1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 
          положение могло вполне сочетаться с сочинением плохой музыки (как мы
          видим на примере Вагнера). Гений Бетховена нельзя объяснить ни таким,
          ни вообще каким бы то ни было способом.
        
        
          Я думаю, что аналогичным образом можно использовать собственные
          взгляды Маркса для эмпирического опровержения социологического
          детерминизма. В самом деле, если мы рассмотрим в свете предложенной
          доктрины две марксовы теории — активизм и историцизм — и их борьбу за
          верховенство в системе Маркса, то будем вынуждены сказать, что
          историцизм, пожалуй, больше подходит консервативному апологету, чем
          революционеру или хотя бы реформатору. И, действительно, историцизм
          имел у Гегеля такую направленность. Следовательно, тот факт, что Маркс
          не только заимствовал его у Гегеля, но в конечном счете позволил ему
          вытеснить собственный активизм, может свидетельствовать о том, что
          позиция, которую человек занимает в социальной борьбе, далеко не
          всегда определяет его интеллектуальные решения. Такие решения могут
          определяться, как в случае Маркса, не столько подлинными интересами
          класса, который он поддерживает, сколько случайными факторами, такими,
          как влияние предшественника или, быть может, близорукость. Так что
          социологизм может углубить наше понимание Гегеля, но пример самого
          Маркса разоблачает эту доктрину как необоснованное
          обобщение. Аналогичная ситуация имеет место и в недооценке Марксом
          значимости своих собственных моральных идей. Ведь невозможно
          усомниться в том, что секрет его религиозного влияния заключен в его
          нравственном призыве, что его критика капитализма была эффективной
          главным образом в своей моральной ипостаси. Маркс показал, что
          социальная система как таковая может быть несправедливой и что если
          система плоха, то вся добродетельность индивидуумов, извлекающих из
          этой системы выгоду, есть фальшь и лицемерие, поскольку наша
          ответственность распространяется на социальную систему и ее институты,
          которым мы позволяем продолжать существовать.
        
        
          Именно этот моральный радикализм Маркса объясняет то большое влияние,
          которое Маркс заслуженно имеет. Это обнадеживает. Моральный радикализм
          все еще жив. Наша задача — сохранить его, не дать ему повторить судьбу
          марксова политического радикализма. «Научный» марксизм умер, но
          выражаемое им чувство социальной ответственности и его любовь к
          свободе должны выжить.
        
      
    
    
      
Другие оракулы
      
        
          Рациональность как требование универсального и внеличностного
          стандарта истины имеет первостепенное значение… не только во времена,
          когда это требование с легкостью принимается, но также — и даже более
          того — в те менее счастливые периоды, когда она является презренной и
          отверженной, словно никчемная фантазия человека, которую ему недостает
          мужества уничтожить, хотя он и не может ее принять.
        
        Бертран Рассел
      
      
        
Глава 23. Социология знания
        
          В том, что гегелевская и марксова философии истории являются
          продуктами своего времени — времени социальных изменений — сомневаться
          не приходится. Подобно философиям Гераклита и Платона, а также Конта и
          Милля, Ламарка и Дарвина, они представляют собой философские учения об
          изменчивости и свидетельствуют об огромном и, бесспорно, в чем-то
          ужасающем впечатлении, которое произвело изменение окружающей среды на
          умы тех, кто в этой среде жил.
        
        
          Платон отозвался на подобную ситуацию попыткой остановить любое
          изменение. Социальные философы более позднего времени, как известно,
          реагировали на аналогичную ситуацию совершенно иначе, поскольку
          социальное изменение они принимали и даже приветствовали. Впрочем, эта
          любовь к изменчивости, думается мне, в чем-то является
          амбивалентной. Действительно, хотя они и отказались от какой бы то ни
          было надежды остановить изменение, однако будучи историками, они
          пытались предсказать его и таким способом подчинить рациональному
          контролю, что, разумеется, выглядело как попытка это изменение
          укротить. Очевидно, таким образом, что историки так и не перестали
          испытывать ужас перед социальными изменениями.
        
        
          В наше время — время куда более быстрых изменений — мы даже стремимся
          не просто предсказать изменения, но подчинить их контролю
          централизованного широкомасштабного планирования. Эти холистские
          воззрения (которые я подверг критике в «The Poverty of Historicism»),
          представляют собой, так сказать, компромисс между платоновской и
          марксистской теориями. Платоновское желание остановить изменение в
          комбинации с марксистской доктриной о неизбежности изменений приводит
          — в результате своеобразного гегелевского «синтеза» — к следующему
          требованию: если изменение не может быть остановлено, оно должно быть,
          по крайней мере, «планируемо» и контролируемо государством, для чего
          власть государства должна быть существенно расширена.
        
        
          Такой подход, как может показаться на первый взгляд, представляет
          собой разновидность рационализма. Он тесно связан с марксовой мечтой о
          «царстве свободы», в котором человек впервые становится хозяином
          собственной судьбы. Однако в действительности этот подход оказывается
          в теснейшей связи с учением, которое определенно противостоит
          рационализму (в особенности учению о рациональном единстве
          человечества — см. главу 24), с учением, которое старательно оберегает
          иррациональные и мистические идеи нашего времени. Я имею в виду
          марксистское учение, согласно которому убеждения людей, включая
          моральные и научные, определяются классовым интересом, а более
          обобщенно — социальными и историческими условиями соответствующего
          времени. Под именем «социологии знания», или «социологизма», оно
          широко распространилось в последнее время (особенно усилиями М. Шелера
          и К. Манхейма23.1) как теория
          социальной детерминации научного знания.
        
        
          Социология науки утверждает, что научное мышление, в особенности
          мышление о политических и социальных проблемах, происходит не в
          вакууме, а в социально обусловленной атмосфере. На него оказывают
          большое влияние подсознательные и бессознательные элементы. Эти
          элементы остаются скрытыми от испытующего взора мыслителя, поскольку
          они формируют самое пространство, в котором тот существует, его
          социальную среду. Социальная среда мыслителя определяет целую систему
          убеждений и теорий, которые представляются ему безусловно истинными
          или самоочевидными. Они кажутся ему чем-то вроде логических или
          тривиальных истин, подобных, например, сентенции: «все столы являются
          столами». Поэтому он даже не отдает себе отчет в том, что вообще
          принимает какие-либо допущения. Однако то, что он на самом деле
          принимает допущения, можно увидеть, если сравнить его с мыслителем,
          живущим в другой социальной среде. Этот второй мыслитель также исходит
          из системы безусловных, как ему кажется, допущений, но уже совершенно
          иной, которая может быть настолько иной, что между этими двумя
          системами вообще может не существовать никакого интеллектуального
          моста, невозможен никакой компромисс. Каждую из таких различных
          социально детерминированных систем допущений социологи знания называют
          тотальной идеологией.
        
        
          Социологию знания можно рассматривать как гегельянскую версию
          кантовской теории познания, поскольку она продолжает линию кантовской
          критики того, что можно назвать «пассивной теорией познания». Под
          такой теорией я имею в виду теорию эмпириков до Юма
          включительно. Характеризуя ее в самых общих чертах, можно сказать, что
          эта теория полагает, будто знание вливается в нас через ощущения, и
          что ошибки возникают благодаря нашему вмешательству в материал, данный
          ощущениями, или благодаря ассоциациям, которые возникают между
          элементами этого материала. Лучший способ избежать ошибок — оставаться
          совершенно пассивным и только воспринимать. Возражая против этой
          теории познания, отводящей знанию лишь роль хранилища ощущений (я
          обычно называю ее «теорией черпающего сознания»), Кант23.2 утверждал, что знание не есть
          коллекция подарков, полученных нашими ощущениями и хранящихся в нашем
          сознании словно в музее, оно в гораздо большей степени является
          результатом нашей собственной умственной активности. Поэтому мы должны
          как можно активнее побуждать самих себя к исследованию, сравнению,
          объединению и обобщению, если желаем получить знание. Эту теорию мы
          можем назвать «активной теорией познания». Под ее воздействием Кант
          отказался от несостоятельного идеала, согласно которому наука свободна
          от любого рода допущений. (То, что этот идеал является даже внутренне
          противоречивым, будет показано в следующей главе.) Кант сделал
          совершенно ясным то, что мы не можем начинать наш познавательный
          процесс, так сказать, с пустого места и что мы, приступая к своим
          задачам, должны быть вооружены системой допущений, которые принимаем
          без проверки их эмпирическими методами науки. Такая система может быть
          названа «категориальным аппаратом»23.3. Кант верил, что можно открыть единый истинный и
          неизменный категориальный аппарат, который представляет собой
          необходимую неизменную структуру нашего интеллектуального достояния,
          то есть наш человеческий «разум».
        
        
          Эта часть кантовской теории была отвергнута Гегелем, который — в
          противоположность Канту — не верил в единство человечества. Он учил,
          что интеллектуальное достояние человека постоянно изменяется и что оно
          является частью социального наследия. Соответственно, развитие разума
          человека должно совпадать с историческим развитием его общества, то
          есть нации, к которой он принадлежит. Эта теория Гегеля, в особенности
          его учение о том, что всякое знание и всякая истина «относительны» (в
          смысле детерминированности историей), представляет собой то, что
          иногда называют «историзмом» (как отмечалось в предыдущей главе,
          историзм в этом смысле противоположен историцизму). Социология знания,
          или «социологизм», очевидно, очень тесно связана или почти идентична
          историзму. Единственное различие состоит в том, что под влиянием
          Маркса в социологии знания подчеркивается: историческое развитие не
          производит один, единый «национальный дух», как утверждал Гегель, а
          скорее несколько, причем иногда противоположных «тотальных идеологий»
          внутри одной нации, которые соответствуют определенным классам,
          общественным слоям или социальным стратам этой нации.
        
        
          В действительности сходство социологии знания с концепцией Гегеля
          является даже более глубоким. Ранее я отметил, что, согласно
          социологии знания, невозможны никакие интеллектуальные мосты или
          компромиссы между различными тотальными идеологиями. Правда, этот
          радикальный скептицизм в действительности не настолько серьезен, как
          кажется. Из него существует выход, и этот выход аналогичен
          гегелевскому методу устранения противоречий, которые существовали в
          предшествующей ему истории философии. Гегель — дух, свободно парящий
          над водоворотом несогласных между собой философий, — свел все эти
          философские системы к простым компонентам высшего синтеза своей
          собственной системы. Аналогичным образом социология науки
          придерживается мнения, что «свободно парящий интеллект» интеллигенции,
          которая единственная из всех социальных групп не имеет жестких связей
          с социальными традициями, способен избежать ловушек тотальных
          идеологий, что он может видеть, так сказать, насквозь и разоблачать
          тотальные идеологии, а также инспирирующие их скрытые мотивы и другие
          детерминанты. Поэтому социология знания считает, что высшая степень
          объективности может быть достигнута в свободном парении интеллекта,
          анализирующего различные скрытые идеологии и их опоры в
          бессознательном. Путь к истинному знанию состоит в разоблачении
          бессознательных допущений, он должен быть разновидностью психотерапии
          или, если можно так выразиться, социотерапией. Высшего синтеза
          объективного знания способны достичь лишь те, кто подвергался
          социоанализу или подвергал ему самого себя, а также те, кто свободен
          от социальных комплексов, то есть от своей тотальной идеологии.
        
        
          В предыдущей главе, говоря о «вульгарном марксизме», я отметил
          тенденцию, которую можно наблюдать на ряде современных философских
          учений, — тенденцию разоблачать скрытые мотивы человеческих
          действий. Социология знания входит в эту группу вместе с психоанализом
          и некоторыми другими философскими учениями, которые обнаруживают
          «бессмысленность» убеждений своих оппонентов23.4. Популярность такой позиции заключается, я
          полагаю, в легкости, с которой ее можно использовать, и в
          удовлетворении, которое она доставляет тем, кто умеет видеть сквозь
          вещи и сквозь безрассудство непосвященных. Это удовольствие было бы
          безвредным, если бы всем этим идеям не было свойственно разрушать
          интеллектуальный базис любой дискуссии путем установления того, что я
          называю23.5 «непроницаемым для
          критики догматизмом». (В действительности такой догматизм представляет
          собой нечто весьма похожее на «тотальную идеологию».) Гегельянство
          поступает именно так, декларируя допустимость и даже плодотворность
          противоречий. Однако, если противоречия не нуждаются в устранении,
          тогда невозможны никакая критика и никакая дискуссия, поскольку
          критика всегда заключается в выявлении противоречий либо внутри
          критикуемой теории, либо между ней и какими-то опытными
          данными. Аналогичная ситуация имеет место и в психоанализе:
          психоаналитик может всегда отделаться от любых возражений, указав, что
          их и следовало ожидать от людей, подавленных психоаналитической
          критикой. Точно так же философам, занимающимся анализом значения
          языковых выражений, достаточно заявить, что утверждения их оппонентов
          бессмысленны, поскольку «бессмысленность» может быть определена таким
          образом, что любая дискуссия о ней будет по определению лишена
          смысла23.6. Марксисты в
          подобной же манере привыкли объяснять несогласие с ними их оппонентов
          классовыми интересами, а представители социологии знания — тотальной
          идеологией. Оба этих метода удобны в обращении и являются хорошим
          развлечением для тех, кто их использует. Однако они совершенно
          очевидно разрушают базис рациональной дискуссии и, несомненно, в
          конечном счете должны приводить к иррационализму и мистицизму.
        
        
          Все же, несмотря на эти опасности, я не вижу, почему я должен
          отказывать себе в удовольствии применить эти методы. К тому же, как
          психоаналитики являются людьми, к которым психоанализ применим лучше
          всего23.7, социоаналитики с
          почти неотразимым радушием побуждают применить к ним их собственные
          методы. Разве их описание интеллигенции как единственной социальной
          группы, не связаной жестко с традицией, не есть весьма четкое описание
          их собственной социальной группы? И разве не ясно также, что частью
          любой тотальной идеологии (допустим, теория тотальных идеологий
          является истинной) должно быть убеждение, что именно группа,
          являющаяся ее носителем, свободна от предубеждений и вообще является
          группой избранных, единственно способной на объективность. И разве
          признавая истинность теории при всех обстоятельствах, не следует
          ожидать, что те, кто придерживается ее, будут бессознательно вводить
          сами себя в заблуждение, создавая поправки к теории для того, чтобы
          доказать объективность их собственных воззрений? Можем ли мы в таком
          случае принимать всерьез заявление социологистов, что посредством их
          социологического самоанализа они достигают высшего уровня
          объективности? Аналогичным образом, можем ли мы принимать всерьез их
          заявление, что социоанализ способен низложить тотальную идеологию? И,
          наконец, мы можем даже спросить, не является ли теория социологии
          знания в целом просто выражением классового интереса этой отдельной
          группы — интеллигенции, которая единственная из всех социальных групп
          не имеет жестких связей с традицией, но, впрочем, связана с традицией
          достаточно сильно, чтобы признавать своим родным языком гегельянский
          язык.
        
        
          Насколько мало представители социологии знания преуспели в
          социотерапии, вернее сказать — в искоренении их собственной тотальной
          идеологии, станет до некоторой степени очевидным, если мы рассмотрим
          их отношение к Гегелю. Они не понимают, что просто повторяют
          Гегеля. Напротив, они уверены, что не только переросли его, но и видят
          его насквозь, подвергнув социоанализу, что они могут рассматривать его
          не из какой-либо отдельной социальной среды, а объективно, с
          недосягаемой высоты. Эта явная неудача социологистов в самоанализе
          говорит нам о многом.
        
        
          Однако шутки в сторону. В адрес социологистов следует высказать и
          более серьезные возражения. Социология знания не только разрушает сама
          себя, не только представляет собой весьма благодатный объект
          социоанализа. Она также демонстрирует поразительную неспособность
          отчетливо понять собственный предмет — социальные аспекты знания,
          точнее — научного метода. Социология науки исследует науку о познании
          как процесс, происходящий в мозгу или в «сознании» отдельного ученого,
          может быть, как продукт этого процесса. Если рассматривать науку таким
          образом, тогда то, что мы называем научной объективностью, оказывается
          чем-то совершенно непонятным или даже невозможным. Это относится не
          только к социальным или политическим наукам, где классовые интересы и
          прочие скрытые мотивы играют важную роль, но точно так же и к
          естественным наукам. Каждый, кто имеет хоть слабое представление об
          истории естественных наук, осведомлен о страстной настойчивости,
          которой в них характеризуются многие споры. Никакая политическая
          партийность не способна оказать на политические теории такого сильного
          влияния, как пристрастность, проявляемая некоторыми
          учеными-естественниками при поддержке своего интеллектуального
          детища. Если бы научная объективность была основана, как наивно
          полагает социологическая теория знания, на личной беспристрастности
          или объективности ученого, мы должны были бы сказать ей «прощай».
        
        
          При рассмотрении проблемы научной объективности нам следует на самом
          деле занять позицию более радикального скептицизма по сравнению с
          позицией социологии знания. Ведь нет сомнения в том, что каждый из нас
          испытывает воздействие собственной системы предубеждений (или
          «тотальных идеологий», если это понятие предпочтительнее). Все мы
          многое принимаем как самоочевидное, принимаем некритично, даже с
          наивным или самодовольным убеждением, что критика совершенно
          необязательна. Ученые не составляют исключения из этого правила, даже
          если они, казалось бы, способны очиститься от предубеждений в своей
          специальной области. Однако они не очищают себя с помощью социоанализа
          или какого-нибудь подобного метода. Они не стремятся подняться на
          более высокий уровень понимания, с которого могут подвергнуть
          социоанализу свои идеологические грехи и тем самым смягчить
          их. Поэтому делая свой мозг более «объективным», они не способствуют
          достижению того, что мы называем «научной объективностью». Конечно
          нет, ибо то, что мы обычно имеем в виду под объективностью в науке,
          покоится на совершенно другом основании23.8. Достижение научной объективности — это задача
          научного метода. Причем, объективность тесно связана с социальными
          аспектами научного метода, с тем фактом, что наука и научная
          объективность не есть (и не может быть) результатом попыток отдельного
          ученого стать «объективным». Она есть результат дружески враждебного
          сотрудничества многих ученых. Поэтому научная объективность может быть
          определена как интерсубъективность научного метода. И вот этот
          социальный аспект науки — по иронии судьбы — почти полностью
          отвергается теми, кто называет себя социологами науки.
        
        
          Две особенности метода естественных наук представляются в связи с этим
          достойными внимания. Вместе они составляют то, что я называю
          «общественным, или публичным (public), характером научного
          метода». Первая из них — это нечто вроде свободного критицизма. Ученый
          может предлагать свою теорию с полной убежденностью, что она
          неопровержима. Однако его вера в свою теорию не является аргументом
          для его ученых товарищей и противников. Скорее эта убежденность
          ученого бросает им вызов. Они знают, что научное отношение
          предполагает критику всего и не особенно сдерживаются даже перед
          авторитетами. Вторая особенность метода естественных наук состоит в
          том, что ученые, предлагая свои теории, стараются избегать разговоров
          о возможных противоположных научных концепциях. (Я напоминаю
          читателям, что говорю о естественных науках, впрочем, это можно
          отнести и к части современных экономических учений.) Ученые пытаются
          говорить на одном языке, даже если родные языки у них разные. В
          естественных науках это достигается признанием опыта в качестве
          беспристрастного арбитра в их спорах. Говоря об «опыте», я имею в виду
          опыт «общественного» характера, подобный наблюдениям и экспериментам,
          в противоположность опыту в смысле более «приватном», т.е. опыту
          эстетическому или религиозному. Опыт является общественным, если
          каждый сомневающийся может его воспроизвести. Чтобы избежать
          разговоров о возможных противоположных замыслах научного исследования,
          ученые стараются придавать своим теориям такую форму, в которой те
          могут быть проверены, то есть отвергнуты (или подтверждены) в
          общественном, или публичном, опыте.
        
        
          Вот в чем состоит научная объективность. Каждый, кто изучал технику
          понимания и проверки научных теорий, может повторить эксперимент и
          сделать выводы для себя. Вместе с тем всегда находится кто-то, кто
          приходит к особому или даже причудливому мнению. Это вполне
          естественно. Впрочем, такое положение не создает серьезных помех
          работе различных социальных институтов — лабораторий, научной
          периодики, конгрессов и т. п., которые предназначены для расширения
          возможностей научной критики и проверки на объективность предложенных
          научных теорий. Эта особенность научного метода показывает, чего могут
          достичь институты, призванные обеспечить общественный контроль над
          научными результатами посредством открытого выражения общественного
          мнения, даже если оно ограничено узким кругом специалистов. Повредить
          функционированию таких институтов, от которых в конечном счете зависит
          любой прогресс — научный, технологический или политический — может
          только политическая власть, когда она используется для подавления
          свободной критики или когда она неуклюже пытается ее защитить.
        
        
          Для того, чтобы пролить больше света на эту, к сожалению, плохо
          признаваемую особенность научного знания, нам следует рассмотреть
          концепцию, согласно которой науку в большей степени характеризуют не
          столько полученные ею результаты, сколько ее методы.
        
        
          Однако прежде позвольте предположить, что некий ясновидец пытается
          создать книгу, используя видения или, скажем, автоматическое
          письмо. Предположим также, что только с течением времени в результате
          революционных научных открытий некий великий ученый (никогда не
          видевший этой книги) способен создать точно такую же книгу. Иначе
          говоря, наш ясновидец «видит» научную книгу, которая не может быть
          создана учеными его времени просто потому, что многие содержащиеся в
          ней открытия в то время еще неизвестны. Теперь зададимся вопросом:
          можно ли говорить, что ясновидцем создана научная книга? Естественно
          предположить, что будучи подвергнута суду компетентных ученых того
          времени, когда жил ясновидец, его книга была бы охарактеризована
          отчасти как невразумительная, отчасти как фантастическая. Таким
          образом, мы должны признать, что книга ясновидца, когда она писалась,
          не была научной, поскольку она не была результатом применения научного
          метода. Такой продукт человеческой деятельности, который хотя и
          находится в согласии с теми или иными научными положениями, но не
          является результатом применения научного метода, я буду называть
          «богооткровенной наукой».
        
        
          Для того, чтобы применить эти рассуждения к проблеме общественного
          характера научного метода, позвольте теперь предположить, будто
          Робинзон Крузо преуспел в строительстве на своем острове физических и
          химических лабораторий, астрономических обсерваторий и т.п., а также в
          написании множества трудов, обоснованных наблюдениями и
          экспериментами. Давайте даже предположим, что он имел в своем
          распоряжении неограниченное время и что он преуспел в создании и
          описании научных систем, которые в действительности совпадают с
          результатами, признанными в настоящее время нашими
          учеными. Рассматривая характер крузонианской науки, некоторые люди,
          на первый взгляд, склонны будут утверждать, что это и есть подлинная,
          а не «богооткровенная наука». Без сомнения, крузонианская наука имеет
          гораздо больше сходства с наукой, чем та научная книга, которая была
          создана ясновидцем, поскольку Робинзон Крузо в значительной мере
          использовал научный метод. Тем не менее, я утверждаю, что эта
          крузонианская наука все же относится к разряду «откровений», ибо в ней
          отсутствует один важный элемент научного метода, а то, что Крузо
          пришел к результатам, к которым пришли мы — это нечто случайное или
          чудесное, как это было в случае с ясновидцем. Действительно, ведь
          кроме Крузо некому было проверять его результаты, кроме него некому
          было корректировать его предубеждения, которые являются неизбежным
          следствием его личной ментальной истории. Никто не помогал ему
          избавиться от той удивительной слепоты в отношении возможностей,
          присущих собственным результатам, которая возникает под воздействием
          того, что большинство таких результатов получено с помощью
          сравнительно неудачных подходов. Что же касается научных трудов,
          созданных по нашему предположению Крузо, то лишь в попытках объяснить
          свои работы кому-либо, кто их не делал, он мог бы выработать у себя
          способность к внятному и рассудительному общению, которая является
          важной частью научного метода. В одном же пункте — правда,
          сравнительно незначительном — «богооткровенный» характер крузонианской
          науки особенно очевиден. Я имею в виду сделанное Крузо открытие
          «поправок на личные качества наблюдателя» (предположим, что он сделал
          такое открытие), то есть открытие характерного для него самого
          времени реакции, оказывающего влияние на его астрономические
          наблюдения. Предположим, что он действительно открыл изменение времени
          реакции и это привело его к необходимости ввести поправки на это
          изменение. Если теперь мы сравним этот способ открытия времени реакции
          с тем, которым оно было открыто в «общественной» науке — через
          противоречия между результатами различных наблюдателей, — тогда
          «богооткровенный» характер науки Робинзона Крузо действительно станет
          совершенно очевидным.
        
        
          Подводя итог этим рассуждениям, можно сказать, что «научная
          объективность» не есть продукт индивидуальной беспристрастности
          ученого. В действительности научная объективность является продуктом
          общественного характера научного метода. Индивидуальная же
          беспристрастность ученого — в той мере, в какой она существует —
          является не источником, а скорее результатом социально или
          институционально организованной объективности науки.
        
        
          И кантианцы и гегельянцы23.9
          совершают одну и ту же ошибку, допуская, что наши исходные предпосылки
          (поскольку они являются прежде всего безусловно незаменимыми
          инструментами, в которых мы нуждаемся для активного «создания» опыта)
          не могут ни изменяться по решению, ни отвергаться посредством
          эксперимента, что они находятся над и вне научных методов проверки
          теорий, составляя базисные, исходные предпосылки всего, что можно
          мыслить. Такое допущение является преувеличением, основанным на
          непонимании отношений между теорией и опытом в науке. Одно из
          величайших достижений нашей эпохи принадлежит А. Эйнштейну, который
          установил следующее: опираясь на наш опыт, мы можем задавать вопросы и
          пересматривать наши предпосылки, относящиеся даже к пространству и
          времени, т.е. к понятиям, которые должны быть необходимыми
          предпосылками всех наук и принадлежать к «категориальному аппарату»
          науки. Таким образом, мы можем сказать, что скептическая атака на
          науку, начатая социологией знания, потерпела неудачу. Этот вывод
          вытекает из понимания природы научного метода. Эмпирический метод
          следовательно, демонстрирует то, что он вполне способен сам себя
          защитить.
        
        
          Эмпирический метод защищает себя не посредством искоренения раз и
          навсегда всех предубеждений. Он может избавляться от них только по
          одному. Классический случай в этом отношении представляет собой
          проведенное опять-таки Эйнштейном исследование наших предубеждений
          относительно времени. Эйнштейн не ставил задачу исследовать
          предубеждения, он даже не ставил задачу подвергнуть критике наши
          представления о пространстве и времени. Его проблема была конкретной
          физической проблемой: переработать теорию, разрушенную множеством
          экспериментов, которые в свете этой теории казались противоречащими
          друг другу. Эйнштейн вместе с другими физиками полагал, что этот факт
          означает, что данная теория ошибочна. Однако он обнаружил, что если ее
          изменить в пункте, который издавна рассматривался всеми как
          самоочевидный и который поэтому ускользал от внимания ученых,
          трудности могут быть устранены. Другими словами, он просто применил
          метод научной критики, метод изобретения и элиминации теорий, метод
          проб и ошибок. Все это, конечно, не привело к отказу от всех наших
          предубеждений. Скорее в результате этого было обнаружено, что мы
          узнаем о наличии у нас предубеждений лишь после того, как избавляемся
          от них.
        
        
          Итак, следует признать, что в каждый момент времени наши научные
          теории зависят не только от экспериментов и т.п., проведенных к этому
          моменту, но также от предпосылок, которые мы принимаем без
          доказательств, т. е. принимаем, не осознавая их (хотя использование
          определенных логических методов может помочь их выявлению). Однако,
          глядя на этот твердый слой предубеждений, мы можем сказать, что наука
          способна изучать и разбивать некоторые из своих панцырей. Процесс этот
          никогда не может быть завершен, но не существует и никакого
          определенного барьера, перед которым он должен резко
          остановиться. Любое допущение в принципе может быть подвергауто
          критике. Научная же объективность состоит в том, что критиковать может
          любой.
        
        
          Научные результаты «относительны» (если этот термин вообще можно
          использовать) лишь постольку, поскольку они являются результатами
          определенной стадии научного развития и подлежат смещению в ходе
          научного прогресса. Это, однако, не значит, что истина
          «относительна». Если утверждение истинно, оно истинно всегда23.10. Это значит, что
          большинство научных результатов имеют характер гипотез,
          т.е. утверждений, доказательство которых не могут быть окончательными
          и которые поэтому могут быть пересмотрены в любое время. Приведенные
          соображения (которые я более подробно развил в другом месте23.11), хотя они и не необходимы
          для критики социологистов, способны, по-видимому, помочь лучшему
          пониманию их теорий. Кроме того, они проливают некоторый свет
          (возвращаясь к основному предмету моей критики) на важность роли,
          которую сотрудничество, интерсубъективность и общественный (публичный)
          характер научного метода играют в научном критицизме и научном
          прогрессе.
        
        
          Возвращаясь к анализу метода социальных наук, мы вынуждены признать,
          что метод этих наук не приобрел еще в полной мере общественного
          характера. Социальные науки обязаны этим отчасти разрушительному
          интеллектуальному влиянию Аристотеля и Гегеля, а отчасти, возможно, и
          своей неспособности использовать социальные инструменты научной
          объективности. Поэтому они являются подлинно «тотальными
          идеологиями». Иначе говоря, в социальных науках некоторые ученые не
          способны говорить на общем языке и даже не желают этого. Однако
          причина этого — не классовый интерес, а средство выхода из этой
          ситуации — не гегелевский диалектический синтез и не
          самоанализ. Единственный путь, открытый перед социальными науками,
          состоит в том, чтобы забыть словесные перепалки и энергично взяться за
          практические проблемы нашего времени с помощью теоретических методов,
          которые в основе своей одни и те же для всех наук. Я имею в виду метод
          проб и ошибок, а также метод выдвижения гипотез, которые могут быть
          проверены на практике, и собственно практическую проверку таких
          гипотез. Таким образом, необходима такая социальная технология,
          достижения которой могут быть проверены с помощью постепенной или
          поэтапной социальной инженерии.
        
        
          Лекарственное средство, предложенное нами для социальных наук,
          диаметрально противоположно тому, что предполагается социологией
          знания. Социологизм убежден, что методологические трудности в этих
          науках создает не их внепрактический характер, а скорее то
          обстоятельство, что практические и теоретические проблемы в социальном
          и политическом знании слишком тесно переплетены друг с другом. Так, в
          основополагающем труде по социологии знания мы можем прочитать23.12: «отличительная черта
          политического знания, в противоположность "точному" знанию, состоит в
          том, что знание и воля, или рациональный элемент и сфера
          иррационального, нераздельно, сущностно переплетены». На это мы можем
          заметить, что «знание» и «воля» в определенном смысле всегда
          неразделимы, однако это не приводит с необходимостью ни к каким
          опасным ловушкам. Никакой ученый не способен познавать без усилий и
          без интереса. И в этих усилиях всегда присутствует определенная доля
          личного интереса. Инженер исследует вещи преимущественно с
          практической точки зрения так же, как и фермер. Практика — не враг
          теоретического знания, а наиболее значимый стимул к нему. Хотя
          определенная доля равнодушия к ней, возможно, приличествует ученому,
          существует множество примеров, которые показывают, что для ученого
          подобное равнодушие не всегда плодотворно. Однако для ученого
          существенно сохранить контакт с реальностью, с практикой, поскольку
          тот, кто ее презирает, расплачивается за это тем, что неизбежно
          впадает в схоластику. Практическое применение наших открытий есть,
          таким образом, средство, с помощью которого мы можем устранить
          иррационализм из социальной науки, а ни в коем случае не попытка
          отделить знание от «воли».
        
        
          В противоположность этому социология знания надеется реформировать
          социальные науки, заставив ученых для ликвидации предубеждений
          сознательно воспринимать силы, действующие в обществе, и те идеологии,
          с которыми эти силы сочетаются на уровне бессознательного. Однако
          основной источник неприятностей, связанных с предубеждениями, состоит
          в том, что такого непосредственного пути избавления от них просто не
          существует. Как мы можем знать, достигли ли мы какого-то прогресса в
          наших попытках освободиться от предубеждений? Разве в общем случае
          тот, кто наиболее убежден, что избавился от своих предрассудков, не
          подвержен предрассудкам сильнее всего? Мысль о том, что
          социологические, психологические или антропологические исследования
          предубеждений могут помочь нам освободиться от них, является
          совершенно ошибочной — ведь многие из тех, кто проводит такие
          исследования, полны предубеждений. Самоанализ же не только не способен
          помочь нам преодолеть бессознательные детерминанты наших воззрений, а
          зачастую даже приводит к более тонкому самообману. Например, в той же
          самой книге по социологии знания23.13 мы можем прочитать следующее: «Имеется
          усиливающаяся тенденция превращать сознание в фактор, с помощью
          которого мы можем стать еще более управляемы на бессознательном
          уровне… Тем, кто испытывает страх от того, что возрастание знания о
          детерминирующих факторах может парализовывать наши решения и угнетать
          "свободу", следует успокоиться. Ведь детерминирован в действительности
          лишь тот, кто не осведомлен о наиболее существенных детерминирующих
          факторах и действует непосредственно под натиском детерминант, ему
          неизвестных». Процитированный отрывок — думаю, что это совершенно
          очевидно, — есть не что иное, как просто повторение любимой идеи
          Гегеля, которую Энгельс наивно воспроизвел, сказав23.14: «Свобода есть познание
          необходимости». Однако эта идея является реакционным
          предубеждением. Разве те, кто действует под прессом хорошо известных
          детерминант, к примеру политической тирании, могли освободиться от
          такого пресса посредством своего знания? Только Гегель мог
          рассказывать нам подобные сказки. Тот же факт, что социология знания
          сохраняет это предубеждение, с достаточной определенностью показывает:
          короткий (гегельянский, всегда гегельянский) путь к избавлению нас от
          наших идеологий невозможен. Самоанализ — не заменитель тех
          практических действий, которые необходимы для установления
          демократических институтов, то есть единственных гарантов свободы
          критической мысли и прогресса науки.
        
      
      
        
Глава 24. Философия оракулов и восстание против разума
        
          
            Маркс был рационалистом. Вместе с Сократом и Кантом он верил в
            человеческий разум как основу единства человечества. Однако его
            учение, согласно которому наши идеи и взгляды детерминированы
            классовым интересом, способствовало упадку этой веры. Это учение
            Маркса, подобно учению Гегеля о том, что наши идеи определяются
            национальными интересами и традициями, подрывает рационалистическую
            веру в разум. Теснимому справа и слева рационалистическому подходу
            нелегко выстоять, когда историцистские пророчества и иррационализм
            оракулов устраивают на него фронтальную атаку. Поэтому конфликт
            между рационализмом и иррационализмом оказывается наиболее важным
            интеллектуальным и даже, возможно, моральным предметом дискуссий в
            наши дни.
          
        
        
          
I
          
            Поскольку термины «разум» и «рационализм» — расплывчаты, необходимо
            пояснить, в каком смысле я употребляю эти термины. Во-первых,
            необходимо отметить, что я использую их в весьма широком смысле24.1: — для обозначения не
            только интеллектуальной деятельности, но также наблюдений и
            экспериментов. Это замечание существенно, так как термины «разум» и
            «рационализм» часто употребляются в другом, более узком смысле — как
            противоположность не «иррационализму», а «эмпиризму». Рационализм,
            истолкованный в таком духе, ставит интеллект выше наблюдения и
            эксперимента, и его поэтому лучше охарактеризовать как
            «интеллектуализм». Однако когда я говорю о «рационализме», я всегда
            использую это слово в смысле, который включает в себя и «эмпиризм»,
            и «интеллектуализм», поскольку наука использует эксперименты в такой
            же степени, как и методы мышления. Во-вторых, я использую термин
            «рационализм» для того, чтобы обозначить в общих чертах подход,
            который стремится разрешить как можно больше проблем, обращаясь
            скорее к разуму, т. е. к отчетливому мышлению и опыту, чем к эмоциям
            и страстям. Это объяснение, конечно, не очень удовлетворительное,
            поскольку все понятия, такие как «разум» или «страсть», являются
            неоднозначными. Мы не обладаем «разумом» или «страстями» в том
            смысле, в каком мы обладаем определенными физическими органами,
            например мозгом или сердцем, или в том смысле, в каком мы обладаем
            определенными «способностями», к примеру способностью разговаривать
            или щелкать зубами. Для того, чтобы быть несколько более точным,
            лучше определить рационализм в терминах определенного практического
            подхода или поведения. Тогда мы сможем сказать, что рационализм —
            это расположенность выслушивать критические замечания и учиться на
            опыте. Это, по сути дела, позиция, которая предполагает, что «я могу
            ошибаться, и ты можешь ошибаться, но совместными усилиями мы можем
            постепенно приближаться к истине». Это позиция, которая не
            расстается легко с надеждой, что такими средствами, как
            доказательство и систематическое наблюдение, люди могут достичь
            соглашения по многим важным вопросам. Эта позиция также
            предполагает, что даже в том случае, когда требования и интересы
            людей расходятся, они нередко могут обсуждать многие свои претензии
            и предложения и достигать — может быть, с помощью арбитража —
            компромисса, который в силу своей беспристрастности будет приемлемым
            для большинства, если не для всех. Короче говоря, рационалистическая
            позиция, или, как ее можно назвать, «позиция разумности», очень
            близка к позиции науки с ее уверенностью, что в поисках истины мы
            нуждаемся в сотрудничестве и что с помощью доказательств можно
            добиваться некоторого приближения к объективности.
          
          
            Было бы интересно провести более детальный анализ упомянутого нами
            сходства между позицией разумности и позицией науки. В предыдущей
            главе я пытался объяснить социальный аспект научного метода,
            прибегнув к гипотетическим рассуждениям о Робинзоне Крузо как
            ученом. Совершенно аналогичное рассуждение может продемонстрировать
            социальный характер научности в отличие от интеллектуальной
            одаренности или ума. Как и язык, разум есть продукт социальной
            жизни. Робинзон Крузо, если бы его выбросило на необитаемый остров в
            раннем детстве, должен был бы обладать незаурядным умом для того,
            чтобы справиться со множеством трудных ситуаций, но при этом он
            никогда бы не смог изобрести ни языка, ни искусства
            аргументации. Хорошо известно, что мы часто спорим сами с собой, но
            это привычно нам лишь потому, что мы научились спорить с другими,
            причем научились больше считаться с аргументами, чем с личностью
            оппонента. (Последнее соображение, конечно, не имеет значения, когда
            мы спорим сами с собой.) Следовательно, мы можем сказать,
            что. обладаем разумом, как и языком, для общения с другими
            людьми.
          
          
            Тот факт, что рационалистический подход принимает во внимание прежде
            всего доказательства, а не личность доказывающего, имеет далеко
            идущие последствия. В соответствии с этим фактом, мы должны
            признавать всякого, с кем общаемся, потенциальным источником
            доказательств и разумной информации, устанавливая тем самым то, что
            можно назвать «рациональным единством человечества».
          
          
            Можно сказать, что в результате проведенного анализа обнаружились
            некоторые черты сходства в нашем понимании «разума» и в понимании
            «разума» Гегелем и гегельянцами, рассматривающими его как
            общественный продукт и более того, как своего рода часть души или
            духа общества (например нации или класса). При этом гегельянцы
            подчеркивают под влиянием Э.Берка, что мы во многом обязаны нашему
            социальному наследию и почти полностью зависим от
            него. Действительно, определенное сходство имеется. Однако, налицо и
            очень существенные отличия. Гегель и гегельянцы являются
            коллективистами. Они утверждают, что поскольку мы обязаны своим
            разумом «обществу» (или определенной общественной группе, например
            нации), общество — это все, а индивид — ничто. Другими словами, все
            ценное, чем обладает индивид, наследуется им от коллектива,
            подлинного носителя всех ценностей. В отличие от этой позиции,
            концепция, представленная в этой книге, не предполагает
            существование коллективов. Если я, к примеру, говорю, что мы обязаны
            обществу нашим разумом, я всегда имею в виду, что разумом мы обязаны
            определенным конкретным индивидам, многие из которых, возможно, нам
            не неизвестны, и нашему интеллектуальному взаимодействию с
            ними. Поэтому, говоря о «социальной» теории разума (или научном
            методе) я имею в виду, если быть более корректным, теорию
            интерперсональную, или межличностную, но ни в коем случае не
            коллективистскую. Конечно, мы многим обязаны традиции, и традиция
            действительно очень важна, но термин «традиция» также следует
            анализировать в контексте конкретных межличностных отношений24.2. Если мы будем соблюдать
            это условие, мы сможем освободиться от отношения ко всякой традиции
            как священной и неприкосновенной или ценной самой по себе и
            рассматривать традиции как ценные или вредные в зависимости от
            ситуации и соответственно их влиянию на индивидов. В результате мы
            сможем осознать, что каждый из нас (опираясь на образцы и критику)
            способен сделать вклад в развитие или подавление тех или иных
            традиций.
          
          
            Позиция, которую занимаю я, весьма отлична от того популярного,
            восходящего к Платону представления о разуме как своего рода
            «способности», которой разные люди наделены в различной степени и
            которую они по-разному могут в себе развивать. Разумеется,
            интеллектуальные способности могут быть различными, и они могут
            благоприятствовать осуществлению рациональной деятельности, хотя и
            не всегда. Умные люди могут вести себя очень нерационально. Они
            могут цепляться за свои предрассудки, не предполагая услышать
            что-либо достойное внимания от других людей. Однако на мой взгляд,
            мы не только обязаны своим разумом другим людям. На самом деле, мы
            никогда не сможем превзойти других людей своей способностью к
            рациональной деятельности в том смысле, что никакой уровень развития
            этой способности не может служить основанием для претензии на
            власть. В моем представлении авторитаризм и рационализм непримиримы,
            поскольку основу рациональной деятельности составляет процесс
            аргументации, предполагающий взаимную критику, а также искусство
            прислушиваться к критике. Таким образом, рационализм, на мой взгляд,
            является диаметрально противоположным всем современным платоническим
            грезам о прекрасных новых мирах, где развитие разума должно
            контролироваться или «планироваться» некоторым высшим
            разумом. Единственный возможный способ «планировать» это развитие —
            в том, чтобы совершенствовать институты, оберегающие свободу критики
            или, что одно и то же, свободу мысли. Следует отметить, что Платон,
            несмотря на то, что его теория является авторитарной и содержит в
            себе требование установить суровый контроль над развитием
            человеческого разума в лице стражей (как было показано, в частности
            в главе 8), отдает дань интерперсональной, межличностной теории
            разума своей особой манерой построения его сочинений: в большинстве
            его ранних диалогов аргументы излагаются в явно рационалистическом
            духе.
          
          
            Смысл, в котором я использую термин «рационализм», может стать,
            немного яснее, если разграничить подлинный рационализм и
            неподлинный, или псевдорационализм. «Подлинным рационализмом» я буду
            называть рационализм Сократа. Он предполагает осознание
            ограниченности возможностей отдельного человека, интеллектуальную
            скромность тех, кому дано знать, как часто они ошибаются и как
            сильно зависит даже это их знание от других людей. Подлинный
            рационализм предполагает осознание того обстоятельства, что не
            следует слишком полагаться на разум, что доказательство редко решает
            проблему, хотя оно и является единственным средством научиться —
            конечно, не совершенно отчетливому пониманию, а пониманию более
            отчетливому, чем прежде.
          
          
            Псевдорационализмом я называю интеллектуальный интуиционизм
            Платона. Ему присущи нескромная уверенность в наличии у определенных
            людей высших интеллектуальных способностей, претензия на
            посвященность, обладание достоверным и безусловным знанием. Согласно
            Платону, мнение, даже «истинное мнение», как мы это можем прочесть в
            «Тимее»24.3, «дано любому
            человеку, ум же» (или «интеллектуальная интуиция») «есть достояние
            богов и лишь малой горстки людей». Этот авторитарный
            интеллектуализм, эта уверенность в обладании безошибочным
            инструментом исследования, в непогрешимости используемого метода,
            это неумение отличить интеллектуальные способности человека от того,
            чем он обязан другим во всем, что способен знать и понимать, — этот
            псевдорационализм и называют зачастую рационализмом. Я же называю
            этим именем нечто диаметрально противоположное.
          
          
            Приведенное описание рационалистического подхода является, конечно,
            очень кратким и, откровенно говоря, не слишком строгим. Впрочем, для
            наших целей, его достаточно. Аналогичным образом я предполагаю
            теперь обрисовать иррационализм и одновременно показать, какие
            аргументы иррационалист может выдвигать в свою защиту.
          
          
            Итак, иррационалистический подход обладает следующими
            особенностями. Признавая разум и научное доказательство в качестве
            орудий, которые могут быть достаточно полезны в стремлении
            исследовать поверхностную сторону вещей, или как средства, служащие
            некой иррациональной цели, иррационалист настаивает на том, что
            «природа человека» по преимуществу не рациональна.
          
          
            Человек, утверждает иррационалист, есть нечто большее и одновременно
            нечто меньшее, чем разумное животное. Чтобы убедиться, что человек
            является недостаточно разумным животным, необходимо лишь
            призадуматься над тем, насколько невелико число людей, способных к
            аргументации. Именно поэтому, полагает иррационалист, большинство
            людей гораздо легче поддается эмоциям, чем рациональным
            аргументам. В то же время человек также и нечто большее, чем просто
            рациональное животное, поскольку все действительно значимое в его
            жизни — выше разума. Даже те немногие ученые, которые серьезно
            относятся к разуму и науке, привязаны к своему рациональному подходу
            просто потому, что он им нравится. Таким образом, даже в этих редких
            случаях отношение человека к чему-либо детерминировано его
            эмоциональным складом, а отнюдь не разумом. Более того, великим
            ученого делает не столько его разум, сколько интуиция, его
            мистическая способность проникать в суть вещей. В силу этого
            рационализм не может предложить адекватной интерпретации даже для
            несомненно рациональной деятельности ученых. Наука, конечно,
            представляет собой чрезвычайно благоприятный предмет для
            рационалистической интерпретации, поэтому следует ожидать, что
            несостоятельность рационализма более определенно проявится в тех
            случаях, где его пытаются применить к другим сферам человеческой
            деятельности. И это ожидание, говорит далее иррационалист,
            оказывается совершенно правильным. Оставляя в стороне низшие
            свойства человеческой натуры, обратимся к одному из ее высших
            проявлений: к способности творить. Незначительное меньшинство
            творческих людей — людей, создающих произведения искусства,
            мыслителей, основателей религий и великих государственных деятелей —
            представляет собой подлинную ценность. Эти немногочисленные
            исключительные личности позволяют нам осознать подлинное величие
            человека. При этом, несмотря на то, что эти лидеры человечества
            знают, как должно использовать разум для достижения своих целей, они
            никогда не бывают людьми разума. Корни таких личностей простираются
            глубже: в глубину их личных инстинктов и влечений, равно как и
            инстинктов и влечений общества, частью которого они являются. Таким
            образом, творчество, заключает иррационалист, есть всецело
            иррациональная мистическая способность…
          
        
        
          
II
          
            Спор между рационализмом и иррационализмом идет издавна. Хотя
            греческая философия несомненно начиналась как рационалистическое
            движение, в ней с самого начала присутствовали и черты
            мистицизма. Как было показано в главе 10, острая тоска по
            утраченному племенному единству и потребность в защите, которую
            удовлетворяло племенное общество, выражены в греческой философии
            вкраплениями мистических элементов в преимущественно рациональный
            философский подход24.4. Открытый конфликт между рационализмом и
            иррационализмом впервые вспыхнул в средние века как противоречие
            между схоластикой и мистицизмом. (Не лишено интереса то, что
            рационализм процветал на территории бывших римских провинций, тогда
            как «варварские» страны прославились своими мистиками.) В XVII,
            XVIII и XIX столетиях, когда волна рационализма, интеллектуализма и
            «материализма» была на подъеме, иррационализм был вынужден уделять
            внимание этим направлениям, чтобы бороться против них. При этом
            некоторые критики из лагеря иррационалистов, особенно Э. Берк,
            заслужили благодарность всех подлинных рационалистов за демонстрацию
            ограниченности рационализма, за разоблачение нескромных претензий и
            опасностей псевдорационализма (который не отличали, конечно, от
            рационализма в принятом нами смысле). Когда же эта волна пошла на
            убыль, «глубокомысленные символические ссылки… и аллегории» (по
            определению Канта) стали модой. Иррационализм оракулов установил (в
            особенности усилиями А. Бергсона и большинства немецких философов и
            интеллектуалов) обычай игнорировать или в лучшем случае оплакивать
            существование таких ничтожных созданий, как рационалисты. Для них
            рационалисты или, как они часто говорили, «материалисты», в
            особенности рационалисты из числа деятелей науки, являлись духовно
            бедными людьми, бездушно занимающимися своей профессиональной,
            преимущественно механической деятельностью24.5 и совершенно неосведомленными о глубинных
            проблемах человеческой судьбы и философии, касающейся этих
            проблем. Рационалисты же платили им взаимностью, отбрасывая
            иррационализм как полнейший нонсенс. Никогда прежде разрыв между
            этими направлениями не был настолько полным. И значение этого
            разрыва дипломатических отношений между философами обнаружилось,
            когда за ним последовал разрыв в дипломатических отношениях между
            государствами.
          
          
            Я в этом споре всецело на стороне рационализма, настолько, что даже
            когда чувствую, что рационализм в чем-то заходит слишком далеко, я
            все-таки отношусь к нему с симпатией, полагая, что крайности этого
            направления (за исключением интеллектуальной нескромности
            платоновского псевдорационализма) являются безобидными в сравнении с
            крайностями иррационализма. На мой взгляд, крайний рационализм может
            оказаться опасным лишь в одном-единственном случае: когда он
            пытается подорвать свои собственные позиции и, тем самым,
            содействовать иррационалистической реакции. Только эта опасность
            побуждает меня исследовать более внимательно претензии крайнего и
            выступать в защиту сдержанного, самокритичного рационализма,
            признающего определенные ограничения. Соответственно, я буду
            различать две позиции рационализма, которые обозначу как
            «критический рационализм» и «некритический», или «всеобъемлющий
            рационализм». (Это различение не связано с предыдущим, проведенным
            между «подлинным» и «неподлинным» рационализмом, несмотря на то, что
            «подлинный» рационализм в моем понимании вряд ли может не быть
            критическим.)
          
          
            Некритический, или всеобъемлющий, рационализм можно описать как
            подход, которого придерживается человек, говорящий: «Я не намерен
            признавать что бы то ни было, если оно не обосновано
            доказательствами и опытом». Это утверждение может быть выражено
            также в виде принципа, согласно которому следует отвергнуть всякое
            допущение, если оно не опирается на доказательство или на опыт24.6. Нетрудно заметить, что
            названный принцип некритического рационализма является
            противоречивым, поскольку он сам не может быть обоснован ни
            доказательствами, ни опытом. Следовательно, этот принцип должен быть
            отвергнут. (Он представляет собой аналогию парадокса лжеца24.7, то есть высказывания,
            которое утверждает свою собственную ложность.)  Некритический
            рационализм, таким образом, является логически несостоятельным, и
            поскольку это устанавливается посредством чисто логического
            доказательства, некритический рационализм оказывается повержен
            оружием, которое он сам для себя выбрал.
          
          
            Эта критика может быть обобщена. Поскольку все доказательства
            начинаются с предположений, совершенно невозможно требовать, чтобы
            все предположения были обоснованы доказательствами. Выдвигаемое
            многими философами требование, чтобы мы вообще не прибегали к
            каким-либо предположениям и никогда ничего не принимали в качестве
            «достаточных оснований», и даже более слабое требование, состоящее в
            том, что любое исследование следует начинать с очень небольшого
            набора предположений («категорий»), — оба эти требования
            несостоятельны. Ведь сами они основываются на очень сильном
            предположении, будто возможно начинать познание без каких-либо
            предположений или иметь всего несколько предположений, и тем не
            менее получать результаты, стоящие затраченного на них труда. (В
            действительности этот принцип неприятия любых предположений является
            не верхом совершенства, как полагают некоторые, а разновидностью
            парадокса лжеца24.8.)
          
          
            Все, что я только что высказал по поводу рационализма, выглядит
            несколько абстрактно, однако то же самое можно изложить и менее
            формальным способом. В рационалистическом подходе придается большое
            значение аргументации и опыту. Однако ни логическая аргументация, ни
            опыт сами по себе не определяют выбор рационалистического подхода,
            поскольку лишь те, кто готов принимать во внимание аргументы и опыт,
            то есть те люди, которые в действительности уже признали
            рационализм, — только они и будут проявлять к нему интерес. Можно
            сказать, что рационалистический подход сначала должен быть принят и
            только после этого могут стать эффективными аргументы и
            опыт. Следовательно, рационалистический подход не может быть
            обоснован ни опытом, ни аргументами. (Проведенное рассуждение
            совершенно не зависит от решения вопроса о том, существуют или не
            существуют какие бы то ни было убедительные рациональные аргументы в
            пользу признания рационалистического подхода.) Из всего сказанного
            можно сделать вывод, что никакие рационалистические аргументы не
            способны рационально воздействовать на человека, который не желает
            признавать рационалистический подход. В результате всеобъемлющий
            рационализм оказывается несостоятельным.
          
          
            Однако это означает, что некто, принимающий рационалистический
            подход, поступает так потому, что сознательно или бессознательно
            принимает некоторый план, проект, решение, веру или стиль поведения,
            причем такое принятие можно назвать «иррациональным». Независимо от
            того, является ли такое принятие пробным, предварительным или ведет
            к формированию устойчивой привычки — в любом случае оно может быть
            определено как иррациональная вера в разум. Следовательно,
            рационализм с необходимостью далеко не всеобъемлющ и не
            самодостаточен. Это обстоятельство часто остается незамеченным
            рационалистами, которые в результате сами подставляют себя под удары
            собственного оружия на собственном поле, и это обязательно
            происходит всякий раз, как только какой-нибудь иррационалист не
            поленится обратить это оружие против них. И действительно, от
            внимания некоторых врагов рационализма не ускользнуло то, что всегда
            можно отказаться от признания тех или иных аргументов: либо всех,
            либо лишь определенного вида, причем такой отказ можно осуществлять,
            не доводя дело до логической несостоятельности. Благодаря этому
            иррационалисты увидели, что некритически настроенный рационалист