1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– Да! –   сказал он. – Да! – вкладывая в эти безумные слова всю безысходность   своего восторга и жажды повиноваться с нежностью, не имеющей себе ничего   равного. Уже не понимал и не сознавал он, что с ним, лишь знал твердо, что путь   его сломан хороводом взлетающих все выше прекрасных и безумных созданий.   Некоторое время аппарат шел под крутым углом вверх, затем смолк и рухнул вниз   ребром, описывая кривую.      

Из него   выпало скорченное, подобно заснувшему ребенку, тело, опередило аэроплан и, падая,   мертвым достигло земли. Казалось ему, что перед тем, как почувствовать   задушившую его пустоту, кто-то кротко поцеловал его в ослепшие глаза; затем все   исчезло.      

Не с   мертвой ли душой смотрим мы вверх? Но Люкс не был человек мертвой души, поэтому,   приняв в нежном поцелуе прощание со всем, чем был полон и жил, мог бы –   воскресни он – снова перелететь Понмаль, зная, что предстоит.      

Дагобер   сказал впоследствии, что у него среди прочих вещей неизвестным ночным вором был   украден заведенный будильник, поставленный на пять утра. Он полетел на другой   день с другим летчиком.      

 Как бы там ни было      

       

Стало   темно. Туча, помолчав над головой Костлявой Ноги, зарычала и высекла голубоватый   огонь. Затем, как это бывает для неудачников, все оказалось сразу: вихрь, пыль,   протирание глаз, гром, ливень и молния.      

Костлявая   Нога, или Грифит, постояв некоторое время среди дороги с поднятым кверху лицом,   выражавшим презрительное негодование, сказал, стиснув зубы: – «Ну   хорошо!», поднял воротник пиджака, снятого на гороховом поле с чучела, сунул   руки в карманы и свернул в лес. Разыскивая густую листву, чтобы укрыться, он   услыхал жалобное стенание и насторожился. Стенание повторилось. Затем кто-то,   сквозь долгий вздох, выговорил: – «Будь прокляты ямы!»      

Грифит   сделал несколько шагов по направлению выразительного замечания.      

Прислонившись   к пню, сидел молодой человек в недурном новом летнем пальто, с хорошенькими   усиками и румяным лицом. Охватив руками колено, он раскачивался из стороны в   сторону с таким мучительным выражением, что Грифит почувствовал необходимость   назвать себя.      

– Позвольте   представиться, – сказал он угрюмо, как будто посылал к черту. – В тех   кругах, где вы не бываете, я известен под именем Костлявой Ноги. Мой отец   ничего не знает об этом, так как его звали Грифит. Чем вы недовольны в   настоящую минуту жизни?      

– Тем,   что свихнул ногу, – ответил молодой человек, смотря на серое, голодное   лицо Грифита и переводя взгляд на ближайший толстый сук. – Я не могу   больше идти. Боль страшная. Нога горит.      

– Вы   бы встали, – заметил Грифит.      

Пострадавший   злобно и тяжко крякнул.      

– Бросьте   шутки, – сказал он. – Лучше бегите по дороге на ферму – это полчаса   ходьбы – и скажите там Якову Герду, чтобы прислал лошадь.      

– На   ферму «Лесная лилия»? – кротко спросил Грифит. – Ну нет, я не так   глуп. Месяц назад я поспорил там с одним человеком. Я старательно обхожу эту   ферму. Она мне не нравится. Прощайте.      

– Как, –   вскричал пострадавший, – вы бросите меня здесь?      

– Почему   же нет? Какое мне дело до вашей ноги? Ну, скажите, какое? – Грифит пожал   плечами, сплюнул и отошел. Постояв под дождем, он вернулся, сморщась от   раздражения. – Вот вы и пропадете тут, – сказал он грустным   голосом, – и помрете. Прилетят птички, которые называются вороны. Они вас   скушают. Кончено. Прощайте радости жизни!      

Взгляд   разъяренного кролика был ему ответом. – С людьми вашего сорта… –   начал молодой человек, но Грифит перебил.      

– Черт   бы вас побрал! – сурово сказал он, схватив жертву под мышки и ставя на   одной ноге против себя. – Прислонитесь пока к стволу. Я посмотрю. Вес   легкий. Я вас снесу, но не на ферму – долой собак! – а где-нибудь   поблизости. Там вы можете проползти на брюхе, если хотите.      

– Удивительно, –   пробормотал молодой человек, – зачем вы ругаетесь?      

– Потому   что вы осел. Почему вы не свернули себе шею? По крайней мере, мне не пришлось   бы возиться с таким трупом, как вы. Ну, гоп, кошечка! С каким удовольствием я   бросил бы в озеро ваше хлипкое туловище.      

Говоря   это, он с ловкостью и бережностью обезьяны, утаскивающей детеныша, взвалил   жертву на плечи, дав ей обхватить шею руками, а свои руки пропустил под колени   пострадавшего и встряхнул, как мешок. Взвизгнув от боли, молодой человек   страдальчески рассмеялся. Его взгляд, полный ненависти, был обращен на грязный   затылок своего рикши.      

– Вы   оригинал, но, как вижу, очень сильны, – проговорил он. – Я не забуду   вашей доброты и заплачу вам.      

– Заплатите   вашей матери за входной билет в эту юдоль, – сказал Грифит, шагая   медленно, но довольно свободно, по размытой дождем дороге. – Не нажимайте   мне на кадык, паркетный шаркун, или я низвергну вас в лужу. Держитесь за   ключицы. Так с высоты моей спины вы можете обозревать окрестность и делать   критические замечания на счет моей манеры говорить с вами. Моя манера   правильная. Я сразу узнаю человека. Как я увидел вашу лупетку, так стало мне   непреоборимо тошно. Разве вы мужчина? Морковка, каротель, – есть такая   сладенькая и пресная. Другой бы за десятую часть того, чем я вас огрел, вступил   бы в немедленный и решительный бой, а вы только покрякиваете. Впрочем, это я   так. Сегодня у меня дурное настроение.      

Его   ровный, угрюмый, дребезжащий голос, а также ощущение могучих мускулов, напряженных   под коленями и руками жертвы, привели молодого человека в оторопелое состояние.   Он трясся на спине Грифита с тоской и злобной неловкостью в душе, нетерпеливо   высматривая знакомые повороты дороги.      

Грифит,   который эти дни питался случайно и плохо, стал уставать. Когда ноша сообщила   ему, что ферма уже близко, он присел, ссадив жертву на траву, – отдохнуть.   Оба молчали.      

Молодой   человек, охая, ощупывал распухшую у лодыжки ногу.      

– Зачем   шли лесом? – угрюмо спросил Грифит.      

– Для   сокращения пути. – Молодой человек попытался фальшиво улыбнуться. – Я   там знаю все тропочки от Синего Ручья до Лесной Лилии. И вот, представьте себе…      

– Полезай   на чердак! – крикнул Грифит, вставая. – Эк разболтался! Не дрыгай   ногой, чертов волосатик, сиди, если несут. – И он снова побрел,   придумывая, как бы больнее растравить печень себе и своему спутнику. –   Решительно мне не везет, – рассуждал он вслух, – тащить вместо мешка   хлеба или свинины первого попавшегося ротозея, которому я от души желаю лишиться   обеих ног, – это надо быть таким дураком, как я.      

Дорога   стала снижаться. Под ее уклоном блеснуло озеро с застроенным несколькими домами   берегом.      

– Ну, –   сказал Грифит, окончательно ссаживая молодого человека, – катись вниз, к   своему Якову Герду. Возьми палку. Ею подпирайся. Да не эту, остолоп проклятый,   вот эту бери, прямую.      

Он сунул   отломанный от изгороди конец жерди.      

– Вы…   потише, – сказал вывихнутый, взглядывая на крыши. – Здесь не лес.      

– А   мне что? – добродушно ответил Грифит. – У меня нет крыши, на которую   ты так воинственно смотришь. Прощай, береги ножки. Как бы там ни было. Мой сын   был вроде тебя, но я его обломал. Он умер. Убирайся!      

Не   обращая более внимания на человека, с которым провел около получаса, Грифит   задумчиво побрел в лес, чтобы обогнуть ферму, где некогда водил знакомство с   курами. Его что-то грызло. Скоро он понял, что эта грызня есть не что иное, как   желание посидеть, в чистой, просторной комнате, за накрытым столом, в кругу… Но   здесь мысли его приняли непозволительный оттенок, и он стал тихо свистать.      

Гроза   рассеялась: дождь капал с листьев, в то время как мокрая трава дымилась от   солнца. Грифит провел несколько минут в состоянии философского столбняка, затем   услышал собачий лай. Лай затих, немного погодя в кустах раздалось жаркое,   жадное дыхание, и Грифит увидел красные языки собак, удержанных от немедленной   с ним расправы ремнем, оттянутым железной рукой Якова Герда. Это был старик,   напоминающий шкап, из верхней доски которого торчала вся заросшая бородою   голова гиганта. Винтовку он держал дулом вперед.      

Грифит   встал.      

– Я   не ем куриного мяса, – сказал он. – Вы ошиблись и в тот раз и теперь.   Я – вегетарианец.      

– Если   я еще раз увижу тебя в этих местах, – сказал Герд, бычьим движением   наклоняя голову, – ты при мне выкопаешь себе могилу. Что сделал тебе   племянник? За что ты так оскорбил его?      

– Мы   поссорились, – угрюмо ответил Грифит, не сводя взгляда с собак. –   Спор вышел из-за вопроса о…      

– Ступай   прочь, – перебил Герд, тряся за плечо бродягу. – Помни мои слова. Я   пощадил тебя ради воскресенья. Но Визг и Лай быстро находят свежую дичь.      

И он   стоял, смотря вслед бродяге, пока его спина не скрылась в кустах.      

 По закону      

       

       I      

       

Наконец   я приехал в Одессу. Этот огромный южный порт был, для моих шестнадцати   лет, – дверью мира, началом кругосветного плавания, к которому я   стремился, имея весьма смутные представления о морской жизни. Казалось мне, что   уже один вид корабля кладет начало какому-то бесконечному приключению, серии   романов и потрясающих событий, овеянных шумом волн. Вид черной матросской ленты   повергал меня в трепет, в восторженную зависть к этим существам тропических   стран (тропические страны для меня начинались тогда от зоологического магазина   на Дерибасовской, где за стеклом сидели пестрые, как шуты, попугаи), все,   встречаемые мной, моряки и, в особенности, матросы в их странной, волнующей   отблесками неведомого, одежде, – были герои, гении, люди из волшебного   круга далеких морей. Меня пленяла фуражка без козырька с золотой надписью   «Олег», «Саратов», «Мария», «Блеск», «Гранвиль»… голубые полосы тельника под   распахнутым клином белой, как снег, голландки, красные и синие пояса с   болтающимся финским ножом или кривым греческим кинжальчиком с мозаичной рукояткой,   я присматривался, как к откровению, к неуклюжему низу расширенных длинных брюк,   к загорелым, прищуренным лицам, к простым черным, лакированным табакеркам с   картинкой на крышке, из которых эти, впущенные в морской рай, безумно   счастливые герои вынимали листики прозрачной папиросной бумаги, скручивая ее с   табаком так ловко и быстро, что я приходил в отчаяние. Никогда не быть мне   настоящим морским волком! Я даже не знал, удастся ли поступить мне на пароход.      

Довольно   сказать вам, что я приехал в Одессу из Вятки. Контраст был громаден! Я проводил   дни на улицах, рассматривая витрины или бродя в порту, где, на каждом шагу,   открывал Америку. Здесь бился пульс мира. Горы угля, рев гудков и сирен,   заставляющий плакать мое сердце зовом в Америку и Китай, Австралию и   Японию, – по океанам, по проливам, вокруг мыса Доброй Надежды! Вот когда   география совершила злое дело. Я рылся в материках, как в щепках, но даже   простой угольный пароход отвергал мои предложения, не говоря уже о гигантах   Добровольного флота или изящных великанах Русского общества. Было лето, стояла   удушливая жара, но, в пыли и зное, обливаясь потом, выхаживал я каждый день   молы, останавливаясь перед вновь прибывшими пароходами и, после колебания,   взбирался на палубу по трапу, сотрясаемому шагами грузчиков. Обычно у трюма,   извергающего груз под грохот лебедки, под отчаянный крик турка: «Вира!» или   «Майна!», торчала фигура старшего помощника с накладными в руках, и он,   выслушав мой вопрос: «Нет ли вакансии», – рассеянно отвечал: – «Нет».   Иногда матросы осыпали меня насмешками, и, должно быть, действительно казался я   смешон с моей претензией быть матросом корабля дальнего плавания, я,   шестнадцатилетний, безусый, тщедушный, узкоплечий отрок, в соломенной шляпе   (она скоро потеряла для меня иллюзию «мексиканской панамы»), ученической серой   куртке, подпоясанный ремнем с медной бляхой и в огромных охотничьих сапогах.      

Запас   иллюзий и комических представлений был у меня вообще значителен. Так, например,   до приезда к морю я серьезно думал, что на мачту лезут по ее стволу, как по   призовому столбу, и страшился оказаться несостоятельным в этом упражнении.   Рассчитывая, по крайней мере, через месяц, попасть в Индию или на Сандвичевы   острова, я взял с собой ящичек с дешевыми красками, чтобы рисовать тропических   птиц или цветы редких растений. Поступить на пароход казалось мне так же легко,   как это происходит в романах. Поэтому крайне был озадачен я тем, что на меня   никто не обращает внимания, и ученики мореходных классов, красивые юноши в   несравненной морской форме, которых я встречал повсюду, казались мне рожденными   не иначе, как русалками, – не может обыкновенная женщина родить такого   счастливца.      

       II      

       

Подъезжая   к Одессе, я разговорился в вагоне с подозрительным человеком. На мой взгляд, он   был опасный международный авантюрист, из тех, что хладнокровно душат старух,   присваивая бриллианты и золото. Поэтому я отправился в соседнее купе, чтобы   предупредить там пожилую еврейку с большим количеством багажа. С ней я тоже   свел знакомство. Вообще в поезде все знали, что я еду «на море», и я у всех допытывался,   как поступить на пароход. Я сказал ей, чтобы она остерегалась, так как рядом со   мной сидит несомненный жулик. Она горячо благодарила меня и, кажется, поверила.      

Все   произошло оттого, что я никогда не видел таких людей, как этот самоуверенный,   хлыщеватый господин с остроконечной бородкой, в золотом пенсне, щегольском   клетчатом костюме, лиловых носках и желтых сандалиях. Он так разваливался,   картавил, делал такие капризные широкие жесты, что я принял его за мошенника   благодаря еще обилию брелоков и колец, так как читал, что червонные валеты   унизываются драгоценностями. Между тем это был всего-навсего главный бухгалтер   Одесской Мануфактуры Пташникова, человек безобидный и добрый. Узнав, что я еду   с одним рублем, что о море и морской жизни имею не более представления, чем о   жизни в пампасах, он дал мне письмо к бухгалтеру Карантинного Агентства   Русского Общества с просьбой обратить на меня внимание. Но, до момента вручения   письма, я был непоколебимо уверен, что письмо заключает какую-то ловушку или   страшную тайну, хранить которую меня обяжут под клятвой, угрожая револьвером.   Однако именно благодаря этому письму второй бухгалтер устроил мне приют и   полное матросское содержание, – правда, без жалованья, – в так   называемой «береговой команде».      

«Береговой   командой» были матросы, кочегары и, другие мелкие служащие Общества, почему-либо   неспособные временно находиться на корабле. Это был полулазарет-полубогадельня.   Можно здесь было встретить также загулявшего и отставшего от рейса матроса или   живущего в ожидании места какого-нибудь старого служащего. Всего жило человек   двадцать, по койкам, как в казарме; днем, кто хотел, работал носильщиком в   складах пристани, а ночью нес очередную вахту около пакгаузов Общества.      

Отсюда-то   и совершал я свои путешествия в порт, упиваясь музыкой рева и грома, свистков и   криков, лязга вагонов на эстакаде и звона якорных цепей, – и голубым   заревом свободного, за волнорезом, за маяком синего Черного моря. Я жил в   полусне новых явлений. Тогда один случай, может быть незначительный в сложном   обиходе человеческих масс, наполняющих тысячи кораблей, – показал мне, что   я никуда не ушел, что я – не в преддверии сказочных стран, полных беззаветного   ликования, а среди простых, грешных людей.      

       III      

       

В   казарму привезли раненого. Это был молодой матрос, которого товарищ ударил   ножом в спину. Поссорились они или, подвыпивши, не поделили чего-нибудь – этого   я не помню. У меня только осталось впечатление, что правда на стороне раненого,   и я помню, что удар был нанесен внезапно, из-за угла. Уже одно это направляло   симпатии к пострадавшему. Он рассказывал о случае серьезно и кратко, не выражая   обиды и гнева, как бы покоряясь печальному приключению. Рана была не опасна.   Температура немного повысилась, но больной, хотя лежал, – ел с аппетитом и   даже играл в «шестьдесят шесть».      

Вечером   раздался слух: «доктор приехал, говорить будет».      

Доктор?   Говорить? Я направился к койке раненого.      

Доктор,   пожилой человек, по-видимому, сам лично принимающий горячее участие во всей   этой истории, сидел возле койки. Больной, лежа, смотрел в сторону и слушал.      

Доктор,   стараясь не быть назойливым, осторожно и мягко пытался внушить раненому сострадание   к судьбе обидчика. Он послан им, пришел по его просьбе. У него жена, дети, сам   он – военный матрос, откомандированный на частный пароход (это практиковалось).   Он полон раскаяния. Его ожидают каторжные работы.      

– Вы   видите, – сказал доктор в заключение, – что от вас зависит, как   поступить – «по закону» или «по человечеству». Если «по человечеству», то мы   замнем дело. Если же «по закону», то мы обязаны начать следствие, и тогда этот   человек погиб, потому что он виноват.      

Была   полная тишина. Все мы, сидевшие, как бы не слушая, по своим койкам, но не проронившие   ни одного слова, замерли в ожидании. Что скажет раненый? Какой приговор изречет   он? Я ждал, верил, что он скажет: «по человечеству». На его месте следовало   простить. Он выздоравливал. Он был лицом типичный моряк, а «моряк» и «рыцарь»   для меня тогда звучало неразделимо. Его руки до плеч были татуированы фигурами   тигров, змей, флагов, именами, лентами, цветами и ящерицами. От него несло   океаном, родиной больших душ. И он был так симпатично мужествен, как умный   атлет…      

Раненый   помолчал. Видимо, он боролся с желанием простить и с каким-то ядовитым воспоминанием.   Он вздохнул, поморщился, взглянул доктору в глаза и нехотя, сдавленно произнес:      

– Пусть…   уж… по закону.      

Доктор,   тоже помолчав, встал.      

– Значит,   «по закону»? – повторил он.      

– По   закону. Как сказал, – кивнул матрос и закрыл глаза.      

Я был   так взволнован, что не вытерпел и ушел на двор. Мне казалось, что у меня что-то   отняли.      

С этого   дня я стал присматриваться к морю и морской жизни с ее внутренние, настоящих   сторон, впервые почувствовав, что здесь такие же люди, как и везде, и что   чудеса – в самих нас.      

 Веселый попутчик      

       

Знаменитый   актер Дуглас почти никому не рассказывал свою странную историю, только я да наш   общий друг Эмерсон знали ее.      

Теперь,   когда Дуглас умер, простив всех, а в глубине души простив, быть может, и Эмерсона   (я улыбаюсь, говоря так, оговариваю это с улыбкой потому, что сам не знаю себя,   как и все мы), – можно безболезненно для него и безобидно для прочих   очертить тайну одного дня на Сан-Риольской дороге, между Вардом и Кэзом, в   изложении, хотя литературном, но вполне верном действительности.      

Около   четырех часов дня у большого камня, пересекающего своею тенью дорогу, присел   человек лет тридцати пяти.      

Босой,   загорелый, небритый, он был одет или, вернее, прикрыт ужаснейшими лохмотьями,   куча которых, брошенная отдельно, заставила бы бережно обойти их даже кошку.      

Голову   оборванца прикрывал пестрый платок, завязанный узлом на затылке. У него не было   рубашки, и голая грудь выказывалась почти вся из драного на локтях кителя, с   короткими рукавами, без пуговиц, в узорах заплат.      

Нижние   края грязных парусиновых брюк были истрепаны в бахрому; холст просвечивал на   коленях, а щели выдранных карманов блестели полоской тела.      

Однако   его сумрачное лицо с мягким очертанием рта и спокойными голубыми глазами не   отражало удрученности, озлобления или приниженности. Поставив толстую палку   между колен и беспечно оглядываясь, человек насвистывал арию из «Кармен» с   искусством, выказывающим хороший слух, а также любовь к музыке.      

Его   взгляд упал на придорожную яму, полную дождевой воды. Насмешливо вздохнув, человек   встал, подошел к этому естественному зеркалу, предку всех венецианских и   парижских зеркал, и склонился над своим отражением.      

Оно было   не лучше, не хуже оригинала, имея, впрочем, то преимущество, что распадалось и   исчезало, если болтануть воду рукой, тогда как оригинал, даже при стремительном   урагане, оставался в мире вещей точно таким, как и в безмятежное утро.      

Бродяга   рассматривал себя с странной улыбкой удовольствия и комического презрения. Он   сидел боком к яме, наклонясь и упираясь руками в траву.      

Из этого   сосредоточия его внезапно вывел насмешливый, степенно выговаривающий слово за   словом голос неизвестного человека, раздавшийся так близко от нового Нарцисса,   что тот, подняв голову, вспыхнул подобно молодой девушке, кокетство которой   находит преувеличенную оценку.      

На   противоположном краю ямы, скрестив по-турецки ноги и сложив на груди руки, восседал   почти что его двойник, с той разницей, что его лохмотья были иного цвета,   платок заменяла рыжая, как огонь, шляпа, а тонкое, молодое лицо с правильными   чертами выглядело моложе лет на десять. Быстрый и резкий взгляд черных глаз и   упрямое выражение рта придавали его лицу впечатление опыта и душевной гибкости   более старшего возраста.      

– Сорокалетняя   наяда без юбки перед визитом Тритона, – внушительно сказал он, смеясь   глазами, – или куртизанка в спальне соперницы. Не утопитесь в своем трюмо,   милейший, и не делайте таких соблазнительных глазок лягушкам, не то список   ваших побед в следующей странице начнется с «ква-ква»!      

– Что   это значит?! – сурово воскликнул первый, одолев смущение. –   Прекратите свой монолог и оставьте меня в покое.      

– Как?! –   сказал, издеваясь, шутник. – Как? Упустить такой случай? Покорно подать   ваш эмалированный гребешок и, почтительно склоня голову, с восхищением следить   за блистающими под пудрой розами и лилиями вашего очаровательного лица?!   Жестокий и неописуемо чванный граф! Для этого ли…      

– Меня   зовут Эмерсон, – коротко перебил этот ядовитый дифирамб первый бродяга,   вскакивая с бледным лицом, – и ты немедленно увидишь собственную красоту.      

Насмешник   не успел отступить, как суковатая палка с силой пропела возле самого его уха,   едва не разбив лицо, и воткнулась в землю далеко позади. К великому удивлению   Эмерсона, оборвыш, вместо того, чтобы швырнуть в него своей палкой, спокойно   перешел лужу и протянул руку, ничем не выказывая трусости или хитрости.      

– Я   не думал, что это так серьезно для вас, – просто сказал он, в то время как   Эмерсон неохотно и хмуро дотронулся до его руки, – что делать, надо   как-нибудь веселить жизнь, если она сама, забавляясь, хлопает нас по щекам   каждый день, да еще при этом так брезгливо отворачивается. Однако бросим   учтивости. Куда идешь, милый?      

По лицу   старшего прошла едва уловимая улыбка. Он ответил не сразу и попытался уклониться   от прямого ответа.      

– Не   все ли равно? – сказал он. – Люди, подобные нам, часто идут одной   дорогой, но к разной цели. Мой путь недолог.      

– Не   гордись, братец, тем, что ты на своем веку выпил из придорожных канав больше   воды и больше накрал чужих кур, чем я. Уверяю тебя, с некоторых пор я достиг   немалого искусства в этом интересном занятии, так что смогу показать тебе   коллекцию петушьих гребней весом в кило.      

– Надеюсь,   однако, что в эту коллекцию не попадут петухи с моей фермы, – сказал Эмерсон,   посмеиваясь, – в противном случае ты рискуешь потерять свои волосы.      

– Ну,   вот, наконец-то ты заговорил человеческим языком, – заметил бродяга, шагая   рядом, – верно, ты идешь так скоро, как будто тебя и вправду ждет жена с   воскресным яблочным пирогом. Обещаю тебе, дружище, если у тебя когда-нибудь   будет ферма, выкрасть тебе на развод птичника петушка с курочкою и мешок овса,   чтобы кормить их. Как я вижу, нам по дороге. Ну, так знай, что меня зовут Билль   Железный Крючок, и если мы когда-нибудь еще встретимся, можешь смело подать мне   огня для трубки, не опасаясь репрессий.      

Эмерсон   внимательно посмотрел на своего странного спутника. Следы голода и бессонных   ночей в лице Билля наполнили его некоторым уважением к этому человеку,   способному, казалось, шутить даже на смертном одре. К тому же его взгляд,   несмотря на беспокойство и живость, отличался необъяснимым внутренним   равновесием и лукавой, подкупающей мягкостью.      

– Ты   голоден? – быстро спросил он.      

– Да,   но в высшем смысле, – сказал Железный Крючок. – В вульгарном смысле я   сожрал бы быка, а в высшем удовлетворюсь виноградинкой и глотком воды Сирано   де-Бержерака.      

– В   таком случае, – сказал Эмерсон, – выбирай либо низший, либо высший   смысл, – а может быть, есть середина между тем и другим, так как ты   сегодня обедаешь у меня, где можешь в придачу получить пару сносных брюк и   рубашку.      

Совершенная   уверенность и невозмутимость тона, каким Эмерсон высказал эти радушные вещи,   произвели быстрое и ошеломительное действие. Билль Железный Крючок внезапно согнулся,   как будто его ударили палкой по животу, затем сел и стал мять в ладонях лицо,   удерживая такой страшный, душепожирающий хохот, какой иногда сражает нас до   боли в боках, до истерических взвизгиваний и может повести к смерти, если   развеселившийся таким образом человек имел в это время во рту что-нибудь   рассыпчатое или колючее, скажем, сухарь или непрожеванную рыбу с костями.      

Пока он   хохотал, Эмерсон смотрел на него с неловким выражением досады и легкого раздражения;   подметив это, Билль закатился еще неистовее.      

– Как…   ты… сказал?.. – выговорил он, наконец, сквозь вопли, стоны и вздохи,   сморкаясь и отдуваясь, подобно купающемуся. – Как… это – а… э… о-ох! Как   это ты так ловко завинтил?! «Обед», – говоришь, – ха-ха-ха! и «штаны»   – говоришь?! О-о! Я умру без погребения, канашка ты этакий! Может быть, брюки   из шелкового трико? И жилет к ним – белое пике с серебряными цветочками?! Знай,   что даже теперь я не променяю своих штанов на твои, а так как ты тот самый   счастливый человек, у которого нет рубашки, то и не пытайся украсть ее, чтобы   подарить мне. Нет, не говори. Не говори, что ты обиделся за мои слова около   лужи, – но как ты великолепно разыграл это? Подними меня, я обессилел от   хохота!      

– Печально, –   сказал старший бродяга, – если бы ты поменьше смеялся или, по крайней мере,   потрудился хорошенько меня расспросить, в чем дело, я, может быть, оставил бы   тебя восхищаться моим мнимым уменьем дурачить прохожих на большой дороге;   однако я не люблю, если мне навязывают несвойственную роль. Вставай, веселый   человек.      

Билль   встал. В лице и манерах его совершилась неуловимая перемена, овладеть которой в   подробностях Эмерсон не мог, но он почувствовал ее так же ясно, как хорошую   погоду, смотря на просветлевшее после дождя небо. Взгляд Билля стал зорок и   тверд, выражение лица блеснуло худо скрываемым превосходством, и легкая улыбка   презрения, столь тонкого, что почувствовать его равнялось бы унижению, внезапно   остановила речь Эмерсона. Показалось ему, что яростно хохотал, хватаясь за   живот, кто-то другой – таким непохожим на прежнее обернулось перед ним странное   лицо Билля.      

Но он   ничего не сказал об этом и, помолчав, медленно зашагал, переваривая неожиданное   впечатление. Билль шел рядом, иногда взглядывая на своего спутника тем   свободным движением, какое свойственно прямому и решительному характеру.      

Эмерсон   принадлежал к категории людей, которые, раз начав развивать внутренно   какое-либо положение, хотя бы и оборванное, не могут уже удержаться, чтобы не   привести это положение к развитию и окончанию в действительности. Поэтому,   нахмурясь от досады на самого себя за то, что поддался мелкому чувству смешной   и пустячной обиды, он все-таки досказал, что хотел.      

– Все   произошло из-за испорченного затвора. Я должен был поехать проверить и пересчитать   плоты, прибывшие на лесопильный завод – мой завод, – крепко подчеркнул он,   подозрительно всматриваясь во внимательное лицо Билля и начиная сердиться в   ожидании выходки с его стороны. – Это в тридцати милях отсюда. Дело было   вчера вечером. Противно обыкновению, я взял с собой штуцер, а не револьвер, как   делал раньше. Мы не всегда можем дать себе отчет в некоторых движениях. Вот   этот-то штуцер и сыграл со мной партию наверняка. В сумерках на лесной тропинке   ускакать было немыслимо. Двое уцепились за гриву и узду, а трое столкнули с   седла. Одеты они были… гм… немного получше вашего.      

– Продолжайте, –   мягко, но твердо перебил Билль.      

– Продолжать   – значит кончить, – заметил Эмерсон, с неудовольствием чувствуя на себе   испытующий взгляд своего спутника. Все время рассказа его смущал также вид его   босых ног, смешно торчащих из коротких штанов, и коробила нелепость положения,   ярко обозначенного в безжалостном свете солнца видом настоящего придорожного   дикаря-бродяги. – Я оканчиваю. От сырости или от плохой чистки, но затвор   штуцера не поддавался моим усилиям, и он был отнят у меня вместе с лошадью и   всем, что было на мне. Вдобавок я получил тумаки и благодарю бога, что жив.   Ну-с, я шел обратно всю ночь голый, дрожа от злобы и холода. Это отрепье мне   дал железнодорожный стрелочник, – я подошел к его окну в ожерелье из   веников, которые связал сам. Стоило послушать наш разговор и мои объяснения… К   тому же местность эта пустынна. Но путь был невелик, считая от стрелочника. В   полумиле отсюда мой дом.      

– Но   это ужасно! – сказал Билль совершенно новым, спокойным и участливым тоном,   так же не шедшим к его внешности и положению, как трудно вязался неожиданный   рассказ Эмерсона с отсутствием у него рубашки. – Я не могу не верить вам,   я верю, – добавил он серьезно и быстро. – Но, правда, говорят – жизнь   страшнее романов. Простите мистификацию, естественно подсказанную мне моей   ужасной одеждой: я – Эдмонд Роберт Дуглас, член и секретарь председателя   Географического Общества в Сан-Риоле и временный бродяга на полуострове;   смотрите, как хотите, на мое поведение, но пари, которое я держал с одной   дамой, по существу своему, не позволяет мне проиграть его. Я знаю, что вы   удивлены, но, клянусь вам, не менее был удивлен и я, когда вы пригласили меня   обедать.      

– Вы   лжете, – сказал, оторопев, Эмерсон.      

Ему   пришлось выбранить себя за поспешность, с какой бросил он оскорбление.      

Дуглас,   вздрогнув, остановился. Его лицо вспыхнуло, затем побледнело: судорога мучительной   борьбы меж гневом и чрезвычайным усилием сдержать себя тенью прошла в его   чертах с таким напряжением и достоинством, что Эмерсон только пожал плечами.      

– Вы   сказали странные вещи, – заметил он тоном извинения. – Да, вы   поразили меня.      

– Я   мог бы сказать то же относительно вас. Но, помимо слов ваших, было неизъяснимое   душевное движение между нами, заставившее меня поверить. Я надеюсь, что точно   такое же движение возникнет у вас, если я расскажу о себе. Правда и то, что я   счел вас обыкновенным бродягой, не сразу поверив; поэтому вы правы, не веря без   доказательств.      

– Я   верю, – сказал Эмерсон просто, – вы доказали мою вину именно тем   «внутренним движением», какое только что тронуло меня. Но как необыкновенно,   как странно все это! То есть, я хочу сказать, что ваше и мое положение, взятые   отдельно, не есть еще редчайший курьез, – редкость заключается в нашей   встрече.      

– Не   меньшая, чем если ухитриться поставить иглу острием на острие другой   иглы, – сказал, улыбаясь, Дуглас. – Но со мной было так. На рауте у   Эпстона, известного, вероятно, и вам, по слухам, миллионера, рауте в честь   знаменитого путешественника Виталия Кроугли, я стал утверждать, что человек,   кто бы он ни был, может без всякого вреда для своего характера и основных   склонностей стать в любое положение на любой срок, возвратясь тем же, чем был.   Кроугли указывал неизбежное, по его словам, давление среды, легкий, может быть,   едва ощутимый осадок, муть покинутых и не свойственных данному субъекту   условий. Спор произошел в присутствии – имя не играет роли – одной женщины;   когда мой оппонент заявил, что стоит мне провести месяц на большой дороге, и я   начну вести себя с некоторой оригинальностью, – я предложил это пари.   Правда, Кроугли имел в виду мою крайнюю впечатлительность; он утверждал, что я,   незаметно для самого себя, выкажу в обхождении и складе речи такие мелочи   позаимствованного в новой среде багажа, какие уловятся лишь посторонними. Но   мне надо было обратить на себя внимание, заставить думать обо мне одно твердое   и холодное сердце. Короче говоря, я вызвался провести шесть месяцев без денег,   в рубище, исходив полуостров от Кэза до Минигама и от Зурбагана до Сан-Риоля,   питаясь, чем случится, с тем, что, возвратясь, немедленно явлюсь в общество   заранее извещенных лиц и предоставлю их компетенции судить, оставила ли   бродячая жизнь на мне и во мне хотя бы малейший след. Но я переимчив и   наблюдателен, поэтому-то и раздражил вас, сознаюсь, утрированным изображением   веселого Билля Железный Крючок.      

– Но   все это крайне интересно! – сказал Эмерсон, настолько увлеченный рассказом   Дугласа, что забыл о своем странном костюме и вспомнил о нем, лишь когда за   поворотом дороги показалась затейливая голубая крыша большой белой   усадьбы. – Теперь мы дома, прошу вас, Дуглас, быть у меня гостем.      

Показалось   ли ему, что его спутник издал неопределенный быстрый звук, или тот действительно   произвел нечто вроде короткого восклицания, смешанного с глухим кашлем, –   только Эмерсон вопросительно взглянул на него. Но лицо Дугласа было невозмутимо   спокойно. Он, казалось, с удовольствием рассматривает плантации, сад, городок   служб и белую, вымощенную щебнем дорогу, поворачивающую от шоссе, через зеленые   изгороди, к веранде дома.      

Разговор,   который вели теперь оба путника, был о редких случайностях. Вдруг Дуглас   остановился, дотронувшись до плеча Эмерсона несколько фамильярным движением.      

– Что   вы? – спросил Эмерсон.      

– Слушайте, –   сказал, посмеиваясь, Дуглас, – слоняясь, я воспитал в себе беса, который   так и подмывает меня перевернуть банку с орехами. Будь вы, действительно,   бродягой, прикидывающимся, чтобы поморочить приятеля, собственником большой   фермы, – знаете, как я заговорил бы тогда?      

– А   как?      

– Ну…   это – искусство. Например: послушай, небритая щетина, не забудь, если тебе удастся   пробраться на кухню, замолвить словечко и за меня. Скажи что-нибудь   сердцещипательное хозяевам – ну, хотя бы, что ты не можешь есть с аппетитом,   если я не сижу рядом с тобой.      

Эмерсон   добродушно рассмеялся.      

– Да,   вы овладели этой манерой, – сказал он, – и если бы я не боялся   обидеть вас, то попросил бы вначале не открывать при жене, кто вы, ради простой   шутки, конечно.      

– Я   еще сказал бы вам, – задумчиво и хмуро продолжал Дуглас, – не иди так   прямо к подъезду, как свинья прет на чужое корыто, иначе тебя отдубасят так,   что вместо подачки придется мне тащить сломанные кости твои, старый плут.      

Эмерсон   без улыбки посмотрел на Дугласа, находя, что шутка переходит предел.      

– Так,   так, – рассеянно и нетерпеливо сказал он. Они шли мимо веранды.      

– Анни, –   сказал Эмерсон, заметив белую фигуру с книгой в руках среди узора дикого винограда. –   Анни, не испугайся. Это я. Скажу кратко – меня раздели, но я цел и невредим.      

Молодая   женщина, вся вспыхнув от неожиданного волнения, вызванного ужасным видом мужа,   быстро сбежала по лестнице, утирая слезы и удерживая нервный смех; с быстротой   и живостью ощупала она Эмерсона, поворачивая его из стороны в сторону,   отступая, всплескивая руками и тряся головой, как будто весь наряд   пострадавшего сыпался на ее темные волосы.      

– Дорогой   мой! – сказала она, – но знаешь, ты бесподобен! Правда ли, что цел?   Но покажись еще; повернись так. И так. Прости меня, идем, я одену тебя,   бродяжка! А это…      

Поймав   ее взгляд, Эмерсон обернулся, сказав:      

– Анни,   случайная встреча; и мы уже познакомились. Но не пугайся вторично: Эдмонд Роберт   Ду…      

Он   остановился с тревогой, пораженный до чрезвычайности. Дуглас стоял, прислонясь   к молодому каштану и вытянув вперед правую руку, как будто отталкивал прочь   Эмерсона или предупреждал его движение. Но Эмерсон был ошеломлен в такой   степени, что мог только сказать:      

– Вы…   что случилось?..      

Дуглас   был крайне бледен; два раза порывался он заговорить, но не мог. Из его глаз   скатились две крупные слезы, и он тихо снял их рукой, видимо, стыдясь этой   слабости.      

– Что? –   сказал он, наконец, с мучительным глухим усилием. – Ничего больше, как то,   что вы обманули меня. Я думал… о, черт! – выругался он, взглянув на   пристально обнюхивающего его водолаза. – Я думал, что вы такой же Эмерсон,   как я – Роберт Дуглас. Меня встряхнуло, но это, знаете, оттого, что я не   предвидел финала. Слушая вас, я даже завидовал: ведь вы ни разу не улыбнулись,   когда несли эту… когда рассказывали о нападении и стрелочнике. Да, вы – Эмерсон,   и это – ваш дом, и это – ваша жена. Но я – я Билль, выгнанный за скандалы   актер, мот и игрок, и ничего более. Я думал, что оба мы «ловим блох». В нашей   компании трепать языком, как трепал я, называется «ловить блох». Иногда это   скучно, иногда занятно, смотря с кем, и я думал, что наше состязание… Простите   мои больные нервы. Это оттого, что и я ранее представлял себе, как вхожу в дом,   где… где меня не облают. Прощайте. Кушайте на здоровье. Я отказываюсь от   приглашения.      

Эти   беспорядочные слова бродяги глубоко тронули Эмерсона. Он обладал верным и тонким   инстинктом к людям, поэтому первым его движением было взять Билля за руку и потянуть   на веранду.      

Билль,   отняв руку, покачал головой:      

– Я   только больше расстроюсь.      

– Так   войди же и живи с нами! – вскричал Эмерсон. – И пусть меня разорвут   на части мои собственные собаки, если я не сделаю из тебя человека!      

Так   Билль Железный Крючок поселился у Эмерсона, а впоследствии развил свое необыкновенное   сценическое дарование и грянул им на больших сценах. Финальная виньетка к этому   рассказу изображает крючок среди рассыпанных на столе карт; стол стоит на   большой дороге, а над всем этим блестит тонкий луч восходящего солнца.      

 Обезьяна      

       

На   третьем действии «Золотой цепи», поставленной после продолжительного перерыва в   Новом Сан-Риольском театре, сидевший в ложе второго яруса Юлий Гангард,   натуралист и путешественник, был несколько озадачен одной сценой, в отношении   которой долго старался что-то припомнить, но безуспешно. Это был как раз тот   момент, когда, по пьесе, смертельно раненный Ганувер падает и, лежа,   протягивает руки к Дигэ, принимая ее за Молли, в то время как круг озверевших   гостей, мерно ударяя в ладоши, вопит песню. Не песня, не каждое движение   актеров в отдельности, но совершенно неуловимое стечение впечатлений, подобно   легкому движению воздуха, вынесло Гангарда из театрального настроения в область   неверных воспоминаний, – тронуло и прошло, оставив неутоленный след.      

Некоторое   время он был задумчив, рассеянно говорил со своим приятелем, почти не слыша его   замечаний, и, когда занавес спустился, вышел один в буфет, где, стоя у   прилавка, выпил коктейль.      

Он   думал, что странное веяние, коснувшееся его во время описанной сцены третьего   действия, прошло, но, рассмотрев толпу, заметил, как сквозь перебегающие   обычные мысли возвращается, приближаясь и ускользая, настойчивое   воспоминание, – с закрытым смыслом, в спутанных очертаниях сна. Оно было   как твердый предмет, попавший в ботинок, – ощутительно и неизвестно по   существу. Больше того, – оно вывело его из равновесия, требуя разрешения,   и он стал самым положительным образом искать в памяти: что такое почти   припомнилось ему во время игры.      

В это   время через шумную тесноту фойе пробирался, рассыпая улыбки, худощавый нервный   человек с живым, напоминающим мартышку лицом, и, рассеянно взглянув на него,   Гангард разом связал потуги воспоминаний в одно отчетливое и загадочное   зрелище, которому был свидетель год назад, – очень далеко отсюда. Вновь   встал перед ним лес, из леса вышли звери с мохнатыми, круглыми, человеческими   глазами, и повторилось острое изумление, усиленное замечательным совпадением   поз, – здесь, на сцене, и в лесу – там.      

Продолжая   думать об этом, он разговаривал теперь с одним из своих поклонников, молодым   человеком, не умеющим отличить пули от пороха, но несмотря на это мечтающим   или, вернее, болтающим о далеких путешествиях языком томного петушка,   зачислившего себя б орлы.      

– Скажите-ка   мне, Перкантри, – прервал его трепет Гангард, – как театралу плохому   и случайному, – кто это играл Ганувера?      

– О!   Неподражаемый Бутс, конечно, – сказал Перкантри, изящно шевеля   талией, – кстати, вы знаете его историю? Ну, конечно, знаете, и в строгих,   каменных чертах вашего лица я уже уловил симпатию к Бутсу. Как же: он был в   Африке, хотя и случайно. Он ехал в Преторию с труппой, ха-ха! – вы хотите   сказать, Гагенбека? О, нет, сам великий Давид Патарон, антрепренер, вез его в   первоклассном салоне; кормил конфетами и так мягко вспоминал о контракте, как   будто горел желанием вписывать туда все новые и новые суммы. Да: «Сингапур»   толкнулся о мину, после чего на шлюпках, при хорошей погоде и попутном ветре,   вся братия высадилась где-то севернее или южнее Занзибара, – сказать не   могу. Да, их потрепало, конечно, и там были экзотика, и таинственный лес, и   хищные звери, и все. Ну, естественно, реклама чудовищная. Теперь Бутс здорово   раздул щеки.      

Сославшись   на телефон, Гангард оставил Перкантри и пошел за кулисы. Он ничего не понимал,   догадок у него никаких не было, но какая-то нить уже связывала актера и   путешественника и, еще отчетливее, с большими, тревожно обращенными в прошлое   глазами, увидел Гангард сцену в лесу.      

Бутс,   кончив роль, переоделся; уже брал он цилиндр, когда явился Гангард.      

– Я   не задержу вас, – сказал гость после обмена приветствиями, с наполовину   искренней лестью. – Привычка говорить через переводчика научила меня   экономно составлять фразы, и потому я кратко расскажу о странных наблюдениях   моих на восточном берегу Африки. Сначала коснемся вашей игры, вернее, –   той сцены, которая повергла меня в недоумение. Я говорю о моменте падения   Ганувера, когда он, стараясь поймать подол платья Дигэ, принимает ее за свою   невесту, а гости, стоя вокруг умирающего, хлопают и поют.      

– О!   Я не был в ударе… – начал Бутс, но Гангард остановил его жестом.      

– Ваша   игра прекрасна, – сказал он. – Теперь слушайте. В лесу, в лунную   ночь, я увидел на тесной, ярко озаренной поляне, как из чащи, спускаясь по   лианам, вышло стадо обезьян-сопунов, довольно редкая разновидность   человекоподобных.      

Бутс   стал вдруг крайне внимателен и, описав сигарой что-то подтверждающий полукруг,   согласно кивнул.      

– Итак, –   продолжал Гангард, пристально смотря в напряженные глаза Бутса, – эти   обезьяны, отчасти напоминающие кокетливо одетых в меха шоферов, особенно, если   принять во внимание автомобильные очки и движения быстрые, как движения пальцев   вяжущей чулок женщины, спустились с деревьев и наполнили поляну по странному   сигналу своего предводителя. Был это фыркающий, тоскливый и глубокий, как   вздох, крик, после чего на поляне произошло смятение, подобное фальшивой   тревоге пожарного обоза, когда он выезжает на упражнения. Обезьяны толкались,   бесцельно переходя с места на место. Часть их еще скакала по веткам, но скоро   все сплотилось в одну сумасшедше-быструю кучу, и нельзя было понять смысл этого   сборища. Наконец, крики, тревожные, грустные крики знающих что-то свое зверей   перешли в хор, в режущий ухо вопль, иногда просекаемый густым ворчанием самцов.      

Но вот –   все они расступились. В середине круга стало два зверя; согнувшись, руками касаясь   земли, они гримасничали, блестя круглыми, в меховых очках, глазами, и один   зверь, раскачиваясь, упал. Дикий крик издал он, пронзительный, резкий вопль,   какой издает обычно антропоид, если его подстрелят. Он упал, стараясь схватить   за хвост другого, который, увертываясь, вытягивал руки и потрясал ими,   выказывая всем видом крайнее исступление.      

Я,   конечно, не помню мелочей общего движения этих шоколадных фигур в лунной   пустоте чаши. Прошло несколько времени, когда, казалось, видя всеобщее   замешательство, они перейдут в драку, но упавшая обезьяна оставалась лежать   по-прежнему среди некоторого свободного пространства, и я не видел ничему   объяснения. Тогда, – обратите на это внимание, – круг обезьян,   утихнув, привстал, окружив лежащего в середине теснее, и некоторые из них,   медленно покачивая головами, стали соединять и разъединять руки, правда, не   хлопая, но совершенно так, как в глубокой рассеянности поступает   человек, – трогая рукой руку, не зная, то ли потереть их, то ли, сжав, на   чем-то сосредоточиться. Это движение, этот однообразный жест, полный грустной механичности,   вскоре стал общим, после чего на высоте дерева раздался короткий крик, и, соскочив   оттуда в гущу действия, вновь явившаяся обезьяна стала поднимать лежащую.      

Вот,   собственно, все. Когда Молли, – ваша блестящая, высоко даровитая артистка   Эмилия Аренс, прибегает к раненому Гануверу к поднимает его, в то же время   разгоняя хищную толпу самозваных гостей, я вижу, что ее драматический момент в   точности совпадает, – конечно, в грубых чертах, – с поведением той   обезьяны, которая спустилась с дерева; она зарычала. Круг обезьян отступил и   рассеялся. Все смешалось. Лежавший зверь тоже вскочил, и произошло обычное, бессмысленное   для нас скаканье взад-вперед, после чего целый дождь пружинных прыжков разнес   все сборище по окружающим поляну деревьям, и, еще несколько повозившись на   высоте, сопуны скрылись, а я вернулся в палатку, чувствуя, что подсмотрел   нечто, едва ли встречаемое натуралистами.      

Крайне   заинтересованный, я провел на этом месте еще три ночи подряд, и каждый раз, с   несколькими вариациями, сопуны проделывали это же непонятное действие. На   четвертую ночь я подстрелил одного из них, – именно того, который падал   посередине круга, желая узнать, не является ли какое-нибудь органическое   страдание зверя причиной этих ночных загадочных сборищ. Итак,      

– но…   хочу ли я что-нибудь сказать этим? Нет. Я только рассказал факт.      

– Где   это происходило? – спросил Бутс, едва Гангард смолк.      

– На   морском берегу, между Кордон Брюн и устьем небольшой речки, называемой туземцами   Ис-Ис. На картах она отмечена не везде.      

– Мы   выехали из Кордон Брюн, – сказал потрясенный актер, – выехали на   нефтяном пароходе, – но скажите еще одно, не начинается ли длинный овраг   от песчаной полосы – там, где вход на эту поляну?      

– Да,   и я пересек овраг в отдаленном его конце.      

– Отдаленном   от моря?      

– От   моря.      

– Пройдя   большие серые камни?      

– Их   пять штук, они расположены прямой линией под углом к лесу.      

– Слушайте, –   сказал, помолчав и усмехаясь, Бутс, – на этой поляне я и мои товарищи,   между прочим, небезызвестная в Европе Мери Кортес, разыграли, от нечего делать,   для себя и для прочей спасшейся публики третье действие «Золотой цепи». И стая   обезьян собралась смотреть на нас. О! Я все хорошо помню. Их так густо нанесло   вокруг по вершинам, что кое-кто хотел выстрелить, чтобы их разогнать, так как   они иногда мешали своим сопением и чрезвычайным волнением, но Мери Кортес взяла   их под свою защиту, объявив, что им выданы контрамарки. Да, мы весело провели   несколько дней, – по-африкански весело. Теперь что же? Как вы объясняете   все?      

Гангард   долго молчал.      

– Я,   кажется, напрасно застрелил сопуна, – сказал он с внезапной неподдельной   грустью, что-то обдумывая. – Да, конечно, так, дорогой Бутс. Эти   впечатлительные нервные существа были, надо думать, поражены действием. Они   видели притворное горе, и притворную смерть, и притворную любовь во всей   недоступной им человеческой сложности и, ничего не поняв, все же что-то   оставили для себя. Им прозвучал сильный призыв из навсегда закрытого мира. Увы!   бедняги могли только перенять внешность и тщательно повторять ее. У вас никогда   не было более потрясенных зрителей. Мы встретимся поговорить об этом подробно,   а пока что я так расстроился, что поеду домой, и, не сердитесь, – пришлю   вам чучело моего сопуна. Это ваш меньшой брат – маленький Бутс.      

 Безногий      

       

Когда я   остановился…      

Как   правило, я не люблю зеркал. Они возбуждают представление отчетливой   призрачности происходящего за спиной, впечатление застывшей и вставшей стеной   воды, некой оцепеневшей глубины, не имеющей конца и вещей в далях своих.      

В   особенности жутко рассматривать отражения уличного зеркала, с его неточностью   вертикала, где стены и улицы клонятся, привстав, на тебя, или – прочь, вниз,   подобно палубе в качку, пока не отведешь глаз.      

Мы   обычно рассматриваем себя изнутри, не отделяя наружности, какой смутно помним   ее, от мыслей и чувств, поэтому большей частью бываем настроены несколько   мстительно и настороже, когда видим эту живую форму – свое лицо – отделенной от   нас в беззащитное состояние.      

Я не   отвернулся бы к зеркалу, не обратился бы к его немому подсказу, если б не   замечание вполголоса:      

– Смотри,   калека, дай ему что-нибудь.      

Это   сказала женщина. Они сострадательнее мужчин, может быть, потому, что у них   живее воображение чувств, отличное от воображения зрительного.      

Я   оглянулся и увидел человека в рваном пальто, сидящего на бедрах в   тележке-ящике. У него было опухшее, безжизненного цвета молодое лицо; жизнь   этого рассеченного пополам узника ушла в глаза, блестяще и напряженно бегающие   по лицам идущей над ним толпы. Вся насильственно остановленная подвижность тела   выражалась этим шагающим на привязи взглядом. Его плечи были сведены вперед,   руки упирались в края ящика, палки лежали рядом.      

Иногда,   приподнимая черный картуз и снова туго натягивая его, он вносил этим движением   в мои впечатления черту уродливого благополучия; тогда, с некоторым усилием, я   мог представить, что этот человек стоит наполовину в земле, – как рабочий   в водосточной канаве, – и что у него есть ноги.      

Меня   удерживало около него желание превзойти самого себя, постичь его ощущения, его   вечное чувство укороченности, неправильного сердцебиения, его особый ход   мыслей, всегда связанных с своим положением.      

Я не   знаю, почему было мне это нужно, так как я не люблю калек из чувства   решительного, несколько раздраженного сопротивления, возбуждаемого этими   переделанными, заштопанными телами, заставляющими вводить в спокойный и свежий   свои мир вид несчастья уродливого, – увы, мы ищем гармонии даже в   лохмотьях, картинности – в отравленной угаром мансарде, – и зрелище   мужественной нужды тронет нас скорее, чем просто голодный вой, потому что   первый случай картинности кует воображение.      

При виде   калеки я делаюсь замкнут, любопытен и холоден.      

Я был таким   и теперь, когда, не желая смущать несчастного, изучал его в зеркале, замечая,   что и он тоже упорно смотрит мне в глаза в стекле, может быть, ожидая, что я   подойду и дам денег.      

Наверное,   он так и думал.      

Я   убежден, что каждого прохожего он рассматривал исключительно с этой стороны,   что его негодование было непрерывным, так как едва один из ста совал ему   что-нибудь. В таких случаях калека механически кланялся и снова начинал молча   вертеть ярким взглядом, находя, конечно, излишними всякие причитания и возгласы.      

Когда в   ящике накоплялось несколько штук бумажек, он неторопливо сортировал их и раскладывал   по карманам, смотря перед собой с рассеянностью бухгалтера.      

Я хорошо   чувствовал и понимал это профессиональное настроение, связанное с особыми   душевными искажениями, которые в свете жестокой, непроизвольной внутренней   усмешки моей получали показной, театральный характер.      

Калека   был мне неприятен и жалок, но я не мог отойти от зеркала, рассматривая его с живейшим   и ненасытным интересом, разбрасывая вокруг отрывочные картины боя, разрыва   гранат, серого с розовой полосой утра, где в сумерках, с руками, оттянутыми   носилками, спотыкаются санитары, и ровный, как пение самовара, стон сумеречного   поля мешается с далекой пальбой.      

Затем –   операция, сознание новой и трудной жизни, тысячи мелких приспособлений, неизвестных   до этого, сны о ногах, попытки неумелых движений, наука двигаться заново, с   иным представлением о себе; согретое годами отчаяние и темное безразличие.      

Между   тем я замечал, что, по впечатлительности или особой нервности, машинально двигаю   руками, подражая калеке, когда он возился с деньгами или менял в чем-нибудь   свое положение. Эти неполные, только лишь намеченные и оборванные движения мои   чрезвычайно раздражали меня, и я стал смотреть на других как в зеркале, так и   по тротуару.      

Эти   бесчисленные шаги ног, пульсация множества сухих женских лодыжек, мерное откусывание   калошами, сапогами и валенками больших, ровных кусков тротуара, шум, стук, шарканье   и шелест движения вызывали во мне приятное чувство силы и равновесия, благодаря   которому я могу пройти всю Тверскую, взад-вперед, поднимаясь в гору и спускаясь   с нее.      

Калека в   ящике иначе должен ценить и сознавать пространство; оно для него – почти фикция,   забытый сон; он смотрит на ближайший угол с сложным расчетом дали, и крыша   Гнездниковского небоскреба должна ему казаться Монбланом.      

Здесь   мои размышления внезапно вспыхнули, рванувшись вслед женщине, прошедшей быстро   и озабоченно сзади меня; я тотчас узнал ее, все вспомнив, что было семь месяцев   назад.      

Я поднимался   в четвертый этаж, где мне открывали дверь, зная, как я звоню, две   сестры, – младшая, держа старшую за талию и выглядывая из-за нее с   шутливым вопросом: «Чего-с?»      

Старшая   смущалась, но не особенно; есть род приветливого смущения, действующего взаимно,   и я, смущаясь сам, радовался тому. Что же разлучило нас? Я никак не мог   вспомнить в эту минуту. Вообще у меня плохая память на прошлое. Первым   движением моим было броситься вслед, но я почему-то не сделал этого тогда,   когда она была в двух шагах, затем у меня уже не было сил двинуться.      

Я точно   окаменел. Я стоял, пытаясь что-то понять, но мысли так разбегались, что я сам –   глухое отражение зеркала и звонкий оригинал – улица сзади меня, – все   спуталось в сеть, и беглый, глубокий трепет ошеломления вызвал, наконец, эту   ужасную кристаллизацию, от которой перехватило в горле.      

Так! Это   я смотрю на себя, я, забыв, что со мной; у меня нет ног, палки лежат рядом, и   прохожие, втянув голову в плечи, посматривают на меня сверху вниз, иногда   бросая бумажку.      

Действительно   – я очнулся. Зеркала вызывают сны – странное смешение прошлого и настоящего,   меняют взгляд, цели и впечатления, – этот хоровод исчез; с болью, крутым   твердым винтом прошел сквозь меня день бегущих, чужих ног и пригвоздил к ящику,   где я могу шарить руками вокруг своих бедер, шурша бумажками. Я смотрю на ноги   и всегда думаю о ногах и о себе.      

Где же   мое сокровище, белое тело мое, мои ноги, которыми всходил я на четвертый   этаж, – смущаться, смотря в глаза? Я отвел взгляд от зеркала.      

С   рыданием, с злым воем, не удерживаясь, а торжествуя и плача, я – безнаказанный,   безногий, погибший, я, в котором всегда два, – беру свои палки.      

О   проклятое зеркало! Бей его, я бью – раз! И лохмотья стекла остро сверкают на   пустом дереве. Невероятно смешно смотреть на это со стороны.      

Но мне   теперь все равно. Все равно.      

 Крысолов      

       

На лоне   вод стоит Шильон,      

Там, в   подземельи, семь колонн      

Покрыты   мрачным мохом лет…      

       

       I      

       

Весной   1920 года, именно в марте, именно 22 числа, – дадим эти жертвы точности,   чтобы заплатить за вход в лоно присяжных документалистов, без чего пытливый   читатель нашего времени наверное будет расспрашивать в редакциях – я вышел на   рынок. Я вышел на рынок 22 марта и, повторяю, 1920 года. Это был Сенной рынок.   Но я не могу указать, на каком углу я стоял, а также не помню, что в тот день   писали в газетах. Я не стоял на углу потому, что ходил взад-вперед по мостовой   возле разрушенного корпуса рынка. Я продавал несколько книг – последнее, что у   меня было.      

Холод и   мокрый снег, валивший над головами толпы вдали тучами белых искр, придавали   зрелищу отвратительный вид. Усталость и зябкость светились во всех лицах. Мне   не везло. Я бродил более двух часов, встретив только трех человек, которые   спросили, что я хочу получить за свои книги, но и те нашли цену пяти фунтов   хлеба непомерно высокой. Между тем, начинало темнеть, – обстоятельство   менее всего благоприятное для книг. Я вышел на тротуар и прислонился к стене.      

Справа   от меня стояла старуха в бурнусе и старой черной шляпе с стеклярусом. Механически   тряся головой, она протягивала узловатыми пальцами пару детских чепцов, ленты и   связку пожелтевших воротничков. Слева, придерживая свободной рукой под   подбородком теплый серый платок, стояла с довольно независимым видом молодая   девушка, держа то же, что и я, – книги. Ее маленькие, вполне приличные   башмачки, юбка, спокойно доходящая до носка – не в пример тем обрезанным по   колено вертлявым юбчонкам, какие стали носить тогда даже старухи, – ее   суконный жакет, старенькие теплые перчатки с голыми подушечками посматривающих   из дырок пальцев, а также манера, с какой она взглядывала на прохожих, –   без улыбки и зазываний, иногда задумчиво опуская длинные ресницы свои к книгам,   и как она их держала, и как покряхтывала, сдержанно вздыхая, если прохожий,   бросив взгляд на руки, а затем на лицо, отходил, словно изумясь чему-то и суя в   рот «семечки», – все это мне чрезвычайно понравилось, и как будто на рынке   стало даже теплее.      

Мы   интересуемся теми, кто отвечает нашему представлению о человеке в известном положении,   поэтому я спросил девушку, хорошо ли идет ее маленькая торговля. Слегка   кашлянув, она повернула голову, повела на меня внимательными серо-синими   глазами и сказала: «Так же, как и у вас».      

Мы   обменялись замечаниями относительно торговли вообще. Вначале она говорила ровно   столько, сколько нужно для того, чтобы быть понятой, затем какой-то человек в   синих очках и галифе купил у нее «Дон-Кихота»; и тогда она несколько оживилась.      

– Никто   не знает, что я ношу продавать книги, – сказала она, доверчиво показывая   мне фальшивую бумажку, всученную меж другими осмотрительным гражданином, и   рассеянно ею помахивая, – то есть, я не краду их, но беру с полок, когда   отец спит. Мать умирала… мы все продали тогда, почти все. У нас не было хлеба,   и дров, и керосина. Вы понимаете? Однако мой отец рассердится, если узнает, что   я сюда похаживаю. И я похаживаю, понашиваю тихонько. Жаль книг, но что делать?   Слава богу, их много. И у вас много?      

– Н-нет, –   сказал я сквозь дрожь (уже тогда я был простужен и немного хрипел), – не думаю,   чтобы их было много. По крайней мере, это все, что у меня есть.      

Она   взглянула на меня с наивным вниманием, – так, набившись в избу, смотрят   деревенские ребятишки на распивающего чай проезжего чиновника, – и,   вытянув руку, коснулась голым кончиком пальца воротника моей рубашки. На ней,   как и на воротнике моего летнего пальто, не было пуговиц, я их потерял, не   пришив других, так как давно уже не заботился о себе, махнув рукой как   прошлому, так и будущему.      

– Вы   простудитесь, – сказала она, машинально защипывая поплотнее платок, и я   понял, что отец любит эту девушку, что она балованная и забавная, но   добренькая. – Простудитесь, потому что ходите с расхлястанным воротом.   Подите-ка сюда, гражданин.      

Она   взяла книги подмышку и отошла к арке ворот. Здесь, с глупой улыбкой подняв   голову, я допустил ее к своему горлу. Девушка была стройна, но значительно   менее меня ростом, поэтому, доставая нужное с тем загадочным, отсутствующим   выражением лица, какое бывает у женщин, когда они возятся на себе с булавкой,   девушка положила книги на тумбу, совершила под жакетом коротенькое усилие и,   привстав на цыпочки, сосредоточенно и важно дыша, наглухо соединила края моей   рубашки вместе с пальто белой английской булавкой.      

– Телячьи   нежности, – сказала, проходя мимо, грузная баба.      

– Ну   вот. – Девушка критически посмотрела на свою работу и хмыкнула. –   Все. Идите гулять.      

Я   рассмеялся и удивился. Не много я встречал такой простоты. Мы ей или не верим   или ее не видим; видим же, увы, только когда нам плохо.      

Я взял   ее руку, пожал, поблагодарил и спросил, как ее имя.      

– Сказать   недолго, – ответила она, с жалостью смотря на меня, – только зачем?   Не стоит. Впрочем, запишите наш телефон; может быть, я попрошу вас продать   книги.      

Я   записал, с улыбкой поглядывая на ее указательный палец, которым, сжав остальные   в кулак, водила она по воздуху, учительским тоном выговаривая цифру за цифрой.   Затем нас обступила и разъединяла побежавшая от конной облавы толпа. Я уронил   книги, когда же их поднял, девушка исчезла. Тревога оказалась недостаточной для   того, чтобы совсем уйти с рынка, а книги через несколько минут после этого у   меня купил типичный андреевский старикан с козьей бородой, в круглых очках. Он   дал мало, но я был рад и этому. Лишь подходя к дому, я понял, что продал также   ту книгу, где был записан телефон, и что я его бесповоротно забыл.      

       II      

       

Вначале   отнесся я к этому с легкой оторопью всякой малой потери. Еще не утоленный голод   заслонял впечатление. Задумчиво варил я картофель в комнате с загнившим окном,   политым сыростью. У меня была маленькая железная печка. Дрова… в те времена   многие ходили на чердаки, – я тоже ходил, гуляя в косой полутьме крыш с   чувством вора, слушая, как гудит по трубам ветер, и рассматривая в выбитом   слуховом окне бледное пятно неба, сеющее на мусор снежинки, Я находил здесь   щепки, оставшиеся от рубки стропил, старые оконные рамы, развалившиеся карнизы   и нес это ночью к себе в подвал, прислушиваясь на площадках, не загремит ли   дверной крюк, выпуская запоздавшего посетителя. За стеной комнаты жила прачка;   я целыми днями прислушивался к сильному движению ее рук в корыте,   производившему звук мерного жевания лошади. Там же отстукивала, часто глубокой   ночью – как сошедшие с ума часы – швейная машина. Голый стол, голая кровать,   табурет, чашка без блюдца, сковородка и чайник, в котором я варил свой   картофель, – довольно этих напоминаний. Дух быта часто отворачивается от   зеркала, усердно подставляемого ему безукоризненно грамотными людьми,   сквернословящими по новой орфографии с таким же успехом, с каким проделывали   они это по старой.      

Как   наступила ночь, я вспомнил рынок и живо повторил все, рассматривая свою   булавку. Кармен сделала очень немного, она только бросила в ленивого солдата   цветком. Не более было совершено здесь. Я давно задумывался о встречах, первом   взгляде, первых словах. Они запоминаются и глубоко врезывают свой след, если не   было ничего лишнего. Есть безукоризненная чистота характерных мгновений, какие   можно целиком обратить в строки или в рисунок, – это и есть то в жизни,   что кладет начало искусству. Подлинный случай, закованный в безмятежную   простоту естественно верного тона, какого жаждем мы на каждом шагу всем   сердцем, всегда полон очарования. Так немного, но так полно звучит тогда   впечатление.      

Поэтому   я неоднократно возвращался к булавке, твердя на память, что было сказано мной и   девушкой. Затем я устал, лег и очнулся, но, встав, тотчас упал, лишившись   сознания. Это начался тиф, и утром меня отвезли в больницу. Но я имел   достаточно памяти и соображения, чтобы уложить свою булавку в жестяную коробку,   служившую табакеркой, и не расставался с ней до конца.      

       III      

       

При 41   градусе бред принял форму визитов. Ко мне приходили люди, относительно которых   я уже несколько лет не имел никаких сведений. Я подолгу разговаривал с ними и   всех просил принести мне кислого молока. Но, как будто сговорившись, все они   твердили, что кислое молоко запрещено доктором. Между тем, втайне я ожидал, не   покажется ли среди их мелькающих как в банном пару лиц лицо новой сестры   милосердия, которой должна была быть не кто иная, как девушка с английской   булавкой. Время от времени она проходила за стеной среди высоких цветов, в   зеленом венке на фоне золотого неба. Так кротко, так весело сияли ее глаза! Когда   она даже не появлялась, ее незримым присутствием была полна мерцающая   притушенным огнем палата, и я время от времени шевелил пальцами в коробке булавку.   К утру скончалось пять человек, и их унесли на носилках румяные санитары, а мой   термометр показал 36 с дробью, после чего наступило вялое и трезвое состояние   выздоровления. Меня выписали из больницы, когда я мог уже ходить, хотя с болью   в ногах, спустя три месяца после заболевания; я вышел и остался без крова. В   прежней моей комнате поселился инвалид, а ходить по учреждениям, хлопоча о   комнате, я нравственно не умел.      

Теперь,   может быть, уместно будет привести кое-что о своей наружности, пользуясь для   этого отрывком из письма моего друга Репина к журналисту Фингалу. Я делаю это   не потому, что интересуюсь запечатлеть свои черты на страницах книги, а из   соображений наглядности. «Он смугл, – пишет Репин, – с неохотным ко   всему выражением правильного лица, стрижет коротко волосы, говорит медленно и с   трудом». Это правда, но моя манера так говорить была не следствием   болезни, – она происходила от печального ощущения, редко даже сознаваемого   нами, что внутренний мир наш интересен немногим. Однако я сам пристально   интересовался всякой другой душой, почему мало высказывался, а более слушал.   Поэтому когда собиралось несколько человек, оживленно стремящихся как можно   чаще перебить друг друга, чтобы привлечь как можно более внимания к самим   себе, – я обыкновенно сидел в стороне.      

Три   недели я ночевал у знакомых и у знакомых знакомых, – путем сострадательной   передачи. Я спал на полу и диванах, на кухонной плите и на пустых ящиках, на   составленных вместе стульях и однажды даже на гладильной доске. За это время я   насмотрелся на множество интересных вещей, во славу жизни, стойко бьющейся за   тепло, близких и пищу. Я видел, как печь топят буфетом, как кипятят чайник на   лампе, как жарят конину на кокосовом масле и как воруют деревянные балки из   разрушенных зданий. Но все – и многое, и гораздо более этого – уже описано   разорвавшими свежинку перьями на мелкие части; мы не тронем схваченного куска.   Другое влечет меня – то, что произошло со мной.      

       IV      

       

К концу   третьей недели я заболел острой бессонницей. Как это началось, сказать трудно,   я помню только, что засыпал все с большим трудом, а просыпался все раньше. В   это время случайная встреча повела меня к сомнительному приюту. Блуждая по   каналу Мойки и развлекаясь зрелищем рыбной ловли – мужик с сеткой на длинном   шесте степенно обходил гранит, иногда опуская свой снаряд в воду и вытаскивая   горсть мелкой рыбешки, – я встретил лавочника, у которого несколько лет   назад брал бакалейный товар по книжке; человек этот оказался теперь делающим   что-то казенное. Он был вхож во множество домов по делам казенно-хозяйственным.   Я не сразу узнал его: ни фартука, ни ситцевой рубахи турецкого рисунка, ни   бороды и усов; одет был лавочник в строгие изделия военной складки, начисто   выбрит и напоминал собой англичанина, однако с ярославским оттенком. Хотя он   нес толстый портфель, но не имел власти поселить меня где захочет, поэтому   предложил пустующие палаты Центрального Банка, где двести шестьдесят комнат   стоят как вода в пруде, тихи и пусты.      

– Ватикан, –   сказал я, слегка содрогаясь при мысли иметь такую квартиру. – Что же,   разве там никто не живет? Или, может быть, туда приходят, а если так, то не   отправит ли меня дворник в милицию?      

– Эх! –   только и сказал экс-лавочник, – дом этот недалеко; идите и посмотрите.      

Он завел   меня в большой двор, перегороженный арками других дворов, огляделся и, так как   на дворе мы никого не встретили, уверенно зашагал к темному углу, откуда вела   наверх черная лестница. Он остановился на третьей площадке перед обыкновенной   квартирной дверью; в нижней ее щели застрял мусор. Площадка была густо засорена   грязной бумагой. Казалось, нежилое молчание, стоя за дверью, просачивается   сквозь замочную щель громадами пустоты. Здесь лавочник объяснил мне, как   открывать без ключа: потянув ручку, встряхнуть и нажать вверх, тогда обе   половинки расходились, так как не было шпингалетов.      

– Ключ   есть, – сказал лавочник, – только не у меня. Кто знает секрет, войдет   очень свободно. Однако про секрет этот никому вы не говорите, а запереть можно   как изнутри, так и снаружи, стоит только прихлопнуть. Понадобится вам выйти –   сначала оглянитесь по лестнице. Для этого есть окошечко (действительно на   высоте лица в стене около двери чернел вас-ис-дас с разбитым стеклом). Я с вами   не пойду. Вы человек образованный и увидите сами, как лучше устроиться; знайте   только, что здесь можно упрятать роту. Переночуйте дня три; как только разыщу   угол – оповещу вас немедленно. Вследствие этого – извините за щекотливость,   есть-пить каждому надо – соблаговолите принять в долг до улучшения   обстоятельств.      

Он   распластал жирный кошель, сунул в мою молчаливо опущенную руку, как доктору за   визит, несколько ассигнаций, повторил наставление и ушел, а я, закрыв дверь,   присел на ящик. Тем временем тишина, которую слышим мы всегда внутри   нас, – воспоминаниями звуков жизни, – уже манила меня, как лес. Она   пряталась за полузакрытой дверью соседней комнаты. Я встал и начал ходить.      

Я   проходил из дверей в двери высоких больших комнат с чувством человека,   ступающего по первому льду. Просторно и гулко было вокруг. Едва покидал я одни   двери, как видел уже впереди и по сторонам другие, ведущие в тусклый свет далей   с еще более темными входами. На паркетах грязным снегом весенних дорог валялась   бумага. Ее обилие напоминало картину расчистки сугробов. В некоторых помещениях   прямо от двери надо было уже ступать по ее зыбкому хламу, достигающему высоты   колен.      

Бумага   во всех видах, всех назначений и цветов распространяла здесь вездесущее смешение   свое воистину стихийным размахом. Она осыпями взмывалась у стен, висела на   подоконниках, с паркета в паркет переходили ее белые разливы, струясь из   распахнутых шкафов, наполняя углы, местами образуя барьеры и взрыхленные поля.   Блокноты, бланки, гроссбухи, ярлыки переплетов, цифры, линейки, печатный и   рукописный текст – содержимое тысяч шкафов выворочено было перед глазами, –   взгляд разбегался, подавленный размерами впечатления. Все шорохи, гул шагов и   даже собственное мое дыхание звучали как возле самых ушей, – так велика,   так захватывающе остра была пустынная тишина. Все время преследовал меня   скучный запах пыли; окна были в двойных рамах. Взглядывая на их вечерние   стекла, я видел то деревья канала, то крыши двора или фасада Невского. Это   значило, что помещение огибает кругом весь квартал, но его размеры, благодаря   частой и утомительной осязаемости пространства, разгороженного   непрекращающимися стенами и дверями, казались путями ходьбы многих дней, –   чувство, обратное тому, с каким мы произносим: «Малая улица» или «Малая   площадь». Едва начав обход, уже сравнил я это место с лабиринтом. Все было   однообразно – вороха хлама, пустота там и здесь, означенная окнами или дверью,   и ожидание многих иных дверей, лишенных толпы. Так мог бы, если бы мог,   двигаться человек внутри зеркального отражения, когда два зеркала повторяют до   отупения охваченное ими пространство, и недоставало только собственного лица, выглядывающего   из двери как в раме.      

Не более   двадцати помещений прошел я, а уже потерялся и стал различать приметы, чтобы не   заблудиться: пласт извести на полу; там – сломанное бюро; вырванная и   приставленная к стене дверная доска; подоконник, заваленный лиловыми   чернильницами: проволочная корзина; кипы отслужившего клякс-папира; камин;   кое-где шкаф или брошенный стул. Но и приметы начали повторяться: оглядываясь,   с удивлением замечал я, что иногда попадаю туда, где уже был, устанавливая   ошибку только рядом других предметов. Иногда попадался стальной денежный шкаф с   отвернутой тяжкой дверцей, как у пустой печи; телефонный аппарат, казавшийся   среди опустошения почтовым ящиком или грибом на березе, переносная лестница; я   нашел даже черную болванку для шляп, неизвестно как и когда включившую себя в   инвентарь.      

Уже   сумерки коснулись глубины зал с белеющей по их далям бумагой, смежности и коридоры   слились с мглой и мутный свет ромбами перекосил паркеты в дверях, но   прилегающие к окнам стены сияли еще кое-где напряженным блеском заката. Память   о том, что, проходя, я оставлял позади, свертывалась, как молоко, едва новые   входы вставали перед глазами, и я, в основе, только помнил и знал, что иду   сквозь строй стен по мусору и бумаге. В одном месте пришлось мне лезть вверх и   месить кучи скользких под ногой папок; шум, как в кустах. Шагая, оглядывался я   с трепетом, – так вязок, неотделен от меня был в тишине этой самомалейший   звук, что я как бы волочил на ногах связки сухих метел, прислушиваясь, не   зацепит ли чей-то чужой слух это хождение. Вначале я шагал по нервному веществу   банка, топча черное зерно цифр с чувством нарушения связи оркестровых нот,   слышимых от Аляски до Ниагары. Я не искал сравнений: они, вызванные   незабываемым зрелищем, появлялись и исчезали, как цепь дымных фигур. Мне   казалось, что я иду по дну аквариума, из которого выпущена вода, или среди   льдов, или же – что было всего отчетливее и мрачнее – брожу в прошлых   столетиях, обернувшихся нынешним днем. Я прошел внутренний коридор, такой   извилисто длинный, что по нему можно было бы кататься на велосипеде. В его   конце была лестница, я поднялся в следующий этаж и спустился по другой   лестнице, миновав средней величины залу с полом, уставленным арматурой. Здесь   виднелись стеклянные матовые шары, абажуры тюльпанами и колоколами, змеевидные   бронзовые люстры, свертки проводов, кучи фаянса и меди.      

Следующий   запутанный переход вывел меня к архиву, где в темной тесноте полок, параллельно   пересекавших пространство, соединяя пол с потолком, проход был немыслим. Месиво   копировальных книг вздымалось выше груди; даже осмотреться я не мог с должным   вниманием – так густо смешалось все.      

Пройдя   боковой дверью, следовал я в полутьме белых стен, пока не увидел большой арки,   соединяющей кулуары с площадью центрального холла, уставленного двойным рядом   черных колонн. Перила алебастровых хор тянулись по высотам этих колонн   громадным четырехугольником; едва приметен был потолок. Человек, страдающий   боязнью пространства, ушел бы, закрыв лицо, – так далеко надо было идти к   другому концу этого вместилища толп, где чернели двери величиной в игральную   карту. Могла здесь танцевать тысяча человек. Посредине стоял фонтан, и его   маски, с насмешливо или трагически раскрытыми ртами, казались кучей голов.   Примыкая к колоннам, ареной развертывался барьер сплошного прилавка с матовой   стеклянной завесой, помеченной золотыми буквами касс и бухгалтерий. Сломанные   перегородки, обрушенные кабины, сдвинутые к стенам столы были здесь едва   приметны по причине величины зала. С некоторым трудом взгляд набирал предметы   равного всему остальному безжизненного опустошения. Я неподвижно стоял,   осматриваясь. Я начал входить во вкус этого зрелища, усваивать его стиль.   Приподнятое чувство зрителя большого пожара стало понятно еще раз. Соблазн разрушения   начинал звучать поэтическими наитиями, – передо мной развертывался   своеобразный пейзаж, местность, даже страна. Ее колорит естественно переводил   впечатление к внушению, подобно музыкальному внушению оригинального мотива.   Трудно было представить, что некогда здесь двигалась толпа с тысячами дел в   портфелях и голове. На всем лежала печать тлена и тишины. Веяние неслыханной   дерзости тянулось из дверей в двери – стихийного, неодолимого сокрушения,   повернувшегося так же легко, как плющится под ногой яичная скорлупа. Эти впечатления   сеяли особый головной зуд, притягивая к мыслям о катастрофе теми же магнитами   сердца, какие толкают смотреть в пропасть. Казалось, одна подобная эху мысль   охватывает здесь собой все формы и звоном в ушах следует неотступно, –   мысль, напоминающая девиз: «Сделано – и молчит».      

       V      

       

Наконец,   я устал. Уже с трудом можно было различать переходы и лестницы. Я хотел есть. У   меня не было надежды отыскать выход, чтобы купить где-нибудь на углу съестное.   В одной из кухонь я утолил жажду, повернув кран. К моему удивлению, вода, хотя   слабо, но заструилась, и этот незначительный живой знак по-своему ободрил меня.   Затем я стал выбирать комнату. Это заняло еще несколько минут, пока я не   наткнулся на кабинет с одной дверью, камином и телефоном. Мебель почти   отсутствовала; единственное, на что можно было лечь или сесть, это – скальпированный   диван без ножек; обрывки срезанной кожи, пружины и волос торчали со всех сторон.   В нише стены помещался высокий ореховый шкаф: он был заперт. Я выкурил папиросу   – другую, пока не привел себя к относительному равновесию, и занялся   устройством ночлега.      

Давно   уже я не знал счастья усталости – глубокого и спокойного сна. Пока светил день,   я думал о наступлении ночи с осторожностью человека, несущего полный воды сосуд,   стараясь не раздражаться, почти уверенный, что на этот раз изнурение победит   тягостную бодрость сознания. Но, едва наступал вечер, страх не уснуть овладевал   мной с силой навязчивой мысли, и я томился, призывая наступление ночи. чтобы   узнать, засну ли я наконец. Однако чем ближе к полуночи, тем явственнее   убеждали меня чувства в их неестественной обостренности; тревожное оживление,   подобное блеску магния среди тьмы, скручивало мою нервную силу в гулкую при   малейшем впечатлении тугую струну, и я как бы просыпался от дня к ночи, с ее   долгим путем внутри беспокойного сердца. Усталость рассеивалась, в глазах   кололо, как от сухого песка; начало любой мысли немедленно развивалось во всей   сложности ее отражений, и предстоящие долгие бездеятельные часы, полные воспоминаний,   уже возмущали бессильно, как обязательная и бесплодная работа, которой не   избежать. Как только мог, я призывал сон. К утру, с телом как бы налитым   горячей водой, я всасывал обманчивое присутствие сна искусственной зевотой, но,   лишь закрывал глаза, испытывал то же, что испытываем мы, закрывая без нужды   глаза днем, – бессмысленность этого положения. Я испытал все средства:   рассматривание точек стены, счет, неподвижность, повторение одной фразы, –   и безуспешно.      

У меня   был огарок свечи, вещь совершенно необходимая в то время, когда лестницы не   освещались. Хотя тускло, но я озарил им холодную высоту помещения, после чего,   заложив ямы дивана бумагой, изголовье нагромоздил из книг. Пальто служило мне   одеялом. Следовало затопить камин, чтобы смотреть на огонь. К тому же по   летнему времени было здесь не довольно тепло. Во всяком случае, я придумал   занятие и был рад. Вскоре пачки счетов и книг загорелись в этом большом камине   сильным огнем, сваливаясь пеплом в решетку. Пламя шевелило мрак раскрытых   дверей, уходя в отдаление тихой блестящей лужей.      

Но   бесплодно тайно горел этот случайный огонь. Он не озарял привычных предметов,   рассматривая которые в фантастическом отсвете красных и золотых углей, сходим   мы к внутреннему теплу и свету души. Он был неуютен, как костер вора. Я лежал,   подпирая голову затекшей рукой, без всякого желания задремать. Все мои усилия в   эту сторону были бы равны притворству актера, укладывающегося на глазах толпы,   зевая, в кровать. Кроме того, я хотел есть и, чтобы заглушить голод, часто   курил.      

Я лежал,   лениво рассматривая огонь и шкаф. Теперь мне пришло на мысль, что шкаф заперт   не без причины. Что, однако, может быть скрыто в нем, как не те же кипы умерших   дел? Что еще не вытащено отсюда? Печальный опыт с отгоревшими электрическими   лампочками, которых я нашел кучу в одном из таких же шкафов, заставил   подозревать, что шкаф заперт без всякого намерения, лишь потому, что   хозяйственно повернулся ключ. И, тем не менее, я взирал на массивные створки,   солидные, как дверь подъезда, с мыслью о пище. Не очень серьезно надеялся я   найти в нем что-нибудь годное для еды. Меня слепо толкал желудок, заставляющий   всегда думать по трафарету, свойственному только ему, – так же, как   вызывает он голодную слюну при виде еды. Для развлечения я прошел несколько   ближайших от меня комнат, но, шаря там при свете огарка, не нашел даже обломка   сухаря и вернулся, все более привлекаемый шкафом. В камине сумрачно дотлевал   пепел. Мои соображения касались мне подобных бродяг. Не запер ли кто-нибудь из   них в этом шкафу каравай хлеба, а может быть, чайник, чай и сахар? Алмазы и золото   хранятся в другом месте; довольно очевидности положения. Я считал себя вправе   открыть шкаф, так как, конечно, не тронул бы никаких вещей, будь они заперты   здесь, а на съестное, что ни говори буква закона, – теперь – теперь я имел   право.      

Светя   огарком, я не торопился, однако, подвергать критике это рассуждение, чтобы не лишиться   случайно моральной точки опоры. Поэтому, подняв стальную линейку, я ввел ее   конец в скважину, против замка и, нажав, потянул прочь. Защелка, прозвенев,   отскочила, шкаф, туго скрипя, раскрылся – и я отступил, так как увидел   необычайное. Я отшвырнул линейку резким движением, я вздрогнул и не закричал   только потому, что не было сил. Меня как бы оглушило хлынувшей из бочки водой.      

       VI      

       

Первая   дрожь открытия была в то же время дрожью мгновенно, но ужаснейшего сомнения.   Однако то не был обман чувств. Я увидел склад ценной провизии – шесть полок,   глубоко уходящих внутрь шкафа под тяжестью переполняющего их груза. Он состоял   из вещей, ставших редкостью, – отборных продуктов зажиточного стола, вкус   и запах которых стал уже смутным воспоминанием. Притащив стол, я начал осмотр.      

Прежде   всего я закрыл двери, стесняясь пустых пространств, как подозрительных глаз; я   даже вышел прислушаться, не ходит ли кто-нибудь, как и я, в этих стенах.   Молчание служило сигналом.      

Я начал   осмотр сверху. Верх, то есть пятая и шестая полки, заняты были четырьмя большими   корзинами, откуда, едва я пошевелил их, выскочила и шлепнулась на пол огромная   рыжая крыса с визгом, вызывающим тошноту. Я судорожно отдернул руку, застыв от   омерзения. Следующее движение вызвало бегство еще двух гадов, юркнувших между   ног, подобно большим ящерицам. Тогда я встряхнул корзину и ударил по шкафу,   сторонясь, – не посыплется ли дождь этих извилистых мрачных телец, мелькая   хвостами. Но крысы, если там было несколько штук, ушли, должно быть, задами   шкафа в щели стены – шкаф стоял тихо.      

Естественно,   я удивлялся этому способу хранить съестные запасы в месте, где мыши (Murinae) и   крысы (Mus decum anus) должны были чувствовать себя дома. Но мой восторг опередил   всякие размышления; они едва просачивались, как в плотине вода, сквозь этот   апофеозный вихрь. Пусть не говорят мне, что чувства, связанные с едой,   низменны, что аппетит равняет амфибию с человеком. В минуты, подобные пережитым   мной, все существо наше окрылено, и радость не менее светла, чем при виде   солнечного восхода с высоты гор. Душа движется в звуках марша. Я уже был пьян   видом сокровищ, тем более, что каждая корзина представляла ассортимент   однородных, но вкупе разнообразных прелестей. В одной корзине были сыры,   коллекция сыров – от сухого зеленого до рочестера и бри. Вторая, не менее   тяжеловесная, пахла колбасной лавкой; ее окорока, колбасы, копченые языки и   фаршированные индейки теснились рядом с корзиной, уставленной шрапнелью   консервов. Четвертую распирало горой яиц. Я встал на колени, так как теперь   следовало смотреть ниже. Здесь я открыл восемь голов сахара, ящик с чаем; дубовый   с медными обручами бочонок, полный кофе; корзины с печеньем, торты и сухари.   Две нижние полки напоминали ресторанный буфет, так как их кладью были   исключительно бутылки вина в порядке и тесноте сложенных дров. Их ярлыки   называли все вкусы, все марки, все славы и ухищрения виноделов.      

Следовало   если не торопиться, то, во всяком случае, начать есть, так как, понятно, сокровище,   имея свежий вид обдуманного запаса, не могло быть брошено кем-то ради желания   доставить случайному посетителю этих мест удовольствие огромной находки. Днем   ли или ночью, но мог явиться человек с криком и поднятыми руками, если только   не чем-нибудь худшим, вроде ножа. Все говорило за темную остроту случая.   Многого следовало опасаться мне в этих пространствах, так как я подошел к   неизвестному. Между тем голод заговорил на своем языке, и я, прикрыв шкаф.   уселся на остатках дивана, окружив себя кусками, положенными вместо тарелок на   большие листы бумаги. Я ел самое существенное, то есть, сухари, ветчину, яйца и   сыр, заедая это печеньем и запивая портвейном, с чувством чуда при каждом глотке.   Вначале я не мог справиться с ознобом и нервным тяжелым смехом, но, когда   несколько успокоился, несколько свыкся с обладанием этими вкусными вещами, не   более как пятнадцать минут назад витавшими в облаках, то овладел и движениями и   мыслями. Сытость наступила скоро, гораздо скорее, чем я думал, когда начинал   есть, вследствие волнения, утомительного даже для аппетита. Однако я был   слишком истощен, чтобы перейти к резиньяции, и насыщение усладило меня вполне,   без той сонливой мозговой одури, какая сопутствует ежедневному поглощению   обильных блюд. Съев все, что взял, а затем тщательно уничтожив остатки пира, я   почувствовал, что этот вечер хорош.      

Между   тем, как я ни напрягался в догадках, они, естественно, царапали, подобно тупому   ножу, лишь поверхность события, оставляя его суть скрытой непосвященному взору.   Расхаживая в спящих громадах банка, я, быть может, довольно верно понял, чем   связан мой лавочник с этим писчебумажным Клондайком: отсюда можно было вывезти   и унести сотни возов обертки, столь ценимой торговцами в целях обвеса; кроме   того, электрические шнуры, мелкая арматура составили бы не одну пачку   ассигнаций; не без причины были вырваны здесь шнуры и штепселя почти всюду, где   я осматривал стены. Поэтому я не делал лавочника собственником тайной провизии;   он, вероятно, пользовался ею в другом месте. Но дальше этого я не ступил шага,   все мои дальнейшие размышления были безличны, как при всякой находке. Что ее   некоторое время никто не трогал, доказывали следы крыс; их зубы оставили на   окороках и сырах обширные ямы.      

Насытясь,   я принялся тщательно исследовать шкаф, заметив много такого, что я пропустил в   минуты открытия. Среди корзин лежали пачки ножей, вилок и салфеток; за головами   сахара прятался серебряный самовар; в одном ящике сталкивалось, звеня, множество   бокалов, рюмок и узорных стаканов. По-видимому, здесь собиралось общество,   преследующее гульливые или конспиративные цели, в расчете изоляции и секрета,   может быть, могущественная организация с ведома и при участии домовых   комитетов. В таком случае я должен был держаться настороже. Как мог, я   тщательно прибрал шкаф, рассчитывая, что незначительное количество   уничтоженного мною на ужин едва ли будет замечено. Однако (не счел я виноватым   себя в этом) я взял кое-что вместе с еще одной бутылкой вина, завернул плотным   пакетом и спрятал под грудой бумаг в извилине коридора.      

Само   собой, в эти минуты у меня не было настроения не только уснуть, но даже лечь. Я   закурил светлую душистую папиросу из волокнистого табака с длинным   мундштуком, – единственная находка, которой я вполне отдал честь, набив   дивными папиросами все карманы. Я был в состоянии упоительной, музыкальной   тревоги, с мнением о себе, как о человеке, которого ожидает цепь громких   невероятий. Среди такого блистательного смятения я вспомнил девушку в сером   платке, застегнувшую мой воротник английской булавкой, – мог ли я забыть   это движение? Она была единственный человек, о котором я думал красивыми и   трогательными словами. Бесполезно приводить их, так как, едва прозвучав, они   теряют уже свой пленительный аромат. Эта девушка, имени которой я даже не знал,   оставила, исчезнув, след, подобный полосе блеска воды, бегущей к закату. Такой   кроткий эффект произвела она простой английской булавкой и звуком   сосредоточенного дыхания, когда привстала на цыпочки. Это и есть самая   подлинная белая магия. Так как девушка тоже нуждалась, я страстно хотел   побаловать ее своим ослепительным открытием. Но я не знал, где она, я не мог   позвонить ей. Даже благодеяние памяти, вскрикни она забытым мной номером, не   могло помочь здесь при множестве телефонов, к одному из которых невольно   обращались мои глаза: они не действовали, не могли действовать по очевидным   причинам. Однако я смотрел на аппарат с некоторым пытливым сомнением, в котором   разумная мысль не принимала никакого участия. Я тянулся к нему с чувством игры.   Желание совершить глупость не отпускало меня и, как всякий ночной вздор,   украсилось эфемеридами бессонной фантазии. Я внушил себе, что должен припомнить   номер, если приму физическое положение разговора по телефону. Кроме того, эти   загадочные стенные грибы с каучуковым ртом и металлическим ухом я издавна   рассматривал, как предметы, разъясненные не вполне, – род суеверия,   навеянного, между многим другим, «Атмосферой» Фламмариона, с его рассказом о   молнии. Я очень советую всем перечитать эту книгу и задуматься еще раз над   странностями электрической грозы; особенно над действиями шаровидной молнии,   вешающей, например, на вбитый ею же в стену нож сковородку или башмак, или   перелицовывающей черепичную крышу так, что черепицы укладываются в обратном   порядке с точностью чертежа, не говоря уже о фотографиях на теле убитых   молнией, фотографиях обстановки, в которой произошло несчастье. Они всегда   синеватого цвета, подобно старинным дагерротипам. «Килоуатты» и «амперы» мало   говорят мне. В моем случае с аппаратом не обошлось без предчувствия, без той   странной истомы, заволокнутости сознания, какие сопутствуют большинству   производимых нами абсурдов. Итак, я объясняю это теперь, тогда же был лишь   подобен железу перед магнитом.      

Я снял   трубку. Более чем была на самом деле холодной показалась она мне, немая, перед   равнодушной стеной. Я поднес ее к уху не с большим ожиданием, чем сломанные   часы, и надавил кнопку. Был ли то звон в голове или звуковое воспоминание, но,   вздрогнув, я услышал жужжание мухи, ту, подобную гудению насекомого, вибрацию   проводов, какая при этих условиях являлась тем самым абсурдом, к которому я   стремился.      

Разборчивое   усилие понять, как червь точит даже мрамор скульптуры, лишая силы все   впечатления с скрытым источником. Старания понять непонятное не было в числе   моих добродетелей. Но я проверил себя. Отняв трубку, я воспроизвел этот   характерный шум в воображении, получив его вторично лишь когда снова стал   слушать по трубке. Шум не скакал, не обрывался, не ослабевал, не усиливался; в   трубке, как должно, гудело невидимое пространство, ожидая контакта. Мной   овладели смутные представления, странные, как странен был этот гул провода, действующего   в мертвом доме. Я видел узлы спутанных проводов, порванных шквалом и дающих   соединение в неуследимых точках своего хаоса; снопы электрических искр,   вылетающих из сгорбленных спин кошек, скачущих по крышам; магнетические вспышки   трамвайных линий; ткань и сердце материи в виде острых углов футуристического   рисунка. Такие мысли-видения не превышали длительностью толчка сердца,   вставшего на дыбы; оно билось, выстукивая на непереводимом языке ощущения   ночных сил.      

Тогда   из-за стен встал ясно, как молодая луна, образ той девушки. Мог ли я думать,   что впечатление окажется таким живучим и стойким? Сто сил человеческих пряло и   гудело во мне, когда, воззрясь на стертый номер аппарата, я вел память сквозь   вьюгу цифр, тщетно пытаясь установить, какое соединение их напомнит утерянное   число. Лукавая, неверная память! Она клянется не забыть ни чисел, ни дней, ни   подробностей, ни дорогого лица и взглядом невинности отвечает сомнению. Но   наступил срок, и легковерный видит, что заключил сделку с бесстыдной обезьяной,   отдающей за горсть орехов бриллиантовый перстень. Неполны, смутны черты вспоминаемого   лица, из числа выпадает цифра; обстоятельства смешиваются, и тщетно сжимает голову   человек, мучаясь скользким воспоминанием. Но, если бы мы помнили, если бы могли   вспомнить все, – какой рассудок выдержит безнаказанно целую жизнь в едином   моменте, особенно воспоминания чувств?      

Я   бессмысленно твердил цифры, шевеля губами, чтобы нащупать их достоверность Наконец   мелькнул ряд, сродный впечатлению забытого номера: 107-21. – «Сто семь   двадцать один», – проговорил я, прислушиваясь, но не знал точно, не   ошибаюсь ли вновь. Внезапное сомнение ослепило меня, когда я нажимал кнопку   вторично, но уже было поздно – жужжание полилось гулом, что-то звякнув,   изменилось в телефонной дали, и прямо в кожу щеки усталый женский контральто   сухо сказал: «Станция». «Станция!..» – нетерпеливо повторил он, но и тогда я   заговорил не сразу, – так холодно сжалось горло, – потому что в   глубине сердца я все еще только играл.      

Как бы   то ни было, раз я заклял и вызвал духов, – отнести их к «Атмосфере» или к   «Килоуаттам» общества 86 года, – я говорил, и мне отвечали. Колеса   испорченных часов начали поворачивать шестерню. Над моим ухом двинулись   стальные лучи стрел. Кто бы ни толкнул маятник, механизм начал мерно   отстукивать. «Сто семь двадцать один», – сказал я глухо, смотря на   догорающую среди хлама свечу. – «На группу А», – раздался недовольный   ответ, и гул прихлопнуло далеким движением усталой руки.      

Мне было   умственно-жарко в эти минуты. Я нажимал именно кнопку с литерой А; следовательно,   не только действовал телефон, но еще подтверждал эту удивительную реальность   тем, что были спутаны провода, – подробность замечательная для   нетерпеливой души. Стремясь соединить А, я нажал Б. Тогда в вон пущенного   гулять тока ворвались, как из внезапно открытой двери, резкие голоса,   напоминающие болтовню граммофонной трубы, – неведомые оратели, бьющиеся в   моей руке, сжимающей резонатор. Они перебивали друг друга с торопливостью и   ожесточением людей, выбежавших на улицу. Смешанные фразы напоминали концерт   грачей – «А-ла-ла-ла-ла!» – вопило неведомое существо на фоне баритона чьей-то   рассудительно-медлительной речи, разделенной паузами и знаками препинания с   медоточивой экспрессией. – «Я не могу дать»… – «Если увидите»… –   «Когда-нибудь»… – «Я говорю, что»… – «Вы слушаете»… – «Размером   тридцать и пять»… – «Отбой»… – «Автомобиль выслан»… – «Ничего не   понимаю»… – «Повесьте трубку»… В этот рыночный транс слабо, как пение   комара, ползли стоны, далекий плач, хохот, рыдания, скрипичные такты, перебор   неторопливых шагов, шорох и шепот. Где, на каких улицах звучали эти слова   забот, окриков, внушений и жалоб? Наконец, звякнуло деловое движение, голоса   пропали, и в гул провода вошел тот же голос, сказав: «Группа Б».      

– «А»!   Дайте «А», – сказал я, – перепутаны провода. После молчания, во время   которого гул два раза стихал, новый голос оповестил певуче и тише: «Группа   А». – «Сто семь двадцать один», – отчеканил я, как можно разборчивее.      

– Сто   восемь ноль один, – внимательным тоном безучастно повторила телефонистка,   и я едва удержал готовую отлететь губительную поправку, – эта ошибка с   несомненностью устанавливала забытый номер, – едва услышав, я признал,   вспомнил его, как припоминаем мы встречное лицо.      

– Да,   да, – сказал я в чрезвычайном волнении, бегущем по высоте, по краю   головокружительного обрыва. – Да, именно так, – сто восемь ноль один.      

Тут все   замерло во мне и вокруг. Звук передачи стеснил сердце подступом холодной волны;   я даже не слышал обычного «звоню» или «соединила», – я не помню, что было   сказано. Я слушал птиц, льющих неотразимые трели. Изнемогая, я прислонился к   стене. Тогда, после паузы, равной ожесточению, свежий, как свежий воздух,   рассудительный голосок осторожно сказал:      

– Это   я пробую. Говорю в недействующий телефон, потому что ты слышал, как прозвенело?   Кто у телефона? – сказала она, видимо, не ожидая ответа, на всякий случай,   тоном легкомысленной строгости.      

Почти   крича, я сказал:      

– Я   тот, который говорил с вами на рынке и ушел с английской булавкой. Я продавал   книги. Вспомните, прошу вас. Я не знаю имени, – подтвердите, что это вы.      

– Чудеса, –   ответил, кашлянув, голос в раздумьи. – Постоите, не вешайте трубку. Я соображаю.   Старик, видел ли ты что-нибудь подобное?      

Последнее   было обращено не ко мне. Ей невнятно отвечал мужской голос, по-видимому, из   другой комнаты.      

– Я   встречу припоминаю, – снова обратилась она к моему уху. – Но я не   помню, о какой булавке вы говорите. Ах, да! Я не знала, что у вас такая крепкая   память. Но странно мне говорить с вами – наш телефон выключен. Что же   произошло? Откуда вы говорите?      

– Хорошо   ли вы слышите? – ответил я, уклоняясь назвать место, где находился, как   будто не понял вопроса, и, получив утверждение, продолжал: – Я не знаю, долог   ли будет разговор наш. Есть причины, по которым я не останавливаюсь более на   этом. Я не знаю, как и вы, многих вещей. Поэтому сообщите, не откладывая, ваш   адрес, я не знаю его.      

Некоторое   время ток ровно жужжал, как будто мои последние слова нарушили передачу. Снова   глухой стеной легла даль, – отвратительное чувство досады и стыдливой   тоски едва не смутило меня пуститься в сложные неуместные рассуждения о   свойстве разговоров по телефону, не допускающему свободного выражения оттенков   самых естественных, простых чувств. В некоторых случаях лицо и слова   неразделимы. Это самое, может быть, обдумывала и она, пока длилось молчание,   после чего я услышал:      

– Зачем?   Ну, хорошо. Итак, запишите, – не без лукавства сказала она это   «запишите», – запишите мой адрес: 5-я линия, 97, кв. 11. Только зачем,   зачем понадобился вам мой адрес? Я, откровенно скажу, не понимаю. Вечером я   бываю дома…      

Голос   продолжал неторопливо звучать, но вдруг раздался тихо и глухо, как в ящике. Я   слышал, что она говорит, по-видимому, что-то рассказывая, но не различал слов.   Все отдаленнее, смутнее текла речь, пока не уподобилась покрапыванию   дождя, – наконец едва слышное толкание тока дало понять, что действие   прекратилось. Связь исчезла, аппарат тупо молчал. Передо мной были стена, ящик   и трубка. По стеклу выстукивал ночной дождь. Я нажал кнопку, она брякнула и   остановилась. Резонатор умер. Очарование отошло.      

Но я   слышал, я говорил, что было, того не могло не быть. Впечатления этих минут   сошли и ушли вихрем, его отзвуками я был еще полон и сел, сразу устав, как от   восхождения по крутой лестнице. Между тем я был еще в начале событий. Их   развитие началось стуком отдаленных шагов.      

       VII      

       

Еще   очень далеко от меня – не в самом ли начале проделанного мною пути? – а   может быть, с другой стороны, на значительном расстоянии первого уловления   звука, послышались неведомые шаги. Как можно было установить, шел кто-то один,   ступая проворно и легко, знакомой дорогой среди тьмы и, возможно, освещая путь   ручным фонарем или свечой. Однако, мысленно я видел его спешащим осторожно, во   тьме; он шел, присматриваясь и оглядываясь. Не знаю, почему я вообразил это. Я   сидел в оцепенении и смятении, как бы схваченный издали концами гигантских   щипцов. Я налился ожиданием до боли в висках, я был в тревоге, отнимающей   всякую возможность противодействия. Я был бы спокоен, во всяком случае, начал   бы успокаиваться, если бы шаги удалялись, но я слышал их все яснее, все ближе к   себе, теряясь в соображениях относительно цели этого пытающего слух   томительного, долгого перехода по опустевшему зданию. Уже предчувствие, что не   удастся избежать встречи, отвратительно коснулось моего сознания; я встал, сел   снова, не зная, что делать. Мой пульс точно следовал отчетливости или перерыву   шагов, но, осилив наконец мрачную тупость тела, сердце пошло стучать полным ударом,   так что я чувствовал свое состояние в каждом его толчке. Мои намерения   смешались; я колебался, потушить свечу или оставить ее гореть, причем не разумные   мотивы, а вообще возможность произвести какое-либо действие казалась мне удачно   придуманным средством избегнуть опасной встречи. Я не сомневался, что встреча   эта опасна или тревожна. Я нащупал покой среди нежилых стен и жаждал удержать   ночную иллюзию. Одно время я выходил за дверь, стараясь ступать неслышно, с   целью посмотреть, в какой из прилегающих комнат могу спрятаться, как будто та   комната, где я сидел, заслоняя спиной огарок, была уже намечена к посещению и   кто-то знал, что я нахожусь в ней. Я оставил это, сообразив, что, делая   переходы, поступлю, как игрок в рулетку, который, переменив номер, видит с   досадой, что проиграл только потому, что изменил покинутой цифре. Благоразумнее   всего следовало мне сидеть и ждать, потушив огонь. Так я и поступил и стал   ожидать во тьме.      

Между   тем не было уже никакого сомнения, что расстояние между мной и неизвестным   пришельцем сокращается с каждым ударом пульса. Он шел теперь не далее, как за   пять или шесть стен от меня, перебегая от дверей к двери с спокойной быстротой   легкого тела. Я сжался, прикованный его шагами к налетающему как автомобиль   моменту взаимного взгляда – глаза в глаза, и я молил бога, чтобы то не были   зрачки с бешеной полосой белка над их внутренним блеском. Я уже не ожидал, я   знал, что увижу его; инстинкт, заменив в эти минуты рассудок, говорил истину,   тычась слепым лицом в острие страха. Призраки вошли в тьму. Я видел мохнатое   существо темного угла детской комнаты, сумеречного фантома, и, страшнее всего,   ужаснее падения с высоты, ожидал, что у самой двери шаги смолкнут, что никого   не окажется и что это отсутствие кого бы то ни было заденет по лицу воздушным   толчком. Представить такого же, как я, человека не было уже времени. Встреча   неслась; скрыться я никуда не мог. Вдруг шаги смолкли, остановились так близко   от двери, и так долго я ничего не слышал, кроме возни мышей, бегающих в грудах   бумаги, что едва уже сдерживал крик. Мне показалось: некто, согнувшись, крадется   неслышно через дверь с целью схватить. Оторопь безумного восклицания, огласившего   тьму, бросила меня вихрем вперед с протянутыми руками, – я отшатнулся,   закрывая лицо. Засиял свет, швырнув из дверей в двери всю доступную глазам   даль. Стало светло, как днем. Я получил род нервного сотрясения, но, едва   задержась, тотчас прошел вперед. Тогда за ближайшей стеной женский голос   сказал: «Идите сюда». Затем прозвучал тихий, задорный смех.      

При всем   моем изумлении я не ожидал такого конца пытки, только что выдержанной мной в   течение, может быть, часа. «Кто зовет?» – тихо спросил я, осторожно приближаясь   к двери, за которой таким красивым и нежным голосом обнаружила свое присутствие   неизвестная женщина. Внимая ей, я представлял ее внешность, отвечающей   удовольствию слуха, и с доверием ступил дальше, прислушиваясь к повторению   слов: «Идите, идите сюда». Но за стеной я никого не увидел. Матовые шары и   люстры блистали под потолками, сея ночной день среди черных окон. Так,   спрашивая и каждый раз получая в ответ неизменно из-за стены соседнего   помещения: «Идите, о, идите скорей!» – я осмотрел пять или шесть комнат,   заметив в одной из них в зеркале самого себя, внимательно переводящего взгляд   от пустоты к пустоте. Тогда показалось мне, что тени зеркальной глубины полны   согнутых, крадущихся одна за другой женщин в мантильях или покрывалах, которые   они прижимали к лицу, скрывая свои черты, и только их черные глаза с улыбкой   меж сдвинутых лукаво бровей светились и мелькали неуловимо. Но я ошибался, так   как я обернулся с быстротой, не позволившей бы убежать самым проворным   существам этого дома. Устав и опасаясь при том волнении, какое переполняло   меня, чего-нибудь действительно грозного среди безмолвно озаренных пустот, я   наконец резко сказал:      

– Покажитесь,   или я не пойду дальше. Кто вы и зачем зовете меня?      

Прежде,   чем мне ответили, эхо скомкало мое восклицание смутным и глухим гулом. Заботливая   тревога слышалась в словах таинственной женщины, когда беспокойно окликнула она   меня из неведомого угла: «Спешите, не останавливаясь; идите, идите, не   возражая». Казалось, рядом со мной были произнесены эти слова, быстрые как   плеск, и звонкие в своем полушепоте, как если бы прозвучали над ухом, но тщетно   спешил я в нетерпеливом порыве из дверей в двери, распахивая их или огибая   сложный проход, чтобы взглянуть где-то врасплох на ускользающее движение   женщины, – везде встречал я лишь пустоту, двери и свет. Так продолжалось   это, напоминая игру в прятки, и несколько раз уже с досадой вздохнул я, не   зная, идти далее или остановиться, остановиться решительно, пока не увижу, с   кем говорю так тщетно на расстоянии. Если я умолкал, голос искал меня; все   задушевнее и тревожнее звучал он, немедленно указывая направление и тихо   восклицая впереди, за новой стеной:      

– Сюда,   скорее ко мне!      

Как ни   был я чуток к оттенкам голосов вообще – и особенно в этих обстоятельствах величайшего   напряжения, – я не уловил в зовах, в настойчивых подзываниях неслышно   убегающей женщины ни издевательства, ни притворства; хотя вела она себя более,   чем изумительно, у меня не было пока причин думать о зловещем или вообще   дурном, так как я не знал вызвавших ее поведение обстоятельств. Скорее можно   было подозревать настойчивое желание сообщить или показать что-то наспех,   крайне дорожа временем. Если я ошибался, попадая не в ту комнату, откуда   спешило ко мне вместе с шорохом и частым дыханием очередное музыкальное восклицание,   меня направляли, указывая дорогу вкрадчивым и мягким «Сюда!». Я зашел уже   слишком далеко для того, чтобы повернуть назад. Я был тревожно увлечен   неизвестностью, стремясь почти бегом среди обширных паркетов, с глазами,   устремленными по направлению голоса.      

– Я   здесь, – сказал, наконец, голос тоном конца истории. Это было на   перекрестке коридора и лестницы, идущей несколькими ступенями в другой коридор,   расположенный выше.      

– Хорошо,   но это последний раз, – предупредил я. Она ждала меня в начале коридора,   направо, где менее блестел свет; я слышал ее дыхание и, пройдя лестницу, с   гневом осмотрел полутьму. Конечно, она снова обманула меня. Обе стены коридора   были завалены кипами книг, оставляя узкий проход. При одной лампе, слабо   озарявшей лишь лестницу и начало пути, я мог на расстоянии не рассмотреть   человека.      

– Где   же вы? – всматриваясь, заговорил я. – Остановитесь, вы так спешите.   Идите сюда.      

– Я   не могу, – тихо ответил голос. – Но разве вы не видите? Я здесь. Я   устала и села. Подойдите ко мне.      

Действительно   я слышал ее совсем близко. Следовало миновать поворот. За ним была тьма,   отмеченная в конце светлым пятном двери. Спотыкаясь о книги, я поскользнулся,   зашатался и, падая, опрокинул шаткую кипу гроссбухов. Она рухнула глубоко вниз.   Падая на руки, я ушел ими в отвесную пустоту, едва не перекачнувшись сам за   край провала, откуда, на невольный мой вскрик, вылетел гул книжной лавины. Я   спасся лишь потому, что упал случайно ранее, чем подошел к краю. Если изумление   страха в этот момент отстраняло догадку, то смех, веселый холодный смешок по ту   сторону ловушки немедленно объяснил мою роль. Смех удалялся, затихая с жестокой   интонацией, и я более не слышал его.      

Я не   вскочил, не отполз с шумом, лишним в предполагаемом падении моем; поняв штуку,   я даже не пошевелился, предоставляя чужому впечатлению отстояться в желательном   для него смысле. Однако следовало заглянуть на уготованное мне ложе. Пока не   было никаких признаков наблюдения, и я, с великой осторожностью, зажегши   спичку, увидел четырехугольный люк проломанного насквозь пола. Свет не озарял   низа, но, припоминая паузу, разделяющую толчок от гула удара книг, я определил   приблизительно высоту падения в двенадцать метров. Следовательно, пол нижнего   этажа был разрушен симметрично к верхней дыре, образуя двойной пролет. Я   кому-то мешал. Это я мог понять, имея веские доказательства, но я не понимал,   как могла бы самая воздушная женщина перелететь через обширный люк, стены   которого не имели никакого бордюра, позволяющего воспользоваться им для   перехода; ширина достигала шести аршин.      

Выждав,   когда происшествие утратило свою опасную свежесть, я переполз назад, к месту,   где достигающий издалека свет позволял различать стены, и встал. Я не смел   возвращаться к озаренным пространствам. Но я был теперь не в состоянии также   покинуть сцену, на которой едва не разыграл финал пятого акта. Я коснулся вещей   довольно серьезных, чтобы попытаться идти далее. Не зная, с чего начать, я   осторожно ступал по обратному направлению, иногда прячась за выступами стены,   чтобы проверить безлюдие. В одном из таких выступов находилась водопроводная   раковина; из крана капала вода; здесь же висело полотенце с сырыми следами только   что вытертых рук. Полотенце еще шевелилось; здесь отошел некто, может быть, на   расстоянии десяти шагов от меня, оставшись незамечен, как и я им, силой   случайности. Не следовало более искушать эти места. Оцепенев от напряжения,   вызванного видом едва не на моих глазах тронутого полотенца, я наконец   отступил, сдерживая дыхание, и с облегчением увидел узкую боковую дверь в тени   выступа, почти заваленную бумагой. Хотя с трудом, но ее можно было несколько   оттянуть, чтобы протиснуться. Я ушел в эту лазейку, как в стену, попав в озаренный   тихий и безлюдный проход, очень узкий, с поворотом неподалеку, куда я не   рискнул заглянуть, и встал, прислонись к стене, в нишу заколоченной двери.      

Никакой   звук, никакое доступное чувствам явление не ускользнули бы от меня в эти минуты,   так был я внутренне заострен, натянут, весь собран в слух и дыхание. Но.   казалось, умерла жизнь на земле, – такая тишина смотрела в глаза   неподвижным светом белого глухого прохода. По-видимому, все живое ушло отсюда   или же притаилось. Я начал изнемогать, тянуться с нетерпением отчаяния к какому   бы то ни было шуму, но вон из оцепенелого света, сжимающего сердце молчанием.   Вдруг звуков появилось более чем достаточно в смысле успокоения – если назвать   таким словом «покой в бурях», – множество шагов раздалось за стеной,   глубоко внизу. Я различал голоса, восклицания. К этим звукам начинающегося   неведомого оживления присоединился звук настраиваемых инструментов; резко   пильнула скрипка; виолончель, флейта и контрабас протянули вразброд несколько   тактов, заглушаемых передвиганием мебели.      

Среди   ночи – я не знал, который теперь час – это проявление жизни в глубине трех   этажей после уже испытанного мною над люком звучало для меня новой угрозой.   Наверное, расхаживая неутомимо, я отыскал бы выход из этого бесконечного дома,   но не теперь, когда я не знал, что может ожидать меня за ближайшей дверью. Я   мог знать свое положение, только определив, что происходит внизу. Тщательно   прислушиваясь, я установил расстояние между собой и звуками. Оно было довольно   велико, имея направление через противоположную стену вниз.      

Я стоял   так долго в своей дверной нише, что наконец осмелился выйти, с целью посмотреть,   нельзя ли что-нибудь предпринять. Пройдя тихо вперед, я заметил справа от себя   отверстие в стене, размером не более форточки, заделанной стеклом; оно   возвышалось над головой так, что я мог коснуться его. Немного далее стояла   переносная двойная лестница, из тех, что употребляются малярами при болезни   потолков. Перетащив лестницу со всей осторожностью, не стукнув, не задев стен,   я подставил ее к отверстию. Как ни было запылено стекло с обеих сторон, протерев   его ладонью, сколько и как мог, я получил возможность смотреть, но все же как   бы сквозь дым. Моя догадка, возникшая путем слуховой ориентации, подтвердилась:   я смотрел в тот самый центральный зал банка, где был вечером, но не мог видеть   его внизу, окошечко это выходило на хоры. Совсем близко нависал пространный   лепной потолок; балюстрада, являясь по этой стороне прямо перед глазами,   скрывала глубину зала, лишь далекие колонны противоположной стороны виднелись   менее, чем наполовину. По всему протяжению хор не было ни души, меж тем как   внизу, томя невидимостью, текла веселая жизнь. Я слышал смех, возгласы,   передвигание стульев, неразборчивые отрывки бесед, спокойный гул нижних дверей.   Уверенно звенела посуда; кашель, сморкание, цепь легких и тяжелых шагов и   мелодические лукавые интонации, – да, это был банкет, бал, собрание,   гости, юбилей – что угодно, но не прежняя холодная и громадная пустота с   застоявшимся в пыли эхом. Люстры несли вниз блеск огненного узора, и хотя в   застенке моем тоже было светло, более яркий свет зала лежал на моей руке.      

Почти   уверенный, что никто не придет сюда, в закоулок, имеющий отношение скорее к   чердакам, чем к магистрали нижнего перехода, я осмелился удалить стекло. Его   рама, удерживаемая двумя согнутыми гвоздями, слабо шаталась. Я отвернул гвозди   и выставил заграждение. Теперь шум стал отчетлив, как ветер в лицо; пока я   осваивался с его характером, музыка начала играть кафешантанную пьесу, но до   странности тихо, не умея или не желая развертываться. Оркестр играл «под   сурдинку», как бы по приказанию. Однако заглушаемые им голоса стали звучать   громче, делая естественное усилие и долетая к моему убежищу в оболочке своего   смысла. Насколько я мог понять, интерес различных групп зала вертелся около   подозрительных сделок, хотя и без точной для меня связи разговора вблизи. Некоторые   фразы напоминали ржание, иные – жестокий визг; увесистый деловой хохот   перемешивался с шипением. Голоса женщин звучали напряженным и мрачным тембром,   переходя время от времени к искушающей игривости с развратными интонациями   камелий. Иногда чье-нибудь торжественное замечание переводило разговор к   названиям цен золота и драгоценных камней; иные слова заставляли вздрогнуть,   намекая убийство или другое преступление не менее решительных очертаний. Жаргон   тюрьмы, бесстыдство ночной улицы, внешний лоск азартной интриги и оживленное   многословие нервно озирающейся души смешивалось с звуками иного оркестра,   которому первый подавал тоненькие игривые реплики.      

Настала   пауза; несколько дверей открылось в глубине далеких низов, и как бы вошли новые   лица. Это немедленно подтвердилось торжественными возгласами. После смутных   переговоров загремели предупреждения и приглашения слушать. В то время чья-то   речь уже тихо текла там, пробираясь, как жук в лесной хвое, покапывающими   периодами.      

– Привет   Избавителю! – ревом возгласил хор. – Смерть Крысолову!      

– Смерть! –   мрачно прозвенели женские голоса. Отзвуки прошли долгим воем и стихли. Не знаю   почему, хотя я был устрашенно захвачен тем, что слышал, я в это мгновение   обернулся, как на глаза сзади; но только глубоко вздохнул – никто не стоял за   мной. У меня было еще время сообразить, как скрыться: за углом поворота   явственно прошли, без подозрения о моем присутствии, двое. Они остановились. Их   легкая тень легла поперек застенка, но, всматриваясь в нее, я различал только   пятно. Они заговорили с уверенностью собеседников, чувствующих себя наедине.   Разговор, видимо, продолжался. Его линия остановилась по пути сюда этих людей   на неизвестном для меня вопросе, получившем теперь ответ. От слова до слова   запомнил я это смутное и резкое обещание.      

– Он   умрет, – сказал неизвестный, – но не сразу. Вот адрес: пятая линия,   девяносто семь, квартира одиннадцать. С ним его дочь. Это будет великое дело   Освободителя. Освободитель прибыл издалека. Его путь томителен, и его ждут в   множестве городов. Сегодня ночью все должно быть окончено. Ступай и осмотри   ход. Если ничто не угрожает Освободителю, Крысолов мертв, и мы увидим его   пустые глаза!      

       VIII      

       

Я внимал   мстительной тираде, касаясь уже ногой пола, так как едва услышал в точности   повторенный адрес девушки, имени которой не успел сегодня узнать, как меня   слепо повело вниз, – бежать, скрыться и лететь вестником на 5-ю линию. При   всяком самом разумном сомнении цифры и название улицы не могли бы сообщить мне,   есть ли в квартире этой еще другая семья, – довольно, что я думал о той и   что она была там. В таком устрашенном состоянии мучительной торопливости,   равной пожару, я не рассчитал последнего шага вниз; лестница отодвинулась с   треском, мое присутствие обнаружилось, и я вначале замер, как упавший мешок. Свет   мгновенно погас; музыка мгновенно умолкла, и крик ярости опередил меня в слепом   беге по узкому пространству, где, не помня как, ударился я грудью в ту дверь,   которой проник сюда. С силой необъяснимой я сдвинул одним порывом заваливающий   ее хлам и выбежал в памятный коридор провала. Спасение! Начинался рассвет с его   первой мутью, указывающий пространство дверей; я мог мчаться до потери дыхания.   Но инстинктивно я искал ходов не книзу, а вверх, пробегая одним скачком   короткие лестницы и пустынные переходы. Иногда я метался, кружась на одном   месте, принимая покинутые двери за новые или забегая в тупик. Это было ужасно,   как дурной сон, тем более, что за мной гнались, – я слышал торопливые   переходы сзади и спереди, – этот психически нагоняющий шум, от которого я   не мог скрыться. Он раздавался с неправильностью уличного движения, иногда так   близко, что я отскакивал за дверь, или же ровно следовал в стороне, как бы   обещая ежесекундно обрушиться мне наперерез. Я ослабевал, отупел от страха и   беспрерывного грохота гулких полов. Но вот я уже несся среди мансард. Последняя   лестница, замеченная мною, упиралась в потолок квадратной дырой, я проскочил по   ней вверх с чувством занесенного над спиной удара, – так спешили ко мне со   всех сторон. Я очутился в душной тьме чердака, немедленно обрушив на люк все,   что смутно белело по сторонам; это оказалось грудой оконных рам, двинуть   которую с размаха могла лишь сила отчаяния. Они легли, застряв вдоль и поперек,   непроходимой чащей своих переплетов. Сделав это, я побежал к далекому слуховому   окну, в сером пятне которого виднелись бочки и доски. Путь был изрядно   загроможден. Я перескакивал балки, ящики, кирпичные канты стен среди ям и труб,   как в лесу. Наконец, я был у окна. Свежесть открытого пространства дышала   глубоким сном. За далекой крышей стояла розовая, смутная тень; из труб не шел   дым, прохожих не было слышно. Я вылез и пробрался к воронке водосточной трубы.   Она шаталась; ее скрепы трещали, когда я начал спускаться; на высоте половины   спуска ее холодное железо оказалось в росе, и я судорожно скользнул вниз, едва   удержавшись за перехват. Наконец, ноги нащупали тротуар; я поспешил к реке,   опасаясь застать мост разведенным; поэтому, как только передохнул, пустился   бегом.      

       IX      

       

Едва я   повернул за угол, как принужден был остановиться, увидев плачущего хорошенького   мальчика лет семи, с личиком, побледневшим от слез; тоскливо тер он кулачками   глаза и всхлипывал. С жалостью, естественной для каждого при такой встрече, я   нагнулся к нему, спросив: «Мальчик, ты откуда? Тебя бросили? Как ты попал   сюда?»      

Он,   всхлипывая, молчал, смотря исподлобья и ужасая меня своим положением. Пусто   было вокруг. Это худенькое тело дрожало, его ножки были в грязи и босы. При   всем стремлении моем к месту опасности, я не мог бросить ребенка, тем более,   что от испуга или усталости он кротко молчал, вздрагивая и ежась при каждом   моем вопросе, как от угрозы. Гладя его по голове и заглядывая в его полные слез   глаза, я ничего не добился; он мог только поникать головой и плакать.   «Дружок, – сказал я, решась постучать куда-нибудь в дом, чтобы подобрали   ребенка, – посиди здесь, я скоро приду, и мы отыщем твою негодную маму».   Но, к моему удивлению, он крепко уцепился за мою руку, не выпуская ее. Было   что-то в этом его усилии ничтожное и дикое; он даже сдвинулся по тротуару,   крепко зажмурясь, когда я, с внезапным подозрением, рванул прочь руку. Его   прекрасное личико было все сведено, стиснуто напряжением. «Эй ты! –   закричал я, стремясь освободить руку. – Брось держать!» И я оттолкнул его.   Не плача уже и также молча, уставил он на меня прямой взгляд черных огромных   глаз; затем встал и, посмеиваясь, пошел так быстро, что я, вздрогнув,   оторопел. – «Кто ты?» – угрожающе закричал я. Он хихикнул и, ускоряя шаги,   скрылся за углом, но я еще смотрел некоторое время по тому направлению, с   чувством укушенного, затем опомнился и побежал с быстротой догоняющего трамвай.   Дыхание сорвалось. Два раза я останавливался, потом шел так скоро, как мог,   бежал снова, и, вновь задохнувшись, несся безумным шагом, резким, как бег.      

Я уже   был на Конногвардейском бульваре, когда был обогнан девушкой, мельком взглянувшей   на меня с выражением усилия памяти. Она хотела пробежать дальше, но я мгновенно   узнал ее силой внутреннего толчка, равного восторгу спасения. Одновременно   прозвучали мой окрик и ее легкое восклицание, после чего она остановилась с   оттенком милой досады.      

– Но   ведь это вы! – сказала она. – Как же я не узнала! Я могла пройти   мимо, если бы не почувствовала, как вы всполохнулись. Как вы измучены, как   бледны!      

Великая   растерянность, но и величайшее спокойствие осенили меня. Я смотрел на это потерянное   было лицо с верой в сложное значение случая, с светлым и острым смущением. Я   был так ошеломлен, так внутренне остановлен ею в стремлении к ней же, но при   обстоятельствах конца пути, внушенных всегда опережающим нас воображением, что   испытал чувство срыва, – милее было бы мне прийти к ней, туда.      

– Слушайте, –   сказал я, не отрываясь от ее доверчивых глаз, – я спешу к вам. Еще не поздно…      

Она   перебила, отводя меня в сторону за рукав.      

– Сейчас   рано, – значительно сказала она, – или поздно, как хотите. Светло, но   еще ночь. Вы будете у меня вечером, слышите? И я вам скажу все. Я много думала   о наших отношениях. Знайте: я вас люблю.      

Произошло   подобное остановке стука часов. Я остановился жить душой с ней в эту минуту.   Она не могла, не должна была сказать так. Со вздохом выпустил я сжимавшую мою,   маленькую, свежую руку и отступил. Она смотрела на меня с лицом, готовым   дрогнуть от нетерпения. Это выражение исказило ее черты, – нежность   сменилась тупостью, взгляд остро метнулся, и, сам страшно смеясь, я погрозил   пальцем.      

– Нет,   ты не обманешь меня, – сказал я, – она там. Она теперь спит, и я ее   разбужу. Прочь, гадина, кто бы ты ни была.      

Взмах   быстро заброшенного перед самым лицом платка был последнее, что я видел отчетливо   в двух шагах. Затем стали мелькать тесные просветы деревьев, то напоминая   бегущую среди них женскую фигуру, то указывая, что я бегу сам изо всех сил. Уже   виднелись часы площади. На мосту стояли рогатки. Вдали, у противоположной   стороны набережной, дымил черный буксир, натягивая канат барки. Я перескочил   рогатку и одолел мост в последний момент, когда его разводная часть начала   отходить щелью, разняв трамвайные рельсы. Мой летящий прыжок встречен был   сторожами отчаянным бранным криком, но, лишь мелькнув взглядом по блеснувшей   внизу щели воды, я был уже далеко от них, я бежал, пока не достиг ворот.      

       X      

       

Тогда   или, вернее, спустя некоторое время, наступил момент, от которого я мог   частично восстановить обратным порядком слетевшее и помраченное действие. Прежде   всего я увидел девушку, стоящую у дверей, прислушиваясь, с рукой простертой ко   мне, как это делают, когда просят или безмолвно приказывают сидеть тихо. Она   была в летнем пальто; ее лицо выглядело встревоженным и печальным. Она спала   перед тем, как я появился здесь. Это я знал, но обстоятельства моего появления   ускользнули, как вода в сжатой руке, едва я сделал сознательное усилие   немедленно связать все. Повинуясь ее полному беспокойства жесту, я продолжал   неподвижно сидеть, ожидая, чем кончится это прислушивание. Я силился понять его   смысл, но тщетно. Еще немного, и я сделал бы решительное усилие, чтобы одолеть   крайнюю слабость, я хотел спросить, что происходит теперь в этой большой   комнате, как, словно угадывая мое движение, девушка повернула голову хмурясь и   грозя пальцем. Теперь я вспомнил, что ее зовут Сузи, что так ее назвал кто-то,   вышедший отсюда, сказав: «Должна быть совершенная тишина». Спал я или был   только рассеян? Пытаясь решить этот вопрос, я машинально опустил взгляд и   увидел, что пола моего пальто разорвана. Но оно было цело, когда я спешил сюда.   Я переходил от недоумения к удивлению. Вдруг все затряслось и как бы бросилось   вон, смешав свет; кровь хлынула к голове: раздался оглушительный треск,   подобный выстрелу над ухом, затем крик. «Хальт!» – крикнул кто-то за дверью. Я   вскочил, глубоко вздохнув. Из двери вышел человек в сером халате, протягивая   отступившей девушке небольшую доску, на которой, сжатая дугой проволоки, висела   огромная, перебитая пополам черная крыса. Ее зубы были оскалены, хвост   свешивался.      

Тогда,   вырванная ударом и криком из воистину страшного состояния, моя память перешла   темный обрыв. Немедленно я схватил и удержал многое. Чувства заговорили.   Внутреннее видение обратилось к началу сцены, повторив цепь усилий. Я вспомнил,   как перелез ворота, опасаясь стучать, чтобы не привлечь новой опасности, как   обошел дверь и дернул звонок третьего этажа. Но разговор через дверь – разговор   долгий и тревожный, причем женский и мужской голоса спорили, впустить ли   меня, – я забыл бесповоротно. Он был восстановлен впоследствии.      

Все эти   еще не вполне смыкающиеся черты возникли с быстротой взгляда в окно. Старик,   внесший крысоловку, был в плотной шапке седых выстриженных ровным кругом волос,   напоминающих чашку жёлудя. Острый нос, бритые, тонкие, с сложным упрямым   выражением губы, яркие, бесцветные глаза и клочки седых бак на розоватом лице,   оканчивающемся направленным вперед подбородком, погруженным в голубой шарф,   могли заинтересовать портретиста, любителя характерных линий.      

Он   сказал:      

– Вы   видите так называемую черную гвинейскую крысу. Ее укус очень опасен. Он вызывает   медленное гниение заживо, превращая укушенного в коллекцию опухолей и нарывов.   Этот вид грызуна редок в Европе, он иногда заносится пароходами. «Свободный   ход», о котором вы слышали ночью, есть искусственная лазейка, проделанная мною   около кухни для опыта с ловушками различных систем; два последние дня ход этот,   действительно, был свободен, так как я с увлечением читал Эрта Эртруса:   «Кладовая крысиного короля», книга, представляющая собой отменную редкость. Она   издана в Германии четыреста лет назад. Автор был сожжен на костре в Бремене,   как еретик. Ваш рассказ…      

Следовательно,   я рассказал уже все, с чем пришел сюда. Но у меня были еще сомнения. Я спросил:      

– Приняли   ли вы меры? Знаете ли вы, какого рода эта опасность, так как я не совсем понимаю   ее?      

– Меры? –   сказала Сузи. – О каких мерах вы говорите?      

– Опасность… –   начал старик, но остановился, взглянув на дочь. – Я не понимаю.      

Произошло   легкое замешательство. Все трое мы обменялись взглядом ожидания.      

– Я   говорю, – начал я неуверенно, – что вам следует остеречься. Кажется,   я уже говорил это, но, простите меня, я не вполне помню, что говорил. Мне   кажется теперь, что я был как бы в глубоком обмороке.      

Девушка   посмотрела на отца, затем на меня и улыбнулась с недоумением: «Как это может   быть?»      

– Он   устал, Сузи, – сказал старик. – Я знаю, что такое бессонница. Все   было сказано; и были приняты меры. Если я назову эту крысу, – он опустил   ловушку к моим ногам с довольным видом охотника, – словом «Освободитель».   вы будете уже кое-что знать.      

– Это   шутка, – возразил я, – и шутка, конечно, отвечающая занятию   Крысолова. – Говоря так, я припомнил вывеску небольшого размера, над   которой висел звонок. На ней было написано:      

       

«КРЫСОЛОВ»      

Истребление   крыс и мышей.      

О.   Иенсен.      

Телеф.   1-08-01.      

       

Я видел   ее у входа.      

– Вы   шутите, так как не думаю, чтобы этот «Освободитель» принес вам столько хлопот.      

– Он   не шутит, – сказала Сузи, – он знает. Я сравнивал эти два взгляда,   которым отвечал в тот момент улыбкой тщетных догадок, – взгляд юности,   полный неподдельного убеждения, и взгляд старых, но ясных глаз, выражающих   колебание, продолжать ли разговор так, как он начался.      

– Пусть   за меня скажет вам кое-что об этих вещах Эрт Эртрус. – Крысолов вышел и   принес старую книгу в кожаном переплете, с красным обрезом. – Вот место,   над которым вы можете смеяться или задуматься, как угодно.      

…«Коварное   и мрачное существо это владеет силами человеческого ума. Оно также обладает   тайнами подземелий, где прячется. В его власти изменять свой вид, являясь, как   человек, с руками и ногами, в одежде, имея лицо, глаза, и движения подобные   человеческим и даже не уступающие человеку, – как его полный, хотя и не   настоящий образ. Крысы могут также причинять неизлечимую болезнь, пользуясь для   того средствами, доступными только им.      

Им   благоприятствуют мор, голод, война, наводнение и нашествие. Тогда они   собираются под знаком таинственных превращений, действуя как люди, и ты будешь   говорить с ними, не зная, кто это. Они крадут и продают с пользой, удивительной   для честного труженика, и обманывают блеском своих одежд и мягкостью речи. Они   убивают и жгут, мошенничают и подстерегают; окружаясь роскошью, едят и пьют   довольно и имеют все в изобилии. Золото и серебро есть их любимейшая добыча, а   также драгоценные камни, которым отведены хранилища под землей».      

– Но   довольно читать, – сказал Крысолов, – и вы, конечно, догадываетесь,   почему я перевел именно это место. Вы были окружены крысами.      

Но я уже   понял. В некоторых случаях мы предпочитаем молчать, чтобы впечатление, колеблющееся   и разрываемое другими соображениями, нашло верный приют. Тем временем мебельные   чехлы стали блестеть усиливающимся по окну светом, и первые голоса улицы прозвучали   ясно, как в комнате. Я снова погружался в небытие. Лица девушки и ее отца   отдалялись, став смутным видением, застилаемым прозрачным туманом. «Сузи, что с   ним?» – раздался громкий вопрос. Девушка подошла, находясь где-то вблизи меня,   но где именно, я не видел, так как был не в состоянии повернуть голову. Вдруг   моему лбу стало тепло от приложенной к нему женской руки, в то время как   окружающее, исказив и смешав линии, пропало в хаотическом душевном обвале.   Дикий, дремучий сон уносил меня. Я слышал ее голос: «Он спит», – слова, с   которыми я проснулся после тридцати несуществовавших часов. Меня перенесли в   тесную соседнюю комнату, на настоящую кровать, после чего я узнал, что «для   мужчины был очень легок». Меня пожалели; комната соседней квартиры оказалась на   тот же, другой день, в моем полном распоряжении. Дальнейшее не учитывается. Но   от меня зависит, чтобы оно стало таким, как в момент ощущения на голове теплой   руки. Я должен завоевать доверие…      

И более   – ни слова об этом.      

 Белый шар      

       

Первый   удар грома был оглушителен и резок, как взрыв.      

Разговор   оборвался. Сантус, сохраняя запальчивое выражение лица, с каким только что перешел   к угрозам, сжал рукой свою длинную бороду и посмотрел на расстроенного Кадудара   так, как будто гром вполне выражал его настроение, – даже подкреплял   последние слова Сантуса, разразившись одновременно. Эти последние слова были:      

– Более   – ни одного дня!      

Кадудар   мог бы сравнить их с молнией. Но ему было не до сравнений. Срок взноса арендной   платы минул месяц назад, между тем дожди затопили весь урожай. И у него не было   никакого денежного запаса.      

Как   всегда, если один человек сказал что-нибудь непреложно, а другой потерял   надежду найти сколько-нибудь трезвое возражение, длится еще некоторое время   молчаливый взаимный разговор на ту же тему.      

«Злобное,   тупое животное! – подумал Кадудар. – Как мог я заставлять себя   думать, думать насильно, что такой живодер способен улыбнуться по-человечески».      

«Жалкий   пес! – думал Сантус. – Ты должен знать, что меня просить бесполезно.   Мне нет дела до того, есть у тебя деньги или нет. Отдай мое. Плати аренду и   ступай вон, иначе я выселю тебя на точном основании статей закона».      

Второй   удар грома охватил небо и отозвался в оконном стекле мгновенным жалобным звоном.   Волнистые стены туч плыли стоймя над лесом, иногда опуская к земле свитки   тумана, цепляющиеся за кусты, подобно клубам дыма паровозной трубы. Налетел   хаос грозы. Уже перелетели с края на край мрачных бездн огненные росчерки   невидимого пера, потрясая искаженным светом мигающее огромное пространство.   Вверху все слилось в мрак. Низы дышали еще некоторое время синеватыми просветами,   но и это исчезло; наступила ночь среди дня. Затем этот хлещущий потоками воды   мрак подвергся бесчисленным, непрерывным, режущим глаза падениям неистовых   молний, разбегающихся среди небесных стремнин зигзагами адских стрижей, среди   умопомрачительного грохота, способного, казалось, вызвать землетрясение. В   комнате было то темно, то светло, как от пожара, причем эта смена   противоположных эффектов происходила с быстротой стука часов. Кадудару   казалось, что Сантус скачет на своем стуле.      

– Серьезное   дело! – сказал он, беря шляпу. – Закройте окно.      

– Зачем? –   холодно отозвался Сантус.      

– Это   гроза не шуточная. Опасно в такой час сидеть с раскрытым окном.      

– Ну,   что же, – возразил Сантус, – если меня убьет, то, как вы знаете,   после меня не остается наследников. Ваш долг исчезнет, как дым.      

Вексель   все еще лежал на столе, и Кадудар резонно подумал, что здесь наследники ни при   чем. Действительно, порази Сантуса гром, ничего не стоило бы расправиться с   этим клочком бумаги. Просто Сантус подсмеивался.      

– Я   не понимаю вас, – сказал Кадудар и сделал шаг к двери. – Мне не до   шуток. Прощайте.      

– Останьтесь, –   сказал Сантус, – хотя ваш дом близко, но в такую погоду вы подвергаетесь   серьезной опасности.      

– Пропадет   долг? – язвительно спросил Кадудар.      

– Совершенно   верно. А я не люблю терять своих денег.      

– В   таком случае я доставлю вам несколько неприятных минут, – Кадудар открыл   дверь. – Пусть я промокну, как собака, но под защитой вашего крова   оставаться я не хочу.      

Он   замер. Небольшой светящийся шар, скатанный как бы из прозрачного снега, в едва   уловимом дыме электрической эманации, вошел в комнату – мимо лица Кадудара. Его   волосы трещали и поднялись дыбом прежде, чем ужас запустил зубы в его сердце.   Шар плавно пронесся в воздухе, замедлил движение и остановился над плечом   Сантуса, как бы рассматривая человека в упор, не зная еще, что сделать, –   спалить его или поиграть.      

Сантус   не шевелился так же, как не шевелился и Кадудар: оба не имели сил даже   перевести дух, внимали движению таинственного шара с чувством конца. В комнате   произошло нечто непостижимое. За дверцей буфета начало звенеть, как если бы там   возилась человеческая рука. Дверной крючок поднялся и опустился. Занавеска   взвилась вверх, трепеща, как от ветра; неясный, мучнистый свет разлился по всем   углам. В это время шар был у ног Сантуса, крутясь и передвигаясь, как солнечное   пятно колеблемой за окном листвы. Он двигался с неторопливостью сытой кошки,   трущейся о хозяина. Вне себя, Сантус двинул рукой, чтобы убрать стоявшее возле   него ружье, но, как бы поняв его мысль, шар перекатился меж ног и занял   сторожевую позицию почти у приклада.      

– Кадудар, –   сказал дико и тихо Сантус, – уберите ружье!      

Должник   помедлил не долее трех биений сердца, но все же имел силу помедлить, в то время   как для Сантуса эта пауза была равна вечности.      

– Отсрочка, –   сказал Кадудар.      

– Хорошо.   Полгода. Скорей!      

– Год.      

– Я   не спорю. Бросьте ружье в окно.      

Тогда,   не упуская из вида малейшего движения шаровидной молнии, описывающей вокруг ног   Сантуса медленные круги, все более приближающие ее к магнетическому ружью,   Кадудар, весь трясясь, перешел комнату и бросил ружье в окно. В это время он   почувствовал себя так, как если б дышал огнем. Его правая рука, мгновенно, но   крепко схватив со стела вексель, нанесла ему непоправимые повреждения.      

Казалось,   с удалением предмета, способного вызвать взрыв, шар погрузился в разочарование.   Его движение изменилось. Оставив ноги Сантуса, он поднялся, прошел над столом,   заставив плясать перья, и ринулся в окно. Прошло не более вздоха, как из-под   ближайшего холма раздался рванувший по стеклам и ушам гром, подобный удару по   голове. Молния разорвалась в дубе.      

Встав,   Сантус принужден был опереться о стол. Не лучше чувствовал себя и Кадудар.      

– Все? –   спросил Сантус. – Вы довольны?      

– Дайте   вексельный бланк, – спокойно ответил Кадудар, – я – не грабитель. Я   перепишу наш счет на сегодняшнее число будущего года. Таким образом, вы   сохраняете и деньги и жизнь!      

 Заколоченный дом      

       

Как   стало блестеть и шуметь лето, мрачный дом в улице Розенгард, окруженный выбоинами   пустыря, не так уже теснил сердце ночного прохожего. Его зловещая известность   споткнулась о летние впечатления. На пустыре роились среди цветов пчелы; обрыв   за переулком белел голубою далью садов; в горячем солнце черные мезонины   брошенной старинной постройки выглядели не так ужасно, как в зимнюю ночь, в   снеге и бурях. Но, как наступал вечер, любой житель Амерхоузена с   уравновешенной душой, – кто бы он ни был, – предпочитал все же идти после   одиннадцати не улицей Розенгард, а переулком Тромтус, имея впереди себя   утешительный огонь окон бирхалля с вывеской, на которой был изображен бык, а   позади не менее ясные лампионы кинематографа «Орион». Тот же, кто, пренебрегая   уравновешенностью души, шел упрямо улицей Розенгард, – тот чувствовал, что   от острых крыш заколоченного дома бежит к нему предательское сомнение и вязнет   в путающихся ногах, бессильных прибавить шаг.      

Но что   же это за дом? Кстати, в пивной с вывеской быка хозяин словоохотлив, и я узнал   от него все. Не всякий может это узнать; лишь тот выйдет удовлетворен, кто   похвалит бирхаллевского шпица. Шпиц получил премию на собачьей выставке и   чувствует это в тех только случаях, когда внимательная рука погладит его по   вымытой белой шерсти, почешет ему за ухом и в острых, черных глазах его прочтет   тоску о беседе.      

Я сказал   шпицу: «Великолепная, блистательная этакая ты собаченция; уж, наверное, за чистоту   кровей выдали тебе диплом и медаль». (А я уже узнал, что выдали.)      

Немедленно   стал он ласков, как муфта, и подвижен, как фокстерьер, и облизал мне впопыхах   нос. Хозяин порозовел от счастья. Мечтательно закатив глаза и снизу вверх   пальцами причесав бороду, он сказал:      

– Я   вижу, вы понимаете в собаках. Большая золотая медаль прошлого года в Дитсгейме.   Вот что, камрад, – волосы ваши длинны, шляпа широкопола, а трость   суковата; правой руки указательный палец ваш с внутренней стороны отмечен   неотмывающимися чернилами. По всему этому вы есть поэт. А я чувствую к поэтам   такую же привязанность, как к собакам, и прошу вас отведать моего особого пива,   за которое я не беру денег.      

– Заколоченный   дом Берхгольца, – продолжал он, когда особое пиво подействовало и когда я   выразил к этому дому неотвязный интерес, – известен мне довольно давно.   Вам многие наговорят об доме Берхгольца невесть какой чепухи; я один знаю, как   было дело. Берхгольц повесился перед завтраком, ровно в полдень. Он оставил   записку, из которой ясно, что привело его к такому концу: крах банка. Состояние   улетучилось. Казалось бы, делу конец, но жильцы меньше чем через год выехали   все из этого дома. Все это были почтенные, солидные люди, к которым не   придерешься. Сколько было голов, столько и причин выезда, но ни один не сказал,   что его мучат стуки или хождения, или еще там не знаю какие страхи. Однако   стали говорить вскоре, что Берхгольц стучит в двери во все квартиры, когда же   дверь открывается, за ней никого нет. Солидный жилец как может признаться в   таких странных вещах? Никак – он потеряет всякий кредит. Поэтому-то все   приводили различнейшие причины, но все наконец выехали, и в доме стал гулять   ветер. Это было лет назад двадцать. Наследник сдал дом в аренду, а сам уехал в   Америку. Арендатор спился, и с тех пор никто не живет в доме, хотя были   охотники попробовать, не минуют ли их ужимки покойника. Пробы были недолгие.   Скоро стали грузиться возы смельчаков – в отлет на более легкое место. Раз… был   я тогда моложе – я вызвался на пари с судьей Штромпом провести ночь среди, так   сказать, мертвецов и чертей…      

– Чертей? –   спросил я довольно поспешно, чтобы не замять это слово, так как хозяин Вальтер   Аборциус имел обыкновение брать высокие ноты, не обращая внимания на оркестр, и   нахально спускать их, когда слушающий сам забирался на высоту. – А что же   черти, много ли их там?      

– Как   сказать, – произнес самолюбивый Аборциус, потягивая особое пиво, которое   имело на него особое действие. – Как сказать и как понимать? Черти… да,   это были они, или что-нибудь в том же роде, но еще страшнее. Я прочитал молитву   и лег в кабинете Берхгольца – прошлым летом, как раз под Иванову ночь. Уже я   начинал засыпать, так как выпил перед тем особого пива, вдруг дверь, которую я   заставил курительным столиком, раскрылась так стремительно, что столик упал.   Ветер прошел по комнате, свеча погасла, и я услышал, как над самым моим ухом   невидимая скрипка играет дьявольскую мелодию. Мелькнули образины, одна другой   нестерпимее. Что же?! Я не трус, но при таком положении дела почел за лучшее   выскочить в окно. Как я бежал – о том знают мои ноги да соседние огороды.   Судья, получив выигрыш, злорадно хохотал и стал мне ненавистен.      

– Мастер   Аборциус! – сказал тут чей-то голос с соседнего стола, и, подняв взоры,   увидели мы квадратную бороду Клауса Ван-Топфера, счетовода. –   Стыдитесь! – продолжал он тем трезвым тоном, который даже сквозь пиво   являет признаки положительного характера. – Вы несете непростительную   чепуху. Какие черти?! Какие дьявольские мелодии?! Да я сам ночевал раз в доме   Берхгольца, и так же на пари, как вы. Я спал спокойно и безмятежно. Дом стар;   дуб изъеден червями, печи, окна и потолки нуждаются в небольшом ремонте, но нет   чертей. Нет чертей! – повторил он с апломбом здоровой натуры, – и   ночуйте вы там сто лет, никакой удавленник не придет к вам жаловаться на дела   Дитсгеймского банка. Все. Получите за пиво.      

Аборциус   был, казалось, связан и несколько пристыжен таким решительным заявлением. Пока   он собирался с духом ответить Клаусу, я незаметно улизнул через заднюю дверь и   с запасом действия в голове особого пива отправился к заколоченному дому   Берхгольца. Так! Я решил сам войти в это спорное место. Меж тем звезды   повернулись уже к рассвету, и в ночной тьме не хватало той прочности, устойчивости,   при какой ночь властвует безраздельно. Ночь начала таять, и хотя была еще   отменно черна, воздух свежел.      

По стене   дома, снаружи, шла железная лестница; я поднялся и проник под крышу через   слуховое окно. У меня были спички, и я светил ими на чердаке, пока разыскал   опускную дверь, ведущую во внутренние помещения третьего этажа. Был я не так   молод, чтобы верить в чертей, но и не так стар, чтобы отказать себе в надежде   на что-то особенное. Дух исследования вел меня по темным комнатам. Я спотыкался   о мебель, время от времени озаряя старинную обстановку светом спичек, которых   становилось все меньше; наконец их более уже не было. В это время я путался в   небольшом, но затейливом коридоре, где никак не мог разыскать дверей. Я устал;   сел и уснул.      

Открыть   глаза в таком месте, где не знаешь, что увидишь по пробуждении, всегда интересно.   Я с интересом открыл глаза. Горячий дневной свет дымился в золотистой пыли; он   шел сквозь венецианское окно с трепетом и силой каскада. Как и следовало   ожидать, дверь была рядом со мной, за дверью щебетала малиновка. Тотчас войдя,   я увидел эту хорошенькую птичку перепархивающей по жесткой, цветной мебели   красного дерева; одно стекло окна, выбитое камнем или градом, объясняло   малиновку. Она исчезла, порхая под потолком, в соседнее помещение. Здесь же, в   сору, меж карнизом пола и стеной, полз дикий вьюнок, семена которого, попав с   ветром, нашли довольно пыли и тлена, чтобы вырасти и зацвести. Неожиданно из-за   стены прогремел бас: «Смелей, тореадор!» – прогремел он; я бросился на жильца   и, толкнув дверь, увидел драматурга Топелиуса, расхаживающего в табачном дыму с   пером в руке.      

Мое   изумление при таком афронте было значительно; оно даже превысило мои описательные   способности. – «Друг Топелиус! – сказал я, протягивая руки, чтобы   отразить нападение призрака, – если ты тень – исчезни. Нехорошо привидению   гулять утром с трубкой в зубах!»      

Он   яростно закричал: – «Неужели и здесь я не найду покоя, хотя ты мне и   приятель! Так это твои блуждания я слышал сегодня ночью, когда сцена прощания   Тристана с Изольдой подходила уже к концу?! Клянусь трагедией, я начинал   поджидать визита Берхгольца. Впрочем, сядь; пьеса готова. Слушай: когда под   тобой, внизу, сто раз в день сыграют рапсодию Листа, а над тобой – „Молитву   девы“ и когда на дворе смена бродячих музыкантов беспрерывно от зари до   зари, – ты тоже подыщешь какой-нибудь заколоченный дом, куда надо влезать   в окно, но где, по милости молвы, живут одни привидения. Впрочем, здесь так   чудесно!»      

– Да,   чудесно, и я повторяю это за ним, так как чудеса – в нас. Не тронул ли меня   солнечный свет в лиловых оттенках? И вьюнок на старой панели? И птица – среди   вещей? Наконец, эта рукопись, которую он протянул мне с гордой улыбкой,   рожденная там, где боятся дышать?      

 Голос сирены      

       

       I      

       

Среди   битв, через открытое поле, близ Ангудора, проезжало семейство Эмилона Детерви.   Он переселялся в зону, свободную от военных действий. Между тем, неправильно   взятый путь, благодаря тому, что путешественники хотели сократить дорогу,   привел их на этом поле к крутому обстрелу, и шальная граната, лопнув под синим   небом, выбросила град пуль, одной из которых сын Детерви, Артур, был контужен в   спину.      

Что   произошло с нервной системой пострадавшего, как изменилась она и в чем, –   мы не знаем. Вскоре после этого Артур Детерви начал чувствовать тяжесть и   онемение нижней части спины, ходить начал с трудом, и наконец у него совершенно   отнялись ноги.      

Семейство   Детерви было зажиточным. Несколько докторов и клиник за приличный гонорар нашли   возможным только сказать, что случай неизлечим. Во всяком лечебном заведении   больной находил радушный прием, но очень мало надежд. И, наконец, по совету   профессора А. Ренольда, Артура Детерви перевезли в южный город, где был большой   порт. Неподалеку от города находилась грязевая лечебница. Сняв уютную   загородную дачу, отец Детерви поместил больного в лучших условиях: его комната   примыкала к веранде, где, лежа днем, Артур видел море и, по изгибу уходящего в   лиловатую даль берега, – часть порта. У него было также всегда много   цветов под окнами, в саду и на столе. Раз в неделю больного навещал доктор,   кроме того, две сиделки, сменяясь посуточно, ухаживали за ним с ловкостью,   терпением и тишиной образцовыми.      

Сделав   это, отец Детерви погрузился в биржевую игру, почему редко бывал дома. Его   сестра Беатриса, девушка семнадцати лет, едва поспевала присоединиться к той   или другой компании, переходя от гребного спорта к верховой езде с   неутомимостью молодого животного, жадного к жизни. Две тетки, сестры отца   Детерви, увлекались работами на биологической станции и, по-дилетантски упрямо,   сидели за микроскопом. Мать Детерви, вскорости после приезда, переехала на тот   берег бухты гостить к родственникам. Таким образом, неподвижный больной мальчик   почти всегда был один.      

Артуру   Детерви было восемнадцать с небольшим лет. Вынужденное лежание или сидение в   кресле временами доводило его до бешенства. Это была нервная, непоседливая   натура, пылкая и настойчивая. Здесь, – на даче, на обрыве дикого,   цветущего берега, он чувствовал себя, как в вечной, монотонной тюрьме. Ему было   запрещено чтение волнующих книг, отчего, часто с досадой отбрасывал он те вялые   и пространные сочинения, какими вынужден был довольствоваться и над которыми   засыпает даже здоровый. Лучшим развлечением было для него смотреть на море и   порт. Внизу, под обрывом, двигался белый узор прибоя, за черту горизонта текли   дымы пароходов и белые паруса шхун. Огромный стоял перед ним мир, с запахами   ветра и соли. В далеком порту звенел гул, напоминающий летнее ликование   кузнечиков. Сквозь дым и солнечные лучи Детерви видел наклонные черты кранов,   острые мачты и гигантские, слегка откинутые назад, трубы с цветными полосками.   Меж молов просвечивала вода. Дым, пар, полощущие и набирающие ветер паруса;   огромными клинами контуры океанских пароходов выплывали на рейд. Иногда   смешанный, алчный хор стонущих, звонящих и громыхающих звуков порта выделял мелодию   свистков, совпадающих так, что, начиная с пронзительных, отрывистых катерных   свистков и до поворачивающего в глубине сердца самые большие тяжести, низкого   воя сирен – все промежуточные голоса различных судов сливались в стройный,   упрямый вихрь. Тогда, сквозь печальную задумчивость, в душе Артура Детерви   начинали подыматься непонятные, подступающие слезами в горле, гордость и   нежность. Нагнувшись в своем кресле, побледнев от тоски и радости, он смотрел в   пестрое отдаление порта так, как будто хотел взглядом переброситься к высоким   бортам пришедших издалека стройных судов.      

Когда   проходил этот момент волнения, он устало откидывался на подушки и, взяв книгу,   смотрел мимо нее.      

       II      

       

Раз рано   утром, – так рано, что еще бледное небо сообщало всему бледный и сонный   вид, – Артур Детерви проснулся и, не в состоянии будучи снова заснуть,   лежал, смотря на выступающий над нижним краем окна морской горизонт. Второе   окно приходилось слева от Детерви, и из него виден был порт. Переведя взгляд к   этому окну, увидел он вспыхнувшую за рамой струйку белого пара, такую маленькую   отсюда, что воображением можно было принять ее за струйку дыма, выпущенную из   трубки курильщиком. Она кипела, резко восходя вверх; затем Детерви услышал, как   едва дрогнули оконные стекла и, продолжая легко дрожать, наполнили комнату как   бы гулом двигающихся на стекле шмелей. Низкое, как подымаемый тяжкий груз,   далекое, сжимающее слух, «о-о-о-о-о!», приближаясь издалека сильными,   наваливающимися волнами, заставило Детерви поднять голову. Нет сомнения, то   была сирена – гудок трансатлантика «Эквадор», звук, зовущий и вместе   приковывающий слушать неподвижно. Из всех ревов и гулов порта больше всего   волновал Детерви именно этот страшный, как судьба, звук оглушительного гудка.      

То был   не рев, не вой, но вой и рев вместе. Наконец струя пара угасла. Звук,   оканчиваясь, сошел к самой низкой ноте и, как бы зачеркнув сам себя этим   обрывом, исчез, как бы улетел прочь.      

Пока   Детерви слушал, внушительная вибрация звука прогнала прочь остаток сна, бросила   кровь в сердце и голову. С ним произошла странная вещь: он испытал легкое,   подобное лишь мысли об этом, напряжение мускулов правой ноги и почти с ужасом   подумал, что пошевелил ею. Но этого не было.      

Несколько   минут он лежал, прижав руки к вискам и прислушиваясь к своим мыслям, восстающим   внезапно. Наконец смертельная тоска, рожденная безумной надеждой, воодушевила   его. Он приподнялся, на руках переполз к стулу, поднялся на него и заглянул в   окно, выходящее в сад.      

Уже   солнце поджигало траву; по саду шел садовник и его пять рабочих.      

– Друзья, –   сказал им Детерви, – вы знаете, может быть, что у меня болят ноги.   Слушайте: я вам заплачу щедро; пока в доме все спят, снесите меня на пароход   «Эквадор», затем – обратно.      

Ему пришлось   повторить эту просьбу несколько раз и на разный манер до тех пор, пока   полусонные люди не убедились, что им не предлагают ничего страшного или   непозволительного.      

Детерви   дал им вперед денег, оделся, затем сел в кресло и поплыл на четырех парах сильных   рук вниз по тропе.      

       III      

       

Чем   далее двигался он, разговаривая с носильщиками об окружающем и об их делах, а   также и о своей болезни, тем спокойнее становилось у него на душе. Наконец он   приближался к миру неутомимого раскаленного движения, о котором мечтал все эти   три года. Он вдыхал запахи угля, морской воды и особым, имеющий тайную прелесть   запах прокаленных ветром и солнцем парусных судов, кузова которых, рядом, как   затылки солдатской шеренги, теснились у набережной, немного ниже ее, открывая   беспорядок палуб. Дальше порт отходил вправо в бухту каменными затонами молов,   у концов которых дымились трубы пароходов; там же сквозь изменчивый в тумане и   пыли цвет пространства поднимались на воздух, как бы перелетая, бочки и кучи ящиков;   цепь крана, схватившую их, глаз не замечал сразу, почему казалось, что материл   получила самостоятельное движение. По воздушной железной дороге, временами   скрывая эту картину, тянулись груженные хлопком платформы. Было такое   впечатление у Детерви, что вся эта громада судов, заслоняющих своими мачтами и   трубами друг друга так, что тянулись по набережной целые улицы снастей, дымит   трубами от нетерпения сойти с места и плыть в страну далей.      

Детерви   сидел в кресле. Его ноги были окутаны пледом. Кресло с колесиками, когда его   поставили на мостовую, катилось довольно легко, поэтому двое рабочих катили, а   двое шли сзади, затем сменяли тех, кто толкал кресло. Прохожие взглядывали на   Детерви, и он отвечал им взглядом, говорящим: «Да, ходить не могу». Женщины,   соболезнующие, подняв брови, перешептывались на его счет, двое-трое мальчишек   шли некоторое время сзади, но отстали.      

Меж тем   настало полное утро и пламенно улыбнулось. Яркий, живой блеск заиграл в воде.   За зданиями пакгаузов, при повороте Детерви увидел «Эквадор».      

Он   вспомнил тогда Гулливера и лилипутов. Корабль, размеры которого глаз мог   охватить только на отдалении, стоял стеной между ним и остальной гаванью. По   длине, высоко громоздящейся над мостовой и, казалось, достигавшей домов порта,   мог продвинуться целый небольшой пароход. У сходен, ведших вверх, как на башню,   шествие остановилось. Здесь, в густой толпе, хлопочущей среди гор ящиков и   багажа, Детерви затерялся. Устав, он посмотрел вверх.      

Среди   труб вилась тонкая струя белого пара. Она выровнялась, потекла прямо вверх, приняла   форму долгого, белого взрыва, метнувшегося под облака, и начала песнь, от   которой все померкло, все стало тихим и малым. Некоторое время не было   совершенно слышно никаких звуков, как на улице кинематографического экрана,   кроме волн победоносного гула, разрывающего пространство. Померкли мысли,   дыхание, цвета и предметы; и тот же ужасный рев ревел в самой груди слушающих.      

И вне   себя от восторга, от счастья видеть и слышать переполняющую его силу, Детерви,   весь зазвучав сам, встал со своего кресла. Вначале он не чувствовал ног, как бы   летя на месте, но скоро по онемевшим суставам прошли холодными иглами мурашки.   Он сделал шаг, пошатнулся и удержался за кресло.      

– Теперь   поедем назад, – сказал он людям, несшим его, – они еще слабы. О, как   ревет! Прямо в меня!      

– Да,   лучше вам не ходить, – сказал один из носильщиков, ничего не поняв в этом   и думая, что Детерви мог стоять. – Однако, голосок у этого парохода. Даже   ушам больно.      

 На облачном берегу      

       

       I      

       

Когда   Август Мистрей и его жена Тави решили, наконец, зачеркнуть след прекрасной   надежды, им не оставалось другого выбора, как поселиться на непродолжительное   время у Ионсона, своего дальнего родственника. Год назад, когда дела Ионсона   пошли в гору, этот человек, возбужденный успехом, много, фальшиво и горячо   болтал, поэтому его тогдашнее приглашение приехать, когда того захочется   Мистреям, в только что приобретенное имение Мистреи рассматривали до сего   времени как истинный огонь сердца и просто потянулись к нему, вздохнув о чудесном   уголке, владеть которым были бы не в состоянии, даже заплатив деньги вторично.      

Это было   семь дней назад. Мистрей побледнел и прикрыл глаза, а Тави, уцепившись маленькими   руками за решетку ворот, приподнялась на цыпочки, чтобы хоть еще раз оглянуть   цветущий солнечный завив садовой аллеи. Хозяйка, кокетливая молодая женщина со   спокойным лицом, провожая их, тронула легким движением руки ветку лавра, как бы   погладив ее, и это движение, полное чувства собственности, отразилось в душе   Тави беззлобной грустью. Ее с мужем ограбили так умно, что было бы бесцельно   искать мошенника; бесцельно было бы растравлять боль поисками концов. Кроме   того, как Тави, так и ее муж питали глубочайшее отвращение ко всякой грязной   борьбе.      

– Зачем   вы доверились этому человеку? – спросила хозяйка. – Почему вы ранее   не посетили нас без него?      

– Он   сказал… – захлебываясь, начала Тави и посмотрела на мужа. – А? Разве   не так?      

– Ну,   говори, – кротко согласился Мистрей.      

Тави,   помахивая указательным пальцем, начала робко и строго:      

– Мы   поместили объявление… знаете? В той газете, где попугай. Мы продали кое-что;   собственно говоря, продали все, но наша мечта зажить наконец в живописном   солнечном уголке должна же была исполниться? Вот пришел тот самый О'Тэйль…      

– Но   мы уже говорили это, – мягко перебил Мистрей. – О! Злое дело. Ну,   короче сказать, нас обманули, и никто не виноват, кроме нас. Мы отдали почти   все деньги, так как нас уверили, что на владение уже есть много охотников, что   надо спешить.      

– Но   ведь вы даже не посмотрели, что покупаете?      

– Увы! –   сказал Мистрей. – По словам этого мошенника, здесь чудесным образом оказывалось   налицо все, что удовлетворяет вполне наши вкусы. И в этом смысле он не обманул   нас.      

– Он   производил, – краснея, сказала Тави, – вполне, знаете ли, приличное   впечатление. Мы были так рады.      

– Это   верно, – подтвердил Мистрей и устало кивнул жене. – Тави, пора   уезжать.      

– Обратитесь   немедленно в суд, – сказала хозяйка, – может быть, еще не поздно   разыскать преступника.      

Говоря   это, она сламывала одну за другой тяжелые пунцовые розы, пока не собрался в ее   энергичной, смуглой руке букет, полный прихотливой листвы. Затем она передала   цветы расстроенной молодой женщине.      

– Возьмите, –   нежно произнесла она. – мне хочется хоть этим утешить вас.      

Тави,   развеселясь на мгновение, взяла подарок и отошла, чувствуя себя совершенно пристыженной.   Оба молчали. Перед тем как сесть в экипаж, она, виновато, но твердо посмотрев   на Мистрея, отбежала в сторону и пристроила свой букет в пышной траве так,   чтобы он не упал. Затем, вздохнув, Тави промаршировала с Мистреем под руку   несколько шагов нога в ногу.      

– Я   возвратила их земле и солнцу. Не стерпеть их в руке. Потому что они – не наши.      

       II      

       

Муж и   жена были не одни. С ними ехал к Ионсону слепой старик, Нэд Сван. Он ослеп лет   тридцать назад, но продолжал по-своему, видением, видеть все, о чем ясно и   просто говорили ему, так как навсегда сохранил внутреннее лицо явлений. Те, кто   некоторое время заботился о нем, бросили его, как бросают газету. Сван просидел   до вечера в отравленной тишиной комнате, затем вышел на лестницу, постучал в   первую попавшуюся квартиру, и Тави, взволнованно посуетясь, сказала Местрею:      

– Дай   ухо. Нет, не драть. А я тебе скажу: он вполне, вполне порядочный человек и   может умереть. Поселим его у нас.      

Нэд Сван   говорил о своем прошлом четырьмя словами: «Не будем вспоминать пустяков» – и,   улыбаясь, смотрел закрытым, напряженным лицом в угол стены. Он был сутул,   юношески стар, сед и приветлив.      

Как   стало смеркаться, наемный экипаж путешественников прибыл к воротам Ионсона. В   этом месте огненная от заката стрела ущелья лежала на лиловой зелени крутых   склонов, льющих девственные дебри свои с полнотой и размахом песни. Отсюда   начинали бешеное восхождение знаменитые утесы Органной Горы, овеянные спиралью   тропинок, заламывающих головокружительный взлет над поясом облаков.      

Давно   уже разговор Мистрея и Тави стал лишь тем, что видели они, выраженным с тихой   страстностью великой любви к чистой и прекрасной земле. «Смотри!» – говорила   Тави; затем оба кивали. – «Смотри! – говорил Мистрей. – А там?!»   – «Да, да!» – «А там! Смотри!» – Так они ехали и восклицали.      

– О,   если бы нам здесь жить! – сказал Мистрей. – Как тихо! Как все   прозрачно!      

Время от   времени Нэд Сван спрашивал их, что видят они. Тогда, стараясь подражать   книжному способу выражения, Мистрей кратко сообщал характер пейзажа, и, кивнув,   слепой покрывал действительное, чего видеть не мог, плавными соответственными   видениями, черты и краски которых были не более далеки от истины, чем король   Лир – от короля вообще.      

В этом   же деле помогала ему и Тави. Она изъяснялась сбивчиво, например, так: «Ручей,   как бы вам сказать, машет из-за ветвей платочком». Но в ясных колебаниях ее   голоса, напоминающих приветливое подталкивание, Сван ловил больше для своего   таинственного рисунка, чем в подробной передаче Мистрея.      

Как   солнце село, за поворотом горной дороги начался спуск, и минут через десять   карета прогрохотала перед освещенными окнами Ионсонова дома.      

       III      

       

– Две   массы, – сказал негр. – И один небольшой дама. Там, на дворе. Я   сказал: вы не спал.      

Когда   Ионсон встал из-за письменного стола, его опередила проворная, ширококостная   женщина с маленьким узлом редких волос на макушке и холодно-терпким выражением   пожилого лица, темный цвет которого чем-то отвечал характеру ее быстрого   взгляда. За ней вслед вышла огромная фигура Ионсона.      

Два   негра с фонарями, подняв их, освещали группу.      

– Да,   конечно, я рад, – сказал Ионсон несколько не тем тоном, какой рассчитывал   услышать Мистрей; затем пристально посмотрел на жену, в поджатых губах которой   таилось неодобрение по адресу прибывших. Тем не менее она нашла нужным сказать:      

– Да,   да. Нас почти никто не посещает, кроме деловых людей. Это нам приятно, конечно.      

Последнюю   фразу Тави могла принять как на свой счет, так и на счет «деловых людей». Она   ответила:      

– Простите,   пожалуйста, если приехали неудачно. А Мистрей все расскажет. Мы не одни. Вот   Сван, вы видите? Мы не расстаемся. Вы не покинете нас, Нэд?      

– Пока   не закрылись глаза ваши, – раздельно и внятно произнес слепой. Он стоял,   держась под руку Мистрея, и, опустив голову, казалось, слышал уже холод чужого   угла, враждебного согревающему доверию.      

– Марта, –   сказал Ионсон жене, – надо распорядиться. Войдите, гости.      

Все   прошли тогда в огромный зал, развернутый электричеством. Здесь была симметрически   расставлена жесткая тяжелая мебель; несколько дешевых картин в дорогих рамах тускло   разнообразили массивность жилья, выстроенного из крупных камней в виде казармы.   Эта казарменность прочно отражалась внутри короткими окнами и серой обивкой   стен; двери закрывались плотно и с гулом, унылый оттенок которого невозможно   поймать ухом чернил.      

Тави   привела Свана в угол, где он сел, слушая разговор. Она пыталась благодарить   Ионсона за то, что полтора года назад доставил он им светлое удовольствие   приглашением посетить свой дом. Но Ионсон ответил искренно непонимающим   взглядом, и Тави умолкла. Затем говорил Мистрей. Он рассказал о мошенничестве,   жертвой которого сделались они благодаря тонким уловкам, рассчитанным на их   доверчивость; о своей мечте поселиться навсегда среди тихих деревьев, подальше   от городских дел, и как купленная усадьба оказалась чужой.      

На   середине его рассказа пришла Марта, сев рядом с мужем в позе, какие принимаются   на дешевых фотографиях, если снялась пара. На Марте было черное шелковое   платье, в руках держала она колоссальный веер, не подвергая его однако   опасности треснуть движениями мощных дланей.      

Выслушав,   Ионсон громко захохотал.      

– Недурно   обтяпано, – сказал он и толкнул локтем жену. – А, Марта?! Слышала ты   такое?      

– Чудеса, –   ответила та, бесцеремонно рассматривая гостей. – Все продали?      

– Увы, –   сказал Мистрей, – и наше маленькое наследство и мебель. Иначе не   составлялось необходимой суммы.