1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
Я вижу,  что уважаемое общество ждет рассказа о Сухарике. Продолжаю…    

– Послушаем,  потом я пойду ужинать, – сказал надзиратель.    

Скелет с  желчной улыбкой переглянулся в Верзилой.    

– Среди  детей, которым Душегуб поручил своих зверьков, находился бедный мальчик,  прозванный Сухариком; у него не было ни отца, ни матери, ни сестры, ни брата,  ни домашнего очага. Сухарик был совершенно одинок; он вовсе не желал появляться  на свет, и, если бы и ушел оттуда, никто бы этого не заметил.    

Сухариком  его прозвали не случайно, подумайте сами: хилый, болезненный, на него больно  было смотреть, ему давали семь-восемь лет вместо тринадцати, и не по чьей-то  злой воле он так выглядел… а потому, что ел раз в два дня, да притом ел так  мало, так мало да скверную пищу, что его едва можно было принять за семилетнего  малыша.    

– Бедный  мальчуган, представляю его себе, – воскликнул Синий Колпак, – сколько  таких детей… бродит по улицам Парижа… изнуренные голодом.    

– Что  ж, надо с детства привыкать переносить муки безотрадной жизни, – заметил  опечаленный Гобер.    

– Да  брось балагурить, – резко оборвал Скелет, – надзирателю не терпится,  ужин стынет!    

– Ладно!  Не важно, – возразил дядюшка Руссель, – хочу послушать о Сухарике,  очень уж интересно.    

– Действительно  интересно, – сказал Жермен, увлеченный рассказом.    

– Благодарю  за похвалу, добрый капиталист, – ответил Гобер, – она мне доставила  больше радости, чем ваши десять су.    

– Да  будь ты проклят, – воскликнул Скелет, – долго будешь тянуть?    

– Ладно,  ладно, – отозвался Гобер и продолжал рассказ: – Однажды Душегуб нашел на  улице Сухарика, полумертвого от голода и холода; лучше бы он не спасал его.  Сухарик был слаб и боязлив, а это привело к тому, что мальчишки над ним  насмехались, издевались; они его били и поступали с ним так жестоко, что будь  он покрепче, то озлобился бы на всю жизнь.    

Так ведь  нет… Когда его били, он плакал, приговаривая: «Я никому не делаю зла, а все меня  обижают… Это несправедливо… Как бы я хотел быть сильным и смелым». Вы думаете,  что он угрожал: «Я отплачу всем, кто меня обижал»? Нет, он лишь говорил: «Если  б я был сильным и смелым, я защищал бы слабых, ведь я сам слабый, а сильные  обижают менял.    

А так  как он был тщедушен и не мог заступиться за слабых, то всегда старался хотя бы  не допускать, чтобы сильные звери пожирали хилых.    

– Как  это глупо, – произнес заключенный в синем колпаке.    

– Самое  смешное в том, что эта нелепость утешала Сухарика, когда его били… в сущности,  сердце у него было доброе.    

– Да  конечно же, черт побери, не жестокое, – сказал надзиратель. – Все  очень интересно.    

Часы  пробили половину четвертого. Палач Жермена и Верзила многозначительно переглянулись.    

Время  шло. Дядюшка Руссель не двигался с места, и арестанты, не такие лютые, как Скелет,  казалось, позабыли о его зловещем намерении убить Жермена; они с жадностью  слушали Гобера.    

– Когда  я говорю, что Сухарик не позволял сильным зверям пожирать слабых, –  продолжал он, – вы, конечно, понимаете, что мальчик не совался к тиграм,  львам, волкам и даже лисицам и обезьянам, которые жили в зверинце; он был  слишком слаб; но как только он видел, к примеру, паука, притаившегося в  паутине, чтобы поймать глупую муху, весело резвящуюся и никому не делавшую зла,  Сухарик палкой разрывал паутину, освобождал муху и давил паука, как настоящий  Цезарь… Да, Цезарь, потому что он бледнел, как полотно, прикасаясь к мертвой  твари; ему нужна была настоящая решимость, он ведь боялся даже майских жуков, а  для того, чтобы привыкнуть к черепахе, которую каждое утро ему поручал хозяин,  понадобилось много времени. Словом, Сухарик, преодолевая страх, внушаемый  пауком, для того чтобы спасти мух, был…    

– Был  смел, отважен, как человек, который не боится волка и вырывает из его пасти барашка, –  воскликнул арестант в синем колпаке.    

– Либо  как тот герой, который бы набросился на Душегуба и вырвал из его лап  Сухарика, – произнес Крючок, захваченный этой историей.    

– Верно, –  продолжал Гобер. – Так что после такого подвига Сухарик уже не чувствовал  себя столь несчастным, он, всегда печальный, вдруг начинал улыбаться, изображал  смельчака, надевал шапку набекрень и с видом победителя напевал «Марсельезу». В  такой момент никакой паук не осмелился бы и поглядеть на него.    

Однажды  в ручей свалился сверчок, он барахтался и тонул… Мальчик мгновенно выловил  сверчка и положил на траву. Когда он смотрел, как сверчок шевелит лапками, а  потом убегает, вид у него был не менее гордый и счастливый, чем у пловца,  спасшего своего десятого утопленника, с вознаграждением в пятьдесят франков за  каждого. Однако за спасение сверчка Сухарик не получал ни денег, ни медалей, ни  благодарностей, так же, как и за спасение мухи. Быть может, почтенное общество  задаст мне такой вопрос: какого же черта Сухарик, которого все обижали,  старался спасать сверчков и убивать пауков? Раз ему делали зло, то почему он не  мстил за это по мере своих сил, например, позволял бы паукам пожирать мух, или  не помогал бы тонущим сверчкам, или даже просто нарочно топил бы их… сверчков…    

– Да,  в самом деле, почему он не мстил таким образом? – спросил Николя.    

– А  какая была бы ему от этого польза? – сказал один из слушателей.    

– Воздать  за злом зло!    

– Нет!  Я считаю, что этот малыш, – заметил человек в синем колпаке, – спасая  мух, быть может, думал: кто знает, вдруг и меня спасет кто-нибудь?    

– Совершенно  верно, – произнес Гобер. – Он как в воду смотрел, и я вам, уважаемые  слушатели, сейчас об этом поведаю.    

Хитрости  у Сухарика не было ни на грош, он не видел дальше своего носа и часто говорил  себе: «Душегуб – мой паук. Однажды, быть может, кто-нибудь сделает для меня то,  что я делаю для бедных мушек, – разорвет эту паутину и освободит меня от  его когтей…» Потому что до сих пор ни за что на свете он не решился бы сбежать  от своего хозяина, он просто умер бы от страха. А все-таки, когда ему и его  черепахе не повезло и вдвоем они собрали только три су и Душегуб страшно избил  его, так, честное слово, мальчик не смог уже больше терпеть. Презираемый, гонимый  всеми, он подкараулил момент, когда чердак был открыт, и, пока хозяин раздавал  корм своим зверям, сполз вниз по лестнице…    

– Вот  так! – произнес кто-то.    

– Но  почему он не пожаловался старосте? – спросил Синий Колпак. – Тот  рассчитался бы с Душегубом.    

– Да,  верно, но он не осмелился, был слишком робок и думал лишь о том, как бы  спастись. К несчастью, Душегуб заметил его, схватил за шиворот и втащил на чердак.  Сухарик с ужасом ожидал наказания, дрожал всем телом, потому что знал, что на  этом его муки не кончатся.    

Кстати,  в связи с постигшей Сухарика бедой я должен поведать об обезьяне Гаргусе, любимице  хозяина; злобное животное ростом было выше Сухарика – представляете, какой это  был рост. Теперь объясню вам, почему ее не показывали на улицах, как других  зверей. Дело в том, что Гаргус был сильный и злобный зверь; из всех мальчиков  лишь один овернец, здоровый и решительный парень, которому после многих схваток  и драк с обезьяной удалось укротить Гаргуса, мог водить его на цепи, но все же  очень часто они дрались между собой, и Гаргус иногда избивал своего вожака до  крови.    

Раздосадованный  овернец однажды подумал: «Ну ладно, я отомщу тебе, мерзкая гадина!» В одно  прекрасное утро, как обычно, он направился со зверем в город; купил для  приманки бараньего сердца; в то время, когда обезьяна пожирала мясо, юнец  прикрепил к концу цепочки веревку, обвил веревкой дерево, крепко завязал ее  узлом и принялся палкой бить обезьяну, да так отдубасил, что у нее искры  посыпались из глаз.    

– А!  Вот это здорово!    

– Молодец  овернец!    

– Бей  похлеще, паренек!    

– Изматывай  зверюгу Гаргуса, – вопили заключенные.    

– И  он колотил обезьяну изо всех сил. Надо было видеть, как обезьяна орала, скрежетала  зубами, прыгала, рвалась в разные стороны, но парень знал свое дело: я тебе  покажу… Вот тебе! К несчастью, обезьяны живучи, как кошки… Гаргус был столь же  хитер, как и зол; видя, что дело плохо, обезьяна перестала биться и в самый  разгар побоев развалилась под деревом, подергалась немного и притворилась  мертвой, вытянувшись как бревно.    

Овернец  этого и добивался; решив, что обезьяна мертва, он убежал и больше уже не заявлялся  к Душегубу. Подлый Гаргус, притаившись, наблюдал за юнцом; поняв, что никого  нет и что овернца не видно, зверь перегрыз веревку, которая держала его на  привязи. А бульвар Монсо, где он получил взбучку, находился невдалеке от  Маленькой Польши. Гаргус знал дорогу и вскоре притащился к себе, едва волоча  ноги. Хозяин пришел в ярость, увидев изуродованную обезьяну. Но этого мало;  Гаргус воспылал такой ненавистью к мальчикам, что даже лютый Душегуб все же не  решался больше поручать его кому-нибудь из ребят, опасаясь, как бы обезьяна не  задушила или не загрызла мальчишку; да и все вожаки зверей, зная это, предпочли  бы иметь дело с Душегубом, нежели подойти поближе к Гаргусу.    

– Ну,  я должен идти обедать, – сказал надзиратель, направляясь к двери. –  Острослов способен птицу с дерева сманить, чтоб она его слушала… Откуда он все  это берет?    

– Наконец-то  смывается, – шепнул Скелет Верзиле. – Не могу сдержать себя, даже  вспотел, всего трясет… вы только окружите осведомителя… остальное беру на себя…    

– Слушайте  рассказ, ведите себя прилично, – приказал Руссель, направляясь к дверям.    

– Как  послушные детки, – сказал Скелет, приближаясь к Жермену, в то время как  Николя и Верзила по сговору направились туда же.    

– Ах,  дядюшка Руссель, – с укоризной проговорил Гобер, – вы уходите на  самом интересном месте.    

Скелет  кинулся бы на Гобера, если б его не удержал Верзила.    

– Неужели?  На самом интересном? – спросил надзиратель, поверивший Острослову.    

– Конечно,  самое интересное впереди, – сказал сочинитель, – вы представить себе  не можете, как много потеряете. Самое увлекательное только сейчас начнется.    

– Не  слушайте его, – сказал Скелет, едва сдерживая бешенство, – он сегодня  разболтался, выдумал дурацкую историю…    

– Моя  история дурацкая? – уязвленный, отвечал самолюбивый Гобер. – Ах, так!  Дядюшка Руссель… я прошу вас… останьтесь до конца… Подождите минут пятнадцать,  ваш обед все равно остыл… Чем же вы рискуете? Я постараюсь рассказать покороче,  чтобы вы смогли пойти поесть до нашего возвращения в камеры.    

– Ладно,  остаюсь, давай побыстрее, – сказал Руссель, занимая снова свое место.    

– Умно  делаете, что остаетесь, не бахвалясь говорю, ничего подобного никогда не услышите,  конец истории вас потрясет; восторжествует Сухарик и обезьяна, к ним примкнут  вожаки зверей и все жители Маленькой Польши. Это восхитительно, я не  преувеличиваю.    

– Хорошо,  старина, но давай покороче, – сказал надзиратель, садясь к печке.    

Скелет  готов был всех задушить.    

Теперь  он сомневался, удастся ли ему совершить убийство.    

Вот-вот  наступит момент, когда арестанты пойдут спать, и Жермен будет спасен. Ведь он  последний день находится в той камере, где сидел его лютый враг, как мы уже  говорили, его поместят в особую камеру.    

Чувствуя  общее волнение, вызванное трогательной историей, Скелет боялся, что арестанты  перестанут равнодушно относиться к совершаемому убийству и не захотят быть его  соучастниками.    

Он мог  бы помещать Гоберу продолжать рассказ, но исчезла бы последняя надежда, что  Руссель уйдет до четырех, и тогда Жермен оказался бы вне опасности.    

– Дурацкая  моя история или нет, об этом уважаемое общество сможет само судить, – продолжал  Острослов. – На свете не было зверя злее обезьяны Гаргус; она, как и ее  хозяин, особенно ненавидела детей. Какое же Душегуб придумал наказание Сухарику  за то, что он попытался бежать? Сейчас узнаете. Сперва он схватил мальчика и  швырнул его на чердак, пригрозив: «Утром твои товарищи уйдут, ты попадешься мне  в лапы и узнаешь, как я поступаю с теми, кто задумает бежать».    

Вы  представляете, какая это была страшная ночь для Сухарика. Он долго не смыкал  глаз, все думал, что сделает с ним Душегуб; потом так и заснул. Ночью ему приснился  кошмар. Вот послушайте… Ему казалось, что он превратился в одну из тех бедных  мух, которых он спасал когда-то от пауков, а теперь в свою очередь он сам попал  в огромную, цепкую паутину, из которой, как ни старался, никак не мог  вырваться; он увидел, как исподтишка подбирается к нему ужасное чудовище-паук с  лицом его хозяина, с лицом Душегуба.    

Мой  бедный Сухарик снова попытался выпутаться из паутины, как ни бился, все больше  запутывался в страшных сетях, как это бывает с бедными мухами. Но вот паук все  ближе, ближе… вот он касается его… мальчик чувствует холодные, мохнатые лапы  страшилища, которое притягивает его к себе, сжимает и хочет сожрать… Сухарику  кажется, что он уже умер… но вдруг он слышит жужжание, ясное, пронзительное, и  видит чудную золотую мушку, с тонким блестящим, как алмазная игла, жалом,  яростно крутящуюся над пауком, и слышит голос (когда я говорю голос – вы  представляете себе голос мухи), который обращается к нему: «Бедная, маленькая  мушка… ты спасал многих мух, паук же…»    

К  несчастью, Сухарик внезапно проснулся и не видел, чем кончился сон; но все-таки  он вначале почувствовал себя немного увереннее и подумал: «Быть может, золотая  муха с бриллиантовым жалом убила паука? Если б я видел, чем кончился сон!»    

Но, как  ни старался Сухарик утешить себя, обрести спокойствие, едва только рассвело,  его с новой силой охватил страх, и он с испуга позабыл про сон; помнил только  что-то страшное: огромная паутина, в которой он запутался, и паук в облике  Душегуба. Вы представляете, как он дрожал? Еще бы! Судите сами, один, совсем  один… и никто не хочет его защитить. Наступило утро, он увидел, как посветлело  чердачное окошко, ужас его усилился, ведь уже совсем скоро он останется наедине  с хозяином. Он стал на колени посреди чердака и, горько плача, умолял своих  товарищей заступиться за него перед Душегубом или помочь ему бежать. Не тут-то  было! Одни из страха, другие из равнодушия либо по злобе отказали бедному  Сухарику помочь в беде.    

– Вот  мерзавцы! – воскликнул Синий Колпак. – У них каменные сердца!    

– Верно, –  заметил другой, – удивительно, что никто не хотел заступиться за  несчастного малыша.    

– Одинокого,  беззащитного, – продолжал Синий Колпак, – ведь всегда жаль того, кто  покорно подставляет башку палачу. Когда есть зубы, чтобы укусить, – это  другое дело. Слушай, малыш, где твои клыки? Оскаль их, малыш!    

– Верно, –  раздались голоса.    

– Слушай! –  с яростью обратился Скелет к Синему Колпаку. – Заткнешься ты наконец? Я  приказал всем молчать! Я командую!    

Вместо  ответа Синий Колпак посмотрел в лицо Скелету и, как мальчишка, показал ему  «длинный нос».    

Синий  Колпак сопроводил это такой забавной гримасой, что заключенные расхохотались, а  некоторые, напротив, были ошеломлены смелостью арестанта, ведь старосту все  очень боялись. Скелет, скрежеща зубами, пригрозил смельчаку:    

– Ладно,  я с тобой завтра рассчитаюсь.    

– А  счет буду вести я на твоей харе… вдоволь измордую… в долгу не останусь.    

Боясь,  что тюремщик так и не уйдет, если возникнет драка, Скелет постарался спокойно  объяснить:    

– Не  в том дело. Здесь, в зале, я слежу за порядком, и все должны слушаться меня,  ведь так?    

– Так,  так, – ответил надзиратель, – но не мешайте вы Гоберу; а ты  продолжай, милый человек, только поспеши.    

 Глава X

  ТОРЖЕСТВО СУХАРИКА И ГАРГУСА    

     

Сухарик,  видя, что он всеми покинут, покорился горькой участи. Наступил день, мальчишки  готовили зверей к походу. Хозяин открыл дверь, вызвал по имени каждого, чтобы  раздать по куску хлеба. Все спустились вниз; Сухарик, ни живой ни мертвый,  забился в угол вместе со своей черепахой и не шевелился. Он смотрел, как  уходили его товарищи, и многое бы дал, чтобы быть на их месте… Вот ушел и  последний. Сердце еще чаще забилось у бедного мальчика; он надеялся, что, быть  может, хозяин забыл про него. Но как бы не так! Вот он слышит грубый оклик  Душегуба, стоявшего внизу возле лестницы: «Сухарик!»    

«Я  здесь, хозяин».    

«Выходи,  или я стащу тебя сам!»    

И  Сухарик почувствовал, что наступил конец. «Ну что ж, – подумал он, весь  дрожа, вспоминая сон, – вот ты и попал в паутину, маленькая мушка, сейчас  тебя сожрет паук».    

Осторожно  опустив на землю черепаху, как бы попрощавшись с нею, ведь он все же полюбил  ее, подошел мальчик к лестнице, чтобы сойти на землю, но Душегуб мигом, точно  клещами, схватил его за ногу, тонкую, как веретено, и потянул так сильно, что  Сухарик разом скатился со всех ступенек, ободрав лицо.    

– Жаль,  что староста Маленькой Польши не видел этого. Он бы показал Душегубу, –  сказал Синий Колпак. – Вот когда важно быть сильным.    

– Да,  милый, к несчастью, старосты здесь не было… Душегуб хватает Сухарика за штаны и  тащит его в свое логово, где сидит обезьяна, привязанная к кровати. Увидев  мальчика, она стала прыгать, злобно скрежетать зубами, потом ринулась  навстречу, словно желая сожрать Сухарика.    

– Бедный  Сухарик, как тебя спасти?    

– Ну  уж если попадешься в лапы обезьяны, мгновенно задушит.    

– Гром  и молния, меня лихорадит, – сказал Синий Колпак, – я не в состоянии  убить даже блоху. Ну а вы, друзья?    

– Честное  слово, я тоже нет.    

– И  я.    

На  тюремных часах пробило без четверти четыре. Скелет, все более опасаясь, что  времени не останется, и видя, что многие заключенные искренне растроганы,  злобно пригрозил;    

– Молчать  у меня! Иначе он никогда не кончит, этот болтун, прекратите балагурить!    

Стало  тихо. Гобер продолжал:    

– Вспомним,  как мучительно трудно было Сухарику привыкнуть даже к черепахе, как дрожали от  страха самые смелые ребята при одном имени Гаргуса, и представим себе ужас,  который испытал Сухарик, увидев, что Душегуб тащит его прямо к чудовищу.    

«Хозяин!  Сжальтесь, помилуйте, больше никогда не буду, честное слово!» – дрожа как в  лихорадке, бормотал бедный малыш, даже не понимая, что он такое натворил, в чем  провинился. Но Душегуб и слушать не хотел… Несмотря на крики, на то, что  мальчик отбивался, он поднес Сухарика к обезьяне, и она вцепилась в него своими  мохнатыми лапами. В зале всех охватил трепет, слушатели напряглись.    

– Ну  и балбес бы я был, если б ушел раньше, – сказал надзиратель, подходя ближе  к арестантам.    

– Слушайте,  слушайте, самое интересное впереди, – продолжал Гобер. – Как только  Сухарик почувствовал холодные, волосатые лапы могучего зверя, схватившего его  за шею, он решил, что все кончено, и, словно в бреду, стал кричать так жалобно,  что казалось, мог бы разжалобить и тигра. «Боже мой, да ведь это паук, которого  я видел во сне… Золотая мушка, спаси меня!»    

«Ты у  меня замолчишь, негодяй… замолчишь!..» – грозился Душегуб, избивая его ногами.  Он боялся, что крики услышат. Но вскоре бояться стало нечего, подумайте сами,  бедный Сухарик уже не кричал и не отбивался, он стоял на коленях, белый как  полотно, с закрытыми глазами, дрожа всем телом, как будто на дворе январский  мороз; а обезьяна в это время била его, драла за волосы, царапала; временами  она останавливалась, глядела на хозяина, точно желая узнать, что ей делать.  Душегуб дико смеялся, притом так громко, что его смех заглушил бы и вопли  мальчика, если б тот мог кричать. Казалось, это поощряло Гаргуса, еще более  яростно нападавшего на мальчика.    

– У,  гад, – воскликнул Синий Колпак, – попалась бы ты мне, я бы схватил  тебя за хвост и вертел колесом, а потом хрястнул башкой о мостовую.    

– Ах,  мерзавка, злая что твой дикарь.    

– Да  таких злых и не бывает!    

– Как  не бывает, – возразил Гобер, – а Душегуб? Посудите сами, вот что он  потом сделал: отвязал от своей, кровати длинную цепь Гаргуса, высвободил из  обезьяньих лап мальчика, который был ни жив не мертв, и привязал его так, что  на одной цепи оказался и Сухарик и Гаргус, скрепленные поясом, один подле  другого.    

– Вот  так выдумка!    

– Да,  все же есть люди хуже зверей!    

– Когда  Душегуб устроил эту штуку, он сказал своей обезьяне, которая понимала его, ведь  они почти не расставались: «Гаргус! Раньше тебя водили напоказ, а теперь ты  будешь его водить, это твоя обезьяна. Ну-ка, вставай Сухарик, не то я науськаю  на тебя Гаргуса».    

Бедный  Сухарик снова упал на колени, сложив руки, но говорить не мог, слышалось только,  как он стучит зубами.    

«Заставь  же его ходить, Гаргус, а если не будет слушаться, поступай, как я».    

С этими  словами он осыпал мальчика ударами хлыста, а затем передал хлыст обезьяне,    

Вы,  конечно, знаете, что звери очень ловко подражают человеку. Гаргус в этом  отношении особо отличался; он взял хлыст и начал так избивать мальчика, что тот  вскочил на ноги; роста он был такого же, как и обезьяна. Затем Душегуб вышел из  своей комнаты и спустился по лестнице, позвав Гаргуса; обезьяна быстро  последовала за хозяином, гоня перед собой мальчика, которого она продолжала  избивать хлыстом, словно своего раба.    

Так они  прибежали на маленький двор за хибаркой Душегуба. Здесь-то Душегуб решил позабавиться.  Он закрыл ворота и подал знак обезьяне, чтобы она бегала вокруг двора и  подгоняла хлыстом мальчика. Обезьяна послушалась и принялась гонять Сухарика,  осыпая его ударами, в то время как хозяин гоготал во все горло. Казалось, этой  чудовищной шутки было бы достаточно? Так нет же, этого было мало; Сухарик пока  что отделался царапинами, ударами хлыста и ужасным испугом, но вот что еще  придумал коварный злодей: для того, чтобы натравить обезьяну на измученного  мальчика, который и так был ни жив не мертв, Душегуб хватает Сухарика за  волосы, делая вид, что хочет его укусить, и приближает его к Гаргусу,  приговаривая; «Возьми его… возьми!..», а затем показывает зверю кусок бараньего  сердца, как будто обещая – вот, мол, тебе награда.    

Да,  друзья, это было жуткое зрелище. Представляете себе огромную рыжую обезьяну с  черной мордой; скрежеща зубами как одержимая, она неистово, почти в бешенстве  бросается на бедняжку, который не в силах защититься, сразу падает животом  вниз, прижав лицо к земле, чтоб она его не изуродовала. Видя это, обезьяна,  забравшись на спину Сухарика, хватает его за шею и начинает грызть.    

«О!  Паук, паук…» – кричал сдавленным голосом Сухарик, уверенный в том, что наступил  его конец.    

Вдруг  раздался стук в ворота: тук… тук!..    

– А,  староста, – с радостью воскликнули заключенные. – Наконец-то!    

– Да,  мои друзья, на сей раз это был староста. Он закричал: «Открывай, Душегуб! Не притворяйся  глухим, ведь я тебя вижу».    

Хозяин  зверинца, принужденный ответить, бранясь, пошел открывать ворота мэру, который  в свои пятьдесят лет обладал могучей силой, и, когда он был разгневан, шутить с  ним не следовало.    

«Что вам  надо?» – спросил Душегуб, приоткрывая ворота.    

«Я хочу  поговорить с тобой», – ответил староста, силой врываясь в маленький двор.  Затем, видя, что обезьяна все еще бьет Сухарика, он хватает ее за шею,  намереваясь высвободить мальчика и отшвырнуть Гаргуса в сторону. Тут замечает,  что мальчик на одной цепи с обезьяной; тогда он гневно заявляет Душегубу:  «Сейчас же освободи несчастного парнишку!»    

– Вы  представляете себе радость и изумление Сухарика, едва живого от страха, который  вдруг почувствовал, что в самый последний момент он, словно чудом, спасен;  поэтому он не мог не вспомнить золотую мушку из своего сна, хотя староста  нисколько не был похож на муху: этакий здоровяк…    

– Ну  ладно, – сказал надзиратель, направляясь к дверям. – Сухарик спасен,  я пойду ужинать.    

– Спасен? –  воскликнул Гобер. – Как бы не так! На этом мучения нашего Сухарика еще не  кончились.    

– Правда? –  с удивлением спросили арестанты.    

– А  что с ним случилось? – спросил Руссель, подходя к арестантам.    

– Постойте  здесь и все узнаете, – ответил рассказчик.    

– Острослов  просто дьявол, он заставляет делать все, что захочет, ну ладно, немного побуду.    

Скелет  молчал, едва сдерживая гнев. Гобер продолжал:    

– Душегуб,  боявшийся старосты как огня, ворча, освободил мальчика от цепи; вслед затем  староста поддал обезьяну ногой, что она отлетела далеко в сторону. Взвизгнув и  скрежеща зубами, она, как ужаленная, вскочила на крышу сарая, угрожая оттуда  старосте.    

«Почему  вы бьете мою обезьяну?» – спросил Душегуб.    

«Ты  лучше спроси, почему я не бью тебя; разве можно так терзать ребенка? Ты что,  уже с утра нализался?»    

«Трезв,  как и вы, готовлю номер с обезьяной, хочу показать публике – она и Сухарик  будут представлять вместе. Занят своим делом, зачем вы вмешиваетесь?»    

«Да,  вмешиваюсь, это мое дело! Утром мимо меня проходили ребята, среди них не было  Сухарика; я спросил, где он, смутившись, они ничего не ответили; ведь я тебя  знаю, сразу догадался, что ты его бьешь, и не ошибся. Так знай – теперь каждое  утро буду следить за ребятами и, если не увижу Сухарика, сейчас же явлюсь и  убью тебя на месте, если увижу, что ты его бьешь».    

«Что  захочу, то и буду делать, – ответил Душегуб, раздраженный этой  угрозой, – ты меня не тронешь! Убирайся вон, а если опять появишься, я тебе  покажу…»    

«Вот  тебе, подлец! – И староста дал Душегубу пару таких затрещин, что можно  было оглушить носорога. – Будешь знать, как разговаривать со старостой  Маленькой Польши».    

– Маловато  он ему врезал, – сказал Синий Колпак, – на месте старосты я бы еще не  так его измордовал.,    

– И  поделом ему, – воскликнул кто-то из арестантов.    

– Таких  извергов староста мог бы уложить и десяток, вот почему Душегубу пришлось проглотить  обиду, но в нём бушевал гнев, в особенности из-за того, что его побили на  глазах у мальчика. Он решил отомстить и придумал способ – такой мог прийти  только величайшему злодею, каким и был хозяин зверинца. Пока он обдумывал эту  дьявольскую месть, почесывая в затылке, староста предупреждал его:    

«Запомни,  если ты будешь продолжать мучить малыша, я тебя и твоих зверей вышвырну из  Маленькой Польши, а если не уйдешь, натравлю на тебя народ. Тебя ведь здесь уже  все ненавидят и устроят тебе такие проводы, что, ручаюсь, запомнишь на всю  жизнь».    

Желая  осуществить свой дьявольский план, этот коварный злодей Душегуб сделал вид, что  не сердится на старосту, и заговорил льстивым голосом: «Клянусь, староста, зря  вы меня били и напрасно думали, что я обижаю Сухарика, наоборот, повторяю вам,  я готовил новый номер с обезьяной; это нелегкое дело, когда она сопротивляется,  вот в этой потасовке и покусала малыша».    

Пытливо  взглянув на Душегуба, староста спросил:    

«Ты  говоришь правду? Если ты готовишь номер с обезьяной, почему же ты привязываешь  ее к той же цепи, что и Сухарика?»    

«Потому  что малыш должен участвовать в этом представлении; вот что я хочу сделать:  нарядить Гаргуса в красный фрак, надеть на него шляпу с перьями, как у  швейцарского торговца лекарствами, посадить Сухарика в маленькое детское  кресло, завязать ему на шее салфетку, и обезьяна будет брить его деревянной  бритвой.    

При этих  словах Душегуба староста рассмеялся.    

«Не  правда ли, забавно?» – лукаво спросил Душегуб.    

«Да,  это, конечно, смешно, – согласился староста. – Говорят, что твоя  обезьяна ловкая и хитрая бестия, она сможет исполнить подобную штуку».    

«Наверняка,  когда она посмотрит пять или шесть раз, как я делаю вид, будто брею Сухарика,  она будет подражать мне, у нее будет большая деревянная бритва, нужно только,  чтобы обезьяна привыкла к мальчику, потому-то я и посадил их на одну цепь».    

«А все  же почему ты выбрал именно Сухарика, а не другого мальчишку?»    

«Потому  что он меньше всех ростом. Когда он сядет в кресло, Гаргус будет возвышаться  над ним; к тому же половину сбора я хотел отдать Сухарику».    

«Если  так, – сказал староста, поверив лжи хозяина зверинца, – я сожалею,  что поколотил тебя; ну, потом сочтемся, пусть это будет аванс».    

В то  время как хозяин разговаривал со старостой, Сухарик стоял, чуть дыша, дрожал  как осенний лист, умирая от желания броситься в ноги старосте и умолять увести  его от хозяина зверинца. Но ему не хватило смелости, и, снова отчаявшись, он  тихонько произнес; «Нет, видно, сон мой сбудется, я стану несчастной мухой,  которую сожрет паук, напрасно я надеялся, что золотая мушка меня спасет».    

«Слушай,  дружок, раз хозяин обещает тебе половину сбора, ты должен набраться мужества и  привыкнуть к обезьяне… Это пустяки, ты перестанешь ее бояться, а если сбор  будет хороший, тебе не придется жаловаться».    

«Ему  жаловаться! А разве тебе есть на что жаловаться?» – спросил хозяин, украдкой бросив  на него столь грозный взгляд, что малыш готов был провалиться сквозь землю.    

«Нет,  нет… хозяин», – пробормотал Сухарик.    

«Ну вот  видите, жаловаться ему никогда ни на что не приходилось, – сказал  Душегуб, – в конце концов я ему желаю только добра. Если Гаргус поцарапал  его при первой встрече, этого больше не случится. Обещаю вам, я буду следить».    

«В  добрый час! Тогда все будут довольны».    

«И в  первую очередь Сухарик, – сказал Душегуб. – Говори, ты будешь  доволен?»    

«Да… да…  хозяин», – обливаясь слезами, проговорил Сухарик.    

«А чтобы  ты не огорчался из-за своих царапин, я угощу тебя хорошим завтраком. Староста  пришлет нам котлет с корнишонами, четыре бутылки вина и полбутылки водки».    

«Мой  погреб и кухня к твоим услугам».    

По  натуре староста был славный человек, но не отличался умом, он торговал вином,  жареным мясом и не прочь был сбыть свой товар. Душегуб хорошо это знал и, делая  такой заказ, был убежден, что староста уйдет довольный, успокоившись  относительно судьбы Сухарика.    

И вот  бедный малыш вновь попал в лапы хозяина; как только староста повернулся спиной,  Душегуб указал на лестницу и велел своей жертве забраться на чердак; мальчик не  заставил повторять эти слова дважды и, дрожа от страха, поднялся по лестнице.    

«Боже  мой, теперь я погиб», – воскликнул он, бросаясь на кучу соломы рядом со  своей черепахой и заливаясь горючими слезами.    

Так он  пролежал, рыдая, не меньше часа, как вдруг услышал хриплый оклик Душегуба; голос  хозяина на этот раз показался ему необычным, и это еще более усиливало его  страх.    

«Давай  вниз», – ругаясь, обрушился на него хозяин зверинца.    

Малыш  быстро спустился по лестнице, и, как только он ступил на землю, хозяин хватает  его за шиворот и тащит в свою комнату, спотыкаясь на каждом шагу, потому что  он-здорово надрался, был пьян вдрызг и едва держался на ногах, покачиваясь из  стороны в сторону, язык у него не ворочался; но он молча свирепо посматривал на  Сухарика, такого страха малыш еще не испытывал никогда.    

Гаргус  сидел на цепи, прикрепленной к ножке кровати. Посреди комнаты стоял стул, на  спинке которого висела веревка…    

– «Са…  садись сюда», – продолжал Острослов, подражая (до конца рассказа) косноязычному  лепету Душегуба.    

Сухарик,  весь дрожа, уселся на стул, тогда Душегуб, так же молча, взял веревку и крепко  привязал его к стулу, и не без труда, потому что, хотя хозяин зверинца еще  различал предметы и что-то соображал, руки его действовали плохо. Наконец  Сухарик был напрочно привязан к стулу.    

«Боже  мой! Боже мой! Теперь уж никто меня не спасет!» Бедняжка был прав, никто не мог  и не должен был прийти, ведь староста ушел, уверенный в том, что малышу ничто  не угрожает; Душегуб крепко-накрепко закрыл ворота, задвинул засов, никто не  мог прийти на помощь Сухарику.    

– Да,  на этот раз, – сказали взволнованные слушатели, – ты пропал, Сухарик…    

– Бедный  малыш!    

– Какая  жалость!    

– Если  бы потребовались двадцать су для его спасения, я бы дал.    

– Я  тоже.    

– Какой  негодяй Душегуб!    

– Что  он с ним сделает? Фортюне продолжал:    

– После  того, как малыш был крепко привязан к стулу, хозяин ему сказал… – И тут рассказчик  вновь стал подражать голосу пьяного: – «А… мерзавец… из-за тебя… меня бил староста…  ты… умрешь…»    

С этими  словами он достал из кармана свеженаточенную бритву, открыл ее и схватил Сухарика  за волосы.    

Среди  заключенных послышался ропот возмущения и ужаса; Острослов после паузы продолжал:    

– Увидев  бритву, мальчик стал кричать: «Пощадите, хозяин… пощадите… не убивайте меня!..»    

«Кричи,  кричи… пострел… ты не долго будешь кричать», – ответил Душегуб.    

«Золотая  мушка, золотая мушка! Спаси меня, – словно в бреду, призывал Сухарик, вспоминая  свой сон, который так поразил его, – паук меня убьет!»    

«А, так  ты наз… ты называешь меня… пауком… – пробормотал Душегуб. – За это и  за другие проступки ты умрешь… понимаешь… но… не от моей руки… а то мне отрубят  голову… я скажу… и докажу… что это… обезьяна; я уже все приготовил… а вообще не  важно», – проговорил Душегуб, едва держась на ногах.    

Затем  подозвал обезьяну, которая изо всех сил натягивала цепь, скрежетала зубами и посматривала  то на хозяина, то на мальчика.    

Держа  Сухарика за волосы и показывая обезьяне бритву, Душегуб обратился к ней:    

«Послушай,  Гаргус, надо сделать вот так… – И мерзавец провел тупой стороной бритвы по  шее мальчика. – Видишь… вот так!..»    

И,  повторяя несколько раз это движение, он учил обезьяну, как перерезать шею  несчастной жертве.    

Мерзкая  обезьяна так свободно подражала тому., что ей показывали, это был такой хитрый  и коварный зверь, что она сразу поняла, чего от нее хотел хозяин; взявшись  левой лапой за подбородок, она откинула голову назад, а правой лапой провела по  шее, сделав вид, что перерезает себе горло.    

«Правильно…  Гаргус… верно, – пробормотал Душегуб, спотыкаясь так, что чуть было не  опрокинул стул вместе с Сухариком, – да… вот… я тебя сейчас освобожу… а ты  ему по горлу. Правда, Гаргус?»    

Обезьяна  в знак согласия заревела, заскрежетала зубами и протянула лапу к бритве, которую  подал ей Душегуб.    

«Золотая  мушка, на помощь!» – слабым, умирающим голосом прошептал Сухарик, уверенный в  том, что наступил его последний час.    

Увы, он  призывал на помощь золотую мушку, не рассчитывая и не надеясь, что она прилетит;  но он произносил эти слова так же, как говорят, когда тонут: «Господи, помоги  мне!»    

И что  же! Вышло совсем не так. Именно в эту минуту в открытое окно влетела зеленая с  золотым отливом мушка. Словно искорка, закружилась она в воздухе, и как раз в  тот момент, когда Душегуб протянул бритву обезьяне, золотая мушка ловко  бросилась в глаз жестокого убийцы.    

Велико  событие – муха в глазу, но когда она укусит, это больно, как укол булавки, вот  почему Душегуб, едва державшийся на ногах, схватился за глаз и, потеряв  равновесие от этого резкого движения растянулся во весь рост подле кровати, к  которой была привязана обезьяна.    

«Золотая  мушка, благодарю тебя, ты спасла меня!» – воскликнул Сухарик. Он все еще сидел  привязанным в кресле и все видел.    

– А  ведь верно, золотая муха спасла его от смерти, помешала Душегубу перерезать  горло, – радостно воскликнули заключенные.    

– Да  здравствует золотая муха! – закричал Синий Колпак.    

– Да  здравствует золотая муха! – повторили несколько голосов.    

– Да  здравствует Острослов и его сказки! – сказал кто-то.    

– Минуту  внимания, – возразил рассказчик, – сейчас начнется самое  увлекательное и самое страшное из той истории, которую я вам обещал.    

Душегуб  упал на землю, словно сраженный пулей, он был так пьян, мертвецки пьян, лежал  словно чурбан… Ничего не сознавал. Падая, он чуть было не раздавил Гаргуса и не  переломил ему заднюю лапу… Вы уже знаете, сколь зол был коварный и мстительный  зверь. В лапах у него была бритва. Что же сделала обезьяна, увидев своего  хозяина, плашмя лежавшего на полу, неподвижного, словно уснувший карп. Она  набрасывается на него, садится ему на грудь, одной лапой хватает его за шею, а  другой… раз… перерезает ему горло, выполнив все точно так, как учил ее Душегуб  перерезать горло Сухарику.    

– Браво!..    

– Ловко  сделано!..    

– Да  здравствует Гаргус! – восторженно закричали заключенные.    

– Да  здравствует золотая муха!    

– Да  здравствует Сухарик!    

– Да  здравствует Гаргус!    

– И,  представьте себе, друзья мои, – воскликнул Гобер, довольный своим  успехом, – так же, как и вы, часом позже ликовала вся Маленькая Польша.    

– Как  же это могло произойти?    

– Я  вам уже сказал, что негодяй Душегуб, чтобы совершить злодеяние без всякой  помехи, заложил ворота своего дома изнутри. Вечереет; мальчишки со своими  зверями один за другим возвращаются домой, пришедшие первыми стучат, никто не  отвечает. Когда все они собрались, то снова стали стучать, – все  бесполезно. Один из них отправляется к старшине и говорит, что хозяин не открыл  ворота. «Негодяй, видно, пьян в дымину, недавно я послал ему вина, надо выломать  дверь, нельзя же детям оставаться ночью на улице».    

Ударом  топора взломали дверь, вошли в дом, и что же они видят? Гаргус на цепи сидит  напротив хозяина и играет бритвой; бедняжка Сухарик, до которого, к счастью,  обезьяна не могла дотянуться, сидит на стуле привязанный, не смея взглянуть на  труп хозяина, и смотрит, угадайте, на кого? На маленькую золотую муху, которая  облетев вокруг мальчика, словно приветствуя его, села ему на руку.    

Сухарик  рассказал все, как было, старшине и собравшимся людям. Поистине то было словно  чудо. Старшина воскликнул:    

«Слава  Сухарику! Слава Гаргусу, он убил этого лютого зверя! Душегуб убивал других,  настал его черед».    

«Да,  да! – голосила толпа; ведь все ненавидели этого убийцу. – Слава  Гаргусу, слава Сухарику!»    

Наступила  ночь, зажгли соломенные факелы, Гаргуса привязали к скамье, и четыре мальчика  вынесли его на улицу, негоднице обезьяне все еще казалось, что ей недостаточно  оказывают чести, и она приняла важный вид, скаля перед толпой зубы. За  обезьяной шел старшина, он нес Сухарика на руках, его окружали мальчики со  своими зверями: один нес лису, другой – сурка, третий – морскую свинку,  некоторые играли на шарманке, угольщики из Оверни – на волынках; это было  шумное зрелище, веселый праздник, трудно даже себе представить, какое это было  торжество! Вслед за музыкантами и поводырями шли жители Маленькой Польши,  мужчины, женщины, дети; почти все держали в руках соломенные факелы и во все  горло кричали: «Да здравствует Сухарик! Да здравствует Гаргус!» В таком порядке  они обошли дом Душегуба. То было забавное зрелище: старые лачуги, лица людей,  освещенные красноватым светом соломенных факелов. Что касается Сухарика, то как  только его освободили, первым его делом было осторожно посадить золотую муху в  бумажный фантик; во время триумфального шествия он радостно повторял:  «Маленькие мушки, я хорошо поступал, спасая вас от пауков», потому что…    

На этом  месте рассказ Гобера был прерван.    

– Эй,  дядюшка Руссель, иди ужинать, через десять минут пробьет четыре, –  раздался чей-то голос со двора.    

– Ну  что ж, рассказ подходит к концу, и я иду. Благодарю, дружище, ты доставил мне  большое удовольствие, этим ты можешь похвалиться, – сказал надзиратель  Острослову, направляясь к двери… Затем он остановился и произнес, повернувшись  к арестантам: – Да, вот что, видите себя спокойно.    

– Мы  только узнаем конец, – задыхаясь от гнева, сказал Скелет. Затем шепнул  Верзиле: – К порогу, наблюдай за Русселем и, когда он выйдет со двора, крикни  «Гаргус», и мы завалим наветчика.    

– Так  и будет, – сказал Верзила. Он проводил Русселя до дверей и стал следить за  ним.    

– Я  уже говорил вам, – произнес Гобер, что Сухарик во время торжества  непрестанно повторял: «Маленькая мушка…»    

– Гаргус! –  обернувшись, заорал Верзила. Он увидел, что надзиратель ушел со двора.    

– Ко  мне! Сухарик, я твой паук! – воскликнул Скелет и так стремительно ринулся  на Жермена, что тот не успел ни шевельнуться, ни промолвить слово. Длинные  пальцы Скелета сдавили ему горло, и он стал задыхаться.    

 Глава XI

  НЕЗНАКОМЫЙ ДРУГ    

     

– Раз  ты хочешь быть пауком, то я буду золотой мушкой, проклятый Скелет! –  послышался чей-то голос в тот момент, когда застигнутый врасплох Жермен упал на  скамью, сраженный ударом лютого врага; теперь он всецело находился во власти  бандита, который, придавив ему коленом-грудь, душил его.    

– Да,  я буду мухой, и еще какой! – повторил известный нам человек в синем  колпаке; вслед за тем, отшвырнув трех или четырех арестантов, которые  преграждали путь к Жермену, он набросился на Скелета и стал наносить ему мощные  удары по голове и лицу, словно молотом по наковальне.    

Синий  колпак был не кто иной, как Поножовщик, избивая Скелета, он приговаривал:    

– Так  же со мной обошелся Родольф, и я навсегда запомнил его урок.    

Внезапное  нападение Синего Колпака на Скелета ошеломило заключенных, они не знали, что  делать, держать сторону Поножовщика или наброситься на него. Большинство из них  под впечатлением рассказа Гобера радовались тому, что теперь, быть может,  удастся спасти Жермена. Скелет, ошарашенный нападением, покачиваясь, словно бык  под ударами мясника, невольно вытянул вперед руки, чтобы защитить себя от  врага, и в этот же момент Жермен освободился из его объятий.    

– Что  с ним? На кого обозлилась эта подлюга? – вскричал Верзила и, бросившись на  Поножовщика, пытался заломить ему руки за спину, а тот изо всех сил старался  удержать Скелета. Защитник Жермена отбросил Верзилу в сторону.    

Жермен,  мертвенно бледный, задыхаясь, стоял на коленях, упираясь руками в скамью, и,  казалось, не сознавал, что происходит вокруг него; Скелет придушил его так  сильно, что он корчился от боли и едва дышал.    

Придя в  себя, Скелет с отчаянным усилием высвободился от Поножовщика и поднялся.    

Задыхающийся,  опьяненный злобой и яростью, он был страшен…    

Мертвенно-бледное  лицо залито кровью, верхняя губа приоткрыла зубы – настоящий волчий оскал.    

Наконец  голосом, дрожащим от гнева и усталости после жестокой борьбы, Скелет завопил:    

– Душите  гада… подлецы, продали меня, теперь доносчик смоется!    

Поножовщик,  воспользовавшись этой передышкой, быстро добрался до угла, куда он оттащил едва  живого Жермена. Защищенный стеною, он оказался в выгодном положении и смог бы  довольно долго выдерживать нападение арестантов; к тому же Поножовщик внушил к  себе глубокое уважение, проявив мужество и геркулесову силу.    

Гобер,  испугавшись, во время стычки исчез, и никто не заметил его отсутствия.    

Видя  нерешительность большинства заключенных, Скелет скомандовал:    

– Ко  мне! Завалим обоих – большого и малого!    

– Осторожно, –  ответил Поножовщик, готовясь к борьбе, вытянув вперед руки и широко расставив  свои крепкие ноги, – берегись, Скелет! Если ты хочешь стать Душегубом, то  я буду Гаргусом, перережу тебе глотку.    

– А  ну, давай схлестнемся с ним, – заговорил Верзила. – Почему подлюга  защищает осведомителя? Смерть предателю! Раз он заступник Жермена, значит,  предатель!    

– Да!..  Да!    

– Смерть  доносчику! Смерть предателю!    

Таковы  были возгласы самых жестоких арестантов, а более человечные возражали:    

– Нет!  Пусть все расскажет! Да, он должен все объяснить!    

– Нельзя  убивать человека, да притом беспомощного, не зная, за что!    

– Для  этого надо быть Душегубом!    

– Тем  лучше, – завопил и Верзила, и сторонники Скелета ему подпевали.    

– Пощады  не будет шпиону!    

– Смерть!    

– К  делу!    

– Поможем  Скелету!    

– Да,  да! Устроим темную Колпаку.    

– Нет!..  Поможем Синему Колпаку!.. Измордуем Скелета! – заявили сторонники Поножовщика.    

– Нет…  пропади пропадом, Синий Колпак!    

– К  дьяволу Скелета!    

– Вот  молодцы, – воскликнул Поножовщик, обращаясь к арестантам, собравшимся  вокруг него. – У вас доброе сердце, не хотите убивать беспомощного  человека! На это способны лишь подлецы. Скелету все нипочем… Он обречен, вот  почему он заставляет вас убивать. Но если убьете Жермена, вам не поздоровится.  Послушайте меня: Скелет хочет задушить юношу. Согласен! Но пусть попробует  отнять его у меня, если он такой смелый. Встретимся с ним один на один и  увидим, чья возьмет… Ведь струсит он, как Душегуб, не осмелится биться с  сильным.    

Твердость  духа, суровое лицо Поножовщика, несомненно, оказывали покоряющее влияние на  заключенных, вот почему большинство столпилось вокруг него и окружило Жермена;  к Скелету примкнули его сообщники.    

Вот-вот  должна была начаться схватка, но в эту минуту послышались мерные шаги тюремной  стражи. Гобер, воспользовавшись всеобщей суматохой, выскочил во двор, постучал  в окошко проходной, с тем, чтобы сообщить о происходящем.    

Появление  солдат положило конец разыгравшейся драме. Жермена, Скелета и Поножовщика  провели к начальнику тюрьмы. Первый должен был подать жалобу, а Скелет и Поножовщик  ответить, почему они затеяли драку.    

Жермен  от страха и боли так ослаб, что вынужден был опираться на надзирателей, которые  довели его до соседней с кабинетом начальника комнаты; здесь ему стало дурно;  на шее у него виднелись следы железных лап Скелета. Ведь еще несколько секунд –  и жених Хохотушки был бы мертв.    

Надзиратель,  обязанный охранять приемное помещение и, как мы уже говорили, хорошо  относившийся к Жермену, оказал ему первую помощь.    

Жермен,  придя в себя, пережив этот ужас, едва мог размышлять, но прежде всего он подумал  о своем спасителе.    

– Благодарю  вас за вашу заботу, – сказал он надзирателю. – Без помощи этого  отважного человека я погиб бы.    

– Как  вы себя чувствуете?    

– Лучше…  Мне кажется кошмаром то, что произошло.    

– Ну,  успокойтесь!    

– А  тот, кто меня спас, где он?    

– У  начальника. Рассказывает ему, как возникла драка… Да, кажется, если бы не он…    

– Я  был бы мертв. Скажите его имя… Кто он?    

– Имя…  Не знаю, прозвище Поножовщик; бывший каторжник.    

– А  преступление?.. Может быть, не такое тяжкое привело его сюда?    

– Очень  тяжкое! Кража со взломом, ночью в частном доме, – ответил  надзиратель. – Наказание ему будет такое же, как и Гоберу: пятнадцать,  двадцать лет принудительных работ и позорный столб, он же рецидивист.    

Жермен  вздрогнул; он предпочел бы быть благодарным не столь закоренелому преступнику.    

– Ужасно! –  воскликнул он. – И все же он стал защищать меня, не зная, кто я, такое мужество,  такое благородство…    

– Представьте  себе, сударь, у них иногда пробуждаются добрые чувства. Важно, что вы теперь  спасены; завтра вас переведут в отдельную камеру, а сегодня вы переночуете в  лазарете, так распорядился начальник. Ну, сударь, мужайтесь! Тяжелые времена  прошли, и, если милая посетительница придет к вам на свидание, вы сможете ее  успокоить; когда же дадут отдельную камеру, вам нечего будет бояться. Только я  советую не рассказывать ей о происшествии, она заболеет от страха.    

– Что  вы! Я ей ничего не скажу, но все же мне хотелось бы поблагодарить моего спасителя…  Как бы он ни был виновен перед законом, тем не менее он спас мне жизнь.    

– А  вот он как раз выходит, начальник будет теперь допрашивать Скелета. Сейчас я  поведу их обоих: Скелета – в карцер, а Поножовщика – в Львиный Ров. Впрочем, он  будет награжден за то, что сделал для вас, славный малый, решительный, сильный,  таким надо быть, чтобы подчинять других. Скорее всего, он заменит Скелета и  станет старшиной.    

Поножовщик,  пройдя по маленькому коридору, куда выходила дверь кабинета начальника, вошел в  комнату, где находился Жермен.    

– Подождите  меня здесь, – сказал надзиратель, – я узнаю у начальника, что он  решил со Скелетом, а затем приду за вами. Наш молодой человек совсем оправился,  хочет вас поблагодарить, да и есть за что – без вас ему бы конец.    

Надзиратель  вышел.    

Лицо  Поножовщика просияло, он подошел к Жермену и радостно воскликнул:    

– Черт  побери! Как я доволен, очень доволен, что спас вас! – И он протянул руку  Жермену.    

Жермен  невольно смутился, вначале слегка отошел, вместо того чтобы протянуть руку Поножовщику,  но, вспомнив, что он обязан жизнью этому человеку, захотел победить в себе чувство  брезгливости. Поножовщик заметил это, помрачнел и, тоже отступив, с горечью  произнес:    

– А  так и должно быть, простите меня, сударь.    

– Что  вы, это я должен извиниться. Разве я не такой же узник, как и вы? Я должен  постоянно помнить, что вы сделали для меня, вы спасли мне жизнь. Дайте руку,  сударь… прошу вас.    

– Благодарю…  теперь это не имеет значения. Если бы вы сразу подали мне руку, я был бы  доволен. Но, подумав, решил этого не делать. И хоть я такой же арестант, как и  вы, но, – заявил он с мрачным видом, – прежде чем попасть сюда, я  был…    

– Надзиратель  мне все рассказал, – прервал его Жермен, – тем не менее вы спасли мне  жизнь.    

– Я  должен был так поступить, к тому же мне было приятно, ведь я знаю вас, господин  Жермен.    

– Вы  меня знаете?    

– Будь  я вашим дядей, сказал бы: да, знал, накоротке, назвал бы племянником, –  спокойно ответил Поножовщик, – и вы бы ошиблись, подумав, что я случайно  попал в тюрьму. Если б я вас не знал… я бы не оказался здесь.    

Жермен  смотрел на Поножовщика с глубоким удивлением.    

– Как?  Только потому, что вы были со мной знакомы?    

– Именно  поэтому я и стал заключенным…    

– Я  хотел бы вам верить, но…    

– Но  вы мне не верите.    

– Я  хочу сказать, что не понимаю, какое отношение я имею к тому, что вас посадили в  тюрьму.    

– Какое  отношение?.. Самое прямое!    

– Неужели  это я навлек на вас такое несчастье?    

– Несчастье?..  Наоборот… Это я вам обязан…    

– Вы  мне обязаны?    

– Благодарю  за то, что я побывал в тюрьме.    

– По  правде говоря, – сказал Жермен, проведя рукой по лбу, – страшное  потрясение помутило мой разум, я не могу вас понять. Надзиратель сообщил мне,  что вас посадили по обвинению в…    

Жермен  запнулся.    

– В  воровстве… черт возьми… в самом деле… да, в воровстве со взломом, ограблением,  к тому же ночью! Полный набор! – со смехом воскликнул Поножовщик. –  Все на месте, воровство высшего разряда!    

Жермен,  огорченный предельным цинизмом Поножовщика, не мог сдержать себя:    

– Как  вы, такой храбрый, столь великодушный, можете так говорить? Разве вы не знаете,  на какое суровое наказание вы себя обрекли?    

– Двадцать  лет каторги и позорный столб! Знаем мы это! Я, стало быть, явный злодей, если  обращаю все это в шутку? Но что поделаешь? Раз уж стал таким… И подумайте  только, господин Жермен, что вы были причиной моих несчастий, – глубоко  вздохнув, в шутливом тоне продолжал Поножовщик.    

– Если  вы мне объясните яснее, я пойму. Шутите, сколько вам заблагорассудится. Всю  жизнь буду вам благодарен, – с грустью сказал Жермен.    

– Не  обижайтесь на меня, господин Жермен, – заговорил Поножовщик, – вам не  нравится, что я, шутя, рассказываю о происшедшем. Ну ладно, будем дружками,  быть может, вы от души подадите мне руку.    

– Так  и будет, хоть вы и совершили преступление, в котором сами признались; глядя на  вас, сразу видишь, что вы смелый, откровенный человек. Я убежден, что вас  обвинили несправедливо, быть может, есть улики – вот и все.    

– Вы  ошибаетесь, господин Жермен, – серьезно заговорил Поножовщик, и Жермен  поверил ему. – Это правда, правда, как и то, что у меня есть покровитель  (Поножовщик снял колпак); он для меня то же самое, что господь бог для  священников; да, я воровал ночью, был схвачен на месте преступления, и при мне  были все украденные вещи.    

– Так,  значит, нужда… голод… довели вас до этой крайности.    

– Голод?..  Да у меня в кармане хранилось сто двадцать франков, когда был арестован, остаток  от ассигнации в тысячу франков, и к тому же – покровитель, я говорил вам о нем;  кстати, он не знает, что я здесь, а то бы я ни в чем не нуждался. Но раз я  упомянул своего покровителя, то знайте – это серьезно, понимаете, он достоин  того, чтобы перед ним склонялись. Измордовав Скелета, я следовал его приемам;  это его манера наказывать виновного. Но и воровством я занялся ради него… И то,  что вы находитесь здесь, а не погибли от руки Скелета, – это тоже его  дело.    

– Кто  же ваш покровитель?    

– Он  также и ваш.    

– Мой?    

– Да,  господин Родольф вам покровительствует. Правда, надо называть его монсеньор… он  по меньшей мере принц, но я привык называть его господин Родольф, и он мне это  разрешает.    

– Вы  ошибаетесь, – удивленно заметил Жермен, – я не знаю никакого принца.    

– Он  вас знает. Вы понятия об этом не имеете. Это в его духе. Когда ему становится известным,  что хороший человек попал в беду, он ему поможет, счастье свалится на того  человека, словно снег на голову. Потерпите, и вы окажетесь счастливым.    

– Поистине  ваши слова меня поражают.    

– Вы  еще не раз будете удивляться. Кстати, о покровителе, некоторое время тому назад  я оказал ему услугу, за это он вознаградил меня, не скажу как, не хочу вас  утомлять, слишком долго рассказывать: он направил меня в Марсель, чтобы оттуда  я отбыл в Алжир, где должен был отлично устроиться. Выезжаю из Парижа,  счастливый, как разбогатевший нищий; все замечательно, но вскоре настроение  изменилось. Представьте себе, я выехал в прекрасную погоду, светило солнце, на  следующий день небо затянуло тучами, они стали свинцовыми, и, по мере того как  я удалялся от города, вокруг становилось все мрачнее, и, наконец, наступил  полный мрак. Вам понятно?    

– Не  совсем.    

– Ну  ладно! У вас когда-нибудь была собака?    

– Какой  странный вопрос!    

– У  вас когда-нибудь была любимая собака? Представьте себе, что она вдруг пропала.    

– Нет,  такого случая не было.    

– Тогда  объясню вам просто: находясь вдали от господина Родольфа, я был встревожен, как  собака, потерявшая своего хозяина. Глупо было с моей стороны, но собака тоже  бывает – глупой, что не мешает ей быть преданной, быть благодарной не только за  лакомый кусок, но и помнить, как ее побили; а господин Родольф дал мне нечто  большее, чем лакомый кусок. Господин Родольф – это все в моей жизни. До  знакомства с ним я был грубым, диким, жестоким негодяем, он обратил меня в  честного человека, сказав мне всего два слова… Но то было чудо…    

– Какие  же это слова? Что он вам сказал?    

– Он  пробудил во мне веру в то, что я человек, а не погибшая личность, что в моем  сердце сохранились доброта и честь. Хотя я каторжник, но не вор! Осужден за  убийство, – мрачно сказал Поножовщик, – но совершил его в приступе  ярости. Откуда мне, выросшему на парижской мостовой, брошенному отцом и  матерью, иметь понятие о добре и зле, о всевышнем и о дьяволе, о силе и  слабости человека? Едва мною овладевала злоба, я не знал иного средства  успокоить ее, как обнажить нож. Готов был зарезать кого угодно, превращался в  бешеного зверя. А кто окружал меня? Негодяи и мошенники. Но это нисколько меня  не смущало. Я был рожден на дне и продолжал барахтаться в грязи, даже не  сознавая этого. Но когда господин Родольф сказал, что раз я не принялся за  прежнее, а сделал попытку заработать себе кусок хлеба честным трудом, я еще не  совсем потерян для добрых дел, что во мне есть твердость честного человека…  Черт побери! Вы понимаете… Эти слова произвели на меня такое впечатление, как  будто, ухватив за шиворот, меня высоко подняли над навозной кучей, в которой я  топтался, и показали, мне, среди какой грязи я жил. Тогда я решил: благодарю! С  меня довольно, мне пора выметаться отсюда. Тут мое сердце заколотилось, но не  так, как во гневе, я поклялся оберегать свою честь, о которой говорил господин  Родольф. Вам теперь ясно, господин Жермен, как это было: господин Родольф, со свойственной  ему добротой, сказал мне, что я не такой скверный, как о себе думаю, он  воодушевил меня, благодаря ему я стал лучше, чем был.    

Слушая  это признание, Жермен все более и более сомневался в том, что Поножовщик мог  совершить кражу, в которой сам признавался.    

 Глава XII

  ОСВОБОЖДЕНИЕ    

     

Нет,  подумал Жермен, невозможно, чтобы человек, с таким воодушевлением говорящий о  чести и благородстве, мог совершить кражу, в которой он цинично признается.  Поножовщик, не замечая изумления Жермена, продолжал:    

– В  конце концов, если я предан господину Родольфу, как собака своему хозяину, то  лишь потому, что он возвысил меня в моих собственных глазах. До встречи с ним я  дрожал за свою шкуру, но он разворотил мне душу. Находясь вдали от него, я был  мертв душою. Я как-то подумал: его подстерегает опасность, он встречается с  таким отребьем – я-то хорошо знаю, – рискует головой; в этих  обстоятельствах я, как верный пес, мог бы защитить моего благодетеля, сил у  меня хватит. А он меня поучал: «Нужно быть полезным для всех, идите туда, где  вы можете совершить добро». Я пытался было возразить: «Главное, господин  Родольф, для меня – вы, и вам я готов служить». Но не посмел. Он решительно  заявил: «Идите!» Я отправился. Но вот, дьявольщина, когда нужно было сесть на  корабль, покинуть Францию, пересечь море, потеряв надежду снова встретиться с  ним… признаюсь, у меня не хватило мужества. Он приказал агенту, когда я  направлюсь в Алжир, выдать мне денежные средства. Я же признался агенту: «Не  могу выехать в Алжир по морю, на земле чувствую себя увереннее, намерен пойти в  Париж пешком. Дайте мне немного денег, чтоб я смог туда добраться, у меня  крепкие ноги. Господин Родольф может обращаться со мной, как ему угодно, пусть  гневается, прогонит с глаз долой. Я все же его увижу, буду знать, с кем он  встречается, а так как ему угрожает опасность, рано или поздно я, быть может,  спасу его. Вот почему не могу уехать в другую страну. Чувствую, какая-то сила  тянет меня к нему». Мне выдали деньги на дорогу, и я прибыл в Париж. Ничего я  не боялся на свете, но, когда вернулся, меня охватил страх… Что скажу господину  Родольфу в свое оправдание, как просить прощения за то, что возвратился?  Наконец, подумав, решил, не съест же он меня, будь что будет… Отправился к его  другу, лысому толстяку, благородному человеку. Вот дьявольщина! Встретив  господина Мэрфа, я сказал ему: «Решается моя судьба, в горле пересохло, сердце  разрывается». Я думал, что со мной обойдутся грубо, ничего подобного.  Благородный человек встретил меня, как будто мы только что расстались; он сказал,  что господин Родольф примет меня сейчас же; затем он повел меня в кабинет к  моему покровителю. Дьявольщина! Когда я впервые встретился с принцем, он,  обладающий силой и добрым сердцем, страшный, как лев, кроткий, как дитя, носил  рабочую куртку и избил меня так, что искры из глаз посыпались. Да будет  благословен он! Верите, господин Жермен, зная его великодушие, я заплакал, как  ребенок. И что же? Вместо того чтобы пожурить меня, господин Родольф серьезно  сказал:    

«Вы  вернулись, друг мой?»    

«Да,  господин Родольф, простите, если ослушался, я не мог вас оставить. Дайте мне  конуру на дворе, бросайте туда еду либо позвольте остаться здесь, я заработаю  на кусок хлеба, но главное – не гневайтесь».    

«Я не  сержусь, вы пришли вовремя, мне нужна помощь».    

«Неужели?  Вы были правы, когда говорили, что есть кто-то на небесах, раз я появился в тот  момент, когда вам понадобился. Что я должен сделать? Броситься с собора  Парижской, богоматери?»    

«Дело в  том, что несправедливо обвинили в краже и посадили в тюрьму честного, скромного  человека. Я встревожен за его судьбу, словно от мой сын, его зовут Жермен;  застенчивый юноша находится среди злодеев, жизнь его в опасности. Вы знаете их  нравы, и в тюрьме, наверное, сидят знакомые вам арестанты. Не смогли бы вы  проникнуть туда и защитить несчастного юношу?»    

– Кто  ж этот благородный неизвестный человек, который принимает участие в моей судьбе? –  спросил Жермен.    

– Вы  о нем узнаете. Во время разговора с Родольфом у меня возник план, такой остроумный,  что я даже рассмеялся.    

«Что с  вами, друг?» – спросил он.    

«Господин  Родольф, я рад, что придумал способ спасти Жермена. У него будет покровитель,  который защитит его, и никто не осмелится поднять на него руку».    

«Это что  же, один из ваших прежних друзей?»    

«Да,  господин Родольф, недавно его посадили в Форс, я узнал об этом, когда приехал в  Париж; но нужны деньги». – «Сколько?» – «Тысяча франков». –  «Возьмите». – «Благодарю, господин Родольф, через два дня я сообщу вам  новости. Низкий поклон всей честной компании! Гром и молния! Теперь мне сам черт  не брат, раз я могу оказать услугу вам, охранять вас – в этом моя жизнь!»    

– Теперь  ясно, и это вызывает во мне ужас, – воскликнул Жермен. – Допустимо ли  такое самопожертвование? Чтобы оказаться в тюрьме и защитить меня, вы совершили  кражу? Всю жизнь меня будет мучить совесть!    

– Подождите.  Господин Родольф уверовал в меня, сказав, что я достойный и мужественный  человек. Эти слова для меня – путеводная звезда, отныне я уже не тот человек,  каким был.    

– Ну  а воровство? Если вы его не совершили, то как вы могли попасть сюда?    

– Подождите-ка.  В этом вся комедия; получив тысячу франков, я купил себе черный парик, сбрил  бакенбарды, надел синие очки, засунул подушку за спину – получился горб; затем  сразу же иду нанимать комнаты в первом этаже, в оживленном квартале. На улице  Прованс нахожу подходящую квартиру, плачу задаток на имя Грегуара. На следующий  день направляюсь на улицу Тампль, покупаю мебель для двух комнат, все в том же  черном парике с горбом и в синих очках – это, чтобы меня сразу узнавали, –  отправляю вещи на улицу Прованс, затем на бульваре Сен-Дени, все еще наряженный  горбуном, покупаю шесть серебряных приборов. Возвращаюсь домой, навожу порядок  у себя в квартире, иду к дворнику и предупреждаю его, что сегодня не буду  ночевать дома; уношу с собой ключ. Окна моих комнат были закрыты ставнями.  Перед уходом я нарочно не накинул внутренний крючок одной из них. Когда  наступила ночь, я снял парик, очки, свой «горб» и ту одежду, в которой совершал  покупки и снимал квартиру; укладываю весь хлам в чемодан, отправляю его к Мэрфу  с просьбой сохранить тряпье; покупаю куртку, синий колпак, железный ломик, а в  час ночи прихожу на улицу Прованс и брожу перед моим домом: когда появится  патруль, я взломаю ставни, влезу в окно и ограблю свою квартиру, и все только  ради того, чтобы меня арестовали.    

И тут  Поножовщик рассмеялся.    

– А!  Понимаю… – воскликнул Жермен.    

– Но,  подумайте, какая незадача! Патруль долго не появлялся!.. Не раз я мог бы  ограбить себя. Наконец, около двух ночи, слышу, что в конце улицы шагают  солдаты. Я ломаю ставни, ударяю по стеклам, бью стекла, чтобы было побольше  треска, влезаю в окно, прыгаю в комнату, хватаю ящик с серебром и кое-что из  одежды… К счастью, патруль услышал звон разбиваемых стекол и ускорил шаги, так  что, вылезая через окно, я тут же был схвачен стражей. Стучат во входную дверь,  привратник открывает, посылают за комиссаром, он приходит. Привратник сообщает,  что две ограбленные комнаты сданы горбатому господину, брюнету в синих очках,  по имени Грегуар; а у меня, как видите, светлая грива, настороженный взгляд  зайца, сидящего в норе, я строен, как русский гвардеец на часах, вот почему  меня не могли принять за горбатого, черноволосого человека в синих очках. Я во  всем признался, меня арестовали, отвели в камеру предварительного заключения, а  оттуда сюда; я появился в самый подходящий момент, чтобы вырвать из лап Скелета  молодого человека, о котором господин Родольф сказал: «Я тревожусь о нем, как о  родном сыне».    

– Как  мне благодарить вас за такую жертву! – воскликнул Жермен.    

– Благодарить  вы должны не меня, а господина Родольфа…    

– Но  почему он так заинтересован моей судьбой?    

– Он  вам об этом скажет, а может быть, и нет, потому что он часто делает добро, но  когда его спрашивают, почему он его делает, он резко отвечает: «Это вас не  касается».    

– А  господин Родольф знает, что вы здесь?    

– Я  не так глуп, чтоб сообщать ему о своих планах, быть может, он бы не разрешил  мне сыграть такую штуку… Скажу не бахвалясь, а штука-то вышла на славу?    

– Вы  действовали рискованно, и неизвестно, чем это кончится!    

– Какой  риск? Правда, я мог попасть не в ту тюрьму, где находитесь вы… Но я рассчитывал  на помощь господина Родольфа, он настоял бы на моем переводе в тюрьму, где  сидите вы, такой господин, как он, может все. Раз я попался, он, конечно,  добился бы, чтоб вас обезопасить.    

– А  когда суд?    

– Я  попрошу господина Мэрфа прислать мне мой чемодан, снова надену черный парик, синие  очки, сооружу горб и опять предстану Грегуаром перед привратником, который сдал  мне квартиру, перед торговцами, у которых я покупал разные вещи… Ну а если суд  пожелает увидеть вора, то я сброшу с себя все это, и станет ясно как божий  день, что вор и обворованный и есть Поножовщик. Какого же черта могут со мной  сделать, когда будет доказано, что я обворовал самого себя?    

– Теперь  ясно, – уверенно произнес Жермен. – Но раз вы столь преданы мне,  почему раньше ничего не сказали?    

– Я  сразу же узнал, что против вас возник заговор, мог о нем сообщить до или после  того, как Гобер закончит свой рассказ, но доносить даже на подобных бандитов  мне не по душе… понадеялся на свою удаль, чтоб вырвать вас из лап Скелета. К  тому же, увидев этого разбойника, решил, что настал момент расправиться с  врагом таким же способом, как когда-то меня проучил господин Родольф.    

– А  если б все преступники ополчились против вас, что вы смогли б сделать?    

– Тогда  я завопил бы, как орел клекочет, и призвал бы на помощь! Но хотелось самому  сварганить это дельце, чтобы сказать господину Родольфу: это я защитил и буду  защищать вашего юношу, не беспокойтесь.    

В  комнату внезапно вошел надзиратель.    

– Господин  Жермен, скорее к начальнику! Он желает поговорить с вами. А вы, Поножовщик,  если согласны, направляйтесь в камеру – будете старшиной; вы справитесь с этой  должностью, арестанты будут повиноваться такому молодцу.    

– Меня  устраивает, раз такой случай представился, лучше быть капитаном, нежели солдатом.    

– Неужели  и теперь вы откажетесь пожать мне руку? – искренне спросил Жермен.    

– Нет,  господин Жермен, не откажусь, думаю, что теперь могу позволить себе дружески  подать вам руку.    

– Мы  еще увидимся. Отныне вы мой щит, мне нечего бояться, каждый день могу гулять.    

– Не  бойтесь, все будут перед вами лебезить, вот что я подумал: напишите господину Родольфу  о том, что я вам рассказал, тогда он не будет волноваться, передайте, что я  нахожусь здесь случайно, чтоб он не подумал, что я вор, а то ведь это, черт  возьми, меня не устраивает…    

– Будьте  спокойны, сегодня же вечером напишу своему покровителю; завтра вы сообщите мне  его адрес, и письмо будет отправлено. До свидания, еще раз благодарю вас, вы  настоящий человек!    

– До  свидания, господин Жермен, пойду к своей ватаге оборванцев, ведь я теперь староста…  Научу их ходить по струнке, кто не послушается, пусть пеняет на себя!    

– Когда  я думаю, что по моей вине вы должны будете жить среди этих негодяев!    

– Ну  что ж тут особенного? Ничем не рискую, они не посмеют напасть на меня. Господин  Родольф меня научил. Никакая потасовка мне не страшна.    

И  Поножовщик последовал за надзирателем, а Жермен вошел в кабинет начальника.    

Он был  поражен, увидев там Хохотушку.    

Хохотушка  была бледна и взволнована, с влажными от слез глазами. И все же она улыбалась…  Лицо ее выражало радость, ликование.    

– У  меня для вас хорошая новость, – объявил начальник Жермену. – Судебные  власти объявили, что вы ни в чем не виноваты. За отсутствием виновности, в  соответствии с гражданским кодексом, я получил приказ немедленно вас  освободить.    

– Что  вы говорите, сударь? Неужели это возможно! Хохотушка хотела что-то сказать, но  так волновалась, что не смогла промолвить ни слова, умоляюще сложив руки, она  лишь утвердительно кивнула головой Жермену.    

– Мадемуазель  пришла сюда вслед за тем, как я получил приказ освободить вас, – продолжал  начальник. – Она принесла мне рекомендательное письмо от весьма  высокопоставленного лица. Прочтя его, я убедился, что она предана вам;  проявляла трогательную заботу во время вашего пребывания в тюрьме. Вот почему я  охотно послал надзирателя разыскать вас, надеясь, что вы и мадемуазель будете  счастливы, выйдя их этих стен.    

– Это  сон… так бывает только во сне, – сказал Жермен. – Какое благородство!  Простите, огромная радость и изумление лишили меня дара речи, я не могу должным  образом поблагодарить вас…    

– Я  так же, господин Жермен, не нахожу слов, – сказала Хохотушка, –  судите сами о моем счастье: когда я рассталась с вами, меня встретил друг  Родольфа, он ждал меня.    

– Опять  Родольф! – удивленно заметил Жермен.    

– Да,  теперь можно вам рассказать, тогда все станет ясно. Мэрф сообщил мне, что  Жермен свободен. «Вот письмо к начальнику тюрьмы, – сказал он, –  когда вы придете туда, у него уже будет приказ освободить Жермена, и вы сможете  его увести». Я не верила своим ушам, однако же все так и вышло, взяла фиакр,  приезжаю сюда… и теперь фиакр ждет нас.    

     ....................    

     

Трудно  описать счастье влюбленных, когда они вышли из тюрьмы Форс, и тот чудный вечер,  который они провели в комнатке Хохотушки. В одиннадцать часов Жермен вышел из  дому, чтобы снять для себя скромную квартиру.    

     ....................    

     

Изложим  кратко практические и теоретические принципы, которые мы попытались оспорить,  описав эпизод из тюремной жизни.    

Мы были  бы счастливы, если б нам удалось доказать: неразумность, вред и опасность содержания  заключенных в общих камерах…    

Несоразмерность,  существующую в оценках и наказаниях различных преступлений (домашняя кража,  кража со взломом) и некоторых правонарушений (злоупотребление доверием)…    

Наконец,  показать материальную неспособность бедных классов пользоваться гражданским  кодексом.    

 Глава XIII

  НАКАЗАНИЕ    

     

Мы вновь  поведем читателя в контору нотариуса Жака Феррана.    

Благодаря  обычной болтливости его служащих, почти беспрерывно занятых обсуждением все  более заметных странностей своего хозяина, мы расскажем о событиях, происшедших  после исчезновения Сесили.    

– Держу  пари на сто су против десяти, что если дело так пойдет дальше, то наш метр  более месяца не протянет, подохнет, как комар.    

– Во  всяком случае, после того как служанка, похожая на эльзаску, покинула его дом,  он него остались только кожа да кости.    

– Какая  уж там кожа!    

– Послушай-ка!  Значит, он был влюблен в эльзаску, раз он так высох после того, как она уехала.    

– Хозяин  – влюблен? Просто смех!    

– Напротив…  Он, больше чем когда-либо, возится с попами!    

– И  примите еще во внимание, что наш кюре – надо отдать ему справедливость, человек  уважаемый, – уходя, сказал сопровождавшему его аббату (я сам это слышал):  «Восхитительно! Жак Ферран – идеал милосердия и щедрости…»    

– Так  сказал кюре? Сам кюре? И чистосердечно?    

– Что  сказал?    

– Что  наш хозяин – идеал милосердия и щедрости, что во всем мире другого такого не сыскать…    

– Я  сам это слышал…    

– Тогда  я больше ничего не понимаю. Наш кюре считается, как говорят, настоящим пастырем,  и заслуженно.    

– Это  так, о нем надо говорить серьезно и почтительно. Он добрый и милосердный,  второй Синий Плащ,[150]  а когда такое говорят о человеке, этим все сказано.    

– И  сказано немало.    

– Бедняки  всей душой почитают его как истинного священника.    

– Тогда  я продолжу свою мысль. Когда кюре что-нибудь говорит, ему надо верить, поскольку  он не способен лгать; а все-таки поверить, что наш хозяин милосерден,  великодушен, я никак не могу, хоть убейте.    

– Здорово  сказано, Шаламель! Здорово!    

– В  это можно поверить только как в чудо.    

– Ферран  великодушен! Да он способен с любого шкуру содрать.    

– Но  все же, господа, сорок су на завтрак он нам выдает!    

– Ну  и что? Это ничего не доказывает. Мелочь!    

– Да,  господа, а с другой стороны, старший клерк сказал, что патрон в течение трех  дней перевел огромную сумму в банковские билеты и что…    

– Что?    

– Ну,  расскажи!    

– Тут  кроется тайна.    

– Тем  более… Какая же тайна?    

– Дайте  слово, что никому не расскажете.    

– Клянемся  жизнью наших детей.    

– Пусть  моя тетка Мессидор станет продажной шлюхой, если я проболтаюсь хоть словом!    

– А  теперь вспомним, как торжественно говорил король Людовик Четырнадцатый венецианскому  дожу, обращаясь к придворным:    

     

Коль в тайну клерк был посвящен,    

Ее вмиг выболтает он.[151]    

     

– Да  ну тебя, Шаламель, с твоими поговорками!    

– Смерть  Шаламелю!    

– Пословицы  выражают мудрость народа; потому я требую, чтобы ты открыл нам свою тайну.    

– Довольно  болтать… я поклялся старшему клерку сохранить это в тайне…    

– Но  он же не запретил тебе поведать тайну всему свету?    

– Не  бойся, отсюда это не выйдет, рассказывай!    

– Да  он сам сгорает от желания сообщить новость!    

– Ну  ладно! Хозяин продает контору. Кажется, уже продал.    

– Вот  это да!    

– Вот  так новость!..    

– Ошеломительно!    

– Поразительно!    

– А  теперь возникает вопрос: кто взвалит на себя дело, которое хозяин решил с себя  спихнуть.    

– Господи,  как несносен этот Шаламель и его вечные каламбуры!    

– Откуда  мне знать, кому он продает свою контору?    

– Если  он ее продает, значит, хочет вести праздную жизнь, задавать балы, развлекаться,  как говорят в высшем свете.    

– В  конце концов, у него есть средства.    

– И  семья на нем не весит.    

– Да  уж наверняка есть на что. Старший клерк говорит, что у него больше миллиона,  включая стоимость конторы.    

– Больше  миллиона, это неплохо.    

– Говорят,  он тайком играл на бирже вместе с майором Робером и выиграл много денег.    

– И  притом жил как скряга.    

– Да,  но уж если скряга начнет транжирить, он становится расточительнее любого мота.    

– Я  согласен с Шаламелем: теперь хозяин хочет пожить в свое удовольствие.    

– Он  совершит непростительную ошибку, если не предастся сладострастию, не погрузится  в наслаждения Голконды… раз есть деньги… ибо, как сказал меланхоличный Оссиан в  пещере Фингала:    

     

Любой судья не прочь кутнуть. Ну что  ж!    

Есть деньги – есть и право на кутеж.    

     

– К  черту Шаламеля!    

– Что  за чушь!    

– Да,  но у хозяина совсем не тот вид, непохоже, чтобы он мог наслаждаться.    

– Вид  у него такой, что краше в гроб кладут!    

– А  кюре еще восхищается его милосердием!    

– Ну  так что же? Истинное милосердие прежде всего обращается на себя самого. Ты что,  дикарь, не знаешь, чего требует от тебя всевышний? Если хозяин просит для себя  милостыню в виде утонченных наслаждений… его долг себе их доставить… иначе он сам  себе покажется ничтожеством…    

– Больше  всего меня удивляет его новый друг, который словно с неба свалился и ходит за  ним как тень.    

– Не  говоря уже о том, что он уродлив…    

– Рыжий,  как морковка…    

– Я  готов подумать, что этот втируша появился на свет благодаря случайной ошибке господина  Феррана на заре его молодости, ибо, как говорил Орел из Мо[152] в связи с пострижением  в монахини обворожительной Лавальер:    

     

С кем ни свяжись: будь молод он, будь  стар –    

Ребеночка тебе оставят в дар.    

     

– Смерть  Шаламелю!    

– Правда…  Он никому не дает слово сказать!    

– Какая  глупость! Утверждать, что новичок – сын патрона.! Да он старше нашего хозяина,  сразу видно.    

– Ну  и что? Строго говоря, какое это имеет значение?    

– То  есть как! Что же, по-твоему, сын может быть старше отца?    

– Господа,  я подумал об исключительном, самом необычайном случае.    

– Как  же ты объясняешь?    

– Очень  просто: патрон появился на свет потому, что его друг в молодости согрешил и  стал отцом Феррана, вместо того чтобы быть его сыном.    

– К  черту Шаламеля!    

– Не  слушайте его; он как начнет болтать, то и конца не видно.    

– Верно  то, что втируша ни на минуту не оставляет Феррана.    

– Сидит  с ним в кабинете безотлучно, едят они вместе, один без другого шага не сделает.    

– Я,  кажется, уже встречал здесь этого гостя.    

– А  я его не видел.    

– Скажите,  господа, вы не заметили, что вот уже несколько дней, как здесь каждые два часа  появляется мужчина с длинными светлыми усами и военной выправкой и вызывает  этого незваного гостя через швейцара? Тот выходит поговорить с ним, а затем  усач поворачивается кругом, как автомат, и уходит, чтобы через два часа  появиться снова.    

– Верно,  я тоже это заметил… Мне казалось также, что, когда я уходил, я видел на улице  несколько человек, которые наблюдали за нашим домом.