1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
За   несколько минут до рассвета Фергюсон разыскал жертву среди островков бассейна и   привел ее в кабинет. Между тем в просветлевшей тьме за окном чей-то   пристальный, горячий взгляд уперся в затылок мальчика, он обернулся и увидел   красный сегмент, пылающий за равниной.      

– Вот! –   сказал он, вздрогнув, но сжав торжество, чтобы не разрыдаться. – Оно   возвращается оттуда же, куда провалилось! Видели? Все видели?      

Так как   мальчик спутал стороны горизонта, то это был единственный – для одного человека   – случай, когда солнце поднялось с запада.      

– Мы   тоже рады. Наука ошиблась, – сказал Фергюсон.      

Авель   Хоггей сидел, низко согнувшись, в кресле, соединив колено, локоть и ладонь с подбородком,   смотря и тоскуя в ужасной игре нам непостижимой мечты на хилого подростка, который   прямо смотрел в его тусклые глаза тигра взглядом испуга и торжества. Наконец,   бьющий по непривычным глазам свет ослепил Роберта, заставил его прижать руки к   глазам; сквозь пальцы потекли слезы.      

Проморгавшись,   мальчик спросил:      

– Я   должен стоять еще или идти?      

– Выгнать   его, – мрачно сказал Хоггей, – я вижу, что затея не удалась. А жаль   Фергюсон, ликвидируйте этот материал. И уберите остатки прочь.      

 Путешественник   Уы-Фью-Эой      

       

Это   пролетело в Ножане.      

Но   прежде я должен объяснить, что страсть к путешествиям вовлекла меня в четыре   кругосветные рейса; совершив их, я с простодушием игрока посетил, еще кроме   того, отдельно, в разное время – Австралию, Полинезию, Индию и Тибет.      

Но я не   был сыт. Что я видел? Лишь горизонты по обеим сторонам тех линеек, какие вычертил   собственной особой своей вокруг океанов и материков. Я видел крошки хлеба, но   не обозрел хлеба. Не видел всего. Всего! И никогда не увижу, ибо для того,   чтобы увидеть на земном шаре все, требуется, при благоприятных условиях и   бесконечном количестве денег, – четыреста шестьдесят один год, без остановок   и сна.      

Так   высчитал Дюклен О'Гунтас. Этому вы поверите, если я вам скажу, что для того,   чтобы пройти решительно по всем улицам Лондона (только), надо пожертвовать три   года и три месяца.      

Итак, я   устал и проиграл. Я почти ничего не видел на нашей планете.      

Мое   отчаяние было безмерно. В таком состоянии в Ножане 14 марта 1903 г. я   вышел на улицу из гостиницы «Голубой Кролик».      

В этот   момент невиннейший ветерок змейкой промёл уличную пыль.      

Под ноги   шаловливому ветерку бросился встречный малюсенький ветерок, от чего поднялся   крошечный пыльный смерчик и засорил мне глаза.      

Пока я   протирал глаза, было слышно, как возле меня сопит и свистит, временами тяжело   отдуваясь, некий человек в грязном и лохматом плаще. Плащ был из парусины,   такой штопаной и грязной, что, надо думать, побыла она довольно на мачте. Его   мутная борода торчала вперед, как клок сена, удерживаемая в таком положении,   вероятно, ветром, который вдруг стал порывист и силен. На непричесанной голове   этого человека черным шлепком лежала крошечная плюшевая шапочка, подвязанная   под подбородок обыкновенной веревкой.      

Как   поднялась пыль, то я не мог толком рассмотреть его лицо… Черты эти перебегали,   как струи; я припомнил лишь огромные дыры хлопающих, волосатых ноздрей и что-то   чрезвычайно ветреное во всем складе пренеприятной, хотя добродушной,   физиономии.      

Мы   как-то сразу познакомились, с первого взгляда. Положим, я был подвыпивши; кроме   того, оба заговорили сразу, и к тому же я никогда не слышал, чтобы у человека   так завлекательно свистело в носу. Что-то было в этом неудержимом высвистывании   от нынешней капающей и скребущей музыки. И он дышал так громко, что с улицы   улетели все голуби.      

Он   сказал:      

– А?   Что? Эй! Фью! Глаз засорил? Чихнул? Не беда! Клянусь муссоном и бризом! Пассатом   и норд-вестом! Это я, я! Путешественник! Что? Как зовут? Уы-Фью-Эой! Ой! А-а!   У-у-ы!      

Я не   тотчас ответил, так как наблюдал охоту степенного человека за собственным котелком.   Котелок летел к набережной. Оглянувшись, я увидел еще много людей, ловивших что   бог пошлет: шляпы, газеты, вырванные из рук порывом пыльной стихии; шлепнулся   пузатый ребенок.      

– Ну,   вот… – сказал Фью (пусть читатель попробует величать его полным именем без   опасности для языка), – всегда неудовольствие… беготня… и никогда… клянусь   мистралем, ну, и аквилоном… никогда, чтоб тихо, спокойно… А хочется поговорить…   уы… у-у-у… по душам. Нагнать, приласкать. А ты недоволен? Чем? Чем? Чем,   клянусь, уже просто – зефиром, с чего начал.      

Кто   объяснит порывы откровенности – искренности, внезапного доверия к существу,   само имя которого, казалось, лишено костей, а фигура вихляется как надутая   воздухом. Но сей бродяга так подкупающе свистел носом, что я сказал все.      

Фью   загудел: «Ах так? Клянусь насморком! Клянусь розой ветров! Везде быть? Все видеть?   Из шага в шаг? Все города и дома? Все войны и пески? Забрать глобус в живот?   Ой-ой-ой-ой! Фью-фью! Это я видел! Я один, фью! И никто больше! Слушай: клянусь   братом. С тех пор, как существует что-нибудь, что можно видеть глазами, –   я уже везде был. И путешествовал без передышки. Заметь, что я никогда не дышу в   себя, как это делаете вы раз двадцать в минуту. Я не люблю этого. Хочешь знать,   что я видел? Как раз все то, что ты не видел, и то, что ты. Что англичане? Дети   они. Возьми проволоку и уложи в спираль вокруг пестрого шара от полюса до полюса,   оборот к обороту – это я там был! Везде был! Помнишь, когда еще не было ничего,   кроме чего-то такого живого, скользкого и воды? И страшнейших болот, где,   скажем, тогдашняя осока толщиной в мачту. Ну, все равно. Я путешествовал на   триремах, галиотах, клиперах, фрегатах и джонках. Короче говоря, на каком месте   ты ни развернешь книгу истории…»      

– Жизненный   эликсир, – сказал я, – ты пил жизненный эликсир?      

– Я   ничего не пью. И ты не пей. Вредно! Клянусь сирокко! Пей только мое дыхание. Слушай   меня. Я врать не буду. Хочешь? Хочешь пить дыхание? Мое! Мое! Клянусь ураганом!      

Мы в это   время подошли к набережной, где немедленно, на разрез течению, бросился по воде   овал стремительной ряби, а плохо закрепленные паруса барок, выстрелив, как   бумажные хлопушки, выпятились и уперлись в воздух. Крутая волна пошла валять   лодки с борта на борт.      

– Да,   выпить бы чего… – пробормотал я.      

В тот же   момент пахнуло нам в лицо с юга. Странный, резкий и яркий, как блеск молнии,   аромат коснулся моего сердца; но ветер ударил с запада, дыша кардифом и   железом; ветер повернул ко мне свое северное лицо, облив свежестью громадного   голубого льда в свете небесной разноцветной игры; наконец, подобный   медлительному и глухому удару там-тама, восточный порыв хлынул в лицо сном и   сладким оцепенением.      

Вдруг   вода успокоилась, облака разошлись, паруса свисли. Я оглянулся: никого не было.   Только на горизонте нечто, подобное прихотливому облаку, быстро двигалось среди   белых, ленивых туч с вытянутым вперед обрывком тумана, который, при некотором   усилии воображения, можно было счесть похожим на чью-то бороду.      

Ах,   обман! Ах, мерзостный, все высмыгавший, все видевший пересмешник! О, жажда,   ненасытная жажда видеть и пережить все, страсть, побивающая всех других добрых   чертей этого рода! Ветер, ветер! С тобой всегда грусть и тоска. Ведь слышит он   меня и стучится в трубу, где звонко чихает в сажу, выпевая рапсодию.      

Шалун! Я   затопил печку, а он выкинул дым.      

 Гладиаторы      

       

Повторяю, –   я ничего не выдумываю. После долгого периода, после несказанных нравственных   мучений, после молчания, вынужденного рядом тягчайших обстоятельств, я получил   возможность открыть кое-что, но еще далеко не все, об Авеле Хоггее, человеке,   придумавшем и выполнившем столь затейливые и грандиозные преступления, –   единственно удовольствия и забавы ради, – что, когда будут они описаны   все, многими овладеет тяжесть, отчаяние и ярость бессилия.      

Наступил   вечер, когда вилла Хоггея «Гауризанкар» наметила огненный контур свой в холмистом   склоне садов. Здание было иллюминовано. Казалось, ожидается съезд половины   города, между тем подобные вечера редко посещались более чем шестью лицами, не   считая меня. Никто посторонний, подозрительный, ненадежный не мог посетить их,   тем более оргию того рода, какая предполагалась теперь. Но шесть человек,   подобных самому Авелю, участвовали в его затеях почти всегда, хоть не могли   тратить так много денег, как он, особенно на покупку людей.      

«Пусть   будет сегодня Рим», – сказал жене Хоггей, когда я рассматривал мраморные   колонны, увитые розами, и, бросая взгляд на огромные столы, чувствовал все   ничтожество современного желудка перед изобилием, точно повторяющим безумие   древних обжор. Разумеется, это была более декорация, чем ужин – едва ли   тысячную часть всего могли съесть Хоггей и его гости, – но он хотел   полного впечатления. «Рим», – повторил он своим тихим, не знающим возражений   голосом, и точно – воскресший Рим глянул вокруг нас.      

Единственно,   что нарушало иллюзию, – это костюмы. Сесть в триклиниуме во фраке, не   делаясь нимало комичным, – так поступить мог только Хоггей. Он презирал   покупаемое, презирал Рим Стере высчитал, что обратив состояние Хоггея в алмазы,   можно было бы нагрузить ими броненосец. Такие вещи делают фрак величественным.   Его друзья, его неизменные спутники, имена которых шуршат сухо, как банковые   билеты: Гюйс, Аспер, Стере, Ассандрей, Айнсер и Фрид, – отсвечивали   меньшим могуществом, но в тон тех групп алмазов, которыми мог бы обернуться   Хоггей. Естественно, что тога, туника, сандалии могли и не быть. Над белыми вырезами   фраков поворачивались желтые сухие глаза владык.      

Воспоминание   сохранило мне смуглые руки рабынь, блеск золота и вихри розовых лепестков,   слоем которых был покрыт пол, когда рой молодых девушек, вскидывая тимпаны,   озарил грубое пьянство трепетом и мельканием танцев. Я погрузился в дикий узор чувств,   напоминающий бессмысленные и тщетные заклинания. Яркость красок била по глазам.   Музыка, подтачивая волю, уносила ее с дымом курений в ослепительное Ничто.      

В то   время, как пьянство и античный разврат (когда он не был античен?) развязывали   языки, Хоггей молчал; лишь три раза сказал он кому-то «нет». Так сонно, что я   подумал самое худшее о его настроении.      

Но не   успел я обратиться к нему по своей обязанности врача с соответствующим   вопросом, как он, хрустнув пальцами, крикнул мне: «Фергюсон, ступайте к бойцам,   осмотрите и выведите. Вино не действует на меня!»      

Повинуясь   приказанию, я отправился к гладиаторам. То были два молодых атлета, купленные   Хоггеем для смертельной борьбы. Я застал их вполне готовыми, в тихой беседе;   крепко пожав друг другу руки, они взяли оружие и сошли вниз.      

Я знал   условия. Оставшийся живым получал 500 тысяч, вдвое большую сумму получала семья   убитого. Так или иначе, они жертвовали собой ради своих близких. У меня не было   мужества посмотреть им в глаза. Конечно, все сложные объяснения по поводу трупа   были уже придуманы; недосмотр покрывался, как всегда, золотом.      

Да   простит мне читатель эту сухость, это отвращение к подробностям, я только   прибавлю, что их тренировал Больс.      

Временно   умолк говор, когда два стальных мужских тела, блестя бронзой вооружения, звонко   сошли по лучезарной, полной цветов лестнице к взорам гостей. «Подождите, мы   заключим пари», – сказал Гюйс. Немедленно были заключены пари. Сам Хоггей,   которому было все равно – выиграть или проиграть, покрыл кляксами миллионный чек.   Наконец подал он знак.      

Я был   близко, так близко к сражающимся, что слышал перебой их дыхания. Они разошлись,   сошлись; перед метнувшимися вверх щитами звякнули их мечи. Все чаще встречались   клинки; в свете люстр, отброшенные его заревом, трепетали светлые дуги. Но оба   были искусны. Ни один удар не обнаруживал растерянности или трусливой   поспешности; казалось, они фехтуют. Лишь особый трепет рокового усилия,   заключенный в каждом ударе, показывал, что борьба не шуточная.      

Если еще   был у зрителей остаток пьяной флегмы, то он исчез, уступив кровожадному азарту.   Все повскакали. Некоторые подошли совсем близко, криками и жестами ободряя   самоубийц. Бой затянулся, искусство соперников, очевидно, становилось меж ними   и заветной наградой. Тем временем поощрения приняли оскорбительный характер   ударов хлыста. «К делу! – ревел Хоггей, – убей его! Я плачу только за   короткие удовольствия!» – «Коровы!» – орал Фрид. – «Это драка пьяных!» –   взывал Аспер. – «Ударьте их в зад!» – «Суньте им в нос огня!» Такие и им подобные   восклицания повторялись хором. Раздался треск, лопнул один щит, и гладиатор   сбросил его. – «Проткни мясо!» – сказал Хоггей.      

Вдруг   разом опустились мечи, последнее восклицание вызвало и опередило развязку.   «Ральф, – сказал старший боец младшему. – Ты слышал! Я теперь   действительно не владею собой. Я продал жизнь, но не продавал чести, следуй за   мной!» И их мечи свистнули по толпе. Отступив за колонну, я видел, как Хоггей   рухнул с рассеченной головой. Разразилось исступление, наполнившее зал кровью и   трупами. Меньше всех растерялся Ассандрей, лишенный нервов. Он стрелял на   расстоянии четырех шагов. Нападающие им были убиты, но из зрителей уцелело лишь   трое.      

Уэльслей   был мертв, Ральф, испуская последнее дыхание, приподнялся и плюнул Ассандрею в   лицо:      

– Виват,   Цезарь! Умирающие приветствуют тебя!      

Он   прохрипел это, затем испустил дух.      

 Приказ по армии      

       

Великая   европейская война 1914–1917 гг. была прекращена между Фиттибрюном и Виссенбургом   обывательницей последнего, девицей Жанной Кароль, девяти лет и трех месяцев. Правда,   эта война была прекращена не совсем, не более как, может быть, на один час и   только в одном месте, – что до этого? Важно событие.      

Часов   около пяти пополудни на пыльной дороге, огибавшей лес, носивший местами следы   крупной вырубки, показались два существа, из которых одно, побольше, –   бунтовало и густо ревело, утирая окровавленными руками вспухшие от слез глаза,   а другое, поменьше, – настойчиво влекло первое по направлению к крышам   деревни. Уцепившись за братнину рубашку, девочка резко дергала ее каждый раз,   как только мальчик, вспоминая о мужской самостоятельности, начинал вырываться   крича:      

– Ступай   к черту, Жанна! Не твое дело. Не пойду!      

Но он,   тем не менее, шел отлично и довольно скоро, сопротивляясь более по привычке,   чем серьезно. Ему было 11 лет. Его мужское чувство, источник презрения к   «девчонкам», было опрокинуто и уничтожено ударом кулака в нос. Он затеял драку   и ретировался с позором. Жанна сердилась, но и жалела его; все произошло на ее   глазах.      

– Пожалуйста,   не реви, – говорила она, – нам надо торопиться; дома, наверное, уже   беспокоятся, и все по твоей милости. Как хорошо, что я была тут. Уж и   измочалили бы тебя.      

– Хы… –   ревел Жан, – я их сам измочалю; погоди, как встретим в другой раз, я   покажу. Хы. Вдвоем каждый может. Нет, ты испробуй один на один, вот сейчас. С   грязью смешаю.      

– Вот   ты бы и не дразнил их.      

– Я   не дразнил.      

– Врешь.   Ты же бросал им вдогонку камешки и кричал: «Фиттибрюнский домовой лезет в кашу   с головой! Ты головку обсоси, съешь и больше не проси». – А ты же знаешь,   что фиттибрюнские на стенку прут, как им сказать это?      

– Эх,   дура ты, дура! – вскричал Жан. – Что ты смыслишь в наших делах   вообще? Девчонка. А это ничего, что они поют: «В Виссенбурге на сосне видит   мясо мышь во сне»…      

– Ну,   поют, а теперь не пели; ты сам раздразнил их.      

– Все   равно; все они жулики.      

Этот   решительный аргумент приободрил Жана и временно парализовал девочку. Споря, оба   разгорячились и остановились.      

За их   спиной стоял лес; впереди, пониже дороги, пестрела обширная вырубка с кустами и   пнями среди стен дров, занимавших большую часть открытой равнины. Дрова эти,   составленные тесными линиями четырехугольников, не позволяли ничего видеть   далее двадцати шагов.      

Уже   третий день в окрестности шли бои; иногда дым на горизонте указывал пожар   далекой деревни. Непрерывно падали за горизонтом тяжелые пушечные удары; и   тогда, казалось, к ногам, остановясь, подкатывается чуть слышный толчок.      

– Тебе   когда-нибудь здорово попадет с твоим языком, – сказала девочка. –   Что? Из носа-то что течет? Небось, не сливки.      

– Кровь, –   сказал Жан, рассматривая запачканные пальцы. – Ничего. Мы, мужчины, должны   приучаться сражаться. А вы будете шить и плакать.      

– Видать,   что сражался. Глаз-то какой толстый стал.      

– А   наплевать. Все надо стерпеть. Зато как выросту и поступлю в солдаты, станут говорить:   «Эге, Жан Кароль будет генералом».      

– Это   ты-то?      

– А   что же? Вон сколько дров! Смотри. Столько солдат на свете и еще больше. Все они   могут стать генералами и отвоевать знамя. А тебе нечего делать у нас.      

Жанна   задумалась. Машинально держась за рукав мальчика, смотрела она на раскинутые по   вырубке стены дров, представляя, что все это босоногие Жаны с раскрашенными   носами. В ее маленькой душе жила отвага ее знаменитой тезки, но отвага,   направленная к поучению и примирению. Ее глазки блеснули.      

– И   я бы вас встретила, – вскричала она. – Уж я бы вас отчитала. Вот,   Жан, если все эти дрова станут солдатами и закричат на меня, я им скажу:   «Ступайте домой, солдаты. Отдаю вам приказ по всей армии: драться нехорошо. У   нас курицу сегодня зарезали, вот так и вас всех зарежут. И постреляют. У-у!   Пошли, пошли. Разойдитесь. Наплачешься с вами, как вас побьют. Мы тоже скоро   уедем; уж по деревне все отцы говорят, что здесь нельзя жить. Чего дома не сидите?   Чего пришли? Раздумайте-ка воевать. Чтобы и духу вашего не было. А то устанете   и к обеду опоздаете».      

Она   воодушевилась, проголосив эту тираду стремительным и сердитым звонком, но тут   же соскочила с пня, на который встала ради величия, и спряталась за Жана,   успевшего только закричать: «Ай!» Над поленницами взлетели сотни фуражек, и вся   засада французов, выступив из-за прикрытия, где отлежала бока, поджидая   делавший обход германский эскадрон, с хохотом повалила к девочке.      

Судьбе   угодно было показать и второй конец этого эпизода. Еще Жанна сидела на плече   рослого пехотинца, который, вертясь волчком, звал всех идти полюбоваться «на   исчадие антимилитаризма, опасное, как змея» – как, градом прошумев в лесу,   выкатился конный отряд.      

Неожиданность,   венчаемая малюткой, видимой подобно знамени всем, произвела мгновенное действие   холостого выстрела. Положение было странное и глупое. Щелкнули затворы драгун,   но дула опустились; француз стал вертеть над головой носовой платок.      

– Дальше,   дальше, боши! – вскричала засада. – Мы обедаем. Читаем «Берлинер   Тагеблат».      

И   понемногу завязался разговор. Он кончился благополучно, как обычно кончаются подобные   случаи непредвиденного помешательства, и стычки не произошло. Детей вывели на дорогу,   приказали им идти домой. Жан злился.      

– Дура,   ты все спутала, – говорил он. – Вот попало бы драгунам на орехи.      

– Ну,   иди же, иди, – хмуро сказала девочка.      

 Гениальный игрок      

       

       I      

       

Воспой,   о муза, человека четвертого измерения – зеленого стола, – так как именно в   картах или, вернее, нераскрытых доныне законах их комбинаций, заключена   таинственная философская сфера – вещественное и невещественное, практическое и   умозрительное, физическое и геометрическое, – предел всем человеческим   мерам, за которым всякий расчет столь неясен, что самый острый ум в соединении   с отточенной интуицией является картонным мечом. Исход сражения предуказан.   Острый ум гибнет, и только дурак, по безобидной терминологии «добрых людей»,   является в игре карт надежно вооруженным чем-то таким, что позволяет ему, с   завязанными глазами, уверенно идти там, где нет ни входов, ни выходов.      

Однако   был человек, решивший объемистую эту задачу путем своеобразного расчета, секрет   которого унес с собой в мрак могилы, а умер он потому, что встретил   могущественное препятствие, помешавшее ему воспользоваться плодами невероятных   своих трудов.      

В 1914   году Нью-йоркский клуб «Санта Лючия» только что открыл свои роскошные помещения   для бесчисленных аргонавтов, собирающих, где не теряли, и жнущих, где не   посеяли. Потомство Джека Гэмлина восседало под звуки очаровательного оркестра   среди столь художественной обстановки, полной утонченного замысла картин,   статуй и гобеленов, что только рыжая душа янки могла остаться нечувствительной   к окружающему ее великолепию, сосредоточив весь жар свой на числе очков.   Приличие не нарушалось. Дьявольский узор чувств был безупречно прикрыт лоском;   играла музыка, и освежающее веяние серебристых фонтанов придавало происходящему   магическую прелесть «Летней фантазии» Энсуорта, разыгрываемой в четыре руки.      

Вдруг   раздался крик.      

Взгляды   всех обратились к столу, где молодой человек с бледным лицом, стройный, красивый,   хорошо одетый, с яростью, но сохраняя достоинство в движениях и в выражении   лица, рвался из рук двух сильных крупье, схвативших его за кисти, – одна   разжалась, и на стол, сверкая, вместе с золотом просыпалась колода карт. Крупье   поспешно собрали ее.      

Подобные   происшествия отличаются тем, что для освещения их случай посылает обыкновенно   человека, обладающего даром слова. Такой человек уже был тут, он стоял, ждал и   выполнил свое предназначение коротким рассказом:      

– Как   только он сел, я почувствовал содрогание, – предчувствие охватило меня.   Действительно, менее чем в полчаса мне пришлось расстаться с двадцатью тысячами   долларов, ни разу не взяв при этом. Не менее, если не более, пострадали Грант,   Аймер, Грантом. Еще ранее удалился Джекобе, присвистнув, с бледным лицом.   Короче говоря, молодой человек держал банк, всех бил и никому не давал. Я не   помню такого счастья. Он приготовлялся тасовать третью талию, но так неловко   подменил колоду, что был немедленно схвачен. Теперь я, Грант, Аймер, Грантом и   Джекобе отправимся в кабинет директора клуба получить проигранное обратно.      

И он   ушел, Грант, Аймер, Грантом и Джекобе последовали за ним, сопровождаемые толпой   дам, улыбающихся, воздушных, прекрасных – и совершенно невозможных в игре, так   как они сварливы и жадны.      

       II      

       

Дела   подобного рода разбирались в «Санта Лючия» без свидетелей; оттуда иногда доносились   вопли и проклятия избиваемых артистов темной игры; и ничто не указывало на   тихий исход казуса; однако арестованный молодой человек, будучи введен в кабинет,   потребовал во имя истины, которую он решился открыть, – совершенного   удаления всех посторонних, а также жертв своих замечательных упражнений.      

Лакеи,   уже засучившие рукава, вышли, покашливая неодобрительно; двери были плотно   закрыты, преступная колода водружена на столе, и воинственно дышащие четыре   директора, один другого мясистее, апоплексичнее и массивнее, стали вокруг   изобличенного непроницаемым ромбом.      

Лицо   уличенного нервно подергивалось; но ни стыда, ни растерянности, ни малодушия не   было заметно в полных решительного волнения прекрасных чертах его; ничто в нем   не указывало мошенника, напротив, казалось, этому лицу суждены великие дела и   ослепительная судьба.      

– Я   сказал, что дам объяснения, и даю их, – заговорил он высокомерно, – я   скажу, – что, но оставлю при себе – как. Меня зовут Иоаким Гнейс. Мой   дедушка был игрок, мать и отец – тоже. С одиннадцати лет мною овладела идея   беспроигрышной колоды. Она обратилась в страсть, в манию, в помешательство. Я   изучил все шулерские приемы и все системы, составители которых с радугой в   голове не знают, где приклонить голову. Но я хотел честной игры.      

Постоянное   размышление об одном и том же с настойчивостью исключительной привело к тому,   что я мог уже обходиться для своих опытов без карт. На улице, дома, в лесу или   вагоне – меня окружали все пятьдесят две карты хороводом условных призраков,   которые я переставлял и соединял в уме как хотел.      

Так   прошло восемь лет. Чувствуя приближение кризиса – решения невероятной задачи,   преследуемой мной, я удалился в заброшенный дом, где почти без сна и еды семь   дней созерцал движение знаков карт. Как Бах увидел свое произведение, заснув в   церкви, собранием архитектурных форм несравненной красоты и точности, так вдруг   увидел я свою комбинацию. Это произошло внезапно. В бесплотной толпе карт,   окружавшей меня, пять карт выделились, сгруппировались особым образом и   поместились в остальной колоде таким образом, что сомнений более не было. Я   нашел.      

Суть   моего изобретения такова. Вот моя колода карт – без крапа, без фальсификации; одним   словом – колода честных людей. Я примешиваю ее к талии. После этого тысяча   человек могут тасовать талию и снимать как хотят, – я даже не трону ее. Но   у меня всегда при сдаче будет очков больше, чем у остальных игроков.      

Что же я   делаю для этого?      

Я беру   из этой колоды шесть карт; каких – я не скажу вам. Пять я смешиваю в известной   последовательности, вкладывая в любое место колоды. Шестую карту кладу   предпоследней снизу. Затем эта колода, в числе произвольного количества колод,   может быть растасована как угодно – я всегда выиграю. Меня погубила неловкость.   Но шулером назвать меня вы не можете.      

       III      

       

Пораженные   директоры, с целью проверить слова Гнейса, пригласили экспертов, опытных   игроков во все игры, людей, судьба которых переливала всеми цветами спектра   звезды, именуемой – Счастье Игрока. Десять раз перемешивали они колоду,   сложенную тайно от них по своему способу Гнейсом, и не случалось ни разу, чтобы   карты, выпавшие ему на сдаче, проиграли. У него всегда было больше очков.      

Взгляд   презрительного, глубокого сожаления, брошенный на молодого изобретателя игроком   Бутсом, заставил Гнейса вспыхнуть и побледнеть. Он встал, Бутс вежливо удержал   его.      

– Ум   направленный к пошлости, – кратко сказал он, – талант хама, гений   идиотизма. Вы…      

Но Гнейс   бросился на него. Схватка, предупрежденная присутствующими, еще горела в лицах   противников. Гнейс тяжело дышал, Бутс пристально смотрел на него, сжав свои   старые, тонкие губы.      

– Я   с намерением оскорбил вас, – холодно сказал он. – В вашем лице я   встречаю гнусный маразм, отсутствие воображения и плоский расчет. Игра   прекрасна только тогда, когда она полна пленительной неизвестности. И жизнь –   тоже. То и другое вы определили бухгалтерским расчетом. Поэтому, то есть для   вящего удовлетворения вашего, я предлагаю решить наш спор вашей колодой; мы   сыграем вдвоем.      

Гнейс   рассмеялся.      

Были   стасованы и сданы карты; перед тем колода, сложенная им особо, была пущена в талию.   «Кто проиграл, тот стреляется, – сказал Бутс, – у кого меньше очков,   тот умер».      

– Семь, –   сказал, перевернув карты, спокойный Гнейс.      

– Девять, –   возразил Бутс.      

Гнейс   подержал карты еще с минуту, побелел, схватился за воротник и упал мертвым. Его   сердце не перенесло удара.      

– Так   бывает, – сказал в конце всей этой сцены Бутс потрясенным   свидетелям, – по-видимому, его открытие только иногда – редко, может быть,   раз в десять лет – подвержено некоторому отклонению. Но в общем – система не   имеет себе равной. Он проиграл.      

 Словоохотливый домовой      

       

Я стоял у   окна, насвистывая песенку об Анне…      

X.   Хорнунг      

       

       I      

       

Домовой,   страдающий зубной болью, – не кажется ли это клеветой на существо, к   услугам которого столько ведьм и колдунов, что безопасно можно пожирать сахар   целыми бочками? Но это так, это быль, – маленький, грустный домовой сидел   у холодной плиты, давно забывшей огонь. Мерно покачивая нечесаной головой,   держался он за обвязанную щеку, стонал – жалостно, как ребенок, и в его мутных,   красных глазах билось страдание.      

Лил   дождь. Я вошел в этот заброшенный дом переждать непогоду и увидел его,   забывшего, что надо исчезнуть…      

– Теперь   все равно, – сказал он голосом, напоминающим голос попугая, когда птица в   ударе, – все равно, тебе никто не поверит, что ты видел меня.      

Сделав,   на всякий случай, из пальцев рога улитки, то есть «джеттатуру», я ответил:      

– Не   бойся. Не получишь ты от меня ни выстрела серебряной монетой, ни сложного заклинания.   Но ведь дом пуст.      

– И-ох.   Как, несмотря на то, трудно уйти отсюда, – возразил маленький   домовой. – Вот послушай. Я расскажу, так и быть. Все равно у меня болят   зубы. Когда говоришь – легче. Значительно легче… ох. Мой милый, это был один   час, и из-за него я застрял здесь. Надо, видишь, понять, что это было и почему.   Мои-то, мои, – он плаксиво вздохнул. – Мои-то, ну, – одним   словом, – наши, – давно уже чистят лошадиные хвосты по ту сторону   гор, как ушли отсюда, а я не могу, так как должен понять.      

Оглянись   – дыры в потолке и стенах, но представь теперь, что все светится чистейшей   медной посудой, занавеси белы и прозрачны, а цветов внутри дома столько же,   сколько вокруг в лесу; пол ярко натерт; плита, на которой ты сидишь, как на   холодном, могильном памятнике, красна от огня, и клокочущий в кастрюлях обед   клубит аппетитным паром.      

Неподалеку   были каменоломни – гранитные ломки. В этом доме жили муж и жена – пара на   редкость. Мужа звали Филипп, а жену – Анни. Ей было двадцать, а ему двадцать   пять лет. Вот, если тебе это нравится, то она была точно такая, – здесь   домовой сорвал маленький дикий цветочек, выросший в щели подоконника из   набившейся годами земли, и демонстративно преподнес мне. – Мужа я тоже   любил, но она больше мне нравилась, так как не была только хозяйкой; для нас,   домовых, есть прелесть в том, что сближает людей с нами. Она пыталась ловить   руками рыбу в ручье, стукала по большому камню, что на перекрестке, слушая, как   он, долго затихая, звенит, и смеялась, если видела на стене желтого зайчика. Не   удивляйся, – в этом есть магия, великое знание прекрасной души, но только   мы, козлоногие, умеем разбирать его знаки; люди непроницательны.      

«Анни! –   весело кричал муж, когда приходил к обеду с каменоломни, где служил в конторе, –   я не один, со мной мой Ральф». Но шутка эта повторялась так часто, что Анни,   улыбаясь, без замешательства сервировала на два прибора. И они встречались так,   как будто находили друг друга – она бежала к нему, а он приносил ее на руках.      

По   вечерам он вынимал письма Ральфа – друга своего, с которым провел часть жизни,   до того как женился, и перечитывал вслух, а Анни, склонив голову на руки,   прислушивалась к давно знакомым словам о море и блеске чудных лучей по ту   сторону огромной нашей земли, о вулканах и жемчуге, бурях и сражениях в тени   огромных лесов. И каждое слово заключало для нее камень, подобный поющему камню   на перекрестке, ударив который слышишь протяжный звон.      

– «Он   скоро приедет, – говорил Филипп: – он будет у нас, когда его трехмачтовый   „Синдбад“ попадет в Грес. Оттуда лишь час по железной дороге и час от станции к   нам».      

Случалось,   что Анни интересовалась чем-нибудь в жизни Ральфа; тогда Филипп принимался с   увлечением рассказывать о его отваге, причудах, великодушии и о судьбе,   напоминающей сказку: нищета, золотая россыпь, покупка корабля и кружево громких   легенд, вытканное из корабельных снастей, морской пены, игры и торговли,   опасностей и находок. Вечная игра. Вечное волнение. Вечная музыка берега и   моря.      

Я не   слышал, чтобы они ссорились, – а я все слышу. Я не видел, чтобы хоть раз   холодно взглянули они, – а я все вижу. «Я хочу спать», – говорила   вечером Анни, и он нес ее на кровать, укладывая и завертывая, как ребенка.   Засыпая, она говорила: «Филь, кто шепчет на вершинах деревьев? Кто ходит по   крыше? Чье это лицо вижу я в ручье рядом с тобой?» Тревожно отвечал он,   заглядывая в полусомкнутые глаза: «Ворона ходит по крыше, ветер шумит в   деревьях; камни блестят в ручье, – спи и не ходи босиком».      

Затем он   присаживался к столу кончать очередной отчет, потом умывался, приготовлял дрова   и ложился спать, засыпая сразу, и всегда забывал все, что видел во сне. И он   никогда не ударял по поющему камню, что на перекрестке, где вьют из пыли и   лунных лучей феи замечательные ковры.      

       II      

       

– Ну,   слушай… Немного осталось досказать мне о трех людях, поставивших домового в   тупик. Был солнечный день полного расцвета земли, когда Филипп, с записной   книжкой в руке, отмечал груды гранита, а Анни, возвращаясь от станции, где   покупала, остановилась у своего камня и, как всегда, заставила его петь ударом   ключа. Это был обломок скалы, вышиною в половину тебя. Если его ударишь, он   долго звенит, все тише и тише, но, думая, что он смолк, стоит лишь приложиться   ухом – и различишь тогда внутри глыбы его едва слышный голос.      

Наши   лесные дороги – это сады. Красота их сжимает сердце, цветы и ветви над головой   рассматривают сквозь пальцы солнце, меняющее свой свет, так как глаза устают от   него и бродят бесцельно; желтый и лиловатый и темно-зеленый свет отражены на   белом песке. Холодная вода в такой день лучше всего.      

Анни   остановилась, слушая, как в самой ее груди поет лес, и стала стучать по камню,   улыбаясь, когда новая волна звона осиливала полустихший звук. Так забавлялась   она, думая, что ее не видят, но человек вышел из-за поворота дороги и подошел к   ней. Шаги его становились все тише, наконец, он остановился; продолжая   улыбаться, взглянула она на него, не вздрогнув, не отступив, как будто он   всегда был и стоял тут.      

Он был   смугл – очень смугл, и море оставило на его лице остроту бегущей волны. Но оно   было прекрасно, так как отражало бешеную и нежную душу. Его темные глаза   смотрели на Анни, темнея еще больше и ярче, а светлые глаза женщины кротко   блестели.      

Ты   правильно заключишь, что я ходил за ней по пятам, так как в лесу есть змеи.      

Камень   давно стих, а они все еще смотрели, улыбаясь без слов, без звука; тогда он протянул   руку, и она – медленно – протянула свою, и руки соединили их. Он взял ее голову   – осторожно, так осторожно, что я боялся дохнуть, и поцеловал в губы. Ее глаза   закрылись.      

Потом   они разошлись – и камень по-прежнему разделял их. Увидев Филиппа, подходившего   к ним, Анни поспешила к нему. – Вот Ральф; он пришел.      

– Пришел,   да. – От радости Филипп не мог даже закричать сразу, но наконец бросил   вверх шляпу и закричал, обнимая пришельца: – Анни ты уже видел, Ральф. Это   она.      

Его   доброе твердое лицо горело возбуждением встречи.      

– Ты   поживешь у нас, Ральф; мы все покажем тебе. И поговорим всласть. Вот, друг мой,   моя жена, она тоже ждала тебя.      

Анни   положила руку на плечо мужа и взглянула на него самый большим, самым теплым и   чистым взглядом своим, затем перевела взгляд на гостя, не изменив выражения,   как будто оба равно были близки ей.      

– Я   вернусь, – сказал Ральф. – Филь, я перепутал твой адрес и думал, что   иду не по той дороге. Потому я не захватил багажа. И я немедленно отправлюсь за   ним.      

Они   условились и расстались. Вот все, охотник, убийца моих друзей, что я знаю об   этом. И я этого не понимаю. Может быть, ты объяснишь мне.      

– Ральф   вернулся?      

– Его   ждали, но он написал со станции, что встретил знакомого, предлагающего немедленно   выгодное дело.      

– А   те?      

– Они   умерли, умерли давно, лет тридцать тому назад. Холодная вода в жаркий день. Сначала   простудилась она. Он шел за ее гробом, полуседой, потом он исчез; передавали,   что он заперся в комнате с жаровней. Но что до этого?.. Зубы болят, и я не могу   понять…      

– Так   и будет, – вежливо сказал я, встряхивая на прощание мохнатую, немытую   лапу. – Только мы, пятипалые, можем разбирать знаки сердца; домовые –   непроницательны.      

 Бунт на корабле   «Альцест»      

       

       I      

       

Замечали   ли вы что-нибудь раньше? Были ли таинственные разговоры? Дерзости, неповиновение?   И вообще, черт возьми, как это могло случиться под самым у нас носом?      

– Увы,   капитан, – ответил его помощник Фекан, – этот сброд, как вы знаете,   был нанят в Багашойо всего две недели назад. Я никого не виню. Надо было   воспользоваться хорошим ветром, белых не подвернулось; это я понимаю. Мы все   торопились.      

– Клянусь   экватором, – сказал капитан, – говорите короче: валяли они дурака или   нет?      

– Нет.   Все шло хорошо.      

– Было,   как я уже рассказал, – перебил боцман, держа зубами конец бинта, которым   он спешно обматывал раненную ножом руку. – Они взбесились, сошли с ума; у   них какой-то непонятный нам замысел. Когда я стоял у трюма, Самбо сделал вид,   что скатывает брезент очутился у моих ног, дернул меня за щиколотку, и я   грохнулся затылком о палубу, но защитился этой рукой. Вы знаете их ножи. От   скуки они точат их каждый день. Не так больно, но лезвие скользнуло насквозь.   Мне не забыть выражение его лица, когда я оглушал его кулаком. В то время, спасаясь   от четырех, стрелявших по нем, как в зайца, промчался Фекан, – вы были в   каюте…      

– Да,   пасьянс вышел, – вставил капитан, – и вышел бы еще раз, как взлетели   вы с посиневшими физиономиями. Когда были скрадены ружья?      

– По-видимому,   сегодня ночью, во время моей вахты. – Фекан тяжело дышал, след произведенных   неграми в него выстрелов еще не скрылся из глаз, горевших тяжелым   страхом. – Исчез и ящик с патронами. Счастье, что они плохо стреляют,   иначе я не стоял бы теперь в этой каюте.      

Все трое   пристально смотрели друг на друга, с силой совершенного непонимания, вызванного   внезапным наступлением отчаянной борьбы.      

Капитан   посмотрел на дверь, к которой был придвинут тяжелый стол, и стал слушать.   Сверху доносился топот перебегающих негров; он стих; прозвучал крик,   перемешался с ответными восклицаниями; затем в неясном шуме этом наметилось   что-то согласное и решительное.      

– Идут   сюда, – сказал Стере, – капитан. Идет один. Ну, сейчас все узнаем.   Фекан, не ухмыляйтесь над моими пасьянсами, они помогают иметь нужные мысли;   катите этот бочонок.      

Боцман   вопросительно оглянулся, затем, поняв, о чем говорит Стере, схватил широкими   своими ладонями дубовый бочонок, вместительностью пятнадцать галлонов, стоявший   у койки Стерса в виде ночного столика, и переставил его поблизости двери.      

– Он   пустой, – сказал боцман.      

– Хорошо,   хорошо; ставь против замочной скважины; вот так. К тому же бочонок этот не   пуст, это – пороховой бочонок. – И Стере подмигнул. – Но я не   собираюсь взорвать судно, нет. Однако мы разведем такую негритянскую   дипломатию, что о ней долго будут говорить на восточном и западном берегах.      

Фекан и   боцман не поняли Стерса, но скоро им предстояло понять все, и они вынесли это   драматическое испытание с невозмутимостью наемных свидетелей.      

На   столе, приставленном к двери, лежали два револьвера. Услышав быстрое дыхание   негра, спустившегося по трапу к двери и остановившегося, стали прислушиваться.   Стере взял револьвер и отодвинул стол так, что, баррикадируя дверь, позволял   теперь видеть в замочную скважину часть каюты с бочонком посередине ее.      

– О,   о! – вскричал негр, услышав возню – музунгу[45] Стере! Стере слышит. Он   здесь. Это я, Самбо, посланный говорить.      

– Говори,   негодяй, – сказал Стере. – Что вы хотите делать?      

– Вы   погибли, умрете. – Негр сделал паузу с расчетом ошеломить. – У вас   нет воды и еды, а ружья у нас.      

– Да   вы украли их.      

– Пусть   будет – украли. Вас – четыре…      

Здесь   осажденные оглянулись, не понимая, о ком четвертом говорит Самбо, однако он скоро   еще более изумил их.      

– Все   – четверо, – вкрадчиво и грозно продолжал негр, – и один из вас –   женщина, значит, вас не четыре, а три… Нас десять и еще шесть. Вот сколько нас   и восемь ружей.      

– Подумаешь, –   процедил Стере.      

– Ты   будешь думать, музунгу. Я уже думал. Все решено нами.      

Тут Фекан   и боцман не выдержали.      

– Что   за околесицу несет черномазый, – вскричал Фекан, – о какой женщине он   болтает. Вы понимаете, Стере?      

– Кое-что,   но смутно. Дадим ему высказаться. Продолжай, багашойская обезьяна, и моли бога,   если я терпеливо выслушаю тебя.      

Негр за   дверью презрительно фыркнул.      

– Самбо   не боится, – сказал он угрюмо. – Самбо говорит, музунгу – слушай.   Никто не тронет вас, если сядете в шлюпку и поедете к берегу. Мы дадим запасов.   Но вы оставите нам белую красивую женщину, которую музунгу Стере прячет в своей   каюте.      

– Ни   слова, ни слова! – заорал Стере Фекану, пытавшемуся разразиться ехидной   бранью полнейшего недоумения. – Представьте все одному мне! Продолжай,   Самбо!      

Негр,   помолчав, шумно и тяжело вздохнул. Мрачно заговорил он теперь, с злобным воодушевлением   человека, делающего последнюю ставку.      

– Музунгу   Стере, я видел ее на прошлой неделе, когда выносил мыть твою койку. Она стояла   в углу. Ты там спрятал ее… и я не мог смотреть на все долго, потому что ты   выгнал меня. Но Самбо видел, он хочет теперь белую женщину. Ее лицо прекрасно,   оно розовое и белое, как цветок олеандра. Ее волосы цвета солнца, а глаза   подобны чистому вечернему небу. Ее грудь белая, и жирная, и красивая. Самбо   любит белую женщину. Он раз видел ее, но, увидев, рассказал остальным, и они,   как и я, хотят владеть этой женщиной, красоту которой тебе не удалось спрятать   от глаз Самбо. Отдай ее нам и уезжай с музунгу Феканом, боцман тоже может   уехать с вами, хотя он больно дерется. Вот все Самбо сказал.      

Еще   никогда Стерсу не приходилось попадать в такой сложный тупик неожиданных и   странных эмоций, подобных этому казусу. Фекан с удивлением видел, что Стере   покраснел. Что поразило негров? Какое могучее впечатление разрушило их   покорность? Но некогда было размышлять; сдавив смех, который при иных   обстоятельствах мог бы стать полуобморочным, сумасшедшим хохотом, Стере пошел к   цели прямо и резко.      

– Самбо, –   сурово сказал он, – ты дурак. Белые женщины не уходят к неграм и не живут   в их вонючих корзинах. Это сказано навсегда. Смотри в скважину. Я покажу тебе   кое-что интересное.      

– В   скважину застрелить Самбо? – насмешливо спросил негр. – Ох, Самбо   хитер.      

– Нагнись,   я стрелять не буду; клянусь спасением души матери моей.      

– Музунгу   верить?      

– Как   себе.      

– Хорошо.   Самбо глядит.      

Стере   приблизил глаз к скважине: вдруг ее светлый крючок погас, словно с наружной стороны   скважину прикрыли черной бумагой. Затем она снова стала прозрачной, и наконец,   блестящий глаз чернокожего появился в ее очерке, разглядывая каюту.      

«Прикрыл   для пробы рукой, – подумал капитан, усмехаясь».      

– Вот, –   вслух заговорил он, – видишь этот бочонок?      

– Самбо   видит.      

– В   этом бочонке порох. Если его взорвать, «Альцест» лопнет как банан под ногой   верблюда. Я мало скажу. В моих руках часы: они показывают десять минут   третьего. Если через пятнадцать минут все восемь ружей не будут брошены за борт   с левой стороны против иллюминатора, чтобы я мог видеть и считать, сколько их   упало в воду, если затем все вы до единого не сядете в шлюпку и не отчалите   восвояси к берегу, который, кстати сказать, хорошо виден на горизонте, –   я, Стере, капитан, никогда не изменявший своему слову, ровно двадцать пять   минут третьего всаживаю в порох пулю и пускаю нас всех ко дну. Кроме того,   если, выслушав это, ты скажешь хоть одно слово, задашь один вопрос – произойдет   то же самое. Я сказал. Одна минута прошла.      

О Стерсе   было широко известно, что он не боится смерти и никогда не шутит. За дверью   раздался такой стон, такой исступленный вопль схваченной за горло души, что все   вздрогнули. Потом топот ног вверх дал знать, что Самбо кинулся предупредить   своих, там поднялся сложный, как на пожаре, крик, полный безумного ужаса.      

– Пасьянс   вышел, – сказал Стере, утирая мокрое лицо. Но бочонок был пуст.      

       II      

       

Развязка   произошла с повелительной быстротой спасения. Перед иллюминатором восемь раз   плеснула вода, скрывая дула и приклады прекрасных винчестеров, затем Стере с   облегчением услышал скрип талей, – негры спустили шлюпку. Они отъехали так   поспешно, что не прошло десяти минут, как из иллюминатора можно было уже   видеть, на расстоянии тридцати – сорока сажен, их искаженно оглядывающиеся   физиономии.      

– Готово. –   Стере отшвырнул стол, бросился к углу, где за шкафом, среди ящиков, находилось   нечто, окутанное газетной бумагой, и, схватив таинственный предмет, устремился   на палубу, говоря: – Идем, Фекан, идите и вы, боцман Троп, вам предстоит   увидеть необычайное.      

Судно,   никем не управляемое, со спущенными парусами, медленно раскачивалось на ровной   зыби. Все трое появились у борта.      

– Эй, –   закричал Стере беглецам, – захватите-ка вашу Дульцинею!      

С этими   словами, сорвав газетные листы, скрывавшие очертания таинственного предмета, он   высоко поднял его над головой, и все увидели парикмахерский восковой бюст,   кокетливая головка которого блеснула в огненной синеве африканских вод   безделушкой мертвой улыбки.      

– Часть   груза, – пояснил Стере ошеломленному своему помощнику. – Мой знакомый   цирюльник в Даготе просил захватить куклу на обратном пути. И он обратился к   неграм: – Подберите это очарование!      

Манекен,   не теряя улыбки, с улыбкой перевернулся в воздухе и с улыбкой шлепнулся в воду.   Плывя, он продолжал улыбаться.      

– Разве   этим удержишь их, – сказал Фекан. – Легенда о белом колдуне-капитане   пойдет гулять как коза. Слышите – они кричат… воют. Что это? Клянусь, капитан,   они спасают ее!      

 Сердце пустыни      

       

       I      

       

Открытие   алмазных россыпей в Кордон-Брюн сопровождалось тягой к цивилизации. Нам   единственно интересно открытие блистательного кафе. Среди прочей публики мы   отметим здесь три скептических ума, – три художественные натуры, –   три погибшие души, несомненно талантливые, но переставшие видеть зерн о.   Разными путями пришли они к тому, что видели одну шелух у.      

Это   мировоззрение направило их способности к мистификации, как призванию. Мистификация   сделалась их религией. И они достигли в своем роде совершенства. Так, например,   легенда о бриллианте в тысячу восемьсот каратов, ехидно и тонко обработанная   ими меж бокалов шампанского и арией «Жоселена», произвела могучее действие,   бросив тысячи проходимцев на поиски чуда к водопаду Альпетри, где, будто над   водой, в скале, сверкало чудовище. И так далее. Стелла Дижон благодаря им   получила уверенность, что безнадежно влюбленный в нее (чего не было) Гарри   Эванс с отчаяния женился на девице О'Нэль. Произошла драма, позорный исход которой   не сделал никому чести: Эванс ста л думать о Стелле и застрелился.      

Гарт,   Вебер и Консейль забавлялись. Видения, возникающие в рисунке из дыма крепких   сигар, определили их лукаво-беззаботную жизнь. Однажды утром сидели они в кафе   в удобных качалках, молча и улыбаясь, подобно авгурам; бледные, несмотря на   зной, приветливые, задумчивые; без сердца и будущего.      

Их яхта   еще стояла в Кордон-Руж, и они медлили уезжать, смакуя впечатления бриллиантового   азарта среди грязи и хищного блеска глаз.      

Утренняя   жара уже никла в тени бананов; открытые двери кафе «Конго» выказывали за   проулком дымные кучи земли с взлетающей над ней киркой; среди насыпей белели   пробковые шлемы и рдели соломенные шляпы; буйволы тащили фургон.      

Кафе   было одной из немногих деревянных построек Кордон-Брюна. Здесь – зеркала, пианино,   красного дерева буфет.      

Гарт,   Вебер и Консейль пили. Вошел Эммануил Стиль.      

       II      

       

Вошедший   резко отличался от трех африканских снобов красотой, силой сложения и детской   верой, что никто не захочет причинить ему ничего дурного, сиявшей в его   серьезных глазах. У него большие и тяжелые руки, фигура воина, лицо простофили.   Он был одет в дешевый бумажный костюм и прекрасные сапоги. Под блузой   выпиралась рукоять револьвера. Его шляпа, к широким полям которой на затылок   был пришит белый платок, выглядела палаткой, вместившей гиганта. Он мало   говорит и прелестно кивал, словно склонял голову вместе со всем миром,   внимающим его интересу. Короче говоря, когда он входил, хотелось посторониться.      

Консейль,   мягко качнув головой, посмотрел на сухое уклончиво улыбающееся лицо Гарта; Гарт   взглянул на мраморное чело и голубые глаза Консейля; затем оба перемигнулись с   Вебером, свирепым, желчным и черным; и Вебер, в свою очередь, метнул им из-под   очков тончайшую стрелу, после чего все стали переговариваться.      

Несколько   дней назад Стиль сидел, пил и говорил с ними, и они знали его. Это был   разговор внутреннего, сухого хохота, во весь рост, – с немного наивной   верой во все, что поражает и приковывает внимание; но Стиль даже не подозревал,   что его вышутили.      

– Это   он, – сказал Консейль.      

– Человек   из тумана, – ввернул Гарт.      

– В   тумане, – поправил Вебер.      

– В   поисках таинственного угла.      

– Или   четвертого измерения.      

– Нет,   это искатель редкостей, – заявил Гарт.      

– Что   говорил он тогда о лесе? – спросил Вебер.      

Консейль,   пародируя Стиля, скороговоркой произнес:      

– Этот   огромный лес, что тянется в глубь материка на тысячи миль, должен таить копи царя   Соломона, сказку Шехерезады и тысячу тысяч вещей, ждущих открытия.      

– Положим, –   сказал Гарт, поливая коньяком муху, уже опьяневшую в лужице пролитого на стол   вина, – положим, что он сказал не так. Его мысль неопределенно прозвучала   тогда. Но ее суть такова: «в лесном океане этом должен быть центр наибольшего и   наипоразительнейшего неизвестного впечатления, некий Гималай впечатлений,   рассыпанных непрерывно». И если бы он знал, как разыскать этот зенит, –   он бы пошел туда.      

– Вот   странное настроение в Кордон-Брюне, – заметил Консейль, – и богатый   материал для игры. Попробуем этого человека.      

– Каким   образом?      

– Я   обдумал вещичку, как это мы не раз делали; думаю, что изложу ее довольно устойчиво.   От вас требуется лишь говорить «да» на всякий всякий вопросительный взгляд со   стороны материала.      

– Хорошо, –   сказали Вебер и Гарт.      

– Ба! –   немедленно воскликнул Консейль. – Стиль! Садитесь к нам.      

Стиль,   разговаривавший с буфетчиком, обернулся и подошел к компании. Ему подали стул.      

       III      

       

Вначале   разговор носил обычный характер, затем перешел на более интересные вещи.      

– Ленивец, –   сказал Консейль, – вы, Стиль! Огребли в одной яме несколько тысяч фунтов и   успокоились. Продали вы ваши алмазы?      

– Давно   уже, – спокойно ответил Стиль, – но нет желания предпринимать   что-нибудь еще в этом роде. Как новинка прииск мне нравился.      

– А   теперь?      

– Я   – новичок в этой стране. Она страшна и прекрасна. Я жду, когда и к чему меня   потянет внутри.      

– Особый   склад вашей натуры я приметил по прошлому нашему разговору, – сказал Консейль. –   Кстати, на другой день после того мне пришлось говорить с охотником Пелегрином.   Он взял много слоновой кости по ту сторону реки, миль за пятьсот отсюда, среди   лесов, так пленяющих ваше сердце. Он рассказал мне о любопытном явлении. Среди   лесов высится небольшое плато с прелестным человеческим гнездом, встречаемым   неожиданно, так как тропическая чаща в роскошной полутьме своей неожиданно   пересекается высокими бревенчатыми стенами, образующими заднюю сторону зданий,   наружные фасады которых выходят в густой внутренний сад, полный цветов. Он   пробыл там один день, встретив маленькую колонию уже под вечер. Ему послышался   звон гитары. Потрясенный, так как только лес, только один лес мог расстилаться   здесь, и во все стороны не было даже негритянской деревни ближе четырнадцати   дней пути, Пелегрин двинулся на звук, и ему оказали теплое гостеприимство. Там   жили семь семейств, тесно связанные одинаковыми вкусами и любовью к цветущей   заброшенности – большей заброшенности среди почти недоступных недр конечно   трудно представить. Интересный контраст с вполне культурным устройством и   обстановкой домов представляло занятие этих Робинзонов пустыни – охота;   единственно охотой промышляли они, сплавляя добычу на лодках в Танкос, где есть   промышленные агенты, и обменивая ее на все нужное, вплоть до электрических   лампочек.      

Как   попали они туда, как подобрались, как обустроились? Об этом не узнал Пелегрин.   Один день, – он не более, как вспышка магния среди развалин, –   поймано и ушло, быть может, самое существенное. Но труд был велик. Красивые   резные балконы, вьющаяся заросль цветов среди окон с синими и лиловыми   маркизами; шкура льва; рояль, рядом ружье; смуглые и беспечные дети с   бесстрашными глазами героев сказок; тоненькие и красивые девушки с револьвером   в кармане и книгой у изголовья и охотники со взглядом орла, – что вам   еще?! Казалось, эти люди сошлись петь. И Пелегрин особенно ярко запомнил   первое впечатление, подобное глухому рисунку: узкий проход меж бревенчатых   стен, слева – маленькая рука, махающая с балкона, впереди – солнце и рай.      

Вам   случалось, конечно, провести ночь в незнакомой семье. Жизнь, окружающая вас, проходит   отрывком, полным очарования, вырванной из неизвестной книги   страницей. Мелькнет не появляющееся в вечерней сцене лицо девушки или старухи;   особый, о своем, разговор коснется вашего слуха, и вы не поймете его; свои   чувства придадите вы явлениям и вещам, о которых знаете лишь, что они приютили   вас; вы н е вошли в эту жизнь, и потому овеяна она странной поэзией. Так   было и с Пелегрином.      

Стиль   внимательно слушал, смотря прямо в глаза Консейля.      

– Я   вижу все это, – просто сказал он, – это огромно. Не правда ли?      

– Да, –   сказал Вебер, – да.      

– Да, –   подтвердил Гарт.      

– Нет   слов выразить, что чувствуешь, – задумчиво и взволнованно продолжал   Стиль, – но как я был прав! Где живет Пелегрин?      

– О,   он выехал с караваном в Ого.      

Стиль   провел пальцем по столу прямую черту, сначала тихо, а затем быстро, как бы смахнул   что-то.      

– Как   называлось то место? – спросил он. – Как его нашел Пелегрин?      

– Сердце   Пустыни, – сказал Консейль. – Он встретил его по прямой линии между   Кордон-Брюн и озером Бан. Я не ошибся, Гарт?      

– О,   нет.      

– Еще   подробность, – сказал Вебер, покусывая губы, – Пелегрин упомянул о трамплине, –   одностороннем лесистом скате на север, пересекавшем диагональю его путь.   Охотник, разыскивая своих, считавших его погибшим, в то время как он был лишь   оглушен падением дерева, шел все время на юг.      

– Скат   переходит в плато? – Стиль повернулся всем корпусом к тому, кого   спрашивал.      

Тогда   Вебер сделал несколько топографических указаний, столь точных, что Консейль   предостерегающе посматривал на него, насвистывая: «Куда торопишься, красотка,   еще ведь солнце не взошло…» Однако ничего не случилось.      

Стиль   выслушал все и несколько раз кивнул своим теплым кивком. Затем он поднялся   неожиданно быстро, его взгляд, когда он прощался, напоминал взгляд   проснувшегося. Он не замечал, как внимательно схватываются все движения его   шестью острыми глазами холодных людей. Впрочем, трудно было решить по его   наружности, что он думает, – то был человек сложных движений.      

– Откуда, –   спросил Консейль Вебера, – откуда у вас эта уверенность в неизвестном, это   знание местности?      

– Отчет   экспедиции Пена. И моя память.      

– Так.   Ну, что же теперь?      

– Это   уж его дело, – сказал смеясь Вебер, – но поскольку я знаю людей…   Впрочем, в конце недели мы отплываем.      

Свет   двери пересекла тень. В двери стоял Стиль.      

– Я   вернулся, но не войду, – быстро сказал он. – Я прочел порт на корме   яхты. Консейль – Мельбурн, а еще…      

– Флаг-стрит,   2, – так же ответил Консейль – И…      

– Все,   благодарю.      

Стиль   исчез.      

– Это,   пожалуй, выйдет, – хладнокровно заметил Гарт, когда молчание сказало   что-то каждому из них по-особому. – И он найдет вас.      

– Что?      

– Такие   не прощают.      

– Ба, –   кивнул Консейль. – Жизнь коротка. А свет – велик.      

       IV      

       

Прошло   два года, в течение которых Консейль побывал еще во многих местах, наблюдая   разнообразие жизни с вечной попыткой насмешливого вмешательства в ее   головокружительный лет; но наконец и это утомило его. Тогда он вернулся в свой   дом, к едкому наслаждению одиночеством без эстетических судорог дез-Эссента, но   с горем холодной пустоты, которого не мог сознавать.      

Тем   временем воскресали и разбивались сердца; гремел мир; и в громе этом выделился   звук ровных шагов. Они смолкли у подъезда Консейля; тогда он получил карточку,   напоминавшую Кордон-Брюн.      

– Я   принимаю, – сказал после короткого молчания Консейль, чувствуя среди   изысканной неприятности своего положения живительное и острое   любопытство. – Пусть войдет Стиль.      

Эта   встреча произошла на расстоянии десяти сажен огромной залы, серебряный свет которой   остановил, казалось, всей прозрачной массой своей показавшегося на пороге   Стиля. Так он стоял несколько времени, присматриваясь к замкнутому лицу хозяина.   В это мгновение оба почувствовали, что свидание неизбежно; затем быстро   сошлись.      

– Кордон-Брюн, –   любезно сказал Консейль. – Вы исчезли, и я уехал, не подарив вам гравюры   Морада, что собирался сделать. Она в вашем вкусе, – я хочу сказать, что   фантастический пейзаж Сатурна, изображенный на ней, навевает тайны вселенной.      

– Да, –   Стиль улыбался. – Как видите, я помнил ваш адрес. Я записал его. Я пришел   сказать, что был в Сердце Пустыни и получил то же, что Пелегрин, даже больше,   так как я живу там.      

– Я   виноват, – сухо сказал Консейль, – но мои слова – мое дело, и я   отвечаю за них. Я к вашим услугам, Стиль.      

Смеясь,   Стиль взял его бесстрастную руку, поднял ее и хлопнул по ней.      

– Да   нет же, – вскричал он, – не то. Вы не поняли. Я сделал Сердце   Пустыни. Я! Я не нашел его, так как его там, конечно, не было, и понял, что вы   шутили. Но шутка была красива. О чем-то таком, бывало, мечтал и я. Да, я всегда   любил открытия, трогающие сердце подобно хорошей песне. Меня называли чудаком –   все равно. Признаюсь, я смертельно позавидовал Пелегрину, а потому отправился   один, чтобы быть в сходном с ним положении. Да, месяц пути показал мне, что   этот лес. Голод… и жажда… один; десять дней лихорадки. Палатки у меня не было.   Огонь костра казался мне цветным, как радуга. Из леса выходили белые лошади.   Пришел умерший брат и сидел, смотря на меня; он все шептал, звал куда-то. Я   глотал хину и пил. Все это задержало, конечно. Змея укусила руку; как взорвало   меня – смерть. Я взял себя в руки, прислушиваясь, что скажет тело. Тогда, как   собаку, потянуло меня к какой-то траве, и я ел ее; так я спасся, но изошел   потом и спал. Везло, так сказать. Все было, как во сне: звери, усталость, голод   и тишина; и я убивал зверей. Но не было ничего на том месте, о котором   говорилось тогда; я исследовал все плато, спускающееся к маленькому притоку в   том месте, где трамплин расширяется. Конечно, все стало ясно мне. Но там   подлинная красота, – есть вещи, о которые слова бьются, как град о   стекло, – только звенит…      

– Дальше, –   тихо сказал Консейль.      

– Нужно   было, что бы он был там, – кротко продолжал Стиль. – Поэтому я   спустился на плоте к форту и заказал со станционером нужное количество людей, а   также все материалы, и сделал, как было в вашем рассказе и как мне понравилось.   Семь домов. На это ушел год. Затем я пересмотрел тысячи людей, тысячи сердец,   разъезжая и разыскивая по многим местам. Конечно, я н е мог не   найти, раз есть такой я, – это понятно. Так вот, поедемте взглянуть,   видимо, у вас дар художественного воображения, и мне хотелось бы знать, так   ли вы представляли.      

Он   выложил все это с ужасающей простотой мальчика, рассказывающего из всемирной истории.      

Лицо   Консейля порозовело. Давно забытая музыка прозвучала в его душе, и он вышагал   неожиданное волнение по диагонали зала, потом остановился, как вкопанный.      

– Вы   – турбина, – сдавленно сказал он, – вы знаете, что вы – турбина. Это   не оскорбление.      

– Когда   ясно видишь что-нибудь… – начал Стиль.      

– Я   долго спал, – перебил его сурово Консейль. – Значит… Но как похоже   это на грезу! Быть может, надо еще жить, а?      

– Советую, –   сказал Стиль.      

– Но   его не было. Не было.      

– Был. –   Стиль поднял голову без цели произвести впечатление, но от этого жеста оно кинулось   и загремело во всех углах. – Он был. Потому, что я его нес в сердце своем.      

Из этой   встречи и из беседы этой вытекло заключение, сильно напоминающее сухой бред   изысканного ума в Кордон-Брюн. Два человека, с глазами, полными оставленного   сзади громадного глухого пространства, уперлись в бревенчатую стену, скрытую   чащей. Вечерний луч встретил их, и с балкона над природной оранжереей сада   прозвучал тихо напевающий голос женщины.      

Стиль   улыбнулся, и Консейль понял его улыбку.      

 Лошадиная голова      

       

Он умер   от злости…      

Шатобриан      

       

       I      

       

Приехав   на разработку Пульта, Фицрой застал некоторых лиц в трауре. Молоденькая жена   Добба Конхита, ее мать и «местный житель», как он рекомендовал себя сам,   бродячий Диоген этих мест, охотник Энох Твиль, изменились, как бывает после   болезни. Они разучились улыбаться и говорить громко.      

Багровый   Пульт, сидя в душной палатке, продолжал пить, но поверх грязного полотняного   рукава его блузы был нашит креп. Сквозь пьянство светилось удручение. «Вы   знаете, что произошло здесь?! – встретил он Фицроя, поддевая циркулем   кусок копченого языка: – Добб упал в пропасть».      

Казалось,   он продолжает разговор, начавшийся только что. Беспорядок временного жилища   Пульта ничем не отличался от состояния, в каком покинул палатку Фицрой   одиннадцать дней назад; среди чертежей, свесившихся со стола завитками старой   виньетки, стояла та же бутылка малинового стекла и та же алюминиевая тарелка, с   единственной разницей, что тогда на ней были остывшие макароны. Смотря на нее,   Фицрой поймал мысль «Хочу ли, чтобы те макароны были теперь?» Это равнялось   веселому и живому Доббу. Но он еще не разобрался в себе и почему-то откладывал   разбираться.      

Перед   тем, как заглянуть в остановившееся лицо вдовы, Фицрой знал уже все от   служащих. «Как громом поразило меня», – сказал он Пульту, – солгал и   знал, что солгал. «Да, подумайте! – закричал Пульт, – кроме того, что   жалко, – Добб был моей правой рукой».      

– Прекрасный,   энергичный работник! – с жаром солгал Фицрой еще раз и стал противен   себе. – «И не все ли равно теперь, – подумал он, – не я же   столкнул его. Я только хотел, чтобы он умер. Но мое право думать, что я   хочу». – И он сказал почти правду: – Добб умер. Смерть эта ужасна. Но   я устал думать о ней.      

– Как?! –   переспросил Пульт. – Выпейте, вы что-то путаете, это прояснит ваши мозги.      

– Вы   знаете, что может случиться при местной жаре от чрезмерного употребления   спирта?      

– Да,   жила в мозгу. А что?      

– Мокрое   полотенце, – сурово ответил Фицрой, – купанье и молоко.      

Пульт   вытаращил глаза, прыснул и расхохотался. Все затряслось под его локтем.      

– Дикий,   безобразный шутник! – сказал он, вытирая усы кистью. – Я пью, но… Мы   живем раз. Вы отправитесь на А31. Хина и лекарь там.      

Фицрой   опустил глаза. Перед ним встала Конхита прежних дней. Он не мог уйти от нее и   от еще чего-то, принявшего неопределенную форму Лошадиной Головы.      

– Только   три дня, Пульт, – сдержанно заговорил он. – В конце концов при вашей   ужасной манере дробить горы самому, почти не сходя с места.      

– Впрочем, –   рассеянно перебил Пульт, – побудьте пока с Доббами. Им очень тяжело.      

– И   мне тоже, – сказал, выходя, Фицрой. Теперь он не лгал. Он не лгал и себе,   когда, ведя в поводу лошадь, особенным, верхним взглядом рассматривал строго и   грустно обширную долину с насыпями карьеров, столбами шахт и линиями канав.   Работы, начатые по оригинальному плану Пульта одиннадцать дней назад, вызвали   бы у него привычную мысль о могуществе человеческого ума; теперь эти следы   стали на диком пейзаже казались царапинами, сделанными тупым ножом по дубовой   доске. Он заметил также, что не хочет есть, хотя поел лишь рано утром. Жар   солнечных лучей раздражал его, как прикосновение колючего и липкого меха.      

Он   правильно сцепил мысли, надеясь вызвать наконец чувства мести и торжества.   «Добб умер, так поступил бы я с ним, если бы не боялся суда. И я смотрел бы   сверху, как исчезает с криком в пустоте это бодрое, любимое тело. Я все равно   что видел. Вот мое черное счастье; его цвет будет носить Конхита. Я зол, зол,   зол; его смерть сладка».      

Слова   эти, эти мысли мешались с кроткими словами любви. Он не понимал, как ласка, которой   было полно его существо, и светлая грусть о недоступной душе, и мольба к ней –   могут вместить зло. Он думал и не испытывал торжества.      

       II      

       

Войдя в   свое помещение, Фицрой понял, что среди этой полупоходной обстановки, оставшейся   совершенно нетронутой, тоже исчезло навсегда нечто, – как будто умерла   часть прежнего впечатления. Скоро он понял, что умерло: «приход Добба», –   Добб более не придет сюда. Он не придет также к жене и матери. Первый раз в   жизни он чувствовал, как много исчезает вокруг с исчезновением человека,   составлявшего часть жизни, хотя бы и ненавистную часть. Думая о Доббе, он видел   безмолвную пустоту везде, где в его мысли мог жить и быть Добб: в горах, шахтах,   перед собой и всюду, о чем он думал, как о месте, связанном с фигурой приятеля.      

Зная,   что никто не увидит его, и если увидит, то никогда не постигнет той смеси   презрения и вызова по отношению к самому себе, – не ощутит пружины   движения, заставившего подойти к зеркалу, – Фицрой остановился перед   стеклом и быстро заглянул в собственные глаза. Даже видя лицо, ему было трудно   поместить внутренний мир свой в черты зеркального двойника, – черты были   красивы и грустны. Бледность и загар смешались в этом лице с ясностью   прозрачных сумерек; выражение не было ни подлым, ни хитрым, лишь в глазах   тронулось и исчезло нечто подобное мгновенно вильнувшему хвосту лисы. «Это мое   лицо. Я зол. Я жесток. Я рад».      

– Мой   рад, масса, – сказал негр, внося кофейник. – Твой приехал, не   захворал.      

– Рад? –   переспросил Фицрой, хмурясь и вглядываясь в него.      

– Очень   рада, был хорошо здоров.      

– Ты   врешь, черная собака, – сказал Фицрой, вдруг посинев от злобы и тоски.      

Негр,   съежившись, отступил. Его жалобно оскаленный рот и сморщенные от страха глаза   еще более обозлили Фицроя.      

– Лжешь, –   повторил он. – Ты был бы рад, если бы я валялся в пыли и гнили.      

– Уфф! –   сказал негр, пятясь. – Масса больной. Твой пьет кофей, горячий; хороша   будет.      

Фицрой   рассеянно отвернулся. «Все мы говорим так», – пробормотал он. Затем прошло   несколько минут в тупом и горьком недоумении перед лицом жизни, которую он   любил так нежно и тяжело. Кофе, как показалось ему, отзывался железом. Он   нехотя выпил полстакана, затем отправился к вдове Добба.      

У   колодца ему пересек дорогу Энох Твиль, махая рукой. Он бежал, но перейдя в шаг   и поздоровавшись, дышал не чаще, чем мы, когда встаем со стула. От легкой   фигуры старика веяло сродством с движением и горами. Седые волосы, подстриженные   на его крутом лбу, окружали ввалившееся, с острым носом, лицо косматым   четырехугольником, прищуренные желтые глаза блестели шестьюдесятью годами   солнца и ветра. Он был в темном жилете поверх красной блузы и остроконечной   шапке из рыжей белки. Догнав Фицроя, Твиль остановился и, прижав локтем ружье,   с которым не расставался, стал закуривать папиросу. Взгляд его исподлобья не   покидал глаз Фицроя.      

– Вернулись? –   сказал он. – Да, было дело. Все знаете? Это произошло на том месте тропы,   на повороте, как раз против Головы. Накануне я выследил медведя, но пройти   можно было только тропой. Конечно, ходили не раз. Я отстал. Как он   вскрикнул, – было уже поздно, хотя я все понял. Потом я осмотрел место.   Потоки нанесли щебня, и он скользнул по нему, как на коньках. Еще при мне упало   несколько крупинок песку, а внизу было еще тише, чем всегда. Не сразу я пошел   назад. А самое страшное, – что он здесь только что был.      

– Был? –   повторил Фицрой.      

– Да.   Он стоял и писал карандашом на скале. Но об этом не надо говорить ей. Она не   могла пойти туда смотреть вниз, но если сказать – может пойти, и тогда он умрет   для нее второй раз.      

– О! –   Фицрой улыбнулся. – Что же написал Добб?      

– Ничего   такого. На него, должно быть, нашло. Я не был женат, но могу понять это.   Так, – различные нежности.      

– Это   похоже на него, – сказал Фицрой, вспомнив стихи Добба и выражение его   лица, когда он произносил: «Конхита». – Я иду к нему… к ним.      

– Я   любил парня. – Твиль стал возить шапку на голове, кусая усы. – У него   был такой вид, как будто он здесь прожил сто лет. Ну… и песни, – поет,   бывало… Прощайте.      

Твиль   коротко даванул холодную руку Фицроя горячей, старой рукой, и его согнутая упруго   спина стала удаляться. Фицрой смотрел вслед; впервые сладкая, терпкая острота   тайной усмешки вызвала у него полный вздох. «Все вы любили его, и я тоже, и   может быть больше вас. По крайней мере, я не переставал думать о нем. – Он   посмотрел еще глубже в себя: – И вот, – нет тебя, милая влюбленная   суета, легкое и горячее дыхание с глаза на глаз, улыбка по моему адресу… а она   должна была быть». – Вскипев, он сжал кулаки, но радовался приливу злобы,   так как с ней ему было легче войти к Конхите.      

Но лишь   он увидел ее, все лучшее его души тронулось и потемнело сочувствием, хотя тут   же мгновенно растаял весь рисунок эгоистического расчета на действие времени и   силу собственного своего чувства. Войдя в эти стены, он дышал горем,   напоминающим их, но не мог говорить просто, не думая о словах. Невольно – и   неудачно – подбирались они мертвой схемой, их тон был глух и неясен.      

Фицрой   представил трагедию в угнетающе-театральном духе, но на деле все произошло   просто, как сама смерть. Обстановка не изменилась, лишь перед фотографией Добба   стояли пунцовые лесные цветы; в их отсвете, при опущенных занавесках окон, лицо   Добба казалось розовым.      

– Мать   спит. Она стала слаба, бредит. Будем говорить тихо. – Прямой взгляд   молодой женщины был суров, как после примирения, когда улеглось не все и есть   еще о чем горько и трудно сказать.      

Всматриваясь   в нее, он старался понять ее состояние. Всегда она производила на него впечатление   того отчасти умилительного свойства, когда думаешь, что в обиде или горе такая   шаловливо-хорошенькая женщина непременно обхватит руками первого попавшегося,   плача и жалуясь на его груди как ребенок. Случись это теперь, он все простил бы   ей и ему. Но было ясно, что они неизмеримо дальше друг от друга, чем в день,   когда, выслушав его до половины, Конхита сжала руку Фицроя, быстро сказав: «У   меня только одно сердце. За него уцепился ваш друг Добб. Но будь у меня второе   сердце, я, может быть, отдала бы его вам».      

Она была   в черном платье. Счастливое лицо, о котором он тосковал, исчезло; то лицо, какое   увидел он теперь, было отуманено потрясением и жутко, до холода в душе,   напряжено силой не испытанного никогда горя. Во время разговора она нервно   проводила по лицу рукой или, бессознательно захватив пальцами край узкого   рукава, стискивала его зябким движением. В потемневших глазах не было ни слез,   ни опухлости, но взгляд дрожал, непрерывно пересекаясь одной мыслью. Эта мысль   тотчас передалась Фицрою уходящей в глухой туман чертой падающего тела.      

Он не   мог просто сидеть и молчать с нею; это было возможно лишь другу или приятелю   Добба. Он был тайный враг. Поэтому он заговорил:      

– Ужасно!   Ужасно, Конхита, вот все, что я могу вам сказать.      

Она   несколько оживилась, поверив его искренности, так как нуждалась в ней, хотя продолжала   пристально и ревниво всматриваться в замкнутое лицо.      

– Да.   На днях мы уезжаем. Я начала бы укладываться теперь, но мне жаль маму. До сих   пор она ничего не ест и очень слаба.      

– Можно   ли говорить об этом?      

– Вам   нужно.      

– Я   буду слушать вас. Вы ходили туда?      

– Я   не в силах. А вы знаете, – она нагнулась к нему, странно блеснув   глазами, – если думать только о нем и не дышать, может быть, можно было бы   на миг увидеть его; потом – все равно.      

– Там   тьма, глухая тьма! – вскрикнул Фицрой. – Выбросьте это из головы!      

– Быть   может, есть иной свет, Фицрой. Мы никогда не узнаем. На прошлой неделе, в пятницу,   пришел Твиль. Когда только я догадалась по его лицу, – он сказал прямо в   чем дело.      

– Ужас, –   сказал Фицрой. – Если бы вы знали, как мне вас жаль.      

– Я   все хожу и думаю. Но нечего и не о чем думать. Его нет. Странно, не правда ли?      

– Крепитесь,   Конхита. – Он искал горячих, бурных и твердых слов, но не нашел их. –   Постепенно это пройдет, станет легче.      

– Ну,   нет. И вы знаете, что так говорить жестоко.      

Он   смолк, осваиваясь со смыслом ее слов, тронувших злорадные голоса, и не мог удержаться,   чтобы не приоткрыть далеким, неизобличенным намеком истину своих чувств.      

– Жестоко, –   подтвердил он, – и правильно. Все проходит, все гаснет в собственной своей   тени.      

– Вероятно,   вы правы, но я сейчас не хочу думать об этом; думать так.      

– Простите   меня, – покорно сказал Фицрой.      

Ее   волнение улеглось. Подумав и кусая платочек, она взяла из ящика письменного   стола черепаховый портсигар и, скрыв его в пригоршне, протянула, тихо улыбаясь,   Фицрою.      

– Вам   это будет очень приятно, – прошептала она, – берите, это от него на   память, и думайте о нем хорошо. И ради бога не потеряйте.      

Приподняв   руку, Фицрой отпрянул всем существом, непримиримо волнуясь, – столько   наивной беспощадности было в этом, так трогательно выраженном подношении, что   резкая боль, сжав его сердце, одолела сдержанность, и он возмутился. Право   самозащиты было неоспоримо. И он не хотел лгать так громко, как надо было   солгать сейчас. Эти протянутые в горе руки отнимали у него единственное черное   утешение, они посягали на тайны его сердца, стремясь исказить их.      

– Но… –   Фицрой напряженно улыбнулся, – я не знаю… Вы можете пожалеть.      

– Это   вам, – сказала она, не понимая его колебания.      

Тогда он   решительно положил руку на портсигар и на ее пальцы, сжав все в затрепетавший   комок, и тихонько оттолкнул, передавая взглядом, что думал. С медленно   поднимающимся удовольствием полного отчаяния увидел он беззащитно побледневшее   лицо.      

– Что   значит… это? – Вырвав руки, Конхита отвела их и спрятала за спиной. –   Говорите.      

– Я   не возьму подарка, – сказал Фицрой, радуясь, что перешагнул в   пустоту. – Я не могу взять. Вы не имеете права ни предлагать, ни   настаивать.      

– О!   я не настаиваю. Могу ли я вслух понять выражение вашего лица?      

– Да,   и я не спрячу его.      

– Тогда…   вы обманули Добба. Вы – враг.      

– Я   – враг, – сказал как в тумане Фицрой, – враг, и всегда буду врагом   памяти этого человека. Но я не враг вам.      

– Еще   удар. – Она смотрела на него без гнева, сдвинув брови и постукивая носком   ботинка. – Слава богу, удар этот, – ничто в сравнении с тем ударом.      

Фицрой   взял фуражку.      

– Мне   ничего не осталось, – задумчиво проговорил он, – я не знаю, жалею ли   я вас в эту минуту. Не надо было дарить. Тогда я ничего не сказал бы вам. Может   быть, вы поймете меня, так как сам себя я понимаю довольно плохо. Проще всего –   поставить себя на мое место. Знайте, что и мне не сладко. Однако простите.   Вместо разговора о вас произошел разговор обо мне. Я не хотел этого.      

– Низкая,   низкая ненависть! – крупные, тяжелые слезы скользнули по вздрагивающему лицу   Конхиты. – Фицрой, не смейте ненавидеть его!      

– Я   ненавижу, – грустно, сильно и глубоко сказал Фицрой, открывая   дверь, – но так же я могу и любить. Мир его праху! Я сказал искренно.   Пожелайте, – о! пожелайте и вы, Конхита, – мира ненависти моей.      

Горько   махнув рукой, она бросилась в кресло и прижалась лицом к подушке, делая знак   уйти.      

Фицрой   вышел, осторожно прикрыв дверь.      

       III      

       

Не думая   о направлении, он шел в сторону от бараков, изредка снимая фуражку и вытирая   платком обильный прохладный пот. Он чувствовал себя так, как будто не дышал   несколько дней, борясь с наполнившим грудь песком. Весь только что окончившийся   разговор представлялся ему сплошным криком, эхо которого еще гудело в ушах. Он   был потрясенно тих, как после спасения. К отвратительному впечатлению   собственных слов примешивалось удовлетворяющее сознание правды, хотя бы   брошенной в исступлении.      

Подойдя   к опушке леса, зеленым дымом охватывавшей низы гор, Фицрой увидел кроткие тени   лесных лужаек, и в мирной чистоте этого отдаления от людей, как над ручьем,   сторонними глазами увидел свое внутреннее лицо, каким открыл его несколько   минут назад помертвевшей от боли и горя женщине, – как будто занес нож.   Большее, чем стыд, свернуло шею его волнению. Стиснув зубы, он закрыл глаза и   мысленно ударил себя по щеке. Разумеется, ни о каком уважении с ее стороны   более не могло быть речи, – и он не мог, теперь уже никогда, видеть ее. Но   в тумане изнуряющего стыда раздавленный голос шептал все нежные слова, какими   до сих пор он наполнял свою жизнь, не смея вслух произнести их. Некогда он   честно боролся, намечая все фазы успокоения; смерть, жертву, путешествие, но   твердая рука истинного его чувства к Доббу, временно онемев, снова вела свою   острую, черную линию. Яд начал кипеть с первого дня. Он часто придумывал, как   тяжелее и мучительнее надо было бы умереть этому человеку, чтобы утолить   безысходное ожидание грома, способного наконец разорвать оцепенение злой и тоскующей   любви, ставшей болезнью.      

Обдумывая   странное подозрение, мелькнувшее среди чувств, переживаемых им далеко не в   первый раз, Фицрой отнесся к нему с вниманием удивления, – почти испуга,   хотя, едва стих толчок, продолжал думать о том же совершенно спокойно, как   думает о незамеченной ступеньке человек, оступясь во тьме и идя далее. Вначале   он счел это любопытство сопоставлением – не больше. Ни опровергнуть, ни   проверить и доказать связь меж его настроением и гибелью Добба не было никаких   средств, однако неустранимое совпадение поворачивалось перед ним всеми   сторонами своими, и он мог придавать ему любой смысл. – «А если? –   сказал Фицрой. – Странный мир – мысль, и велика сила ее. Тогда… Все   равно, – мысленно я убивал его. Это одно и то же».      

Здесь он   почувствовал ветер в спину и обернулся. Поляна шла вниз; снизу, через склон леса,   ярко развертывалась долина с ее насыпями, палатками и строениями; вился дым   труб. Это была картина мысли Пульта: он сам, Фицрой, служил там потому, что так   думал Пульт. На почти вневременное мгновение ему стало ясно нечто решающее все   задачи задач, затем это прошло, обернувшись гулким сердцебиением. До этого не   было в нем полной уверенности, что он придет к пропасти, но теперь идти туда   стало необходимостью. Он даже хотел этого, – завершить круг. Тут его   настроение немного улучшилось, тем более что показались уже невысокие скалистые   гряды, обросшие кедром; через них, влево, лежал лесистый проход к тропе,   вьющейся над самым обрывом.      

Солнце,   едва перейдя зенит, жгло ноги сквозь кожу сапог. Скалы, вершины гор, далекие   плоскогорья, залитые туманом и светом, на фоне самых колоссальных масс, слитых   с небом стеной неподвижного лилового дыма, напоминали облачную страну. Здесь   было на что взглянуть, – что могло бы сделать счастливым даже человека без   ног и рук, но эта ослепительная океаноподобность мира была теперь вне Фицроя.   Она отделялась от него ясным сознанием, что между ней и потерянной навсегда   женщиной исчезла связь. Только через нее мог идти сливающий все в одно свет.   Фицрой смотрел, как смотрят на сломанные часы. Белые, как сталь в лунном свете,   хребты горной цепи были неудачной ловушкой его душе – второй сорт, червивое   яблоко, рай для бедных. Он подошел к отдельной скале, по узкому, неизвестно на   чем удержавшемуся обвалу которой тянулся род неровной террасы, осыпанной   глыбами. Справа, в расселину, бывшую одной из сравнительно неглубоких пустот,   расширявшихся постепенно, по мере того как все ближе подступали они к пропасти   «Лошадиная Голова», сыпался, пыля серебром, отвесный ключ. Он напоминал воду,   падающую из крана, отверстого где-то в скале, – то стремясь, то   останавливаясь неподвижной светлой чертой, смотря по тому, падал ли вместе с   ним взгляд, или удерживался на одной точке его падения, он однозвучно шумел   внизу, и, заглянув туда, Фицрой почти с облегчением увидел вполне доступную для   ловкого лазуна тенисто освещенную глубину ста – ста двадцати футов, с веером   пены среди черных и зеленых камней.      

На том   месте путь огибал скалы с их внутренней стороны, оставляя меж человеком и звеньями   небольших пропастей стену гранитных махин, почти лишенных растительности. Ящерицы   и пауки сновали в камнях, среди неподвижной духоты красноватых колодцев и   призрачных лестниц косых теней, соединяющих верхние края стен с полным шороха   шагов низом; под сапогами Фицроя сухо трещал щебень, это безжизненное яркое   место тревожило, как раскаленная печь. Наконец, он увидел справа неровно   раздернутое пространство, пересеченное туманными облаками высот, и вышел на   край.      

       IV      

       

Он был   здесь два раза – раньше – для нового впечатления, от которого осталось у него несколько   одиноких мыслей, – он не сумел бы их выразить. Твиль говорил, что здесь   нельзя долго смотреть вниз без риска отползти прочь на четвереньках, так как   начинало тошнить. Но Фицрой побывал первый и второй раз в том особенно не   располагающем к гипнотической впечатлительности вялом и безжизненном   настроении, когда душа, подобно водяному шарику, катающемуся по раскаленному   добела железу, – двигается, не испаряясь. К тому же подготовленный человек   многое переносит иначе. Но все-таки тогда он как бы постоял перед направленным   дулом.      

Смотря   вперед, можно было вначале подумать, что стоишь на краю озера с неверными отражениями   берегов, искаженных и мрачных благодаря прозрачной тьме неподвижной воды. Но   едва взгляд погружался в обманчивую поверхность провала, противоположный край   которого явил бы движущуюся по нему фигуру всадника мельканием неразличимо   малого смешанного пятна, как горизонтальная перспектива, мгновенно утратив для   пристукнутого внимания всякое значение и размеры, сплывала облачной тенью,   оставляя с глазу на глаз бездну и изменившееся лицо смотрящего.      

На том   месте, где остановился Фицрой, очерк пропасти достигал полутора миль в длину и   около полумили в ширину. Ее стены со всех сторон и во всех направлениях были   совершенно отвесны, касаясь в неосвещенной глубине огромной, как ночная   равнина, тени, скрывающей вертикальное пространство неуследимого протяжения.   Этот подземный мрак был как бы отражением черного неба, какое видят аэронавты,   подымаясь на удушливую высоту воздушных границ. Всматриваясь до боли в глазах,   можно было различать степень его спущения лишь по соседним изгибам отвеса, где   исчезающие вниз стены, уходя от лучей, мерцали все тусклее и глуше, пока   угрюмые сумерки не останавливали исследования раскинутым в страшной глубине   мраком.      

Столетия   опасных передвижений, утрамбовав и сравняв обрывки естественного карниза,   тянувшегося по левой стороне скал, образовали узкую тропу, оступившись по   которой шага на два в сторону пропасти человек мог только пожелать иметь   крылья. Ступив на эту тропу, Фицрой невольно стал дышать глубже и медленнее,   как это делаем мы при встречном ветре, – ощущение своего тела достигло   силы самовнушения; бессознательно его плечо все время касалось скалы, и он   особым усилием отталкивал непрекращающееся впечатление тихого, как бег   маятника, позыва взглянуть вниз. К тому времени его нервы были напряжены, как в   крупной игре.      

Он   медленно обошел выступ, впадину и стал приближаться к щели, за аркой которой   тропа тянулась еще не более как на триста футов, круто заворачивая в ущелье. До   сих пор дорога Фицроя была лишена каких бы то ни было указаний, здесь их не   могло и быть, ибо тропа пока что являла прихотливую, но вполне устойчивую   поверхность. На всякий случай он тщательно осматривал скалы, но не открыл нигде   надписи о которой говорил Твиль.      

Она   остановила его, когда он прошел щель.      

       V      

       

Отбрасывая   камни ногой, чтобы не скользнуть самому по этому вылощенному как шлак ветрами и   дождем выпуклому карнизу, Фицрой прочел мелкую строку последних слов Добба   жене: «Стою здесь и думаю о теб…». «О тебе», – машинально договорил   Фицрой.      

Этой   строкой было сказано об ужасном исчезновении все – и так полно, как не мог бы   полнее передать чувства свои, – той минуты, – сам Добб, будь Фицрой   тогда с ним. Погибший остановился, захваченный острой глубиной впечатления;   сияющий горный мир хлынул в него всей силой собственного его счастья, и он   захотел весело воскликнуть, один, той, которая не могла слышать его, но всегда   была с ним. Он написал это в порыве, похожем на мальчишеский крик в лесу –   бессмысленный, но понятный, как наивно блуждающая улыбка.      

– Значит   карандаш и пустота были рядом; так тесно, так неразрывно сплетены были они, что   ты не успел узнать этого, – сказал Фицрой, оборачиваясь и упираясь спиной   в скалу. Странная отчетливость представлений не покидала его. Он видел нажатый   сапогом камень и легкое движение согнутого колена, отчего камень двинулся,   отталкиваемый прянувшей взад ногой. Мгновенный удар крови в сердце и голову   стер все мысли, кроме вихря, сопровождающего падение, – вихрь и крик,   цепляясь за безумный след свой вверху, несли еще некоторое время иллюзию   кошмара, пока обратным ударом вернувшееся сознание, мгновенно осветив все, все   поняв и истребив тут же, в муке невыразимой, не перешло тайную границу   молчания. И этим все кончилось.      

Фицрой   неподвижно стоял, смотря вниз и нервно касаясь жутким лучом души – мрака,   безмолвно рассматривавшего его из пучины сплошным зрачком.      

Он   никогда ранее не смотрел так долго и тяжело в эту колоссальную трубу,   поперечный разрез которой вдали смыкался высокой скалой, имевшей условное   сходство с головой лошади, закинутой к небу. В ней, как в облачных фантомах,   было неясное и подавляющее торжество слепой формы, живущей тенью чувств наших,   бездыханно и поразительно, как мавзолей. Соответственно настроив внимание,   можно было счесть соседние углы скал согнутыми передними ногами гигантского   коня, вставшего на дыбы и задом оседающего в пустоту пропасти.      

Не без   усилия перестав рассматривать заставляющую замирать тьму внизу, Фицрой поднял   тяжелый, как шест, взятый рукой за конец, взгляд на эту ясно обрисованную   расстоянием каменную фигуру, перехватив ее застывшее фантастическое падение в   тот момент, когда представил и продолжил его. Тогда все двинулось вокруг него   плавным толчком, равным движению пристани и берега при отвале парохода, –   горный горизонт начал оседать вниз. В груди Фицроя стало поворачиваться железо,   давя и сося. Страх, конвульсивно охватив его ноги, висел на них, скрывая лицо.   Теперь твердая поверхность земли была для Фицроя лишь тонкой корой льда,   простертого живописным покровом над черным ничем. Он чувствовал, что если   пойдет, его ноги будут странно и бессвязно плясать, и что Твиль сказал правду о   четвереньках. Он ужаснулся, вдохнул как бы сухой снег, мгновенно пересекший   дыхание, и, догадавшись, закрыл глаза. Бившееся, казалось, у самого горла   сердце вернулось на свое место, стуча так нехорошо, что он прижал руку к груди:   «Засмейся, Фицрой!»      

Но для   торжества у него не было уже сил. Он попытался вызвать его, сцепив зубы, коротким   ругательством и не испытал ничего, кроме смутного удивления. По-прежнему, как   врезалось в мозг, Добб срывался и летел перед ним вниз, но это видение   возникало и проходило вне мстительного очарования, каким жил Фицрой до сего   дня. Он открыл глаза с чувством набегающего пространства и, вяло спасаясь,   оглянулся на строку Добба. Теперь уже не стоило возвращаться в каменную пустоту   будущего. Но это проходило без мысли, без отчетливого сознания. Чувство   непобедимой равнодушной пустоты в себе, других и внизу явилось ему с ясностью   сделанного рукой знака, и он перешагнул к незнающей колебания, вдруг опустившей   все повода и тяги холодной улыбке голого «все равно».      

Рассеянно   смочив языком такой же карандаш, каким писал Добб, Фицрой, тоскливо улыбаясь,   приписал в слове «тебе» последнюю, перехваченную смертью букву и вывел внизу:   «Думаю и люблю. И умираю – потому что носил Зло».      

Затем не   более, как с чувством полета, рванувшего его силой оступившегося навсегда тела,   он отделился от скалы и стал вязнуть в мгновенно проносящейся пустоте, – к   мраку, начавшему беспощадно уходить вниз, скрывая все глубже истинное свое   лицо. Фицроя било и трепало кинувшимся к нему воздухом. «А если не будет   конца?» – От этой мысли он умер, и его тело достигло неизвестной нам последней   границы, где нет никогда дна и где его ожидал Добб.      

 Голос и глаз      

       

Слепой   лежал тихо, сложив на груди руки и улыбаясь. Он улыбался бессознательно. Ему   было велено не шевелиться, во всяком случае, делать движения только в случаях   строгой необходимости. Так он лежал уже третий день с повязкой на глазах. Но   его душевное состояние, несмотря на эту слабую, застывшую улыбку, было   состоянием приговоренного, ожидающего пощады. Время от времени возможность   начать жить снова, уравновешивая себя в светлом пространстве таинственной   работой зрачков, представляясь вдруг ясно, так волновала его, что он весь   дергался, как во сне.      

Оберегая   нервы Рабида, профессор не сказал ему, что операция удалась, что он, безусловно,   станет вновь зрячим. Какой-нибудь десятитысячный шанс обратно мог обратить все   в трагедию. Поэтому, прощаясь, профессор каждый день говорил Рабиду:      

– Будьте   спокойны. Для вас сделано все, остальное приложится.      

Среди   мучительного напряжения, ожидания и всяких предположений Рабид услышал голос   подходящей к нему Дэзи Гаран. Это была девушка, служившая в клинике; часто в   тяжелые минуты Рабид просил ее положить ему на лоб свою руку и теперь с   удовольствием ожидал, что эта маленькая дружеская рука слегка прильнет к   онемевшей от неподвижности голове. Так и случилось.      

Когда   она отняла руку, он, так долго смотревший внутрь себя и научившийся безошибочно   понимать движения своего сердца, понял еще раз, что главным его страхом за   последнее время стало опасение никогда не увидеть Дэзи. Еще когда его привели   сюда и он услышал стремительный женский голос, распоряжавшийся устройством   больного, в нем шевельнулось отрадное ощущение нежного и стройного существа,   нарисованного звуком этого голоса. Это был теплый, веселый и близкий душе звук   молодой жизни, богатый певучими оттенками, ясными, как теплое утро.      

Постепенно   в нем отчетливо возник ее образ, произвольный, как все наши представления о   невидимом, но необходимо нужный ему. Разговаривая в течение трех недель только   с ней, подчиняясь ее легкому и настойчивому уходу, Рабид знал, что начал любить   ее уже с первых дней; теперь выздороветь – стало его целью ради нее.      

Он   думал, что она относится к нему с глубоким сочувствием, благоприятным для будущего.   Слепой, он не считал себя вправе задавать эти вопросы, откладывая решение их к   тому времени, когда оба они взглянут друг другу в глаза. И он совершенно не   знал, что эта девушка, голос которой делал его таким счастливым, думает о его   выздоровлении со страхом и грустью, так как была некрасива. Ее чувство к нему   возникло из одиночества, сознания своего влияния на него и из сознания   безопасности. Он был слеп, и она могла спокойно смотреть на себя его внутренним   о ней представлением, которое он выражал не словами, а всем своим   отношением, – и она знала, что он любит ее.      

До   операции они подолгу и помногу разговаривали. Рабид рассказывал ей свои   скитания, она – обо всем, что делается на свете теперь. И линия ее разговора   была полна той же очаровательной мягкости, как и ее голос. Расставаясь, они   придумывали, что бы еще сказать друг другу. Последними словами ее были:      

– До   свидания, пока.      

– Пока… –   отвечал Рабид, и ему казалось, что в «пока» есть надежда.      

Он был   прям, молод, смел, шутлив, высок и черноволос. У него должны были быть – если   будут – черные блестящие глаза со взглядом в упор. Представляя этот взгляд,   Дэзи отходила от зеркала с испугом в глазах. И ее болезненное, неправильное   лицо покрывалось нежным румянцем.      

– Что   будет? – говорила она. – Ну, пусть кончится этот хороший месяц. Но   откройте его тюрьму, профессор Ребальд, прошу вас!      

Когда наступил   час испытания и был установлен свет, с которым мог первое время бороться   неокрепшим взглядом Рабид, профессор и помощник его и с ними еще несколько   человек ученого мира окружили Рабида.      

– Дэзи! –   сказал он, думая, что она здесь, и надеясь первой увидеть ее. Но ее не было именно   потому, что в этот момент она не нашла сил видеть, чувствовать волнение   человека, судьба которого решалась снятием повязки. Она стояла посреди комнаты   как завороженная, прислушиваясь к голосам и шагам. Невольным усилием воображения,   осеняющим нас в моменты тяжких вздохов, увидела она себя где-то в ином мире,   другой, какой хотела бы предстать новорожденному взгляду, – вздохнула и   покорилась судьбе.      

Меж тем   повязка была снята. Продолжая чувствовать ее исчезновение, давление, Рабид   лежал в острых и блаженных сомнениях. Его пульс упал.      

– Дело   сделано, – сказал профессор, и его голос дрогнул от волнения. –   Смотрите, откройте глаза!      

Рабид   поднял веки, продолжая думать, что Дэзи здесь, и стыдясь вновь окликнуть ее. Прямо   перед его лицом висела складками какая-то занавесь.      

– Уберите   материю, – сказал он, – она мешает. И, сказав это, понял, что   прозрел, что складки материи, навешенной как бы на самое лицо, есть оконная   занавесь в дальнем конце комнаты.      

Его   грудь стала судорожно вздыматься, и он, не замечая рыданий, неудержимо потрясающих   все его истощенное, належавшееся тело, стал осматриваться, как будто читая   книгу. Предмет за предметом проходили перед ним в свете его восторга, и он   увидел дверь, мгновенно полюбив ее, потому что вот так выглядела дверь, через   которую проходила Дэзи. Блаженно улыбаясь, он взял со стола стакан, рука его   задрожала, и он, почти не ошибаясь, поставил его на прежнее место.      

Теперь   он нетерпеливо ждал, когда уйдут все люди, возвратившие ему зрение, чтобы позвать   Дэзи и, с правом получившего способность борьбы за жизнь, сказать ей все свое   главное. Но прошло еще несколько минут торжественной, взволнованной, ученой   беседы вполголоса, в течение которой ему приходилось отвечать, как он себя   чувствует и как видит.      

В быстром   мелькании мыслей, наполнявших его, и в страшном возбуждении своем он никак не   мог припомнить подробностей этих минут и установить, когда наконец он остался   один. Но этот момент настал. Рабид позвонил, сказал прислуге, что ожидает   немедленно к себе Дэзи Гаран, и стал блаженно смотреть на дверь.      

Узнав,   что операция удалась блестяще, Дэзи вернулась в свою дышащую чистотой одиночества   комнату и, со слезами на глазах, с кротким мужеством последней, зачеркивающей   все встречи, оделась в хорошенькое летнее платье.      

Свои   густые волосы она прибрала просто – именно так, что нельзя ничего лучше было сделать   этой темной, с влажным блеском волне, и с открытым всему лицом, естественно   подняв голову, вышла с улыбкой на лице и казнью в душе к дверям, за которыми   все так необычайно переменилось. Казалось ей даже, что там лежит не Рабид, а   некто совершенно иной. И, припомнив со всей быстротой последних минут многие   мелочи их встреч и бесед, она поняла, что он точно любил ее.      

Коснувшись   двери, она помедлила и открыла ее, почти желая, чтобы все осталось по-старому.   Рабид лежал головой к ней, ища ее позади себя глазами в энергическом повороте   лица. Она прошла и остановилась.      

– Кто   вы? – вопросительно улыбаясь, спросил Рабид.      

– Правда,   я как будто новое существо для вас? – сказала она, мгновенно возвращая ему   звуками голоса все их короткое, таящееся друг от друга прошлое.      

В его   черных глазах она увидела нескрываемую, полную радость, и страдание отпустило   ее. Не произошло чуда, но весь ее внутренний мир, вся ее любовь, страхи, самолюбие   и отчаянные мысли и все волнения последней минуты выразились в такой улыбке   залитого румянцем лица, что вся она, со стройной своей фигурой, казалась Рабиду   звуком струны, обвитой цветами. Она была хороша в свете любви.      

– Теперь,   только теперь, – сказал Рабид, – я понял, почему у вас такой голос,   что я любил слышать его даже во сне. Теперь, если вы даже ослепнете, я буду   любить вас и этим вылечу. Простите мне. Я немного сумасшедший, потому что   воскрес. Мне можно разрешить говорить все.      

В этот   момент его, рожденное тьмой, точное представление о ней было и осталось таким,   какого не ожидала она.      

 Русалки воздуха      

       

       I      

       

В 1914   году пилот Раймонд Люкс получил приказание перелететь границу, высадив на   условленном месте военного шпиона. Это предприятие, затеянное штабом, касалось   важных военных тайн. Поэтому выбор остановился на отважном и осторожном Люксе.      

Предварительно   было установленно, что по ту сторону гор тянется обширное лесное плато, с   луговиной внутри, довольно обширной для благополучного спуска. На этой луговине   Люкс должен был ссадить шпиона, а затем вернуться обратно.      

Столковавшись   с шпионом, Люкс, перед тем как расстаться, спросил его:      

– Вы   не страдаете боязнью высоты? Я спрашиваю это потому, что за последнее время   стал нервен; настроение пассажира действует на меня, и мне хотелось бы   чувствовать за спиной нечто очень спокойное, подобное мешку с ватой.      

Дагобер   – так звали шпиона – возразил на это:      

– Это   уже не первый мой полет. Никакого беспокойства я вам не доставлю, будьте уверены.      

С тем он   ушел, а Люкс остался стоять возле ангара, где жил. Он был задумчив. Внешние   впечатления, подобно птицам в пространстве, свободно рассекали его сознание. За   ангаром солдат играл на гитаре. Через старинный вал было видно, как дышит в   ночную синеву неба, желтым блеском, труба электрической станции. Гудел   телеграфный провод; по шоссе двигался папиросный огонь. Люкс машинально твердил   въевшийся отрывок стихотворения, который не покидал его, как часто и со всеми   это бывает, дней десять:      

На   горной круче, где Не дотянуться рукой, На каменном отвесе Цветет эдельвейс.      

В это   время невидимый человек, выдавая свое приближение только шумом шагов, шел неторопливо   к ангару. Наконец Люкс рассмотрел и узнал его. То был Катенар, тоже пилот, пожилой   человек, некоторое время искавший в авиации смерти, по причинам, оставшимся   неизвестными. Полеты вылечили его. «Я выветрился, – говаривал он   приятелям, – я проветрился». Тем не менее след тайного потрясения еще   блестел в его глубоко запавших глазах странным огнем.      

Разговаривая,   оба они зашли в помещение Люкса, стали пить и говорить о погоде…      

– Погода   будет хорошая, – сказал Катенар, – это я знаю потому, что моя   простреленная нога ничем не дает себя чувствовать. Но я пришел не без особенной   цели. Слушайте меня внимательно, а затем думайте, что хотите. Я не пустился бы   ни с кем другим в подобные объяснения. Вы очень похожи на моего сына… хотя я   уже не знаю, почему говорю это. Он сильно напоминал лицом мать. Как вы думаете,   отчего молодые люди умирают на двадцатом году, только что вооружась всем   необходимым для жизни? Хотя Бланш выглядела тоже удивительно юной. Вы полетите   на Понмаль?      

– Именно   так, – сказал Люкс, – но почему вы знаете, что это – самое короткое   расстояние?      

– Я   не знал. – Катенар несколько раз крупно отхлебнул из стакана, смотря в   стол. – Но ведь мы говорили о северном направлении.      

– Совершенно   верно, – сказал Люкс, снимая плавающую в стеарине свечи моль, отчего, перестав   трещать, огонь вновь стал теплиться спокойно. – Так что же Понмаль?      

– А   то, что, если вам дорога жизнь, огибайте проклятую гору как можно дальше.   Бойтесь этой горы, Люкс. Я над ней был. Вы меня знаете. И я говорю вам   совершенно серьезно, что миновать эту вершину благополучно может только глухой.      

– Глухой? –   спросил Люкс, думая, что ослышался. – Должно быть, это я глух, потому что   не понял.      

– Лучше,   если ее минует слепой и глухой вместе, – продолжал Катенар. – Я   поясню. Параллели и меридианы существуют действительно, хотя и не в виде   правильных черт, так же существует нечто, именно над Понмаль. Сказать ли вам   сразу? Будете вы хохотать или с миной сомнения упретесь в лоб пальцем, смотря   на меня странно, с маленьким подозрением?      

– Лучше   пять слов, чем монолог, – сухо ответил Люкс.      

Катенар   откинулся, глубоко засунул руки в карманы брюк, скрестил ноги и полузакрыл   глаза.      

– Над   Понмаль вы встретите воздушных русалок, – отчетливо проговорил он. –   И услышите пение.      

– Как?! –   вскричал тихо Люкс. В то время, как он молчал, еще не зная, что сказать на это   удивительное заявление, что-то нелепое и заманчивое сладким неприятным холодком   коротко прошлось под его сердцем; затем исчезло.      

– Что   за черт! – пробормотал он наконец, пристально уставясь на Катенара. –   Вы думаете, что я поверил? Чепуха. Чушь.      

Катенар,   схватив Люкса за руку выше локтя, крепко сжал:      

– Простое   предупреждение, – мягко сказал он, – внушит вам, может быть, более   доверия к моим словам, чем подробный рассказ о пережитом мной лично над этим   самым Понмаль; как мистификацию или как беспардонный вымысел слушали бы вы мои   описания. Поэтому-то я ухожу; иначе наша беседа естественно остановится в   заколдованном кругу; я буду молчать, вы – спрашивать. Прощайте. Избегайте   Понмаль.      

Он   встал.      

– Но…   но вы сами не пострадали?! – спросил Люкс. – Иначе как вы могли бы   предупреждать меня?!      

– Ну, –   возразил Катенар, – это было в день горя, когда я летел с мертвой душой.   Умертвите душу – и Понмаль будет не страшен. Спокойной ночи.      

Люкс   хотел удержать его, но он отрицательно качнул головой и вышел. Летчик поморщился,   пожал плечом; затем, без удовольствия выпив стакан вина, лег, не раздеваясь, на   койку. Перед закрытыми глазами его торчало как бы острие громадного,   неподвижного угла: странные слова Катенара. Он думал, что здравомыслящий   человек не должен ничего думать обо всем этом. Здесь – именно потому, что он   считал предосудительным думать, – несколько сказок рассмеялось ему в лицо   плеском маленьких рук, выжимающих зеленые косы над утонувшим в черной воде   месячным медным серпом. Но сказки он слышал в детстве. Теперь же ему было тридцать   два года, и серп только отражался в реке.      

       II      

       

Той ночью   произошло событие, имевшее большое значение для Дагобера, который временно жил   в особняке Преста, занимая две комнаты верхнего этажа. Когда Дагобер уснул, у   темного раскрытого окна его спальни показалась осторожно движущаяся тень   человека. Конечно, он пришел с дурными намерениями. Напряженная грация   охотящейся кошки сквозила в его движениях; бесшумно, как дух, побыл он   несколько минут около изголовья спящего и исчез тем же путем, каким забрался,   связь между этим посещением и дальнейшим не совершенно ясна, – более – она   никогда не сделалась ясной, так как простые совпадения играют большую роль; возвратимся   к пилоту.      

Летчик,   разбуженный вестовым, объявившим о прибытии Дагобера, вышел из ангара одетый и   вооруженный; выйдя, он увидел шпиона стоящим около аппарата; на Дагобере было   плотно застегнутое клеенчатое пальто, шлем с наушниками и шарф; большие очки   скрывали верхнюю часть лица. Люкс – человек дела – кивнул, пожал руку товарища   и занялся приготовлениями. Проснувшийся мотор забарабанил по тишине предрассветной   тьмы своей адской трелью; Люкс и Дагобер заняли места. Дагобер сидел сзади   Люкса. Аппарат вздрогнул, скользнул по траве луга с распростертыми в полутьме   белыми крыльями и, отделясь, понесся по восходящей линии к неправильному зубцу   Понмаль, который на краю плоскогорья имел вид сторожевой башни. Небо светлело;   легкие и чистые облака серебрили розовеющий горизонт.      

Не более   получаса было здесь пути в прямом направлении. С удовольствием ощущал Люкс, что   аппарат хорошо слушается рулей, а мотор отчетливо и ровно оглушает привычное   ухо, что ветер не силен. Здесь вспомнился ему Катенар, вчерашние слова которого   среди утренней свежести тела и воздуха потеряли было свою острую причудливость,   но теперь вновь привлекли сознание к задумчивой над ними работе. «Не летите над   Понмаль», – было напечатано на горизонте, и Люкс пристально рассматривал   эту строку внутри себя, взглядывая в то же время на медленно приближающуюся   вершину так же спокойно, как спокойно передвигалась мрачная ее громада внизу.   Вверху, ясно различимые глазом, парили, изредка колебля крыльями, четыре орла;   гром мотора заставлял их время от времени передвигаться дальше вперед. Но они   были, казалось, безотлучно на равном от Люкса расстоянии.      

Теперь   вершина была под ним. Он видел ее скалы, ее безлюдные, пылающие первым солнцем   скаты и трещины. Еще думал он об опасных воздушных течениях, какие, в   расстроенном уме Катенара, могли бы, если они есть, принять характер иных   опасностей, как вдруг нечто, подобно мелькающим по ветру перьям, слабо застлало   его взгляд, мешая смотреть. Лишь он тряхнул головой, как это делаем мы, когда,   вызванное раздражением зрительного нерва, черное или цветное пятно так   неприятно плавает перед нами в воздухе, как явление исчезло, но тотчас повторилось   справа и слева.      

Как   стаи, кружащиеся спиралью, охватившей полнеба, перед ним и вокруг него метались   бесчисленные крылатые существа с синими волосами, нагие и нежно отчетливые, как   те звуки, которые сопровождали это ослепительное движение. Он слышал пение,   перестав слышать мотор. Оно наслаждало не насыщая и похищало все, кроме жажды   полного, неистового оглушения этой музыкой, надвигающей сладкую грозу.      

Вне   себя, не зная, что с Дагобером, и желая хотя бы взглядом передать ему свое   состояние, Люкс обернулся. Руки его разжались, но машинально ухватился он снова   за рычаги, – так странен был изменивший вдруг образ – спутник его: синие   женские глаза увидел он за собой, прекрасное и томительное лицо, полное   обещания, и синие, как само небо, отлетевшие по ветру пышные кудри. Белая рука   взмахнула перед ним, что-то указывая; прозвучал смех.