1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    - Смотрите, господин Нуартье хочет говорить.    

    - Да, - показал Нуартье, с выражением особенно  ужасным,  потому  что все  способности этого несчастного, беспомощного старика были  сосредоточены в его  взгляде.    

    - Вы знаете убийцу? - спросил Моррель.    

    - Да, - ответил Нуартье.    

    - И вы нам укажете его? - воскликнул Максимилиан, - Мы слушаем!  Господин  д'Авриньи, слушайте!    

    Глаза Нуартье улыбнулись несчастному Моррелю грустно и  нежно,  одной из тех  улыбок, которые так часто радовали Валентину.    

    Затем, как бы приковав глаза собеседника к своим, он  перевел  взгляд на дверь.    

    - Вы хотите, чтобы я вышел? - горестно воскликнул Моррель.    

    - Да, - показал Нуартье.    

    - Пожалейте меня!    

    Глаза старика оставались неумолимо устремленными на дверь.    

    - Но потом мне можно будет вернуться? - спросил Максимилиан.    

    - Да.    

    - Я должен выйти один?    

    - Нет.    

    - Кого же я должен увести? Господина де Вильфор?    

    - Нет.    

    - Доктора?    

    - Да.    

    - Вы хотите остаться один с господином де Вильфор?    

    - Да.    

    - А он поймет вас?    

   -  Да.    

    - Будьте спокойны, - сказал Вильфор,  радуясь,  что  следствие  будет вестись с  глазу на глаз, - я отлично понимаю отца.    

    Хотя он говорил это с почти радостным  выражением,  зубы  его  громко стучали.    

    Д'Авриньи взял Максимилиана под руку и увел его в соседнюю комнату.    

    Тогда во всем доме воцарилось молчание, более глубокое, чем  молчание смерти.    

    Наконец через четверть часа послышались нетвердые шаги, и Вильфор появился на  пороге гостиной, где находились д'Авриньи и Моррель,  один,  погруженный в  задумчивость, другой - задыхающийся от горя.    

    - Идемте, - сказал Вильфор.    

    И он подвел их к Нуартье.    

    Моррель внимательно посмотрел на Вильфора.    

    Лицо королевского прокурора было  мертвенно  бледно;  багровые  пятна выступили  у него на лбу; его пальцы судорожно теребили перо,  ломая  его на мелкие куски.    

    - Господа, - сдавленным голосом сказал он д'Авриньи и Моррелю, - дайте мне  честное слово, что эта ужасная тайна останется погребенной в  наших сердцах!    

    У тех вырвалось невольное движение.    

    - Умоляю вас!.. - продолжал Вильфор.    

    - А что же виновник!.. - сказал Моррель. - Убийца!.. Отравитель!..    

    - Будьте спокойны, сударь, правосудие совершится, - сказал Вильфор. Мой отец  открыл мне имя виновного; мой отец жаждет мщения, как и вы;  но он, как и я,  заклинает вас хранить преступление в тайне. Правда, отец?    

    - Да, - твердо показал Нуартье.    

    Моррель невольно отшатнулся с жестом ужаса и недоверия.    

    - Сударь, - воскликнул Вильфор, удерживая Морреля за руку, - вы знаете, мой  отец непреклонный человек, и если он обращается к  вам  с  такой просьбой,  значит, он верит, что Валентина будет страшно отомщена.  Правда, отец?    

    Старик сделал знак, что да.    

    Вильфор продолжал:    

    - Он меня знает, а я дал ему слово. Можете быть спокойны, господа;  я прошу у  вас три дня, это меньше, чем у вас попросил бы суд; и через  три дня мщение,  которое постигнет убийцу моей дочери, заставит  содрогнуться самое  бесчувственное сердце. Правда, отец?    

    При этих словах он скрипнул зубами и потряс мертвую руку старика.    

    - Обещание будет исполнено,  господин  Нуартье?  -  спросил  Моррель; д'Авриньи  взглядом спросил о том же.    

    - Да! - показал Нуартье с мрачной радостью в глазах.    

    - Так поклянитесь, господа, - сказал Вильфор, соединяя руки д'Авриньи и Морреля,  - поклянитесь, что вы пощадите честь моего дома и предоставите мщение мне.    

    Д'Авриньи отвернулся и неохотно прошептал "да", но Моррель вырвал  руку из рук Вильфора, бросился к постели, прижался губами к холодным губам  Валентины и выбежал вон с протяжным стоном отчаяния.    

    Как мы уже сказали, все слуги исчезли.    

    Поэтому Вильфору пришлось просить д'Авриньи взять на себя все те многочисленные  и сложные хлопоты, которые влечет за собой  смерть  в  наших больших  городах,   особенно  смерть  при  таких  подозрительных  обстоятельствах.    

    Что касается Нуартье, то было страшно смотреть на это недвижимое  горе, это  окаменелое отчаяние, эти беззвучные слезы.    

    Вильфор заперся в своем кабинете; д'Авриньи пошел за  городским  врачом,  обязанность которого - свидетельствовать смерть и которого  выразительно  именуют "доктором мертвых".    

    Нуартье не захотел расставаться с внучкой.    

    Через полчаса д'Авриньи вернулся со своим собратом; дверь с улицы была заперта,  и, так как привратник исчез  вместе  с  остальными  слугами, Вильфор сам пошел  отворить.    

    Но у комнаты Валентины он остановился; у него не было сил снова войти туда.    

    Оба доктора вошли одни.    

    Нуартье сидел у кровати, бледный, как сама  покойница,  недвижимый  и  безмолвный, как она.    

    Доктор мертвых подошел к постели с равнодушием человека, который полжизни  проводит с трупами, откинул с лица девушки простыню и приоткрыл ей губы.    

    - Да, - сказал д'Авриньи со вздохом, - бедная девушка мертва,  сомнений нет.    

    - Да, - коротко ответил доктор мертвых, снова закрывая простыней лицо  Валентины.    

    Нуартье глухо захрипел.    

    Д'Авриньи обернулся; глаза старика сверкали.    

    Д'Авриньи понял, что он хочет видеть свою внучку; он подошел к кровати, и, пока  второй врач полоскал в хлористой воде пальцы, которые коснулись губ умершей, он  открыл это спокойное и бледное лицо, похожее на лицо спящего ангела.    

    Слезы, выступившие на глазах Нуартье, сказали Д'Авриньи, как  глубоко  благодарен ему несчастный старик.    

    Доктор мертвых написал свидетельство тут же в комнате  Валентины,  на краю  стола, и, совершив эту последнюю формальность,  вышел,  провожаемый Д'Авриньи.    

    Вильфор услышал, как они спускались с лестницы, и вышел из своего кабинета.    

    Сказав несколько слов благодарности доктору,  он  обратился  к  Д'Авриньи.    

   -  Теперь нужен священник, - сказал он.    

    - Есть какой-нибудь священник, которого вы хотели  бы  пригласить?  спросил  Д'Авриньи.    

    - Нет, - отвечал Вильфор, - обратитесь к ближайшему.    

    - Ближайший, - сказал городской врач, - это итальянский аббат,  поселившийся в  доме рядом с вами. Хотите, проходя мимо, я его попрошу?    

    - Будьте добры, Д'Авриньи, - сказал Вильфор, - пойдите  с  господином доктором.  Вот ключ, чтобы вы могли входить и выходить, когда вам  нужно. Приведите  священника и устройте его в комнате моей бедной девочки.    

    - Вы хотите с ним поговорить?    

    - Я хочу побыть один. Вы меня простите, правда? Священник должен  понимать все  страдания, тем более страдания отца.    

    Вильфор вручил д'Авриньи ключ, поклонился еще раз городскому врачу и, вернувшись  к себе в кабинет, принялся за работу.    

    Есть люди, для которых работа служит лекарством от всех зол.    

    Выйдя на улицу, оба врача заметили человека в черной сутане, стоящего на пороге  соседнего дома.    

    - Вот тот, о.ком я вам говорил, - сказал доктор мертвых.    

    Д'Авриньи подошел к священнику:    

    - Сударь, не согласитесь ли вы оказать услугу несчастному отцу, потерявшему  только что дочь, королевскому прокурору де Вильфор?    

    - Да, сударь, - отвечал священник с сильным итальянским акцентом, - я знаю, смерть  поселилась в его доме.    

    - Тогда мне незачем говорить вам, какого рода помощи он от вас ожидает.    

    - Я шел предложить свои услуги, сударь, - сказал  священник,  -  наше  назначение - идти навстречу нашим обязанностям.    

    - Это молодая девушка.    

    - Да, знаю; мне сказали слуги, я видел, как они бежали из дома. Я узнал, что ее  имя Валентина, и я уже молился за нее.    

    - Благодарю вас, - сказал Д'Авриньи, - и раз вы уже приступили к  вашему  святому служению, благоволите его продолжить. Будьте возле усопшей, и вам  скажет спасибо безутешная семья.    

    - Иду, сударь, - отвечал аббат, - и смею сказать, что не будет молитвы горячей,  чем моя.    

    Д'Авриньи взял аббата за руку и, не встретив Вильфора, затворившегося у себя в  кабинете, проводил его к покойнице, которую должны были  облечь в саван только  ночью.    

    Когда они входили в комнату, глаза Нуартье встретились с глазами  аббата;  вероятно, Нуартье увидел в  них  что-то  необычайное,  потому  что взгляд его  больше не отрывался от лица священника.    

    Д'Авриньи поручил попечению аббата не только усопшую, но и живого,  и тот  обещал Д'Авриньи помолиться о Валентине и позаботиться о Нуартье.    

    Обещание аббата звучало торжественно; и для того, должно быть,  чтобы ему не  мешали в его молитве и не беспокоили Нуартье в его горе, он, едва Д'Авриньи  удалился, запер на задвижку не только дверь, в  которую  вышел доктор, но и ту,  которая вела к г-же де Вильфор.   VII. ПОДПИСЬ  ДАНГЛАРА      

    Утро настало пасмурное и унылое.    

    Ночью гробовщики исполнили свою печальную обязанность и зашили  лежащее на  кровати тело в саван - скорбную одежду усопших, которая, чтобы ни говорили о  всеобщем равенстве перед смертью, служит последним  напоминанием о роскоши,  любимой ими при жизни.    

    Этот саван был не что иное как кусок  тончайшего  батиста,  купленный  Валентиной две недели тому назад.    

    Нуартье еще вечером перенесли из комнаты  Валентины  в  его  комнату; против  всяких ожиданий, старик не противился тому, что его  разлучают  с телом внучки.    

    Аббат Бузони пробыл до утра и на рассвете ушел, никому не  сказав  ни слова.    

    В восемь часов приехал д'Авриньи; он встретил Вильфора, который шел к Нуартье,  и отправился вместе с ним,  чтобы  узнать,  как  старик  провел ночь.    

    Они застали его в большом кресле, служившем ему кроватью; старик спал  спокойным, почти безмятежным сном.    

    Удивленные, они остановились на пороге.    

    - Посмотрите, - сказал д'Авриньи Вильфору, - природа умеет  успокоить самое  сильное горе; конечно, никто не скажет, что  господин  Нуартье  не любил своей  внучки, и, однако, он спит.    

    - Да, вы правы, - с недоумением сказал Вильфор,  -  он  спит,  и  это очень  странно: ведь из-за малейшей неприятности он способен не спать целыми ночами.    

    - Горе сломило его, - отвечал д'Авриньи.    

    И оба, погруженные в раздумье, вернулись в кабинет королевского  прокурора.    

    - А вот я не спал, - сказал Вильфор, указывая д'Авриньи на нетронутую постель,  - меня горе не может сломить; уже две ночи я не ложился; но зато посмотрите на  мой стол: сколько я написал в эти два дня и две ночи!.. Сколько рылся в этом  деле, сколько заметок сделал на обвинительном  акте убийцы Бенедетто!.. О  работа, моя страсть, мое счастье, мое безумие,  ты одна можешь победить все мои  страдания!    

    И он судорожно сжал руку д'Авриньи.    

    - Я вам нужен? - спросил доктор.    

    - Нет, - сказал Вильфор, - только возвращайтесь, пожалуйста, к  одиннадцати  часам, в двенадцать часов состоится... вынос...  Боже  мой,  моя девочка, моя  бедная девочка!    

    И королевский прокурор, снова становясь человеком, поднял глаза к небу и вздохнул.    

    - Вы будете принимать соболезнования?    

    - Нет, один мой родственник берет на себя эту тягостную  обязанность. Я буду  работать, доктор; когда я работаю, все исчезает.    

    И не успел доктор дойти до дверей,  как  королевский  прокурор  снова принялся  за свои бумаги.    

    На крыльце д'Авриньи встретил родственника,  о  котором  ему  говорил Вильфор,  личность незначительную как в этой повести, так и в семье, одно из тех существ,  которые от рождения предназначены играть  в  жизни  роль статиста.    

    Одетый в черное, с крепом на рукаве, он явился в дом Вильфора с подобающим  случаю выражением лица, намереваясь его сохранить, пока  требуется, и  немедленно сбросить после церемонии.    

    В одиннадцать часов траурные кареты застучали по  мощеному  Двору,  и предместье  Сент-Оноре огласилось гулом толпы,  которая  одинаково  жадно смотрит и на  радости и на печали богачей и бежит на  пышные  похороны  с той же  торопливостью, что и на свадьбу герцогини.    

    Понемногу гостиная, где стоял гроб, наполнилась посетителями; сначала явились  некоторые наши старые знакомые - Дебрэ, Шато-Рено, Бошан,  потом все  знаменитости судебного, литературного и военного мира;  ибо  г-н  де Вильфор,  не столько даже по своему общественному  положению,  сколько  в силу личных  достоинств, занимал одно из первых мест в парижском свете.    

    Родственник стоял у дверей, встречая прибывающих, и  для  равнодушных людей,  надо сознаться, было большим облегчением увидеть равнодушное  лицо, не  требовавшее лицемерной печали, притворных слез, как  это  полагалось бы в  присутствии отца, брата или жениха.    

    Те, кто были знакомы между собой, подзывали друг друга взглядом и собирались  группами. Одна такая группа состояла из Дебрэ, Шато-Рено и  Бошана.    

    - Бедняжка, - сказал Дебрэ, невольно, как, впрочем, и все, платя дань  печальному событию, - такая богатая! Такая красивая! Могли бы  вы  подумать об  этом, Шато-Рено, когда мы пришли... давно ли?.. да  три  недели, месяц тому  назад самое большое... подписывать ее брачный договор,  который так и не был  подписан?    

   -  Нет, признаться, - сказал Шато-Рено.    

    - Вы ее знали?    

    - Я говорил с ней раза два на балу у госпожи де Морсер; она мне показалась  очаровательной, только немного меланхоличной. А где мачеха, вы не знаете?    

    - Она проведет весь день у жены этого почтенного  господина,  который нас  встречал.    

    - Кто он такой?    

    - Это вы о ком?    

    - Да господин, который нас встречал. Он депутат?    

    - Нет, - сказал Бошан, - я осужден видеть наших законодателей  каждый день, и  эта физиономия мне незнакома.    

    - Вы упомянули об этой смерти в своей газете?    

    - Заметка не моя, но она наделала шуму, и я сомневаюсь, чтобы она была приятна  Вильфору. Насколько я знаю, в ней сказано, что если бы четыре смерти  последовали одна за другой в каком-нибудь другом доме, а не в доме королевского  прокурора, то королевский прокурор был бы, наверное, более взволнован.    

    - Но доктор д'Авриньи, который лечит и мою мать, говорит, что Вильфор в большом  горе, - заметил ШатоРено.    

    - Кого вы ищете, Дебрэ?    

    - Графа Монте-Кристо.    

    - Я встретил его на Бульваре, когда шел сюда. Он, по-видимому,  собирается  уезжать; он ехал к своему банкиру, - сказал Бошан.    

    - Его банкир - Данглар? - спросил Шато-Рено у Дебрэ.    

    - Как будто да, - отвечал личный секретарь с некоторым  смущением,  но здесь не  хватает не только МонтеКристо. Я не вижу Морреля.    

    - Морреля? А разве он с ними знаком? - спросил Шато-Рено.    

    - Мне кажется, он был представлен только госпоже де Вильфор.    

    - Все равно, ему бы следовало прийти, - сказал Дебрэ, - о чем он  будет  говорить вечером? Эти похороны - злоба дня. Но тише,  помолчим;  вот министр  юстиции и исповеданий; он почтет себя обязанным обратиться с маленьким спичем к  опечаленному родственнику.    

    И молодые люди подошли к дверям, чтобы услышать "спич" министра  юстиции и исповеданий.    

    Бошан сказал правду; идя на похороны, он встретил Монте-Кристо, который ехал к  Данглару, на улицу Шоссед'Антен.    

    Банкир из окна увидел коляску графа, въезжающую во двор, и вышел  ему навстречу  с грустным, но приветливым лицом.    

    - Я вижу, граф, - сказал он, протягивая руку МонтеКристо, - вы заехали выразить  мне сочувствие. Да, такое несчастье посетило мой  дом,  что, увидав вас, я даже  задал себе вопрос, не пожелал  ли  я  несчастья  этим бедным Морсерам, - это  оправдало бы пословицу: "Не рой другому яму,  сам в нее попадешь". Но  нет, честное слово, я не желал Морсеру зла; быть может, он был немного спесив  для человека, начавшего с пустыми руками, как и я, обязанного всем самому себе,  как и я; но у всякого свои недостатки. Будьте осторожны, граф: людям нашего  поколения... впрочем, простите,  вы не нашего поколения, вы - человек  молодой... Людям  моего  поколения  не везет в этом году: свидетель тому - наш  пуританин, королевский прокурор, который только что потерял дочь. Вы  посмотрите: у Вильфора странным  образом погибает вся семья; Морсер опозорен   и  кончает  самоубийством;  я стал посмешищем из-за этого негодяя Бенедетто и  вдобавок...    

    - Что вдобавок? - спросил граф.    

    - Увы, разве вы не знаете?    

    - Какое-нибудь новое несчастье?    

    - Моя дочь...    

    - Мадемуазель Данглар?    

    - Эжени нас покидает.    

    - Да что вы!    

    - Да, дорогой граф. Ваше счастье, что у вас нет ни жены, ни детей!    

    - Вы находите?    

    - Еще бы!    

    - И вы говорите, что мадемуазель Эжени...    

    - Она не могла перенести позора, которым нас покрыл этот  негодяй,  и попросила  меня отпустить ее путешествовать.    

    - И она уехала?    

    - В прошлую ночь.    

    - С госпожой Данглар?    

    - Нет, с одной нашей родственницей... Но как-никак мы  потеряли  нашу дорогую  Эжени: сомневаюсь, чтобы с ее характером  она  согласилась  когда-либо  вернуться во Францию!    

    - Что поделаешь, дорогой барон, - сказал Монте-Кристо. - Все эти  семейные  горести - катастрофа для какогонибудь бедняка, у которого ребенок -  единственное богатство, но они не так страшны для миллионера.  Что  бы ни  говорили философы, деловые люди всегда докажут им  противное;  деньги утешают  во многих бедах, а вы должны утешиться скорее, чем кто бы то  ни было, если вы  верите в целительную силу этого бальзама; вы - король  финансов, точка  пересечения всех могущественных сил.    

    Данглар искоса взглянул на графа, стараясь понять, смеется ли он, или говорит  серьезно.    

    - Да, - сказал он, - если богатство утешает, я должен быть утешен:  я богат.    

    - Так богаты, дорогой барон, что ваше  богатство  подобно  пирамидам; если бы  хотели их разрушить, то не посмели бы; а если бы посмели, то  не смогли бы.    

    Данглар улыбнулся доверчивому простодушию графа.    

    - Кстати, когда вы вошли, я как раз выписывал пять  бумажек;  две  из них я уже  подписал; разрешите мне подписать три остальные?    

    - Пожалуйста, дорогой барон, пожалуйста.    

    Наступило молчание, слышно было,  как  скрипело  перо  банкира;  Монте-Кристо  разглядывал раззолоченную лепку потолка.    

    - Испанские? - сказал Монте-Кристо. - Или  гаитийские,  или  неаполитанские?    

    - Нет,  -  отвечал  Данглар,  самодовольно  посмеиваясь,  -  чеки  на  предъявителя, чеки на Французский банк. Вот, граф, - прибавил он, - вы  император - финансов, если я - король; часто вам случалось видеть  такие вот  клочки бумаги стоимостью по миллиону?    

    Монте-Кристо взял в руку, словно желая их взвесить, пять клочков  бумаги,  горделиво переданных ему Дангларом, и прочел:    

    "Господин директор банка, благоволите уплатить предъявителю  сего  за мой  счет один миллион франков. Барон Данглар".    

    - Один, два, три, четыре, пять, - сказал Монте-Кристо, - пять миллионов! Черт  возьми, вот так размах, господин Крез!    

    - Вот как я делаю дела! - сказал Данглар.    

    - Это удивительно, особенно, если эта сумма, в  чем  я,  впрочем,  не  сомневаюсь, будет уплачена наличными.    

    - Так оно и будет, - сказал Данглар.    

    - Хорошо иметь такой кредит; в самом деле, только во  Франции  видишь такие  вещи; пять клочков бумаги, которые стоять  пять  миллионов;  нужно видеть это,  чтобы поверить.    

   -  А вы сомневаетесь?    

    - Нет.    

    - Вы это говорите таким тоном... Хотите, доставьте себе удовольствие: пойдите с  моим доверенным в банк, и вы увидите, как он выйдет  оттуда  с облигациями  казначейства на ту же сумму.    

    - Нет, право, это слишком любопытно, - сказал Монте-Кристо, складывая все пять  чеков, - я сам произведу опыт. Мой кредит у вас  был  на  шесть миллионов; я  взял девятьсот тысяч франков, за вами остается пять миллионов сто тысяч. Я беру  ваши клочки бумаги, которые я принимаю  за  валюту при одном взгляде на вашу  подпись, и вот вам  общая  расписка  на  шесть миллионов, которая уравнивает  наши счеты. Я приготовил ее  заранее,  так как должен сознаться, что мне очень  нужны деньги сегодня.    

    И, кладя чеки в карман, он другой рукой протянул банкиру расписку.    

    Молния, упавшая у ног Данглара, не поразила бы его большим ужасом.    

    - Как же так? - пролепетал он. - Вы  берете  эти  деньги,  граф?  Но, простите,  эти деньги я должен приютам, это вклад, и  я  обещал  уплатить сегодня.    

    - А, это другое дело, - сказал Монте-Кристо. - Мне не нужны непременно эти  чеки, заплатите мне какими-нибудь другими ценностями; я  их  взял просто из  любопытства, чтобы иметь возможность рассказывать повсюду, что без всякого  предупреждения, не попросив у меня и  пяти  минут  отсрочки, банк Данглара  выплатил мне пять миллионов наличными. Это было бы великолепно! Но вот ваши  чеки; повторяю, дайте мне что-нибудь другое.    

    Он подал чеки Данглару, и тот, смертельно бледный, протянул было  руку, как  коршун протягивает когти сквозь прутья клетки, чтобы вцепиться в мясо, которое  у него отнимают.    

    Но вдруг он спохватился, сделал над собой усилие и  сдержался.  Затем он  улыбнулся, и его искаженное лицо смягчилось.    

    - Впрочем, - сказал он, - ваша расписка это те же деньги.    

   -  Ну, конечно! Будь вы в Риме, Томсон и Френч платили бы вам по  моей расписке с  той же легкостью, с какой вы сами сделали это сейчас.    

    - Извините меня, граф, извините.    

    - Так я могу оставить эти деньги себе?    

    - Да, да, оставьте, - сказал Данглар, отирая вспотевший лоб.    

    Монте-Кристо положил чеки обратно в карман, причем лицо его ясно  говорило:    

    "Что ж, подумайте; если вы раскаиваетесь, еще не поздно".    

    - Нет, пет, - сказал Данглар, оставьте эти чеки себе. Но, вы  знаете, мы,  финансисты, очень щепетильны. Я предназначал эти деньги  приютам,  и мне  казалось, что я их обкрадываю, если не плачу  именно  этими  чеками, как будто  деньги не все одинаковы. Простите меня!    

    И он громко, но нервически рассмеялся.    

    - Прощаю, - любезно отвечал Монте-Кристо, - и кладу деньги в карман.    

    И он вложил чеки в свой бумажник.    

    - Но у вас остается еще сто тысяч франков? - сказал Данглар.    

    - О, пустяки! - сказал  Монте-Кристо.  -  Лаж,  вероятно,  составляет  приблизительно ту же сумму; оставьте ее себе, и мы будем квиты.    

    - Вы говорите серьезно, граф?    

    - Я никогда не шучу с банкирами,  -  отвечал  МонтеКристо  с  серьезностью,  граничащей с дерзостью.    

    И он направился к двери как раз в ту минуту, когда лакей докладывал:    

    - Господин де Бовиль, главный казначей Управления приютов.    

    - Вот видите, - сказал Монте-Кристо, - я пришел как раз вовремя, чтобы  воспользоваться вашими чеками; их берут нарасхват.    

    Данглар снова побледнел и поспешил проститься с графом.    

    Монте-Кристо обменялся церемонным поклоном с г-ном де Бовиль, который дожидался  в приемной и был тотчас же после ухода графа введен в  кабинет Данглара.    

    На лице графа, всегда таком серьезном, мелькнула  мимолетная  улыбка, когда в  руке у казначея приютов оп увидел бумажник.    

    У дверей ею ждала коляска, и он велел тотчас же ехать в банк.    

    Тем временем Данглар, подавляя волнение, шел навстречу своему посетителю.    

    Нечего и говорить, что на его губах застыла приветливая улыбка.    

    - Здравствуйте, дорогой кредитор, - сказал он, - потому что  я  бьюсь об  заклад, что ко мне является именно кредитор.    

    - Вы угадали, барон, - отвечал Бовиль, - в моем лице к  вам  являются приюты:  вдовы и сироты моей рукой просят у вас подаяния в  пять  миллионов.    

    - А еще говорят, что сироты достойны  сожаления!  -  сказал  Данглар, продолжая  шутку. - Бедные дети!    

    - Вот я и пришел от их имени, - сказал Бовиль. - Вы должны были получить мое  письмо вчера...    

    - Да.    

    - Вот и я, с распиской в получении.    

    - Дорогой де Бовиль, - сказал Данглар, - ваши вдовы и сироты, если вы ничего не  имеете против, будут добры подождать двадцать четыре часа, потому что граф  Монте-Кристо, который только что отсюда вышел... ведь вы с ним встретились,  правда?    

    - Да, так что же?    

    - Так вот, Монте-Кристо унес их пять миллионов!    

    - Как так?    

    - Граф имел у меня неограниченный кредит, открытый римским домом Томсон и  Френч. Он попросил у меня сразу пять миллионов, и я дал ему чек на банк; там я  держу свои деньги; вы понимаете, я боюсь, что если я  потребую у управляющего  банком десять миллионов в один день,  это  может  ему показаться весьма  странным. В два дня - другое дело, - добавил Данглар с улыбкой.    

    - Да что вы! - недоверчиво воскликнул Бовиль. - Пять миллионов  этому  господину, который только что вышел отсюда и еще  раскланялся  со  мной, как  будто я с ним знаком?    

    - Быть может, он вас знает, хотя вы с ним и  не  знакомы.  Граф  Монте-Кристо  знает всех.    

    - Пять миллионов!    

    - Вот его расписка. Поступите, как апостол Фома: посмотрите и  потрогайте.    

    Бовиль взял бумагу, которую ему протягивал Данглар, и прочел:    

    "Получил от барона Данглара пять миллионов сто тысяч  франков,  которые,  по его желанию, будут ему возмещены банкирским домом Томсон и Френч в  Риме".    

    - Все верно! - сказал он.    

    - Вам известен дом Томсон и Френч?    

    - Да, - сказал Бовиль, - у меня была с ним однажды  сделка  в  двести тысяч  франков; но с тех пор я больше ничего о нем не слышал.    

    - Это один из лучших банкирских домов в  Европе,  -  сказал  Данглар, небрежно  бросая на стол взятую им из рук Бовиля расписку.    

    - И на его счету было пять миллионов только у вас?  Да  это  какой-то набоб,  этот граф Монте-Кристо!    

    - Я уж, право, не знаю, кто он такой, но у него было три неограниченных  кредита: один у меня, другой у Ротшильда, третий у Лаффита;  и,  как видите, -  небрежно добавил Данглар, - он отдал предпочтение мне и  оставил сто тысяч  франков на лаж.    

    Бовиль выказал все признаки величайшего восхищения.    

    - Нужно будет его навестить, - сказал он. - Я  постараюсь,  чтобы  он основал у  нас какое-нибудь благотворительное заведение.    

    - И это дело верное; он одной милостыни раздает больше, чем на  двадцать тысяч  франков в месяц.    

    - Это замечательно! Притом, я ему поставлю в пример госпожу де Морсер и ее  сына.    

    - В каком отношении?    

    - Они пожертвовали все свое состояние приютам.    

    - Какое состояние?    

    - Да их собственное, состояние покойного генерала де Морсер.    

    - Но почему?    

    - Потому, что они не хотели  пользоваться  имуществом,  приобретенным такими  низкими способами.    

    - Чем же они будут жить?    

    - Мать уезжает в провинцию, а сын поступает на военную службу.    

    - Скажите, какая щепетильность! - воскликнул Данглар.    

    - Я не далее как вчера зарегистрировал дарственный акт.    

    - И сколько у них было?    

    - Да не слишком много, миллион двести тысяч с чемто.  Но  вернемся  к нашим  миллионам.    

    - Извольте, - сказал самым естественным  тоном  Данглар.  -  Так  вам очень  спешно нужны эти деньги?    

    - Очень: завтра у нас кассовая ревизия.    

    - Завтра! Почему вы это сразу не сказали? До завтра  еще  целая  вечность! В  котором часу ревизия?    

    - В два часа.    

    - Пришлите в полдень, - сказал с улыбкой Данглар.    

    Бовиль в ответ только кивнул головой, теребя свой бумажник.    

    - Или вот что, - сказал Данглар, - можно сделать лучше.    

    - Что именно?    

    - Расписка графа Монте-Кристо - это те же деньги; предъявите эту расписку  Ротшильду или Лаффиту; они тотчас же ее примут.    

    - Несмотря на то, что им придется рассчитываться с Римом?    

    - Разумеется; вы только потеряете тысяч пять-шесть на учете.    

    Казначей подскочил.    

    - Ну нет, знаете: я лучше подожду до завтра. Как вы это просто  говорите!    

    - Прошу прощения, - сказал Данглар с удивительной наглостью, - я было подумал,  что вам нужно покрыть небольшую недостачу.    

    - Что вы! - воскликнул казначей.    

    - Это бывает у нас, и тогда приходится идти на жертвы.    

    - Слава богу, нет, - сказал Бовиль.    

    - В таком случае до завтра; согласны, мой дорогой?    

    - Хорошо, до завтра; но уж наверное?    

    - Да вы шутите! Пришлите в полдень, банк будет предупрежден.    

    - Я приду сам.    

    - Тем лучше, я буду иметь удовольствие увидеться с вами.    

    Они пожали друг другу руки.    

    - Кстати, - сказал Бовиль, - разве вы не будете на  похоронах  бедной  мадемуазель де Вильфор? Я встретил процессию на Бульваре.    

    - Нет, - отвечал банкир, - я еще немного смешон после этой истории  с Бенедетто  и прячусь.    

    - Напрасно; чем вы виноваты?    

    - Знаете, мой дорогой, когда носишь незапятнанное имя, как мое,  становишься  щепетилен.    

    - Все сочувствуют вам, поверьте, и все особенно жалеют вашу дочь.    

    - Бедная Эжени! - произнес Данглар с глубоким вздохом. -  Вы  знаете, что она  возвращается?    

    - Нет.    

    - Увы, к несчастью, это так. На следующий день после скандала она решила уехать  с подругой-монахиней; она хочет поискать какой-нибудь  строгий монастырь в  Италии или Испании.    

    - Это ужасно!    

    И господин де Бовиль удалился, выражая свои соболезнования несчастному отцу.    

    Но едва он вышел, как Данглар с выразительным жестом, о котором могут составить  себе представление только те, кто видел, как  Фредерик  играет Робер-Макера  [61], воскликнул:    

    - Болван!!!    

    И, пряча расписку Монте-Кристо в маленький бумажник, добавил:    

    - Приходи в полдень! В полдень я буду далеко!    

    Затем он запер двери на ключ, опорожнил все ящики своей кассы, собрал тысяч  пятьдесят кредитными билетами, сжег кое-какие бумаги, другие положил на видное  место и сел писать письмо; кончив его, он  запечатал  конверт и надписал:    

    "Баронессе Данглар".    

    - Вечером я сам положу его к ней на туалетный столик,  -  пробормотал он.    

    Затем он достал из ящика стола паспорт.    

    - Отлично, - сказал он, - действителен еще на два месяца.   VIII. КЛАДБИЩЕ  ПЕР-ЛАШЕЗ      

    Бовиль в самом деле встретил похоронную процессию, провожавшую Валентину к  месту последнего упокоения.    

    Погода была хмурая и облачная: ветер, еще теплый,  но  уже  гибельный для  желтых листьев, срывал их с оголяющихся ветвей и кружил над огромной толпой,  заполнявшей Бульвары.    

    Вильфор, истый  парижанин,  смотрел  на  кладбище  Пер-Лашез  как  на  единственное, достойное принять прах одного из членов  парижской  семьи; все  остальные кладбища казались ему  слитком  провинциальными,  какимито  меблированными комнатами смерти. Только на кладбище  Пер-Лашез  покойник из  хорошего общества был у себя дома.    

    Здесь, как мы видели, он купил в вечное владение  место,  на  котором  возвышалась усыпальница, так быстро заселившаяся всеми членами его  первой  семьи.    

    Надпись на фронтоне мавзолея гласила: "Семья СенМеран и  Вильфор",   такова была последняя воля бедной Рене, матери Валентины.    

    Итак, пышный кортеж от предместья Сент-Оноре продвигался к Пер-Лашез. Пересекли  весь Париж, прошли по предместью  Тампль,  затем  по  наружным Бульварам до  кладбища. Более пятидесяти собственных  экипажей  следовало за двадцатью  траурными каретами, а за этими пятьюдесятью экипажами более пятисот человек шло  пешком.    

    Это были почти все молодые люди, которых, как громом, поразила смерть  Валентины; несмотря на ледяное веяние века, на прозаичность  эпохи,  они  поддавались поэтическому  обаянию  этой  прекрасной,  непорочной  пленительной  девушки, погибшей в цвете лет.    

    

    Когда процессия приближалась к заставе, появился экипаж,  запряженный четырьмя  резвыми лошадьми, которые сразу остановились; их  нервные  ноги напряглись, как  стальные пружины: приехал граф Монте-Кристо.    

    Граф вышел из коляски и смешался с толпой, провожавшей  пешком  похоронную  колесницу.    

    Шато-Рено заметил его; он тотчас же оставил свою карету  и  присоединился к  нему. Бошан также покинул свой наемный кабриолет.    

    Граф внимательно осматривал толпу; он, видимо, искал кого-то. Наконец он не  выдержал.    

    - Где Моррель? - спросил он. - Кто-нибудь из вас, господа, знает, где он?    

    - Мы задавали себе этот вопрос еще в доме покойной, - сказал Шато-Рено, - никто  из нас его не видел.    

    Граф замолчал, продолжая оглядываться.    

    Наконец пришли на кладбище.    

    Монте-Кристо зорко оглядел рощи тисов и сосен и вскоре перестал  беспокоиться;  среди темных грабин промелькнула тень, и Монте-Кристо, должно быть, узнал того,  кого искал.    

   Все  знают, что такое похороны в этом великолепном  некрополе:  черные группы людей,  рассеянные по белым аллеям; безмолвие неба и земли, изредка нарушаемое треском  ломающихся веток или  живой  изгороди  вокруг  какой-нибудь могилы; скорбные  голоса священников, которым вторит  то  там, то здесь рыдание, вырвавшееся  из-за груды цветов, где поникла женщина  с молитвенно сложенными руками.    

    Тень, которую заметил Монте-Кристо, быстро пересекла рощу за  могилой Элоизы и  Абеляра, поравнялась с факельщиками, шедшими во  главе  процессии, и вместе с  ними подошла к месту погребения.    

    Все взгляды скользили с предмета на предмет.    

    Но Монте-Кристо смотрел только на эту тень, почти не замеченную окружающими.    

    Два раза граф выходил из рядов, чтобы посмотреть,  не  ищет  ли  рука этого  человека оружия, спрятанного в складках одежды.    

    Когда кортеж остановился, в этой тени  узнали  Морреля;  бледный,  со впалыми  щеками, в наглухо застегнутом сюртуке, судорожно комкая шляпу  в руках, он  стоял, прислонясь к дереву, на холме, возвышавшемся над мавзолеем, так что мог  видеть все подробности предстоящего печального обряда.    

    Все совершилось согласно обычаям. Несколько человек,  -  как  всегда, наименее  опечаленные, - произнесли речи. Одни оплакивали эту  безвременную кончину;  другие распространялись о скорби отца; нашлись и такие, которые уверяли, что  Валентина не раз просила у г-на де Вильфор пощады виновным, над чьей головой он  заносил меч правосудия;  словом,  не  жалели цветистых метафор и  прочувствованных оборотов, переиначивая на все  лады стансы Малерба к Дюперье.    

    Монте-Кристо ничего не слышал; он видел лишь Морреля, чье спокойствие и  неподвижность представляли страшное зрелище для того,  кто  знал,  что  совершается в его душе.    

    - Посмотрите! - сказал вдруг Бошан, обращаясь Дебрэ. -  Вот  Моррель! Куда это  он залез?    

    И они показали на него Шато-Рено.    

    - Какой он бледный, - сказал тот, вздрогнув.    

    - Ему холодно, - возразил Дебрэ.    

    - Нет, - медленно произнес Шато-Рено, - по-моему, он потрясен. Максимилиан человек  очень впечатлительный.    

    - Да нет же! - сказал Дебрэ. - Ведь он почти не был знаком с мадемуазель де  Вильфор. Вы сами говорили.    

    - Это верно. Все же, я помню, на балу у госпожи до Морсер он три раза танцевал  с ней; знаете, граф, на том балу, где вы произвели  такое  впечатление.    

    - Нет, не знаю, - ответил Монте-Кристо, не замечая даже, на что и кому он  отвечает, до того он был занят Моррелем, у которого покраснели щеки, как у  человека, старающегося не дышать.    

    - Речи кончились, прощайте, господа, - вдруг сказал Монте-Кристо.    

    И он подал сигнал к разъезду, исчезнув сам, причем никто не  заметил, куда он  направился.    

    Церемония похорон  кончилась,  присутствующие  пустились  в  обратный путь.    

    Один Шато-Рено поискал Морреля глазами; но пока он провожал  взглядом  удаляющегося графа, Моррель покинул свое место, и Шато-Рено,  так  и  не найдя  его, последовал за Дебрэ и Бошаном.    

    Монте-Кристо вошел в кусты, и спрятавшись за широкой могилой,  следил за каждым  движением Морреля, который приближался к мавзолею,  покинутому любопытными, а  потом и могильщиками.    

    Моррель медленно посмотрел вокруг себя; в то время как его взгляд был обращен в  противоположную сторону, Монте-Кристо незаметно подошел еще на десять шагов.    

    Максимилиан опустился на колени.    

    Граф, пригнувшись, с расширенными, остановившимися  глазами,  весь  в  напряжении готовый броситься по первому знаку, продолжал приближаться  к нему.    

    Моррель коснулся лбом каменной ограды, обеими руками ухватился за решетку и  прошептал:    

    - Валентина!    

    Сердце графа не выдержало звука его голоса; он сделал еще шаг и  тронул Морреля  за плечо:    

    - Вы здесь, мой друг, - сказал он, - Я вас искал.    

    Монте-Кристо ожидал жалоб, упреков, - он ошибался.    

    Моррель взглянул на него и, с наружным спокойствием, ответил:    

    - Вы видите, я молился!    

    Монте-Кристо испытующим взглядом окинул Максимилиана с ног до головы.    

    Этот осмотр, казалось, успокоил его.    

    - Хотите, я вас отвезу в город? - предложил он Моррелю.    

    - Нет, спасибо.    

    - Не нужно ли вам чего-нибудь?    

    - Дайте мне молиться.    

    Граф молча отошел, но лишь для того, чтобы укрыться на  новом  месте, откуда он  по-прежнему не терял Морреля из виду; наконец тот  встал,  отряхнул пыль с  колен и пошел по дороге в Париж, ни разу не обернувшись.    

    Он медленно прошел улицу Ла-Рокет.    

    Граф, отослав свой экипаж, дожидавшийся у ворот кладбища, шел  в  ста шагах  позади Максимилиана.    

    Максимилиан пересек канал и по Бульварам достиг улицы Меле.    

    Через пять минут после того, как калитка закрылась за  Моррелем,  она открылась  для Монте-Кристо.    

    Жюли была в саду и внимательно наблюдала, как Пенелон, очень серьезно  относившийся к своей профессии садовника,  нарезал  черенки  бенгальских роз.    

    - Граф Монте-Кристо, - воскликнула она с искренней радостью,  которую выражал  обычно каждый член семьи, когда Монте-Кристо появлялся на  улице Меле.    

    - Максимилиан только что вернулся, правда? - спросил граф.    

    - Да, он, кажется, пришел, - сказала Жюли, - но, прошу вас,  позовите  Эмманюеля.    

    - Простите, сударыня, но мне необходимо сейчас же пройти к Максимилиану, -  возразил Монте-Кристо, - у меня к нему чрезвычайно важное дело.    

    - Тогда идите, - сказала она, провожая его своей милой улыбкой,  пока он не  исчез на лестнице.    

    Монте-Кристо быстро поднялся на третий этаж, где жил Максимилиан, остановившись  на площадке, он прислушался: все было тихо.    

    Как в большинстве старинных домов, занимаемых самим хозяином, на площадку  выходила всего лишь одна застекленная дверь.    

    Но только в этой застекленной двери не было ключа.    

    Максимилиан заперся изнутри; а через дверь ничего  нельзя  было  увидеть,  потому что стекла были затянуты красной шелковой занавеской.    

    Беспокойство графа выразилось ярким румянцем, - признак  необычайного волнения  у этого бесстрастного человека.    

    - Что делать? - прошептал он.    

    На минуту он задумался.    

    - Позвонить? - продолжал он - Нет! Иной раз звонок,  чей-нибудь  приход,  ускоряет решение человека, который находится в таком состоянии, как  Максимилиан, и тогда в ответ на звонок раздается другой звук.    

    Монте-Кристо вздрогнул с головы до ног, и так как его решения  всегда бывали  молниеносны, то он ударил локтем в дверное стекло, и оно разлетелось вдребезги,  он поднял занавеску и увидел Морреля,  который  сидел  у письменного стола с  пером в руке и резко обернулся при  звоне  разбитого стекла.    

    - Это ничего, - сказал граф, - простите, ради бога, дорогой  друг,  я  поскользнулся и попал локтем в ваше стекло; раз уж оно разбилось, я этим  воспользуюсь и войду к вам; не беспокойтесь, не беспокойтесь.    

    И, протянув руку в разбитое стекло, граф открыл дверь.    

    Моррель встал, явно раздосадованный, и пошел навстречу  Монте-Кристо, не  столько, чтобы принять его, сколько чтобы загородить ему дорогу.    

    - Право же, в этом виноваты ваши слуги, - сказал Монте-Кристо,  потирая локоть,  - у вас в доме паркет натерт, как зеркало.    

    - Вы не поранили себя? - холодно спросил Моррель.    

    - Не знаю. Но что это вы делали? Писали?    

    - Я?    

    - У вас пальцы в чернилах.    

    - Да, я писал, - отвечал Моррель, - это  со  мной  иногда  случается, хоть я и  военный.    

    Монте-Кристо сделал несколько шагов по комнате. Максимилиан не мог не впустить  его; но он шел за ним.    

    - Вы писали? - продолжал Монте-Кристо, глядя  на  него  пытливо-пристальным  взглядом.    

    - Я уже имел честь сказать вам, что да - отвечал Моррель.    

    Граф бросил взгляд кругом.    

    - Положив пистолеты возле чернильницы? - сказал он, указывая  Моррелю на  оружие, лежавшее на столе.    

    - Я отправляюсь путешествовать, - отвечал Максимилиан.    

    - Друг мой! - сказал Монте-Кристо с бесконечной нежностью.    

    - Сударь!    

    - Дорогой Максимилиан, не надо крайних решений, умоляю вас!    

    - У меня крайние решения? - сказал Моррель, пожимая плечами. - Почему  путешествие - это крайнее решение, скажите, пожалуйста?    

    - Сбросим маски, Максимилиан, - сказал МонтеКристо. - Вы меня не  обманете  своим деланным спокойствием, как я вас не обману моим поверхностным участием.  Вы ведь сами понимаете, что, если я поступил так, как сейчас, если я разбил  стекло и ворвался в запертую дверь к своему другу,  значит, у меня серьезные  опасения,  или,  вернее,  ужасная  уверенность. Моррель, вы хотите убить себя.    

    - Что вы! - сказал Моррель, вздрогнув. - Откуда вы это взяли, граф?    

    - Я вам говорю, что вы хотите убить себя, - продолжал граф тем же тоном, - и  вот доказательство.    

    И, подойдя к столу, он приподнял белый листок, положенный молодым человеком на  начатое письмо, и взял письмо в руки.    

    Моррель бросился к нему, чтобы вырвать письмо.    

    Но Монте-Кристо предвидел это движение  и  предупредил  его;  схватив  Максимилиана за кисть руки, он остановил его, как стальная цепь останавливает  приведенную в действие пружину.    

    - Вы хотели убить себя, Моррель, - сказал он. -  Это  написано  здесь черным по  белому!    

    - Так что же! - воскликнул Моррель, разом отбросив свое показное спокойствие. -  А если даже и так, если я решил направить на себя дуло этого пистолета, кто мне  помешает?    

    У кого хватит смелости мне помешать?    

    Когда я скажу: все мои надежды рухнули, мое сердце разбито, моя жизнь погасла,  вокруг меня только тьма и мерзость, земля превратилась в  прах, слышать  человеческие голоса для меня пытка.    

    Когда я скажу: дать мне умереть, это - милосердие, ибо если вы не дадите мне  умереть, я потеряю рассудок, я сойду с ума.    

    Когда я это скажу, когда увидят, что я говорю это с отчаянием и  слезами в  сердце, кто мне ответит: - Вы неправы! - Кто мне помешает  перестать быть  несчастнейшим из несчастных?    

    Скажите, граф, уж не вы ли осмелитесь на это?    

    - Да, Моррель, - сказал твердым голосом Монте-Кристо, чье спокойствие странно  контрастировало с волнением Максимилиана. - Да, я.    

    - Вы! - воскликнул Моррель, с возрастающим гневом и укоризной.  -  Вы обольщали  меня нелепой надеждой, вы удерживали, убаюкивали, усыпляли меня пустыми  обещаниями, когда я мог бы  сделать  что-нибудь  решительное, отчаянное и  спасти ее или хотя бы видеть ее умирающей в  моих  объятиях; вы хвалились,  будто владеете всеми средствами разума, всеми силами  природы; вы  притворяетесь, что все можете, вы разыгрываете роль провидения, и вы даже не  сумели дать противоядия отравленной девушке!  Нет,  знаете, сударь, вы внушили  бы мне жалость, если бы не внушали отвращения!    

    - Моррель!    

    - Да, вы предложили мне сбросить маску; так радуйтесь, что я ее сбросил. Да,  когда вы последовали за мной на кладбище, я вам еще отвечал, по доброте  душевной; когда вы вошли сюда, я дал вам войти... Но вы злоупотребляете моим  терпением, вы преследуете меня  в  моей  комнате,  куда  я скрылся, как в  могилу, вы приносите мне новую муку - мне, который думал, что исчерпал их уже  все... Так слушайте, граф Монте-Кристо,  мой  мнимый благодетель, всеобщий  спаситель, вы можете быть довольны: ваш друг умрет на ваших глазах!..    

    И Моррель с безумным смехом вторично бросился к пистолетам.    

    Монте-Кристо, бледный, как привидение, но с  мечущим  молнии  взором, положил  руку на оружие и сказал безумцу:    

    - А я повторяю: вы не убьете себя!    

    - Помешайте же мне! - воскликнул Моррель с последним  порывом,  который, как и  первый, разбился о стальную руку графа.    

    - Помешаю!    

    - Да кто вы такой, наконец? Откуда у вас право  тиранически  распоряжаться  свободными и мыслящими людьми? - воскликнул Максимилиан.    

    - Кто я? - повторил Монте-Кристо. - Слушайте. Я единственный  человек на свете,  который имеет право сказать вам: Моррель, я не хочу, чтобы сын твоего отца  сегодня умер!    

    И Монте-Кристо, величественный, преображенный,  неодолимый,  подошел, скрестив  руки, к трепещущему Максимилиану, который, невольно  покоренный почти  божественной силой этого человека, отступил на шаг.    

    - Зачем вы говорите о моем отце? - прошептал он. - Зачем память моего отца  соединять с тем, что происходит сегодня?    

    - Потому что я тот, кто спас жизнь твоему отцу, когда он хотел  убить себя, как  ты сегодня; потому что я тот, кто послал  кошелек  твоей  юной сестре и  "Фараон" старику Моррелю; потому что я Эдмон Дантес, на коленях у  которого ты играл ребенком.    

    Потрясенный Моррель, шатаясь, тяжело дыша, сделал еще шаг назад;  потом силы  ему изменили, и он с громким криком упал к ногам Монте-Кристо.    

    И вдруг в этой благородной душе совершилось внезапное и полное  перерождение:  Моррель вскочил, выбежал из комнаты  и  кинулся  на  лестницу, крича во весь  голос:    

    - Жюли! Эмманюель!    

    Монте-Кристо хотел броситься за ним вдогонку, но  Максимилиан  скорее дал бы  себя убить, чем выпустил бы ручку двери, которую он закрывал  перед графом.    

    На крики Максимилиана в испуге прибежали Жюли и Эмманюель в сопровождении  Пенелона и слуг.    

    Моррель взял их за руки и открыл дверь.    

    - На колени! - воскликнул он голосом, сдавленным от слез. -  Вот  наш  благодетель, спаситель нашего отца, вот...    

    Он хотел сказать:    

    - Вот Эдмон Дантес!    

    Граф остановил его, схватив за руку.    

    Жюли припала к руке графа, Эмманюель целовал его, как бога-покровителя; Моррель  снова стал на колени и поклонился до земли.    

    Тогда этот железный человек почувствовал, что сердце его разрывается,  пожирающее пламя хлынуло из его груди к глазам; он склонил голову и заплакал.    

    Несколько минут в этой комнате лились слезы и слышались вздохи,  этот хор  показался бы сладостным даже возлюбленнейшим ангелам божьим.    

    Жюли, едва придя в себя после испытанного потрясения,  бросилась  вон из  комнаты, спустилась этажом ниже, с детской радостью вбежала в  гостиную и  приподняла стеклянный колпак, под которым лежал кошелек,  подаренный  незнакомцем с Мельянских аллей.    

    Тем временем Эмманюель прерывающимся голосом говорил Монте-Кристо:    

    - Ах, граф, ведь вы знаете, что мы так часто говорим о нашем  неведомом  благодетеле, знаете, какой благодарностью и каким обожанием мы окружаем память  о нем. Как вы могли так долго ждать, чтобы открыться? Право, это было жестоко  по отношению к нам и, я готов сказать, по  отношению  к вам самим!    

    - Поймите, друг мой, - сказал граф, - я могу называть вас так, потому что, сами  того не зная, вы мне друг вот уже одиннадцать лет; важное  событие заставило  меня раскрыть эту тайну, я не могу сказать  вам,  какое. Видит бог, я хотел всю  жизнь хранить эту тайну  в  глубине  своей  души; Максимилиан вырвал ее у меня  угрозами, в которых, я уверен, он раскаивается.    

    Максимилиан все еще стоял на коленях, немного поодаль, припав лицом к креслу.    

    - Следите за ним, - тихо добавил Монте-Кристо, многозначительно пожимая  Эмманюелю руку.    

    - Почему? - удивленно спросил тот.    

    - Не могу объяснить вам, но следите за ним.    

    Эмманюель обвел комнату взглядом и увидел пистолеты Морреля.    

    Глаза его с испугом остановились на оружии, и он указал на него  Монте-Кристо,  медленно подняв руку до уровня стола.    

    Монте-Кристо наклонил голову.    

    Эмманюель протянул было руку к пистолетам.    

    Но граф остановил его.    

    Затем, подойдя к Моррелю, он взял его за руку; бурные чувства, только что  потрясавшие сердце Максимилиана, сменились глубоким оцепенением.    

    Вернулась Жюли, она держала в руке шелковый кошелок; и две сверкающие радостные  слезинки катились по ее щекам, как две капли утренней росы.    

    - Вот наша реликвия, - сказала она, - не думайте, что я ею меньше дорожу с тех  пор, как мы узнали, кто наш спаситель.    

    - Дитя мое, - сказал Монте-Кристо, краснея,  -  позвольте  мне  взять этот  кошелек; теперь, когда вы узнали меня, я хочу, чтобы вам напоминало обо мне  только дружеское расположение, которого вы меня удостаиваете.    

    - Нет, нет, умоляю вас, - воскликнула Жюли, прижимая кошелек к  сердцу, - ведь  вы можете уехать, ведь придет горестный день, и вы нас  покинете, правда?    

    - Вы угадали, - отвечал, улыбаясь, Монте-Кристо, - через неделю я покину эту  страну, где столько людей, заслуживавших  небесной  кары,  жили счастливо, в то  время как отец мой умирал от голода и горя.    

    Сообщая о своем отъезде, Монте-Кристо взглянул на Морреля  и  увидел, что  слова: "Я покину эту страну" не вывели Морреля из его  летаргии;  он  понял, что ему предстоит выдержать еще последнюю битву с горем друга; и, взяв  за руки Жюли и Эмманюеля, он сказал им  отечески  мягко  и  повелительно:    

    - Дорогие друзья, прошу вас, оставьте меня наедине с Максимилианом.    

    Жюли это давало возможность унести драгоценную  реликвию,  о  которой забыл  Монте-Кристо.    

    Она поторопила мужа.    

    - Оставим их, - сказала она.    

    Граф остался с Моррелем, недвижным, как изваяние.    

    - Послушай, Максимилиан, - сказал граф, властно касаясь его плеча,  станешь ли  ты, наконец, опять человеком?    

    - Да, я опять начинаю страдать.    

    Граф нахмурился; казалось, он был во власти тяжкого сомнения.    

    - Максимилиан! - сказал он. - Такие мысли недостойны христианина.    

    - Успокойтесь, мой друг, - сказал Максимилиан, подымая голову и  улыбаясь графу  бесконечно печальной улыбкой, - я не стану искать смерти.    

    - Итак, - сказал Монте-Кристо, - нет больше  пистолетов,  нет  больше отчаяния?    

    - Нет, ведь у меня есть нечто лучшее, чем дуло пистолета  или  острие ножа,  чтобы излечиться от моей боли.    

    - Бедный безумец!.. Что же это такое?    

    - Моя боль; она сама убьет меня.    

    - Друг, выслушай меня, - сказал Монте-Кристо с такой же печалью.  Однажды, в  минуту отчаяния, равного твоему, ибо оно привело к тому же  решению, я, как и  ты, хотел убить себя; однажды твой отец, в таком же  отчаянии, тоже хотел убить  себя.    

    Если бы твоему отцу, в тот миг, когда он приставлял дуло пистолета ко лбу, или  мне, когда я отодвигал от своей койки тюремный хлеб, к которому не прикасался  уже три дня, кто-нибудь сказал:  "Живите!  Настанет  день, когда вы будете  счастливы и благословите жизнь", - откуда бы ни  исходил этот голос, мы бы  встретили его с улыбкой сомнения, с тоской неверия.  А между тем сколько раз,  целуя тебя, твой отец благословлял жизнь, сколько раз я сам...    

    - Но вы потеряли только свободу, - воскликнул Моррель, прерывая  его, - мой  отец потерял только богатство; а я потерял Валентину!    

    - Посмотри на меня, Максимилиан, - сказал МонтеКристо с той  торжественностью,  которая подчас делала его столь величавым и убедительным. - У меня нет ни слез  на глазах, ни жара в крови, мое сердце не бьется уныло; а ведь я вижу, что ты  страдаешь, Максимилиан, ты, которого я люблю,  как родного сына. Разве это не  говорит тебе, что страдание - как жизнь: впереди всегда ждет неведомое. Я прошу  тебя, и я приказываю тебе жить,  ибо я знаю: будет день, когда ты поблагодаришь  меня за то,  что  я  сохранил тебе жизнь.    

    - Боже мой, - воскликнул молодой человек, - зачем  вы  это  говорите, граф?  Берегитесь! Быть может, вы никогда не любили?    

    - Дитя! - ответил граф.    

    - Не любили страстно, я хочу сказать, - продолжал Моррель. - Поймите, я с юных  лет солдат; я дожил до двадцати девяти лет, не любя, потому что те чувства,  которые я прежде испытывал, нельзя назвать любовью; и вот  в двадцать девять  лет я увидел Валентину; почти два года я ее  люблю,  два года я читал в этом  раскрытом для меня, как книга,  сердце,  начертанные рукой самого бога,  совершенства девушки и женщины.    

    Граф, Валентина для меня была бесконечным счастьем, огромным, неведомым  счастьем, слишком большим, слишком полным, слишком божественным  для этого  мира; и если в этом мире оно мне не было суждено, то без Валентины для меня на  земле остается только отчаяние и скорбь.    

    - Я вам сказал: надейтесь, - повторил граф.    

    - Берегитесь, повторяю вам, - сказал Моррель, -  вы  стараетесь  меня убедить,  а если вы меня убедите, я сойду с ума, потому что я  стану  думать, что увижусь  с Валентиной.    

    Граф улыбнулся.    

    - Мой друг, мой отец! - воскликнул Моррель в исступлении.  -  Берегитесь,  повторяю вам в третий раз! Ваша власть надо мной меня пугает;  берегитесь  значения ваших слов, глаза мои оживают и сердце воскресает; берегитесь, ибо я  готов поверить в сверхъестественное!    

    Я готов повиноваться, если вы мне велите отвалить  камень  от  могилы дочери  Иаира, я пойду по волнам, как апостол, если вы сделаете мне  знак идти;  берегитесь, я готов повиноваться.    

    - Надейся, друг мой, - повторил граф.    

    - Нет, - воскликнул Моррель, падая с высоты своей экзальтации в  пропасть  отчаяния, - вы играете мной, вы поступаете, как добрая мать,  вернее - как  мать-эгоистка, которая слащавыми словами успокаивает  больного ребенка, потому  что его крик ей докучает.    

    Нет, я был неправ, когда говорил, чтобы вы остерегались; не  бойтесь, я так  запрячу свое горе в глубине сердца, я сделаю  его  таким  далеким, таким  тайным, что вам даже не придется ему соболезновать. Прощайте,  мой друг,  прощайте.    

    - Напротив, Максимилиан, - сказал граф, - с нынешнего дня  ты  будешь жить  подле меня, мы уже не расстанемся, и через неделю нас уже не  будет во Франции.    

    - И вы по-прежнему говорите, чтобы я надеялся?    

    - Я говорю, чтобы ты надеялся, ибо знаю способ тебя исцелить.    

    - Граф, вы меня огорчаете еще больше, если это возможно. В  постигшем меня  несчастье вы видите только заурядное горе, и вы надеетесь меня утешить  заурядным средством - путешествием.    

    И Моррель презрительно и недоверчиво покачал головой.    

    - Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? - отвечал Монте-Кристо. - Я верю в свои  обещания, дай мне попытаться.    

    - Вы только затягиваете мою агонию.    

    - Итак, малодушный, - сказал граф, - у тебя не хватает силы  подарить твоему  другу несколько дней, чтобы он мог сделать попытку?    

    Да знаешь ли ты, на что способен граф Монте-Кристо?    

    Знаешь ли ты, какие земные силы мне подвластны?    

    У меня довольно веры в бога, чтобы добиться чуда от того, кто сказал, что вера  движет горами!    

    Жди же чуда, на которое я надеюсь, или...    

    - Или... - повторил Моррель.    

    - Или, - берегись, Моррель, - я назову тебя неблагодарным.    

    - Сжальтесь надо мной!    

    - Максимилиан, слушай: мне очень жаль тебя. Так жаль, что если  я  не исцелю  тебя через месяц, день в день, час в час, - запомни мои слова:  я сам поставлю  тебя перед этими заряженными пистолетами  или  перед  чашей яда, самого верного  яда Италии, более верного и  быстрого,  поверь  мне, чем тот, который убил  Валентину.    

    - Вы обещаете?    

    - Да, ибо я человек, ибо я тоже хотел умереть, и  часто,  даже  когда несчастье  уже отошло от меня, я мечтал о блаженстве вечного сна.    

    - Так это верно, вы мне обещаете, граф? -  воскликнул  Максимилиан  в упоении.    

    - Я не обещаю, я клянусь, - сказал Монте-Кристо, подымая руку.    

    - Вы даете слово, что через месяц, если я не утешусь, вы предоставите мне право  располагать моей жизнью, и, как бы я ни поступил, вы не  назовете меня  неблагодарным?    

    - Через месяц, день в день Максимилиан; через месяц,  час  в  час,  и число это  священно, - не знаю, подумал ли ты об этом? Сегодня пятое сентября. Сегодня  десять лет, как я спас твоего отца,  который  хотел  умереть.    

    Моррель схватил руку графа и поцеловал ее; тот не противился,  словно понимая,  что достоин такого поклонения.    

    - Через месяц, - продолжал Монте-Кристо, - ты найдешь  на  столе,  за которым  мы будем сидеть, хорошее оружие и легкую смерть;  но  взамен  ты обещаешь мне  ждать до этого дня и жить?    

    - Я тоже клянусь! - воскликнул Моррель.    

    Монте-Кристо привлек его к себе и крепко обнял.    

    - Отныне ты будешь жить у меня, - сказал он,  -  ты  займешь  комнаты Гайде: по  крайней мере сын заменит мне мою дочь.    

    - А где же Гайде? - спросил Моррель.