1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    - Отчего мир не пустыня! - вскричала она, бросаясь в объятья подруги; ее глаза  сверкали той яростью, которая Заставляла Нерона жалеть,  что  у римского народа  не о дня голова и что нельзя ее отсечь одним ударом.    

    На следующий день они прибыли в Брюссель и остановились  в  Отель  де Фландр.    

    Андреа еще накануне был заключен в тюрьму Консьержери.   II. ЗАКОН      

    Мы видели, как благополучно мадемуазель Данглар и  мадемуазель  д'Армильи  совершили свой побег; все были слишком заняты своими  собственными делами,  чтобы думать о них.    

    Пока банкир, с каплями холодного пота на лбу, видя перед собой  призрак  близкого банкротства, выводит огромные столбцы  своего  пассива,  мы последуем  за баронессой, которая, едва придя в себя после сразившего  ее удара, поспешила  к своему постоянному советчику, Люсьену Дебрэ.    

    Баронесса с нетерпением ждала брака дочери, чтобы освободиться, наконец, от  обязанности опекать ее, что, при характере  Эжени,  было  весьма  обременительно; по молчаливому соглашению, на котором держится  семейная  иерархия, мать может надеяться на беспрекословное послушание дочери лишь в том  случае, если она неизменно служит ей примером благоразумия  и  образцом  совершенства.    

    Надо сказать, что г-жа Данглар побаивалась проницательности  Эжени  и советов  мадемуазель д'Армильи от нее не ускользали презрительные  взгляды, которыми ее  дочь награждала Дебрэ Эти взгляды, казалось  ей,  свидетельствовали о том, что  Эжени известна тайна ее любовных и денежных  отношений с личным секретарем  министра Однако, будь баронесса более проницательна, она поняла бы, что Эжени  ненавидит Дебрэ вовсе не за то, что в доме ее отца он служит камнем  преткновения и поводом для сплетен; просто она причисляла его к категории  двуногих, которых  Диоген  не  соглашался называть людьми, а Платон  иносказательно именовал животными о двух ногах и без перьев.    

    Таким образом, с точки зрения г-жи Данглар, - а к сожалению, на  этом свете  каждый имеет свою точку зрения, мешающую ему видеть  точку  зрения другого, -  было весьма печально, что свадьба дочери не состоялась, -  не потому, что этот  брак был подходящим, удачным и  мог  составить  счастье Эжени, но потому, что  этот брак дал бы г-же Данглар полную свободу.    

    Итак, как мы уже сказали, она бросилась к Дебрэ; Люсьен, как  и  весь Париж,  присутствовал на торжестве у Дангларов и был свидетелем скандала. Он поспешно  ретировался в клуб, где его друзья уже беседовали о событии, составлявшем в  этот вечер предмет обсуждения для  трех  четвертей  города-сплетника,  именуемого столицей мира.    

    В то время как г-жа Данглар, в черном платье, под густой вуалью, поднималась по  лестнице, ведущей в квартиру  Дебрэ,  несмотря  на  уверения швейцара, что его  нет дома, Люсьен спорил с приятелем, старавшимся доказать ему, что после  разразившегося скандала он, как  друг  дома,  обязан жениться на мадемуазель  Эжени Данглар и на ее двух миллионах.    

    Дебрэ слабо защищался, как человек, который вполне  готов  дать  себя убедить;  эта мысль не раз приходила в голову ему самому, но, зная Эжени, зная ее  независимый и надменный нрав, он время от времени восставал, утверждая, что  этот брак невозможен, и вместе с тем невольно дразнил  себя грешной мыслью,  которая, если верить мора листам, вечно обитает  даже  в самом честном и  непорочном человеке, прячась в глубине его души, как сатана за крестом.  Чаепитие, игра, беседа, - как мы видим,  занимательная, потому что она касалась  столь важных вопросов, -  продолжались  до  часу ночи.    

    Тем временем г-жа Данглар, проведенная лакеем Люсьена в маленькую зеленую  гостиную, ожидала, трепещущая, не снимая вуали, среди цветов,  которые она  прислала утром и которые Дебрэ, к чести его будь скачано, разместил и расправил  с такой заботливостью, что  бедная  женщина  простила ему его отсутствие.    

    Без двадцати двенадцать г-жа Данглар, устав напрасно ждать, взяла фиакр и  поехала домой.    

    Дамы известного круга имеют то общее с солидно устроившимися  гризетками, что  они никогда не возвращаются домой позже полуночи.    

    Баронесса вернулась к себе с такими же предосторожностями,  с  какими Эжени  только что покинула отцовский дом; с бьющимся сердцем она неслышно поднялась в  свою комнату, смежную, как мы знаем, с комнатой Эжени.    

    Она так боялась всяких пересудов Она так твердо верила, - и по  крайней мере за  это она была достойна уважения, - в чистоту дочери  и  в  ее верность родительскому  дому!    

    Вернувшись к себе, она подошла к дверям Эжени и прислушалась,  но  не уловив ни  малейшего звука, попыталась войти; дверь была заперта.    

    Госпожа Данглар решила, что Эжени, устав от тягостных волнений  этого вечера,  легла в постель и заснула.    

    Она позвала горничную и расспросила ее.    

    - Мадемуазель Эжени, - отвечала горничная, - вернулась в свою комнату с  мадемуазель д'Армильи; они вместе пили чай, а  затем  отпустили  меня, сказав,  что я им больше не нужна.    

    С тех пор горничная не выходила из буфетной и думала, как и все,  что обе  девушки у себя в комнате.    

    Таким образом, г-жа Данглар легла без  тени  какого-либо  подозрения; слова  горничной рассеяли ее тревогу о дочери.    

    Чем больше она думала, тем яснее для нее становились размеры  катастрофы; это  был уже не скандал, но разгром; не позор, но бесчестие.    

    Тогда г-жа Данглар невольно вспомнила, как  она  была  безжалостна  к Мерседес,  которую из-за мужа и сына недавно постигло такое же несчастье.    

    "Эжени погибла, - сказала она себе, - и мы тоже. Эта  история  в  том  виде, как ее будут преподносить, погубит нас, потому что в нашем обществе смех  наносит страшные, неизлечимые раны".    

    - Какое счастье, - прошептала она, -  что  бог  наделил  Эжени  таким странным  характером, который всегда так пугал меня!    

    И она подняла глаза к небу, благодаря провидение, которое неисповедимо  направляет грядущее и недостаток, даже порок, обращает на благо человеку.    

    Затем ее мысль преодолела пространство, как птица, распластав крылья,  перелетает пропасть, и остановилась на Кавальканти.    

    Этот Андреа оказался негодяем, вором, убийцей; и  все  же  чувствовалось, что  он недурно воспитан; он появился в свете как обладатель  крупного состояния,  покровительствуемый уважаемыми людьми.    

    Как разобраться в этой путанице? Кто поможет  найти  выход  из  этого ужасного  положения?    

    Дебрэ, к которому она бросилась в первом порыве как  женщина,  ищущая поддержки  у человека, которого она любит, мог только дать ей совет; нужно было обратиться  к кому-то более могущественному.    

    Тогда баронесса вспомнила о Вильфоре.    

    Вильфор распорядился арестовать Кавальканти; Вильфор безжалостно внес смятение  в ее семью, словно он был ей совсем чужой.    

    - Нет, - поправила она себя, - королевский прокурор  не  бессердечный человек -  он представитель правосудия, раб своего долга; честный и стойкий друг,   который,  хотя  и  безжалостной,  но  уверенной  рукой  нанес скальпелем удар  по гнойнику; он не палач, а хирург; он сделал все, чтобы честь Дангларов не  пострадала от позора, которым покрыл себя этот погибший юноша, представленный  ими обществу в качестве будущего зятя.    

    Раз Вильфор, друг семьи Данглар, действовал так, то нельзя было предположить,  чтоб он мог что-либо знать заранее и  потворствовать  проискам Андреа.    

    Таким образом, поведение Вильфора начало представляться  баронессе  в новом  свете, и она его истолковала в желательном для себя смысле.    

    Но на этом королевский прокурор должен остановиться; завтра она  поедет к нему  и добьется от него, если не нарушения служебного долга, то во всяком случае  всей возможной снисходительности.    

    Баронесса воззовет к прошлому; она воскресит  его  воспоминания;  она будет  умолять во имя грешной, но счастливой поры их жизни; Вильфор  замнет дело или  хотя бы даст Кавальканти возможность бежать,  -  для  этого ему достаточно  обратить взор в другую сторону:  карая  преступление,  он поразит только тень  преступника заочным приговором.    

    Успокоившись на этом, она заснула.    

    На следующий день, в десять часов утра, она встала и, не вызывая горничной,  никому не показываясь, оделась с той же простотой, что и накануне, вышла из  дому, дошла до улицы Прованс, наняла фиакр и  велела  везти себя к дому  Вильфора.    

    Уже целый месяц этот проклятый дом имел зловещий вид чумного  барака; часть  комнат была закрыта снаружи и изнутри, ставни открывались лишь  на короткое  время, чтобы впустить свежий воздух, и тогда в окне  появлялась испуганная  голова лакея; потом окно захлопывалось, как могильная  плита, и соседи  перешептывались!    

    - Неужели сегодня опять вынесут гроб из дома королевского прокурора?    

    Госпожа Данглар содрогнулась при виде этого мрачного дома; она  вышла из  фиакра; колени ее подгибались, когда она позвонила у запертых ворот.    

    Только после того как она в третий раз дернула колокольчик, чей  зловещий   звук  словно  вторил  всеобщей  печали,  появился  привратник   и чуть-чуть  приоткрыл калитку.    

    Он увидел женщину, светскую даму, элегантно одетую,  и,  несмотря  на это,  ворота оставались едва приотворенными.    

    - Да откройте же! - сказала баронесса.    

    - Раньше скажите, кто вы, сударыня? - спросил привратник.    

    - Кто я? Да вы меня отлично знаете.    

    - Мы теперь никого не знаем, сударыня.    

    - Да вы с ума сошли, любезный! - воскликнула баронесса.    

    - От кого вы?    

    - Нет, это уж слишком!    

   -  Сударыня, простите, но так приказано; ваше имя?    

    - Баронесса Данглар. Вы меня сто раз видели.    

    - Возможно, сударыня; а теперь скажите, что вам угодно?    

    - Какая дерзость! Я пожалуюсь господину де Вильфор!    

    - Сударыня, это не дерзость, это осторожность: сюда входят только  по записке  господина д'Авриньи или  после  доклада  господину  королевскому прокурору.    

    - Так вот, у меня как раз дело к королевскому прокурору.    

    - Спешное дело?    

    - Очевидно, раз я все еще здесь. Но довольно: вот моя карточка, передайте ее  вашему хозяину.    

    - Вы подождете, пока я вернусь?    

    - Да, идите.    

    Привратник закрыл ворота, оставив г-жу Данглар на улице.    

    Правда, баронесса ждала недолго; вскоре ворота  открылись  настолько, что она  могла войти; как только она вошла, ворота за ней захлопнулись.    

    Войдя во двор, привратник, не спуская глаз с ворот, вынул из  кармана свисток и  свистнул.    

    На крыльце показался лакей Вильфора.    

    - Сударыня, извините этого честного малого, - сказал он, идя навстречу  баронессе, - но так ему приказано, и господин де Вильфор поручил  мне сказать  вам, что он не мог поступить иначе.    

    Во дворе стоял впущенный с теми же  предосторожностями  поставщик,  и один из  слуг осматривал его товары.    

    Баронесса взошла на крыльцо; она чувствовала себя глубоко потрясенной этой  скорбью, которая усугубляла ее собственную печаль, и в  сопровождении лакея, ни  на миг не терявшего ее из виду, вошла в кабинет  королевского прокурора.    

    Как ни была озабочена г-жа Данглар  тем,  что  привело  ее  сюда,  но встреча,  оказанная ей всей этой челядью, показалась ей до того  возмутительной, что она  начала с жалоб.    

    Но Вильфор медленно поднял голову и посмотрел на нее с такой грустной улыбкой,  что жалобы замерли у нее на устах.    

    - Простите моим слугам страх, который я не могу поставить им в  вину;  заподозренные, они сами стали подозрительными.    

    Госпожа Данглар часто слышала в обществе разговоры о паническом страхе,  царившем в доме Вильфора, но она никогда не  поверила  бы,  что  это чувство  могло дойти до такой крайности, если бы не убедилась в этом воочию.    

    - Так вы тоже несчастны? - сказала она.    

    - Да, сударыня, - ответил королевский прокурор.    

    - И вам жаль меня?    

    - Искренно жаль, сударыня.    

    - Вы понимаете, почему я пришла?    

    - Вы пришли поговорить со мной о том, что случилось в вашем доме?    

    - Это ужасное несчастье, сударь.    

    - То есть неприятность.    

    - Неприятность! - воскликнула баронесса.    

    - Сударыня, - отвечал королевский прокурор с невозмутимым своим  спокойствием,  - я теперь называю несчастьем только то, что непоправимо.    

    - Неужели вы думаете, что это забудется?    

    - Все забывается, сударыня; ваша дочь выйдет замуж  завтра,  если  не сегодня,  через неделю, если не завтра. А что касается жениха мадемуазель Эжени, то я не  думаю, чтобы вы о нем жалели.    

    Госпожа Данглар посмотрела на Вильфора, изумленная этим почти насмешливым  спокойствием.    

    - К другу ли я пришла? - спросила она со скорбным достоинством.    

    - Вы же знаете, что да, - ответил Вильфор, и щеки его покрылись  легким  румянцем.    

    Ведь это заверение напоминало об иных событиях, чем те, которые  волновали  обоих в эту минуту.    

    - Тогда будьте сердечнее, дорогой Вильфор, - сказала баронесса, - обращайтесь  со мной, как друг, а не как судья, я глубоко несчастна, не говорите мне, что я  должна быть веселой.    

    Вильфор поклонился.    

    - За последние три месяца у меня  создалась  эгоистическая  привычка, сударыня,  - сказал он. - Когда я слышу о несчастьях,  я  вспоминаю  свои собственные  несчастья, это сравнение приходит мне на ум даже помимо моей воли. Вот почему  рядом с моими несчастьями ваши  несчастья  кажутся  мне простыми  неприятностями; вот почему рядом с моим трагическим  положением ваше положение  представляется мне завидным; но вас это  сердит,  оставим это. Итак, вы  говорили, сударыня?..    

    - Я пришла узнать у вас, мой друг, - продолжала баронесса, - что ждет этого  самозванца.    

    - Самозванца? - повторил Вильфор. - Я вижу, сударыня, вы, как  нарочно, то  преуменьшаете, то преувеличиваете. Андреа Кавальканти, или,  вернее, Бенедетто  - самозванец? Вы ошибаетесь,  сударыня:  Бенедетто  самый настоящий убийца.    

    - Сударь, я не спорю против вашей поправки; но чем суровее вы покараете этого  несчастного, тем тяжелее это отзовется  на  нашей  семье.  Забудьте о нем  ненадолго, не преследуйте его, дайте ему бежать.    

    - Поздно, сударыня; я уже отдал приказ.    

    - В таком случае, если его арестуют... Вы думаете, его арестуют?    

    - Я надеюсь.    

    - Если его арестуют (а я слышу со всех сторон, что тюрьмы  переполнены),  оставьте его в тюрьме.    

    Королевский прокурор покачал головой.    

    - Хотя бы до тех пор, пока моя дочь не выйдет замуж! - добавила баронесса.    

    - Невозможно, сударыня; правосудие имеет свой порядок.    

    - Даже для меня? - сказала баронесса полушутя, полусерьезно.    

    - Для всех, - отвечал Вильфор, - и для меня, как для других.    

    - Да... - сказала баронесса, не поясняя словами  той  мысли,  которая вызвала  это восклицание.    

    Вильфор посмотрел на нее своим испытующим взглядом.    

    - Я знаю, что вы хотите сказать, - продолжал он, -  вы  намекаете  на  распространившиеся по городу ужасные слухи, что смерть, которая БОТ  уже третий  месяц облекает в траур мой дом, смерть, от которой чудом спаслась Валентина, -  не случайная смерть.    

    - Я совсем об этом не думала, - поспешно сказала г-жа Данглар.    

    - Нет, вы об этом думали, сударыня, и это справедливо, потому что  вы не могли  не подумать об этом и не сказать себе: ты, карающий  преступления, отвечай:  почему вокруг тебя преступления совершаются безнаказанно?    

    Баронесса побледнела.    

    - Вы себе это говорили, не правда ли, сударыня?    

    - Да, сознаюсь.    

    - Я вам отвечу.    

    Вильфор пододвинул свое кресло к стулу г-жи Данглар; затем,  опершись обеими  руками о письменный стол, голосом, глуше обычного, заговорил:    

    - Есть преступления,  которые  остаются  безнаказанными,  потому  что  преступники неизвестны, и вместо виновного мог бы  пострадать  невинный; но как  только эти преступники будут обнаружены (и Вильфор протянул  руку к большому  распятию, висевшему против его стола), как только  они  будут обнаружены, -  повторил он, - богом живым клянусь, кто бы  они  ни  были, они умрут! Теперь,  после клятвы, которую я дал и которую я  сдержу,  осмельтесь просить у меня  пощады этому негодяю!    

    - Но уверены ли вы, сударь, - возразила г-жа Данглар, - что он  такой уж  преступник, как это говорят?    

    - Вот его дело: Бенедетто приговорен к пяти годам каторги за подлог в  шестнадцать лет, - как видите, молодой человек подавал надежды, -  потом побег,  потом убийство.    

    - Да кто он... этот несчастный?    

    - Кто знает! Бродяга, корсиканец.    

    - Никто его не признал?    

    - Никто; его родители неизвестны.    

    - А этот человек, который приезжал из Лукки?    

    - Такой же мошенник, как и он; его сообщник, быть может.    

    Баронесса умоляюще сложила руки.    

    - Вильфор! - сказала она своим самым нежным и вкрадчивым голосом.    

    - Ради бога, сударыня, - отвечал королевский прокурор  с  твердостью, даже  несколько сухо, - никогда не просите у меня пощады виновному!    

    Кто я? Закон. Разве у закона есть глаза, чтобы  видеть  вашу  печаль? Разве у  закона есть уши, чтобы слышать ваш нежный голос? Разве у  закона есть память,  чтобы отозваться на ваши кроткие мысли? Нет, сударыня,  закон повелевает. И  когда закон повелел, он разит.    

    Вы мне скажете, что я живое существо, а не кодекс; человек, а не книга.  Посмотрите на меня, сударыня, посмотрите вокруг меня; разве люди видели во мне  брата? Они меня любили? Щадили меня?  Просил  ли  кто-нибудь пощады Вильфору и  даровал ли ему кто-нибудь пощаду? Нет,  еще  раз  нет! Гонимый, вечно гонимый!    

    А вы, женщина, сирена, смотрите на меня своим чарующим взором,  который  напоминает мне то, из-за чего я должен краснеть. Да, краснеть за то, о чем вы  знаете, и, быть может, не только за это.    

    Но с тех пор как сам я пал, ниже, чем другие, быть может, - с тех пор я срываю  с людей одежды, чтобы найти гнойник, и нахожу его всегда; скажу больше: я  нахожу его с радостью, с  восторгом,  этот  знак  человеческой слабости или  человеческой злобы!    

    Ибо каждый человек и каждый преступник, которого я караю, кажется мне живым  доказательством, лишним доказательством того,  что  я  не  гнусное исключение!  Увы! Все люди злы, сударыня; докажем это и поразим злодея.    

    Вильфор произнес последние слова с исступленной яростью, почти свирепо.    

    - Но вы говорите, - возразила г-жа Данглар, делая последнюю  попытку, - что  этот молодой человек - бродяга, сирота, всеми брошенный?    

    - Тем хуже; вернее, тем лучше. Провидение сделало  его  таким,  чтобы некому  было оплакивать его.    

    - Вы нападаете на слабого, сударь!    

    - Убийца - слабый?    

    - Его позор запятнает мой дом.    

    - А разве мой дом не отмечен смертью?    

    - Вы безжалостны к другим, - воскликнула баронесса. -  Так  запомните мои  слова: к вам тоже будут безжалостны.    

    - Пусть так! - сказал Вильфор, угрожающим жестом простирая руки к небу.    

    - Хотя бы отложите дело этого несчастного, если его арестуют, до следующей  сессии; пройдет полгода, и все забудется.    

    - Нет, - сказал Вильфор, - у меня еще пять  дней  впереди;  следствие  закончено; пяти дней для меня больше чем достаточно; и разве вы не понимаете,  сударыня, что и мне тоже надо забыться? Когда я работаю, а я  работаю день и  ночь, бывают минуты, что я ничего не помню, а когда я ничего не помню, я  счастлив, как счастливы мертвецы; но все  же  это  лучше, чем страдание.    

    - Но ведь он скрылся; дайте ему убежать; бездействие -  самый  легкий способ  проявить милосердие.    

    - Ведь я вам сказал, что уже поздно; телеграф уже на рассвете передал приказ, и  теперь...    

    - Сударь, - сказал входя камердинер, - депеша из  министерства  внутренних дел.    

    Вильфор схватил конверт и торопливо его вскрыл.    

    Госпожа Данглар содрогнулась от ужаса, Вильфор затрепетал от радости.    

    - Арестован! - воскликнул Вильфор. - Его задержали  в  Компьене;  все кончено.    

    Госпожа Данглар встала; лицо ее было бледно.    

    - Прощайте, сударь, - холодно сказала она.    

    - Прощайте, сударыня, - отвечал королевский прокурор, почти  радостно провожая  ее до дверей.    

    Потом он вернулся к письменному столу.    

    - Так! - сказал он, ударяя рукой по депеше. - У меня есть подлог, три кражи,  два поджога, мне не хватало только убийства, вот  и  оно;  сессия будет  отличная.   III. ВИДЕНИЕ      

    Как говорил королевский прокурор г-же Данглар, Валентина все еще была больна.    

    Обессиленная, она не вставала с постели; о бегстве Эжени,  об  аресте Андреа  Кавальканти, вернее - Бенедетто, и о предъявленном ему  обвинении в убийстве  она узнала у себя в комнате, из уст г-жи де Вильфор.    

    Но Валентина была так слаба, что рассказ этот не произвел на нее того  впечатления, которое, вероятно, произвел бы, будь она здорова.    

    К странным мыслям и мимолетным призракам, рождавшимся  в  ее  больном мозгу или  проносившимся перед ее глазами, только  прибавилось  еще  несколько неясных  мыслей, несколько смутных образов, да и те вскоре  изгладились, вытесненные  собственными ощущениями.    

    Днем Валентину еще связывало с действительностью присутствие Нуартье, который  требовал, чтобы его кресло переносили в комнату  внучки,  и  там проводил весь  день, не спуская с больной отеческого взора; Вильфор, вернувшись из суда,  проводил час или два с отцом и дочерью.    

    В шесть часов Вильфор удалялся к себе в кабинет; в восемь часов  приходил  д'Авриньи, приносил сам микстуру, приготовленную для Валентины  на ночь, затем  уносили Нуартье.    

    Сиделка, приглашенная доктором, заменяла всех и уходила лишь в десять или  одиннадцать часов, когда Валентина засыпала.    

    Уходя, она отдавала ключ от комнаты Валентины  самому  Вильфору,  так что в  комнату больной можно  было  пройти  только  из  спальни  г-жи  де Вильфор,  через комнату маленького Эдуарда.    

    Каждое утро Моррель приходил к Нуартье справиться о здоровье Валентины; как ни  странно, с каждым днем он казался все спокойнее.    

    Прежде всего Валентина, хотя она все еще была в сильном нервном  возбуждении,  чувствовала себя с каждым днем  лучше;  а  потом,  разве  Монте-Кристо не  сказал ему, когда он прибежал к нему сам не свой, что  если через два часа  Валентина не умрет, то она спасена?    

    И вот, Валентина жива, и уже прошло четыре дня.    

    Нервное возбуждение, о котором мы говорили, не покидало Валентину даже во сне,  или, вернее, в той дремоте, которая  вечером  овладевала  ею; тогда, в ночной  тишине, при тусклом свете ночника, который  теплился  на камине, под  алебастровым колпачком, перед нею проходили тени, населяющие комнаты больных и  колеблемые порывистыми взмахами незримых крыльев лихорадки.    

    Тогда ей чудились то мачеха с грозно сверкающим взором,  то  Моррель,  простирающий к ней руки, то люди, почти чужие ей, как граф Монте-Кристо; даже  мебель казалось ей в бреду, оживала и двигалась по комнате;  и  так  продолжалось часов до трех ночи, когда ею овладевал  свинцовый  сон,  не  покидавший ее уже до утра.    

    Вечером того дня, когда Валентина узнала о бегстве Эжени и об  аресте  Бенедетто, после ухода Вильфора, д'Авриньи  и  Нуартье,  как  только  на церкви  св. Филиппа Рульского пробило одиннадцать, сиделка поставила возле больной  приготовленное питье и, затворив дверь, направилась в  буфетную, где,  содрогаясь, слушала рассказы о мрачных событиях, третий  месяц волновавших умы  прислуги королевского прокурора. И в это самое  время  в тщательно запертой  комнате Валентины разыгралась неожиданная сцена.    

    После ухода сиделки прошло около десяти минут.    

    Валентина уже час лежала в лихорадке,  возвращавшейся  к  ней  каждую ночь, и в  ее мозгу, независимо от ее воли, продолжалась упорная, однообразная и  неумолимая работа, беспрестанно и бесплодно воспроизводя все те же мысли и  порождая все те же образы.    

    И вдруг в таинственном, неверном свете ночника Валентине  почудилось, что  книжный шкаф, стоявший в углублении стены у камина, медленно и  бесшумно  открылся.    

    В другое время Валентина схватилась бы за звонок и позвала бы на  помощь, но  она была в полузабытье, и ничто ее не удивляло.    

    Она Понимала, что видения, окружавшие ее, - порождение ее бреда: ведь утром от  всех этих ночных призраков, исчезавших с первыми лучами солнца, не оставалось и  следа.    

    Из шкафа вышел человек.    

    Валентина так привыкла к лихорадочным видениям,  что  не  испугалась; она  только широко раскрыла глаза, надеясь увидеть Морреля.    

    Видение приблизилось к кровати, затем остановилось, - словно  прислушиваясь.    

    В этот миг луч ночника скользнул по лицу ночного посетителя.    

    - Нет, не он, - прошептала она.    

    И, уверенная в том, что это сон, она стала ждать, чтобы этот человек, как  бывает во сне, исчез или принял другой облик.    

    Она пощупала себе пульс и, слыша его частые удары, вспомнила, что эти  назойливые видения исчезают, если выпить  немного  микстуры;  освежающий  напиток, приготовленный доктором, которому Валентина жаловалась на лихорадку,  понижал жар и прояснял сознание; всякий раз, когда она его  пила, ей на  некоторое время становилось легче.    

    Валентина протянула дрожащую от слабости руку, чтобы взять  стакан  с  хрустального блюдца; но видение быстро шагнуло к кровати и  остановилось так  близко от Валентины, что она услышала его дыхание и даже  почувствовала  прикосновение его руки.    

    Никогда еще призраки, посещавшие Валентину, не были столь  похожи  на  действительность; она начала понимать, что все это наяву,  что  рассудок ее не  помрачен, и содрогнулась.    

    Прикосновение, которое она почувствовала,  остановило  ее  протянутую руку.    

    Валентина медленно отняла ее.    

    Тогда видение, от которого она не могла отвести глаз и которое, впрочем,  внушало ей скорее доверие, чем страх, взяло стакан, подошло к  ночнику и  посмотрело на питье, словно определяя его прозрачность и чистоту.    

    Но этого беглого исследования, по-видимому, оказалось недостаточно.    

    Этот человек, или, вернее, призрак, ибо он ступал так легко, что  ковер  совершенно заглушал его шаги, зачерпнул  ложкой  немного  напитка  и проглотил.    

    Валентина смотрела на происходящее с глубочайшим изумлением.    

    Она все еще надеялась, что видение сейчас исчезнет  и  уступит  место другому;  но таинственный гость, вместо того чтобы рассеяться, как  тень, подошел к ней  и, подавая ей стакан, сказал взволнованным голосом:    

    - Теперь можете пить!..    

    Валентина вздрогнула.    

    В первый раз призрак говорил с ней, как живой человек.    

    Она хотела крикнуть.    

    Человек приложил палец к губам.    

    - Граф Монте-Кристо! - прошептала она.    

    По испугу, отразившемуся в глазах девушки, по дрожи ее рук, по  тому, как она  поспешно натянула на себя одеяло, видно было, что последние сомнения готовы  отступить перед очевидностью; вместе с тем присутствие Монте-Кристо у нее в  комнате, в такой час, его  таинственное,  фантастическое, необъяснимое  появление через стену казалось невозможным  ее  потрясенному рассудку.    

    - Не пугайтесь, не зовите, - сказал граф, - пусть в сердце  вашем  не остается  ни тени подозрения, ни искры беспокойства: человек, которого вы видите перед  собой (вы правы, Валентина, на сей раз это не  призрак),  самый нежный отец и  самый почтительный друг, о каком вы  могли  бы  мечтать.    

    Валентина не отвечала на этот голос, подтверждавший, что перед ней не призрак,  а живой человек, внушал ей такой страх, что она боялась присоединить к нему  свой голос; но ее испуганный взгляд говорил: если ваши намерения чисты, зачем  вы здесь?    

    Со своей необычайной проницательностью Монте-Кристо  мгновенно  понял все, что  происходило в сердце девушки.    

    - Послушайте меня, - сказал он, - вернее, посмотрите на меня, на  мои  воспаленные глаза, на мое лицо, еще более бледное,  чем  всегда:  четыре ночи я  ни на миг не сомкнул глаз, четыре ночи я вас  сторожу,  оберегаю, охраняю для  нашего Максимилиана.    

    Радостный румянец залил  щеки  больной;  имя,  произнесенное  графом,  уничтожало последнюю тень недоверия.    

    - Максимилиан!.. - повторила Валентина, так сладостно ей было поизносить это  имя. - Максимилиан! Так он вам во всем признался?    

    - Во всем. Он сказал мне, что ваша жизнь - его жизнь, и я обещал ему, что вы  будете жить.    

    - Вы ему обещали, что я буду жить?    

    - Да.    

    - Вы говорили, что охраняете, оберегаете меня. Разве вы доктор?    

    - Да, и поверьте, лучшего вам не могло бы послать небо.    

    - Вы говорите, что не спали ночей, - сказала Валентина. - Где  же  вы были? Я  вас не видела.    

    Граф указал рукой на книжный шкаф.    

    - За этой дверью, - сказал он, - она выходит в соседний дом,  который я нанял.    

    Валентина отвернулась, вся вспыхнув от стыда и негодования.    

    - Сударь, - сказала она с неподдельным ужасом, - ваш поступок - беспримерное  безумие, и ваше покровительство весьма похоже на оскорбление.    

    - Валентина, - сказал он, - в эти долгие бессонные ночи единственное, что я  видел, это - кто к вам входит, какую пищу вам готовят, какое питье вам подают;  и когда питье казалось мне опасным, я входил, как вошел сейчас, опорожнял ваш  стакан и заменял яд  благотворным  напитком,  который вместо смерти, вам  уготованной, вливал в вас жизнь.    

    - Яд! Смерть! - воскликнула Валентина, думая, что она опять во власти  лихорадочного бреда. - О чем вы говорите, сударь?    

    - Тише, дитя мое, - сказал Монте-Кристо, снова приложив палец  к  губам, - да,  я сказал: яд; да, я сказал: смерть; и я повторяю: смерть.  Но выпейте это.  (Граф вынул из кармана флакон с красной жидкостью  и  налил несколько капель в  стакан.) Выпейте это и потом  ничего  уже  больше  не пейте всю ночь.    

    Валентина протянула руку; но, едва коснувшись стакана, испуганно  отдернула ее.    

    Монте-Кристо взял стакан и, отпив половину, подал его Валентине,  которая,  улыбнувшись, проглотила остальное.    

    - Я узнаю вкус моего ночного напитка, - сказала она. - Он всегда  освежает мне  грудь и успокаивает ум. Благодарю вас, сударь.    

    - Вот как вы прожили четыре ночи, Валентина, - сказал граф. -  А  как жил я?  Какие жестокие часы я здесь провел! Какие ужасные муки я  испытывал, когда  видел, как наливают в ваш стакан смертоносный яд! Как я  дрожал, что вы его  выпьете прежде, чем я успею выплеснуть его в камин!    

    - Вы говорите, сударь, - продолжала Валентина в невыразимом ужасе,  что вы  пережили тысячу мук, видя, как наливают в мой стакан смертоносный яд? Но тогда,  значит, вы видели и того, кто его наливал?    

    - Да.    

    Валентина приподнялась на постели; и, прикрывая грудь, бледнее снега, вышитой  сорочкой, еще влажной от холодного пота лихорадки, спросила:    

    - Вы видели?    

    - Да, - повторил граф.    

    - Это ужасно, сударь; вы хотите заставить меня  поверить  в  какие-то адские  измышления. Как, в доме моего отца, в моей комнате, на ложе страданий, меня  продолжают убивать? Уйдите, сударь, вы смущаете мою совесть, вы клевещете на  божественное милосердие, это немыслимо,  этого  быть  не может!    

    - Разве вы первая, кого разит эта рука, Валентина? Разве вы не  видели, как  погибли маркиз де Сен-Меран, маркиза де Сен-Меран, Барруа? Разве не погиб бы и  господин  Нуартье,  если  бы  то  лекарство,  которым  его пользуют уже три  года, не предохраняло его, побеждая яд привычкой к яду?    

    - Боже мой, - сказала Валентина, - так вот почему  дедушка  последнее время  требует, чтобы я пила все то, что он пьет?    

    - И у этих напитков горький вкус, как у сушеной апельсинной корки?    

    - Да, да!    

    - Теперь мне все понятной - сказал  Монте-Кристо.  -  Он  знает,  что здесь  отравляют, и, может быть, даже знает, кто. Он начал вас приучать вас, свое  любимое дитя, - к убийственному  снадобью,  и  действие  этого снадобья было  ослаблено. Вот почему вы еще живы, - чего я никак  не  мог себе объяснить, -  после того как четыре  дня  тому  назад  вас  отравили ядом, который обычно  беспощаден.    

    - Но кто же убийца, кто отравитель?    

    - Теперь я вас спрошу: видели вы, чтобы кто-нибудь входил ночью в вашу комнату?    

    - Да. Часто мне казалось, что я вижу какие-то тени;  вижу,  как  тени подходят,  удаляются, исчезают; но я их принимала за видения, и  сегодня, когда вы вошли,  мне долго казалось, что я брежу или вижу сон.    

    - Так вы не знаете, кто посягает на вашу жизнь?    

    - Нет, - сказала Валентина, - кто может желать моей смерти?    

    - Сейчас узнаете, - сказал Монте-Кристо, прислушиваясь.    

    - Каким образом? - спросила Валентина, со страхом озираясь по  сторонам.    

    - Потому что сейчас у вас нет лихорадки, нет бреда, потому что сознание ваше  прояснилось, потому что бьет полночь, а это час убийц.    

    - Господи! - сказала Валентина, проводя рукой по влажному лбу.    

    Медленно и уныло пробило полночь, и  каждый  удар  молотом  падал  на сердце  девушки.    

    - Валентина, - продолжал граф, - соберите все свои силы,  подавите  в груди  биение сердца, сдержите крик в груди, притворитесь  спящей,  и  вы увидите.    

    Валентина схватила графа за руку.    

    - Я слышу шум, - сказала она, - уходите!    

    - Прощайте, или, вернее, до свидания, - отвечал граф.    

    И с грустной, отеческой улыбкой, от которой сердце девушки  преисполнилось  благодарности, граф неслышными шагами направился к нише, где стоял шкаф.    

    Но прежде чем закрыть за собой дверцу, он обернулся к Валентине.    

    - Ни движения, ни слова, - сказал он, - пусть думают, что  вы  спите, иначе вас  могут убить раньше, чем я подоспею.    

    И, произнеся это страшное наставление, граф исчез за дверью, бесшумно  закрывшейся за ним.   IV. ЛОКУСТА      

    Валентина осталась одна, двое других часов, отстававших от часов  Филиппа  Рульского, тоже друг за другом пробили полночь Потом все  затихло, и только  изредка доносился далекий стук колес.    

    Все внимание Валентины сосредоточилось на часах в ее комнате, маятник которых  отбивал секунды.    

    Она принялась считать секунды и заметила, что ее сердце бьется  вдвое скорее.    

    Но она все еще сомневалась, кроткая Валентина не могла поверить,  что кто-то  желает ее смерти За что? С какой целью? Что она сделала  дурного, чтобы нажить  себе врагов?    

    Она не могла и думать о сне.    

    Единственная страшная мысль терзала ее: на свете есть человек,  который пытался  ее убить и опять попытается это сделать.    

    Что, если на этот раз, видя, что яд бессилен, убийца, как сказал Монте-Кристо,  прибегнет к стали? Что, если граф  не  успеет  помешать  ему? Что, если это ее  последние минуты, и она больше не увидит Морреля?    

    При этой мысли Валентина похолодела от ужаса и была готова  позвонить и позвать  на помощь.    

    Но ей казалось, что сквозь дверь книжного шкафа она видит глаза  Монте-Кристо;  она не могла не думать об этих глазах и не знала, поможет  ли ей когда-нибудь  чувство благодарности забыть о тягостном стыде,  вызванном нескромной  заботливостью графа.    

    Так прошло двадцать минут, двадцать вечностей; потом еще  десять  минут;  наконец, часы зашипели и громко ударили один раз.    

    В этот миг еле слышное поскрипывание ногтем о дверцу шкафа дало знать  Валентине, что граф бодрствует и советует ей бодрствовать тоже.    

    И сейчас же с противоположной  стороны,  где  была  комната  Эдуарда, скрипнул  паркет; Валентина  насторожилась  и  замерла,  затаив  дыхание, щелкнула ручка,  и дверь отворилась Валентина едва успела  откинуться  на подушку и прикрыть  локтем лицо.    

    Она вся дрожала, сердце ее сжималось от невыразимого ужаса. Она  ждала.    

    Кто-то подошел к кровати и коснулся полога.    

    Валентина собрала все свое мужество и начала дышать ровно,  как  спящая.    

    - Валентина! - тихо позвал чей-то голос.    

    Девушка вся затрепетала, но не ответила.    

    - Валентина! - повторил голос.    

    Молчание. Валентина обещала графу не просыпаться.    

    И Валентина услышала почти неуловимый звук жидкости, льющейся в  стакан, из  которого она недавно пила.    

    Тогда она осмелилась приоткрыть веки и взглянуть изпод руки.    

    Женщина в белом пеньюаре наливала в ее стакан  какую-то  жидкость  из флакона.    

    В это короткое мгновение Валентина, вероятно, задержала  дыхание  или  шевельнулась; женщина испуганно остановилась и нагнулась к постели, проверяя,  спит ли она Это была г-жа де Вильфор.    

    Валентина, узнав мачеху, так сильно задрожала, что  дрожь  передалась кровати.    

    Госпожа де Вильфор прижалась к стене и, спрятавшись за полог,  молча,  внимательно следила за малейшим движением Валентины.    

    Девушка вспомнила предостережение Монте-Кристо; ей показалось, что  в руке  мачехи блеснуло лезвие длинного, острого ножа.    

    Тогда Валентина огромным усилием воли заставила себя закрыть глаза; и это  движение, такое несмелое и обычно столь нетрудное,  оказалось  почти  непосильным; любопытство, жажда узнать  правду  не  давали  векам  сомкнуться.    

    Между тем г-жа де Вильфор, успокоенная тишиной, в которой опять  слышалось  ровное дыхание Валентины, решила, что  девушка  спит.  Она  снова протянула  руку и, полускрытая пологом, сдвинутым  к  изголовью  кровати, вылила в стакан  Валентины остаток жидкости из флакона.    

    Затем она удалилась так тихо, что Валентина не слышала ее движений.    

    Она только видела, как исчезла рука, изящная округлая  рука  красивой  двадцатипятилетней женщины, льющая смерть.    

    Невозможно выразить, что пережила Валентина за те полторы минуты, которые  провела в ее комнате г-жа де Вильфор.    

    Слабое царапанье по шкафу вывело девушку из оцепенения.    

    Она с усилием приподняла голову.    

    Дверца бесшумно отворилась, и снова появился граф Монте-Кристо.    

    - Что же, - спросил он, - вы еще сомневаетесь?    

    - Боже мой! - прошептала Валентина.    

    - Вы видели?    

    - Да!    

    - Вы узнали?    

    Валентина застонала.    

    - Да, - сказала она, - но я не могу поверить.    

    - Вы предпочитаете умереть и тем убить Максимилиана!..    

    - Боже мой, боже мой! - повторяла Валентина;  ей  казалось,  что  она сходит с  ума. - Но разве я не могу уйти из дому, убежать?..    

    - Валентина, рука, которая вас преследует, настигнет вас повсюду; золото купит  ваших слуг, и смерть будет ждать  вас  во  всех  обличиях:  в глотке воды из  ручья, в плоде, сорванном с дерева.    

    - Но ведь вы сами сказали, что дедушка приучил меня к яду.    

    - Да, к одному яду, и притом в малой дозе; но яд переменят или усилят дозу.    

    Он взял стакан и омочил губы.    

    - Так и есть! - сказал он. - Вас хотят отравить уже  не  бруцином,  а простым  наркотиком. Я узнаю вкус спирта, в котором его растворили.  Если бы вы выпили  то, что госпожа де Вильфор налила сейчас в этот стакан, Валентина, вы бы  погибли!    

    - Господи! - воскликнула девушка. - Но за что она меня преследует?    

    - Неужели вы так чисты сердцем, так далеки от всякого зла, что еще не поняли?    

    - Нет, - сказала Валентина, - я ей ничего не сделала.    

    - Да ведь вы богаты, Валентина, у вас двести  тысяч  ливров  годового дохода, и  эти двести тысяч вы отнимаете у ее сына.    

    - Но как же это? Ведь это не ее деньги, они  достались  мне  от  моих родных.    

    - Разумеется. Вот почему и умерли маркиз и маркиза де Сен-Меран: нужно было,  чтобы вы получили после них наследство; вот почему, в тот день, когда господин  Нуартье сделал вас своей наследницей, он был  приговорен; вот почему и вы в  свою очередь должны умереть, Валентина; тогда ваш отец наследует после вас, а  ваш брат, став единственным сыном, наследует после отца.    

    - Эдуард, бедный мальчик! И все эти  преступления  совершаются  из-за него!    

    - Наконец вы поняли!    

    - Боже, только бы все это не пало на него!    

    - Вы ангел, Валентина.    

    - А дедушку, значит, пощадили?    

    - Решили, что после вашей смерти его имущество все равно  перейдет  к вашему  брату, если только дед не лишит его наследства,  и  что  в  конце концов  преступление это было бы бесполезно, а потому особенно опасно.    

    - И в уме женщины мог зародиться такой план! Боже, боже мой!    

    - Вспомните Перуджу, виноградную беседку в Почтовой гостинице и человека в  коричневом плаще, которого ваша мачеха расспрашивала об  аква-тофана. Уже тогда  этот адский замысел зрел в ее мозгу.    

    - Ах, граф, - воскликнула девушка, заливаясь слезами, - если  так,  я обречена!    

    - Нет, Валентина, нет. Я все предвидел, и ваш враг побежден,  ибо  он разгадан;  нет, вы будете жить. Валентина, жить - чтобы любить и быть любимой; чтобы стать  счастливой и дать счастье благородному сердцу, но для этого вы должны всецело  довериться мне.    

    - Приказывайте, граф, что мне делать?    

    - Принять то, что я вам дам.    

    - Видит бог, - воскликнула Валентина, - будь я одинока,  я  предпочла бы  умереть.    

    - Вы не скажете никому ни слова, даже вашему отцу.    

    - Но мой отец непричастен к этому злодеянию, правда, граф? -  сказала  Валентина, умоляюще сложив руки.    

    - Нет; но ваш отец, человек, искушенный в  изобличении  преступников, должен  был предполагать, что все эти смерти у вас в доме  неестественны. Ваш отец сам  должен бы вас охранять, он должен был быть в  этот  час  на моем месте; он сам  должен был выплеснуть эту жидкость;  сам  должен  был уже подняться против  убийцы. Призрак против призрака,  -  прошептал  он, заканчивая свою мысль.    

    - Я сделаю все, чтобы жить, граф, - сказала Валентина, -  потому  что есть два  человека на свете, которые так меня любят, что  умрут,  если  я умру: дедушка и  Максимилиан.    

    - Я буду их охранять, как охранял вас.    

    - Скажите, что я должна делать, - спросила Валентина. - Господи,  что со мной  будет? - шепотом прибавила она.    

    - Что бы с вами ни произошло, Валентина, не пугайтесь; если вы будете страдать,  если вы потеряете зрение, слух, осязание, не страшитесь  ничего; если вы  очнетесь и не будете знать, где вы, не бойтесь, хотя  бы  вы проснулись в  могильном склепе, в гробу; соберитесь с мыслями  и  скажите себе: в эту минуту  меня охраняет  друг,  отец,  человек,  который  хочет счастья мне и  Максимилиану.    

    - Боже, неужели так нужно?    

    - Может быть, вы предпочитаете выдать вашу мачеху?    

    - Нет, нет, лучше умереть!    

    - Вы не умрете, Валентина. Что бы с вами ни произошло,  обещайте  мне не  роптать и надеяться!    

    - Я буду думать о Максимилиане.    

    - Я люблю вас, как родную дочь, Валентина; я один могу вас спасти,  и я вас  спасу.    

    Валентина молитвенно сложила руки, - она чувствовала, что только  бог может  поддержать ее в этот страшный час. Она шептала  бессвязные  слова, забыв о том,  что ее плечи прикрыты только длинными волосами и что сквозь тонкое кружево  пеньюара видно, как бьется ее сердце.    

    Граф осторожно дотронулся до ее руки, натянул ей на  плечи  бархатное одеяло и  сказал с отеческой улыбкой:    

    - Дитя мое, верьте моей преданности, как вы верите в милость божью  и в любовь  Максимилиана.    

    Валентина взглянула на него благодарно и кротко, словно послушный ребенок.    

    Тогда граф вынул из жилетного кармана изумрудную бонбоньерку,  открыл золотую  крышечку и положил на ладонь Валентины пилюлю величиною с  горошину.    

    Валентина взяла ее и внимательно посмотрела на графа, на лице ее  неустрашимого  защитника сиял отблеск божественного могущества  и  величия. Взгляд Валентины  вопрошал.    

    - Да, - сказал Монте-Кристо.    

    Валентина поднесла пилюлю к губам и проглотила ее.    

    - До свидания, дитя мое, - сказал он - Теперь я попытаюсь уснуть, ибо вы  спасены.    

    - Идите, - сказала Валентина, - я вам обещаю не бояться,  что  бы  со мной ни  случилось.    

    Монте-Кристо долго смотрел на девушку,  которая  понемногу  засыпала,  побежденная действием наркотика.    

    Затем он взял стакан, отлил три четверти в камин,  чтобы  можно  было подумать,  что Валентина пила из него, поставил его опять на ночной  столик, потом подошел  к книжному шкафу и исчез, бросив последний взгляд  на Валентину; она засыпала  безмятежно, как ангел, покоящийся у ног создателя.   V. ВАЛЕНТИНА      

    Ночник продолжал гореть на камине, поглощая  последние  капли  масла, еще  плававшие на поверхности воды, уже краснеющий  круг  окрашивал  алебастровый  колпачок, уже потрескивающий огонек вспыхивал последними  искрами, ибо и у  неживых предметов бывают  предсмертные  судороги,  которые можно сравнить с  человеческой агонией,  тусклый,  зловещий  свет  бросал опаловые отблески на  белый полог постели Валентины.    

    Уличный шум затих и воцарилось жуткое безмолвие.    

    И вот дверь из комнаты Эдуарда отворилась, и лицо, которое мы уже видели,  отразилось в зеркале, висевшем напротив, то была г-жа де  Вильфор, пришедшая  посмотреть на действие напитка.    

    Она остановилась на пороге, прислушалась к треску ночника, единственному звуку  в этой комнате, которая казалась необитаемой,  и  затем  тихо подошла к ночному  столу, чтобы взглянуть, пуст ли стакан.    

    Он был еще на четверть полон, как мы уже сказали.    

    Госпожа де Вильфор взяла его, вылила остатки в камин и помешала золу, чтобы  жидкость лучше впиталась; затем  старательно  выполоскала  стакан, вытерла своим  платком и поставила не прежнее место.    

    Она долго не решалась подойти к кровати и посмотреть на Валентину.    

    Этот мрачный свет, безмолвие, темные чары ночи,  должно  быть,  нашли отклик в  кромешных глубинах ее души:  отравительница  страшилась  своего деяния.    

    Наконец она собралась с духом, откинула полог, склонилась  над  изголовьем и  посмотрела на Валентину.    

    Девушка не дышала; легчайшая пушинка не заколебалась бы на  ее  полуоткрытых,  неподвижных губах, ее веки подернулись лиловой тенью и  слегка припухли, и ее  длинные темные ресницы осеняли уже пожелтевшую, как воск, кожу.    

    Госпожа де Вильфор долго смотрела на это красноречивое в своей неподвижности  лицо; наконец отважилась и, приподняв одеяло, приложила руку  к сердцу девушки.    

    Оно не билось.    

    Трепет, который она ощутила в пальцах, был  биением  ее  собственного пульса;  она вздрогнула и отняла руку.    

    Рука Валентины свесилась с кровати; рука эта, от плеча  до  запястья, казалась  изваянной Жерменом Пилоном; но кисть была слегка искажена судорогой, и тонкие  пальцы, оцепенев, застыли на красном дереве кровати.    

    Лунки ногтей посинели.    

    У госпожи де Вильфор не оставалось сомнений: все было кончено; страшное дело,  последнее из задуманных ею, наконец свершилось.    

    Отравительнице нечего было больше делать в этой комнате; она, не  выпуская  полога  из  рук,  осторожно  попятилась,  видимо,  страшась  шума собственных  шагов по ковру; она была заворожена зрелищем смерти, которое таит в себе  неодолимое обаяние, пока смерть еще не разложение, а  только неподвижность,  пока она еще таинство, а не тлен.    

    Минуты проходили, а г-жа де Вильфор все не могла выпустить полог, который она  простерла, как саван, над головой Валентины. Она платила  дань раздумью, а  раздумье преступника - муки совести.    

    Ночник затрещал громче.    

    Госпожа де Вильфор вздрогнула и выпустила полог.    

    В ту же секунду ночник погас, и комната  погрузилась  в  непроглядный мрак.    

    И в этом мраке вдруг ожили часы и пробили половину пятого.    

    Преступница, затрепетав, ощупью добралась до двери и вернулась к себе с каплями  холодного пота на лбу.    

    Еще два часа комната оставалась погруженной во тьму.    

    Затем понемногу ее залил бледный свет,  проникая  сквозь  ставни;  он стал ярче  и вернул предметам, краски и очертания.    

    Вскоре на лестнице раздалось покашливание, и в комнату Валентины вошла сиделка  с чашкой в руках.    

    Отцу, возлюбленному первый взгляд сказал бы: Валентина умерла; но для этой  наемницы Валентина только спала.    

    - Так, - сказала она, подходя к ночному столику, - она  выпила  часть микстуры,  стакан на две трети пуст.    

    Затем она подошла к камину, развела огонь, села в кресло и, хотя  она только  что встала с постели, воспользовалась сном Валентины,  чтобы  еще немного  подремать.    

    Она проснулась, когда часы били восемь.    

   Тогда,  удивленная непробудным сном  больной,  испуганная  свесившейся рукой, которой  спящая так и не шевельнула, сиделка подошла к  кровати  и только тогда заметила  похолодевшие губы и остывшую грудь.    

    Она хотела поднять руку Валентины, но закоченевшая рука была так  неподатлива,  что сиделка поняла все.    

    Она в ужасе вскрикнула и бросилась к двери.    

    - Помогите! - закричала она. - Помогите!    

    - Что случилось? - ответил снизу голос д'Авриньи.  Это  был  час  его  ежедневного визита.    

    - Что случилось? - послышался голос Вильфора,  быстро  выходящего  из кабинета.  - Доктор, вы слышите, зовут на помощь?    

    - Да, да, - отвечал д'Авриньи, - идем, идем скорее к Валентине.    

    Но прежде чем подоспели отец и доктор, слуги, находившиеся в комнатах и  коридорах того же этажа, уже вошли и, увидав Валентину, бледную и  неподвижную  на кровати, в отчаянии ломали руки.    

    - Позовите госпожу де Вильфор, разбудите госпожу де Вильфор, - кричал  королевский прокурор, стоя на пороге, которого он, казалось, не смел  переступить.    

    Но слуги, не отвечая, смотрели на д'Авриньи, который вошел в комнату, бросился  к Валентине и приподнял ее.    

    - И эта! - прошептал он, опуская ее - О господи, когда же конец!    

    Вильфор вбежал в комнату.    

    - Боже мой, что вы сказали, - отчаянно крикнул  он.  -  Доктор!  Доктор!..    

    - Я сказал, что Валентина умерла, -  торжественно  и  сурово  ответил  д'Авриньи.    

    Вильфор рухнул на колени, как подкошенный, уронив голову  на  постель  Валентины.    

    При словах доктора, при возгласе отца охваченные паникой слуги  выбежали вон с  глухими проклятиями; на лестницах и в коридорах  были  слышны их торопливые  шаги, затем громкий шум во дворе; потом все  стихло;  все, от первого до  последнего, бежали из проклятого дома.    

    Тогда г-жа де  Вильфор  в  накинутом  на  плечи  пеньюаре  приподняла портьеру;  она остановилась на пороге, притворяясь удивленной и  стараясь выдавить  несколько непокорных слезинок.    

    Вдруг она побледнела и, вытянув руки, подскочила к ночному столику.    

    Она увидела, что д'Авриньи нагнулся и внимательно рассматривает  стакан,  который она своими руками опорожнила в эту ночь.    

    В стакане было ровно столько жидкости, сколько она выплеснула в  золу камина.    

    Если бы дух Валентины встал перед ней, отравительница была бы не  так  потрясена.    

    Этот цвет - цвет напитка, который она налила Валентине в стакан и который  Валентина выпила, этот яд не может  обмануть  глаза  д'Авриньи,  и д'Авриньи  внимательно его рассматривает, это -  чудо,  которое  сотворил бог, дабы,  вопреки всем уловкам убийцы,  остался  след,  доказательство, улика  преступления.    

    Пока г-жа де Вильфор стояла  неподвижно,  как  воплощение  страха,  а Вильфор,  припав лицом к постели умершей, не видел ничего  вокруг,  д'Авриньи подошел к  окну. Еще раз тщательно рассмотрев  содержимое  стакана, он обмакнул в жидкость  кончик пальца.    

    - Это уже не бруцин, - прошептал он, - посмотрим, что это такое!    

    Он подошел к одному из шкафов превращенному в аптечку,  и,  вынув  из  серебряного футляра склянку с азотной кислотой, налил несколько капель в  опаловую жидкость, тотчас же окрасившуюся в кроваво-красный цвет.    

    - Так! - сказал д'Авриньи, с отвращением судьи, перед которым  открывается  истина, и с радостью ученого, разрешившего сложную задачу.    

    Госпожа де Вильфор оглянулась по сторонам; глаза ее вспыхнули,  потом погасли,  она, шатаясь, нащупала рукою дверь и скрылась.    

    Через минуту послышался шум падающего тела.    

    Но никто не обратил на это внимания. Сиделка  следила  за  действиями доктора,  Вильфор пребывал все в том же забытьи.    

    Один д'Авриньи проводил глазами г-жу де Вильфор и заметил ее  поспешный уход.    

    Он приподнял портьеру, и через комнату Эдуарда его  взгляд  проник  в спальню,  г-жа де Вильфор без движения лежала на полу.    

    - Ступайте туда, - сказал он сиделке, - госпоже де Вильфор дурно.    

    - Но мадемуазель Валентина? - проговорила она с запинкой.    

    - Мадемуазель Валентина не нуждается больше в помощи, - сказал  д'Авриньи, -  она умерла.    

    - Умерла? Умерла? - стонал Вильфор в пароксизме  душевной  муки,  тем более  раздирающей, что она была  неизведанной,  новой,  неслыханной  для этого  стального сердца.    

    - Что я слышу! Умерла! - воскликнул третий голос -  Кто  сказал,  что Валентина  умерла?    

    Вильфор и доктор обернулись. В дверях стоял Моррель, бледный,  потрясенный,  страшный.    

    Вот что произошло.    

    В обычный час, через маленькую дверь, ведущую к Нуартье, явился  Моррель.    

    Против обыкновения, дверь не была заперта; ему не пришлось звонить, и он вошел.    

    Он постоял в прихожей, зовя прислугу, чтобы кто-нибудь проводил его к Нуартье.    

    Но никто не откликался; слуги, как известно, покинули дом.    

    Моррель не имел особых поводов к  беспокойству:  Монте-Кристо  обещал ему, что  Валентина будет жить, и до сих пор это обещание не было нарушено. Каждый вечер  граф приносил ему хорошие вести, подтверждаемые на следующий день самим  Нуартье.    

    Все же это безлюдье показалось ему странным; оп  позвал  еще  раз,  в третий  раз; та же тишина.    

    Тогда он решил подняться.    

    Дверь Нуартье была открыта, как и остальные двери.    

    Первое, что бросилось ему в глаза, был старик, сидевший в кресле,  на своем  обычном месте; он был очень бледен, и  в  его  расширенных  глазах застыл  испуг.    

    - Как вы поживаете, сударь? - спросил Моррель, не без замирания сердца.    

    - Хорошо, - показал старик, - хорошо.    

    Но его лицо выражало все большую тревогу.    

    - Вы чем-то озабочены, - продолжал Моррель. - Позвать кого-нибудь  из слуг?    

    - Да, - показал Нуартье.    

    Моррель стал звонить изо всех сил; по, сколько он ни дергал за  шнур, никто не  приходил.    

    Он повернулся к Нуартье; лицо старика становилось все бледнее и  тревожнее.    

    - Боже мой! - сказал Моррель. - Почему никто не идет? Еще  кто-нибудь заболел?    

    Глаза Нуартье, казалось, готовы были выскочить из орбит.    

    - Да что с вами? - продолжал Моррель. - Вы меня пугаете! Валентина?..    

    - Да! Да! - показал Нуартье.    

    Максимилиан открыл рот, по не мог вымолвить ни слова; он зашатался  и  прислонился к стене.    

    Затем он указал рукой на дверь.    

    - Да! Да! Да! - показал старик.    

    Максимилиан бросился к маленькой лестнице и спустился по  ней  в  два прыжка,  между тем как Нуартье, казалось, кричал ему глазами:    

    - Скорей, скорей!    

    Моррель в одну минуту пробежал несколько комнат, пустых, как  и  весь дом, и  достиг комнаты Валентины.    

    Ему не пришлось отворять дверь, она была раскрыта настежь.    

    Первое, что он услышал, было рыдание. Он увидел, как в тумане, черную фигуру,  стоявшую на коленях и зарывшуюся  в  беспорядочную  груду  белых покрывал.  Страх, смертельный страх пригвоздил его к порогу.    

    И тут он услышал голос, который говорил: - Валентина умерла, - и другой,  который отозвался, как эхо:    

    - Умерла! Умерла!   VI.  МАКСИМИЛИАН      

    Вильфор поднялся, почти стыдясь того, что его застали в припадке  такого  отчаяния.    

    Должность грозного обвинителя, которую он занимал в течение  двадцати пяти лет,  сделала из него нечто большее или, быть  может,  меньшее,  чем человек.    

    Его взгляд, в первый миг растерянный  и  блуждающий,  остановился  на  Максимилиане.    

    - Кто вы, сударь? - сказал он. - Откуда вы? Так не входят в дом,  где обитает  смерть. Уйдите!    

    Моррель не двигался, он не мог оторвать глаз от ужасного зрелища:  от смятой  постели и бледного лица на подушках.    

    - Уходите! Слышите? - крикнул Вильфор.    

    Д'Авриньи тоже подошел, чтобы заставить Максимилиана уйти.    

    Тот окинул безумным взором Валентину, обоих мужчин,  комнату,  хотел,  по-видимому, что-то сказать, - наконец, не находя ни слова, чтобы  ответить,  несмотря на вихрь горестных мыслей, проносившихся в его мозгу,  он схватился за  голову и бросился к выходу; Вильфор и д'Авриньи, на  минуту отвлеченные от  своих дум, посмотрели ему вслед  и  обменялись  взглядом, который говорил:    

    "Это сумасшедший".    

    Но не прошло и пяти минут, как лестница заскрипела под тяжелыми шагами, и  появился Моррель, который, с нечеловеческой  силой  подняв  кресло Нуартье,  внес старика на второй этаж.    

    Дойдя до площадки, Моррель опустил кресло на пол и быстро вкатил  его в комнату  Валентины.    

    Все это он проделал с удесятеренной силой исступленного отчаяния.    

    Но страшнее всего было лицо Нуартье, когда Моррель подвез его к  кровати  Валентины; на этом лице напряженно жили одни глаза, в них  сосредоточились все  силы и все чувства паралитика.    

    И при виде этого бледного лица с горящим взглядом Вильфор испугался.    

    Всю жизнь, всякий раз, как он сталкивался со своим отцом, происходило  что-нибудь ужасное.    

    - Смотрите, что они сделали! - крикнул Моррель, все еще опираясь  одной рукой  на спинку кресла, которое он подкатил к кровати, а другой указывая на  Валентину. - Смотрите, отец!    

    Вильфор отступил на шаг и с удивлением смотрел на молодого  человека, ему почти  незнакомого, который называл Нуартье своим отцом.    

    Казалось, в этот миг вся душа старика перешла в его налившиеся кровью глаза;  жилы на лбу вздулись, синева, вроде той,  которая  заливает  кожу эпилептиков,  покрыла шею, щеки и виски; этому внутреннему взрыву, потрясающему все его  существо, не хватало только крика.    

    Этот крик словно выступал из всех пор, страшный в своей немоте,  раздирающий в  своей беззвучности.    

    Д'Авриньи бросился к старику и дал ему понюхать спирту.    

    - Сударь, - крикнул тогда Моррель, схватив недвижную руку паралитика, - меня  спрашивают, кто я такой и по какому праву  я  здесь.  Вы  знаете, скажите им,  скажите!    

    Рыдания заглушили его голос.    

    Прерывистое дыхание сотрясало грудь старика. Этовозбуждение было  похоже на  начало агонии.    

    Наконец слезы хлынули из глаз Нуартье, более  счастливого,  чем  Моррель,  который рыдал без слез. Старик не мог наклонить голову и лишь закрыл глаза.    

    - Скажите, что я был ее женихом, - продолжал Моррель. - Скажите,  что она была  моим другом, моей единственной любовью на  свете!  Скажите  ям, что ее  бездыханный труп принадлежит мне!    

    И он бросился на колени перед постелью, судорожно  вцепившись  в  нее руками.    

    Видеть этого большого, сильного человека, раздавленного  горем,  было так   мучительно,  что  Д'Авриньи  отвернулся,  чтобы  скрыть   волнение; Вильфор, не  требуя больше объяснений, покоренный  притягательной  силой, которая влечет нас  к людям, любившим тех, кого мы  оплакиваем,  протянул Моррелю руку.    

    Но Максимилиан ничего не видел; он схватил ледяную руку Валентины  и, не умея  плакать, глухо стонал, сжимая зубами край простыни.    

    Несколько минут в этой комнате слышались только рыдания, проклятия  и молитвы.    

    И все же один звук господствовал над всем: то было хриплое,  страшное дыхание  Нуартье. Казалось, при каждом вдохе рвались жизненные пружины  в его груди.    

    Наконец Вильфор, владевший собой лучше других и как бы уступивший  на время  свое место Максимилиану, решился заговорить.    

    - Сударь, - сказал он, - вы говорите, что вы любили Валентину, что вы были ее  женихом. Я не знал об этой любви, о вашем сговоре; и все  же  я, ее отец,  прощаю вам это; ибо, я вижу, ваше горе велико и неподдельно.    

    Ведь и мое горе слишком велико, чтобы в душе у меня оставалось  место для  гнева.    

    Но вы видите, ангел, который сулил вам счастье, покинул землю; ей  не нужно  больше земного поклонения, ныне она предстала перед творцом: проститесь же с ее  бренными останками, коснитесь в последний раз руки, которую вы ждали, и  расстаньтесь с  ней  навсегда;  Валентине  нужен  теперь только священник,  который ее благословит.    

    - Вы ошибаетесь, сударь, - воскликнул Моррель, подымаясь на одно  колено, и его  сердце пронзила такая боль, какой он никогда еще не  испытывал, - вы  ошибаетесь. Валентина умерла, но она умерла такой смертью, что нуждается не  только в священнике, но и в мстителе! Посылайте за  священником, господин де  Вильфор, а мстителем буду я!    

    - Что вы хотите сказать, сударь! - пробормотал Вильфор;  полубезумный выкрик  Морреля заставил его содрогнуться.    

    - Я хочу сказать, что в вас - два человека, сударь! - продолжал  Моррель. -  Отец довольно плакал - пусть выступит королевский прокурор.    

    Глаза Нуартье сверкнули; Д'Авриньи подошел ближе.    

    - Я знаю, что говорю, сударь, - продолжал  Моррель,  читая  по  лицам  присутствующих все их чувства, - и вы знаете не хуже  моего  то,  что  я скажу:  Валентину убили!    

    Вильфор опустил голову; Д'Авриньи подошел еще на шаг; Нуартье  утвердительно  опустил веки.    

    - В наше время, - продолжал Моррель, - живое существо, даже не  такое юное и   прекрасное,  как  Валентина,  не  может  умереть  насильственной смертью без  того, чтобы не потребовали отчета в его гибели. Господин королевский прокурор,  - закончил Моррель с возрастающим жаром, - здесь нет места жалости! Я вам  указываю на преступление, ищите убийцу!    

    И его неумолимый взгляд вопрошал Вильфора, который в свою очередь искал взгляда  то Нуартье, то Д'Авриньи.    

    Но вместо того чтобы поддержать Вильфора, отец и доктор ответили  ему таким же  непреклонным взглядом.    

    - Да! - показал старик.    

    - Верно! - сказал д'Авриньи.    

    - Вы ошибаетесь, сударь, - проговорил Вильфор, пытаясь побороть  волю трех  человек и свое собственное волнение, - в моем доме  не  совершается  преступлений; меня разит судьба, меня тяжко испытывет бог, - но  у  меня никого  не убивают!    

    Глаза Нуартье сверкнули; д'Авриньи открыл рот, чтобы возразить.    

    Моррель протянул руку, призывая к молчанию.    

    - А я вам говорю, что здесь убивают! - сказал он негромко, но грозно.    

    Я вам говорю, что это уже четвертая жертва за четыре месяца!    

    Я вам говорю, что четыре дня тому назад уже пытались отравить  Валентину, но  это не удалось, благодаря предосторожности господина Нуартье!    

    Я вам говорю, что дозу удвоили или переменили яд, и на этот раз  злодеяние  удалось!    

    Я вам говорю, что вы это знаете так же хорошо, как и  я,  потому  что господин  д'Авриньи вас об этом предупредил и как врач и как друг.    

    - Вы бредите, сударь, - сказал Вильфор, тщетно  пытаясь  освободиться от  захлестнувшей его петли.    

    - Я брежу? - воскликнул Моррель. - В таком случае я обращаюсь к самому  господину д'Авриньи. Спросите у него, сударь,  помнит  ли  он  слова,  произнесенные им в вашем саду, перед этим домом в вечер  смерти  госпожи де  Сен-Меран; тогда вы оба, думая, что вы одни, говорили об этой  трагической  смерти; вы ссылаетесь на судьбу, вы несправедливо обвиняете бога, но судьба и  бог участвовали в этой смерти только тем, что создали убийцу Валентины!    

    Вильфор и д'Авриньи переглянулись.    

    - Да, да, припомните, - сказал Моррель, - вы думали,  что  эти  слова были  сказаны в тишине и одиночестве, затерялись во мраке, но они достигли моих ушей.    

    Конечно, после этого вечера, видя преступную снисходительность господина де  Вильфор к своим близким, я должен был все раскрыть властям. Я не был бы тогда  одним из виновников твоей смерти,  Валентина,  любимая!  Но виновник  превратится в мстителя; это  четвертое  убийство  очевидно  для всякого, и если  отец твой покинет тебя, Валентина, клянусь тебе,  я  сам буду преследовать  убийцу!    

    И словно природа сжалилась, наконец, над этим сильным человеком,  готовым  сломиться под натиском собственной силы, - последние слова Морреля замерли в  его гортани, из груди его вырвалось рыдание, непокорные  слезы хлынули из глаз,  он покачнулся и с плачем вновь упал на колени у кровати Валентины.    

    Тогда настала очередь д'Авриньи.    

    - Я разделяю чувства господина Морреля и тоже  требую  правосудия,  сказал он  громко. - У меня сердце разрывается от мысли, что моя малодушная  снисходительность поощрила убийцу!    

    - Боже мой! - еле слышно прошептал Вильфор.    

    Моррель поднял голову и, читая в глазах старика, горящих нечеловеческим  пламенем, сказал: