1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    - Ты сама видишь, - сказал Данглар, - что, не разделяя в целом твоего  пристрастия к излишней откровенности, я все же  прибегаю  к  ней,  когда этого  требуют обстоятельства. Итак, я продолжаю. Я предложил  тебе  мужа не ради  твоего счастья, потому что, по совести говоря,  я  меньше  всего думал в ту  минуту о тебе. Ты любишь откровенность, - надеюсь, это достаточно откровенно.  Просто мне было необходимо, чтобы ты как можно  скорее вышла замуж за этого  человека ввиду некоторых коммерческих соображений.    

    Эжени подняла брови.    

    - Дело обстоит именно так, как я  имею  честь  тебе  докладывать;  не прогневайся,  ты сама виновата. Поверь, я вовсе не по своей охоте  вдаюсь в эти финансовые  расчеты в разговоре с такой артистической натурой,  которая боится войти в  кабинет банкира, чтобы не  набраться  неприятных  и непоэтических впечатлений.    

    - Но в этом кабинете банкира, - продолжал он, - в  который  позавчера ты,  однако, вошла, чтобы получить от меня тысячу франков, которую я ежемесячно даю  тебе на булавки, - да будет тебе это известно, моя  дорогая, можно научиться  многому, что пригодилось бы даже молодым особам, не  желающим выходить замуж.   Например,  там  можно  узнать  -  и,  щадя  твои чувствительные нервы, я охотно  скажу тебе это здесь, в гостиной,  -  что для банкира кредит - что душа для  тела: кредит поддерживает его, как дыхание оживляет тело, и граф Монте-Кристо  прочел мне однажды на этот счет лекцию, которую я никогда не забуду. Там можно  узнать, что, по мере того как исчезает кредит, тело банкира превращается в  труп, и в очень  непродолжительном будущем это произойдет с тем банкиром,  который имеет  честь быть отцом столь логично рассуждающей дочери.    

    Но Эжени, вместо того чтобы согнуться под ударом, гордо выпрямилась.    

    - Вы разорились! - сказала она.    

    - Ты очень точно выразилась, дочь моя, - сказал Данглар, сжимая кулаки, но все  же сохраняя на своем грубом  лице  улыбку  бессердечного,  но неглупого  человека. - Да, я разорен.    

    - Вот как! - сказала Эжени.    

    - Да, разорен! Итак, поведана убийственная тайна, как сказал поэт.  А теперь  выслушай, дочь моя, каким образом ты можешь помочь этой беде - не ради меня, но  ради себя самой.    

    - Вы плохой психолог, сударь, - воскликнула Эжени, - если  воображаете, что эта  катастрофа очень огорчает меня.    

    Я разорена? Да не все ли мне равно? Разве у меня не остался  мой  талант? Разве  я не могу, подобно Пасте, Малибран или Гризи, обеспечить себе то, чего вы, при  всем вашем богатстве, никогда не могли бы мне  дать: сто или сто пятьдесят  тысяч ливров годового дохода, которыми я буду обязана только себе? И вместо  того чтобы получать их, как я получала от вас эти жалкие двенадцать тысяч  франков, вынося хмурые взгляды  и  упреки  в расточительности, я буду получать  эти  деньги,  осыпанная  цветами,  под восторженные крики и рукоплескания. И  даже не будь у меня моего таланта, в который вы, судя по вашей улыбке, не  верите, разве мне не остается моя страсть к независимости, которая мне дороже  всех сокровищ  мира,  дороже самой жизни?    

    Нет, я не огорчена за себя, я всегда сумею устроить  свою  судьбу;  у меня  всегда останутся мои книги, мои карандаши, мой рояль, все это стоит недорого, и  это я всегда сумею приобрести. Быть может, вы думаете, что я огорчена за  госпожу Данглар; но и этого нет; если я не заблуждаюсь,  она приняла все меры  предосторожности, и грозящая вам катастрофа ее не заденет; я надеюсь, что она в  полной безопасности, - во всяком случае не заботы обо мне мешали ей упрочить  свое состояние, слава богу, под  предлогом того, что я люблю свободу, она не  вмешивалась в мою жизнь.    

    Нет, сударь, с самого детства я видела все, что делалось вокруг меня; я все  слишком хорошо понимала, и ваше банкротство производит на меня  не больше  впечатления, чем оно заслуживает; с тех пор как я себя помню, меня никто не  любил, тем хуже! Естественно, что и я никого не  люблю;  тем лучше! Теперь вы  знаете мой образ мыслей.    

   -  Следовательно, - сказал Данглар, бледный от гнева,  вызванного  отнюдь не  оскорбленными чувствами отца, - следовательно, ты упорствуешь  в желании  довершить мое разорение.    

    - Довершить ваше разорение? Я? - сказала Эжени. - Не понимаю.    

    - Очень рад, это дает мне луч надежды; выслушай меня.    

    - Я слушаю, - сказала Эжени, пристально глядя на отца;  ему  пришлось сделать  над собой усилие, чтобы не опустить глаза под властным  взглядом девушки.    

    - Князь Кавальканти, - продолжал Данглар, - хочет жениться на тебе  и при этом  согласен поместить у меня три миллиона.    

    - Очень мило, - презрительно заявила Эжени, поглаживая свои перчатки.    

    - Ты, кажется, думаешь, что я собираюсь воспользоваться твоими  тремя  миллионами? - сказал Данглар. - Ничуть не бывало, эти три миллиона должны  принести по крайней мере десять. Я и еще один банкир добились  железнодорожной  концессии; это единственная отрасль промышленности, которая в наше время дает  возможность мгновенного баснословного успеха,  подобного тому, который имел  некогда Лоу у наших добрых парижан,  у  этих  ротозеев-спекулянтов, со своим  фантастическим  Миссисипи.  По  моим  расчетам, достаточно владеть миллионной  долей рельсового пути, как некогда владели акром целины на берегах Огайо. Это -  помещение денег под залог, что  ужо прогресс, так как взамен своих денег  получаешь пятнадцать, двадцать, сто фунтов железа Ну, так вот, через неделю,  считая от сегодняшнего  дня,  я должен внести в счет своей доли четыре  миллиона!  Эти  четыре  миллиона, как я уже сказал, принесут десять или  двенадцать.    

    - Но когда я позавчера была у вас, о чем вы  так  хорошо  помните,  возразила  Эжени, - я видела, как вы инкассировали, - так, кажется, говорят? - пять с  половиной миллионов, вы даже показали мне эти две  облигации казначейства и  были несколько изумлены, что бумаги такой ценности не ослепили меня, как  молния.    

    - Да, но эти пять с половиной миллионов не мои и являются только   доказательством доверия, которым  я  пользуюсь;  моя  репутация  демократа  снискала мне доверие Управления приютов, и эти пять с половиной  миллионов  принадлежат ему; во всякое другое  время  я,  не  задумываясь,  воспользовался  бы ими, но сейчас всем известно, что я понес большие  потери и, как я уже  сказал, я теряю свой кредит. В любую минуту Управление приютов может  потребовать свой вклад, и если окажется, что я пустил  его  в оборот, мне  придется объявить себя банкротом. Я не  против  банкротства, но банкротство  должно обогащать, а не разорять. Если ты выйдешь замуж за Кавальканти и я  получу его три миллиона, или даже если люди просто будут думать, что я их  получу, кредит мой немедленно восстановится. Тогда  мое состояние упрочится и  я, наконец, вздохну свободно, ибо вот  уже  второй месяц меня преследует злой  рок, и я чувствую, что бездна разверзается  у меня под ногами. Ты меня поняла?    

    - Вполне. Вы отдаете меня под залог трех миллионов.    

    - Чем выше сумма, тем более это лестно; ее  размеры  определяют  твою ценность.    

    - Благодарю вас, сударь. Еще одно слово: обещаете ли вы  мне  пользоваться только  номинально вкладом господина Кавальканти,  но  не  трогать самого капитала? Я  говорю об этом не из эгоизма, но из щепетильности.  Я согласна помочь вам  восстановить ваше состояние, но не желаю быть  вашей сообщницей в разорении  других людей.    

    - Но ведь я тебе говорю, - воскликнул Данглар, - что с  помощью  этих трех  миллионов...    

    - Считаете ли вы, что вы можете выпутаться, не трогая этих трех  миллионов?    

    - Я надеюсь, но опять-таки при том условии, что этот брак состоится.    

    - Вы можете выплатить Кавальканти те пятьсот тысяч  франков,  которые вы  обещали мне в приданое?    

    - Он получит их, как только вы вернетесь из мэрии.    

    - Хорошо!    

    - Что это значит: хорошо?    

    - Это значит, что я даю свою подпись, но оставляю за собой право распоряжаться  своей особой.    

    - Безусловно.    

    - В таком случае - хорошо; я заявляю вам, сударь,  что  готова  выйти замуж за  господина Кавальканти.    

    - Но что ты думаешь делать?    

    - Это уж моя тайна. В чем же было бы мое преимущество перед вами, если я, узнав  вашу тайну, открыла бы вам свою?    

    Данглар закусил губу.    

    - Итак, ты согласна, - сказала он, - сделать все официальные визиты?    

    - Да, - ответила Эжени.    

    - И подписать через три дня договор?    

    - Да.    

    - В таком случае я в свою очередь скажу тебе: хорошо!    

    И Данглар взял руку дочери и пожал ее.    

    Но странное дело - отец при  этом  рукопожатии  не  решился  сказать:  "Благодарю тебя", а дочь даже не улыбнулась отцу.    

    - Наши переговоры окончены? - спросила Эжени, вставая.    

    Данглар кивнул, давая понять, что говорить больше не о чем.    

    Пять минут спустя под руками мадемуазель д'Армильи зазвучал рояль,  а  мадемуазель Данглар запела проклятие Брабанцио Дездемоне.    

    Как только ария была окончена, вошел Этьен и доложил Эжени, что лошади поданы и  баронесса ждет ее.    

    Мы уже присутствовали при том, как обе дамы побывали у Вильфоров, откуда они  вышли, чтобы ехать дальше с визитами.   XIX. БРАЧНЫЙ  ДОГОВОР      

    Прошло три дня после описанной нами сцены, и настал день, назначенный для  подписания брачного договора между мадемуазель Эжени Данглар и  Андреа  Кавальканти, которого банкир упорно продолжал называть князем.  Было около пяти  часов вечера, свежий ветерок шелестел листвой в садике  перед домом  Монте-Кристо; граф собирался выехать, и поданные ему  лошади  били копытами  землю, едва сдерживаемые кучером, уже четверть часа сидевшим на козлах. В это  время в ворота быстро въехал элегантный фаэтон, с  которым мы уже несколько раз  встречались, хотя бы, например, в известный нам вечер в Отейле; из него не  вышел, а скорее выпрыгнул  на  ступени  крыльца Андреа Кавальканти, такой  блестящий, такой сияющий, как будто и он собирался породниться с княжеским  домом.    

    Он с обычной фамильярностью осведомился о  здоровье  графа  и,  легко взбежав  на второй этаж, столкнулся на площадке лестницы с ним самим.    

    При виде посетителя граф остановился. Но Андреа Кавальканти взял разгон, и его  уже ничто не могло остановить.    

    - Здравствуйте, дорогой граф! - сказал он МонтеКристо.    

    - А, господин Андреа! - сказал тот своим обычным полунасмешливым  тоном. - Как  поживаете?    

    - Чудесно, как видите. Тысячу вещей надо вам сказать. Но прежде всего скажите,  вы собирались выехать или только что вернулись?    

    - Собираюсь выехать.    

    - В таком случае, чтобы не задерживать вас, я, если разрешите, сяду к вам в  коляску, а Том будет следовать за нами.    

    - Нет, - сказал с неуловимо презрительной улыбкой граф, -  отнюдь  не желавший  показываться в обществе этого молодого человека, - я  предпочитаю выслушать вас  здесь, дорогой господин Андреа; в  комнате  разговаривать удобнее, и нет  кучера, который на лету подхватывает ваши слова.    

    И граф вошел в маленькую гостиную второго этажа, сел и, закинув  ногу на ногу,  пригласил гостя тоже сесть.    

    - Вам известно, дорогой граф, - сказал Андреа, весь сияя, - что обручение  назначено на сегодня: в девять часов вечера у моего тестя подписывают договор.    

    - Вот как! - ответил Монте-Кристо.    

    - Как, разве это для вас новость? И разве Данглар не уведомил вас?    

    - Как же, - сказал граф, - я вчера получил письмо, по, насколько помню, там не  указан час.    

    - Вполне возможно; мой тесть, должно быть, рассчитывал, что это  всем известно.    

    - Ну, что ж, поздравляю, господин Кавальканти, - сказал Монте-Кристо, - вы  делаете хорошую партию; к тому же мадемуазель Данглар очень недурна собой.    

    - О да, - скромно ответил Кавальканти.    

    - А главное, она очень богата; так я по крайней мере слышал, - сказал  Монте-Кристо.    

    - Вы думаете, она очень богата?    

    - Несомненно; говорят, что Данглар скрывает по меньшей мере  половину своего  состояния.    

    - А он сознается в пятнадцати или двадцати миллионах, -  сказал  Андреа, и  глаза его блеснули от радости.    

    - И кроме того, - прибавил Монте-Кристо, - он еще собирается заняться одной  денежной операцией, довольно обычной в Соединенных Штатах и в Англии, но  совершенно новой во Франции.    

    - Да, я знаю, вы говорите о  железнодорожной  концессии,  которую  он только  что получил?    

    - Вот именно. По общему мнению, он наживет на этом  по  крайней  мере десять  миллионов.    

    - Десять миллионов! Вы думаете? Это великолепно! - сказал  Кавальканти,  опьяняясь металлическим звоном этих золотоносных слов.    

    - Не говоря уже о том, - продолжал Монте-Кристо, - что все это состояние  достанется вам; это вполне  справедливо,  раз  мадемуазель  Данглар единственная  дочь. Впрочем, ваше собственное состояние, как мне  говорил ваш отец, немногим  меньше состояния вашей невесты. Но оставим эти денежные вопросы. Знаете,  господин Андреа, я нахожу, что вы  очень  быстро  и ловко повели это дело.    

    - Да, недурно, - сказал Андреа, - я прирожденный дипломат.    

    - Ну, что ж, вы и будете дипломатом; дипломатии, знаете, нельзя  выучиться, -  для этого нужно чутье... Так ваше сердце в плену?    

    - Боюсь, что да, - отвечал Андреа тем тоном,  которым  на  подмостках Французского  театра Альцесту отвечают Дорант или Валер.    

    - И вам отвечают взаимностью?    

    - Очевидно, раз за меня выходят замуж, - отвечал Андреа,  победоносно улыбаясь.  - Но все же не следует забывать об одном существенном  обстоятельстве.    

    - О каком же?    

    - О том, что мне в этом деле необыкновенно помогли.    

    - Да что вы!    

    - Несомненно.    

    - Обстоятельства?    

    - Нет, вы.    

    - Я? Да полно, князь, - сказал Монте-Кристо, подчеркивая титул. - Что такого  мог я для вас сделать? Разве недостаточно было вашего имени,  вашего  общественного положения и ваших личных достоинств?    

    - Нет, - отвечал Андреа, - что бы вы ни говорили, граф,  я  продолжаю  утверждать, что то место, которое вы занимаете в свете, сделало  больше, чем  мое имя, мое общественное положение и мои личные достоинства.    

    - Вы глубоко заблуждаетесь, сударь, - сказал Монте-Кристо, почувствовав  коварный намек в словах Андреа, - я  начал  вам  покровительствовать только  после того, как узнал о богатстве и положении  вашего  уважаемого отца. Кому я  обязан удовольствием быть с вами знакомым? Ведь  я  никогда не видел ни вас, ни  вашего достойного родителя! Двум моим друзьям, лорду Уилмору и аббату Бузони.  Что заставило меня - не говорю ручаться за вас, а ввести вас в общество? Имя  вашего отца, столь известное и уважаемое  в Италии; лично вас я не знаю.    

    Спокойствие графа, его непринужденность заставили Андреа понять,  что его в  данную минуту держит сильная рука и что ему не так легко будет избавиться от  этих тисков.    

    - Скажите, граф, - спросил он, - мой отец в самом деле так богат?    

    - По-видимому, да, - отвечал Монте-Кристо.    

    - А вы не знаете - деньги, которые я должен внести Данглару, уже прибыли?    

    - Я получил уведомление.    

    - Значит, три миллиона...    

    - Три миллиона в пути, по всей вероятности.    

   -  И я их получу?    

    - Мне кажется, - ответил граф, - что до сих пор вы получали все,  что вам было  обещано!    

    Андреа был до того изумлен, что на минуту даже задумался.    

    - В таком случае, сударь, - сказал он, помолчав, - мне остается обратиться к  вам с просьбой, и, надеюсь, вы меня поймете, даже  если  она  и будет вам  неприятна.    

    - Говорите, - сказал Монте-Кристо.    

    - Благодаря моему состоянию я познакомился со многими людьми, у меня, по  крайней мере сейчас, куча друзей. Но, вступая в такой брак, перед лицом всего  парижского общества, я должен опереться на человека с  громким именем, и если  меня поведет к алтарю не рука моего отца, то  это  должна быть чья-нибудь  могущественная рука; а мой отец не приедет, ведь правда?    

    - Он дряхл, и его старые раны ноют, когда он путешествует.    

    - Понимаю. Так вот, я и обращаюсь к вам с просьбой.    

    - Ко мне?    

    - Да, к вам.    

    - С какой же, бог мой?    

    - Заменить его.    

    - Как, дорогой мой? После того как я имел удовольствие часто  беседовать с  вами, вы еще так мало меня знаете, что обращаетесь ко мне  с  подобной  просьбой? Попросите у меня взаймы полмиллиона,  и  хотя  подобная ссуда  довольно необычна, но, честное слово, вы меня этим меньше  стесните. Я уже,  кажется, говорил вам, что граф Монте-Кристо,  даже  когда  он участвует в жизни  здешнего общества, никогда не забывает правил  морали, более того -  предубеждений Востока. У меня гарем в Каире, гарем в Смирне и гарем в  Константинополе, и мне быть посаженым отцом! Ни за что!    

    - Так вы отказываетесь?    

    - Наотрез; и будь вы моим сыном, будь вы моим братом, я бы все  равно вам  отказал.    

    - Какая неудача! - воскликнул разочарованный Андреа. - Но что же  мне делать?    

    - У вас сотня друзей, вы же сами сказали.    

    - Да, но ведь вы ввели меня в дом Данглара.    

    - Ничуть! Восстановим факты; вы обедали вместе с ним у меня в Отейле, и там вы  сами с ним познакомились, это большая разница.    

    - Да, по моя женитьба... вы помогли...    

    - Я? Да ни в малейшей мере, уверяю вас; вспомните, что я вам ответил, когда вы  явилась ко мне с просьбой сделать от вашего имени  предложение; нет, я никогда  не устраиваю никаких  браков,  милейший  князь,  это  мой принцип.    

    Андреа закусил губу.    

    - Но, все-таки, - сказал он, - вы там будете сегодня?    

    - Там будет весь Париж?    

    - Разумеется!    

    - Ну, значит, и я там буду, - сказал граф.    

    - Вы подпишете брачный договор?    

    - Против этого я ничего не имею;  так  далеко  мои  предубеждения  не  простираются.    

    - Что делать! Если вы не желаете согласиться  на  большее,  я  должен  удовлетвориться тем, на что вы согласны. Но еще одно слово, граф.    

    - Пожалуйста.    

    - Дайте мне совет.    

    - Это не шутка! Совет - больше, чем услуга.    

    - Такой совет вы можете мне дать, это вас ни к чему не обязывает.    

    - Говорите.    

    - Приданое моей жены равняется пятистам тысячам ливров?    

    - Эту цифру мне назвал сам барон Данглар.    

    - Должен я взять его или оставить у нотариуса?    

    - Вот как принято поступать: при подписании  договора  оба  нотариуса  уславливаются встретиться на следующий день или  через  день;  при  этой  встрече они обмениваются приданым, в чем и выдают друг  другу  расписку; затем,  после венчания, они выдают все эти миллионы вам, как главе семьи.    

    - Дело в том, - сказал Андреа с плохо скрытым  беспокойством,  -  что мой тесть  как будто собирается поместить наши капиталы в эту пресловутую железнодорожную  концессию, о которой вы мне только что говорили.    

    - Так что же! - возразил Монте-Кристо. -  Этим  способом,  -  так  по крайней  мере все уверяют, - ваши капиталы в течение года утроятся. Барон Данглар  хороший отец и умеет считать.    

    - В таком случае, - сказал Андреа, - все прекрасно, если не  считать, конечно,  вашего отказа, который меня огорчает до глубины души.    

    - Не приписывайте его ничему другому, как только вполне  естественной в подобном  случае щепетильности.    

    - Что делать, - сказал Андреа, - пусть будет по-вашему. До вечера!    

    - До вечера.    

    И, невзирая на едва ощутимое сопротивление МонтеКристо, губы которого побелели,  хоть и продолжали учтиво улыбаться, Андреа схватил руку графа, пожал ее,  вскочил в свой фаэтон и умчался.    

    Оставшееся до вечера время Андреа употребил на разъезды и визиты, которые  должны были возбудить у его друзей желание появиться у банкира  во всем своем  великолепии, ибо он ослеплял их обещаниями предоставить им те самые волшебные  акции, которые в ближайшие месяцы вскружили всем  голову и которые пока что  были в руках Данглара.    

    Вечером, в половине девятого, парадная гостиная Дангларов,  примыкающая к этой  гостиной галерея и три остальных гостиных  этого  этажа  были переполнены  раздушенной толпой, привлеченной  отнюдь  не  симпатией,  но непреодолимым  желанием быть там, где можно увидеть нечто новое.    

    Член Академии сказал бы, что званые вечера суть цветники,  привлекающие к себе  непостоянных бабочек, голодных пчел и жужжащих шмелей.    

    Нечего и говорить, что гостиные ослепительно сияли множеством свечей, золоченая  резьба и штофная обивка стен были залиты потоками света, и вся эта безвкусная  обстановка, говорившая только о богатстве, красовалась во всем своем блеске.    

    Мадемуазель Эжени была одета с самой изысканной простотой; белое шелковое  платье, затканное белыми же цветами, белая роза, полускрытая в  ее черных, как  смоль, волосах, составляли весь ее наряд, не  украшенный  ни одной  драгоценностью.    

    Только бесконечная самоуверенность, читавшаяся в ее взгляде, противоречила  этому девственному наряду, который сама она  находила  смешным  и пошлым.    

    В нескольких шагах от нее г-жа Данглар беседовала с Дебрэ, Бошаном  и  Шато-Рено. По случаю торжественного дня Дебрэ снова появился в этом  доме, но  на положении рядового гостя, без каких-либо особых привилегий.    

    Данглар, окруженный депутатами и финансистами, излагал им новую  систему  налогов, которую он намеревался провести в жизнь, когда силою  обстоятельств правительство  будет вынуждено призвать его на пост министра.    

    Андреа, взяв под руку одного из самых элегантных завсегдатаев  Оперы, излагал  ему, не без развязности - так как для того,  чтобы  не  казаться смущенным, ему  приходилось быть наглым - свои планы на будущее и рисовал ту утонченную  роскошь, которую он, обладая ста семьюдесятью пятью  тысячами годового дохода,  собирался привить парижскому свету.    

    Вся остальная толпа гостей перекатывалась из гостиной в гостиную волнами  бирюзы, рубинов, изумрудов, опалов и бриллиантов.    

    Как всегда, наиболее пышно разодеты были пожилые женщины, а  дурнушки упорнее  всех выставляли себя напоказ. Если и попадалась прекрасная белая лилия или  нежная благоухающая роза, то ее надо было искать  гденибудь  в уголке, за спиной  мамаши в чалме или тетки, увенчанной райской птицей.    

    Среди этой толкотни, жужжания, смеха поминутно раздавались голоса лакеев,  выкрикивавших имена, известные в мире финансов, уважаемые в  военных кругах или  знаменитые в литературе; тогда легкое колыхание толпы отдавало дань вновь  прибывшему.    

    Но если иные имена и обладали привилегией волновать это людское море, то  сколько было таких, которые встречали полное равнодушие  или  презрительное  зубоскальство.    

    В ту минуту, когда на золотом  циферблате  стрелка  массивных  часов,  изображающих спящего Эндимиона, показывала девять, и колокольчик, точный  выразитель механической мысли, пробил девять раз,  раздалось  имя  графа  Монте-Кристо, и, словно пронизанная электрической искрой, вся толпа   повернулась лицом к дверям.    

    Граф был, по своему обыкновению, в простом черном фраке; белый  жилет  обрисовывал его широкую грудь; черный воротник казался  особенно  черен, столь  резко он оттенял мужественную бледность лица; единственная  драгоценность -  часовая цепочка - была так тонка, что едва выделялась золотой нитью на белом  пике жилета.    

    У дверей в тот же миг образовался круг.    

    Граф сразу заметил в одном конце гостиной г-жу Данглар,  в  другом  Данглара, а  напротив двери - мадемуазель Эжепи.    

    Он начал с того, что подошел к  баронессе,  которая  разговаривала  с г-жой де  Вильфор, явившейся в одиночестве, потому что Валентина все  еще не оправилась  от болезни, затем сквозь расступившуюся  перед  ним  толпу гостей к Эжени,  которую поздравил в таких сухих и сдержанных выражениях, что гордая артистка  была поражена.    

    Рядом с ней стояла Луиза д'Армильи; она поблагодарила графа за   рекомендательные письма, которые он ей дал для поездки в Италию  и  которыми  она, по ее словам, собиралась немедленно воспользоваться.    

    Расставшись с девушками, он обернулся и увидел Данглара,  подошедшего пожать  ему руку.    

    Исполнив все требования этикета, Монте-Кристо  остановился,  окидывая  окружающих уверенным взглядом, с тем особым выражением,  присущим  людям  известного круга и имеющим в обществе вес, которое  словно  говорит:  "Я  сделал все, что нужно; пусть теперь другие выполняют свои обязанности по  отношению ко мне".    

    Андреа, находившийся в смежной  гостиной,  почувствовал  по  движению толпы  присутствие Монте-Кристо и поспешил навстречу графу.    

    Он нашел его окруженным плотным кольцом гостей; к  его  словам  жадно  прислушивались, как всегда бывает, когда человек говорит мало  и  ничего не  говорит попусту.    

    В эту минуту вошли нотариусы и разложили свои испещренные  каракулями бумаги на  бархатной скатерти, покрывавшей стол золоченого дерева, приготовленный для  подписания договора.    

    Один из нотариусов сел, другой остался стоять.    

    Предстояло оглашение договора, который  должны  были  подписать  присутствующие  на торжестве - другими словами, пол-Парижа.    

    Все сели - вернее, женщины сели в кружок, тогда  как  мужчины,  более  равнодушные к "энергичному стилю", как говорил Буало, обменивались  замечаниями по поводу лихорадочного возбуждения Андреа, внимательной   сосредоточенности Данглара, невозмутимости Эжени и той  легкомысленной   веселости, с которой баронесса относилась к этому важному делу.    

    Договор был прочитан при всеобщем молчании. Но как только чтение было окончено,  в гостиных снова поднялся гул голосов, вдвое громче  прежнего. Эти огромные  суммы, эти миллионы, которыми блистало будущее молодой  четы, и в довершение  всего устроенная в особой комнате выставка  приданого и бриллиантов невесты,  поразили воображение завистливой толпы.    

    В глазах молодых людей красота мадемуазель Данглар возросла вдвое,  и в этот  миг она для них затмевала солнце.    

    Что касается женщин, то они, разумеется, хоть и завидовали миллионам, но  считали, что их собственная красота в них не нуждается.    

    Андреа, окруженный друзьями, осыпаемый поздравлениями и льстивыми речами,  начинавший и сам верить в действительность этого сна, почти  потерял голову.    

    Нотариус торжественно взял в руку перо, поднял его над головой и сказал:    

    - Господа, приступим к подписанию договора.    

    Первым должен был подписать барон,  затем  уполномоченный  Кавальканти-отца,  затем баронесса, затем брачащиеся, как  принято  выражаться  на том  отвратительном языке, которым исписывается гербовая бумага.    

    Барон взял перо и подписал; вслед за ним уполномоченный.    

    Баронесса подошла к столу под руку с г-жой де Вильфор.    

    - Друг мой, - сказала она мужу, беря в руки перо, - какая досада. Неожиданный  случай, имеющий отношение к убийству и ограблению, жертвой которого едва не  стал граф Монте-Кристо, лишил нас  присутствия  господина де Вильфор.    

    - Ах, боже мой! - сказал Данглар таким же  тоном,  каким  сказал  бы: "Вот  уже мне все равно!"    

    - Боюсь, - сказал, подходя к ним, Монте-Кристо, - не являюсь ли я невольной  причиной этого отсутствия.    

    - Вы, граф? Каким образом? - сказала, подписывая, г-жа Данглар. - Если так,  берегитесь, я вам этого никогда не прощу.    

    Андреа насторожился.    

    - Но право, я здесь ни при чем, - сказал граф, - и я докажу вам это.    

    Все обратились в слух: Монте-Кристо собирался говорить, а это  бывало не часто.    

    - Вы, вероятно, помните, - сказал граф среди  всеобщего  молчания,  что именно  у меня в доме умер этот несчастный, который забрался ко  мне, чтобы меня  ограбить, и, выходя от меня, был убит, как предполагают, своим сообщником?    

    - Да, - сказал Данглар.    

    - Чтобы оказать ему помощь, его раздели, а его одежду бросили в угол, где ее и  подобрали следственные власти; они взяли куртку и штаны, но забыли жилет.    

    Андреа заметно побледнел и стал подбираться ближе к двери; он  видел, что на  горизонте появилась туча, и опасался, что она сулит бурю.    

    - И вот сегодня этот злополучный жилет нашелся, весь покрытый  кровью и  разрезанный против сердца.    

    Дамы вскрикнули, и иные из них уже приготовились упасть в обморок.    

    - Мне его принесли. Никто не мог догадаться, откуда взялась эта тряпка; мне  единственному пришло в голову, что это, по всей вероятности, жилет убитого.  Вдруг мой камердинер, осторожно и  с  отвращением  исследуя эту зловещую  реликвию, нащупал в кармане бумажку и  вытащил  ее  оттуда; это оказалось  письмо, адресованное - кому бы вы думали? Вам, барон.    

    - Мне? - воскликнул Данглар.    

    - Да, представьте, вам; мне удалось разобрать ваше имя, сквозь кровь, которой  эта записка была запачкана, - отвечал Монте-Кристо среди возгласов изумления.    

    - Но каким же образом это могло помешать господину де  Вильфор  приехать? -  спросила, с беспокойством глядя на мужа, г-жа Данглар.    

    - Очень прошу, сударыня, - отвечал Монте-Кристо, - этот жилет  и  это письмо  являются тем, что называется уликой; я отослал и то и другое господину  королевскому прокурору. Вы понимаете, дорогой барон, в  уголовных делах всего  правильнее действовать законным порядком; быть может,  здесь кроется  какой-нибудь преступный умысел против вас.    

    Андреа пристально посмотрел на Монте-Кристо и скрылся во вторую  гостиную.    

    - Очень возможно, - сказал Данглар, - ведь, кажется,  этот  убитый  бывший  каторжник?    

    - Да, - отвечал граф, - это бывший каторжник, по имени Кадрусс.    

    Данглар слегка побледнел; Андреа выбрался из второй гостиной и  перешел в  переднюю.    

    - Но что же вы не подписываете? - сказал МонтеКристо. - Я  вижу,  мой рассказ  всех взволновал, и я смиренно прошу за это прощения у вас, баронесса, и у  мадемуазель Данглар.    

    Баронесса, только что подписавшая договор, передала перо нотариусу.    

    - Князь Кавальканти, - сказал нотариус, - князь Кавальканти,  где  же вы!    

    - Андреа, Андреа! - крикнуло несколько  молодых  людей,  которые  уже настолько  сдружились со знатным итальянцем, что называли его по имени.    

    - Позовите же князя, доложите ему, что его ждут для подписи! -  крикнул Данглар  одному из лакеев.    

    Но в ту же самую минуту толпа гостей в ужасе хлынула в парадную  гостиную,  словно в комнате  появилось  страшное  чудовище,  quaerens  quern devorel [60].    

    И в самом деле, было от чего попятиться, испугаться, закричать.    

    Жандармский офицер, расставив у дверей каждой гостиной по два жандарма,  направлялся к Данглару, предшествуемый полицейским комиссаром в шарфе.    

    Госпожа Данглар вскрикнула и лишилась чувств.    

    Данглар, который испугался за себя (у некоторых людей совесть никогда не бывает  вполне спокойной), явил своим гостям искаженное страхом лицо.    

    - Что вам угодно, сударь? - спросил Монте-Кристо, делая шаг навстречу  комиссару.    

    - Кого из вас, господа, - спросил полицейский  комиссар,  не  отвечая графу, -  зовут Андреа Кавальканти?    

    Единый крик изумления огласил гостиную.    

    Стали искать; стали спрашивать.    

    - Но кто же он такой, этот Андреа Кавальканти? - спросил окончательно  растерявшийся Данглар.    

    - Беглый каторжник из Тулона.    

    - А какое преступление он совершил?    

    - Он обвиняется в том, - заявил комиссар невозмутимым голосом, -  что убил  некоего Кадрусса, своего товарища по каторге, когда тот выходил  из дома графа  МонтеКристо.    

    Монте-Кристо бросил быстрый взгляд вокруг себя.    

    Андреа исчез.  XX. ДОРОГА В  БЕЛЬГИЮ      

    Тотчас же после замешательства, которое вызвало в доме Данглара  неожиданное  появление жандармского офицера и последовавшее за этим разоблачение, просторный  особняк опустел с такой быстротой, как если  бы  среди присутствующих появилась  чума или холера; через все двери, по всем лестницам устремились гости, спеша  удалиться или, вернее, сбежать;  это  был один из тех случаев, когда люди и не  пытаются говорить  банальные  слова утешения, которые при больших катастрофах  так  тягостно  выслушивать  из уст даже лучших друзей.    

    Во всем доме остались только сам Данглар, который заперся  у  себя  в кабинете  и давал показания жандармскому офицеру; перепуганная г-жа Данглар, в знакомом  нам будуаре; и Эжени, которая с гордым  и  презрительным видом удалилась в свою  комнату вместе со своей неразлучной подругой Луизой д'Армильи.    

    Что касается многочисленных слуг, еще более многочисленных в этот вечер, чем  обычно, так как, по случаю торжественного дня, были наняты  мороженщики, повара  и метрдотели из Кафе-де-Пари, то,  обратив  на  хозяев весь свой гнев за то,  что они считали для себя оскорблением, они  толпились в буфетной, в кухнях, в  людских и очень мало интересовались  своими обязанностями, исполнение которых,  впрочем, само собою прервалось.    

    Среди всех этих различных людей, взволнованных самыми  разнообразными  чувствами, только двое заслуживают нашего внимания: это Эжени Данглар  и Луиза  д'Армильи. Невеста, как мы уже сказали, удалилась с гордым и презрительным  видом, походкой оскорбленной королевы, в сопровождении  подруги, гораздо более  взволнованной, чем она сама. Придя к себе  в  комнату, Эжени заперла дверь на  ключ, а Луиза бросилась в кресло.    

    - О боже мой, какой ужас! - сказала она. - Кто бы мог подумать?  Андреа  Кавальканти обманщик... убийца... беглый каторжник!..    

    Губы Эжени искривились насмешливой улыбкой.    

    - Право, меня преследует какой-то рок, - сказала она. - Избавиться от Морсера,  чтобы налететь на Кавальканти!    

    - Как ты можешь их равнять, Эжени?    

    - Молчи, все мужчины подлецы, и я счастлива, что могу не только ненавидеть их;  теперь я их презираю.    

    - Что мы будем делать? - спросила Луиза.    

    - Что делать?    

    - Да.    

    - То, что собирались сделать через три дня. - Мы уедем.    

   -  Ты все-таки хочешь уехать, хотя свадьбы не будет?    

    - Слушай, Луиза. Я ненавижу эту светскую жизнь, размеренную,  расчерченную,  разграфленную, как наша нотная бумага. К чему я  всегда  стремилась, о чем  мечтала - это о жизни артистки, о жизни свободной, независимой, где надеешься  только на себя, и только себе обязана отчетом.  Оставаться здесь? Для чего?  Чтобы через месяц меня опять стали выдавать  замуж? За кого? Может быть, за  Дебрэ? Об  этом  одно  время  поговаривали. Нет, Луиза, нет; то, что произошло  сегодня, послужит мне оправданием;  я его не искала, я его не просила; сам бог  мне его посылает, и я его  приветствую.    

    - Какая ты сильная и храбрая! -  сказала  хрупкая  белокурая  девушка своей  черноволосой подруге.    

    - Разве ты меня не знала? Ну, вот что, Луиза, поговорим о  наших  делах.  Дорожная карета...    

    - К счастью, уже три дня как куплена.    

    - Ты велела ее доставить на место?    

    - Да.    

    - А наш паспорт?    

    - Вот он!    

    Эжени с обычным хладнокровием развернула документ и прочла: "Господин Леон  д'Армильи, двадцать лет, художник, волосы черные, глаза черные, путешествует  вместе с сестрой".    

    - Чудесно! Каким образом ты достала паспорт?    

    - Когда я просила графа Монте-Кристо дать мне рекомендательные письма к  директорам театров в Риме и Неаполе, я сказала ему, что боюсь ехать  в женском  платье; он вполне согласился со мной и взялся достать мне  мужской паспорт;  через два дня я его получила и сама приписала: "Путешествует вместе с  сестрой".    

    - Таким образом, - весело сказала Эжени, - нам остается  только  уложить вещи;  вместо того чтобы уехать в вечер свадьбы, мы  уедем  в  вечер подписания  договора, только и всего.    

    - Подумай хорошенько, Эжени.    

    - Мне уже больше не о чем думать; мне надоели вечные разговоры о  повышении,  понижении, испанских фондах, гаитийских займах. Подумай, Луиза, вместо всего  этого - чистый воздух, свобода, пение птиц, равнины Ломбардии, каналы Венеции,  дворцы Рима, берег Неаполя. Сколько у нас всего денег?    

    Луиза вынула из письменного стола запертый на замок бумажник и открыла его: в  нем было двадцать три кредитных билета.    

    - Двадцать три тысячи франков, - сказала она.    

    - И по крайней мере на такую же сумму жемчуга, бриллиантов и  золотых вещей, -  сказала Эжени. - Мы с тобой богаты. На сорок пять тысяч мы  можем жить два  года, как принцессы, или четыре года вполне прилично. Но не пройдет и полгода,  как мы нашим Искусством удвоим этот капитал. Вот что, ты бери деньги, а я  возьму шкатулку; таким образом,  если  одна  из  нас вдруг потеряет свое  сокровище, у другой все-таки останется  половина.  А теперь давай укладываться!    

    - Подожди, - сказала Луиза; она подошла к двери,  ведущей  в  комнату г-жи  Данглар и прислушалась.    

    - Чего ты боишься?    

    - Чтобы нас не застали врасплох.    

    - Дверь заперта на ключ.    

    - Нам могут велеть открыть ее.    

    - Пусть велят, а мы не откроем.    

    - Ты настоящая амазонка, Эжени.    

    И обе девушки энергично принялись укладывать в чемодан  все  то,  что они  считали необходимым в дороге.    

    - Вот и готово, - сказала Эжени, - теперь, пока я буду переодеваться, закрывай  чемодан.    

    Луиза изо всех сил нажимала своими маленькими белыми ручками на крышку  чемодана.    

    - Я не могу, - сказала она, - у меня не хватает сил, закрой сама.    

    - Я и забыла, что я Геркулес, а ты только бледная Омфала, -  сказала, смеясь,  Эжени.    

    Она надавила коленом на чемодан, и до тех пор напрягала свои белые  и  мускулистые руки, пока обе половинки не сошлись и  Луиза  не  защелкнула замок.  Когда все это было проделано, Эжени открыла комод, ключ от  которого она носила  с собой, и вынула из него теплую дорожную накидку.    

    - Видишь, - сказала она, - я обо всем подумала; в этой накидке ты  не озябнешь.    

    - А ты?    

    - Ты знаешь, мне никогда не бывает холодно; кроме того, этот  мужской костюм...    

    - Ты здесь и переоденешься?    

    - Разумеется.    

    - А успеешь?    

    - Да не бойся же, трусишка; все в доме поглощены скандалом.  А  кроме того,  никто не станет удивляться, что я заперлась у себя. Подумай,  ведь я должна  быть в отчаянии!    

    - Да, конечно, можно не беспокоиться.    

    - Ну, помоги мне.    

    И из того же комода, откуда она достала накидку, она извлекла  полный мужской  костюм, начиная от башмаков и кончая сюртуком,  и  запас  белья, где не было  ничего лишнего, но имелось все необходимое.  Потом,  с  проворством, которое  ясно указывало, что она не в первый раз  переодевалась в платье другого пола,  Эжени обулась, натянула панталоны, завязала галстук, застегнула доверху  закрытый жилет и надела сюртук, красиво облегавший ее тонкую и стройную фигуру.    

    - Как хорошо! Правда, очень хорошо! - сказала  Луиза,  с  восхищением глядя на  нее. - Но твои чудные косы, которым завидуют все  женщины,  как ты их запрячешь  под мужскую шляпу?    

    - Вот увидишь, - сказала Эжени.    

    И, зажав левой рукой густую косу,  которую  с  трудом  охватывали  ее длинные  пальцы, она правой схватила большие ножницы, и вот в  этих  роскошных волосах  заскрипела сталь, и они тяжелой волной упали к ногам  девушки, откинувшейся  назад, чтобы предохранить сюртук.    

    Затем Эжени срезала пряди волос у висков; при этом она не выказала ни малейшего  сожаления, - напротив, ее глаза под черными, как смоль, бровями блестели еще  ярче и задорнее, чем всегда.    

    - Ах, твои чудные волосы! - с грустью сказала Луиза.    

    - А разве так не во сто раз лучше? - воскликнула  Эжени,  приглаживая свои  короткие кудри, - и разве, потвоему, я так не красивее?    

    - Ты красавица, ты всегда красавица! - воскликнула Луиза. - Но,  куда же мы  теперь направимся?    

    - Да хоть в Брюссель, если ты ничего  не  имеешь  против;  это  самая близкая  граница. Мы проедем через Брюссель, Льеж, Аахен,  поднимемся  по Рейну до  Страсбурга, проедем через Швейцарию и спустимся через Сен-Готар в Италию. Ты  согласна?    

    - Ну разумеется.    

    - Что ты так смотришь на меня?    

    - Ты очаровательна в таком виде; право, можно подумать, что  ты  меня  похищаешь.    

    - Черт возьми, так оно и есть!    

    - Ты, кажется, браниться научилась, Эжени?    

    И обе девушки, которым, по общему мнению, надлежало заливаться слезами, одной  из-за себя, другой из любви к подруге, покатились со  смеху  и принялись  уничтожать наиболее заметные следы беспорядка, оставленного их сборами.    

    Потом, потушив свечи, зорко осматриваясь, насторожив  слух,  беглянки открыли  дверь будуара, выходившую на черную лестницу, которая вела прямо во двор. Эжени  шла впереди, взявшись одной рукой за ручку чемодана,  который за другую ручку  едва удерживала  обеими  руками  Луиза.  Двор  был пуст. Пробило полночь.  Привратник еще не ложился. Эжени тихонько  прошла вперед и увидела, что  почтенный страж дремлет,  растянувшись  в  кресле. Она вернулась к Луизе, снова  взяла чемодан, который  поставила  было  на землю, и обе, прижимаясь к стене,  вошли в подворотню. Эжени велела Луизе спрятаться в темном углу, чтобы  привратник, если бы ему вздумалось  открыть глаза, увидел только одного человека,  а сама стала так, чтобы  свет фонаря падал прямо на нее.    

    - Откройте! - крикнула она звучным  контральто,  стуча  в  стеклянную дверь.    

    Привратник, как и ожидала Эжени, встал с кресла и  даже  сделал  несколько  шагов, чтобы взглянуть, кто это выходит; но, увидав молодого  человека, который  нетерпеливо похлопывал тросточкой по ноге,  он  поспешил дернуть шнур. Луиза  тотчас же проскользнула  в  приотворенные  ворота  и легко выскочила наружу.  Эжени,  внешне  спокойная,  хотя,  вероятно,  ее сердце и билось учащеннее, чем  обычно, в свою очередь вышла на улицу.    

    Чемодан они передали проходившему мимо посыльному и, дав ему адрес  улица  Виктуар, дом N 36, -  последовали  за  этим  человеком,  чье  присутствие  успокоительно действовало на Луизу; что касается Эжени, то  она была  бесстрашна, как Юдифь или Далила.    

    Когда они прибыли к указанному дому, Эжени велела  посыльному  поставить  чемодан на землю, расплатилась с ним и, постучав в ставень,  отпустила его.    

    В доме, куда пришли беглянки, жила скромная белошвейка, с которой они заранее  условились; она еще не ложилась и тотчас же открыла.    

    - Мадемуазель, - сказала Эжени, - распорядитесь, чтобы привратник выкатил из  сарая карету, и пошлите его на почтовую  станцию  за  лошадьми. Вот пять  франков, которые я просила вас передать ему за труды.    

    - Я восхищаюсь тобой, - сказала Луиза, - я даже начинаю уважать тебя.    

    Белошвейка с удивлением на них посмотрела; но так как ей было обещано двадцать  луидоров, то она ничего не сказала.    

    Четверть часа спустя привратник вернулся и привел с  собой  кучера  и лошадей,  которые немедленно были впряжены в  карету;  чемодан  привязали сзади.    

    - Вот подорожная, - сказал кучер. - По какой дороге  поедем,  молодой хозяин?    

    - По дороге в Фонтенбло, - отвечала Эжени почти мужским голосом.    

    - Как? Что ты говоришь? - спросила Луиза.    

    - Я заметаю след, - сказала Эжени, - эта женщина, которой мы заплатили двадцать  луидоров, может нас выдать за  сорок;  когда  мы  выедем  на Бульвары, мы велим  ехать по другой дороге.    

    И она, почти не касаясь подножки, вскочила в карету.    

    - Ты, как всегда, права, Эжени, - сказала Луиза, усаживаясь  рядом  с подругой.    

    Четверть часа спустя кучер, уже изменив направление по указанию  Эжени,  проехал, щелкая бичом, заставу СенМартен.    

    - Наконец-то мы выбрались из Парижа! - сказала Луиза,  с  облегчением вздыхая.    

    - Да, моя дорогая, и похищение удалось на славу, - отвечала Эжени.    

    - Да, и притом без насилия, - сказала Луиза.    

    - Это послужит смягчающим вину обстоятельством, - отвечала Эжени.    

    Слова эти потерялись в стуке колес по мостовой ЛаВиллет.    

    У Данглара больше не было дочери.   * ЧАСТЬ  ШЕСТАЯ *        

I. ГОСТИНИЦА  "КОЛОКОЛ И БУТЫЛКА"      

    Оставим пока мадемуазель Данглар и ее приятельницу на дороге в  Брюссель и  вернемся к бедному Андреа Кавальканти, так злополучно задержанному в его полете  за счастьем.    

    Этот Андреа Кавальканти, несмотря на свой  юный  возраст,  был  малый весьма  ловкий и умный.    

    Поэтому при первом волнении в гостиной он, как мы видели, стал понемногу приближаться  к двери, прошел две комнаты и скрылся.    

    Мы забыли упомянуть о маленькой подробности, которая между  те  я  не должна  быть пропущена; в одной  из  комнат,  через  которые  прошел  Кавальканти, были  выставлены футляры  с  бриллиантами,  кашемировые  шали, кружева валансьен,  английские ткани - словом, весь тот подбор  соблазнительных предметов, одно  упоминание о котором заставляет трепетать сердца девиц и который называется  приданым.    

    Проходя через эту комнату, Андреа доказал, что  он  малый  не  только весьма  умный и ловкий, но и предусмотрительный, и доказал это  тем,  что захватил  наиболее крупные из выставленных драгоценностей.    

    Снабженный этим подспорьем, Андреа почувствовал, что ловкость его удвоилась, и,  выпрыгнув в окно, ускользнул от жандармов.    

    Высокий, сложенный, как античный атлет, мускулистый,  как  спартанец, Андреа  бежал целых четверть часа, сам не зная,  куда  он  бежит,  только чтобы  отдалиться от того места, где его чуть не схватили.    

    Свернув с улицы Мон-Блан и руководимый тем чутьем,  которое  приводит зайца к  норе, а вора - к городской заставе, он очутился  в  конце  улицы Лафайет.    

    Задыхаясь, весь в поту, он остановился.    

    Он был совершенно один, слева от  него  простиралось  пустынное  поле  Сен-Лазар, а направо - весь огромный Париж.    

    - Неужели я погиб? - спросил он себя. - Нет - если я проявлю  большую энергию,  чем мои враги. Мое спасение стало просто вопросом расстояния.    

    Тут он увидел фиакр, едущий от предместья Пуассоньер; хмурый кучер  с трубкой в  зубах, по-видимому, держал путь к предместью Сен-Дени.    

    - Эй, дружище! - сказал Бенедетто.    

    - Что прикажете? - спросил кучер.    

    - Ваша лошадь устала?    

    - Устала! Как же! Целый день ничего не делала. Четыре несчастных конца и  двадцать су на чай, всего семь франков, и из них  я  должен  десять отдать  хозяину.    

    - Не хотите ли к семи франкам прибавить еще двадцать?    

    - С удовольствием, двадцатью франками не брезгают. А что  нужно  сделать?    

    - Вещь нетрудная, если только ваша лошадь не устала.    

    - Я же вам говорю, что она полетит, как ветер; скажите только, в  какую сторону  ехать.    

    - В сторону Лувра.    

    - А, знаю, где наливку делают.    

    - Вот именно, требуется попросту нагнать одного моего приятеля, с которым я  условился завтра поохотиться в Шапель-ап-Серваль. Он должен  был ждать  "меня здесь в своем кабриолете до половины двенадцатого; сейчас  полночь;  ему, должно быть, надоело ждать, и он уехал один.    

    - Наверно.    

    - Ну, так вот, хотите попробовать его нагнать?    

    - Извольте.    

    - Если мы его не нагоним до Бурже, вы получите  двадцать  франков;  а если не  нагоним до Лувра - тридцать.    

    - А если нагоним?    

    - Сорок, - сказал Андреа, который одну секунду колебался,  но  решил, что,  обещая, он ничем не рискует.    

    - Идет! - сказал кучер. - Садитесь!    

    Андреа сел в фиакр, который быстро пересек предместье Сен-Дени, проехал  предместье  Сен-Мартен,  миновал  заставу  и  въехал  в  бесконечную Ла-Виллет.    

    Нелегко было нагнать этого мифического приятеля; все же время от времени у  запоздалых прохожих и в еще  не  закрытых  трактирах  Кавальканти справлялся о  зеленом кабриолете и пегой лошади, а так как  по  дороге  в Нидерланды  проезжает немало кабриолетов и из десяти  кабриолетов  девять зеленых, то  справки сыпались на каждом шагу.    

    Все видели этот кабриолет он был не больше, как в пятистах,  двухстах или ста  шагах впереди, но когда его наконец, нагоняли, оказывалось,  что это не тот.    

    Один раз их самих обогнали, это была каре га, уносимая  вскачь  парой почтовых  лошадей.    

    "Вот бы мне эту карету, - подумал Кавальканти, - пару добрых коней, а  главное - подорожную!"    

    И он глубоко вздохнул.    

    Это была та самая карета, которая увозила мадемуазель Данглар и мадемуазель  д'Армильи.    

    - Живей, живей! - сказал Андреа. - Теперь уже мы, должно быть,  скоро его нагоним.    

    И бедная лошадь снова пустилась бешеной рысью, ко торой она бежала от самой  заставы, и, вся в мыле, домчалась до Лувра.    

    - Я вижу, - сказал Андреа, - что не нагоню приятеля и  только  заморю вашу  лошадь. Поэтому лучше мне остановиться. Вот вам ваши тридцать франков, а я  переночую в "Рыжем коне" и займу место в первой свободной  почтовой  карете Доброй ночи, друг.    

    И Андреа, сунув в руку кучера шесть  монет  по  пять  франков,  легко спрыгнул  на мостовую.    

    Кучер весело спрятал деньги в карман и  шагом  направился  к  Парижу. Андреа  сделал вид, будто идет в гостиницу "Рыжий  конь";  он  постоял  у  дверей, прислушиваясь к замирающему стуку колес, и,  двинувшись  дальше,  гимнастическим шагом прошел два лье.    

    

    Тут он отдохнул, он находился,  по-видимому,  совсем  близко  от   Шапель-ан-Серваль, куда, по его словам, он и направлялся.    

    Не усталость принудила Андреа Кавальканти остановиться,  а  необходимость  принять какое-нибудь решение и составить план действий.    

    Сесть в дилижанс было невозможно, нанять  почтовых  также  невозможно Чтобы  путешествовать тем или другим способом, необходим паспорт.    

    Оставаться в департаменте Уазы, то есть в одном из наиболее видных  и наиболее  охраняемых департаментов Франции, было  опять-таки  невозможно, особенно для  человека, искушенного, как Андреа, по уголовной части.    

    Андреа сел на край канавы, опустил голову на руки и задумался.    

    Десять минут спустя он поднял голову; решение было принято.    

    Он испачкал пылью пальто, которое он успел снять с вешалки в передней и надеть  поверх фрака, и, дойдя до Шапель-ан-Серваль, уверенно  постучал в дверь  единственной местной гостиницы.    

    Хозяин отворил ему.    

    - Друг мой, - сказал Андреа, - я ехал верхом из Морфонтена в  Санлис, но моя  лошадь с норовом, она заартачилась и сбросила меня. Мне необходимо прибыть  сегодня же ночью в Компьень, иначе моя семья будет очень беспокоиться, найдется  ли у вас лошадь?    

    У всякого трактирщика всегда найдется лошадь, плохая или хорошая.    

    Трактирщик позвал конюха, велел ему оседлать Белого и разбудил своего сына,  мальчика лет семи, который должен был  сесть  позади  господина  и привести  лошадь обратно.    

    Андреа дал трактирщику двадцать франков и, вынимая их из кармана, выронил  визитную карточку.    

    Эта карточка принадлежала одному из его  приятелей  по  Кафе-де-Пари, так что  трактирщик, подняв ее после отъезда Андреа, остался при  убеждении, что он дал  свою лошадь графу де Молеону, улица Сен-Доминик, 25;  то были фамилия и адрес,  значившиеся на карточке.    

    Белый бежал не быстрой, по ровной и упорной рысью; за три с половиной часа  Андреа проехал девять лье, отделявших его от  Компьеня;  на  ратуше било четыре  часа, когда он выехал на площадь, где останавливаются  дилижансы.    

    В Компьене имеется прекрасная гостиница, о которой  помнят  даже  те, кто  останавливался в ней только один раз.    

    Андреа, разъезжая по окрестностям Парижа, однажды в ней  ночевал,  он вспомнил  о "Колоколе и Бутылке", окинул  взглядом  площадь,  увидал  при свете  фонаря путеводную вывеску и, отпустив мальчика, которому отдал всю имевшуюся у  него мелочь, постучал в дверь, справедливо рассудив,  что  у него впереди еще  часа четыре и что ему не  мешает  подкрепиться  хорошим ужином и крепким сном.    

    Ему отворил слуга.    

    - Я пришел из Сен-Жан-о-Буа, я там обедал, - сказал Андреа. - Я рассчитывал на  дилижанс, который проезжает в полночь, но я  заблудился,  как дурак, и целых  четыре часа кружил по лесу. Дайте мне одну из комнат, которые выходят во двор,  и пусть мне принесут холодного цыпленка и бутылку бордо.    

    Слуга ничего не заподозрил; Андреа говорил совершенно спокойно, держа руки в  карманах пальто, с сигаретой во рту; платье его  было  элегантно, борода  подстрижена, обувь безукоризненна; он имел вид запоздалого  горожанина.    

    Пока слуга готовил  ему  комнату,  вошла  хозяйка  гостиницы;  Андреа встретил  ее самой обворожительной улыбкой и спросил, не может ли он  получить 3-й номер,  который он занимал в свой последний приезд в Компьень; к сожалению, 3-й номер  оказался занят молодым человеком,  путешествующим с сестрой.    

    Андреа выразил живейшее огорчение и утешился только тогда, когда  хозяйка  уверила его, что 7-й номер, который ему  приготовляют,  расположен совершенно  так же, как и 3-й; грея ноги у камина и беседуя  о  последних скачках в  Шантильи, он ожидал, пока придут сказать, что комната готова.    

    Андреа недаром вспомнил о комнатах, выходящих во двор; двор гостиницы  "Колокол", с тройным рядом галерей, придающих ему вид зрительной  залы, с жасмином и ломоносом, вьющимися, как естественное украшение, вокруг  легких колоннад, - один из самых прелестных дворов, какой только может быть у  гостиницы.    

    Цыпленок был свежий, вино старое, огонь  весело  потрескивал;  Андреа сам  удивился, что ест с таким аппетитом, как будто ничего не произошло.    

    Затем он лег и тотчас же заснул неодолимым сном, как засыпает человек в  двадцать лет, даже когда у него совесть нечиста.    

    Впрочем, мы должны сознаться, что, хотя Андреа и мог  бы  чувствовать угрызения  совести, он их не чувствовал.    

    Вот каков был план Андреа, вселивший в него такую уверенность.    

    Он встанет с рассветом, выйдет из гостиницы, добросовестнейшим  образом  заплатив по счету, доберется  до  леса,  поселится  у  какого-нибудь  крестьянина под предлогом занятий живописью, раздобудет одежду дровосека и  топор, сменит облик светского льва на облик рабочего; потом, когда руки его  почернеют, волосы потемнеют от свинцового гребня, лицо  покроется загаром,  наведенным по способу, которому его когда-то научили товарищи в Тулоне, он  проберется лесом к ближайшей границе, шагая ночью,  высыпаясь днем в чащах и  оврагах и приближаясь к населенным местам  лишь  изредка, чтобы купить хлеба.    

    Перейдя границу, он превратит бриллианты в деньги, стоимость их  присоединит к  десятку кредитных билетов, которые он на всякий случай всегда имел при себе, и  у него, таким образом,  наберется  как-никак  пятьдесят тысяч ливров, что на  худой конец не так уж плохо.    

    Вдобавок он очень рассчитывал на то, что Данглары постараются  рассеять молву о  постигшей их неудаче.    

    Вот что, помимо усталости, помогло Андреа так быстро  и  крепко  заснуть.    

    Впрочем, чтобы проснуться возможно раньше, Андреа не закрыл  ставней, а только  запер дверь на задвижку и оставил раскрытым на  ночном  столике свой острый  нож, прекрасный закал которого был им испытан и с которым он никогда не  расставался.    

    Около семи часов утра Андреа был разбужен теплым  и  ярким  солнечным лучом,  скользнувшим по его лицу.    

    Во всяком правильно работающем мозгу господствующая мысль, а  таковая всегда  имеется, засыпает последней и первая озаряет пробуждающееся  сознание.    

    Андреа не успел еще вполне открыть глаза,  как  господствующая  мысль уже  овладела им и подсказывала ему, что он спал слишком долго.    

    Он соскочил с кровати и подбежал к окну.    

    По двору шел жандарм.    

    Жандарм вообще одно из самых примечательных явлении  на  свете,  даже для самых  безгрешных людей; но для пугливой совести,  имеющей  основания быть таковой,  желтый, синий и белый цвет его мундира  -  самые  зловещие цвета на свете.    

    - Почему жандарм? - спросил себя Андреа.    

    И тут же сам себе ответил, с той логикой, которую  читатель  мог  уже подметить  в нем:    

    - Нет ничего странного в том, что жандарм пришел в гостиницу: но пора  одеваться.    

    И он оделся с быстротой, от которой его не отучил лакей за  несколько месяцев  светской жизни, проведенных им в Париже.    

    - Ладно, - говорил Андреа, одеваясь, - я подожду, пока  он  уйдет;  а когда он  уйдет, я улизну.    

    С этими словами, он, уже одетый, осторожно подошел к окну и  вторично поднял  кисейную занавеску.    

    Но не только первый жандарм не ушел, а  появился  еще  второй  синий, желтый и  белый мундир у единственной лестницы,  по  которой  Андреа  мог спуститься,  между тем как третий,  верхом,  с  ружьем  в  руке,  охранял единственные  ворота, через которые он мог выйти на улицу.    

    Этот третий жандарм был в высшей степени знаменателен, поэтому  перед ним  теснились любопытные, плотно загораживая ворота.    

    "Меня ищут! - было первой мыслью Андреа. - Ах, черт!"    

    Он побледнел и беспокойно осмотрелся.    

    Его комната, как и все комнаты этого этажа, имела выход только на наружную  галерею, открытую всем взглядам.    

    "Я погиб!" - было его второй мыслью.    

    В самом деле для человека в положении Андреа арест означал суд,  приговор,  смерть, - смерть без пощады и без отлагательств.    

   Он  судорожно сжал голову руками.    

    В этот миг он чуть с ума не сошел от страха.    

    Но вскоре в вихре мыслей, бушевавших в его голове, блеснула  надежда; слабая  улыбка тронула его побледневшие губы.    

    Он оглядел Комнату; все, что ему было нужно, оказалось на  письменном столе:  перо, чернила и бумага.    

    Он обмакнул перо в чернила и рукой, которую он принудил быть твердой, написал  на первой странице следующие строки:    

    "У меня нет денег, чтобы заплатить по счету, но я честный человек.  Я  оставляю в залог эту булавку, которая в десять раз превышает  мой  долг. Пусть  мне простят мое бегство: мне было стыдно".    

    Он вынул из галстука булавку и положил ее на листок.    

    Затем, вместо того чтобы оставить дверь запертой, оп отпер  задвижку, даже  приотворил дверь, как будто, уходя, он забыл ее  прикрыть,  влез  в камин, как  человек, привыкший к такого рода гимнастике, притянул к  себе бумажный экран,  изображавший Ахилла у Деидамии, замел ногами свои  следы на золе и начал  подниматься по изогнутой трубе, представлявшей последний путь к спасению, на  который он еще мог рассчитывать.    

    В это самое время первый жандарм, замеченный  Андреа,  поднимался  по лестнице  в сопровождении полицейского комиссара, лестницу охранял второй жандарм,  который в свою очередь мог ожидать поддержки от жандарма, караулившего у ворот.    

    Вот каким обстоятельствам Андреа был обязан этим визитом, которого он с таким  трудом старался избежать.    

    С раннего утра парижский телеграф заработал во всех  направлениях,  и во всех  окрестных городах и селениях, тотчас же извещенных, были подняты на ноги власти  и брошена вооруженная сила на розыски убийцы Кадрусса.    

    Компьень, королевская резиденция, Компьень, излюбленное место  охоты, Компьень,  гарнизонный город, кишит чиновниками, жандармами и полицейскими комиссарами;  тотчас же по получении телеграфного приказа начались облавы, и так как  гостиница "Колокол и Бутылка" - первая гостиница в городе, то  естественно начали с нее.    

    К тому же согласно донесению часовых, которые в эту ночь охраняли ратушу, - а ратуша  примыкает к гостинице  "Колокол",  -  в  эту  гостиницу ночью прибыло  несколько приезжих.    

    Часовой, который сменился в шесть часов утра,  припомнил  даже,  что, как  только он занял пост, то есть в самом начале пятого, он увидел молодого  человека на белой лошади, с крестьянским мальчиком позади;  молодой человек  спешился на площади и, отпустив мальчика с лошадью, постучался в  "Колокол", куда его и впустили.    

    На этого позднего путника и пало подозрение.    

    Этот путник был не кто иной, как Андреа.    

    На основании этих  данных  полицейский  комиссар  и  жандармский  унтер-офицер  и направились к двери Андреа.    

    Дверь оказалась приотворенной.    

    - Ого, - сказал жандарм, старая лиса, искушенная во  всяческих  уловках, -  плохой признак - открытая дверь! Я предпочел бы видеть ее  запертой на три  замка!    

    И в самом деле, записка и булавка, оставленные Андреа на столе, подтверждали,  или, вернее, указывали на печальную истину.    

    Андреа сбежал.    

    Мы говорим "указывали", потому что жандарм был не из тех людей,  которые довольствуются первым попавшимся объяснением.    

    Он осмотрелся, заглянул под кровать, откинул штору, открыл  шкафы  и, наконец,  подошел к камину.    

    Благодаря предусмотрительности Андреа, на золе  не  осталось  никаких следов.    

    Но как-никак это был выход, а при данных обстоятельствах всякий выход должен  был стать предметом тщательного обследования. Поэтому жандарм велел принести  хвороста и соломы, он сунул все это в трубу камина,  словно заряжая мортиру, и  поджег.    

    Пламя загудело в трубе, густой  дым  рванулся  в  дымоход  и  столбом взвился к  небу, но преступник не свалился в камин, как того ожидал  жандарм.    

    Андреа, с юных лет воюя с обществом, стоил любого жандарма, будь этот жандарм  даже в почтенном чине унтер-офицера; предвидя  испытание  огнем, он выбрался на  крышу и прижался к трубе.    

    У него даже мелькнула надежда на спасение, когда он услышал, как  унтер-офицер  громко крикнул обоим жандармам:    

    - Его там нет!    

    Но, осторожно вытянув шею, он увидел, что жандармы, вместо того чтобы уйти, как  это было бы естественно после такого заявления, напротив,  удвоили внимание.    

    Он в свою очередь посмотрел вокруг:  ратуша,  внушительная  постройка XVI века,  возвышалась вправо от него, как мрачная твердыня; и из ее окон можно было  рассмотреть все углы и закоулки крыши, на которой он притаился, как долину с  высокой горы.    

    Андреа понял, что в одном из этих  окон  немедленно  появится  голова жандарма.    

    Если его обнаружат, он погиб; бегство по крышам не сулило ему никакой надежды  на успех.    

   Тогда  он решил спуститься, не тем путем, как поднялся, но путем сходным.    

    Он поискал трубу, из которой не шел дым, дополз до нее и нырнул в отверстие,  никем не замеченный.    

    В ту же минуту в ратуше отворилось окошко и показалась голова жандарма.    

    С минуту голова оставалась неподвижной, подобно  каменным  изваяниям,  украшающим здание; потом с глубоким разочарованным вздохом скрылась.    

    Спокойный и величавый, как закон, который он представлял,  унтер-офицер прошел,  не отвечая на вопросы, сквозь толпу и вернулся в гостиницу.    

    - Ну, что? - спросили оба жандарма.    

    - А то, ребята, - отвечал унтер-офицер, - что разбойник, видно, в самом деле  улизнул от нас рано утром; но мы пошлем людей  в  сторону  Вилле-Котре и к  Нуайону, обшарим лес и настигнем его непременно.    

    Не успел почтенный блюститель закона произнести  с  чисто  унтер-офицерской  интонацией это энергичное слово, как  крики  ужаса  и  отчаянный трезвон  колокольчика огласили двор гостиницы.    

    - Ого, что это такое? - воскликнул жандарм.    

    - Видно, кто-то торопится не на шутку! - сказал хозяин. -  Из  какого номера  звонят?    

    - Из третьего.    

    - Беги, Жан.    

    В это время крики и трезвон возобновились с удвоенной силой.    

    Слуга кинулся к лестнице.    

    - Нет, нет, - сказал жандарм, останавливая его, - тому,  кто  звонил,  требуются, по-моему, не ваши услуги, и мы ему услужим сами. Кто стоит  в  третьем номере?    

    - Молодой человек, который приехал с сестрой сегодня ночью на  почтовых и  потребовал помер с двумя кроватями.    

    В третий раз раздался тревожный звонок.    

    - Сюда, господин комиссар! - крикнул унтер-офицер - Следуйте за мной, в ногу!    

    - Постойте, - сказал хозяин, - в третий номер ведут две лестницы: наружная и  внутренняя.    

    - Хорошо, - сказал унтер-офицер, - я пойду по внутренней, это по моей части.  Карабины заряжены?    

    - Так точно.    

    - А вы наблюдайте за наружной лестницей и, если он  вздумает  бежать,  стреляйте, это важный преступник, судя по телеграмме.    

    Унтер-офицер вместе с комиссаром тотчас же исчез на внутренней  лестнице,  провожаемый гудением толпы, взволнованной его словами.    

    Вот что произошло.    

    Андреа очень ловко спустился по трубе на две трети, но здесь сорвался и,  несмотря на то, что упирался руками в стенки,  спустился  быстрее,  а главное -  с большим шумом, чем хотел.    

    Это бы еще полбеды, будь комната пустая; но, к  сожалению,  она  была обитаема.    

    Две женщины спали в одной кровати. Шум разбудил их.    

    Они посмотрели в ту сторону, откуда послышался шум, и увидели, как  в отверстии  камина показался молодой человек.    

    Страшный крик, отдавшийся по всему дому, испустила одна из этих  женщин,  блондинка, в то время как другая, брюнетка, ухватилась за звонок  и подняла  тревогу, дергая что было сил.    

    Злой рок явно преследовал Андреа.    

    - Ради бога! - воскликнул он, бледный растерянный, - даже не видя,  к кому  обращается. - Не зовите, не губите меня! Я  не  сделаю  вам  ничего дурного.    

    - Андреа, убийца! - крикнула одна из молодых женщин.    

    - Эжени! Мадемуазель Данглар! - прошептал Андреа, переходя от ужаса к  изумлению.    

   -  На помощь! На помощь! - закричала мадемуазель д'Армильи и, выхватив звонок из  опустившихся рук Эжени зазвонила еще отчаяннее.    

    - Спасите меня, за мной гонятся, - взмолился Андреа. - Сжальтесь,  не выдавайте  меня!    

    - Поздно, они уже на лестнице, - ответила Эжени.    

    - Так спрячьте меня. Скажите, что испугались без причины. Вы отведете  подозрение и спасете мне жизнь.    

    Обе девушки, прижавшись друг к другу и закутавшись в  одеяло,  молча, со  страхом и отвращением внимали этому молящему голосу.    

    - Хорошо, - сказала Эжени, - уходите той же дорогой, которой  пришли; уходите,  несчастный, мы ничего не скажем.    

    - Вот он! Вот он! Я его вижу! - крикнул голос за дверью.    

    Голос принадлежал унтер-офицеру, который заглянул в замочную скважину и увидел  Андреа с умоляюще сложенными руками.    

    Сильный удар прикладом выбил замок, два других сорвали  петли;  выломанная  дверь упала в комнату.    

    Андреа бросился к другой двери, выходившей на внутреннюю  галерею,  и открыл  ее.    

    Стоявшие на галерее жандармы вскинули свои карабины.    

    Андреа замер на месте; бледный, слегка откинувшись назад, он судорожно сжимал в  руке бесполезный нож.    

    - Бегите же! - крикнула мадемуазель д'Армильи, в сердце которой возвращалась  жалость, по мере того как проходил страх. - Бегите!    

    - Или убейте себя! - сказала Эжени, с видом весталки, подающей в цирке знак  гладиатору прикончить поверженного противника.    

    Андреа вздрогнул и взглянул на девушку с улыбкой презрения, говорящей о том,  что его низкой душе непонятны величайшие жертвы, которых  требует неумолимый  голос чести.    

    - Убить себя? - сказал он, бросая нож. - Зачем?    

    - Но вы же сами сказали, - воскликнула Эжени Данглар, - вас  приговорят к  смерти, вас казнят, как последнего преступника!    

    - Пустяки, - ответил Кавальканти, скрестив  руки,  -  на  то  имеются друзья!    

    Унтер-офицер подошел к нему с саблей в руке.    

    - Ну, ну, - сказал Кавальканти, - спрячьте саблю,  приятель,  к  чему столько  шуму, раз я сдаюсь!    

    И он протянул руки. На него тотчас же  надели  наручники.  Девушки  с ужасом  смотрели на это отвратительное превращение: у них на глазах человек сбрасывал  личину светскости и снова становился каторжником.    

    Андреа обернулся к ним с наглой улыбкой.    

    - Не будет ли каких поручений к вашему  отцу,  мадемуазель  Эжени?  сказал он.  - Как видно, я возвращаюсь в Париж.    

    Эжени закрыла лицо руками.    

    - Не смущайтесь, - сказал Андреа, - я на вас не в обиде, что вы  помчались за  мной вдогонку... Ведь я был почти что вашим мужем.    

    И с. этими словами Андреа вышел, оставив беглянок, сгоравших от  стыда,  подавленных пересудами присутствующих.    

    Час спустя, обе в женском платье, они садились в свою дорожную  карету.    

    Чтобы оградить их от посторонних взглядов, ворота гостиницы  заперли, но когда  ворота открылись, им все-таки пришлось  проехать  сквозь  строй любопытных,  которые, перешептываясь, провожали их насмешливыми  взглядами.    

    Эжени опустила шторы, но, если она ничего не видела, она все же  слышала, и  насмешки долетали до ее ушей.