1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
– Ее  видели бегущей к этому месту за полчаса до того, как я пришел сюда, –  сообщил он Йолланду. – После этого прошло довольно много времени.    

Как  высоко стояла тогда вода по сю сторону скал?    

Он  указал на южную сторону, то есть туда, где не было Зыбучих песков.    

– Судя  по тому, как вода прибывает сегодня по ту сторону утеса, час назад ее не  хватило бы, чтобы утопить котенка.    

Сыщик  Кафф повернулся на север, к Зыбучим пескам.    

– А  на этой стороне? – спросил он.    

– Еще  меньше, – ответил Йолланд. – Зыбучие пески были бы едва смочены, не  больше.    

Сыщик  обернулся ко мне и сказал, что несчастный случай произошел, должно быть, в Зыбучих  песках. Язык мой развязался.    

– Несчастного  случая не было, – воскликнул я. – Она пришла сюда, устав от жизни, и  кончила ее здесь.    

Он  отскочил от меня.    

– Почему  вы знаете? – спросил он.    

Все  столпились вокруг меня. Сыщик тотчас оправился. Он оттолкнул от меня всех; он  сказал, что я – старик, сказал, что открытие потрясло меня, потребовал:    

– Оставьте  его одного.    

Потом  обернулся к Йолланду и спросил:    

– Есть  ли возможность найти ее, когда начнется отлив?    

Йолланд  ответил:    

– Никакой.  Что попадет в эти пески, то остается там навсегда.    

Рыбак  сделал шаг ко мне и сказал:    

– Мистер  Беттередж, я хочу сообщить вам кое-что о смерти этой молодой женщины. Вдоль  одной стороны утеса, фута на четыре от скалы, среди Зыбучих песков тянется  отмель. Я вас спрашиваю: почему она не воспользовалась ею?    

Если бы  она и поскользнулась нечаянно, она упала бы там, где могла снова встать на  ноги, и на такой глубине, что вода едва покрыла бы ее до пояса.    

Она,  должно быть, сознательно пошла вброд или бросилась в море, – а то она не  могла бы погибнуть. Нет, случайного несчастья, сэр, не было! Зыбучие пески  поглотили ее, и поглотили по ее собственной воле.    

После  свидетельства человека, на знание которого можно было положиться, сыщик замолчал.  Мы все молчали, как и он. Как бы по взаимному согласию, мы повернули назад и  поднялись на берег.    

На  песчаных холмах нам встретился помощник конюха, бежавший к нам из дома. Это был  добрый малый, питавший искреннее уважение ко мне. Он подал мне записку с  приличной случаю горестью на лице.    

– Пенелопа  прислала вам это, мистер Беттередж, – она это нашла в комнате Розанны.    

То были  ее последние прощальные слова к старику, который делал все возможное, –  слава богу! Всегда делал все возможное, – чтобы быть дружелюбным с нею.    

«Вы  часто прощали меня, мистер Беттередж, в прошлые времена. В следующий раз, как  вы увидите Зыбучие пески, постарайтесь простить меня еще раз. Я нашла свою  могилу там, где могила ждала меня. Я жила и умираю, сэр, с признательностью за  вашу доброту».    

Более  ничего не было. Как ни коротка была эта записка, у меня недостало мужества устоять  против таких слов. Слезы легко у вас льются, когда вы молоды и начинаете жить  на свете. Слезы льются у вас легко, когда вы уже стары и покидаете свет. Я  зарыдал.    

Сыщик Кафф  сделал шаг ко мне, – с добрым намерением, не сомневаюсь. Но я с ужасом  отступил от пего.    

– Не  дотрагивайтесь до меня! – сказал я. – Это вы ее напугали, вы довели  до этого.    

– Вы  не правы, мистер Беттередж, – ответил он спокойно. – Но об этом будет  время говорить, когда мы опять вернемся в дом.    

Я пошел  за всеми, опираясь на руку конюха. Мы вернулись под проливным дождем, чтобы  встретить тревогу и ужас, ожидавшие нас в доме.    

 Глава XX    

     

Шедшие  впереди принесли печальное известие раньше нас. Мы нашли всех слуг пораженными  паническим страхом. Когда мы проходили мимо комнаты миледи, дверь распахнулась  изнутри. Госпожа моя вышла к нам (за нею шел мистер Фрэнклин, напрасно стараясь  успокоить ее) совершенно вне себя от ужасного происшествия.    

– Это  вы виноваты в этом! – вскричала она, грозя сыщику рукой. – Габриэль,  заплатите этому негодяю, и чтобы я не видела его больше!    

Только  один сыщик из всех нас был способен сладить с нею, – ибо только он один  владел собою.    

– Я  так же мало виноват в том, что произошло это горестное событие, миледи, как и  вы, – сказал он. – Если через полчаса после этого разговора вы все  еще будете настаивать на том, чтобы я оставил ваш дом, я соглашусь уехать, но  не приму деньги вашего сиятельства.    

Это было  сказано очень почтительно, но в то же время и очень твердо и подействовало на  мою госпожу так же, как и на меня. Она позволила мистеру Фрэнклину увести себя  в комнату. Когда дверь затворилась за ними, сыщик взглянул на служанок со своей  обычной наблюдательностью и заметил, что, в то время как другие были просто  испуганы, Пенелопа была в слезах.    

– Когда  ваш отец переоденется, – сказал он, – придите поговорить с нами в его  комнату.    

Не  прошло и получаса, в которые я успел сменить свое мокрое платье на сухое и дал  переодеться сыщику, как Пенелопа пришла к нам узнать, что именно он хочет  услышать от нее. С этой минуты я, право, особенно остро почувствовал, какая у  меня добрая и послушная дочь. Я посадил ее к себе на колени и молил бога  благословить ее. Она спрятала голову на моей груди и охватила руками мою шею, и  некоторое время мы сидели в молчании. Должно быть, оба мы думали о бедной  умершей девушке. Сыщик подошел к окну и тоже молча стал смотреть в него. Я  решил, что мне следует поблагодарить его за деликатность по отношению к нам  обоим, и поблагодарил.    

Пенелопа  и я были готовы отвечать ему, как только сыщик, в свою очередь, будет готов.  Когда он спросил ее, не знает ли она, что именно заставило подругу ее покончить  с собою, моя дочь ответила (как вы предвидите), что она это сделала из-за любви  к мистеру Фрэнклину Блэку.    

Когда  сыщик спросил ее, говорила ли она об этом кому-нибудь другому, Пенелопа ответила:    

– Я  никому не говорила об этом, жалея Розанну.    

Я счел  нужным прибавить к этому несколько слов. Я сказал:    

– Щадя  также мистера Фрэнклина, моя милая. Если Розанна умерла из-за любви к нему, то  случилось это без его ведома и не по его вине. Пусть себе уедет отсюда сегодня,  если он собрался уезжать; к чему напрасно огорчать его, сообщая ему истину?    

Сыщик  Кафф заметил «Совершенно справедливо» и опять замолчал, сравнивая мнение Пенелопы  (как мне показалось) со своим собственным мнением, которое он оставил при себе.    

Через  полчаса раздался звонок моей госпожи. Идя на зов, я встретил мистера Фрэнклина,  выходившего из кабинета тетки. Он мне передал, что леди Вериндер готова увидеть  мистера Каффа – в моем присутствии, как и прежде, – и что лично он хочет  до этого сказать сыщику два слова. Возвращаясь со мною в мою комнату, он  остановился и посмотрел на таблицу расписания поездов, висевшую в передней.    

– Неужели  вы точно оставите нас, сэр? – спросил я. – Мисс Рэчель, наверно,  одумается, если вы дадите ей время.    

– Она  одумается, – ответил мистер Фрэнклин, – когда услышит, что я уехал и  что она не увидит меня более.    

Я думал,  что он говорит так в раздражении на мою барышню. Но это было не так. Госпожа  моя заметила, что с того самого времени, как полиция появилась в пашем доме,  одного упоминания имени мистера Фрэнклина было достаточно, чтобы заставить  Рэчель вспыхнуть от гнева. Он очень любил свою кузину и по хотел сознаться в  этом самому себе; но истина обнаружилась, когда мисс Рэчель уехала к тетке. Он  внезапно почувствовал это в тяжелую для себя минуту и тут же принял решение –  единственное решение, которое мог принять человек энергичный, – уехать из  нашего дома.    

Он  говорил с сыщиком в моем присутствии. Он сказал, что миледи готова признать,  что выразилась слишком запальчиво. Он спросил, согласится ли сыщик – при таком  с ее стороны признании – принять вознаграждение и оставить дело об алмазе в том  положении, в каком оно находится. Сыщик возразил:    

– Нет,  сэр, вознаграждение дается мне за исполнение моих обязанностей.    

Я  отказываюсь принять его, пока не исполню моих обязанностей.    

– Я  не понимаю вас, – произнес мистер Фрэнклин.    

– Я  вам объясню, сэр, – ответил сыщик. – Когда я приехал сюда, то взялся  надлежащим образом раскрыть темное дело о пропаже алмаза. Сейчас я к этому  готов и только жду возможности исполнить мое обещание. Когда я представлю леди  Вериндер, в каком положении находится дело, и когда скажу ей прямо, как следует  поступить, чтобы отыскать Лунный камень, ответственность будет с меня снята.  Пусть миледи сама решит после этого, продолжать дело или нет. В случае  положительном я закопчу то, за что взялся, и приму вознаграждение.    

Эти  слова мистера Каффа напомнили нам, что даже у полицейского сыщика есть достоинство,  которое он не желает утрачивать.    

Точка  зрения его была настолько справедлива, что возразить было нечего.    

Когда я  встал, чтобы проводить его и комнату миледи, он спросил, желает ли мистер Фрэнклин  присутствовать при разговоре. Мистер Фрэнклин ответил:    

– Нет,  если только леди Вериндер сама этого не пожелает.    

Он  добавил мне шепотом, когда я шел за сыщиком:    

– Этот  человек будет говорить о Рэчель, а я слишком привязан к ней, чтобы слушать это  и сдержаться. Лучше мне побыть одному.    

Я  оставил его в большом огорчении; он облокотился на подоконник, закрыл лицо  обеими руками, между тем как Пенелопа выглядывала из-за дверей в страстном  желании его утешить.    

Тем  временем сыщик Кафф и я проследовали в комнату миледи.    

 Глава XXI    

     

Первые  слова, когда мы заняли свои места, были сказаны моей госпожой:    

– Мистер  Кафф, может быть, есть извиняющие обстоятельства для тех необдуманных слов,  которые я вам сказала полчаса назад. Я, однако, не желаю ссылаться на эти  обстоятельства. Я говорю с полной искренностью, что сожалею, если оскорбила  вас.    

Ее  приятный голос и манера, с какою она произнесла это извинение, произвели надлежащее  действие на сыщика. Он попросил позволения оправдаться в своем образе действий,  выставляя это оправдание как знак уважения к моей госпоже. Он сказал, что никак  не может быть виною несчастья, поразившего всех нас, по той уважительной  причине, что успех всего следствия зависел от его тактического поведения с Резанной  Спирман, которую ни в косм случае не следовало волновать или пугать. Он  обратился ко мне, прося засвидетельствовать справедливость его слов. Я не мог  отказать ему в этом. Я думал, что на том дело и остановится.    

Сыщик  Кафф сделал, однако, еще один шаг, очевидно, с намерением начать самое неприятное  из всех возможных объяснений между леди Вериндер и им.    

– Я  слышал, что самоубийство молодой женщины связывают с одной причиной, –  сказал сыщик, – может быть, эта причина и существует в действительности.  Но она не имеет никакого отношения к тому делу, которым я здесь занимаюсь. И я  должен прибавить, что усматриваю здесь другую причину. Какое-то необъяснимое  беспокойство, вызванное пропажей алмаза, побудило, как я полагаю, эту бедную  девушку лишить себя жизни. Я не собираюсь уверять, что знаю, чем было вызвано  это странное беспокойство.    

Но я мог  бы, с вашего позволения, миледи, указать на одну особу, которая способна решить,  прав я или нет.    

– Особа  эта находится сейчас в доме? – спросила моя госпожа после некоторого  молчания.    

– Особа  эта уехала отсюда, миледи.    

Ответ  указывал на мисс Рэчель с такой прямотой, с какой только было возможно. Наступило  молчание; я думал, что оно не прервется никогда. Боже!    

Как выл  ветер, как хлестал дождь в окна! Я сидел и ждал, чтобы кто-нибудь из них заговорил  опять.    

– Сделайте  одолжение, выскажитесь яснее, – произнесла наконец миледи. – Вы  имеете в виду мою дочь?    

– Я  имею в виду мисс Рэчель, – ответил сыщик Кафф столь же прямо.    

Когда мы  вошли в комнату, на столе у миледи лежала чековая книжка – приготовленная, без  сомнения, для того, чтобы расплатиться с сыщиком.    

Теперь  она положила ее опять в ящик. Мне больно было видеть, как дрожала ее бедная рука  – рука, осыпавшая благодеяниями старого слугу; я молю бога, чтобы эта рука  держала мою руку, когда придет час моей кончины и я покину эту юдоль.    

– Я  надеялась, – продолжала миледи очень медленно и спокойно, – что  вознагражу вас за ваши услуги и расстанусь с вами, не упоминая имени мисс  Вериндер так открыто, как оно было упомянуто нами сейчас. Мой племянник,  наверно, сказал вам об этом, прежде чем вы пришли в мою комнату?    

– Мистер  Блэк исполнил ваше поручение, миледи. А я объяснил мистеру Блэку причину…    

– Бесполезно  говорить мне об этой причине. После того, что вы сейчас сказали, вы знаете так  же хорошо, как и я, что вы зашли слишком далеко для того, чтобы возвращаться  назад. Я обязана ради себя самой и ради своей дочери настоять, чтобы вы  остались здесь и высказались прямо.    

Сыщик  посмотрел на часы.    

– Будь  у меня время, миледи, я предпочел бы сделать свое донесение письменно, а не устно.  По если продолжать это следствие, время слишком важно для того, чтобы терять  его на письменные донесения. Я готов тотчас приступить к делу. Мне будет очень  тяжело говорить, а вам слушать…    

Тут моя  госпожа опять остановила его:    

– Может  статься, будет менее тягостно и для вас, и для моего доброго слуги и  друга, – сказала она, – если я подам пример и смело начну говорить.  Вы подозреваете, что мисс Вериндер обманывает нас всех, скрывая алмаз для  собственной своей цели? Не так ли?    

– Совершенно  так, миледи.    

– Очень  хорошо. Теперь, прежде чем вы начнете, я должна вам сказать, как мать мисс Вериндер,  что она совершенно неспособна сделать то, в чем вы ее подозреваете. Вы узнали  ее характер только два дня тому назад. А я знаю ее характер с тех пор, как она  родилась. Высказывайте ваши подозрения так резко, как хотите, – вы этим не  можете оскорбить меня. Я уверена заранее, что при всей вашей опытности, обстоятельства  обманули вас в данном случае.    

Помните,  я не имею никаких тайных сведений. Дочь моя так же мало откровенна по этому  поводу со мною, как и с вами. Причина, заставляющая меня говорить так уверенно,  одна: я знаю свое дитя.    

Она  обернулась ко мне и протянула мне руку. Я молча поцеловал ее.    

– Вы  можете продолжать, – сказала она, взглянув на сыщика опять с прежней  твердостью.    

Сыщик  Кафф поклонился. Слова моей госпожи произвели на него только одно действие:  топорное его лицо смягчилось на минуту, словно он сочувствовал ей. Что до того,  чтобы поколебать его убеждения, было ясно, что она не поколебала их ни на  волос. Он плотнее уселся на стуле и повел свою гнусную атаку на мисс Рэчель  следующими словами.    

– Я  должен просить вас, миледи, – сказал он, – взглянуть на это дело с  моей точки зрения. Будьте добры представить себе, что вы приехали сюда в моей  роли и с моей опытностью, и позвольте напомнить вам вкратце, в чем эта  опытность состоит.    

Моя  госпожа наклонила голову в знак согласия. Сыщик продолжал:    

– В  последние двадцать лет меня часто приглашали в щекотливых семейных делах в качестве  поверенного. Единственный результат моей практики в таких вопросах, имеющий  отношение к настоящему делу, я могу объяснить в двух словах. Согласно  полученному мной опыту, молодые девушки, знатные и богатые, часто имеют  секретные долги, в которых они не смеют признаться своим ближайшим родственникам  и друзьям. В одних случаях причиною этих долгов модистка и ювелир. В других  деньги нужны для целей, которых я в настоящем деле не подозреваю и не хочу  оскорблять вас упоминанием о них.    

Держите  в мыслях сказанное мною, миледи, – а теперь рассмотрим, как происшествия в  этом доме вынудили меня вспомнить мой старый опыт, хотелось ли мне этого или  нет.    

Он  собирался несколько мгновений с мыслями, а потом продолжал, с удивительной ясностью,  принуждавшей нас понять его, с жестокой справедливостью, не щадившей никого:    

– Первую  информацию о пропаже алмаза я получил от инспектора Сигрэва.    

Он  убедил меня, что совершенно неспособен исследовать это дело.    

Единственное,  что показалось мне в его словах достойным внимания, – это известие, что  мисс Вериндер отказалась отвечать на его вопросы и говорила с ним с непонятной  грубостью и презрением. Это было странно, но я приписал это какой-нибудь  неловкости инспектора, быть может оскорбившей молодую девушку. Удержав это в  памяти, я занялся делом один. Исследования мои кончились, как вам известно, открытием  пятна на двери; из показаний мистера Фрэнклина Блэка ясно, что это пятно и  пропажа алмаза – звенья одной и той же головоломки. До сих пор я  подозревал, – впрочем, очень неопределенно, – что, может быть, Лунный  камень и был украден и что кто-нибудь из слуг окажется вором. Очень хорошо. Что  же случилось на данном этапе следствия? Мисс Вериндер вдруг вышла из своей  комнаты и заговорила со мною. Я заметил три подозрительных обстоятельства в  поведении этой молодой девушки. Она все еще невероятно взволнована, хотя после  пропажи алмаза прошло более суток. Она обращается со мною так же грубо, как и с  инспектором Сигрэвом. И она ужасно сердится на мистера Фрэнклина Блэка.  Прекрасно. Вот, говорю я себе, молодая девушка, лишившаяся драгоценной вещи;  молодая девушка, как говорят мне мои глаза и уши, горячего темперамента. При  настоящем положении вещей и с таким характером, что же она делает? Она  выказывает непонятную вражду к мистеру Блэку, к инспектору и ко мне, –  другим словами, именно к тем трем лицам, которые все, разными способами,  стараются помочь ей отыскать ее пропавшую вещь. Доведя мое следствие до этой  точки, миледи, я тогда, и только тогда, обратился к своей опытности. Эта  опытность объяснила поведение мисс Вериндер, казавшееся иначе совершенно  непонятным. Эта опытность заставила меня причислить ее к тем, другим молодым  девушкам, которых я знал. Эта опытность подсказала мне, что она имеет долги, в  которых не смеет признаться и которые во что бы то ни стало должны быть  уплачены. И я не могу не спросить себя, не значит ли пропажа алмаза только то,  что он пойдет на уплату этих долгов? Вот заключение, которое моя опытность  выводит из простых фактов. Что может возразить против этого ваша опытность,  миледи?    

– Только  то, что я вам уже сказала, – ответила моя госпожа. – Обстоятельства  обманывают вас.    

Сыщик  Кафф продолжал:    

– Справедливо  мое заключение или нет, миледи, я должен был прежде всего проверить его. Я предложил  вам, миледи, осмотреть все гардеробы в доме.    

Это был  единственный способ найти одежду, которая, по всей вероятности, оставила пятно  на двери, и это был единственный способ проверить мое заключение. Что же из  этого вышло? Вы, миледи, согласились на это. Мистер Блэк согласился, мистер  Эбльуайт согласился. Только одна мисс Вериндер остановила следствие,  отказавшись наотрез. Этот результат доказал мне, что мой взгляд был справедлив.  Если вы и мистер Беттередж все-таки не хотите согласиться со мною, вы должны  быть слепы к тому, что произошло у вас на глазах сегодня. В вашем присутствии я  громко сказал молодой девушке, что ее отъезд, – при настоящем положении  дела, – будет препятствовать отысканию ее алмаза. Вы видели сами, как она  приказала кучеру ехать, несмотря на мое заявление. Вы сами видели, что в  благодарность за то, что мистер Блэк сделал более всех других для того, чтобы  дать ключ мне в руки, она публично оскорбила мистера Блэка в доме своей матери.  Что это значит?    

Если  мисс Вериндер не причастна к пропаже алмаза, то – что это значит?    

Он  взглянул на меня. Было ужасно слушать, как он, одно за другим, нанизывает доказательства  против мисс Рэчель, и сознавать, что тебе, при всем страстном желании защитить  ее, нечего ему возразить. Я, благодарение богу, стою выше доводов рассудка. Это  помогло мне твердо удержаться на точке зрения миледи. Воспользуйтесь, читатель,  умоляю вас, моим примером!    

Воспитывайте  в себе превосходство над доводами рассудка, – и вы увидите, как непоколебимы  вы будете перед усилиями других люден лишить вас вашего добра!    

Видя,  что ни я, ни госпожа моя не делаем никаких замечании, сыщик Кафф продолжал  (боже! как бесило меня, что его совсем не смутило наше молчание):    

– Таково  следствие, миледи, и оно говорит против одной мисс Вериндер.    

Обратимся  теперь к доказательствам, говорящим против мисс Вериндер и покойной Розанны Спирман  вместе. Вернемся на минуту; с вашего позволения, к отказу вашей дочери осмотреть  ее гардероб. После этого отказа я уже пришел к своему заключению, по мне нужно  было решить для себя два вопроса.    

Во-первых,  как мне в дальнейшем продолжать следствие? Во-вторых, имеет ли мисс Вериндер сообщницу  среди служанок в доме? Старательно обдумав это, я решился вести следствие, –  как мы называем в нашей профессии, – весьма не правильным образом. Почему?  Потому что имел дело с семейным скандалом, который не должен был выйти за  пределы семьи. Чем меньше шуму, чем меньше помощи от посторонних, тем лучше.  Обычный способ задерживать людей по подозрению, допрашивать их на суде и тому подобное  – здесь совершенно не годился, если сама ваша дочь, миледи, – как я  полагаю, – была в центре всего дела. При таких условиях я чувствовал, что  лицо, подобное мистеру Беттереджу, с его характером и положением в доме,  знающее слуг и дорожащее честью семьи, – более подходит для роли  помощника, нежели какой-либо другой человек, который мог попасться мне под  руку. Я взял бы в помощники мистера Блэка, но тут помешало одно обстоятельство.  Мистер Блэк с самого начала подметил, куда клонится мое следствие, и, при его  преданности мисс Вериндер, взаимное соглашение между ним и мною стало невозможно.  Я беспокою вас, миледи, всеми этими подробностями для того, чтобы показать, что  я не вынес эту тайну за пределы семейного круга. Я – единственный посторонний  человек, знающий эту тайну; и моя карьера следователя зависит от того,  насколько я умою молчать.    

Тут я  почувствовал, что моя карьера зависит от того, что я не промолчу. Быть выставленным  перед моей госпожой, в мои старые годы, чем-то вроде домашнего сыщика, –  этого я не мог вынести.    

– Прошу  позволения доложить вам, миледи, – сказал я, – что я никогда  сознательно не помогал этому гнусному следствию никаким способом с начала его и  до конца, и прошу мистера Каффа опровергнуть мои слова, если он посмеет!    

Дав,  таким образом, волю своим чувствам, я испытал большое облегчение.    

Миледи  оказала мне честь, дружески потрепав меня по плечу. Со справедливым негодованием  взглянул я на сыщика, желая узнать, что думает он о подобном свидетельстве.  Сыщик присмирел, как ягненок, и казалось, расположился ко мне еще больше  прежнего.    

Миледи  предложила ему продолжать его объяснение.    

– Я  понимаю, – сказала она, – что вы добросовестно употребили все свои  старания на пользу того, что считаете моими интересами. Я готова выслушать, что  вы скажете далее.    

– То,  что я скажу далее, – ответил мистер Кафф, – относится к Розанне Спирман.  Я узнал молодую женщину, как вы, миледи, может быть, помните, когда она  принесла сюда бельевую книгу. До того времени я сомневался, поверила ли мисс  Вериндер свою тайну кому-нибудь другому. Когда я увидел Розанну, я изменил свое  мнение. Я стал подозревать, что она причастна к пропаже алмаза. Бедная девушка  умерла ужасной смертью, и я не желаю, чтобы вы, миледи, сейчас, когда ее нет на  свете, могли подумать, что я был несправедлив и жесток к ней. Если б это был  обыкновенный случай воровства, я стал бы подозревать Розанну не более, чем  любого другого слугу в доме.    

Опыт  говорит нам, что женщины, бывшие в исправительном доме, когда поступают в  услужение и когда с ними обращаются ласково и справедливо, по большей части  проявляют искреннее раскаяние и оказываются достойными милостей, которыми их  осыпают. Но это не был обыкновенный случай воровства. Это был, по моему мнению,  хитро задуманный план с участием самой владелицы алмаза. Имея это в виду, я,  весьма естественно, прежде всего вспомнил о Розанне и подумал следующее:  удовольствуется мисс Вериндер, – прошу извинения, миледи, – нашим  предположением, что Лунный камень просто пропал, или она пойдет еще дальше и постарается  убедить других в том, что Лунный камень украден? В последнем случае Розанна  Спирман – с репутацией воровки – была у нее под рукой, как лицо, наиболее  способное навести вас, миледи, и меня на ложный след.    

Возможно  ли было, спрашивал я себя, изложить дело против мисс Рэчель и Розанны с более  отвратительной точки зрения? Оказывается, было возможно, как вы сейчас увидите!    

– Я  имел другую причину подозревать покойницу, – продолжал сыщик, –  причину, казавшуюся мне еще более убедительной. Кто мог лучше всех помочь мисс  Вериндер тайно получить деньги за алмаз? Розанна Спирман. Ни одна молодая  девушка, при общественном положении мисс Вериндер, не смогла бы сама вести  такое рискованное дело. Она должна иметь помощницу, а кто всех более годился  для этого, спрашиваю я опять, как не Розанна Спирман?    

Покойная  служанка ваша, миледи, отлично знала свое ремесло, когда была воровкою. Я знаю  наверное, что она имела сношения с одним из тех немногих лондонских  ростовщиков, которые охотно дадут огромную сумму за такую замечательную вещь,  как Лунный камень, не задавая вам неудобных вопросов и не ставя неудобных  условий. Держите все это в уме, миледи; а теперь позвольте мне объяснить, как  мои подозрения подтвердились поступками Розанны и какие ясные заключения можно  из них вывести.    

Вслед за  этим он перебрал все поступки Розанны. Вы уже знакомы с этими поступками так  же, как и я, и вы поймете, как эти неопровержимые доводы набросили тень на  память бедной умершей девушки, обвиняя ее в краже алмаза. Даже госпожа моя была  испугана его словами. Она ничего не ответила ему, когда он кончил. Сыщику,  кажется, было все равно, отвечают ему или нет. Он продолжал – черт его  побери! – с прежней твердостью.    

– Изложив  все это дело так, как я его понимаю, – сказал он, – мне остается  только добавить, миледи, как я намерен действовать дальше. Вижу два способа  довести следствие до успешного завершения. Один из них я считаю наиболее  надежным. Другой допускаю только как смелый опыт, и ничего более. Вы, миледи,  это решите сами. Выберем ли мы надежный способ?    

Госпожа  моя сделала ему знак поступить, как он хочет, и выбрать самому.    

– Благодарю  вас, – ответил сыщик, – мы начнем с достоверного, поскольку ваше  сиятельство предоставляете выбор мне. Останется ли мисс Вериндер во Фризинголле  или вернется сюда, я намерен в том и в другом случае бдительно наблюдать за  всеми ее поступками – за людьми, с которыми она видится, за прогулками верхом  или пешком, которые она будет совершать, за письмами, которые она будет  получать или писать.    

– Далее  что? – спросила моя госпожа.    

– Далее, –  ответил сыщик, – я попрошу вас, миледи, взять в дом на место Розанны  Спирман служанкой женщину, привыкшую к тайным следствиям в этом роде, за  скромность которой могу поручиться.    

– Далее  что? – повторила моя госпожа.    

– Далее, –  продолжал сыщик, – я намерен поручить одному из моих товарищей в Лондоне  завязать сношения с тем ростовщиком, который, как я упоминал, был прежде знаком  с Розанной Спирман и имя которого и адрес – вы, миледи, можете на меня  положиться – были сообщены Розанной мисс Вериндер. Я не отрицаю, что меры,  предлагаемые мною, будут стоить денег и потребуют много времени. Но результат  их несомненен. Мы очертим кольцо вокруг Лунного камня и будем суживать это  кольцо все более и более, до-тех пор, пока не найдем Лунный камень в руках мисс  Вериндер, если только она вздумает оставить его при себе. Если же долги ее не  терпят отлагательства и она решится продать его, у нас будет человек, который  захватит Лунный камень тотчас по прибытии его в Лондон.    

Слышать,  как родная ее дочь становится предметом подобного предложения, было для моей  госпожи настолько невыносимо, что она впервые заговорила гневно:    

– Считайте,  что ваше предложение отвергнуто совершенно, и объясните другой ваш способ  довести следствие до конца.    

– Другой  мой способ, – продолжал сыщик так же непринужденно, как раньше, –  состоит в том, чтобы произвести один смелый опыт. Мне кажется, я составил себе  довольно правильное понятие о характере мисс Вериндер. Она вполне способна – по  моему мнению – на смелый обман. Но она слишком горячего и вспыльчивого нрава и  не привыкла к обманам, поэтому не умеет лицемерно вести себя и сдерживаться, когда  есть поводы к раздражению. Ее чувства все это время неоднократно выходили  из-под ее контроля, в то время как ее интересы требовали скрывать их. На эту-то  особенность ее характера я и предлагаю воздействовать. Я хочу неожиданно  нанести ей сильное потрясение при обстоятельствах, которые живо заденут со.  Проще говоря, я хочу сообщить внезапно мисс Вериндер о смерти Розанны, в  надежде, что лучшие ее чувства заставят ее откровенно во всем сознаться.  Принимает ли миледи этот способ?    

Госпожа  моя удивила меня выше всякой меры. Она тотчас ответила:    

– Да,  принимаю.    

– Кабриолет  подан, – сказал сыщик, – позвольте вам пожелать, миледи, всего  доброго.    

Миледи  подняла руку и остановила его в дверях.    

– Лучшие  чувства моей дочери будут испытаны, как вы предлагаете, – проговорила  она, – но я, как мать, требую права произвести это испытание лично.  Оставайтесь здесь, а во Фризинголл поеду я сама.    

Раз в  жизни знаменитый Кафф онемел от изумления, как самый обыкновенный человек.    

Госпожа  моя позвонила в колокольчик и приказала подать ей непромокаемое пальто. Дождь  все еще лил, а карета, как вам известно, повезла мисс Рэчель во Фризинголл. Я  старался уговорить свою госпожу не подвергать себя суровости погоды. Совершенно  бесполезно! Я просил позволения ехать с нею и держать над нею зонтик. Она не  захотела и слышать об этом. Подъехал кабриолет с грумом.    

– Вы  можете положиться на две вещи, – сказала она сыщику Каффу в  передней. – Я проделаю этот опыт с мисс Вериндер так же смело, как вы  могли бы сделать его сами. И я сообщу вам результат, или устно, или письменно,  прежде чем последний поезд отправится сегодня в Лондон.    

С этими  словами она села в кабриолет и, взяв вожжи, поехала во Фризинголл.    

 Глава XXII    

     

Когда  госпожа моя покинула нас, у меня нашлось время для сыщика Каффа.    

Я застал  его сидящим в уютном уголке в нижней зале. Он просматривал свою записную книжку  и злобно кривил углы губ.    

– Справляетесь  о нашем деле? – спросил я.    

– Нет, –  ответил сыщик, – справляюсь, каким делом я должен заняться после этого.    

– О! –  воскликнул я. – Стало быть, вы считаете, что у нас все уже кончено?    

– Я  считаю, – ответил сыщик Кафф, – что леди Вериндер одна из умнейших  женщин в Англии. Считаю также, что на розу приятнее смотреть, чем на алмаз. Где  садовник, мистер Беттередж?    

Нельзя  было добиться от него ни слова более о Лунном камне. Он потерял уже всякий интерес  к своему следствию и непременно хотел отыскать садовника. Через час я услышал,  как они спорили в оранжерее, и предметом их спора опять был шиповник.    

Между  тем я должен был узнать, не переменил ли мистер Фрэнклин своего намерения  уехать от нас на послеполуденном поезде. Расспросив меня о совещании в комнате  миледи и узнав, чем оно кончилось, мистер Фрэнклин тотчас решил дождаться от  псе известий из Фризинголла. Это естественное изменение в его планах, не  грозившее людям ничем особенным, мистеру Фрэнклину было не на пользу. Оно  оставляло его в праздности и нерешимости, и, таким образом, все иностранные  стороны его характера повыскакивали наружу, как крысы из мешка.    

То  итальянцем, то немцем, то французом поочередно вбегал он в разные комнаты дома  и тотчас же выбегал из них, ни о чем другом не говоря, кроме как об обращении с  ним мисс Рэчель, а слушать-то его было некому, кроме меня. Например, я нашел  его в библиотеке, сидящим над картой современной Италии; видимо, он не находил  другого способа отвлечься от своих огорчений, кроме постоянных разговоров о  них.    

– У  меня было несколько похвальных стремлений, Беттередж, но что я теперь должен делать  с ними? Во мне дремлет множество хороших качеств, – но только Рэчель могла  бы помочь мне вызвать их наружу!    

Кабриолет  вернулся на полчаса ранее, чем я ожидал. Миледи решила остаться пока в доме  своей сестры. Грум привез два письма от моей госпожи – одно к мистеру  Фрэнклину, другое ко мне.    

Письмо,  адресованное мистеру Фрэнклину, я отправил к нему в библиотеку.    

Письмо  ко мне прочел в своей комнате. Чек, выпавший из письма, когда я распечатал его,  доказал мне, – прежде, чем я прочел содержание, – что прекращение  следствия о Лунном камне – дело решенное.    

Я послал  за сыщиком Каффом в оранжерею, чтобы сказать, что желаю сейчас же переговорить  с ним. Сыщик явился, всецело поглощенный мыслями о шиповнике, и объявил, что мистер  Бегби в упрямстве не имеет на свете себе равных. Я просил его не касаться в  нашем разговоре подобных недостойных пустяков и обратить все внимание на дело  действительно важное. Он тотчас заметил письмо в моих руках.    

– А! –  сказал он утомленно. – Вы получили известие от миледи. Касается ли оно  меня, мистер Беттередж?    

– Судите  сами, мистер Кафф.    

И я  прочел ему письмо (с должной выразительностью и расстановкой), составленное в  следующих выражениях:    

«Мой  добрый Габриэль, прошу вас сообщить сыщику Каффу, что я исполнила обещание,  данное ему в связи со смертью Розанны Спирман, и результаты следующие. Мисс  Вериндер торжественно уверяет, что она никогда не говорила ни слова наедине с  Розанной с того самого времени, как эта несчастная женщина поступила ко мне в  дом. Они не встретились даже случайно в ту ночь, когда алмаз исчез, и  решительно никаких сношений между ними с утра четверга, когда поднялась  тревога, до субботы, когда мисс Вериндер оставила нас, – не было. Таков  был ответ моей дочери, когда я внезапно и коротко сообщила ей о самоубийстве  Розанны Спирман».    

Дойдя до  этого места, я поднял глаза на мистера Каффа и спросил его, что он об этом думает.    

– Я  только оскорблю вас, если выскажу мое мнение, – ответил сыщик. –  Продолжайте, мистер Беттередж, продолжайте.    

Когда я  вспомнил, как этот человек имел дерзость жаловаться на упрямство нашего садовника,  язык зачесался у меня «продолжить» своими словами, а не теми, что написаны были  в письме моей госпожи. На этот раз, однако, христианские чувства не изменили  мне. Я твердым голосом продолжал читать письмо миледи:    

«Подойдя  к мисс Вериндер таким образом, как предлагал полицейский офицер, я потом заговорила  с нею, как сама находила нужным, для того чтобы произвести на нее впечатление.  Дважды, перед ее отъездом из дому, я тайно предостерегала ее, что она  подвергает себя самым нестерпимым подозрениям.    

Сейчас я  объяснила без обиняков, что опасения мои оправдались.    

Она  торжественно и как нельзя более убедительно заверила меня, что, во-первых, не  имеет никаких долгов; во-вторых, алмаз не находится и не находился в ее руках с  той минуты, как она положила его в шкапчик в среду.    

Признания,  сделанные моей дочерью, не идут дальше этого. Она упорно молчит, когда я  спрашиваю ее, не может ли она объяснить мне пропажу алмаза. Она отказывается со  слезами, когда я упрашиваю ее быть со мной откровенной. „Наступит день, когда  вы узнаете, почему мне все равно, что меня подозревают, и почему я не  откровенна даже с вами. Я сделала многое для того, чтобы заслужить сострадание  моей матери, и не сделала ничего, что заставило бы мою мать краснеть за меня“.  Вот собственные слова моей дочери.    

Считаю,  что после разговора, происшедшего между полицейским офицером и мною, он должен,  хотя он и посторонний человек, узнать так же, как вы, ответ мисс Вериндер.  Прочтите ему мое письмо, а потом отдайте вложенный для него чек. Отказываясь от  всякого права на его дальнейшие услуги, я не могу не сказать, что убеждена в  его добросовестности и в его уме; но убеждена также, – еще тверже  прежнего, – что в данном случае обстоятельства роковым образом обманули  его».    

На этом  заканчивалось письмо. Прежде чем передать сыщику Каффу чек, я спросил, не желает  ли он сделать какое-нибудь замечание.    

– В  обязанности мои не входит, мистер Беттередж, делать замечания о деле, уже  законченном.    

Я бросил  ему чек через стол.    

– А  этой части письма леди Вериндер вы верите? – спросил я с негодованием.    

Сыщик  посмотрел на чек и уныло поднял брови, отдавая должное щедрости миледи.    

– Это  такая щедрая оценка моего времени, – сказал он, – что я считаю себя  обязанным отплатить за нее кое-чем. Я вспомню цифру на этом чеке, мистер  Беттередж, когда наступит случай для этого.    

– Что  вы хотите этим сказать? – спросил я.    

– Леди  Вериндер пока очень искусно уладила дело, – сказал сыщик. – Но этот  семейный скандал принадлежит к числу таких, которые вдруг вспыхивают опять,  когда вы менее всего ожидаете этого. У нас на руках опять будет дело о Лунном  камне, прежде чем пройдет несколько месяцев.    

Я  ответил на его слова в следующих ясных выражениях:    

– Мистер  Кафф, я считаю ваше последнее замечание оскорблением для миледи и ее дочери.    

– Мистер  Беттередж, считайте это предостережением для себя, и вы будете ближе к цели.    

Как ни  был я разгорячен и рассержен, адская уверенность, с которой он дал мне этот  ответ, замкнула мне рот.    

Я отошел  к окну, чтобы успокоиться. Дождь перестал, и кого же увидел я на дворе, как не  мистера Бегби, садовника, ждавшего, чтобы продолжать спор о шиповнике с сыщиком  Каффом.    

– Кланяйтесь  от меня сыщику, – сказал мистер Бегби, как только увидел меня. – Если  он захочет идти на станцию пешком, я с удовольствием пойду с ним вместе.    

– Как! –  вскричал сыщик за моей спиной. – Вы еще не убедились?    

– Как  бы не так! Ничуть не убедился!    

– В  таком случае я иду пешком на станцию, – сказал сыщик.    

– А  я встречу вас у калитки, – ответил мистер Бегби.    

Я был в  этот миг, как вам известно, сильно рассержен, – но может ли гнев устоять  после такого вмешательства? Сыщик Кафф заметил перемену во мне и поощрил ее  весьма кстати одним словцом.    

– Полно,  полно! – сказал он. – Зачем не взглянуть на мою точку зрения так, как  это делает миледи? Почему не сказать, что обстоятельства роковым образом  обманули меня?    

Глядеть  на что-нибудь одинаково с миледи было весьма приятным преимуществом, даже при  той невыгоде, что это преимущество было мне предложено сыщиком Каффом. Гнев мой  тотчас остыл, и я пришел в нормальное состояние. Я смотрел на всякое другое  мнение о мисс Рэчель, кроме мнения миледи и своего, с надменным презрением.  Однако, чего я не мог сделать, это молчать о Лунном камне. Здравый смысл должен  был бы предупредить меня, – я это знаю, – что это дело следовало оставить  в покое. Но вот подите ж!    

Добродетели,  отличающие нынешнее поколение, не были известны в мое время.    

     

    

Сыщик  Кафф попал в больное место, и, хотя я презирал его, больное место все-таки болело.  Кончилось тем, что я коварно вернул его к письму леди Вериндер.    

– Меня  это письмо совершенно убедило, – сказал я, – но все равно,  продолжайте, как если бы вы могли меня переубедить. Вы думаете, что словам мисс  Рэчель верить нельзя и что мы еще услышим о Лунном камне. Докажите-ка это,  мистер Кафф, – заключил я весело. – Докажите-ка это!    

Вместо  того чтобы обидеться, сыщик Кафф схватил мою руку и так крепко пожал ее, что  пальцам моим сделалось больно.    

– Клянусь  небом, – торжественно воскликнул этот странный сыщик, – я завтра же  пошел бы в услужение, мистер Беттередж, если бы имел возможность служить вместе  с вами! Сказать, что вы простодушны, как ребенок, сэр, значило бы сделать детям  комплимент, которого не заслуживают десять малюток из десяти. Нет, нет! Мы  больше не будем спорить. Вы получите истину от меня на более легких условиях. Я  больше ни слова не скажу ни о миледи, ни о мисс Вериндер, я только превращусь в  пророка – впервые в моей жизни и исключительно ради вас. Я уже предупреждал  вас, что вы еще не покончили с Лунным камнем. Очень хорошо, теперь я предскажу  вам при расставании три события, которые, как я полагаю, сами заставят вас  обратить на них ваше внимание, хотите вы этого или нет.    

– Что  ж, выкладывайте их, – сказал я, нисколько не смутившись и с прежней  веселостью.    

– Во-первых, –  начал сыщик, – в будущий понедельник вы услышите кое-что от Йолландов,  когда почтальон принесет письмо Розанны в Коббс-Голл.    

Если б  он окатил меня ведром холодной воды, сомневаюсь, вызвало ли бы это во мне более  неприятное ощущение, чем то, какое произвели его слова.    

Заверение  мисс Рэчель своей невиновности делало поведение Розанны – шитье новой рубашки,  попытки спрятать запачканную и все прочее – совершенно необъяснимым. Это не  приходило мне в голову до тех пор, пока сыщик Кафф не напомнил мне все в одно  мгновение!    

– Во-вторых, –  продолжал сыщик, – вы опять услышите о трех индусах. Вы услышите о них в  здешних окрестностях, если мисс останется здесь. Вы услышите о них в Лондоне,  если мисс Рэчель поедет в Лондон.    

Потеряв  всякий интерес к трем фокусникам и совершенно уверившись в невиновности моей  барышни, я довольно легко принял второе предсказание.    

– Вы  перечислили из трех событий, которые должны произойти, два, – сказал  я, – каково третье?    

– Третье,  и последнее, заключается в том, что вы рано или поздно услышите кое-что о лондонском  ростовщике, про которого я уже имел смелость дважды упомянуть. Дайте мне вашу записную  книжку, и я запишу вам на всякий случай его имя и адрес, чтоб не было ошибки на  этот счет, когда это случится.    

Он четко  написал на чистом листке: «Мистер Септимус Люкер, Миддлсекская площадь, Лэмбет,  Лондон».    

– Вот, –  сказал он, указывая на адрес, – последнее упоминание о Лунном камне,  которым побеспокою вас в настоящее время. Будущее покажет, прав я или нет. А  пока, сэр, уношу с собой искреннюю привязанность к вам, которая, мне думается,  делает честь нам обоим. Если мы не встретимся до выхода моего в отставку,  надеюсь видеть вас в гостях в моем домике близ Лондона, которым думаю  обзавестись. Обещаю вам, мистер Беттередж, что в моем саду будут поросшие  травой дорожки. А что касается махровой розы…    

– Не  вырастет у вас белая махровая роза, если вы не привьете ее к шиповнику! –  крикнул кто-то нам в окно.    

Мы оба  обернулись. Это был Бегби, у которого недостало терпения дожидаться у калитки.  Сыщик пожал мне руку и выбежал из дому, разгорячившись еще больше.    

– Спросите  его о махровой розе, когда он вернется домой, и вы увидите, оставил ли я на нем  хоть одно живое место! – крикнул мне в окно, в свою очередь, знаменитый  Кафф.    

 Глава XXIII    

     

Я  приготовил кабриолет на тот случай, если мистер Фрэнклин непременно захочет  уехать от нас вечерним поездом. Появление на лестнице сперва багажа, а вслед за  ним и самого мистера Фрэнклина показало мне довольно ясно, что он первый раз в  жизни твердо держится принятого решения.    

– Итак,  вы непременно решили ехать, сэр, – сказал я, когда мы с ним встретились в  холле. – Почему бы не подождать денька два и по дать мисс Рэчель  возможность одуматься?    

Заграничный  лоск, по-видимому, совершенно сошел с мистера Фрэнклина в минуту, когда пришло  время сказать «прощай». Вместо ответа он подал мне письмо, которое миледи  написала ему. Большая часть письма содержала то, что уже было сказано ею в  письме, полученном много. Но в конце была приписка о мисс Рэчель, которая  объяснит намерения мистера Фрэнклина, если по объяснит ничего другого.    

«Вы  удивляетесь, наверное, – писала миледи, – что я позволяю дочери  оставлять меня в совершенном неведении. Пропал алмаз ценою в двадцать тысяч  фунтов, и я должна предполагать, что пропажа его не составляет никакой тайны  для Рэчель; что какое-то непонятное обязательство молчания наложено на нее каким-то  человеком или какими-то людьми, совершенно неизвестными мне, имевшими в виду  какую-то цель, которую я не могу даже угадать. Объяснимо ли, что я позволяю  шутить со мною таким образом? Вполне объяснимо при настоящем состоянии Рэчель.  Она в таком нервном возбуждении, что на нее жалко смотреть. Я не смею снова  поднимать вопрос о Лунном камне до тех пор, пока время не успокоит ее хоть немного.  Вот почему я, не колеблясь, отпустила сыщика. Тайна, сбивающая с толку нас,  сбивает с толку и его. В этом деле посторонний не может нам помочь. Одно имя  его сводит с ума Рэчель.    

Мои  планы на будущее время обдуманы настолько хорошо, насколько это возможно. Я  намерена отвезти Рэчель в Лондон, – отчасти для того, чтобы успокоить ее  переменой места, отчасти для того, чтобы попробовать, что можно будет сделать,  посоветовавшись с лучшими врачами. Уместно ли мне просить вас встретиться с  нами в Лондоне? Любезный Фрэнклин, вы должны со своей стороны проявить терпение,  подобное моему, и ждать, как буду ждать я, более удобного времени. Драгоценная  помощь, которую вы оказали следствию, все еще кажется непростительной обидой  для Рэчель в теперешнем ее душевном состоянии. Действуя в этом деле вслепую, вы  только увеличили ее мучения, так как помогали открытию ее тайны. Я не могу извинить  злобу, с какой она обвиняет вас за печальные последствия, которых ни вы, ни я  не могли вообразить или предвидеть. С Рэчель говорить нельзя – ее можно только  жалеть. С огорчением должна сказать, что пока вам и Рэчель лучше разойтись.  Единственный совет, который я могу предложить вам, ото – дать ей время  одуматься».    

Я  возвратил обратно письмо, искренно жалея мистера Фрэнклина, потому что знал,  как он любит барышню, и видел, что слова ее матери уязвили его сердце.    

– Вы  знаете пословицу, сэр, – вот все, что я ему сказал. – Когда дело  дойдет до худшего, оно начнет изменяться к лучшему. Дела у нас не могут  находиться в худшем состоянии, мистер Фрэнклин, чем они находятся сейчас.    

Мистер  Фрэнклин сложил письмо тетки, по-видимому не очень утешенный замечанием,  которое я осмелился сделать ему.    

– Когда  я приехал сюда из Лондона с этим ужасным алмазом, – сказал он, – я не  думал, чтобы в Англии была семья, счастливее этой. Посмотрите теперь на эту  семью! Она разбросана, разъединена, самый воздух этого дома отравлен тайнами и  подозрениями. Помните вы то утро на Зыбучих песках, когда мы разговаривали о  моем дяде Гернкастле и его подарке ко дню рождения? Лунный камень послужил  орудием мщения полковника, Беттередж, да так, как даже сам полковник не мог  вообразить!    

С этими  словами он пожал мне руку и пошел к кабриолету.    

Я  проводил его по лестнице. Прискорбно было видеть, что он оставляет таким  образом старый дом, где провел самые счастливые годы своей жизни.    

Пенелопа  (чрезвычайно расстроенная всем, что случилось в доме) пришла вся в слезах  проститься с мистером Фрэнклином. Он поцеловал ее. Я махнул рукой, как бы  говоря: «На доброе здоровье, сэр». Некоторые из служанок поглядывали на него  из-за угла. Он был одним из тех мужчин, которые нравятся всем женщинам. В  последнюю минуту я остановил кабриолет и попросил у мистера Фрэнклина, как  милости, чтобы он уведомил нас о себе письмом. Он, кажется, не обратил внимания  на мои слова, – он осматривался вокруг, глядя то на один предмет, то на  другой, как бы прощаясь со старым домом и садом.    

– Скажите  нам, куда вы отправляетесь, сэр? – спросил я, держась за кабриолет и  стараясь узнать его будущие планы.    

Мистер  Фрэнклин внезапно надвинул шляпу на самые брови.    

– Куда  я отправляюсь? – повторил он мои слова. – Я отправляюсь к черту!    

Пони  вздрогнул при этих словах, как если б почувствовал христианское отвращение к  ним.    

– Господь  с вами, сэр, отправляйтесь туда, где вам посчастливится! – вот все, что я  успел сказать, прежде чем он скрылся из глаз.    

Приятный,  милый джентльмен! При всех его недостатках и сумасбродствах, милый и приятный  джентльмен! Он оставил за собою печальную пустоту, когда уехал из дома миледи.    

Было  довольно скучно и мрачно, когда наконец этот длинный субботний летний вечер  приблизился к концу.    

Я  подбадривал себя, не выпуская из рук трубочку и «Робинзона Крузо».    

Женщины,  кроме Пенелопы, проводили время в пересудах и толках о самоубийстве Розанны.  Они упорно держались мнения, будто бедная девушка украла Лунный камень и лишила  себя жизни из страха, боясь, что это узнают.    

Дочь  моя, разумеется, упорно стояла на том, что утверждала раньше.    

Однако  ее предположение о причине самоубийства Розанны не приводило нас ни к какому  заключению насчет алмаза, так же как и уверения в ее невиновности. Тайное  путешествие Розанны во Фризинголл и все ее поступки оставались совершенно  необъяснимыми. Бесполезно было указывать на это Пенелопе; возражения  производили на нее так же мало впечатления, как мало следов оставляет проливной  дождь на непромокаемом плаще. Дело в том, что дочь моя унаследовала мое  собственное пренебрежение к умственным доводам, – и в этом отношении далеко  опередила своего родного отца.    

На  следующий день (в воскресенье) карета, остававшаяся в доме мистера Эбльуайта,  вернулась к нам пустая. Кучер привез мне записку от миледи и письменные  приказания к горничным миледи и к Пенелопе.    

В своей  записке миледи сообщала, что решилась отвезти мисс Рэчель в свой лондонский дом  в понедельник. Письменные приказания к обеим горничным состояли в том, какие им  платья следовало взять и в какой час встретить своих хозяек в Лондоне. Многие  другие слуги должны были также ехать туда.    

Миледи,  видя, что мисс Рэчель не желает после всего случившегося возвращаться домой,  решила ехать в Лондон прямо из Фризинголла. Я же должен был оставаться в  деревне впредь до дальнейших распоряжений, присматривать и вне и внутри дома.  Слугам, остававшимся со мною, приказано было выдавать вместо пищи денежное  содержание.    

Все это  напоминало мне слова мистера Фрэнклина о разбросанной и разъединенной семье, и  мысли мои, естественно, обратились к самому мистеру Фрэнклину. Чем более я  думал о нем, тем более тревожили меня его будущие поступки. Кончилось тем, что  я написал с воскресной почтой к камердинеру его отца, мистеру Джефко (которого  знал прежде), прося дать мне знать, на что решится мистер Фрэнклин по приезде в  Лондон.    

Воскресный  вечер был еще скучнее субботнего, если только это возможно.    

Мы  кончили этот день, как сотни тысяч других людей кончают его регулярно раз в неделю  на этих островах, – ожиданием, когда наконец наступит время ложиться  спать, и не дождавшись, заснули на наших стульях.    

Как  прошел понедельник для остальной прислуги, не знаю. Мне он нанес порядочный  удар. Первое предсказание сыщика Каффа о том, что я услышу кое-что от  Йолландов, сбылось в этот день.    

Я  отослал Пенелопу и горничную миледи на железную дорогу с вещами в Лондон и шатался  по саду, когда вдруг услышал свое имя. Обернувшись, я очутился лицом к лицу с  дочерью рыбака. Хромоножкой Люси. За исключением хромоты и худобы (последнее,  по моему мнению, страшный недостаток в женщине), эта девушка имела немало  привлекательных качеств на мужской взгляд. Смуглое, умное лицо, приятный чистый  голос, прекрасные каштановые волосы принадлежали к ее достоинствам. А горячий  характер был дополнением к ее недостаткам.    

– Ну,  моя милая, – сказал я, – что вам от меня нужно?    

– Где  человек по имени Фрэнклин Блэк? – сказала девушка, устремив на меня  свирепый взгляд и опираясь на свой костыль.    

– Непочтительно  говорить так о джентльменах, – ответил я. – Если вы хотите справиться  о племяннике миледи, не угодно ли вам назвать его мистером Фрэнклином Блэком?    

Она  сделала шаг ко мне и взглянула на меня так, словно собиралась съесть меня  живьем.    

– Мистером  Фрэнклином Блэком! – повторила она вслед за мной. – Его приличнее  было бы назвать убийцей Фрэнклином Блэком.    

Мой  метод обращения с покойной миссис Беттередж помог мне и на этот раз. Когда женщина  старается вывести вас из себя, постарайтесь, с своей стороны, вывести ее из  себя. Женщина вообще приготовлена ко всякому отпору, какой вы можете избрать  для самозащиты, кроме этого.    

Одним-единственным  словом можно добиться этого не хуже, чем сотней слов, и одним словом я добился  этого от Хромоножки Люси. Любезно посмотрев ей в лицо, я сказал:    

– Фи!    

Девушка  тотчас вспыхнула. Она тверже стала на здоровую ногу и раза три свирепо ударила  об землю своим костылем.    

– Он  убийца! Он убийца! Он убийца! Он был причиною смерти Розанны Спирман!    

Она  закричала это самым пронзительным голосом. Два человека, работавшие в саду  подле нас, подняли глаза, увидели, что это Хромоножка Люси, и, зная, чего можно  было ждать от нее, опять вернулись к своему делу.    

– Он  был причиною смерти Розанны Спирман? – спросил я. – Что заставляет  вас говорить так, Люси?    

– Какое  вам дело? Какое дело какому бы то ни было мужчине до этого? О, если бы только  она думала о мужчинах так, как думаю я о них, она была бы сейчас жива!    

– Она  всегда хорошо думала обо мне, бедняжка, – сказал я, – и я всегда  относился к ней хорошо.    

Я  проговорил это насколько мог успокоительно. Сказать по правде, у меня духа не  хватило раздражать девушку колкими ответами. Раньше я примечал только ее дурной  прав. Сейчас я приметил то несчастье, которое часто заставляет быть дерзкими  людей простого звания. Мой ответ смягчил Хромоножку Люси. Она опустила голову  на свой костыль.    

– Я  любила ее, – нежно сказала девушка. – У нее была несчастная жизнь,  мистер Беттередж; гнусные люди дурно поступили с нею и причинили ей вред, но  это не испортило ее кроткого характера. Она была ангелом. Она могла бы быть  счастлива со мною. У меня был план ехать в Лондон нам обеим, устроиться, как  двум сестрам, и зарабатывать шитьем. Этот человек приехал сюда и испортил все.  Он околдовал ее. Не говорите мне, что он но имел этого намерения и не знал об  этом. Он должен был знать. Он должен был пожалеть ее. «Я не могу жить без него,  а он, Люси, даже не смотрит на меня», – вот что она говорила. Жестоко, жестоко,  жестоко! Я говорила ей: «Ни один мужчина не стоит, чтобы о нем изнывать». А она  отвечала: «Есть мужчины, ради которых стоит умереть, Люси, а он один из них». Я  накопила немного денег. Я договорилась с моим отцом и матерью. Я хотела увезти  ее от унижений, которые она терпела здесь. У нас была бы маленькая квартирка в  Лондоне, и мы жили бы как сестры. Она получила хорошее воспитание, сэр, как вам  известно, и писала хорошим почерком. Она умела проворно шить. Я шью не так  проворно, как шила она, но я тоже могу шить. Мы жили бы прекрасно. И что же  случилось сегодня? Приходит письмо от нее, и она пишет мне, что расстается с  тяжелой жизнью. Приходит письмо, где она прощается со мною навсегда! Где  он? – вскричала девушка, подняв голову и опять вспыхивая гневом. –  Где этот джентльмен, о котором я должна говорить не иначе, как с почтением?  Недалек тот день, мистер Беттередж, когда бедные в Англии восстанут на богатых.  Я молю бога, чтобы начали с него! Я молю бога, чтобы начали с него!    

Думаю,  что даже сам пастор (хотя признаюсь, это сказано слишком сильно) не мог бы образумить  девушку в таком состоянии, в каком находилась она. Я отважился лишь на то,  чтобы вернуть ее к предмету ее гнева, в надежде услышать от нее что-нибудь  полезное.    

– На  что вам нужен мистер Фрэнклин Блэк? – спросил я.    

– Мне  нужно его видеть.    

– Для  чего?    

– У  меня есть к нему письмо.    

– От  Розанны Спирман?    

– Да.    

– Вложенное  в письмо к вам?    

– Да.    

Неужели  мрак начинает рассеиваться? Неужели то, что я стремился так страстно узнать,  само собою открывается? Я был вынужден помедлить с минуту. Сыщик Кафф оставил  после себя заразу. По некоторым лично мне известным признакам сыскная лихорадка  снова начала овладевать мною.    

– Вы  не можете увидеть мистера Фрэнклина, – сказал я.    

– Я  должна его видеть и увижу.    

– Он  вчера уехал в Лондон.    

Хромоножка  Люси пристально посмотрела мне в лицо и поняла, что я говорю правду. Не сказав  более ни слова, она тотчас повернулась и пошла к Коббс-Голлу.    

– Постойте! –  воскликнул я. – Завтра я жду известий о мистере Фрэнклине Блэке. Дайте мне  письмо, и я пошлю его по почте.    

Хромоножка  Люси оперлась на свой костыль и взглянула на меня через плечо.    

– Я  передам ему письмо только из рук в руки, иначе не смею.    

– Написать  ему об этом?    

– Напишите,  что я его ненавижу, – и вы скажете правду.    

– Да,  да, по как же насчет письма?..    

– Если  он хочет получить это письмо, он должен вернуться сюда и взять его у меня.    

С этими  словами она заковыляла к Коббс-Голлу. Сыскная лихорадка лишила меня всякого  достоинства. Я поспешил вслед за нею и приложил все усилия, чтоб заставить ее  разговориться. Напрасно! К несчастью, я был мужчиной, и Хромоножке Люси  доставляло удовольствие разочаровывать меня. В тот же день, попозднее, я  попытал счастья у ее матери. Добрая миссис Йолланд могла только всплакнуть и  посоветовала извлечь капельку утешения из голландской бутылочки. Я нашел рыбака  на берегу. Он сказал, что дело путаное, и продолжал чинить сеть. Ни отец, ни  мать не знали больше меня самого. Оставалось испробовать последнее средство –  написать с утренней почтой мистеру Фрэнклину Блэку.    

Предоставляю  вам судить, с каким нетерпением поджидал я почтальона во вторник утром. Он мне  принес два письма. Одно от Пенелопы (у меня едва хватило терпения его  прочесть), сообщавшей мне, что миледи и мисс Рэчель благополучно переселились в  Лондон. Другое от мистера Джефко, с известием, что сын его господина уже уехал  из Англии.    

Приехав  в столицу, мистер Фрэнклин, как оказывается, отправился прямо к отцу. Он явился  не совсем кстати. Мистер Блэк-старший с головой ушел в свои депутатские дела в  нижней палате и забавлялся дома в этот вечер любимой парламентской игрой –  составлением записок, которые они именуют «частным биллем». Сам мистер Джефко  проводил мистера Фрэнклина в кабинет отца.    

– Любезный  Фрэнклин, что заставило тебя так неожиданно ко мне явиться?    

Не  случилось ли чего дурного?    

– Да.  Случилось дурное с Рэчель, и я чрезвычайно огорчен.    

– С  прискорбием слышу это. Но у меня нет сейчас времени выслушивать тебя.    

– А  когда вы сможете меня выслушать?    

– Милый  мой мальчик, не стану тебя обманывать. Я смогу выслушать тебя но окончании этой  сессии, ни на минуту раньше. Спокойной ночи!    

– Благодарю  вас, сэр, спокойной ночи!    

Таков  был разговор в кабинете, переданный мне мистером Джефко. Разговор вне кабинета  был еще короче.    

– Джефко,  посмотрите, когда отходит завтрашний поезд, приуроченный к пароходу на континент?    

– В  шесть часов утра, мистер Фрэнклин.    

– Велите  разбудить меня в пять.    

– Едете  за границу, сэр?    

– Еду,  Джефко, куда железные дороги увезут меня.    

– Прикажете  доложить вашему батюшке, сэр?    

– Да,  доложите ему по окончании сессии.    

На  следующее утро мистер Фрэнклин отправился за границу. В какое именно место ехал  он, никто, – не исключая и его самого, – отгадать не мог. Может быть,  мы получим от него первое известие из Европы, Азии, Африки или Америки. По  мнению мистера Джефко, он мог находиться в любой из четырех стран света.    

Весть об  отъезде мистера Фрэнклина в субботу утром и весть о прибытии миледи в Лондон с  мисс Рэчель в понедельник, дошли до меня, как вам известно, во вторник.  Наступила среда и не принесла ничего нового. Четверг преподнес вторую пачку  новостей от Пенелопы.    

Дочь моя  сообщала, что для ее барышни пригласили какого-то знаменитого лондонского  доктора и что он получил гинею за то, что посоветовал развлекать ее. Цветочные  выставки, оперы, балы, – множество веселья предстояло в будущем; и мисс  Рэчель, к удивлению ее матери, с жаром погрузилась во все это. Мистер Годфри  наведывался; по всей видимости, он по-прежнему ухаживал за кузиной, несмотря на  прием, оказанный ему, когда он попробовал счастья в день ее рождения. К  величайшему сожалению Пенелопы, на этот раз его приняли очень любезно, и он тут  же вписал имя мисс Рэчель в членский список комитета дамской благотворительности.    

Госпожа  моя, по словам Пенелопы, была не в духе и имела две продолжительные беседы со  своим стряпчим. Дальше следовали кое-какие рассуждения относительно одной  бедной родственницы, некоей мисс Клак, – той самой, о которой я упоминал  при описании обеда в день рождения, что она сидела возле мистера Годфри и  обнаружила большое пристрастие к шампанскому. Пенелопа выражала удивление, что  мисс Клак все еще не дала о себе знать. Наверное, она скоро привяжется к миледи  по обыкновению… – и так далее, в том же роде, как это принято у женщин –  высмеивать друг друга и на словах и письменно. Об этом не стоило бы упоминать,  если бы не одно обстоятельство. Я слышал, что, расставшись со мною, вы  перейдете к мисс Клак. Если это так, окажите мне милость, не верьте ни единому  ее слову, когда она станет говорить о вашем нижайшем слуге.    

В  пятницу не случилось ничего, кроме того, что у одной из собак сделался нарыв за  ухом. Я дал ей настойку из трав и посадил на диету.    

Извините,  что упоминаю об этом. Как-то невзначай вырвалось. Пожалуйста, пропустите это. Я  быстро приближаюсь к концу моих погрешностей против вашего современного изысканного  вкуса. Притом собака эта была предоброе животное и заслуживала хорошего  лечения; право, заслуживала.    

Утренняя  почта принесла мне сюрприз в виде лондонской газеты, присланной на мое имя.  Почерк, которым написан был адрес, озадачил меня. Я его сличил с записанными в  моей книжке именем и адресом лондонского ростовщика – и тотчас узнал почерк  сыщика Каффа.    

Просмотрев  газету с любопытством, я заметил, что одно из полицейских донесений обведено  чернилами. Вот оно, к вашим услугам. Прочтите его, как прочел я, и вы  справедливо оцените вежливое внимание сыщика, приславшего мне эту последнюю  новость.    

«Лэмбет. –  Незадолго до закрытия заседания мистер Септимус Люкер, известный торговец  старинными драгоценными камнями, резными изделиями и пр., и пр., обратился за  советом к заседающим судьям. Проситель объяснил, что его беспокоило в течение  всего дня поведение трех странствующих индусов, слоняющихся по улице возле его  дома. Прогнанные полицией, они опять вернулись и пытались несколько раз  проникнуть в дом, якобы за милостыней. Когда их отогнали от парадной двери, они  появились у черного хода. Кроме вполне естественной досады на этих попрошаек,  мистер Люкер выразил опасение, не замышляют ли они кражу. В его коллекции много  единственных в своем роде вещей, и античных, и восточных, огромной стоимости.  Только накануне он был принужден отказать работнику, искусному в резьбе (индусскому  уроженцу), как мы поняли, по подозрению в покушении на воровство, и он не был  уверен, что этот работник и уличные фокусники, на которых он жаловался, не  действовали сообща. Может быть, целью их было собрать толпу, произвести на  улице суматоху и в этой суматохе получить доступ к дому. В ответ на вопрос  судьи мистер Люкер сознался, что, не имея фактов, он не может представить  доказательств, что замышляется попытка воровства. Жаловаться он может только на  то, что индусы надоедали ему и мешали. Судья заметил, что если эта неприятность  повторится еще раз, проситель может вызвать индусов в суд, где с ними поступят  по закону. Что касается драгоценностей, находящихся у мистера Люкера, он должен  сам принять надлежащие меры для их охраны. Быть может, следовало бы дать знать  полиции и принять все предосторожности, какие может предусмотреть опытность  полицейских чиновников. Проситель поблагодарил судью и удалился».    

Говорят,  один из древних мудрецов советовал своим ближним (забыл по какому случаю)  «заглянуть в конец». Глядя на конец моих страниц и вспоминая, как я беспокоился  несколько дней тому назад, справлюсь или нет со своим рассказом, я вижу, что  мое полное описание фактов дошло до заключения очень прилично. Мы переходим в  деле о Лунном камне от одного чуда к другому и кончаем самым большим чудом –  исполнением трех предсказаний сыщика Каффа меньше чем через неделю с того дня,  как они были сделаны.    

Услышав  в понедельник об Йолландах, я теперь услышал об индусах и ростовщике, и  вспомните – сама мисс Рэчель была в это время в Лондоне. Вы видите, я выставляю  все в самом худшем свете, даже когда это противоречит моим собственным  воззрениям. Если вы бросите меня и перейдете на сторону сыщика, руководствуясь  всеми этими уликами; если единственное разумное объяснение, какое можете вы  подыскать, заключается в том, что мисс Рэчель и мистер Люкер вступили в  сношения и Лунный камень находится в залоге у ростовщика, – признаюсь, я  не смогу вас осудить. В темноте довел я вас до этого места. В темноте принужден  вас оставить, с нижайшим моим почтением.    

     

    

     

     

     

     

    

     

 ПЕРВЫЙ РАССКАЗ,

  написанный мисс Клак,

  племянницей покойного сэра Джона Вериндера    

     

Глава I    

     

Любезным  моим родителям (оба теперь на небесах) я обязана привычкой к порядку и аккуратности,  внушенной мне с самого раннего возраста.    

В это  счастливое, давно миновавшее время я обучена была опрятно держать волосы во все  часы дня и ночи и старательно складывать каждый предмет моей одежды в одном и  том же порядке, на одном и том же стуле и на одном и том же месте у кровати,  прежде чем отправиться на покой. Запись происшествий дня в моем маленьком  дневнике неизменно предшествовала складыванию одежды. Вечерний гимн  (повторяемый в постельке) неизменно следовал за этим. А сладкий сон детства  неизменно следовал за вечерним гимном.    

В  последующей жизни – увы! – вечерний гимн заменили печальные и горькие  размышления; а сладкий сои вытеснили тревожные сновиденья, заставлявшие меня  беспокойно метаться по подушке. Но привычку складывать свою одежду и вести  дневничок я сохранила и в последующей моей жизни.    

Первая  привычка напоминает мне счастливое детство – дни, когда папенька еще не разорился.  Вторая, бывшая полезной до сих пор главным образом тем, что помогала мне  дисциплинировать грешную природу, унаследованную всеми нами от Адама,  неожиданно оказалась важным для скромных моих интересов совершенно в другом  отношении. Она позволила мне, бедной, исполнить прихоть одного богатого члена  нашей семьи. Мне посчастливилось быть полезной мистеру Фрэнклину Блэку.    

В  течение некоторого времени я не имела никаких вестей от этой благоденствующей  ветви нашей фамилии. Когда мы одиноки и бедны, о нас нередко забывают. Мне  приходится жить сейчас, из соображений экономии, в маленьком городке, где имеется  избранный круг почтенных английских друзей и где налицо два преимущества:  протестантский пастор и дешевый рынок.    

В этот  уединенный уголок дошло вдруг до меня письмо из Англии. О моем ничтожном существовании  неожиданно вспомнил мистер Фрэнклин Блэк. Богатый родственник (о, как я хотела  бы добавить: духовно богатый!) пишет, даже не пытаясь скрыть этого, что я ему  нужна. Ему пришла в голову фантазия опять воскресить скандальную историю  Лунного камня, и я должна помочь ему в этом, написав рассказ обо всем, чему  была свидетельницей в доме тетки моей Вериндер в Лондоне. Мне предлагают  денежное вознаграждение – со свойственным богатым людям отсутствием чуткости. Я  должна опять разбередить раны, которые едва затянуло время; я должна пробудить  самые мучительные воспоминания и, сделав это, считать себя вознагражденною  новым терзанием – в виде чека мистера Фрэнклина.    

Плоть  слаба. Мне пришлось долго бороться за то, чтобы христианское смирение победило  во мне греховную гордость, а самоотречение заставило согласиться на чек.    

Без  привычки к дневнику, сомневаюсь, – позвольте мне выразить это в самых  грубых словах, – могла ли бы я честно заработать эти деньги; но с моим  дневником бедная труженица (прощающая мистеру Блэку его оскорбление)  заслуживает обещанную плату. Ничто не ускользнуло от меня в то время, когда я  гостила у дорогой тетушки Вериндер. Все записывалось, благодаря давнишней  привычке моей, изо дня в день, и все до мельчайшей подробности будет рассказано  здесь. Священное уважение к истине (слава богу!) стоит выше уважения к людям.  Мистер Блэк легко может изъять те места, которые покажутся ему недостаточно  лестными в отношении одной особы, – он купил мое время; но даже его  щедрость не может купить мою совесть![1]    

Дневник  сообщает мне, что я случайно проходила мимо дома тетушки Вериндер на Монтегю-сквер  в понедельник 3 июля 1848 года.    

Увидя,  что ставни открыты, а шторы подняты, я почувствовала, что вежливость требует  постучаться и спросить о хозяевах. Лицо, отворившее дверь, сообщило мне, что  тетушка и ее дочь (я, право, не могу назвать ее кузиной) приехали из деревни  неделю тому назад и намерены остаться в Лондоне на некоторое время. Я тотчас  поручила передать, что не желаю их тревожить, а только прошу спросить, не могу  ли быть чем-нибудь полезна.    

Лицо,  отворившее дверь, с дерзким молчанием выслушало мое поручение и оставило меня  стоять в передней. Это дочь одного нечестивого старика по имени Беттередж,  которого долго, чересчур долго, терпят в семействе моей тетки. Я села в  передней ждать ответа и, всегда имея при себе в сумке несколько религиозных  трактатов, выбрала один, как нельзя более подходящий для особы, отворившей  дверь. Передняя была грязна, стул жесткий, по блаженное сознание, что я плачу  добром за зло, поставило меня выше всех таких ничтожных мелочей. Трактат этот  принадлежал к целой серии брошюр, написанных для молодых женщин, на тему о  греховности нарядов. Слог был набожный и очень простой, заглавие: «Словечко с  вами о лентах к вашему чепчику».    

– Миледи  крайне обязана и просит вас ко второму завтраку на следующий день в два часа.    

Не буду  распространяться о тоне, каким она передала мне это поручение, и об ужасной  дерзости ее взгляда.    

Я  поблагодарила юную грешницу и сказала тоном христианского участия:    

– Не  сделаете ли вы мне одолжение принять эту брошюру?    

Она взглянула  на заглавие:    

– Кем  это написано, мисс, мужчиной или женщиной? Если женщиной, мне, право, не к чему  ее читать по данному вопросу; а если мужчиной, то прошу передать ему, что он  ничего в этом не понимает. – Она вернула мне брошюру и отворила дверь. Мы  должны сеять семена добра, где можем и как можем. Я подождала, пока дверь за  мной затворилась, и сунула брошюру в ящик для писем. Когда я просунула другую  брошюру сквозь решетку сквера, я почувствовала, что на душе у меня стало  несколько легче, ответственность за души ближних уже не так меня тяготила.    

У нас в  этот вечер был митинг в «Материнском попечительном комитете о превращении  отцовских панталон в детские». Цель этого превосходного благотворительного  общества (как известно каждому серьезному человеку) состоит в том, чтобы  выкупать отцовские панталоны из заклада и не допускать, чтобы их снова взял  неисправимый родитель, а перешивать немедленно для его невинного сына. В то  время я была членом этого избранного комитета, и я упоминаю здесь об этом обществе  потому, что мой драгоценный и чудный друг, мистер Годфри Эбльуайт, разделял наш  труд моральной и материальной помощи. Я ожидала увидеть его в комитете в понедельник  вечером, о котором теперь пишу, и намеревалась сообщить ему, когда мы  встретимся, о приезде дорогой тетушки Вериндер в Лондон. К моей крайней досаде,  его там не было. Когда я высказала удивление по поводу его отсутствия, все мои  сестры по комитету подняли глаза с панталон (у нас было много дела в этот  вечер) и спросили с изумлением, неужели я не слышала о том, что случилось. Я  призналась в своем неведении, и тогда мне впервые рассказали о происшествии,  которое и составит, так сказать, исходную точку настоящего рассказа. В прошлую  пятницу два джентльмена, занимающие совершенно различное положение в обществе,  стали жертвами оскорбления, изумившего весь Лондон. Один из этих джентльменов  был мистер Септимус Люкер, живущий в Лэмбете, другой – мистер Годфри Эбльуайт.    

Живя  сейчас уединенно, я не имею возможности перенести в мой рассказ информацию об  этом оскорблении, напечатанную тогда в газетах. В тот момент я была также  лишена бесценного преимущества услышать обо всем из вдохновенных уст самого  мистера Годфри Эбльуайта. Все, что я могу сделать, – это лишь представить  факты в том порядке, в каком они были представлены мне самой в тот понедельник  вечером.    

Дата  события (благодаря моим родителям ни один календарь не может быть более точен  насчет дат, нежели я) – пятница 30 июня 1848 года.    

Рано  утром в этот достопамятный день наш талантливый мистер Годфри пошел менять чек  в один из банкирских домов на Ломбард-стрит. Название фирмы случайно зачеркнуто  в моем дневнике, а мое священное уважение к истине запрещает мне отважиться на  догадку в деле подобного рода. К счастью, имя фирмы не имеет никакого отношения  к этому делу. А имеет отношение одно обстоятельство, случившееся, когда мистер  Годфри уже покончил со своим делом. Выходя из банка, он встретил в дверях  джентльмена, совершенно ему незнакомого, который случайно выходил из конторы в  одно время с ним. Они обменялись взаимными вежливостями насчет того, кому  первому пройти в двери банка. Незнакомец настоял, чтобы мистер Годфри прошел  прежде него; мистер Годфри сказал несколько слов благодарности; они поклонились  и разошлись.    

Беспечные  люди могут сказать: что за ничтожный и пустяковый случай, рассказанный в  нелепо-условной манере. О, мои друзья и братья во грехе!    

Уберегитесь  от поспешного употребления вашего бедного здравого смысла!    

Будьте  благонравнее! Да будет ваша вера, как ваши чулки, и ваши чулки, как ваша вера, –  оба без пятнышка и оба в готовности, чтобы тотчас быть натянутыми в минуту  необходимости. Но – тысяча извинений! Я незаметно для себя перешла в свой  воскресно-школьный стиль. В высшей степени неуместно в отчете, подобном моему.  Разрешите мне снова вернуться к светскости, разрешите заговорить о  легкомысленных вещах, которые в данном случае, как и во многих других случаях,  ведут вас к убийственным последствиям.    

Пояснив  предварительно, что вежливый джентльмен был мистер Люкер из Лэмбета, мы теперь  последуем за мистером Годфри к нему домой в Кильберн.    

Он нашел  в передней поджидавшего его бедно одетого, но деликатного и интересной  наружности мальчика. Мальчик дал ему письмо, сказав лишь, что получил его от  одной старой леди, которой не знал и которая не велела ему ждать ответа.  Подобные случаи бывали не редки в огромной практике мистера Годфри, как члена  благотворительных обществ. Он отпустил мальчика и распечатал письмо.    

Почерк  был ему совершенно незнаком. В письме его приглашали быть через час в одном  доме на Стрэнде, по Нортумберленд-стрит, где ему еще ни разу не приходилось  бывать.    

Приглашение  исходило от пожилой леди, собиравшейся сделать щедрое пожертвование на благотворительные  цели, если он удовлетворительно ответит на некоторые ее вопросы. Она назвала  свое имя, прибавив, что кратковременность пребывания ее в Лондоне не позволяет  ей отодвинуть срок встречи со знаменитым филантропом, к которому она  обращается. Ординарные люди могли бы дважды подумать, прежде чем пойти по  приглашению неизвестного лица. Но подлинный христианин никогда не колеблется,  если речь идет о добром поступке. Мистер Годфри тотчас же снова вышел из дома и  направился на Нортумберленд-стрит. Человек довольно почтенной наружности, хотя  немножко толстый, отворил ему дверь и, услышав имя мистера Годфри, тотчас  провел его в пустую комнату на внутренней стороне дома, в бельэтаже. Мистер  Годфри заметил две необыкновенные вещи, когда вошел в комнату. Во-первых,  слабый запах мускуса и камфары; во-вторых, старинную восточную рукопись, богато  иллюстрированную индусскими фигурами и девизами, которая лежала развернутой на  столе.    

Он  заглянул в эту книгу, стоя спиной к запертой двери, сообщавшейся с передней  комнатой, как вдруг, без малейшего шума, его сзади схватили за шею. Он успел  лишь заметить, что рука, схватившая его за шею, была голая и смуглая, но тут  глаза его были крепко завязаны, рот заткнут кляпом, а сам он брошен на пол (как  ему показалось) двумя людьми. Третий обшарил его карманы и обыскал его без  церемоний с ног до головы.    

Все это  насилие совершалось в мертвом молчании. Когда оно было кончено, невидимые  злодеи обменялись несколькими словами на языке, которого мистер Годфри не  понял, но таким тоном, который ясно выражал (для его просвещенного слуха)  обманутое ожидание и ярость. Его вдруг приподняли с пола, посадили на стул и  связали по рукам и по ногам. Через минуту он почувствовал струю воздуха из  открытой двери, прислушался и убедился, что остался опять один в комнате.    

Прошло  некоторое время, и мистер Годфри услышал шум, похожий на шелест женского  платья. Он приближался со стороны лестницы и вдруг прекратился.    

Женский  крик прорезал эту атмосферу преступления. Мужской голос снизу воскликнул:  «Хелло!» Мужские шаги послышались на лестнице. Мистер Годфри почувствовал, как  чьи-то христианские пальцы развязывают его и вынимают изо рта его кляп. Он с  удивлением увидел двух приличного вида незнакомцев и слабо воскликнул:    

– Что  все это значит?    

Незнакомцы  почтенной наружности оглянулись вокруг и ответили:    

– Точь-в-точь  такой же вопрос мы намеревались задать вам.    

Последовало  неизбежное объяснение. Нет! Будем скрупулезно точными: последовали стакан воды  и флакон с солями, чтобы привести в порядок нервы мистера Годфри. Объяснение последовало  за этим.    

Из  рассказа хозяина и хозяйки дома (людей, пользующихся хорошей репутацией среди соседей)  выяснилось, что их первый и второй этажи были наняты накануне на неделю  джентльменом почтенной наружности, тем самым, который отворил дверь на стук  мистера Годфри. Джентльмен заплатил за целую неделю вперед, сказав, что комнаты  эти надобны для трех восточных вельмож, его друзей, посетивших Англию впервые.  Утром, в день нанесения оскорбления, два восточных незнакомца, в сопровождении  их почтенного английского друга, переехали на эту квартиру. Третьего ожидали к  ним вскоре, а поклажа (очень большая, как уверяли) должна была прибыть к ним из  таможни попозже, в тот же день. Минут за десять до прихода мистера Годфри  явился третий незнакомец. Не произошло ничего необыкновенного, насколько это  было известно хозяину и хозяйке, которые находились внизу до тех пор, пока,  пять минут назад, три иностранца в сопровождении их английского друга все  вместе вышли из дома и спокойно отправились пешком по направлению к Стрэнду.  Хозяйка вспомнила, что к ним приходил посетитель, и так как она не видела,  чтобы он вышел из дома, ей показалось странным, почему этого господина оставили  наверху одного. Посоветовавшись с мужем, она нашла нужным удостовериться, не  случилось ли чего-нибудь.    

Результат  я уже описала выше; на том и кончилось объяснение хозяина и хозяйки.    

В  комнате был произведен обыск. Вещи дорогого мистера Годфри были разбросаны во  все стороны. Когда их собрали, все оказалось, однако, налицо; часы, цепочка,  кошелек, ключи, носовой платок, записная книжка; все бумаги, находившиеся при  нем, были внимательно перебраны и оставлены в совершенной целости. Из имущества  хозяев дома также не было унесено ни малейшей вещицы. Восточные вельможи взяли  с собой только свою иллюстрированную рукопись и ничего более.    

Что все  это означало? Если судить с мирской точки зрения, это, по-видимому, значило,  что мистер Годфри стал, в силу недоразумения, жертвою каких-то неизвестных  людей. Какой-то темный заговор имел здесь место, и наш возлюбленный невинный  друг попался в сети преступников.    

С точки  же зрения духовной, если христианин, герой сотни человеколюбивых побед, попадает  в ловушку, расставленную для него по ошибке, – о, какое это  предостережение для остальных из нас быть непрестанно начеку! Как быстро могут  наши собственные темные страсти оказаться восточными вельможами, схватывающими  нас внезапно!    

     

    

Мы  должны теперь оставить мистера Годфри на Нортумберленд-стрит и последовать несколько  позже уже в другой дом, за мистером Люкером.    

По  выходе из банка мистер Люкер посетил различные части Лондона по своим делам. Вернувшись  домой, он нашел ожидавшее его письмо, которое, как ему сказали, недавно оставил  какой-то мальчик. И тут, как в письме мистера Годфри, почерк был незнаком;  упоминалось имя одного из иногородних клиентов мистера Люкера. Корреспондент  сообщал (письмо было написано от третьего лица, вероятно, помощником), что он  был неожиданно вызван в Лондон, остановился на площади Альфреда,  Тоттенхэм-Корт-род, и желает немедленно повидать мистера Люкера по поводу одной  покупки, которую он собирается сделать. Джентльмен этот был восторженный  собиратель восточных древностей и много лет был щедрым клиентом мистера Люкера  в Лэмбете. Мистер Люкер тотчас взял кэб и поехал к своему щедрому клиенту.    

Решительно  все, что случилось с мистером Годфри на Нортумберленд-стрит, повторилось и с  мистером Люкером на площади Альфреда. Опять человек почтенной наружности  отворил дверь и провел гостя в заднюю гостиную. Опять на столе оказалась  иллюстрированная рукопись. Внимание Люкера было поглощено совершенно так же,  как внимание мистера Годфри, этим чудным произведением индусского искусства. Он  также вдруг почувствовал смуглую голую руку на своей шее, ему также были  завязаны глаза и в рот сунут кляп.    

Он также  был брошен наземь и обыскан с ног до головы. Последовавший затем промежуток был  длиннее, чем в случае с мистером Годфри, но и он окончился, как первый, тем,  что хозяева дома, подозревая что-то неладное, пошли наверх посмотреть, что  случилось. Именно такое объяснение, какое хозяин дома на Нортумберленд-стрит  дал мистеру Годфри, дал и хозяин дома на площади Альфреда мистеру Люкеру. Оба  были обмануты под одинаково благовидным предлогом и туго набитым кошельком  незнакомца почтенной наружности, который будто бы действовал для своих  заграничных друзей.    

Единственная  разница была в том, что когда разбросанные вещи из карманов мистера Люкера были  собраны с пола, его часы и кошелек оказались целы, но (ему не так повезло, как  мистеру Годфри) одна из бумаг унесена. Бумага эта была квитанцией от очень  ценной вещи, которую мистер Люкер отдал в тот день на хранение своим банкирам.  Однако же документ этот был бесполезен для вора, поскольку драгоценная вещь  должна была быть возвращена лишь самому владельцу. Как только мистер Люкер  пришел в себя, он поспешил в банк, на тот случай, если воры, обокравшие его, по  неведению явятся туда с этою квитанцией. Но в банке никто их не видел ни в тот  день, ни впоследствии. Их толстый английский друг, по мнению банкира, разобрался  в квитанции прежде, чем они решились воспользоваться ею, и предостерег их  вовремя.    

Оба пострадавших  заявили об этом деле в полицию, что вызвало тщательные расследования, произведенные  с большой энергией. Полицейские власти пришли к выводу, что грабителями  задумано было похищение на основании полученных недостаточных сведений. Они  явно не были уверены в том, произвел или не произвел мистер Люкер сдачу своей  драгоценности, а бедный благовоспитанный мистер Годфри пострадал оттого, что  случайно заговорил с ним.    

Прибавьте  к этому, что отсутствие мистера Годфри на нашем митинге в понедельник было вызвано  необходимостью для него присутствовать в этот день на совещании полицейских властей, –  и вы получите все требуемые объяснения, а я смогу перейти к скромному рассказу  о пережитом мною лично на Монтегю-сквер.    

Я  аккуратно явилась во вторник к завтраку.    

Добрейшая  тетушка Вериндер приняла меня со своей обычной любезностью.    

Но  вскоре же я заметила, что в семье не все благополучно. Тетушка бросила  несколько тревожных взглядов на дочь. Всякий раз, как я гляжу на Рэчель, я не  могу не удивляться, каким образом такая ничтожная девушка может быть дочерью  таких замечательных родителей, как сэр Джон и леди Вериндер.    

Теперь  же она не только разочаровала, она прямо шокировала меня. В ее разговоре и обращении  заметно было отсутствие всякой благовоспитанной выдержки, очень неприятное на  мой взгляд. Она была одержима каким-то лихорадочным волнением, заставлявшим ее  громко хохотать и быть греховно-капризной и разборчивой в кушаньях и напитках  за завтраком. Мне очень было жаль ее бедную мать, даже прежде, чем истинное  положение вещей сделалось мне известным.    

По  окончании завтрака тетушка сказала:    

– Помни,  что доктор предписал, Рэчель, чтобы ты тихо посидела за книжкой после еды.    

– Я  пойду в библиотеку, мама, – ответила она. – Но если Годфри приедет,  велите мне сказать. Я умираю от желания узнать подробнее о его приключении на  Нортумберленд-стрит.    

Она  поцеловала мать в лоб и посмотрела в мою сторону.    

– Прощайте,  Клак! – произнесла она небрежно.    

Ее  дерзость не вызвала во мне гневных чувств. Я только сделала особую зарубку в  памяти, чтобы помолиться за нее. Когда мы остались одни, тетушка рассказала мне  ужасную историю об индийском алмазе, которую, как с радостью я узнала, мне нет  никакой надобности здесь пересказывать. Она не скрывала от меня, что предпочла  бы сохранить ее в тайне. Но теперь, когда все слуги узнали о пропаже алмаза и  когда некоторые обстоятельства попали даже в газеты и посторонние люди  рассуждают о том, есть ли какая-нибудь связь между случившимся в поместье леди  Вериндер и происшествиями на Нортумберленд-стрит и на площади Альфреда, –  уже нет смысла скрытничать, и полная откровенность становится не только добродетелью,  но и необходимостью.    

Многие,  услышав то, что я услышала, были бы, вероятно, крайне изумлены.    

Но я,  зная, что характер Рэчель с детства не подвергался исправлению, была  подготовлена ко всему, что тетушка могла мне сказать о своей дочери. Могло быть  еще хуже и окончиться убийством, а я все-таки сказала бы себе: «Естественный  результат! О боже, боже, – естественный результат!» Меня покоробили лишь  меры, какие приняла тетушка в данном случае. Вот уж тут следовало бы  действовать пастору, а леди Вериндер считала, что надо обратиться к врачу. Свою  молодость моя бедная тетушка провела в безбожном доме своего отца. Опять  естественный результат! О боже, боже, – опять естественный результат!    

– Доктора  предписали Рэчель движение и развлечения и настойчиво убеждали меня отвлекать  ее мысли от прошлого, – сказала леди Вериндер. – Я прилагаю все силы,  чтобы исполнить эти предписания. Но странное приключение с Годфри случилось в  самое неудачное время. Рэчель сразу встревожилась и взволновалась, как только  услышала об этом. Она не давала мне покоя до тех пор, пока я не написала и не  пригласила моего племянника Эбльуайта приехать к нам. Она проявила интерес и к  другому человеку, с которым так же грубо поступили, – к мистеру Люкеру,  или как его? Хотя, разумеется, это уже совершенно посторонний для нее человек.    

– Ваше  знание света, милая тетушка, гораздо выше моего, – ответила я  недоверчиво. – Но должна же быть причина для такого странного поведения  Рэчель. Она скрывает греховную тайну от вас и от всех. Нет ли чего-нибудь  такого в этих недавних происшествиях, что угрожает открытию ее тайны?    

– Открытию? –  переспросила тетушка. – Что вы хотите этим сказать?    

Открытию  через Люкера? Открытию через моего племянника?    

Едва эти  слова сорвались с ее губ, как вмешалось само провидение. Слуга открыл двери и  доложил о мистере Годфри Эбльуайте.    

 Глава II    

     

Мистер  Годфри явился вслед за докладом, – именно так, как мистер Годфри делает  все, – в самое надлежащее время. Он вошел не настолько быстро, чтобы  испугать вас. И не настолько медленно, чтобы доставить вам двойное неудобство  ожидания у открытой двери.    

– Ступай  к мисс Вериндер, – обратилась тетушка к слуге, – и скажи ей, что  мистер Эбльуайт здесь.    

Мы обе  осведомились о его здоровье. Мы обе вместе спросили, оправился ли он после  страшного приключения на прошлой неделе. С совершеннейшим тактом успел он  ответить нам обеим в одну и ту же минуту. Леди Вериндер он ответил, а мне  досталась его очаровательная улыбка.    

– Чем  заслужил я все это сочувствие? – воскликнул он с бесконечной  нежностью. – Милая тетушка! Милая мисс Клак! Меня лишь приняли за кого-то  другого; мне лишь завязали глаза; меня лишь едва не задушили; меня лишь бросили  на спину на очень тонкий ковер, покрывавший какой-то особенно жесткий пол. Ведь  могло быть гораздо хуже! Я мог быть убит, меня могли обокрасть. Чего я лишился?  Ничего, кроме Нервной Силы, которую закон не признает собственностью, так что,  в строгом смысле, я не лишился ничего.    

Если б я  мог поступить по-своему, я умолчал бы об этом приключении. Мне неприятна вся  эта суматоха и гласность. Но мистер Люкер разгласил свои обиды, и, как  естественное следствие, были разглашены, в свою очередь, и мои обиды. Я  сделался собственностью газет, так что кроткому читателю скоро надоест этот  предмет. Мне самому он надоел. Дай бог, чтобы кроткий читатель скорее  последовал моему примеру! Как здоровье милой Рэчель? Все ли еще наслаждается  она лондонскими развлечениями? Очень рад слышать это.    

Мисс  Клак, мне нужно ваше снисхождение. Я ужасно запустил свои дела по комитету и  своих любезных дам. Но я надеюсь заглянуть на следующей неделе в общество  материнского попечительства. Много ли вы успели сделать в понедельник? Имеет ли  комитет какие-нибудь надежды насчет будущего? Много ли у нас запасено панталон?    

Нельзя  было устоять против небесной кротости его улыбки. Глубина его бархатистого голоса  усиливала его очарование и повышала мой интерес к деловому вопросу, с которым  он обратился ко мне. У нас было запасено слишком много панталон; мы были  совершенно завалены ими. Я только что хотела об этом сказать, как дверь опять  отворилась, и веяние мирской тревоги ворвалось в комнату в лице мисс Вериндер.    

Она  подбежала к мистеру Годфри с неприличной быстротой, с ужасно растрепанными волосами  и непристойно раскрасневшимся лицом.    

– Как  я рада видеть вас, Годфри! – обратилась она к нему тем  открыто-приятельским тоном, с каким один молодой человек обращается к  другому. – Как жаль, что вы не захватили с собой мистера Люкера! Вы и  он, – пока длится наша последняя сенсация, – сейчас самые интересные  люди во всем Лондоне. Это больно говорить, это неестественно, от этого  инстинктивно содрогается упорядоченная натура, подобная мисс Клак. Все равно.  Расскажите мне сейчас полностью историю на Нортумберленд-стрит. Я знаю, что  газеты кое о чем не упомянули.    

Даже  милый мистер Годфри унаследовал падшую натуру, доставшуюся нам всем от Адама, –  весьма ничтожную долю человеческого наследства, но – увы! – все же  унаследовал. Признаюсь, мне тяжко было видеть, как он взял руку Рэчель в обе  свои руки и тихо приложил ее к левой стороне своего жилета.    

Это было  прямым поощрением ее безудержной манере разговора и ее дерзкому намеку на меня.    

– Дражайшая  Рэчель, – промолвил он тем самым голосом, который потряс меня, когда он  говорил о наших надеждах и наших панталонах, – газеты рассказали вам все –  и рассказали гораздо лучше, чем мог бы я.    

– Годфри  считает, что мы приписываем слишком много значения этому делу, – заметила  тетушка. – Он только сейчас говорил нам, что ему не хочется рассказывать  об этом.    

– Почему?    

Она  задала этот вопрос, внезапно сверкнув глазами и уставившись прямо в лицо  мистеру Годфри.    

– Рэчель,  милочка, – запротестовала я мягко, – истинное величие и истинное  мужество всегда скромны!    

– Вы  добрый малый, Годфри, – продолжала она, но обращая на меня ни малейшего  внимания, – но я уверена, что в вас нет никакого величия; я не верю, чтобы  вы обладали каким-либо особым мужеством; и я твердо убеждена, что у вас есть  личная причина не говорить о вашем приключении на Нортумберленд-стрит. И я  намереваюсь узнать эту причину.    

– Причина  очень простая, и признаться в ней очень легко, – ответил он с величайшим к  ней снисхождением, – мне надоело говорить об этом.    

– Вам  надоело? Милый Годфри, я сделаю вам замечание.    

– Какое?    

– Вы  проводите чересчур много времени в женском обществе. Вы усвоили там две прескверные  привычки: серьезно разговаривать о пустяках и лгать из одного удовольствия  говорить ложь. Вы не можете говорить прямо с вашими обожательницами. Но я  намереваюсь заставить вас со мною говорить прямо. Подите сюда и сядьте. Я горю  нетерпением забросать вас прямыми вопросами и надеюсь заставить вас дать мне  прямые ответы.    

Она  прямо-таки потащила его через всю комнату к стулу у окна, где свет падал бы на  его лицо. Мне тяжела необходимость описывать подобные речи и поступки. Но между  чеком мистера Фрэнклина Блэка, с одной стороны, и святой потребностью в правде  с другой, – что в силах я сделать? Я взглянула на тетушку. Она сидела  неподвижно, по-видимому отнюдь не расположенная вмешиваться. Никогда раньше не  видела я ее в таком оцепенении. Это была, быть может, реакция после  беспокойного времени, проведенного в деревне.    

Между  тем Рэчель села у окна с мистером Годфри. Она принялась за вопросы, которыми  грозила ему, так же мало обращая внимания на свою мать и на меня, как если бы  нас вовсе не было в комнате.    

– Полиция  ничего не открыла, Годфри?    

– Решительно  ничего.    

– Это  действительно правда, что три человека, расставившие вам ловушку, были те  самые, которые потом расставили ловушку мистеру Люкеру?    

– Не  может быть никакого сомнения в этом, милая Рэчель.    

– И  ни малейшего следа этих людей не было найдено?    

– Ни  малейшего.    

– Думают  – не правда ли? – что это те самые три индуса, которые приходили к нам в деревне?    

– Кое-кто  думает так.    

– А  вы это думаете?    

– Дорогая  моя, они завязали мне глаза, прежде чем я успел увидеть их лица. Я решительно  ничего не знаю об этом. Как могу я высказывать какое-нибудь мнение?    

Она, не  смущаясь, продолжала свои вопросы.    

– Я  хочу узнать что-нибудь о мистере Люкере, Годфри.    

– Опять  мне не везет, Рэчель. Никто не знает о мистере Люкере менее моего.    

– Вы  не виделись с ним раньше, до встречи в банке?    

– Никогда.    

– А  позднее вы его видели?    

– Да.  Нас допрашивали, и вместе, и поодиночке, в полиции.    

– У  мистера Люкера, кажется, отняли расписку, которую он получил от своего банкира.  Что это за расписка?    

– На  какую-то драгоценность, которую он отдал на хранение в банк.    

– Так  и было сказано в газетах. Но если этого достаточно для читателей вообще, то мне  этого мало. В расписке банкира было, вероятно, указано, что это за  драгоценность?    

– Я  слышал, Рэчель, что в расписке ничего не было указано.    

Драгоценность,  принадлежащая мистеру Люкеру, запечатанная его печатью и отданная в банк на хранение,  с тем чтобы быть выданной обратно только одному ему, – вот ее форма, и вот  все, что я знаю об этом.    

Рэчель  помолчала с минуту, взглянула на мать и вздохнула. Потом опять перевела глаза  на мистера Годфри и продолжала:    

– Наши  частные дела, кажется, попали в газеты?    

– С  прискорбием должен сознаться, что это так.    

– И  кое-какие праздные люди, совершенно чужие нам, стараются установить связь между  тем, что случилось в нашем доме в Йоркшире, и тем, что произошло после этого  здесь, в Лондоне?    

– Боюсь,  что любопытство публики направлено именно в эту сторону.    

– Люди,  утверждающие, что трое неизвестных, оскорбивших вас и мистера Люкера, это те же  индусы, говорят также, что и драгоценность…    

Тут  Рэчель остановилась. Она делалась постепенно все бледнее и бледнее.    

Необыкновенно  черные волосы ее сделали эту бледность, по контрасту, такой страшной, что мы  все думали, она упадет в обморок в ту минуту, когда остановилась на середине  своего вопроса. Милый мистер Годфри сделал вторую попытку встать со стула.  Тетушка умоляла ее не говорить более. Я поспешила на помощь тетушке со скромным  залогом мира в виде склянки с нюхательной солью.    

– Годфри,  оставайтесь на своем месте. Мама, нет ни малейшей причины пугаться за меня.  Клак, вы умираете от желания услышать конец, – я не упаду в обморок  специально для того, чтобы сделать вам одолжение.    

Таковы  были подлинные ее слова, я записала их в дневнике тотчас, как вернулась домой.    

Она  опять обратилась к мистеру Годфри. С упорством, на которое страшно было  смотреть, она опять вернулась к прерванной фразе, на которой остановилась, и  докончила ее:    

– Скажите  мне прямо, Годфри, говорит ли кто-нибудь, что драгоценность мистера Люкера –  Лунный камень?    

Едва  лишь упоминание об алмазе сорвалось с ее губ, я увидела перемену в моем чудном  друге. Лицо его потемнело. Его покинула присущая ему мягкость в обращении,  составлявшая одну из главных его прелестей. Ответ его был преисполнен  благородного негодования.    

– Они  говорят это! – воскликнул он. – Есть люди, не останавливающиеся перед  тем, чтобы обвинить мистера Люкера в обмане во имя каких-то частных личных  интересов. Он снова и снова торжественно клянется в ответ на клевету, что  никогда в жизни даже и не слышал о Лунном камне. А эти низкие люди отвечают, –  без тени каких-либо доказательств, – что у него есть причины быть  скрытным. Мы отказываемся верить его клятве! Стыд и позор!    

Пока он  говорил, Рэчель глядела на него как-то странно, – не берусь описать, до  чего странно. Когда он кончил, она сказала:    

– Если  принять во внимание, что мистер Люкер едва вам знаком, вы что-то уж очень горячо  ратуете за его интересы, Годфри.    

Мой  талантливый друг дал ей один из самых истинно-евангельских ответов, какие я когда-либо  в жизни слышала:    

– Надеюсь,  Рэчель, я горячо ратую за интересы каждого притесняемого человека.    

Тон,  каким были сказаны эти слова, мог бы растопить камень. Но – о, друзья  мои! – что такое твердость камня? Ничто перед твердостью необращенного  сердца человеческого! Она фыркнула. Я краснею, вспоминая это: фыркнула ему в  лицо.    

– Приберегите  ваши благородные фразы для женского комитета, Годфри. Я убеждена, что скандал,  коснувшийся Люкера, не пощадил и вас.    

Даже  оцепенение тетушки прошло при этих словах.    

– Рэчель,  дорогая, – вступилась она, – вы не имеете права так говорить!    

– Я  не имею в виду ничего плохого, мама, я говорю это с добрыми намерениями. Потерпите  еще минутку, и вы увидите.    

Она  опять взглянула на мистера Годфри с выражением, похожим на внезапную жалость.  Она зашла так далеко, так несовместимо с женским достоинством, что позволила  себе взять его за руку.    

– Я  уверена, что догадываюсь о причине вашего нежелания говорить на эту тему с моей  матерью и со мной. Несчастная случайность соединила ваше имя в глазах людей с  именем мистера Люкера. Вы рассказали мне о скандальных слухах, которые ходят  про него. Скажите мне, какие скандальные слухи ходят про вас?    

Даже в  эту минуту милый мистер Годфри, всегда готовый отвечать добром на зло, попытался  пощадить ее.    

– Не  спрашивайте меня! – сказал он. – Лучше позабудем об этом, Рэчель,  право же, лучше!    

– Я  хочу это знать! – вскричала она яростно, во всю мощь своего голоса.    

– Ответьте  ей, Годфри, – вмешалась тетушка, – ничто так не повредит ей сейчас,  как ваше молчание.    

Красивые  глаза мистера Годфри наполнились слезами. Он устремил на нее последний умоляющий  взгляд и произнес наконец роковые слова:    

– Если  вы хотите знать, Рэчель, слух идет, что Лунный камень в закладе у мистера  Люкера и что я – тот человек, кто заложил его.    

Она  вскочила на ноги со стоном. Она попеременно глядела то на тетушку, то на  мистера Годфри с таким безумным видом, что я, право же, подумала: уж не сошла  ли она с ума?    

– Не  говорите со мной! Не дотрагивайтесь до меня! – воскликнула она,  отшатываясь от нас всех, словно загнанный зверь, в дальний угол комнаты. –  Это моя вина! Я должна исправить ее! Я принесла в жертву себя – это мое право.  Но видеть, как гибнет невинный человек, хранить тайну, разрушая ему жизнь? О  господи! Это слишком ужасно! Я не могу этого вынести!    

Тетушка  приподнялась со стула и вдруг снова села. Она окликнула меня слабым голосом,  указав на флакон в своей рабочей корзинке.    

– Скорей, –  шепнула она, – шесть капель с водой. Чтобы Рэчель не заметила!    

При  других обстоятельствах я нашла бы это странным. Но сейчас не было времени думать, –  нужно было дать лекарство. Милый мистер Годфри бессознательно помог мне скрыть  это от Рэчель, говоря ей на другом конце комнаты сдержанным голосом:    

– Право  же, право же, вы преувеличиваете, – услышала я его слова. – Моя  репутация слишком безупречна, для того чтоб ее могла погубить такая мимолетная  клевета. Все это позабудется через неделю. Перестанем говорить об этом.    

Она  осталась совершенно нечувствительна даже к такому великодушию. Она вела себя  все хуже и хуже.    

– Я  должна и хочу пресечь эту клевету, – сказала она. – Мама, послушайте,  что я скажу. Мисс Клак, послушайте, что я скажу. Я знаю руку, взявшую Лунный  камень. Я знаю, – она сделала сильное ударение на этих словах; она топнула  ногою в ярости, овладевшей ею, – я знаю, что Годфри Эбльуайт невиновен!  Ведите меня к судье, Годфри! Ведите меня к судье, и я присягну в этом!    

Тетушка  схватила меня за руку и шепнула:    

– Загородите  меня от них минуты на две. Не допускайте, чтобы Рэчель увидела меня.    

Синеватый  оттенок, проступивший на лице ее, ужаснул меня. Она увидела, что я испугалась.    

– Капли  поправят дело минуты через две, – шепнула она и, закрыв глаза, стала ждать  их действия.    

Покуда  это продолжалось, я слышала, как милый мистер Годфри кротко возражал:    

– Ваше  имя не должно быть связано с такими делами. Ваша репутация, возлюбленная  Рэчель, слишком чиста и слишком священна для того, чтобы с нею можно было  шутить!    

– Моя  репутация! – Она разразилась хохотом. – Меня обвиняют, Годфри, так же  как и вас. Лучший сыщик в Англии убежден, что я украла свой собственный алмаз.  Спросите его мнение, и он вам скажет, что я заложила Лунный камень в уплату  своих секретных долгов!    

Она  замолчала, перебежала в комнату и упала на колени у ног матери.    

– О,  мама! мама! мама! Я, должно быть, сумасшедшая, не правда ли? Не открыть истины  даже теперь!    

Она была  так возбуждена, что не заметила состояния своей матери. Она опять вскочила на  ноги и в одно мгновение очутилась возле мистера Годфри.    

– Я  не позволю, чтобы вас, не позволю, чтобы какого-нибудь невинного человека  обвинили и обесчестили по моей вине. Если вы не хотите повести меня к судье,  напишите сейчас заявление о вашей невиновности, и я подпишу его. Сделайте, что  я говорю вам, Годфри, или я напечатаю об этом в газетах, выбегу и стану кричать  об этом на улицах!    

Мы не  станем уверять, что слова эти были внушены угрызениями совести, – мы  скажем, что они были внушены истерикой. Снисходительный мистер Годфри успокоил  ее, взяв лист бумаги и написав заявление. Она подписала его с лихорадочной  торопливостью.    

– Показывайте  это везде, не думайте обо мне, – сказала она, подавая ему бумагу. –  Боюсь, Годфри, что в мыслях моих я не была к вам до сих пор справедлива. Вы не  такой эгоист, вы гораздо добрее, чем я думала.    

Приходите  к нам, когда сможете, и я постараюсь загладить ту несправедливость, с которой  обошлась с вами.    

Она  подала ему руку. Увы! Как жалка наша падшая натура! Увы! Мистер Годфри – он не  только забылся до такой степени, что поцеловал ее руку, – он ответил ей  кротким тоном, который сам по себе, при данных обстоятельствах, был греховным:    

– Я  приду, дорогая, с условием, чтобы мы больше не говорили об этом ненавистном предмете.    

Прежде  чем кто-нибудь из нас успел сказать еще слово, раздался громкий стук в дверь. Я  выглянула в окно и увидела Мирское, Плоть и Дьявола, ожидавших перед домом в  виде кареты и лошадей, напудренного лакея и трех женщин, одетых до такой  степени смело, что еще ни разу в моей жизни не доводилось мне видеть что-либо  подобное.    

Рэчель  вздрогнула и пришла в себя. Она приблизилась к своей матери.    

– За  мной заехали взять меня на цветочную выставку, – сказала она. – Одно  словечко, мама, прежде чем я пойду. Я не огорчила вас?    

Капли  произвели свое действие. Цвет лица бедной моей тетки принял свой естественный  оттенок.    

– Нет,  нет, душа моя, – сказала она, – поезжай со своими друзьями и  повеселись.    

Дочь  наклонилась к ней и поцеловала ее.    

Я стояла  возле двери, когда Рэчель выходила из комнаты. Новая перемена – она была в слезах.  Я с интересом наблюдала за мгновенным смягчением этого ожесточенного сердца. Я  склонна уже была сказать ей несколько серьезных слов. Увы! Моя симпатия,  вызванная добрыми намерениями, только оскорбила ее. «С какой стати вы жалеете  меня? – спросила она горьким шепотом. – Разве вы не видите, что я  счастлива? Я еду на цветочную выставку, Клак; и у меня самая красивая шляпка во  всем Лондоне». Она завершила эту насмешку надо мной воздушным поцелуем в мой  адрес и выбежала из комнаты.