1 2 3 4 5 6 
Мнишек взял книги в руки, полистал:
– Непростые книги.
Дмитрий согласился:
– Это даже для вас, а каково мне? – Он продолжил: – Мы так решили: в страстную субботу я причащаюсь и перехожу в католическую веру. Это мое поражение в споре с отцами церкви и это моя победа над схизмой. Но главное поражение будет ждать меня в Москве, если кто-нибудь узнает о моей победе.
Дмитрий грустно задумался.
– Мне уже сейчас по Кракову шага сделать нельзя, чтобы за мной не следили русские глаза, не шли русские люди. Я и не подозревал, сколько людей Русь сюда выбросила.
* * *
По случаю страстной недели весь Краков был погружен в раскаяние, в молитву. Во всех храмах велась служба, горело множество свечей. Нищие собирали урожай пожертвований.
Но не только нищие протягивали руку за подаянием. Братья из ордена милосердия в черных рясах, в капюшонах, опущенных на лицо, тоже ходили по городу от церкви к церкви, от двери к двери и собирали подаяния в пользу бедных. Это был способ приближения к Богу сильных мира сего путем сбивания спеси, путем ломки гордыни.
Страшный грех, гордыня затемняет умы, противопоставляет сильных слабым, вредит государственным делам, оглупляет умных.
Краковский воевода Николай Зебржидовский и царевич Дмитрий были в числе братьев. Они заходили в частные дома, в церкви, на рынки, просили подаяния у прохожих.
– Подайте, братие, на бедность нашу. Подайте для братьев ваших.
Их цель, помимо участия в акции, была незамеченными попасть в костел Святой Варвары, где служил службу настоятель Каспар Савицкий, чтобы исповедоваться. Именно его Дмитрий избрал своим духовником.
Никем не узнанные, они вошли в костел.
– Все, с Богом! – сказал Зебржидовский, подведя Дмитрия к келье иезуита, и отправился вверх на хоры. – Я верю, что все будет прекрасно.
Дмитрий на дрожащих ногах вступил в келью настоятеля.
– Сын мой, – начал Каспар Савицкий, – приготовившись к исповеди, откройте самые заветные помыслы своей души. Не думайте о светской суете, о мирском величии. Вы стремитесь к столь великой цели. Вам надо быть очень чистым перед Богом. Если кто-то хочет обмануть людей, он может это сделать. От Бога у людей нет тайн, а вы нуждаетесь в особой помощи Всемогущего. И расплата за грехи, за лжеклятвы может быть страшной.
Дмитрий замялся. Он понимал всю серьезность и страшность момента. Потом сказал:
– Отец мой. Я чист перед Богом и людьми. Промысел Божий не раз помогал мне в достижении моей цели, не раз спасал меня от смерти и коварства. Я искренне верю в правоту мою. Я искренне надеюсь на помощь Божию.
– На этом и остановимся, – сказал пастор Савицкий. – А теперь покайтесь мне в грехах своих.
Грехов у царевича было много, вплоть до убийства людей в целях самозащиты.
Но самым главным было то, что он ни минуты не сомневался в том, что он реальный наследник русского престола, в том, что он истинный Рюрикович. И многие грехи его и даже преступления шли оттого, что он, отбросив все сомнения, ни минуты не колеблясь, шел к отцовскому престолу.
Через некоторое время царевич с просветленным лицом, закрытым черным капюшоном, и его проводник Николай Зебржидовский в таком же капюшоне вместе покинули костел.
* * *
Как только слух о признании королем Сигизмундом царевича Дмитрия настоящим претендентом на московский престол прокатился по Польше, настоящий сын царя Ивана, в прошлом бесноватый мальчик Андрей из Московии, а сейчас учитель поповских детей из города Шклова, понял, что надо действовать.
Если он еще дольше просидит молча в своей поповской школе, его трон займет неизвестный черт из коробочки. И тогда уже никто и ни за что не сможет доказать его прав на престол. Да и не захочет доказывать.
В тот день, когда он узнал об этом, он вывел единственную верховую лошадь из дома священника и поехал к единственному человеку, который хоть как-то мог ему помочь при условии огромного, немыслимого вознаграждения – к своему бывшему мучителю и покровителю польскому шляхтичу Казимиру Меховецкому.
Когда он приехал, он попросил бумагу и перо и написал все, что он помнил о событиях в Угличе. О своей матери, о дядьях, об убитом им дворовом мальчике. Запись его начиналась так:

Ясновельможный пан Казимир!
Как на исповеди священнику, положа больное сердце мое на святую Библию, хочу рассказать вам истинность жизни моей.
Я рожден был в семье царя Великой Московии Ивана Васильевича Четвертого, известного в Польше по имени Грозный.
С малых лет я жил и воспитывался в городе Угличе под присмотром опальной матери моей царицы Марии и трех (не уверен) братьев ее…

Дальше, точно как это было на самом деле и как он помнил об этом, он изложил все, что с ним случилось. Начиная от убийства мальчика-конкурента до отправки его дядей Афанасием Нагим в Польшу к благодарному за освобождение от татар пану Казимиру.
Он оставил записки владельцу имения. Помолился на ближайшую церковь и вернулся к своему работодателю священнику в город Шклов.
Еще одна бомба, заложенная под государство русское, стала проявляться и постепенно набирать силы. Чтобы взрывом выбить окна, разорить и поджечь не один дом, не одну деревню, не один город в будущем бедствующей Московии.
* * *
Двадцать пятого апреля три кареты по весенним просыхающим полям, по совершенно невозможным дорогам двигались в сторону Самбора. Дмитрий и Мнишек возвращались из Кракова.
В этот раз всадников сопровождения было не тридцать, а, пожалуй, около пятисот. Шло много возов с оружием, порохом, провиантом и одеждой. И еще пять раз по столько должно было прибыть в Самбор к середине мая. Знамя похода на Москву было поднято.
Перед отъездом Дмитрий был еще раз принят королем. Король наградил его деньгами, дорогой парчовой одеждой и вручил тяжелую золотую цепь с профильным своим изображением.
Клавдий Рангони, папский нунций, тоже – и в этот раз открыто – принял царевича, пожелал удачи и тоже сделал дорогие подарки.
Осталось только вооружить первые тысячи польских добровольцев и казаков, разбить их на отряды, выделить командиров и вывести за Днепр.

И еще задерживал Дмитрия в Самборе брачный договор с Мариной Мнишек. Надо было с точностью до деревни, до поселка и реки указать выделяемые ей владения вокруг Пскова и Новгорода. С точностью до столового прибора указать приданое, количество денег и кремлевских драгоценностей, предназначаемых ей в дар к свадебной церемонии.
Еще один договор был заключен с самим Мнишеком. Ему, помимо большой суммы денег, была выделена половина Смоленского княжества. Другая предназначалась их королевскому величеству Сигизмунду Третьему.

В Русии укреплялись валы, ремонтировались крепости, усиливались гарнизоны, скакали посыльные с прелестными письмами к казакам.
Патриарх Иов рассылал по стране проклинающие Отрепьева грамоты. Вот уж кто в это время меньше всех думал о престоле.

Часть четвертая
МОСКОВИЯ, ВЫВЕРНУТАЯ НАИЗНАНКУ

«Город Гоша.
Ясновельможному пану Казимиру Меховецкому.

Высокочтимый пан Казимир. Точно по договоренности с Вами описываю для Вас события, происходящие в войске царевича Московского Дмитрия.
Смотр войска пан царевич и пан сандомирский воевода провели под Глинянами. Съехавшееся рыцарство устроило коло и избрало гетманом похода пана Юрия.
Против него не раздалось ни одного голоса, ведь пан Мнишек не только воевода, но еще и главный содержатель всего воинства.
Полковниками были назначены Адам Жулицкий и Адам Дворжецкий. Оба они профессиональные военные, оба в годах, и оба (как утверждают) совсем без денег. Это делает их чрезвычайно заинтересованными в серьезном успехе дела.
На этом же кругу выработали жесточайшие походные правила, по типу того, что вырабатывают казаки при дальних ходах на татар или турок. За пьянство казнь, за трусость и предательство казнь, за мародерство казнь. Этот пункт особенно важен, так как боевые действия пойдут в совсем недружественной стране. И раздражать население, не знающее цивилизованных правил, было бы безумием.
К Днепру мы двинулись отдельными отрядами конными и пешими. Главную нашу силу составляли польские роты, а передовую и арьергардную казаки.
Мы двигались по воеводству князя Константина Острожского с большой осторожностью, потому что опасались удара в спину его гарнизона, который составляет несколько тысяч хорошего войска.
(Всем очень хорошо известно, что князь Константин и его сын краковский кастелян князь Януш большие противники похода на Московию.)
На этом писать заканчиваю. Пишу ночью на дежурстве у костра. Благо, что есть оказия в Ваш город.
Да, чуть не забыл самое главное, ради чего начал писать. Тут к нам присоединились донские казаки, очень большой отряд. Они привезли в кандалах московского воеводу Хрущева, который был послан царем Борисом уговаривать казаков против Дмитрия.
Едва Хрущев увидел царевича, он бросился к нему в ноги, заплакал и признал в нем истинного царевича Дмитрия по сходству с его отцом. Этим он заслужил себе прощение.
Преданный Вам – А. С.»

Осторожный Константин Острожский все-таки не решился напасть на отряды Дмитрия. Открыв против них военные действия, он дал бы им возможность самим нападать на гарнизоны его воеводства и захватывать его деревни. Пусть скорее уходят.
Чтобы не быть совсем уж соучастником, он велел убрать с берега Днепра все паромы, все ладьи и все другие средства переправы.
Это оказалось не страшным. К тому времени в отрядах Дмитрия уже было много русских. Любой русский с топором мог не только паром построить, но и избу срубить за два дня. А без топоров они из дома не выходили. Так что переправа была налажена добротная и скоро.
Только один поляк упал с плота в воду и под тяжестью амуниции утонул.
Дмитрий очень расстроился: каждый профессиональный воин на счету, – но его успокоили. Оказывается, человек этот очень тяжело болел, имел страшные боли и в воду вошел сам, не желая терпеть мучений.
Первый русский город, который лежал на пути, назывался Моравск.
* * *
Перед Семеном Никитичем Годуновым стоял дьяк Смирнов-Васильев. Он держал ответ на давнюю занозу Семена Никитича:
– Почему монах Григорий Отрепьев, путь которого по личному приказу Бориса лежал в темницы Кирилово-Белозерского монастыря, туда не доехал? Что его удержало? Почему в настоящее время он не гниет в каменных подвалах Кириллова во славу царя Бориса?
Дьяк не мог сказать ничего определенного. Он мямлил что-то про Шуйского, про то, что это был очень способный монах – любимец патриарха. Что, кажется, не было подвод и лошадей, что некого было посылать досмотром, что они Божьи люди, а не становые приставы.
Чем больше он говорил, тем ласковее смотрел на него Семен Никитич. Чем ласковее смотрел Семен Никитич, тем смелее он говорил.
А Семен Никитич думал только об одном: кого потянет за собой этот говорливый дурак. Чуяло сердце Семена Никитича, что потянется за ним ниточка, ведущая к Шуйскому. А до хитроумного Шуйского он уже очень давно хотел дотянуться.
Велев запихнуть дьяка в каменный мешок, Семен Никитич пошел с докладом к Борису.
Пройдя мимо невероятной высоты колокольни Ивана Великого, он поднялся по каменным, крытым металлическими листами ступеням Красного крыльца и, даже не взглянув на двух стрельцов с бердышами, вошел в Переднюю палату.
Для Семена Никитича у Бориса время всегда и немедленно находилось. Царь принял его в Комнате. Так назывался личный кабинет Годунова, находившийся позади Передней официальной палаты.
Борис Федорович стоял, прижавшись спиной к высокой изразцовой красно-голубой печи, и слушал, как писец читал ему какие-то бумаги. Второй писец записывал в толстую книгу его распоряжения.
Жестом руки царь выпроводил всех и спросил Семена Никитича:
– Ну? Что говорит дьяк?
– Что плохо помнит.
– Пытали?
– Нет еще. Пытать надо при людях. Начать?
– Утопить, – спокойно повелел Борис.
– За что? За Отрепьева?
– Ни в коем случае. Про Отрепьева чтобы ни слова не было помянуто, наказать надо за воровство.
– За какое воровство?
– За простое, – раздраженно сказал Борис. – Он ведь заведует расходами Иова?
Борис интонационно нажал на слово «он».
– Он, – подтвердил Семен Никитич.
– Так, значит, за его воровство.
– Может, никакого воровства и нет, – недовольно проворчал Семен Никитич.
– Есть. И очень большое, – жестко сказал Борис. – Сам не чуешь, пошли дьяков, найдут.
Он жестом выпроводил Семена из Комнаты, так и не предложив присесть. И тот, недовольный брезгливым к нему отношением, помрачнев, ушел.
* * *
Первый русский город на пути войска Дмитрия, пожалуй, был самым главным во всей кампании. Это была лакмусовая бумажка: как расколется этот орешек, так расколется вся страна. Тем более что именно Моравск больше всех других был наполнен слухами о претенденте.
Дмитрий направил туда несколько казацких полков, чтобы перекрыть дороги. Это были полки атамана Белешка, атаманов Куцка и Швайковского.
Когда городские люди поняли, что они окружены и целиком во власти приближающегося польского войска, они забеспокоились.
Моравск стоял на границе, вел торговлю в обе стороны и совершенно не хотел воевать. Любая битва за царевича или против совсем ему не была нужна. Он не нуждался ни в победе, ни в поражении.
На главную площадь, состоящую, несмотря на свою главность, из одноэтажных домов, сбежался народ.
Решено было сдаваться. Двух городских воевод, Ладыгина и Безобразова, немедленно повязали. (Причем одного – Бучугу Ладыгина – с его согласия.)
Казаки прискакали к царевичу с вестью, что город сдается. И Дмитрий во главе строгих польских частей выехал принимать свое первое русское владение.
Он ехал в стальных, отделанных золотом латах под великолепной собольей ферязью на огромном черном коне рядом с осанистым, представительным Мнишеком. Следом везли тяжелое красное знамя с черным византийским орлом на золотом поле.
Дорога, ведущая в город, была залита солнцем. Несмотря на то что был последний день октября, было по-летнему тепло. Войска шли в строгом и красивом походном порядке. Видно было, что это армия, а не банда казаков. Польские профессиональные воеводы за полмесяца похода сумели хорошо сорганизовать своих солдат. Большую роль в этом играли священники иезуиты – отец Андрей Лавицкий и отец Николай Чижевский.
– Видел бы нас гетман Замойский, – тихо сказал Мнишеку Дмитрий.
Коронный гетман был один из главных врагов похода. Он едва не сорвал его своими письмами королю и другим могущественным сенаторам.
– А вы знаете, юноша, что он заявил королю?
– Что?
– Что надо будет бросить в огонь все летописи и исторические книги и изучать мемуары Мнишека, если его поход увенчается хоть каким угодно малым успехом.
– Значит, будет изучать! – усмехнулся Дмитрий.
На городских стенах бушевала толпа, приветствуя будущего царя. На расстоянии полета стрелы Мнишек и Дмитрий остановились.
Ян Бучинский один подъехал к воротам и на сабле протянул в верхнее окошко письмо Дмитрия. Прошло ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы прочесть его, затрубили трубы, и ворота отворились.
Навстречу Дмитрию вышла процессия церковнослужителей с пением, с хоругвями и иконами.
Священники благословляли государя. Давали ему целовать святые иконы. К ногам лошади Дмитрия бросили двоих связанных воевод.
– Развяжите! – приказал Дмитрий.
Воевод подняли с колен, развязали.
– Что сами не сдались, молодцы! – сказал царевич. – Что дали себя связать – бабье!
Бучуга Ладыгин снова бухнулся на колени:
– Прости, государь, голова раздваивается! Как ни поступишь, все неправильно будет!
– А ведь верно, – согласился Дмитрий, – так и так худо выходит!
Он вызвал из своей свиты Богдана Сутупова – грамотного беглого от Годунова дьяка – и приказал:
– Разведай, каковы были эти служилые к народу. Если грамотные воеводы, на место поставь. Если это душегубы годуновские, вздернуть!
Польские войска вступили в город.
* * *
Суетливые дьяки Моравска уже приготовили для размещения Дмитрия городскую управу. Все происходило так четко и грамотно, будто визита царевича ждали уже давно.
Но Дмитрий первым делом отправился в храм Спаса-Преображения, чтобы отслужить молебен в честь бескровного взятия города. На горожан это произвело очень хорошее впечатление.
* * *
Дмитрий сидел в главной комнате городской управы и слушал, как Станислав Бучинский, родной брат Яна, читал ему письмо Годунова, найденное в управе:
– «…И этот расстрига Гришка впал в ересь, отца своего не слушался, разбойничал и крал. А когда воровство его было найдено, он постригся в монахи, чтобы ему не быть наказанному, но воровства своего прежнего не оставил и от чернокнижества и вызывания духов нечистых не отказался. Он с товарищами своими попом Варлаамом и клирошанином Мисаилом Повадиным ушел в Литву. И мы дивимся, что находятся люди, какие вора того за истинного царевича принимают и помощь ему оказывают.
Хотя бы тот вор и подлинно был князь Дмитрий Углицкий, из мертвых воскресший, то он не от законной, от седьмой жены царя Ивана и права на престол московский трон никакого не имел бы…»
В этом месте Дмитрий прервал секретаря:
– Ого, царь Борис уже ошибки делает. Составьте список с этого письма и срочно отправьте гонцом в Краков Зебржидовскому. Он сумеет много полезного с этим посланием сделать.
– В чем ошибка, государь? – спросил Станислав.
– Борис допускает, что я могу быть жив. А ему надо стоять насмерть на том, что меня давно уже нет.
– Читать дальше, ваша светлость? – спросил Бучинский.
– Не надо. Я этих писем уже начитался. По церквам такие же от патриарха читают. Я потом его просмотрю. А сейчас запиши ответное письмо, пока мысли не растерял.
Бучинский приготовил перо и начал записывать слова Дмитрия:
– «Надо бы тебе, Борис, душу твою, созданную по образу Божьему, в упорстве своем не осквернять. Ты ведь гибель готовишь ей. Разве ты не знаешь, что ты смертный человек?
Ты в противность воли Божьей украл у нас государство. Будучи правителем, ты лишил жизни многих людей. Убил многих горожан наших, приверженных к Романовым и Шуйским.
И вот, когда ты изгубил многих сильных вельмож, ты начал острить нож на нас, младенца.
Ты подговорил дьяка Михайлу Битяговского с Никитой Качаловым и Осипом Волоховым нас зарезать.
Ты думал, что заодно с ними и учитель мой, доктор Симеон, присланный тобой к нам. Но по его старанию мы были спасены от смерти…»
– Государь, но ведь Борис и сам все это хорошо знает.
– Дурак ты! Это же не на него пишется. Пока письмо к Борису попадет, его тысяча глаз прочитает. А мы еще копии по городам разошлем.
За окном послышался сильный шум.
– В чем дело? – спросил царевич.
– Двух монахов поймали, которые говорят, что тебя, государь, по Москве знают, – доложил капитан только что созданной роты охраны Дмитрия и Мнишека Альберт Скотницкий. – Они народ смущают. Говорят, что ты – Гришка Отрепьев.
В зале появились Ян Бучинский, Юрий Мнишек и еще несколько человек из Дмитриевой свиты.
– Что будем делать, государь? – спросил капитан. – Повесить их или привести сюда?
– Ни то и ни другое. Если их повесить, народ засмущается. Если их впустить, они немедленно во мне Гришку опознают. Их за этим и слали сюда.
– Как же быть? – спросил охранник.
– А вот как! – ответил Дмитрий. – Иваницкого ко мне! Немедленно!
Иваницкого немедленно отыскали.
– Иди, Мартин, переоденься в мое платье, – приказал Дмитрий. – Послужишь царевичем. И сядь вот здесь на скамье! Лицо поумнее сделай и попостней. Посмотрим, как наши монахи тебя опознают. Они же тебя на Москве видели.
Сам Дмитрий вышел из зала. Он пошел в свою комнату и повелел, чтобы ему помогли надеть латы и принесли соболью перевязь.
Все насторожились.
Наконец Иваницкий переоделся в рабочее царевичево платье и сел на скамье под образами.
Монахов ввели.
– Ну, – толкнул их вперед Скотницкий. – Кто перед вами? Отрепьев?
Монахи растерянно переглянулись.
– Нет. Не Отрепьев, – одновременно сказали они.
Свита царевича еще больше напряглась. Ловушка не сработала, мышеловка не захлопнулась.
Вдруг в зал твердым шагом вошел Дмитрий. Это был уже не тот человек, которого привыкли видеть в походе на лошади или у костра, не тот – простой и доступный любому. Вошел государь, молодой и жестокий, от одного жеста которого зависят судьбы сотен и тысяч людей.
– Так, может, аз есмь Отрепьев?! – сурово спросил он.
Монахи совсем сникли и оба бросились к царевичу в ноги.
– Государь! Государь! Прости нас! Бес попутал! Ты не Гришка, не Гришка ты!
– Убрать! – приказал царевич.
Монахов немедленно выволокли вон.
– Что с ними делать? – спросил Скотницкий.
– Передать их Богдану Сутупову. Пусть он их выпорет как следует и в город выпустит. Они теперь моему делу много пользы принесут.
Скотницкий вышел.
– Станислав, – обратился Дмитрий к секретарю. – Повели сыскать среди казаков и привести ко мне атамана – Герасима Евангелика.
– Для чего, государь?
– Он хорошо знает Отрепьева. Пусть он велит этого Гришку с Днепра сюда в войска прислать. Тогда вся эта путаница кончится. Больно часто мне этот беглый монах на пути встречается. Будем его с собой возить на телеге и всем показывать. А теперь продолжим…
Он снова начал диктовать:
«… По смерти брата нашего, которую ты, Борис, ускорил, начал ты подкупать большими деньгами убогих, хромых и слепых, которые повсюду кричали, чтобы ты был царем, что ты праведный и добрый. Когда ты воцарился, доброту твою узнали Романовы, Черкасские, Шуйские. Царя Симеона ты лишил зрения. Опомнись, правитель, и злостью своей не побуждай нас к большому гневу. Отдай нам наше, и мы тебе для Бога отпустим все твои вины и место спокойное назначим. Лучше тебе на этом свете что-нибудь претерпеть, чем в аду вечно гореть за столько душ, тобой погубленных…»
В этот день несколько гонцов выехало из стана Дмитрия в сторону Литвы. Причем не все они были отправлены царевичем.
* * *
Борис Федорович Годунов оглядывал бояр, рассаживающихся в Средней дворцовой палате. С того момента, как убили царевича, прошло тринадцать лет. Сколько же прежних фамилий осталось в Думе?
Нет Бельского, нет Щелкаловых, нет Черкасского, нет Клешнина. Пожалуй, кроме Федора Мстиславского и Василия Ивановича Шуйского, из прежних старших бояр нет никого.
Лишь эти двое уцелели. Один из-за крайней честности и простоты, другой из-за чрезвычайной хитрости и умения никогда не переступать дорогу.
Решали вопрос: слать войска против самозванца или не слать, и если слать, то как серьезно.
Сын Годунова Федор сидел рядом с отцом и делал заметки в большой царской кожаной книге.
Федор Иванович Мстиславский предлагал отнестись к противнику со всей опаской.
– Надо и стрельцов посылать, и ополчение готовить, – говорил он. – Много войска потребуется.
– А не дорого ли будет? Не слишком ли большая честь вору? – спросил Шуйский. – Можно и малыми силами обойтись. Нечего страну будоражить. И так казна пуста.
– За казну не беспокойся, – вмешался Борис.
– Я не верю в малую войну, – сказал Мстиславский. – Малые войны всегда большой бедой оборачиваются.
– А я верю, если с умом провести, – возразил Шуйский. – Надо послать малый отряд, но самый крепкий, с хорошим вооружением, скорый. Он захватит вора и привезет сюда в клетке.
– А если этот малый отряд разобьют или в крепости от него закроются? – спорил полководец Мстиславский. – Время-то против нас идет.
«Не против тебя, дурака, а против Бориса, – думал про себя Шуйский. – Молчал бы, не лез».
Спор шел между двумя старшими боярами: стратилатом и политиком. Другие члены совета помалкивали.
– Мы вот как сделаем, – решил Борис. – Брата твоего Дмитрия, Василий Иванович, с малым отрядом вперед вышлем. Пусть он в битву не втягивается. Пусть у тамошних воевод войско берет. Пусть соседние гарнизоны вместе соединяет.
Дежурный дьяк записывал распоряжения царя.
– А ты, Федор Иванович, – продолжил Борис, – при Москве большое ополчение собирай. Как оно готово будет, тоже выступишь. Ясно?
– Ясно, – оживились и прояснели бояре. Как легко стало дышать, когда решение принято.
– А раньше всех, с двумя тысячами конных и с припасами, следует выслать к границе Петра Басманова. Пусть Новгород-Северский укрепит. Это главный город в тех краях. Пока он стоит, все остальные стоять будут.
Когда совет был закончен, Борис вернул Мстиславского и сказал ему, не глядя в глаза:
– Ты, Федор Иванович, молодец, свое данное слово хорошо держишь. Я за тобой внимательно смотрю все эти годы.
– Чего там, Борис Федорович.
– Я тебе жениться запрещал, прости. Как вернешься, женись. Я за тебя даже готов дочь свою отдать, Ксению. Знаю, она тебе нравится.
И, не поднимая глаз, Борис ушел в свой кабинет. За ним вошел Федор.
– Государь, – сказал он, – хитрит Шуйский. Я тоже не верю в малую войну.
– Молодец, – коротко ответил Борис, не желая развивать разговор. – Астролога привезли, о котором я просил?
– Привезли. Здесь он, дожидается.
– Давай его сюда. И сам со мной побудь.
* * *
Четвертого ноября казачьи войска Дмитрия подступили к Чернигову.
– Сдавайтесь! А то от царевича пощады не будет.
В ответ на них со стен посыпались стрелы и стали стрелять пушки. Воевода Иван Татев не собирался сдавать город.
Тогда черниговцы решили сдать воеводу. Вооруженные горожане толпами стали окружать защитников, оттаскивать их от пушек и тащить их с городских стен.
Татев протрубил общий сбор и, сняв отряды со стен, занял городскую крепость. Пушки стали бить по казакам оттуда. И хорошо бить.
Возмущенные этим, казаки развернулись и повернули коней в пригород. Также они ринулись в город на улицы, непростреливаемые гарнизоном. Начался грабеж.
– Вот как вы относитесь к нашему государю! – кричали казаки, вытаскивая из богатых домов все ценное: ковры, оружие, дорогую одежду.
Как правило, пара дюжих казаков выволакивала из дома богатый хозяйский сундук, и все другие расхватывали кому что попадется. Если кто пытался возражать, поднималась сабля или плеть.
Из Чернигова к Дмитрию поскакали гонцы с жалобой на казаков. Дмитрий выслал отряд Скотницкого, нескольких атаманов и сотню поляков с угрозами и увещеваниями. Грабеж прекратился.
Основная армия Дмитрия срочно двинулась к городу, потому что ситуация с грабежом очень обеспокоила царевича.
Посовещавшись с Мнишеком, Жулицким и Дворжецким, Дмитрий еще в дороге продиктовал и выслал к казакам царский приказ вернуть награбленное, говоря, что, если это не будет сделано, он с польским войском придет и сам накажет грабителей.
Впервые профессиональное польское войско противопоставлялось русским частям. Последствия могли быть самые неприятные.
Приказ возымел действие. Наиболее дорогие и заметные вещи были жителям возвращены.
Это в свою очередь расположило в пользу Дмитрия гарнизон крепости во главе с Татевым. Отряд вышел из ворот и положил знамена к ногам Дмитрия.
– Прости нас, государь, и помилуй!
Опять звонили колокола. Опять навстречу царевичу шел ход священнослужителей с иконами и пением. Митрополит благословил Дмитрия.
– Взошло солнце наше жданное!
И вновь поскакали гонцы в Польшу.
И в Москву тоже скакали гонцы.
На пути лежал важнейший город Новгород-Северский.

«Город Гоша.
Ясновельможному пану Казимиру Меховецкому.
28 декабря 5-го года

Высокочтимый пан Казимир. Точно по договоренности с Вами описываю для Вас дела, происходящие в войске императора московского Дмитрия.
Очень много событий прошло за это время.
Пользуясь тем, что наши войска находятся в передышке недалеко от русского города Путивля, я не торопясь расскажу Вам все.
В Чернигове молодой государь с большим трудом сумел получить десять тысяч злотых из казенных денег и расплатился с частью войска. Но этого было недостаточно для полной выплаты, и другая, большая часть рыцарства, захватив одно из знамен, стала строиться, чтобы маршевым порядком возвращаться в Польшу.
Молодой император был в отчаянии. Со слезами на глазах он уговаривал рыцарство не покидать его. Ему грубили и обзывали вором. Если бы не два святых отца, отец Андрей Лавицкий и отец Николай Чижевский, войско бы ушло. К радости императора, отцам капелланам удалось уговорить лучшую его часть вернуться.
От Чернигова мы двинулись к Новгороду-Северскому. Первыми пришли туда казаки. Но они не стали брать город, опасаясь гнева императора, как это случилось в Чернигове. За это время начальник города князь Никита Трубецкой и присланный воевода Петр Басманов сожгли многие дома на подступах к крепости и заперлись в ее стенах.
Когда казаки и наши подошли близко к городу, из крепости стали кричать: „Ага, явились, б-дины дети, на наши деньги!“ – и очень успешно начали стрелять по нашим из пушек, и нанесли большой урон.
Мы стали рыть вблизи крепости шанцы и плести корзины. Ночью мы сделали деревянные башни на санях и утром стали двигать их перед собою. При этом триста человек несли солому и хворост, чтобы сбросить в ров и поджечь вокруг крепости. Русские заметили это и стали стрелять по нашим ядрами и дробом.
Наши, видя, что без сильных пушек, которыми можно было бы пробить стену, нет никакой возможности взять крепость, отступили с немалою потерей.
Царевич был очень опечален. Он почти падал в обморок. Он говорил: „Я имел о поляках лучшее мнение. А теперь вижу, что они такие же люди, как другие“.
Лучшие люди из рыцарства кричали царевичу: „Не порочь нашей доброй славы. Потому что все народы знают, что нам не диковина брать штурмом крепости. И хотя мы не обязаны ходить на приступ, мы не отказываемся, прикажи только пробить дыру в стене, увидишь тогда польскую доблесть“.
(Малое время спустя царевич истинно убедился в правоте слов рыцарства и увеличил к нему свое искреннее уважение.)
На следующий день, благодаря Всевышнему Богу, пришло приятное известие, что царевичу сдаются Рыльск, Камарницкая волость с городом Севском, Курск и Кромы. Царевич и все рыцарство были этим немало обрадованы.
После этого привезли из Путивля 5 осадных орудий и 5 меньших, ввели их в шанцы и стали из них стрелять. И в первый день убили ими в крепости до 60 человек.
Тут к нам подошло известие, что идет на нас царское войско числом 200 000.
Наутро наше войско, призвав на помощь Бога, затрубив тихо в мундштук, вышло в поле. Русские мужественно стали на пути. Оба войска приглядывались одно к другому и выпускали наездников. Царевич сам захотел выехать и схватиться с годуновскими, но пан староста Сендомирский удержал его. Один выстрел из царского войска, и вся кампания завершится.

Опытный воевода Басманов между тем стал стрелять в нас из крепости. Поэтому император отрядил несколько сот казаков, и они несколько раз вгоняли выступающих из крепости обратно в крепость, рубя их саблями.
Главная битва была на другой день. Очень хорошо сражалась рота Неборского, состоящая из 200 коней. Она первая пошла в атаку с двумя другими ротами Крушины и Былинского и смешала полки русских. Отлично действовал капитан Дворжецкий и две гусарские роты г. Фредра и г. Щуки.
А еще наши из пешей роты капитана Станислава Борши отняли у Борисова войска золотое очень дорогое знамя и сильно изранили самого полководца Мстиславского.
Оба войска разошлись с потерями. Причем каждое могло считать себя победившим.
На следующий день, по христианскому обычаю, хоронили тела убитых русских. На месте битвы сделаны были три огромные могилы и в них кидали русских, которых было до 6000.
Когда молодой царь ездил между трупами и видел такое множество убитых его людей с обеих сторон, то сильно сожалел и плакал.
Поляков убитых, в особенности знатнейших, было не больше 20. Их похоронили с великими почестями в центре лагеря возле церкви.
Из простых наших людей погибло до 100 воинов. Их похоронили в малой могиле недалеко от русских могил.
После сражения рыцарство загрустило. Они стали требовать у царя денег. У царевича денег и в этот раз не было.
Товарищи из роты Фредра сказали: „Ты дай лишь нам одним, чтобы другие роты не знали. Мы останемся, и другие роты останутся тоже. Они на нас смотрят“.
Обманутый царевич дал им деньги, но другие роты узнали об этом и еще сильнее обозлились.
Рыцарство отняло у него знамя, сорвало с него соболью ферязь. Притом один сказал: „Ей, ей, ты будешь сидеть на коле“, за что царевич дал ему в зубы.
Выручило царевича только то, что утром к нему подошли запорожские казаки числом 12 000. Они имеют 12 хороших пушек.
Царевич казакам чрезвычайно обрадовался и вознесся духом. Он опять весел и весьма уверен в себе.
На этом, ясновельможный пан Меховецкий, я заканчиваю письмо, которое передаю с ушедшим отрядом. О всем, что будет происходить со мной и с войском, я буду Вам писать при каждом удобном случае.
Что касается меня лично, мое рвение и доблестное участие в походе замечено царевичем. Я сильно повышен в звании и получил очень ответственную должность.

Вечно Ваш – А. С.»
* * *
Лучшая часть войска уходила от царевича. Главным предлогом был приказ шляхетству от короля Сигизмунда вернуться. Приказ был вызван угрожающими письмами из Москвы. Годунов грозился начать ответные военные действия на польской территории.
Но сильнее приказа гнало из Московии отсутствие денег у царевича, злой влажный морозный ветер со снегом, болезни, раны, гибель товарищей и многие походные лишения.
Торжественного марша по стране не получилось.
С ними готовился к отъезду и Юрий Мнишек. Он и царевич Дмитрий тихо разговаривали около походного возка сендомирского старосты.
– Что так? – спрашивал Дмитрий. – Нет же никаких оснований бежать.
– А я и не бегу, великий князь.
– Государь…
– Пока все-таки лучше «великий князь».
– И все-таки лучше «государь», – уже почти с угрозой сказал Дмитрий.
– Хорошо, государь, – согласился Мнишек. – Вы же знаете, король созвал сейм. Я просто обязан вернуться в Польшу, иначе я окажусь вне закона.
Он повернулся к карете.
– Прочтите это письмо. Я его раньше вам не показывал. И вы поймете, как я рискую, помогая вам.
Он вынул из бокового шкафчика каретной дверцы и протянул Дмитрию длинный походный свиток, исписанный мелким профессиональным почерком.
Дмитрий стал изучать письмо.

«Самбор. Самборскому старосте пану Юрию Мнишеку с глубоким уважением от коронного гетмана и канцлера Яна Замойского.

Ясновельможный!
В ближайшее время состоится сейм, и Ваше присутствие на нем обязательно.
В ответ же на Ваше письмо и многие письма московского господарчика могу сказать следующее.
Когда его королевское величество спрашивал мое мнение, я советовал отложить это дело до сейма. Так разумею я и теперь, и Вам я об этом неоднократно заявлял.
Кости иногда падают недурно, но бросать их, когда дело идет о важных предприятиях, не советуют – слишком опасно.
В случае с московским князьком дело как раз идет о важных предприятиях: об ущербе славы его Величества Короля и наших народов, о вреде государству.
В ответ Москва может сделать нападение на коронные владения, жечь их и опустошать, а тут нет никого, готового дать отпор.
Сейчас уже есть немало нареканий на Вас, на людей, Вами принимаемых на службу без моего ведома как военного начальника, чего никогда раньше не бывало.
В случае дальнейшего обременения населения, а тем более вреда от неприятеля, винить будут только Вас, и Вам следует как следует подумать. Притом в Москве обладают большими военными средствами и возможностями, чем это Вам представляется и чем мы постоянно от Вас это слышим.
Сохрани Вас Бог дальше участвовать и потерпеть поражение. Тогда может последовать мщение всей стране за то, что мы первые нарушили договор…»
Дмитрий не дочитал письмо, вернул его Мнишеку и быстрым шагом пошел прочь от кареты.
– Царевич, стойте, – остановил его Юрий Мнишек. Дмитрий остановился.
– Что передать Марине?
Царевич резко замер и задумался:
– Передайте, что я верю в нее больше, чем в ее отца!
И еще быстрее пошел прочь от кареты.

Уходившие отряды остановились около возка с ксендзами Лавицким и Чижевским. Куда поедут святые отцы? Будут ли они разворачиваться?

– На нас смотрят, – тихо сказал отец Андрей Лавицкий товарищу. – Что будем делать?
– Надо показать, что мы остаемся.
– Возница, – приказал отец Андрей кучеру, – разворачивайся в сторону Москвы.
Этот поворот двух ксендзов в сторону Москвы вернул Дмитрию часть уходивших польских ландскнехтов.
* * *
Ввиду того, что лучшая часть войска ушла, Дмитрий был вынужден снять осаду с Новгород-Северского и перебраться в милый сердцу Путивль.
Вот уже несколько дней Дмитрий безвылазно сидел в Путивле, приводя в порядок потрепанные войска. Снова устраивал рыцарство по хоругвям, устраивал роты, назначал ротмистров.
Царевич занимал дом второго путивльского воеводы Василия Рубец-Мосальского. Между ними установились какие-то на удивление дружеские и спокойные отношения.
Рубец-Мосалький сразу располагал к себе людей как княжеского звания, так и самых простых ратников. Он относился к Дмитрию спокойно, безо всякого подобострастия. Мало того что он сразу сдал Дмитрию город без боя и присягнул ему со всем своим гарнизоном, он добросовестно, как механизм, выполнял любое самое трудное поручение царевича, не претендуя ни на какие награды и блага. А после трудно выполненного дела сразу уходил в тень.
Вот и сейчас он пришел к царевичу и доложил:
– Есть радостная новость: люди Герасима Евангелика привезли из сечи Гришку Отрепьева.
– Расстригу немедленно ко мне! – приказал Дмитрий.
Отрепьева привели.
Бывший монах сразу бросился в ноги государю:
– Не вели убивать!
Дмитрий молча и долго смотрел на монаха, потом бросил всего одно слово:
– Рассказывай.
Это так было сказано, что ни у кого не возникло сомнений, что Гришка сейчас расскажет все. А если будет хоть капля юродствования, болтовни или хитрости в его словах, Гришке не прожить и минуты.
Призрак Грозного присутствовал в зале, призрак царя-садиста и священника. И в силу его садизма и священничества все обязаны были говорить ему правду, все обязаны были исповедоваться. Польские вышколенность и рыцарственность куда-то в этот миг исчезли.
Вместо ответа Гришка сунул руку за пазуху и стал что-то доставать. Мгновенно на него сверху упал Альберт Скотницкий и придавил к полу.
– Нет! Нет! – закричал Гришка. – Это бумага! Это письмо.
– Что за письмо? – сказал Дмитрий. – Давай.
Отрепьев подал ему две тонкие, связанные между собой дощечки. Царевич разъединил дощечки, вынул сложенный между ними вчетверо лист бумаги с узорчатыми краями, развернул его и стал читать.
Чем дольше он читал, тем большее удивление проявлялось на его лице. Это было письмо опальной царицы Марфы к сыну. К нему, к Дмитрию.

Дорогой мой сын!
Не знаю, найдет ли это письмо тебя. Пишу просто так, в надежде на счастливый случай. Я знаю, я чувствую, и Господь Бог подсказывает мне, что ты жив. Хотя многие говорят мне, что тебя давно уже нет.
Я пишу в темноте, и много писать не могу. Храни тебя всемилостивейший Бог.

– Встань, – велел царевич. – Откуда это у тебя, дьяк?
Отрепьев опасливо оглянулся по сторонам. Дмитрий понял его и жестом предложил всем выйти из комнаты.
– Александр Никитич Романов передал.
– На кой?
– Чтобы я твоим именем, государь, на Русь шел против Годунова.
– И что же ты не пошел?
– Вы же сами идете. Я давно о вас знаю.
«Странно, – подумал Дмитрий, – неужели Романовы не были посвящены в мою историю? Зачем они этого человека готовили?»
Он громко постучал саблей по столу, и вся свита вернулась.
– Что делать, государь?
– Вот что: вывести его на площадь, на видное место и прочесть при нем грамоту, что Годуновым к королю литовскому прислана. Пусть подтвердит на площади все, что про него говорится. А до этого пусть с ним Богдан Сутупов как следует побеседует, чтобы никаких срывов не было… Но без последствий.
– Позвать Сутупова? – спросил Мартин Бучинский. – Он здесь.
– Давайте.
Вошел пыточных дел мастер. Дмитрий все объяснил ему про Отрепьева.
* * *
Через два часа на свежезапорошенной снегом площади перед собранными представителями войска и важным торговым и государевым местным народом с высокого подмостка выступали Гришка Отрепьев вместе с Богданом Сутуповым.
Сутупов кричал:
– Правитель московский Борис Годунов не желает признавать Богом спасенного и нам данного царевича Дмитрия. Он и его бояре утверждают, что в Москву с войском идет не всевластный государь Русский, а беглый монах Гришка Отрепьев. По поручению государя нашего Дмитрия Ивановича мы разыскали этого беглого всамделишного монаха. Вот он, перед вами. Слушайте письмо правителя московского Бориски Годунова к королю Сигизмунду литовскому и все смотрите на этого человека.
Он читал с листа:
– «В Вашем государстве объявился вор и расстрига Отрепьев Гришка. А прежде он был дьяконом в Чудове монастыре и у тамошнего архимандрита ходил в келейниках. Из Чудова монастыря взят был он к патриарху нашему Иову для письма. А когда он был в миру, то отца своего не слушался, крал, играл в кости, пил и впал в ересь». Верно? – спрашивал он у Гришки. – Все так и было?
– Верно, – громко соглашался Гришка. – Все так и было. Только в ересь не впадал.
Богдан Сутупов зло взглянул на него и продолжил:
– «От отца своего Гришка убежал, служил у Романовых с Черкасскими, проворовался, связался с лихими людьми. И наконец, вор этот постригся в монахи, не отставши от воровства своего, и от чернокнижества, и вызывания духов». Все здесь правильно?
– Все правильно, – скоро подтвердил Отрепьев.
– «Когда это воровство в нем было найдено, то патриарх со священным собором осудили его на вечное заточение в Кириллов-Белозерский монастырь. Но он с товарищами своими, попом Варлаамом и клирошанином Мисаилом Повадиным, ушел к Вам в Литву». Все ли правильно писано? – спрашивал Сутупов у Гришки.
– Все правильно писано.
– «И мы дивимся, каким обычаем такого вора в Ваших государствах приняли и поверили ему, не пославши к нам за верными вестями. Поэтому требуем самозваного Гришку Отрепьева казнить, а приспешников его и будоражельщиков примерно наказать». Все слышали? Все Гришку видели? – спрашивал Сутупов у толпы.
Толпа согласительно гудела.
– Так вот идите и всем расскажите о слышанном! – велел Сутупов. – А наказывать его ли не наказывать – это не Годунову решать. Это царь наш Дмитрий Иванович решать будет.
Никто с ним не спорил.
* * *
Воевода Басманов был принят Борисом как самый важный в стране человек – его прием шел на уровне приема иностранного посла не очень главной державы.
Полусотня наряженных, сверкающих золотом бояр выехала задолго вперед навстречу его повозке. Это было ритуальное сопровождение важного гостя, нечто вроде почетной охраны, которая русским никогда не полагалась.
Его собственная охранная сотня как-то поблекла, замученная долгой зимней дорогой, стушевалась и по его приказу скрылась в первой же городской улице.
Басманов вышел из повозки. Правая рука у него была на перевязи.
Трое главных бояр – два князя Голицына, Василий и Иван, и воевода Михайла Салтыков, одетые в золото и парчу, – спешились и протянули ему руки, приветствуя его от имени царя, и он неловко с ними поздоровался.
Ему подвели собственные царские сани, дальше он ехал в них, переговариваясь с боярами. Разговор был осторожный, не политический.
– Много ли там польского войска?
– Две-три тысячи. Много конных.
– Как вооружены?
– Лучше всех наших.
– Много ли казаков?
– Десять—двенадцать тысяч. В основном конные.
– Ладит ли Литва с казаками?
– Ладит. И ладит хорошо.
Так и подъехали к Кремлю. Дальше Басманова встретили и пешим повели к Передней лестнице стольник Годунов Степан Степанович и капитан роты охранников царя француз Жак Маржерет.
Принимали Басманова в Красной палате. После походных и крепостных трудов, после ночевок в поле и долгой езды в маленьком возке роскошь золотых росписей на стене, золотых перил и дорогих ковров на лавках просто била по глазам.
Несмотря на ясный день, повсюду горели свечи.
Прием был чисто личный. Борис Годунов сам вышел ему навстречу и горячо обнял Петра.
– Не перевелись еще воины в царстве! Семен! – крикнул он через спину.
В палату вошел Семен Никитич Годунов, неся на вытянутых руках сверкающую, отделанную золотом саблю.
Борис взял саблю и протянул Басманову.
– Это тебе награда от меня. Саблю эту царю Ивану австрийский цесарь лично подарил.
Басманов со всей требуемой ритуалом торжественностью принял подарок.
– Жалую тебя боярским чином, – сказал Борис.
Басманов не переставал кланяться.
Еще он получил шубу в тысячу рублей, дорогой кубок серебряный, позолоченый с жемчугом, большого яркого попугая в огромной металлической клетке и тяжелое золотое блюдо с насыпанными на нем золотыми червонцами.
Государь долго потчевал Басманова и беседовал с ним иногда наедине. Честь Басманову была оказана великая. Семен Никитич от такой любезности Годунова мрачнел.
– Расскажи, Петр Федорович, чем этот самозваный царевич людей околдовал? Басманов задумался:
– Попал он на благую почву, государь. Много недовольных и неустроенных есть в царстве. Многие люди хотят успеха искать. Кто за ним идет, тот многое может получить.
– А те, что за царя стоят, они успех иметь, что ли, не могут? – спросил Семен Никитич.
– Те, кто за царя стоят, свое уже получили. А для самозванцевых людей все только открывается.
– Ну да, петля для них открывается или кол, – сердился Семен Никитич.
В конце концов Годунов нервным жестом убрал Семена Никитича из палат. И они долго беседовали наедине.
В конце беседы царь просто потряс Басманова своей любовью. Он сказал, что наградит его несколькими городами и волостями, а при большом желании выдаст за него свою дочь Ксению.
При выходе из дворца на высоком крыльце Басманова поджидал Семен Годунов.
– Пойдем со мной, Петр Федорович. Я тебе покажу кое-что.
– Помилуй, Семен Никитич, я еще дома не был. Не спал два дня, с ног валюсь.
– Пойдем, пойдем. Такое узнаешь, что спать не захочешь. Всю твою жизнь перевернет.
Ссориться с Семеном Никитичем было опасно. Даже такому сильному воину, каким был Басманов.
– Хорошо, пойдем, раз такое дело.
Они пешком отправились в семен-никитический конец Кремля.
* * *
Король Сигизмунд в конце концов был вынужден созвать сейм. Он открылся в январе пятого года в большой сенаторской палате Вавельского замка.
Этот сейм не обрадовал ни Мнишека, ни короля.
Сам Мнишек на сейм не явился, но внимательно следил за каждым словом, сказанным на нем.
Феодалы, съехавшиеся со всех окраин Речи Посполитой, не поддерживали Сигизмунда ни в чем. Ни в вопросе войны со Швецией. Ни в вопросе об увеличении податей. Ни в истории с московским царевичем. Безусловно, этот вопрос был главным.
Первым начал выступать на сейме коронный канцлер и гетман Ян Замойский. Он вышел вперед, встал на специальные невысокие подмостки перед рыцарством, подождал, когда стихнет гул сенаторов, и сказал:
– Ясновельможные, я прошу полной тишины. Я хотел бы, чтобы все меня хорошо слышали. Очень часто мои слова передают порочно. Долго я говорить не буду, да и не могу – слишком стар. Я потерял зубы и здоровье, меня мучает кашель и другие болезни. Но я не стыжусь этого, потому что приобрел все болезни на службе моему дорогому отечеству. И если раньше я мог решать многие вопросы быстро, в шпорах и на коне, то теперь в моем положении я должен принимать очень осмотрительные решения. Я не буду говорить сейчас о внешних опасностях нашему государству. Это нужно делать не в таком торжественном собрании, потому что при сеймовом обсуждении дел в палате может находиться и наш гражданин, и чужеземец. Я буду говорить только об отношениях с Москвой. Московское государство в прежние времена внушало нам большой страх. И теперь оно для нас страшно, но все-таки не так, как прежде, потому что славной памяти король Стефан Баторий усмирил Ивана Грозного и надолго защитил наши приграничные районы от разбоев.
Он закашлялся и кашлял тяжело и долго. Сенаторы ждали.
– Многие не знают, что король Стефан Баторий и Папа Сикст готовили при помощи усмиренной Моско-вии поход на турок через Персию. И Папа Сикст берег на это свои миллионы. Когда до Папы дошла весть, что Баторий умер, он даже заплакал и сказал: «Мы надеялись, что он спасет Израиль». Все было приготовлено к походу, и я уговаривал вас, ваше величество, в начале вашего правления послать послов к Папе и московскому царю, чтобы продолжить дело. Мое мнение было неугодно многим сенаторам, но я доволен тем, что высказал его и исполнил долг совести.
Он снова долго откашливался. Ян Замойский был достаточно стар, но сразу было видно, что это не просто светский старик, а именно старый воин.
– Что касается этого Дмитрия, то я советовал вашему величеству не нарушать условий договора с Москвою. Это противно не только благу Речи Посполитой, но спасению наших душ. Как бы мужичина Борис, в отместку за наше вмешательство, не попрал и не обратил в ничто нашей славы, которую мы приобрели у всех народов. Силы и войско у нас сейчас не те, что были при короле Стефане.
Он так разгорячился, что забыл, что в Краков прибыл посланник московского царя боярин Посник-Огарев и что он, безусловно, имеет уши на сейме. А может быть, старый солдат именно на эти уши рассчитывал. Политика – вещь многослойная.
– Бог мой! – продолжил он. – Этот московский господарчик говорит, что вместо него задушили кого-то другого! Что же это – комедия Плавта или Теренция? Если приказано кого-нибудь убить, так убивают того, кого приказано, и смотрят, тот ли убит. А просто так убивают только козла или барана! Да кроме того, если есть желание возвести на московский престол государя такого рода, то есть другие законные наследники Московского княжества. Хотя бы род князей Шуйских.
В этом месте старый дипломат совсем сильно закашлялся и сошел с подмостков. Он сказал все.
Канцлер Сапега советовал немедленно послать в Москву уполномоченного, чтобы он объяснился с царем Борисом. Князь Януш Острожский, виленский кастелян Иероним Ходкевич, брацлавский воевода князь Збаражский и многие другие уважаемые и сильные люди из шляхетства категорически высказывались против оказания поддержки Дмитрию, против войны с Московским государством.
Великий литовский маршал Дорогостайский впрямую напал на короля.
– Ваше величество, вы присягали соблюдать мир с московским государем. Присягали и за нас – сенаторов и за все рыцарское сословие. Вы лично теперь в своей совести чисты, потому что заявили, что к походу самозванца не имеете отношения. Потому что приказали своими королевскими универсалами, чтобы ушедшие с Дмитрием возвратились. Этим вы успокоили свою совесть. Но как быть сенату и рыцарскому сословию? Один сенатор отправился в поход с Дмитрием. Его сопровождают военные люди из польского рыцарства. Это нужно исправить. Сегодня они против воли вашего величества кинулись на московского князя. Когда их оттуда выгонят, куда они пойдут? Если они задумали произвесть переворот в Москве, то могут возвратиться и произвести то же и у нас. И вообще, следовало бы как можно скорее послать туда кого-нибудь и узнать, что там делается. Нет ли какого важного события. Может быть, там и сделано что-нибудь удачно. Судя по-человечески, это невозможно, но, может быть, Господь совершит чудо.
* * *
Господь чуда не совершил, войска Дмитрия были разбиты.

«Город Гоша.
Ясновельможному пану Казимиру Меховецкому.
Февраль 1605 года.

Высокочтимый пан Казимир. Точно по договоренности с Вами описываю для Вас события, происходящие в войске императора московского Дмитрия.
После отбытия из нашего войска пана Юрия Мнишека царевич назначил себе в гетманы пана Адама Дворжицкого.
Русское войско получило подкрепление из Москвы. Их войска стало до шестидесяти тысяч. Прибыли и главный московский князь Василий Шуйский, и двоюродный брат правителя Семен Годунов. Они стояли при большой деревне Добрыничи.
21 января наши полки выступили против неприятеля и, хотя нашего войска было всего тысяч пятнадцать—двадцать, смело напали на москалей.
Царевич Дмитрий послал отряд кавалерии отрезать московскую армию от центра, и она пошла ложбиной вдоль деревни. Но Милославский выследил их и выставил против них отряд иностранцев под командованием Вальтера Розена, и маневр не получился.
Тогда Дмитрий, как истинный рыцарь, сам повел польское войско на правое крыло отряда Мстиславского и смял его. Это были роты пана Дворжицкого-гетмана, пана Станислава Борши, панов Вержбицкого, Былинского и Тышкевича. В запасе были 200 гусар под начальством пана Бялоскорского. Они бились так мужественно, что прогнали Москву в лагерь.
Там их неожиданно встретили мгновенным сильным залпом из двенадцати тысяч длинных ружей и сорока пушек и сильно погромили. Много всадников и коней пало. Потому что в центре лагеря был очень сильный и хорошо вооруженный отряд из иностранных ландскнехтов под командованием француза Якова Маржерета. Как говорят пленные русские, это были немцы, которых было большое число. Наши сразу захлебнулись.
Сильный дым от залпа загородил наших от дальнейших выстрелов. Но потом дым пошел на наше правое крыло, где стояли казаки. Они, даже не сражавшись или сражавшись мало, чего-то испугались и побежали. Эти казаки побросали на поле всю свою пехоту с пушками и ружьями, а сама эта пехота держалась довольно мужественно, и ее очень жалко.
Тут несколько поляков прискакали к нашим, говоря, что казаки уже убежали. Тогда и мы стали отступать.
Те из нас, кто имел лучших лошадей, поскакали за казаками уговаривать их вернуться. Но они не внимали ничему и постыдно разбегались.
Царевич срубил некоторым головы, нагоняя их в сопровождении других поляков.
И восемнадцать миль мы скакали до самого Рыльска.
С нами поскакали и наши ксендзы. Несмотря на неопытность, они скакали во весь опор, рискуя упасть и разбиться.
Придя к Рыльску, мы отдыхали два дня.
Войско Борисово, подойдя к Рыльску, расположилось там лагерем. Москали тут же стали плести туры и копать траншеи. Выставили пушки и сильно стреляли по Рыльску. Всех захваченных русских пленных они тут же повесили.
Из Рыльска мы с царевичем снова перебрались в Путивль и уже во второй раз стали перестраивать войска.
По приказу царя Бориса его воеводы начали наказывать Камарницкую волость за помощь царевичу. Они послали туда свои войска и прислали туда еще много касимовских татар – 40 000.
Жестокость их наводит ужас. Они сажают женщин на раскаленные сковородки и на гвозди, а мужчин подвешивают за ноги на деревья. Татары продают женщин за полбутылки водки и за старое платье.
Лучшей услуги, чем эта, для нашего императора нельзя и придумать. В то время как он везде все бережет, Борисовы войска жгут и убивают. Все это трудно воспринимать и понимать. Перебежчики и слышать не хотят больше о своем царе Борисе. Несмотря на поражения, у наших войск все время растет уверенность, что царевич победит.
Теперь о других делах.
Казачий атаман Корела засел в Кромах. Борисово войско никак не может до него добраться. Корела накопал траншей, а его казаки – лучшие стрелки в мире из мушкетов и ружей. По двадцать, тридцать, пятьдесят человек они снимают у Мстиславского за день. Иногда у них на горе появляется пьяная голая женщина и пляшет и ругается на позор московскому войску. А из московского войска к ним на стрелах присылают письма про то, что происходит в русском лагере. Потому что многие не любят Бориса и не хотят ему служить.
Как всегда, после неудач от нас опять уходит часть шляхетства. Но в лагере поляков становится все больше и больше. И это несмотря на запрет нашего короля и сейма. Поистине, Русия – мистическая страна.
Боже, помилуй нас!
Отправляю письмо с уходящим отрядом.
Благоволение ко мне молодого императора очень велико. Все эти дни я был с ним рядом и нисколько в нем не разочаровался!

Преданный Вам – А. С.»
* * *
Поймали трех монахов, присланных Годуновым, с увещевательными письмами от самого Бориса и от патриарха Иова к горожанам и к путивльскому воеводе.
При пытке выяснилось, что у них есть яд, чтобы отравить царевича.
Монахов сдали их же собственные люди.
Рано утром, когда царевич занимался с отцами Лавицким и Чижевским географией, работая с плоскошариями, секретарь Дмитрия Станислав доложил, что к нему просится Богдан Сутупов.
– Что будем делать с монахами? – спросил он.
Дмитрий отпустил отцов иезуитов и сказал:
– Мало Борису один раз меня убить, ему еще хочется. Вот собака! Чего с ними делать: утопить или повесить! А лучше всего пристрелить.
– Верно, государь, – согласился Сутупов. – Только тут один сюрпризик есть. Мы их обыскали как следует и вот что нашли в ботинках.
Он протянул царевичу сильно потрепанную, вонючеватую бумагу. Дмитрий стал внимательно читать.
– Плохой почерк, – недовольно сказал он. – Долго разбирать надо.
– Мы разобрали, государь, – сказал Сутупов. – Кто-то хочет отсюда в Москву передать. Написано, что ты, Дмитрий Иванович, настоящий царевич. Что тебя в Путивле все признают – и русские люди, и поляки – и что воевать против тебя Богу неугодно.
– Хорошее письмо, – решил Бучинский. – Может, отпустить их с таким письмом?
– Может, отпустить… А может, не отпустить, – в растяжку сказал Дмитрий. – Давайте вместе подумаем. А что, если они это письмо сами для себя написали, чтобы жизнь свою спасти?
– Так что делать? – спросил Сутупов.
– Не мне тебя учить, Богдан, – сказал Дмитрий. – Но я бы и по другой причине их не отпускал. Этих отпустишь, завтра другие отравители придут. Царь, видишь ли, добрый, людей жалеет, а царю быть добрым нельзя. И не просто нельзя, а это ему очень опасно. Так меня в детстве учил один очень умный человек.
Он замолчал, но чувствовалось, что он сказал не все: «Подтверждать лишний раз, что я настоящий, – только сомнения сеять».
Потом он еще добавил:
– Страсть как я не люблю монахов. А интересно, как это они собирались меня отравить? И что за яд у них?
– Какой-то страшный яд, государь, как их старший говорит, – ответил Сутупов. – Кто хоть раз к нему прикоснется, всем телом так распухнет, что на девятый день лопнет.
– Не могли же они сами меня этим ядом угощать, – вслух задумался Дмитрий. – Значит, к кому-то шли.
– Вот что, Богдан, – велел он Сутупову, – пока ты все это не выяснишь, ко мне лучше не являйся.
* * *
Сутупов постарался на славу. Выяснилось, что двое из мелких бояр из Дмитриева окружения уже давно вели переписку с Годуновыми. И монахи шли именно к ним.
Дальше бояре взялись смешать яд с ладаном, которым священник должен был окуривать Дмитрия.
План был очень глубоко продуман, чувствовалась грамотная рука. Через девять дней никаких концов уже бы не осталось: ни царевича, ни священника, ни бояр, ни монахов. В живых был бы только старший монах, который этого яда не касался. И то неизвестно, как долго бы он прожил.
Когда путивльцы узнали об этом умысле, они попросили Дмитрия выдать им бояр. Получив согласие, они раздели бояр догола, вывели на площадь и, привязав к столбу, врытому в землю, расстреляли из луков и мушкетов.
К ужасу поляков из Дмитриева ополчения, два голых, залитых кровью тела долго белели на площади.
Судьба монахов осталась неясной. Расстреливать монахов власть опасалась.
* * *
Казимир Меховецкий все больше убеждался в правдивости слов своего приемыша Андрея Нагого. Да, это действительно реальный, а не фиктивный претендент на московский престол. И ясно было, что его тайна постепенно всплывет: ведь жива его мать, живы десятки слуг, его воспитывавших, живы родственники Афанасия Нагого.
Ясно стало, что в Москву под видом этого царевича идет кто-то другой. И что этот кто-то другой в Москве обязательно будет разоблачен. И тогда гроза и гнев со всех сторон, в том числе и со стороны реального Дмитрия – «Андрея», рухнут на Казимирову голову.
Он сидел и снова и снова перечитывал письмо:

«Ясновельможный пан Казимир!
Как на исповеди священнику, положа больное сердце мое на святую Библию, хочу рассказать вам истинность жизни моей.
Я рожден был в семье царя Великой Московии Ивана Васильевича Четвертого, известного в Польше по имени Грозный.
С малых лет я жил и воспитывался в городе Угличе под присмотром опальной матери моей царицы Марии и трех (не уверен) братьев ее.
В мои восемь или девять лет ко мне был приставлен учитель-доктор влах Симеон. Он стал готовить в подмену мне другого мальчика. И однажды, когда я увидел этого своего двойника в моей царской одежде, я в гневе ударил его кинжалом, подаренным мне старшим братом.
Мальчик скончался, а все окружающие меня люди решили, что это был убит я. В гневе они перебили годуновских людей в Угличе.
Меня же мой учитель увез в город Ярославль и сдал моему дяде Афанасию Нагому, который по неизвестной мне причине под другим именем отправил меня в Польшу. Под страхом смерти он велел мне никому не открываться, что я и делал долгое время. Он заставил меня дать царское слово о молчании.
В настоящее время Афанасия Нагого уже нет в живых, и я вправе нарушить клятву. Потому что под моим именем какая-то никому не известная личность хочет захватить по праву отцов и дедов принадлежащий мне Московский престол.
Ясновельможный пан Казимир, я многому обязан Вам, в том числе и моей жизнью. Но, пожалуйста, не говорите потом, что Вы не знали моей тайны. С этого дня она Вам хорошо известна и мы оба несем за нее ответ.
Истинный царевич Дмитрий,
сын московского царя Иоанна Васильевича,
прозванного Иваном Грозным».

В пятый раз перечитав письмо, пан Казимир решил:
– Надо ехать в Краков к королю.
* * *
Уже долгое время дела царевича шли никак. Он сидел в Путивле как под арестом. Путивляне понимали: если он уйдет в Польшу, всему городу настанет конец. Все мужчины будут болтаться на столбах, а женщины и дети будут изуродованы, проданы или отданы татарам.
Кровь зальет город.
Это понимали и кромчане, и жители Рыльска. Они сопротивлялись как могли.
Веселый, злой и жестокий казак-разбойник Корела в Кромах все делал обстоятельно и твердо. Он велел перебить и засолить всех бывших в городе казацких лошадей и теперь мог сражаться с расслабленными и полупрофессиональными войсками Годунова сколь угодно долго.
Так что дела Годунова тоже шли никак. Огромная, бестолковая армия завяла и разлагалась. Ее надо было кормить, посылать на штурм против жестких и умелых казаков, а она привыкла грабить и убивать беззащитных.
Время тяжело и болезненно утекало между пальцами и царя, и претендента.

В холодном походном шатре, приспособленном только для разработки военных действий и уж никак не для житья, за легким деревянным столом сидели друг против друга трое воевод – Петр Басманов и предводители правого и левого крыла Иван и Василий Голицыны.
Басманов решил открыть князьям давно мучавшую его тайну. К этому подстегивала его еще и обида: он, лучший стратиг Борисова войска, был назначен в стан армии вторым воеводой большого полка под князя Катырева-Ростовского. Потому что по разрядным книгам Ростовскому быть под Басмановым было невместно.
Басманов долго вздыхал, оглядывал шатер, ворочался на скамье.
– Да не тяни ты, Петр Федорович, – сказал старший из братьев Василий. – Сам зазвал, сам и молчишь.
– Очень уж новость я вам скажу необычную, – отреагировал Басманов. – Хотя мне ее сам Семен Никитич сообщил.
– Что за новость? – спросил младший Иван. – У нас сейчас все необычное с царевичем связано.
– Так и есть. Семен Никитич Годунов лично мне в Кремле очень интересные бумаги показал.
– И что же это за бумаги? – спросил Василий Васильевич.
– Письма.
– Какие письма?
– Письма царицы Марфы к ее сыну.
– К Дмитрию, что ли? – удивился Иван.
– К Дмитрию.
– Так ведь он же убит.
– Стало быть, не совсем убит, – ответил Басманов. – Или плохо убит, если мать ему письма пишет.
Оба брата задумались.
– И что, много этих писем? – спросил Василий.
– Немного. Их у Афанасия Нагого после смерти забрали в его сельце под Грязовцом.
– Значит, младенец углицкий жив? – спросил старший князь.
– Стало быть, жив.
Братья стали задавать вопросы.
– А почему Семен Никитич так смело показал тебе эти письма?
– Это вы у него спрашивайте, у меня язык не повернулся.
– А почему Годуновы младенца не достали?
– Не достали, потому что не могли достать. А то бы достали, да еще как! Афанасий Нагой далеко не дурак был. Я его еще с девяностого года знал.
И все-таки Басманов решил объяснить:
– Показал он мне эти письма, потому что на Бориса был зол. Очень уж Борис Федорович меня приваживал. Даже Ксению в жены обещал. А Семен Никитич сам на нее виды имел.
Братья многозначительно переглянулись.

С этого разговора звезда царевича Дмитрия (первого) резко изменила скорость своего восхода на вершину небосвода русской государственности.

Весна в Москве торжествовала. Грачи и вороны над Кремлем изорались, кричали с утра до вечера, хоть лучников вызывай!
Снег только испарился, а трава уже была зеленой, будто никогда и не вымерзала.
У Годунова вдруг впервые за все это время появилась уверенность, что все разъяснится и развеется, как развеялся страшный голод, как развеялась послеголодная разбойничья жуть. Не сегодня-завтра польского плясуна привезут к нему в Москву в цепях.
Ох, как этого желалось! И не сам самозванец интересовал Годунова, а его московские корни. Если их вырвать, ни у одного человека больше во всей стране не поднимется рука на его власть и право.
Страна после разорения грозновского начала подниматься. Одних кораблей торговых в этом году вышло в море триста. (В последние годы бесчинства Ивана Четвертого только двадцать выходило.) Татары затихли. Со шведами договорились. Казна опять наполнилась.
Чуть-чуть цивилизованнее люди жить стали. Кабаки разорительные почти везде закрылись. Содомский грех начал исчезать.
И слава Богу, нога перестала болеть. Он даже не волочил ее уже, а мог на нее наступать.
Тринадцатого апреля в восемь часов утра был назначен внеочередной совет Думы.
Две темы волновали Бориса.
Первая. Где скрывался самозванец до появления в Польше, в каком городе имел гнездо? (Уже стало ясно, что это не Отрепьев.) Чей он подготовленник? Откуда у него именной царский крест?
Вторая. Можно ли считать поход польских добровольцев в войске самозванца нарушением мирного договора шестьсот второго года?
В Думу как консультант был приглашен отозванный из Кром начальник роты телохранителей француз капитан Жак Маржерет, чтобы он привел примеры из европейских военных конфликтов.

В начале заседания прочли несколько секретных доносов от лазутчиков из стана самозванца. Ни в одном доносе ни слова не было о том, откуда он.
Доносили о каянии Отрепьева на площади Путивля, доносили о провалившихся монахах, доносили об уходе части польского войска. Но хоть бы слово о самозванстве самозванца: видно, в очень большой тайне ковался этот молодец.
«Что же он там предъявил полякам, кроме креста? – думал Годунов. – Польский Сигизмунд ведь не мальчик, а признал его за царевича. И как у него крест убитого младенца оказался? Видно, прав был Семен Никитич, надо было Марфу пытать».
Дальше стало легче. Решили, что Польшу можно считать нарушительницей мира, а можно не считать. Был тот самый удобный случай, когда и так и этак получалось правильно. Как царь захочет, пусть так сам и действует. И на приеме знатнейших иностранцев пусть сегодня Борис и объявит свое решение по этому делу.
В Думе было много молодых, способных бояр. Они так и заглядывали в рот самодержцу, и все подобострастно заискивали перед Федором. Никто не противоречил и не готовил опасных ловушек, как это постоянно делал хитрый Шуйский. Борис и терпел-то Шуйского только ради того, чтобы искать и чуять в его советах камни.
«Странно, – подумал под конец совета Борис Федорович, – у нас на Руси что ни ум, то враг».
* * *
Прием для иностранцев был подготовлен необычный. Не было сотни суетящихся бояр в золотых одеждах. Не было торжественного вноса блюд. Он был подготовлен по-европейски.
В Золотой палате накрыт был длиннейший стол. За спиной каждого гостя стоял прислужник в белом. Он следил за бокалом и блюдом гостя и подавал знак кухонной челяди, что надо переменить или что надо поднести.
Присутствовали и посланники, и именитейшие купцы, и патриарх. Такого раньше не было, чтобы глава персидских купцов размещался рядом со шведским воеводой, а цесаревский посланник сидел напротив посланника английского. Около царя вилась группа толмачей. Каждое его слово мгновенно переводилось.
Афанасий Власьев – неоднократный ездчик в Польшу с государственными поручениями – переводил слова Годунова сразу на два языка.
– Дорогие гости, – произнес Борис.
– Дорогие гости!
– Дорогие гости! – закурлыкали толмачи.
– Государь объявляет, что Литва нарушила мирный договор, подписанный в Вавельском замке в Кракове. Польский король Сигизмунд нарушил крестное целование. И с этого момента государь просит всех посланников и торговых гостей иметь в виду и передать своим государям, что руки нашего государя в отношении польских людей развязаны.
Все приглашенные насторожились: это что, война?
– Тем не менее наш государь просит всех торговых людей торговать и вести свои дела по-прежнему. Эта ситуация не касается Польского государства, она касается польского короля. В скорое время самозванец будет схвачен и привезен в Москву. И уже после этого наш государь объявит свое решение относительно короля и государства Литовского.
Десятки голов включились в размышление, что все это значит: шантаж? Предупреждение? Угроза?
– А сейчас наш государь просит гостей не скучать, веселиться. Он сам хочет подняться на высокую колокольню и позвонить в колокола. За него остается сын государя Федор Борисович. И если у кого из званых людей есть просьбы и важные неотложные дела, можно с ним все решить прямо здесь, не выходя из палат. Слово Федора – слово государево. Мы не прощаемся. Мы скоро вернемся.
Гости Годунова переглядывались. Все было настолько непривычно, что не укладывалось в голове.
Борис поднялся из-за стола, поклонился гостям и вышел из палат. Он направился в сопровождении десятка самых ловких стрельцов из личной охраны к Ивану Великому. Не приведи Господь оказаться на их пути даже в закрытом от посторонних людей Кремле.
Рядом с ним шел дежурный лекарь Генрих Шредер из Любека и командир роты немецких телохранителей француз Жак Маржерет.

Желание подняться на самый верх было давним. Борис с детства боялся высоты. Он и себя хотел преодолеть, и иностранцам показать, что царь не просто в хорошем здравии, но еще может чудить и самодурствовать.
Борис с большим трудом и долго поднимался по деревянным лестницам, а когда поднялся на самый верх, ахнул! Он и не подозревал, что Москва такая огромная. Глаз радовали купола, купола, купола и зеленый лес с лугами, уходящий за горизонт.
Снега уже почти нигде не было. Далекие грязные деревни-заставы казались чистыми и игрушечными.
– Ну как, Генрих, нравится тебе Москва?
– Хороша, государь. Отсюда очень хороша. Он выделил слово «отсюда».
– А вон наше подворье, государь. И мой дом отсюда видно. Вон тот, с красной крышей.
– Как ты думаешь, стрела отсюда до него долетит? – спросил Годунов.
– Нет, ваше величество. Далеко.
– А ты, Жак, как считаешь?
– Не долетит, государь.
Все молчали, прикидывая расстояния.
– Из пушки этот дом можно достать, – пошутил Маржерет. – Может, попробуем, государь?
– Есть у нас один лучник из татар, – задумчиво произнес Борис. – Он может достать.
– Далеко, государь, – стояли на своем иностранцы.
– Позвать сюда Разрубая, – велел Борис. – Пусть самый сильный лук возьмет. Да мигом, а то мы здесь замерзнем на ветру.
Охранники бросились выполнять приказание. Но Борис вдруг почувствовал колотье в боку, дурноту и срочно велел свести его вниз.
– Татарин пусть стреляет, – приказал он. – Потом мне доложите.

Борис вернулся к гостям в Золотую палату. Сел за стол, хотел что-то сказать, но вдруг схватился за грудь, закашлялся, и все гости увидели, что изо рта его, из ушей и даже из глаз хлынула кровь. Борис забился в конвульсиях, и его срочно вынесли из зала.
Гостей охватил ужас. Все замерли и онемели. Первым очнулся и вспомнил о государственных делах царевич Федор. Он приказал Маржерету:
– Закрыть город! Чтоб ни один всадник не выехал!
* * *
Борис умирал. Умирал в той же палате, где умирал царь Федор Иоаннович.
Он терял память, кровь. Прибежал патриарх, за ним явилось духовенство. Кое-как успели причастить царя святых тайн. Над полумертвым совершили пострижение в схиму, нарекли Боголепием. Около трех часов пополудни Борис-Боголеп умер.
После смерти тело Годунова быстро почернело, как уголь. Все оно изломалось до неузнавания. По городу поползли слухи, что его отравили.
Потому отравили, что он слишком близко приблизился к разгадке тайны самозванца. Он уже знал, кто выковал Лжедмитрия, и готовился к расправе с этими семьями. Просто его опередили.
При его смерти присутствовали врачи: Новомбергский Давид Весмер, Генрих Шредер из Любека, Иоанн Гильген из Риги, Иосиф Фидлер из Кенигсберга, Эразм Венский из Праги.
Когда Генрих Шредер вернулся к вечеру в свой дом, он увидел в стене, в наличнике над окном, тяжелую боевую татарскую стрелу.
Народу целый день не решались говорить о кончине Бориса Федоровича. Только на другой день стали посылать народ в Кремль целовать крест на верность царице Марии и сыну Федору. Патриарх объявил, что царь Борис завещал им свой престол.
На следующий день Бориса похоронили в Архангельском сборе.
Новый русский царь Федор Борисович Годунов был шестнадцати лет, полный телом, румяный, светлоглазый. Он был изучен всякого философского «естествословия».
Ему присягнули в Москве без ропота, но говорили:
– Недолго царствовать Борисовым детям! Вот Дмитрий Иванович приедет в Москву!
* * *
Весть о смерти царя Бориса дошла до царевича Дмитрия в тот момент, когда он в походном шатре занимался с отцами Николаем и Андреем географией на двух больших вручную раскрашенных плоскошариях, разложенных на его походном столе.
Вместе с отцами иезуитами он искал удобный торговый путь в Индию. Кроме того, он собирался просить отцов иезуитов растолковать ему некоторые места в томе сочинений Квинтилиана.[5]
Вдруг прискакал измученный казак от атамана Корелы. Он подал царевичу длинную замасленную черную стрелу, к которой нитками было примотано письмо.
В письме, присланном в крепость на стреле из московского войска, было всего три слова: «Царь Борис умер».
– Что будем делать, царевич? – спросил отец Андрей Чижевский.
– Будем дальше заниматься, – ответил Дмитрий.
– Но ведь это такая важная новость!
– Очень важная. Именно поэтому будем ждать подтверждения. Второй вести, – сказал Дмитрий. – А вдруг это просто фокус, чтобы выманить нас из города.
Тем не менее занятия как-то сами собой прекратились.
Когда все вышли из шатра, царевич встал на колени и стал страстно молиться на свой походный иконостас, на икону Божией Матери, привезенную из Курска, и благодарить Бога. Хотя такая молитва была явно неправедной. Царевич понимал, что, наверное, это неправильно – благодарить Бога за смерть даже врага.
* * *
С этого дня города один за одним стали сдаваться и присягать новому, истинному, настоящему государю.
В это же время по всем городам, портам и заставам была разослана другая присяга:

«Целую крест государыне своей, царице и великой княгине Марии Григорьевне всея Русии, и ее детям, государю своему и великому князю Феодору Борисовичу всея Русии, и государыне своей, царевне и великой княжне Ксении Борисовне всея Русии, на том, чтобы мне хотеть им, государям моим, добра во всем вправду и безо всякой хитрости.
Чтобы государыне моей, царице и великой княгине Марии Григорьевне всея Русии, и ее детям, государю моему, и великому князю Феодору Борисовичу всея Русии, и государыне моей, царевне и великой княжне Ксении Борисовне всея Русии, зла мне не хотеть ни в чем никакого. Ни задумывать, ни делать колдовским путем и всякой хитростью по этому крестному целованию.
Также мне над государынею моей, царицей и великой княгиней Марией Григорьевной всея Русии, и ее детьми, государем моим и великим князем Феодором Борисовичем всея Русии, и государыней моей, царевной и великой княжной Ксенией Борисовной всея Русии, ни в еде, ни в питье, ни в платье, ни в чем ином зла никакого не чинить, ничего дурного не мыслить и не испорчивать, и зелья лихого и корений не давать.
А кто захочет зелье и коренье лихое давать и мне станет предлагать, чтобы мне государыне царице и великой княгине Марии Григорьевне всея Русии, и ее детям, государю моему, великому князю Феодору Борисовичу всея Русии, и государыне моей, царевне и великой княжне Ксении Борисовне всея Русии, какое зло совершить, мне того человека никак не слушать и зелья и коренья у него не брать, да и людей своих с колдовством и со всяким лихим зельем и с кореньем не посылать.
Также мне государыню мою царицу и великую княгиню Марию Григорьевну всея Русии, и ее детей, государя моего и великого князя Феодора Борисовича всея Русии, и государыню мою, царевну и великую княжну Ксению Борисовну всея Русии, от всякого зла оберегать. Куда они пойдут, по их следу колдовским мечтанием их не портить. По ветру злым ведовством на них никакой беды не насылать. Кудесничеством никого не губить.
А если кто захочет государыню мою царицу и великую княгиню Марию Григорьевну всея Русии, и ее детей, государя моего и великого князя Феодора Борисовича всея Русии, и государыню мою, царевну и великую княжну Ксению Борисовну всея Русии, кореньем или лихим зельем и волшебством и кудесом испортить, того мне поймать и к государыне моей царице Марии Григорьевне всея Русии, к государю моему и великому князю Феодору Борисовичу всея Русии или к их боярам и людям ближним привести без всякой хитрости и двоемыслия по этому крестному целованию.
Также мне мимо государыни моей царицы и великой княгини Марии Григорьевны всея Русии, и государя моего и великого князя Феодора Борисовича всея Русии, и государыни моей царевны и великой княжны Ксении Борисовны всея Русии на Московское государство иного государя или государыни кроме них не желать, не искать, и не хотеть, и не замышлять.
Ни Симеона Бекбулатовича, ни иного какого князя. С ними не знаться и не ссылаться грамотками. И к вору, который называется князем Дмитрием Углицким, не приставать. А кто начнет предлагать мне ставить на Московское государство хана Симеона или того вора, который называет себя князем Дмитрием Углицким, мне того человека изымать и вести к государыне моей царице и великой княгине Марии Григорьевне всея Русии, и к государю моему и великому князю Феодору Борисовичу всея Русии и к их боярам и ближним людям.
Также мне от государыни моей царицы и великой княгини Марии Григорьевны всея Русии, и государя моего и великого князя Феодора Борисовича всея Русии, и государыни моей, царевны и великой княжны Ксении Борисовны всея Русии ни к какому другому государю не приставать: ни к Турскому, ни к цесарю, ни к Литовскому королю. Ни к королям Шпанскому, Францовскому, Английскому. Ни к Чешскому, ни к Датскому, ни к Свейскому королю.
И в том целую крест, что без ведома государыни моей царицы и великой княгини Марии Григорьевны всея Русии, и государя моего и великого князя Феодора Борисовича всея Русии, и государыни моей, царевны и великой княжны Ксении Борисовны всея Русии ни в Крым, ни в Ногай, ни в иные в которые государства мне не отъезжать. Зла и измены не делать и не задумывать.
Я, имярек, целую сей святый и животворящий Крест Господен на том, что мне государыне моей царице и великой княгине Марии Григорьевне всея Русии, и ее детям, государю моему и великому князю Феодору Борисовичу всея Русии, и государыне моей, царевне и великой княжне Ксении Борисовне всея Русии служить и добра во всем хотеть вправду без всякой хитрости.
А не стану я государыне моей царице и великой княгине Марии Григорьевне всея Русии, и ее детям, государю моему и великому князю Феодору Борисовичу всея Русии, и государыне моей, царевне и великой княжне Ксении Борисовне всея Русии по сему крестному целованию служить, и не будет на мне милость Божия и пречистой Богородицы и великих чудотворцев Петра и Алексея, Ионы и всех святых, и не будет мне благословения патриарха Иова Московского и всея Русии и митрополитов, и архиепископов, и всего освященного вселенского собора, и буду я проклят в сем веке и в будущем».

Пожалуй, эта бумага принесла наибольший вред царствующему дому Годуновых.
В войсках говорили:
– Так это не Отрепьев идет, а кто-то другой. Но если он не Отрепьев, то кто же он? Может быть, истинный Дмитрий?
В армии московской начались очень сильные колебания. Кто был поумнее из дворян, потихоньку стали утекать в имения.

– Слушай, Мартин, – сказал Дмитрий Иваницкому, прочитав присягу, – что они так длинно пишут? Можно было эту присягу вчетверо сократить. Страна-то вся неграмотная.
– Оттого так длинно и пишут, что страна неграмотная, – ответил Иваницкий. – Чем длиннее, тем сильней впечатляет.
Потом он нехотя добавил:
– Мало того. Если кто из писцов случайно ошибку в царских именах сделает или титулы царские сократит, ему правую руку отрубают.
«Азия», – подумал про себя Дмитрий.
* * *
«От командира пехотной роты телохранителей его Императорского Величества русского и многих иных царств царя Бориса Федоровича Годунова и сына его царя Федора Борисовича – капитана Жака Маржерета.
Библиотекарю королевской библиотеки милорду Жаку Огюсту де Ту.
Москва

Уважаемый господин де Ту!
Я надеюсь, что мои первые письма благополучно достигли нашего теплого и милого моему сердцу Парижа. И что Вы, милорд, и его Величество Король ознакомились с моими посланиями. Поэтому пишу следующее письмо, хотя писать такие письма в Русии весьма рискованно. Я описываю нравы и обычаи жителей этого государства и могу проявить излишнюю осведомленность или язвительность в отношении великих персон или их дел. И если мое письмо попадет в их руки, а это весьма реально, результат может быть самым плачевным.
Как я Вам уже писал, его императорское величество царь Московский Борис Годунов предпринял поход против самозваного царевича Дмитрия, явившегося из Польши.
Я закончил предыдущее послание тем, что две армии Бориса безуспешно осаждали два города, перешедших на сторону самозваного Дмитрия, Рыльск и Кромы.
Обе армии от долгого похода очень устали. Князья Мстиславский и Шуйский хотели их вообще распустить, но царь Борис безоговорочно запретил это делать.
Дальше события развивались так.
Тринадцатого апреля царь Борис умер.
(Замечу, что в день смерти я имел честь вместе с их императорским величеством подняться на самую высокую башню Москвы и любоваться живописным, совершенно неевропейским видом этого города.)
Тотчас после смерти императора князья Мстиславский и Шуйский были отозваны женой-императрицей и молодым царем Федором (сыном Бориса) в Москву.
Семнадцатого апреля для того, чтобы привести воинство к присяге и для того соединить обе армии под Кромами, начальником над обеими армиями был послан сильный воевода Петр Федорович Басманов, который служил главным воеводой в Новгороде-Север-ском, когда самозваный Дмитрий не сумел его взять.
В пути его догнал приказ двоюродного брата умершего царя Семена Никитича Годунова, что начальником над Басмановым назначается князь Андрей Телятьевский. Говорят, что узнав об этом назначении, Петр Басманов целый час плакал, а потом заявил: „Лучше умереть, чем быть в холопах у Телятьевского“.
Прежде чем перейти к дальнейшему, я расскажу, из каких частей состоит русское войско.
В походе принимают участие стрельцы всех подразделений, иноземные части, договорные казаки и сборное войско. Я расскажу о последних.
Обыкновенное оружие у них составляют лук, стрелы, топор и палка наподобие булавы. У них на боку висят длинные кинжалы в ножнах. Саблю употребляют более богатые и знатные.
Повод от узды у них длинный. Они привязывают его к пальцу левой руки, чтобы легко можно было схватить лук и, натянув, пустить его в ход.
Хотя они одновременно держат в руках узду, лук, саблю, стрелу и плеть, однако ловко и без затруднения умеют пользоваться ими.
В сражениях они никогда не употребляют ни пехоты, ни пушек. Ибо все, что они делают, нападают ли на врага, или преследуют его, или бегут от него, они совершают внезапно и быстро (как для противников, так и для своих командиров). И таким образом ни пехота, ни пушки не могут следовать за ними…
Но вернемся к военным действиям.
Армия без протеста присягнула новому императору Федору, который прислал весьма благосклонные письма всем воеводам, заверяя каждого поименно в своей щедрости по истечении шести недель траура.
Вдруг князья Василий Иванович Голицын и Петр Федорович Басманов, которые находились под Кромами, со многими другими семнадцатого мая перешли на сторону Дмитрия Иоанновича и взяли в качестве пленников двух других воевод: воеводу сторожевого полка Ивана Ивановича Годунова и воеводу левого крыла боярина Михаила Глебовича Салтыкова. Остальные воеводы и армия пустились бежать в Москву, бросив в окопах все пушки и военные припасы.
Изо дня в день все города и замки стали сдаваться Дмитрию. Всех теперь интересует судьба семьи покойного императора. Боюсь, что она плачевна.
В этой стране симпатии и антипатии людей друг к другу меняются с необычной скоростью и очень быстро преклонение переходит в ненависть и зло.

Ваш Жак Маржерет

P. S. Уважаемый милорд, если все будет нормально, мы через год встретимся в Париже. Сейчас наша солдатская судьба висит на волоске».
* * *
Переход войска Борисова на сторону Дмитрия произошел не вдруг. Он долго и тщательно готовился. Басманов задумал его еще в Москве.
При помощи перебежчиков он довел свое желание сдать армию до Дмитрия. Переписка с осажденными велась зелеными и черными стрелами. Три зеленые стрелы означали предупреждение, черная стрела несла письмо. (Благо, и тот и другой цвет всегда под рукой в походе. Ничего не стоило окрасить стрелу травой, или углем от костра, или дегтем. И с красным цветом во время похода проблем не бывает.)
На стрелах передавались карты маршрутов и оговаривалось время и условия перехода.

6 мая Басманов и братья Голицыны призвали в свой шатер начальника отряда иноземцев лифляндца Розена уговаривать перейти на сторону самозванца.
Басманов рассказал ему о письмах Марфы Нагой и показал текст присяги.
– Ты сам посуди, Вальтер. Разве не ясно, если он не Отрепьев и никто не знает, кто он такой, то он и есть истинный царевич.
– Не ясно, – сказал Розен.
Эти русские тонкости мало производили впечатления на ландскнехта. Значительно сильнее на него подействовала карта городов, присягнувших Дмитрию. Она его и убедила.
Василий Голицын добавил:
– Если не перейдешь, тебя, и твой отряд, и все ваши семьи в Москве в первый же день перебьют. Ты знаешь, как у нас любят иностранцев.
– Теперь ясно, – сказал Вальтер.
Решено было, что 7 мая Розен первым со своим отрядом перейдет мост через Кромы и первым сдастся войскам Корелы. Это был единственный отряд, который мог бы без рассуждения и бунта исполнить столь странный приказ начальника.
7-го в четыре утра началось. Мимо стен крепости проскакал всадник на черном коне. Это был сигнал:
«Готовьтесь к переходу войска!»
По лагерю москвичей стали носиться всадники с криками:
– Да здравствует Дмитрий, царь всея Руси!
По этому сигналу в палатках начали связывать полковников и капитанов. Многие из них были предупреждены об этом заранее. Сам себя приказал связать и Василий Голицын.
Отряд казаков вышел из крепости и, зайдя в тыл московского войска, ударил по лагерю.
Началась паника. Петр Басманов, стоя на мосту через реку Крому, кричал с коня:
– Да здравствует царь московский и всей Руси Дмитрий! Да здравствует царь московский и всей Руси Дмитрий!
Большая часть московского войска бросилась на мост. Там стояли три священника, держа наготове кресты для целования. Один священник держал даже два креста.
Мост быстро забился московским людом. Он затрещал, зашатался и в одном месте рухнул. Те воины, что были в кольчугах, быстро пошли на дно. Никто и не думал им помочь. Иные на лошадях выплывали.
Начался пожар лагеря. Многие из войска московского не понимали вообще ничего. Они хватали лошадей и скакали врассыпную. Потом сами не могли объяснить, что с ними произошло.
Главный воевода Катырев-Ростовский и князь Телятьевский с небольшим числом ратных людей и маржаретовским отрядом немцев во главе с самим Маржаретом пробились сквозь панику и в скором походном порядке направились к Москве.
В два часа дня в храме Пресвятой Богородицы командиры и представители известных княжеских и боярских семей целовали крест и принимали присягу на верность государю нашему – царю Дмитрию Иоанновичу. Она была значительно короче.
Отряд Вальтера Розена в военных действиях не участвовал. Рано утром он снялся со своих позиций и вышел из лагеря. Когда стало ясно, что никакие его действия не изменят ситуацию в пользу царя Федора, Вальтер Розен тоже дал отряду приказ двигаться к Москве.
У МОСКОВСКИХ ВОРОТ
Войска, прибежавшие в Москву от Басманова, привели город в серьезное волнение. Каждый князь и боярин, каждый воевода и каждый стрелец понимал, что надо делать выбор. И любой выбор может оказаться смертельным. Во время борьбы отдельных княжеских родов опасности подвергаются все.
Новость обсуждалась в закоптелых избах стрелецких слобод, в светлых палатах боярских имений и в темных каменных мешках монастырей.
И хотя московская чернь, «наш господин», уже начинала склоняться на сторону Дмитрия, чуя поживу, основная, степенная Москва еще колебалась.
Не колебались окраинные города. Навстречу Дмитрию приезжали представители властей с иконами, ценными дарами, поклонными грамотами.
Дмитрий решил, что надо ехать в Кромы. Там две армии уже начали брататься. Но прежде он хотел повидаться с Басмановым, и он выслал Басманову приказ немедленно явиться в Путивль.
Вместо Басманова скоро прибыл с тысячью лучшего войска Иван Голицын.
Он привез связанных Ивана Ивановича Годунова, первого воеводу сторожевого полка, и воеводу полка левой руки боярина Михаила Глебовича Салтыкова.
Никак Салтыков не хотел переходить под руку нового царя. А Ивана Годунова о переходе никто и не спрашивал. Ему был теперь один переход: на тот свет.
Прибытие полководцев взволновало Путивль. Все готовились к встрече. Войско выходило навстречу войску. Горожане покупали окна в домах на главной улице.
– Ваше императорское величество, – сказал Альберт Скотницкий, – вы как хотите, а я не доверяю этому Голицыну. Мои казаки с пищалями залягут на чердаках.
– Зачем?
– Чтобы держать его и его людей на прицеле.
– Для чего?
– А вот для чего. Один выстрел из обреза – и все, конец кампании. Вы последний в фамилии. За вашу смерть никто даже не отомстит и не ответит. Может, он за этим и перешел к нам.
– Верно, один выстрел и конец кампании, – согласился Дмитрий. – А если твои казаки в меня выстрелят? Будет тот же результат: один выстрел – и все, конец кампании.
– Мои казаки – люди проверенные.
– Голицын тоже проверенный. Слишком известная фамилия. Такие люди на мелкую дешевку не идут.
– А почему он тогда к нам перешел? – спросил Скотницкий. – Это же его не красит.
– На то воля Божья! А может, что другое. Скоро мы все и узнаем. А казаков твоих не надо, – велел Дмитрий. – Сам будешь рядом, и довольно.

Встреча произошла в походном шатре, который постепенно обустроился и стал даже удобным. При встрече присутствовали секретари братья Бучинские Ян и Станислав и исполнитель особых поручений Мартин Иваницкий.
Все были прекрасно одеты: парча, бархат, черненые доспехи, кружева, золотое оружие. Надо было произвести впечатление на одного из главных полководцев Московии.
Шатер был окружен мрачной польско-казачьей вышколенной охраной под командованием Альберта Скотницкого.
Голицын вошел и бросился на колени перед государем. Салтыков и Годунов со связанными руками остались у входа.
– Встань, – приказал молодой царь.
– Не гневись, Дмитрий Иванович, – попросил Голицын. – Не по своей воле я против тебя шел. А как узнал о тебе все доподлинно, тогда все и перерешил.
– Что же ты узнал обо мне доподлинно? – спросил Дмитрий.
Он с интересом рассматривал Ивана Васильевича, его обтянутую металлом фигуру, его одежду, оружие.
– Так что же ты узнал? Скажи мне, чтобы и мне стало известно.
– Что ты – настоящий царевич.
– От кого же ты это узнал?
– От Петра Федоровича Басманова.
– А он откуда узнал?
– От Семена Никитича.
– Годунова?
– Годунова.
– А этот-то почему знал?
– По письмам. Он Петру Федоровичу письма царицы показывал. Твоей матери, государь. Письма, которые она тебе писала.
– Вот как все просто! – усмехнулся царевич.
Он достал из-за пазухи две сложенные тонкие дощечки, раскрыл их и показал Голицыну хорошо сохраненное письмо с узорчатыми краями:
– Такие?
– Наверно, такие.
– Откуда он их взял? – нервно спросил царевич.
– У Нагого, у Афанасия Федоровича Нагого, когда тот умер где-то под Грязовцом.
Была долгая пауза. Голицын понял, что его слова слишком много значат для Дмитрия, и молчал. Молчали и все окружающие. Вообще в последнее время стал вырабатываться особый стиль отношений между молодым императором и окружающими. В присутствии посторонних к нему без крайней необходимости никто не обращался, а он мог обращаться ко всем. Потом Голицын продолжил:
– А против настоящего государя у кого же рука поднимется?
Царевич обернулся к своим и приказал:
– Годунова к Сутупову, Салтыкова – куда хочет! А мы с тобой, Иван Васильевич, едем в Кромы.
– Государь, – спросил удивленный Голицын. – Почему ты так решил? Я и сам хотел просить тебя за Михаила Глебовича. Хороший воевода, чистый.
– Именно потому так и решил, – ответил Дмитрий, – что хороший воевода и чистый.
Он вернулся к мысли, затронутой Голицыным:
– Значит, на настоящего царя ни у кого рука не поднимется?
– Не поднимется, государь. Ни у кого не поднимется.
– Поднимется рука, поднимется, – не согласился Дмитрий. – Еще как поднимется! Да опуститься ей Бог не позволит!
* * *
Под Кромами Дмитрий не уставал удивляться. Две армии были в прекрасной форме. И с той и с другой стороны жизнь была обустроена. Были запасы оружия, пороха, провизии. Были вырыты укрепления. Можно было подумать, что это не война, а учения.
Вместе с Корелой и Басмановым, с отрядом телохранителей, которым командовал Скотницкий, Дмитрий объехал все позиции и в конце концов сказал:
– Вовсе непонятно, кто кого осаждал, кто от кого оборонялся. Просто жили рядом.
– Почему непонятно, – ответил черный, смуглый, весь в шрамах Григорий Корела. – Все понятно.
– Так ты, атаман, мне и объясни.
– Не было у них аппетита на эту войну. Поэтому и азарта не было.
– А у вас?
– А у нас выхода не было. Мы были окружены.
– А кабы наружу вышли? – спросил Дмитрий.
– Кабы вышли, висели бы на всех воротах.

Проехали мимо небольшого совсем нового кладбища. Дмитрий остановился около свежевырытых могил и стал читать надписи на крестах.
Потом перекрестился и сказал:
– Господи, прости меня. Сколько прекрасных русских семей!
* * *
Казимир Меховецкий наконец прибыл в Краков и устроился в гостинице. Это было делом несложным. Но как попасть к королю?
А действительно, как попасть к королю? Ну, прорвется он к начальнику королевской охраны. Сядут они за стол в его дежурной комнате как шляхтич со шляхтичем.
– Ясновельможный пан Анджей, мне очень надо поговорить с его королевским величеством.
– О чем, пан Казимир?
– Очень важный разговор. О безопасности государства.
– К королю все только с этим идут. К нему с другим и не ходят. Только о безопасности и говорят.
– У меня особый случай, пан Анджей.
– У всех особый случай. Может быть, поясните, в чем его особенность.
– Я никак не могу.
– Очень жаль, но я тоже никак не могу.
Все первые лица государства окружены стражей и челядью, воротами и подъемными мостами. Ни к кому не подступиться и никому нельзя рассказать тайну.
Меховецкий вычислил другой путь.
Он узнал, где останавливается виленский епископ Венедикт Войка, имеющий возможность регулярно встречаться с королем. И узнал, что большим противником русского самозванца на сейме был епископ краковский Майцеховский. И стал добиваться встречи с епископами. Оказалось, что встретиться с ними было значительно проще.
На третий день после посещения краковской епископальной гостиницы ему устроили свидание с епископом Венедиктом.
Венедикт Войка принял пана Казимира в канцелярском доме подворья. Он был достаточно пожилой человек, но резкий в движениях и на удивление щеголевато (для духовного лица) одетый.
– Я слушаю вас, сын мой. Скажите мне, что такое важное хотите вы сообщить королю?
Казимир протянул молча епископу письмо «Андрея Нагого». Епископ внимательно осмотрел его и вернул Казимиру:
– Прочтите мне его, сын мой. Я плохо вижу.
Меховецкий прочел все письмо медленно, не торопясь, после каждого абзаца глядя на отца Венедикта.
Епископ внимательно все прослушал. И сказал:
– Мой друг, вряд ли я сумею устроить вам встречу с королем. Но это письмо я, с вашего разрешения, доведу до сведения его величества. Так будет правильно?
Меховецкий через паузу согласился:
– Очень хорошо.
– Вы отдадите мне подлинник, или мне сделать с него список? – спросил епископ.
Меховецкий опять задумался на несколько секунд: защитит его эта бумага или погубит? Потом протянул руку и отдал письмо епископу.
Через два дня епископ Войка снова призвал Меховецкого к себе и сообщил, что виделся с королем.
– Я надеюсь, вы понимаете, ясновельможный пан, – сказал он, – какой страшной тайной вы владеете?
– Безусловно, святой отец.
– Вы понимаете, что одно лишнее ваше слово или слово этого человека будет стоить вам жизни?
– Прекрасно понимаю, святой отец. Но и скрывать эту тайну от короля нельзя. Слишком она велика и опасна. Ею могут воспользоваться враги его величества. Может быть, этого Дмитрия заключить в тюрьму или в монастырь?
– Слишком много людей будут знать о нем и его претензиях. Одни слухи об этом человеке могут наделать нам много бед. На всякий случай объявите его сумасшедшим.
С этим Казимир Меховецкий уехал из Кракова.
* * *
В Самбор наконец-то тоже пришли письма. Два письма. Одно сухое и деловое письмо для Юрия Мнишека. И второе, более теплое, сестре Марины Мнишек красавице Софии.
Оно вызвало значительно больший интерес в фамилии.

«Ясновельможной панне Софии Мнишек от государя Московского и иных царств владельца и дедича – великого князя Дмитрия Иоанновича.
Милостивая панна София, писать Вашей красивой и строгой сестре у меня не поднимается рука. Слишком хорошо идут наши дела, и пани Марина может подумать, что меня одолело хвастовство.
Из Ваших уст, милая София, события, происшедшие с нами, будут выглядеть более реальными.
Как Вам может быть известно, по высокому предусмотрению Божию, мы (войско мое и я) в благословении и счастье находились. Многочисленная неприятельская армия, которая долгое время стояла под Кромами, признала меня государем своим.
Уведомить нас об этом событии из войска к нам прислали князя Ивана Голицына, человека великого и знатного во многих государствах наших. Также послы со всех уездов приезжали с объявлением подданства и послушания и прося милосердия.
А сейчас премного просят меня, чтобы я без промедления в Москву для коронации ехал. И мая 25 дня мы в Москву отъезжаем.
Милая пани София, милостиво простите меня за столь и сухое и краткое послание. Но тяжелая походная жизнь отучила меня от умения говорить мягкие слова.
Передайте, что сочтете нужным из моих слов, Вашей утонченной и красивой сестре. Я искренне мечтаю о встрече с ней.
Уверяю Вас, что встреча ей в Москве будет оказана такая, какой еще нигде и никогда не видели.
Вашему отцу я написал особое письмо.
Ваш Дмитрий – царевич Великой Русии, государь и дедич всех государств, московской короне подвластных».
* * *
Армия Дмитрия, состоящая из поляков, казаков и ногайских татар, походным порядком шла к Москве. Параллельно ей двигалась сорокатысячная армия Басманова. Под Москвой она должна была распуститься.
Царевич не доверял московскому войску. На ночь он приказывал располагать войско не ближе чем за милю от своего становища.
Ночью шатер Дмитрия охраняла польская стража из ста хорошо вооруженных человек. Днем, не отходя ни на шаг, его сопровождали всадники Скотницкого.
Ежедневно царя встречали бояре разных городов, принося подарки: соболей, золото, серебро. Ежедневно навстречу ему выходили священники в золотых одеждах и служились многочисленные молебны.
Толпы людей залезали на стены монастырей и крепостей, на крыши домов, на всякие балкончики, заборы, деревья, чтобы видеть царевича.
На всем пути Дмитрия народ располагался не в горизонтальном, а вертикальном измерении. Высокие березы и липы буквально чернели от публики.
Святые отцы Николай Лавицкий и Андрей Чижевский собственными глазами видели это преклонение перед будущим царем и все больше верили в то, что наконец может произойти величайшее событие столетия – соединение двух христианских церквей под рукой Папы Римского.
Роскошь церковных иерархов и бояр на фоне нищих горожан поражала поляков. Темные, закопченные избы, крытые то соломой, то досками, то дерном, рваная серая одежда, дешевая невкусная еда.
Литовцев просто угнетала беспомощность простого люда перед любым старшим.
В Туле один крестьянин мочился около иконной лавки. Два пристава злобно его избили, велели грязь совать за пазуху, есть ее и целовать это место.
На этом полунищем фоне большое, совершенно неизгладимое впечатление произвел на рыцарство прием, оказанный русскому императору в городе Серпухове.
На зеленом поле перед городской стеной учрежден был целый лагерь из белых шатров. Для утомленных походом людей это было прекрасное зрелище.
Огромный многоцветный царский шатер-дворец возвышался в центре лагеря. Он был не просто огромен, он был нереально велик. Был снабжен четырьмя воротами с раскатами в обе стороны. И вообще выглядел как сказочный замок, как нечто немыслимое, не из этого европейского – из восточного азиатского мира.
Навстречу Дмитрию, ехавшему верхом в сопровождении польских, казацких и московских воевод, вывели двести прекрасных одномастных лошадей.
Дмитрий поблагодарил воеводу города, милостиво принял подарки и сказал Скотницкому:
– Пересади всю свою охрану на этих коней! Да смотри, чтоб за лошадьми следили как за своими!
Лучшего коня он подарил Басманову.
На следующий день царь устроил угощение для поляков, московских воевод и именитых бояр. Были приглашены и казацкие вожди по усмотрению атамана Корелы.
Внутри шатра были прекрасные вышитые золотом комнаты. Был рабочий кабинет для царя с большой приемной перед ним. А огромная столовая со столом на пятьсот человек вызвала удивление и у самых богатых поляков.
Шатер изготовлялся в Серпухове по заказу царской семьи, чтобы придать блеск царствующему роду даже в сложных военных походах. Годуновы не успели его забрать. И серпуховский воевода установил его для Дмитрия.
Царевич воспринимал все как должное. Его красноречие очаровывало всех русских. В нем светилось некое величие, которое трудно описать словами. Величие, невиданное прежде среди даже самых первых русских фамилий.
Откуда-то взявшееся несметное количество поваров и кухонной челяди варили и разносили еду. Ее ставили в огромных блюдах на стол.
Гости ели куски мяса руками. Руки ополаскивали в бочках с водой, расставленных позади скамей.
Несмотря на май, на столе Дмитрия были свежие зеленые огурцы. Их при выращивании закладывали в закрывающиеся кочаны капусты и всю зиму они там хранились.
– Ну что, государь, завтра идем на Москву? – тихо спросил царевича Басманов.
Он сидел от Дмитрия по правую руку. За время переходов от Кром к Серпухову они успели серьезно подружиться. Рядом располагался еще один любимец – князь Рубец-Мосальский. По левую руку Дмитрия сидел герой Кром атаман Корела.
– Ни в коем случае, – также тихо ответил Дмитрий.
– Что так? – спросил воевода.
– Ты сам подумай.
Басманов сразу понял, в чем дело. Ему тоже не хотелось бы смотреть в глаза царевичу Федору и его матери – царице Марии.
– Как же тогда нам быть? – спросил Басманов.
– Никак нам тогда не быть, – ответил царевич. – Такие дела всегда сами собой решаются. Без нас.
Потом он повернулся к Мосальскому:
– Ты все слышал, князь?
– Все, государь.
– Вот и действуй соответственно.
* * *
В Москву прибыли эмиссары Дмитрия.
Первого июня в подмосковную купеческую слободу Красное Село с хорошо вооруженным небольшим отрядом явились бояре Пушкин и Плещеев. Расчет был точный, купцы Годуновых не жаловали.
Годуновская стража пыталась отогнать отряд. Но народ буквально за руки хватал стрельцов, не давая достать оружие, и стрельцам пришлось отступить.
Встав ногами на седло коня, которого придерживали с двух сторон два пеших казака, Плещеев громко стал оглашать грамоту Дмитрия:

– «Князьям и боярам моим Федору Ивановичу Мстиславскому, Василию и Дмитрию Ивановичу Шуйским, прочим князьям и боярам московским, воинству московскому и всему московскому люду».

Он читал грамоту громко отдельными кусками, чтобы хорошо слышавшие его передние ряды могли передать содержание дальним людям.

– «Мы, великий государь и дедич Московии, пришли напомнить вам, что вы давали присягу отцу нашему Ивану Васильевичу, напомнить о вашем святом долге».

Текст плыл над народом.

– «Мы не ставим вам в вину, что вы стояли против нас – прирожденного государя своего по неведению или бояся казни. Теперь же приказываем вам, помня Бога и православную веру, прислать ко мне с челобитьем архиереев, бояр, гостей и лучших людей».

И опять слова передавались от человека к человеку с комментариями:
– Бояр призывает! Хочет, чтобы покланялись!
– А ведь поползут, на брюхе поползут. Никуда не денутся.

– «Мы обещаем не класть опалу на служилых людей, гостям и торговым людям обещаем учинить облегчение в пошлинах и податях. В противном случае, если не последуете моему указу, вас ждет праведный суд Божий и моя царская опала».

Толпа притихла.

– «Мы располагаем грозными силами. В рядах нашего войска есть русские, поляки, татары, и со всех сторон к нам подходят большие силы. Они собираются в Воронеже, и все пойдут с нами на Москву. Только ногайских татар мы держим пока в стороне, не хотя видеть разорение великое в христианстве».

Плещееву не дали договорить. Толпа стала кричать:
– Да здравствует государь наш Дмитрий Иоаннович!
– Солнце наше взошло!
– Конец Годуновым!
– В Москву! В Москву!
Коней Плещеева и Пушкина взяли под уздцы и повели в город. Толпа возрастала с каждой минутой. И медленно-медленно шла к Кремлю.
К Кремлю подошло уже просто людское море. Каша из конных и пеших, бояр и детей боярских, стрельцов и ремесленников, крестьян и нищих.
Плещеева и Пушкина подвели к Лобному месту, и им пришлось повторить всю грамоту от начала до конца.
Москва вставала на дыбы. Многим становилось страшно от прихода новых неизвестных порядков, но можно было и хорошо пограбить.
«Господин наш» приступил к делу. Важно было не ошибиться, не задеть тех, кто уже переметнулся к Дмитрию и сносился с ним.
Крупные бояре умело руководили процессом. Когда толпа хотела разграбить винные подвалы Кремля, Богдан Бельский со своими стражниками умело направил ее на подвалы врачей-иноземцев. Он помнил, кто так позорно выщипывал ему бороду на позорном месте.
– Грабить подвалы государя! Да вы что, изменники! В плети их! Гоните к врачам!
Толпа бросилась на подворья иностранцев.
Скоро все там было выпито, и растащено, и загажено. Удивительно, что уцелели сами иноземные доктора, их семьи и челядь. Наверное, кто-то подсказал «господину народу», что иноземные доктора нужны любому правителю. Грабеж спустят с рук, а за убийство вздернут.
Московская чернь выкатывала во дворы бочки с вином и напивалась. Вино черпали шапками, башмаками и сапогами.
Иноземцы быстро кончились.

Занялись патриархом. Большое количество подлого люда с дрекольем, с оружием ворвалось в соборную церковь Успения Пресвятой Богородицы во время службы. Они вытащили старика из алтаря и стали таскать его сначала по церкви, потом и по городу.
– Как ты смел, собака, нашего царевича наияснейшего расстригою называть.
– Годуновский прихвостень!
– Прибить тебя, собака, мало!
Вытащили патриарха на Лобное место и там долго мучили. С большим трудом сбежавшийся церковный народ отбил патриарха. Наверное, потому, что кто-то крикнул:
– Богат Иов! Идем и разграбим его!
Бросились на патриарший двор. Разграбили весь дом, все имущество. Все, что взять нельзя было, изломали. Все изгадили.
Дальше в головы пришла новая светлая мысль:
– Грабь дома Годуновых!
– Долой их!
И поехало!
Толпа врывалась в дома, вытаскивала во двор и хозяев, и все, что вытаскивалось. Ломали вещи в куски. Истребляли все, что в руки попадалось. Лошади, платья, деньги, мебель, иконы, котлы, горшки, посуда – все было растащено. Не осталось ни одного гвоздя в стене.
И конечно, везде было нагажено.
* * *
В самые последние дни мая в Тулу на поклон Дмитрию явились представители главных московских семей: князь Иван Михайлович Воротынский, князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, князь Андрей Телятьевский, боярин Петр Шереметьев и думный дьяк Афанасий Власьев.
От всей Москвы они привезли повинную грамоту, приглашавшую Дмитрия прибыть в Москву и занять прародительский престол.
Посольство возглавляли князья Иван Михайлович Воротынский и Андрей Андреевич Телятьевский.
В то же время приехали к Дмитрию послы от донских казаков с предложением новой военной помощи.
К позору «московских боляр», государь первыми позвал к руке казаков.
Среди бояр начался недовольный гул. Они задвигались, заговорили, завозмущались. В их рядах явно выделялся князь Андрей Телятьевский.
Дмитрий разозлился. Он вспомнил запись диспута между папским послом Антонио Поссевино и его отцом Иваном Грозным о разных верах, вскочил и злобно закричал близко к отцовскому тексту:
– Что я вижу, б-дины дети! Это какие-то деревенские люди на рынке научили вас держаться со мной как с равным, как с деревенщиной!
Все замерли – русские и поляки. В войске уже знали привычку императора коротко решать неприятные вопросы. Не одну бунтующую голову лично срубил в походе Дмитрий. Его царское самодурство все чаще стало проявляться.
– Этого, – указал Дмитрий рукой на Телятьевского, – в подвал, к Сутупову. Князек думает, мы о нем ничего не знаем. Знаем, позаботились. Когда московское войско присягало нам, истинному государю, этот князишка с Катыревым бросился в Москву Кремль поднимать. Ну что, б-дин сын, помог тебе Кремль? Теперь его самого подымут, – сказал он Басманову.
Люди Меховецкого мгновенно выволокли Телятьевского из рядов бояр и уволокли куда-то в сторону.
– Может, ты не прав, государь, – тихо сказал Петр Федорович Басманов. – Воевода он никудышный, да род его очень старинный.
– У нас таких родов, как его, не одно сто! – грубо ответил Дмитрий, снова вспомнив, как говорил его отец в таких случаях. – Этому спустишь, другие на голову полезут!
Он повернулся к боярам:
– А вы, Воротынские, Трубецкие, Шереметьевы и прочие, не очень ли гордые стали? Годуновской спеси набрались! При моем отце на коленях ползали, сапоги целовали. Мы вам, дети б-дины, слали грамоты, мы же вам всем писали про себя, кто мы и как спаслись. Куда вы смотрели, когда ирод Годунов Северские земли разорял? Когда в Камарницкой волости малых детей в костры бросали?
Тень Грозного вставала над боярами.
– Убирайтесь отсюда в Москву и готовьте все к нашему приезду. И знайте: многие годы вы свои беды нам будете заглаживать! Да не как-нибудь, а потом и кровью. За любую измену хуже отца моего буду карать. Вспомните, что с новгородскими боярами было сделано! И вас это ждет.
Как оплеванные, представители ведущих семей двинулись к Москве. Они ожидали другого приема. Они думали осчастливить самозванца, а увидели нового страшного настоящего государя.
Порядок в войске Дмитрия, снаряжение войска, удовольствие, с которым ему служили поляки, русские и казаки, расстроили бояр. Шла очень большая сила, что-то новое надвигалось на Русию.

Вдруг проявилась милость молодого государя: некоторые посланцы были возвращены и допущены к его царской особе персонально. Это были князь Трубецкой, князь Воротынский и думный дьяк Афанасий Власьев.
Воротынского вернули, может быть, из-за фамилии.
А князь Шереметьев сильно затаил.
* * *
Оставалось последнее.
В обычный городской дом, куда за день до этого на простой телеге привезли всю семью Бориса Годунова, явились зловещие гости: князья Голицын и Рубец-Мосальский с боярами Молчановым и Шерефединовым. С ними был отряд стрельцов в голубых кафтанах.
Мосальский с тремя конными боярами остался снаружи, остальные, в один мах соскочив с коней, вошли в дом.
Стрельцы быстро и по-деловому удавили царицу Марию Федоровну загнали царицу Ксению в дальнюю комнату и встали в стороне. А Молчанов и Шерефединов с начальником стрельцов занялись царевичем.
Шестнадцатилетний царевич отчаянно сопротивлялся. Он выхватил саблю и бросился на Молчанова.
Хорошо вооруженный, в кольчуге, опытный Молчанов, наверное, в эту минуту легко мог бы убить Федора ударом в шею, но он очень хотел попасть мечом в мужское место государя, поэтому просто увернулся.
Двое других убийц тоже набросились на юношу и кололи и рубили его изо всех сил, единственно стараясь не уродовать лицо.
Они несколько раз с силой швыряли юношу на пол, и Молчанов все норовил ударить его в половые органы, и каждый раз царь изворачивался.
Самый образованный в стране юноша был безжалостно и спокойно убиваем. А по стенам стояли и спокойно смотрели на это голубокафтанные, много чего видевшие стрельцы.
Наконец Молчанов ударил мечом туда, куда хотел. Царевич взвыл и стал корчиться с плачем и со стонами на полу. Молчанов и Шерефединов спокойно и удобно добили его.
– Все! – довольно сказал Михаил Молчанов. – Кончился корень Борисов!

Часть пятая
INPERATOR ВСЕЙ РУСИИ

Войска Дмитрия под истошный, ни на секунду не прекращавшийся звон колоколов в строгом порядке вступали в город.
Первыми двигались польские части. Это была последняя тысяча рыцарей – остаток большой армии, вышедшей год назад вместе с Дмитрием из Польши.
Перед ними несли яркие, горящие на солнце шелковые и бархатные хоругви, обрамленные серебром и золотом. На иных были пулевые и ядерные пробоины.
Тщательно вычищенные оружие и латы, порядок в частях сильно расстроили только что грабивших и все громивших москвичей. По каждой детали, по манере воинов было видно, что это профессиональные, наемные части. И что они быстро и жестоко выполнят любой приказ командира.
Проход польских частей сопровождался громкой походной музыкой: гремели барабаны, трубили трубы, звенели литавры.
Дальше двигались отборные части стрельцов в красных с золотом кафтанах. Они шли попарно, сопровождая служебные царские кареты, запряженные шестерней. Они же вели двести прекрасных одномастных царских лошадей.
За ними следовал живой, вращающийся, перетекающий из ряда в ряд пестрый отряд боярской молодежи.
Их было не менее трехсот. Все они были в нарядных ярких шитых золотом кафтанах. Все были радостно возбуждены и счастливы.
За ними шло духовенство в светлых ризах, с иконами, с хоругвями, с Евангелиями, с пением. Его шествие возглавлял Рязанский патриарх Игнатий – грек по происхождению. Он первый из высших святителей признал Дмитрия государем.
Замыкали шествие казацкие полки. Они пытались подражать полякам в строгости строя, в гордости посадки, в щеголеватости. Но все равно чувствовалось, что это не регулярные части, а сборное, хотя и профессиональное войско. И снова шли поляки.

Ладные и сильные, как обезьяны, ребята Скотницкого, а их к тому времени набралось до двух тысяч, без промедления занимали самые удобные для наблюдения места: стены, крыши, комнаты верхних этажей, выбрасывая оттуда всех и вся.
У них были классные легкие луки и пищали.
Дмитрий, окруженный военачальниками, в кафтане, сверкающем золотом, на высоком черном коне, был самой заметной фигурой, и тысячи лиц с напряжением вглядывались в него: Отрепьев – не Отрепьев? Самозванец – не самозванец? Поляк – русский? Солнце ясное или садист-пыточник?
Толпа располагалась по всему пространству города. Все деревья, балконы, крыши, арки были заполнены людьми.
Иногда какая-нибудь мощная ветка рушилась под тяжестью любопытных людей и, к радости других горожан, с треском летела вниз.
Случались в толпе и первейшие русские бояре, переодетые простым народом. При виде царевича они переглядывались и перешептывались. Какое-то недоумение проявлялось на их лицах. Не того ждали.
Процессия дошла до Лобного места. Здесь Дмитрий остановился, снял шапку, закрыл лицо руками и некоторое время постоял неподвижно. Людское море в эту секунду замерло – каждый человек стоял не дыша.
С Лобного места Дмитрий проследовал в Архангельский собор. И море снова ожило, зашевелилось, заговорило. Все лица, как подсолнухи, повернулись ему вслед.
Подъехав к соборному храму Архангелов, Дмитрий сошел коня и под мощное церковное пение в сопровождении свиты и охраны вошел внутрь. Молодой государь поцеловал святые иконы и поклонился гробам царей Ивана и Федора и громко произнес:
– Отец мой и брат мой! Много зла нам сделали враги мои! Много ран нанесли они стране моей! Но слава святому Богу, мы здесь перед вами, и трон московский снова принадлежит благословенной семье нашей. А теперь во дворец! Займемся делами!
– Может, сначала трапеза? – спросил Басманов. – Животы подводит.
– Совместим! – решил Дмитрий.
Когда Дмитрий проходил мимо надгробия Годунова, он приказал Скотницкому:
– Бориса из храма убрать!
И уже у самого входа, почти на ступенях, он остановился и обратился к Басманову и Яну Бучинскому:
– Странно и непонятно нам, какая механика была у Годунова в голове. Умный же был человек. Ведь уступи он нам, сдай трон, как мы ему писали, ведь и жив остался бы, и Думой бы править бы мог, и многие бы дела решал. И честь имел бы не хуже прежней. И пользы много принес бы. Так нет, почему-то стоял он против нас до смерти, пока мы об него и обо всю его семью ноги не вытерли.
– Слишком многих убил, – сказал на это Басманов. – Отвечать пришлось бы, никакой суд бы его не простил – ни людской, ни царский.
– Слишком много холуев вокруг него было, – сказал Ян. – Убеждали: все прекрасно – выстоим, и все тут.
– Можно, я скажу, – вдруг вмешался маленький служка из духовных.
Все окружающие государя уставились на служку.
– Говори, – велел Дмитрий.