде. –  Рассмеявшись, Фуке продолжал:    

– Если  Лавальер пожелает уделять мне одну треть своей любви и королю две трети,  найдете вы приемлемым такое положение?    

Арамис  нетерпеливо поднялся.    

– Лавальер, –  сказал он, – никогда не любила и никогда не полюбит никого, кроме короля.    

– Но  ответьте мне наконец, что бы вы сделали на моем месте.    

– Прежде  всего я не выпускал бы из дому вашего слугу.    

– Тоби?    

– Да,  Тоби; это предатель!    

– Что  вы?    

– Я  уверен в этом. Я держал бы его взаперти, пока он не признался бы мне.    

– Еще  не поздно; позовем его, и вы допросите его сами.    

– Прекрасно.    

– Но  уверяю вас, что это будет напрасно. – Он служит у меня уже двадцать лет и  ни разу ничего не перепутал, а между тем, – прибавил фуке со смехом, –  перепутать бывало так легко.    

– Все  же позовите его. Мне сдается, сегодня утром я видел, как этот человек о чем-то  совещался с одним из слуг господина Кольбера.    

– Где?    

– Возле  конюшни.    

– Как  так? Все мои слуги на ножах со слугами этого мужлана.    

– Однако  повторяю, я видел его, и когда он вошел, его физиономия показалась мне знакомой.    

– Почему  же вы ничего не сказали, когда он был здесь?    

– Потому  что только сию минуту я припомнил.    

– Вы  меня пугаете, – сказал Фуке и позвонил.    

– Лишь  бы мы не опоздали! – прошептал Арамис.    

Фуке  позвонил вторично. Явился камердинер.    

– Тоби! –  крикнул Фуке. – Позовите Тоби!    

Слуга  удалился.    

– Вы  предоставляете мне полную свободу действий, не правда ли?    

– Полнейшую.    

– Я  могу пустить в ход все средства, чтобы узнать истину?    

– Все.    

– Даже  запугивание?    

– Я  уступаю вам обязанности генерального прокурора.    

Прошло  десять минут. Тоби не появлялся. Выведенный из терпения фуке снова позвонил.    

– Тоби! –  крикнул он.    

– Его  ищут, ваша милость, – поклонился камердинер.    

– Он  где-нибудь близко, я никуда не посылал его.    

– Я  пойду поищу его, ваша милость.    

И  камердинер снова удалился. Арамис в молчании нетерпеливо прогуливался по  комнате.    

Фуке  зазвонил так, что мог бы разбудить мертвого. Вернулся камердинер; он весь  дрожал.    

– Ваша  милость ошибается, – сказал он, не дожидаясь вопроса Фуке. Ваша милость,  вероятно, дали какое-нибудь поручение Тоби, потому что он пришел на конюшню,  вывел лучшего скакуна, оседлал его и уехал.    

– Уехал! –  вскричал Фуке. – Скачите, поймайте его.    

– Полно, –  Арамис взял его за руку, – успокойтесь, дело сделано!    

– Сделано?    

– Конечно,  я был в этом уверен. Теперь не будем поднимать тревоги; разберем лучше последствия  случившегося и постараемся принять меры.    

– В  конце концов, – вздохнул Фуке, – беда не велика.    

– Вы  думаете?    

– Конечно.  Всякому мужчине позволительно писать любовное письмо к женщине.    

– Мужчине –  да, подданному – нет; особенно когда женщину любит король.    

– Друг  мой, еще неделю назад король не любил Лавальер; он не любил ее даже вчера, а  письмо написано вчера; и я не мог догадаться о любви короля, когда ее еще не  было.    

– Допустим, –  согласился Арамис. – Но письмо, к несчастью, не помечено числом. Вот что  особенно мучит меня. Ах, если бы на нем стояло вчерашнее число, я бы ни капли  не беспокоился за вас!    

Фуке пожал  плечами.    

– Разве  я под опекой и король властвует над моим умом и моими желаниями?    

– Вы  правы, – согласился Арамис, – не будем придавать делу слишком  большого значения; и потом… если нам что-либо грозит, мы сумеем защититься.    

– Грозит? –  удивился Фуке. – Неужели этот муравьиный укус вы называете угрозой,  которая может подвергнуть опасности мое состояние и мою жизнь?    

– Ах,  господин Фуке, муравьиный укус может сразить и великана, если муравей ядовит!    

– Разве  ваше всемогущество, о котором вы недавно говорили, уже рухнуло?    

– Я  всемогущ, но не бессмертен.    

– Однако,  мне кажется, важнее всего отыскать Тоби. Не правда ли?    

– О,  его вам теперь не поймать, – сказал Арамис, – и если он был вам  дорог, наденьте траур!    

– Но  ведь он где-нибудь да находится?    

– Вы  правы; предоставьте мне свободу действия, – отвечал Арамис.    

 Глава 6. ЧЕТЫРЕ ШАНСА  ПРИНЦЕССЫ    

     

Королева-мать  пригласила к себе молодую королеву.    

Больная  Анна Австрийская дурнела и старилась с поразительной быстротой, как это всегда  бывает с женщинами, которые провели бурную молодость. К физическим страданиям  присоединялись страдания от мысли, что рядом с юной красотой, юным умом и юной  властью она служит только живым напоминанием прошлого.    

Советы  врача и свидетельства зеркала меньше огорчали ее, чем поведение придворных, которые,  подобно крысам, покидали трюм корабля, куда начинала проникать вода.    

Анна  Австрийская была недовольна свиданиями со старшим сыном. Бывало, король,  чувства которого были скорей показные, чем искренние, заходил к матери на один  час утром и на один вечером. Но с тех пор, как он взял в свои руки управление  государством, утренние и вечерние визиты были сокращены до получаса;  мало-помалу утренние визиты совсем прекратились.    

По утрам  мать и сын встречались за мессой; вечерние визиты были заменены свиданиями у  короля или у принцессы, куда королева ходила довольно охотно ради сыновей.  Вследствие этого принцесса приобрела огромное влияние при дворе, и у нее  собиралось самое блестящее общество.    

Анна  Австрийская чувствовала это.    

Больная,  принужденная часто сидеть дома, она приходила в отчаяние, предвидя, что скоро  ей придется проводить время в унылом и безнадежном одиночестве.    

С ужасом  вспоминала она то одиночество, на которое обрекал ее когда-то кардинал Ришелье,  те невыносимые вечера, в течение которых, однако, ей служили утешением  молодость и красота, всегда сопровождаемые надеждой.    

И вот  она решила перевести двор к себе и привлечь принцессу с ее блестящей свитой в  темные и унылые комнаты, где вдова французского короля и мать французского  короля обречена была утешать всегда заплаканную от преждевременного вдовства  супругу французского короля.    

Анна  задумалась. В течение своей жизни она много интриговала. В хорошие времена,  когда в ее юной головке рождались счастливые идеи, подле нее была подруга,  умевшая подстрекать ее честолюбие и ее любовь, подруга, еще более пылкая и  честолюбивая, чем она сама, искренне ее любившая, что так редко бывает при  дворе, и теперь удаленная от нее по молочным соображениям.    

Но с тех  пор в течение многих лет кто мог похвалиться, что дал хороший совет королеве,  кроме г-жи де Мотвиль и Молены, испанки-кормилицы, которая в качестве  соотечественницы была поверенной королевы? Кто из теперешней молодежи мог  напомнить ей прошлое, которым она только и жила?    

Анна  Австрийская подумала о г-же де Шеврез, которая отправилась в изгнание скорее добровольно,  чем по приказанию короля, а затем умерла женой безвестного дворянина. Она  задала себе вопрос, что посоветовала бы ей г-жа де Шеврез в подобных  обстоятельствах, и королеве показалось, что эта хитрая, опытная и умная женщина  отвечала ей своим ироническим голосом:    

«Все эти  молодые люди бедны и жадны. Им нужно золото и доходы, чтобы предаваться удовольствиям;  привлеките их к себе подачками».    

Анна  Австрийская решила последовать этому совету. Кошелок у нее был полный; она располагала  большими суммами, собранными для нее Мазарини и хранившимися в надежном месте.  Ни у кого во Франции не было таких красивых драгоценных камней, особенно такого  крупного жемчуга, при виде которого король каждый раз вздыхал, потому что  жемчуг на его короне казался мелким зерном по сравнению с ним.    

Анна  Австрийская не обладала больше ни красотой, ни очарованием. Зато она была  богата и привлекала лип, посещавших ее, либо надеждой на крупный карточный  выигрыш, либо подачками, либо, наконец, доходными местами, которые она очень  умело выпрашивала у короля, чтобы поддержать свое влияние.    

В первую  очередь она испытала это средство на принцессе, которую ей больше всего хотелось  привлечь к себе. Несмотря на всю свою гордость и самоуверенность, принцесса  попалась в расставленные ей сети. Богатея понемногу от подарков, она вошла во  вкус и с удовольствием получала преждевременное наследство.    

То же  средство Анна Австрийская употребила по отношению к принцу и самому королю. Она  завела у себя лотереи.    

Одна из  таких лотерей была назначена у королевы-матери в день, до которого мы довели  наш рассказ. Анна Австрийская разыгрывала два прекрасных брильянтовых браслета  очень тонкой работы. В них были вставлены старинные камеи большой ценности;  сами брильянты были не очень дороги, но оригинальность и изящество работы были  таковы, что при дворе многие желали не только получить эти браслеты, но просто  увидеть их на руках королевы, так что в дни, когда она надевала их, считалось  особой милостью позволение любоваться ими, целуя ее руку.    

По этому  поводу придворные придумали галантный каламбур, говоря, что браслеты были бы  бесценными, если бы, на свое несчастье, не красовались на руках королевы. Этому  каламбуру была оказана большая честь; он был переведен на все европейские  языки, и на эту тему ходило больше тысячи французских и латинских двустиший.    

День,  когда Анна Австрийская разыгрывала брильянты в лотерею, был для нее решительным:  двое суток король не показывался у матери. Принцесса дулась после сцены с дриадами  и наядами. Король, правда, не сердился, но могущественное чувство уносило его  вдаль от придворных бурь и развлечений.    

Анна  Австрийская произвела диверсию, объявив на следующий вечер знаменитую лотерею.  С этой целью она повидалась с молодой королевой, которую, как мы сказали, утром  вызвала к себе.    

– Дочь  моя, – сказала Анна, – сообщаю вам приятную новость. Король самым  нежным образом говорил мне о вас. Король молод, и его легко увлечь. Но до тех  пор, рока вы будете возле меня, он не решится оставить свою супругу, к которой  к тому же он сильно привязан. Сегодня вечером у меня лотерея; вы придете?    

– Мне  сказали, – с робким упреком заметила молодая королева, – что ваше  величество разыгрываете в лотерею свои прекрасные браслеты. Но ведь они такая  редкость, что нам не следовало бы выпускать их из королевской сокровищницы,  хотя бы потому, что они принадлежали вам.    

– Дитя  мое, – сказала Анна Австрийская, отлично понимая молодую королеву,  желавшую получить эти браслеты для себя, – мне во что бы то ни стало нужно  заманить к себе принцессу.    

– Принцессу? –  спросила, краснея, молодая королева.    

– Ну  да! Разве не лучше видеть у себя соперницу, чтобы наблюдать и управлять ею, чем  знать, что король у нее, всегда готовый ухаживать за ней. Эта лотерея –  приманка, которой я пользуюсь с этой целью; неужели вы порицаете меня?    

– Нет,  нет, – вскричала Мария-Терезия и в порыве ребяческой радости, свойственной  испанкам, с восторгом захлопала в ладоши.    

– И  вы не жалеете, дорогая, что я не подарила вам браслеты, как сначала хотела сделать?    

– О  нет, нет, дорогая матушка!    

– Итак,  дитя мое, принарядитесь, чтобы наш вечер вышел как можно более блестящим. Чем  веселее будете вы, чем вы будете очаровательнее, тем больше вы затмите  остальных женщин своим блеском.    

Мария-Терезия  ушла в полном восторге.    

Через  час Анна Австрийская принимала у себя принцессу и, осыпая ее ласками, говорила:    

– Приятные  вести. Король в восторге от моей лотереи.    

– А  я совсем не в восторге, – отвечала принцесса, – я никак не могу  приучить себя к мысли, что эти прекрасные браслеты могут оказаться на чьих-то  чужих руках.    

– Полно, –  сказала Анна Австрийская, скрывая улыбкой жестокую боль в груди. – Не возмущайтесь  так, милая… и не смотрите на вещи так мрачно.    

– Ах,  королева, судьба слепа… говорят, вы приготовили двести билетов?    

– Ровно  двести. Но вы ведь знаете, что выигрыш только один.    

– Знаю.  Кому же он достанется? Разве вы можете угадать? – с отчаянием произнесла  принцесса.    

– Вы  напомнили мне сон, который я видела сегодня ночью… Ах, сны мои хорошие… я сплю  так мало.    

– Какой  сон?.. Вы больны?    

– Нет, –  улыбнулась королева, удивительной силой воли подавляя новый приступ боли в  груди. – Итак, мне снилось, что выиграл браслеты король.    

– Король?    

– Вы  хотите спросить меня, что стал бы делать король с браслетами?    

– Да.    

– И  все же было бы очень хорошо, если бы король выиграл их, потому что, получив эти  браслеты, он должен был бы подарить их кому-нибудь.    

– Например,  вернуть их вам.    

– В  таком случае я сама немедленно подарила бы их кому-нибудь. Ведь не думаете же  вы, – со смехом сказала королева, – что я пускаю эти браслеты в  лотерею из нужды. Я просто хочу подарить их, не возбуждая зависти; но если  случай не избавит меня от затруднения, то я приду ему на помощь… Я прекрасно  знаю, кому мне подарить эти браслеты.    

Слова  эти сопровождались такой обворожительной улыбкой, что принцессе пришлось заплатить  за нее благодарным поцелуем.    

– Вы  ведь отлично знаете, – прибавила Анна Австрийская, – что король не  вернул бы мне браслетов, если бы выиграл.    

– В  таком случае он подарил бы их королеве.    

– Нет,  по той же причине, по какой не вернул бы и мне; тем более что, если бы я хотела  подарить их королеве, я обошлась бы без его помощи.    

Принцесса  искоса взглянула на браслеты, которые блестели на соседнем столике в открытом  футляре.    

– Как  они хороши, – вздохнула она. – Но ведь мы забыли, что сон вашего  величества – только сон.    

– Я  буду очень удивлена, – возразила Анна Австрийская, – если он не  сбудется: все мои сны сбываются.    

– В  таком случае вы можете быть пророком.    

– Повторяю  вам, дитя мое, что я почти никогда не вижу снов; но этот сон так странно совпадает  с моими мыслями, он так хорошо вяжется с моими предположениями.    

– Какими  предположениями?    

– Например,  что вы выиграете браслеты.    

– Тогда  их выиграет не король.    

– О! –  воскликнула Анна Австрийская. – От сердца его величества не так далеко до  вашего сердца… сердца его дорогой сестры… не так далеко, чтобы сон можно было  считать несбывшимся. У вас много шансов. Вот сосчитайте.    

– Считаю.    

– Во-первых,  сон. Если король выиграет, он, конечно, подарит вам браслеты.    

– Допустим,  что это шанс.    

– Если  вы сами выиграете их, они ваши.    

– Понятно.    

– Наконец,  если выиграет их принц…    

– То  он подарит их шевалье де Лоррену, – звонко засмеялась принцесса.    

Анна  Австрийская последовала примеру невестки и тоже расхохоталась, отчего боль ее  усилилась и лицо внезапно помертвело.    

– Что  с вами? – спросила в испуге принцесса.    

– Ничего,  пустяки… Я слишком много смеялась… Перейдем к четвертому шансу.    

– Не  могу себе представить его.    

– Простите,  я тоже могу выиграть браслеты, и если выиграю, положитесь на меня.    

– Спасибо,  спасибо! – воскликнула принцесса.    

– Итак,  я надеюсь, что вы избраны судьбой и что теперь мой сон начинает приобретать твердые  очертания действительности.    

– Право,  вы внушаете мне надежду и уверенность, – сказала принцесса, – и  выигранные таким образом браслеты будут для меня еще во сто раз драгоценнее.    

– Итак,  до вечера!    

– До  вечера!    

И они  расстались.    

Анна  Австрийская подошла к браслетам и заметила, рассматривая их:    

– Они  действительно драгоценны, потому что сегодня вечером с их помощью я завоюю одно  сердце и открою одну тайну.    

Потом,  обернувшись к пустому алькову, прибавила:    

– Не  правда ли, моя бедная Шеврез, ты так повела бы игру? – И звуки этого  забытого имени пробудили в душе королевы воспоминание о молодости с ее веселыми  проказами, неиссякаемой энергией и счастьем.    

 Глава 7. ЛОТЕРЕЯ    

     

В восемь  часов вечера все общество собралось у королевы-матери.    

Анна  Австрийская в парадном туалете, блистая остатками красоты и всеми средствами, которые  кокетство может дать в искусные руки, скрывала, или, вернее, пыталась скрыть от  толпы молодых придворных, окружавших ее и все еще восхищавшихся ею по причинам,  указанным нами в предыдущей главе, явные разрушения, вызванные болезнью, от  которой ей предстояло умереть через несколько лет.    

Нарядно  и кокетливо одетая принцесса и королева, простая и естественная, как всегда,  сидели подле Анны Австрийской и наперерыв старались привлечь к себе ее  милостивое внимание.    

Придворные  дамы соединились в целую армию, чтобы с большей силой и с большим успехом  отражать задорные остроты молодых людей. Как батальон, выстроенный в каре, они  помогали друг другу держать позицию и отбивать удары.    

Монтале,  опытная в таких перестрелках, защищала весь строй перекрестным огнем по неприятелю.    

Де  Сент-Эньян, в отчаянии от упорной, вызывающей холодности мадемуазель де  Тонне-Шарант, старался выказывать ей равнодушие; но неодолимый блеск больших  глаз красавицы каждый раз побеждал его, и он возвращался к ней с еще большей  покорностью, на которую мадемуазель де Тонне-Шарант отвечала ему новыми  дерзостями. Де Сент-Эньян не знал, какому святому молиться.    

Вокруг  Лавальер уже начали увиваться придворные.    

Надеясь  привлечь к себе взгляды Атенаис, де Сент-Эньян тоже подошел с почтительным поклоном  к этой молодой девушке. Некоторые отсталые умы приняли этот простой маневр за  желание противопоставить Луизу Атенаис.    

Но те,  кто так думал, не видели сцены во время дождя и ничего не слышали о ней. Большинство  же было прекрасно осведомлено о благосклонности короля к Лавальер, и молодая  девушка уже привлекла к себе самых ловких и самых глупых.    

Первые  угождали ей, говоря себе, как Монтень: «Что знаю я?» Вторые, говоря, как Рабле:  «А может быть?» За ними пошли почти все, как во время охоты вся свора  устремляется за пятью или шестью искусными ищейками, которые одни только чуют  след зверя.    

Королева  и принцесса, забывая о своем высоком положении, с чисто женским любопытством  рассматривали туалеты своих фрейлин и приглашенных дам. Иными словами, они  беспощадно критиковали их. Взгляды молодой королевы и принцессы одновременно  остановились на Лавальер, вокруг которой, как мы сказали, толпилось много  кавалеров. Принцесса была безжалостна.    

– Право, –  сказала она, наклоняясь к королеве-матери, – если бы судьба была  справедлива, она оказалась бы милостивой к этой бедняжке Лавальер.    

– Это  невозможно, – отвечала с улыбкой королева-мать.    

– Почему  же?    

– Билетов  только двести, так что нельзя было внести в список всех придворных.    

– Значит,  ее нет в нем?    

– Нет.    

– Как  жаль! Она могла бы выиграть браслеты и продать их.    

– Продать? –  воскликнула королева.    

– Ну  да, и составить себе таким образом приданое, избавив себя от необходимости  выйти замуж нищей, как это, наверное, случится.    

– Неужели?  Вот бедняжка! – сказала королева-мать. – Значит, у нее нет туалетов?    

Она  произнесла эти слова тоном женщины, никогда не знавшей недостатка в средствах.    

– Прости  меня боже, но мне кажется, что она в той же юбке, в какой была утром на  прогулке; ей удалось спасти ее благодаря заботам короля, укрывавшего ее во  время дождя.    

Когда  принцесса произносила эти слова, вошел король. Принцесса не заметила его появления,  настолько она увлеклась злословием. Но она вдруг увидела, что Лавальер,  стоявшая против галереи, смутилась и сказала несколько слов окружавшим ее  придворным; те тотчас же отошли в сторону. И их движение привлекло глаза  принцессы к входной двери. В этот момент капитан гвардии известил о появлении  короля.    

Лавальер,  которая до тех пор пристально смотрела на галерею, внезапно опустила глаза.    

Король  был одет роскошно и со вкусом и разговаривал с принцем и герцогом де Роклором,  шедшим справа и слева от него. Король подошел сначала к королевам, которым  почтительно поклонился. Он поцеловал руку матери, сказал несколько комплиментов  принцессе по поводу элегантности ее туалета и стал обходить собравшихся. Он  поздоровался с Лавальер совершенно так же, как и с остальными. Затем его  величество вернулся к матери и жене.    

Когда  придворные увидели, что король обратился к молодой девушке лишь с самой банальной  фразой, они тотчас же вывели отсюда свое заключение: они решили, что у короля  было мимолетное увлечение и что это увлечение уже прошло.    

Следует,  однако, заметить, что в числе придворных, окружавших Лавальер, находился г-н  Фуке и его особая внимательность поддержала растерявшуюся молодую девушку. Г-н  Фуке собирался поговорить с нею, но тут подошел г-н Кольбер и, отвесив Фуке  поклон по всем правилам искусства, по-видимому, решил, в свою очередь завязать  разговор с Лавальер. Фуке тотчас же отошел.    

Монтале  и Маликорн пожирали глазами эту сцену, обмениваясь впечатлениями.    

Де Гиш,  стоя в оконной нише, видел только принцессу. Но так как она часто останавливала  свой взгляд на Лавальер, то глаза де Гиша тоже время от времени устремлялись в  сторону фрейлины.    

Лавальер  инстинктивно почувствовала на себе силу этих глаз, направляемых на нее с любопытством  или с завистью. Ничто не приходило ей на помощь: ни сочувственное слово со  стороны подруг, ни любовный взгляд на короля. Невозможно выразить, как страдала  бедняжка.    

Королева-мать  велела выдвинуть столик, на котором были разложены лотерейные билеты, и  попросила г-жу де Мотвиль прочитать список избранных.    

Нечего и  говорить, что список был составлен по всем правилам этикета: сначала шел  король, потом королева-мать, потом королева, принц, принцесса и т.д. Все сердца  трепетали во время этого чтения. Приглашенных было более трехсот. Каждый  спрашивал себя, будет ли в списке его имя.    

Король  слушал так же внимательно, как я остальные.    

Когда  было произнесено последнее имя, он понял, что Лавальер среди них не было. Впрочем,  это мог заметить каждый. Король покраснел, как всегда, когда что-нибудь  досаждало ему.    

На лице  кроткой и покорной Лавальер не выразилось ничего.    

Во время  чтения король не спускал с нее глаз. И это успокаивало ее.    

Она была  слишком счастлива, чтобы какая-нибудь другая мысль, кроме мысли о любви, могла  проникнуть в ее ум или в ее сердце. Вознаграждая ее за это трогательное  смирение нежными взглядами, король показывал девушке, что он понимает всю ее  деликатность.    

Список  был прочитан. Лица женщин, пропущенных или забытых, выражали разочарование.  Маликорна тоже забыли внести в список, и его гримаса явно говорила Монтале:  «Разве мы не сумеем урезонить фортуну, чтобы она впредь не забывала о нас?»    

«О,  конечно», – отвечала тонкая улыбка мадемуазель Оры.    

Билеты  были розданы по номерам. Прежде всего получил билет король, потом  королева-мать, потом королева, потом принц, принцесса и т.д.    

После  этого Анна Австрийская раскрыла мешочек из испанской кожи, в котором было двести  перламутровых шариков с выгравированными на них номерами, и предложила самой  младшей фрейлине вынуть оттуда один шарик.    

Все эти  приготовления делались медленно, и присутствовавшие напряженно ждали, больше с  жадностью, чем с любопытством.    

Де  Сент-Эньян наклонился к уху мадемуазель де Тонне-Шарант.    

– У  нас по билету, мадемуазель, – сказал он ей, – давайте соединим наши  шансы. Если я выиграю, браслеты будут ваши; если выиграете вы, вы подарите мне  один взгляд ваших чудных глазок.    

– Нет, –  отвечала Атенаис, – браслеты будут ваши, если вы их выиграете. Каждый за  себя.    

– Вы  беспощадны, – вздохнул де Сент-Эньян, – я накажу вас за это  четверостишием…    

– Тише, –  перебила его Атенаис, – вы помешаете мне услышать, какой номер выиграл.    

– Номер  первый, – произнесла девушка, вынувшая перламутровый шарик из мешочка.    

– Король! –  вскрикнула королева-мать.    

– Король  выиграл! – радостно повторила молодая королева.    

– Ваш  сон сбылся, – с восторгом шепнула принцесса на ухо Анне Австрийской.    

Один  король не выразил никаких признаков удовольствия Он только поблагодарил фортуну  за ее благосклонность к нему, слегка поклонившись девушке, которая играла роль  представительницы капризной богини. Получив из рук Анны Австрийской футляр с  браслетами, король сказал под завистливый шепот всего собрания:    

– Так  эти браслеты действительно красивы?    

– Взгляните, –  отвечала Анна Австрийская, – и судите сами.    

Король  посмотрел.    

– Да, –  сказал он, – и какие чудесные камеи, какая отделка!    

– Какая  отделка! – повторила принцесса.    

Королева  Мария-Терезия с первого же взгляда поняла, что король не подарит ей браслетов;  но так как он по-видимому, не собирался дарить их и принцессе, она была более  или менее удовлетворена.    

Король  сел.    

Наиболее  приближенные к королю придворные один за другим подходили полюбоваться на  драгоценность, которая вскоре с позволения короля стала переходить из рук в  руки. Тотчас все знатоки и не знатоки стали издавать восхищенные восклицания и  осыпать короля поздравлениями. Действительно, было от чего прийти в восторг;  одни восхищались брильянтами, другие камеями.    

Дамы  выражали явное нетерпение, видя, что подобное сокровище захвачено кавалерами.    

– Господа,  господа, – сказал король, от которого ничего не укрылось, – право,  можно подумать, что вы носите браслеты, как сабиняне. Вам пора уже вручить их  дамам, которые, мне кажется, больше понимают в таких вещах, чем вы.    

Эти  слова показались принцессе началом выполнения решения, принятого королем. К  тому же ее счастливая уверенность подкреплялась взглядами королевы-матери.    

Придворный,  державший браслеты в то мгновение, когда король бросил свое замечание, поспешно  подал браслеты королеве Марии-Терезии, которая, хорошо зная, что они  предназначаются не для нее, едва взглянула на них и отдала принцессе. Принцесса  и особенно принц долго рассматривали браслеты жадными глазами. Потом принцесса  передала драгоценность другим дамам, произнеся одно только слово, но с таким  выражением, что оно стоило длинной фразы:    

– Великолепны!    

Дамы,  получившие браслеты из рук принцессы, полюбовались ими и отправили их дальше.    

А в это  время король спокойно разговаривал с де Гишем и Фуке. Вернее, не разговаривал,  а слушал. Привыкнув к известным оборотам речи, король, подобно всем людям,  обладающим бесспорной властью, схватывал из обращенных к нему фраз лишь те  слова, которые заслуживали ответа. Что же касается его внимания, то оно было  направлено в другую сторону. Оно двигалось вместе с его взглядом.    

Мадемуазель  де Тонне-Шарант была последней в списке дам, участвовавших в лотерее. Поэтому  она поместилась в конце шеренги, и после нее оставались только Монтале и  Лавальер. Когда браслеты дошли до этих двух фрейлин, никто уже, казалось, не  обращал на них внимания. Скромные руки, державшие в этот момент драгоценности,  лишали их всякого значения.    

Монтале  долго смотрела на браслеты, дрожа от радости, зависти и жадности. Она бы без колебаний  предпочла брильянты камеям, стоимость – красоте. Поэтому с большим трудом  передала она их своей соседке. Лавальер же бросила на них почти равнодушный  взгляд.    

– Какие  роскошные, какие великолепные браслеты! – воскликнула Монтале. – И ты  не приходишь от них в восторг, Луиза? Право, ты не женщина!    

– Нет,  я восхищена, – отвечала Лавальер с грустью. – Но зачем желать того,  что не может нам принадлежать?    

Король,  чуть наклонившись вперед и вытянув шею, внимательно прислушивался к словам  Луизы. Едва затих ее голос, как он, весь сияющий, встал и, пройдя всю залу,  приблизился к Лавальер.    

– Вы  ошибаетесь, мадемуазель, – сказал он ей, – вы женщина, а всякая  женщина имеет право на женские драгоценности.    

– О  государь! – воскликнула Лавальер. – Значит, ваше величество совершенно  не хочет верить в мою скромность?    

– Я  верю, что вы украшены всеми добродетелями, мадемуазель, в том числе  искренностью, и прошу вас откровенно сказать, как вы находите эти браслеты.    

– Они  так прекрасны, государь, что могут быть поднесены только королеве.    

– Я  в восторге от ваших слов, мадемуазель. Браслеты ваши, и король просит вас  принять их.    

Лавальер  почти с испугом протянула футляр королю, но тот мягко отстранил дрожащую руку  Лавальер. Все замерли от удивления, воцарилась тишина. Однако королевы, не  слышавшие этого разговора, не могли попять всего происходящего.    

Принцесса  поманила к себе де Тонне-Шарант.    

– Боже  мой, что за счастливица Лавальер, – воскликнула Атенаис, – король  только что подарил ей браслеты!    

Принцесса  до крови закусила губы. Молодая королева посмотрела на нее, потом на Лавальер и  расхохоталась. Анна Австрийская сидела неподвижно, поглощенная зародившимися у  нее подозрениями, и невыносимо страдала от боли в груди.    

Де Гиш,  увидя бледность принцессы и поняв ее причину, поспешно вышел.    

Воспользовавшись  общей суматохой, Маликорн подошел к Монтале и шепнул ей:    

– Ора,  подле тебя наше счастье и наше будущее.    

– Да, –  отвечала Монтале.    

И она  нежно поцеловала Лавальер, которую охотно задушила бы.    

 Глава 8. МАЛАГА    

     

Во время  этой долгой и жестокой борьбы страстей, разыгравшейся под кровом королевского  дворца, один из наших героев, которым меньше всего следовало бы пренебрегать,  находился, однако, в большом пренебрежении, был забыт и очень несчастен.    

Действительно,  д'Артаньян, которого нужно назвать по имени, чтобы вспомнить о его существовании, –  д'Артаньян не имел решительно ничего общего с этим блестящим и легкомысленным  обществом. Пробыв с королем два дня в Фонтенбло, посмотрев пасторали и  героекомические маскарады своего повелителя, мушкетер почувствовал, что это не  может наполнить его жизнь.    

Он был  окружен людьми, которые поминутно обращались к нему:    

– Как  по-вашему, идет мне этот костюм, господин д'Артаньян?    

А он  отвечал спокойным и насмешливым голосом:    

– По-моему,  вы разряжены, как самая красивая обезьяна на Сен-Лоранской ярмарке.    

Это был  обычный комплимент д'Артаньяна; волей-неволей приходилось довольствоваться им.    

Когда же  его спрашивали:    

– Как  вы оденетесь сегодня вечером, господин д'Артаньян?    

Он  отвечал:    

– Наоборот,  я разденусь.    

И все хохотали,  даже дамы.    

Но,  проведя таким образом два дня, мушкетер увидел, что в замке не происходит  ничего серьезного и что король совершенно забыл или, по крайней мере, делал  вид, что совершенно забыл, и Париж, и Сен-Манде, и Бель-Иль, что г-н Кольбер  размышлял только об иллюминациях и фейерверках, что дамам предстояло, по  крайней мере, еще целый месяц строить глазки и отвечать на нежные взоры.    

И  д'Артаньян попросил у короля отпуск по семейным делам.    

В ту  минуту, когда д'Артаньян обратился к королю с этой просьбой, Людовик ложился  спать, утомленный танцами.    

– Вы  хотите меня покинуть, господин д'Артаньян? – с удивлением спросил он.    

Людовик  XIV никак не мог понять, чтобы кто-нибудь, имея счастье лицезреть его, был в силах  расстаться с ним.    

– Государь, –  сказал д'Артаньян – я уезжаю, потому что я вам не нужен. Ах, если бы я мог  поддерживать вас во время танцев, тогда другое дело.    

– Но,  дорогой д'Артаньян, – серьезно отвечал король, – кавалеров не  поддерживают во время танцев.    

– Простите, –  поклонился мушкетер, продолжая иронизировать, – право, я этого не знал.    

– Значит,  вы не видели, как я танцую? – удивился король.    

– Видел;  но я думал, что с каждым днем танцы будут исполняться все с большим жаром. Я  ошибся, тем более мне здесь нечего делать. Государь, повторяю, я вам не нужен.  Кроме того, если я понадоблюсь, ваше величество знаете, где меня найти.    

– Хорошо, –  согласился король.    

И дал  ему отпуск.    

Поэтому  мы не станем искать д'Артаньяна в Фонтенбло, это было бы бесполезно, но, с позволения  читателей, поедем прямо на Ломбардскую улицу, в лавку под вывеской «Золотой  пестик», к нашему почтенному приятелю Планше.    

Восемь  часов вечера, жарко; открыто одно-единственное окно в комнате на антресолях.  Ноздри мушкетера щекочет запах пряностей, смешанный с менее экзотическим, но более  едким, проникающим с улицы запахом навоза.    

Д'Артаньян  устроился в громадном кресле, положив ноги на табурет, так что его туловище  образует тупой угол. Его взгляд, обыкновенно проницательный и подвижный, теперь  застыл. Д'Артаньян тупо глядит на кусочек голубого неба, виднеющийся в просвете  между трубами. Этот лоскуток неба так мал, что его хватило бы только на починку  мешков с чечевицей или бобами, которыми завалена лавка в нижнем этаже.    

Окаменевший  в этой позе, д'Артаньян не похож больше на вояку, не похож и на придворного  офицера; это просто буржуа, дремлющий от обеда до ужина, от ужина до отхода ко  сну. Мозг его теперь так окостенел, что в нем не осталось места ни для одной  мысли, материя всецело завладела духом и бдительно стережет, как бы под крышку  черепа не пробрался контрабандой какой-нибудь обрывок мысли.    

Итак,  был вечер; в лавках зажигались огни, а окна в верхних этажах закрывались;  раздавались шаги сторожевого патруля.    

Д'Артаньян  по-прежнему ничего не слышал и тупо смотрел на клочок неба. В двух шагах от  него, в темноте, лежал на мешке Планше, подперев подбородок руками. Он смотрел  на д'Артаньяна, который мечтал или спал с открытыми глазами.    

Наблюдения  Планше длились уже долго.    

– Гм,  гм… – проворчал он наконец.    

Д'Артаньян  не шевельнулся. Тогда Планше понял, что нужно принять какие-то более радикальные  меры. После зрелого размышления он нашел, что при настоящем положении вещей  самое лучшее слезть с мешка на пол, что он и сделал, пробормотав при этом:    

– Болван!  (Этим эпитетом он наградил самого себя).    

Но  д'Артаньян, которому в своей жизни довелось слышать немало шумов, по-видимому,  не обратил ни малейшего внимания на шум, произведенный Планше. Вдобавок  огромная телега, нагруженная камнями, своим грохотом заглушила шум от этого  падения. Однако Планше показалось, будто на лице мушкетера при слове «болван»  промелькнула одобрительная улыбка.    

Планше  осмелел и сказал:    

– Вы  не спите, господин д'Артаньян?    

– Нет,  Планше, я даже не сплю, – отвечал мушкетер.