1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Никто,  по-моему, – отвечала я.    

Граф  вмешался снова.    

– Почему  бы не спросить об этом домоправительницу? – сказал он. – Вам следует обратиться  к первоисточнику, Персиваль.    

– В  самом деле! – сказал сэр Персиваль. – Конечно, надо первым долгом  расспросить именно ее. Глупо, что я сам не догадался об этом. – С этими  словами он сейчас же отправился домой, не дожидаясь нас.    

Как  только сэр Персиваль повернулся к нам спиной, я поняла причину вмешательства графа.  Он забросал меня вопросами о миссис Катерик и о цели ее прихода в Блэкуотер,  чего не мог бы сделать в присутствии своего друга. Я отвечала ему очень  вежливо, но сдержанно, ибо твердо решила держаться как можно дальше от графа  Фоско и не пускаться с ним ни в какие откровенности. Однако Лора неумышленно  помогла ему – она стала задавать мне вопросы сама. Мне пришлось отвечать  ей. Через несколько минут граф знал о миссис Катерик все, что знала я, узнал он  также и о тех событиях, которые таким странным образом связывали нас с ее  дочерью Анной после того, как Хартрайт с ней встретился.    

Мои  сведения, казалось, произвели на него сильное впечатление. По-видимому, он совершенно  ничего не знал об Анне Катерик и о ее истории, несмотря на свою близость с  сэром Персивалем и знакомство со всеми другими его делами. Я убеждена теперь,  что сэр Персиваль скрыл тайну Анны Катерик даже от своего лучшего друга,  поэтому ее история стала для меня еще более непонятной и подозрительной.    

Граф с  жадным любопытством вслушивался в каждое мое слово. Любопытство бывает разное;  на этот раз на лице графа я видела любопытство, смешанное с неподдельным  изумлением.    

Обмениваясь  вопросами и ответами, мы все вместе мирно брели обратно через лесок. Первое,  что мы увидели, подойдя к дому, была двуколка сэра Персиваля. Она стояла у  подъезда; грум в рабочей куртке держал лошадь под уздцы. Судя по всему, допрос  домоправительницы привел к неожиданным и важным результатам.    

– Прекрасный  конь, друг мой! – сказал граф, обращаясь к груму с подкупающей фамильярностью. –  Кто будет править? Вы?    

– Я  не поеду, сэр, – отвечал грум, поглядывая на свою рабочую куртку и,  очевидно, думая, что иностранный джентльмен принял ее за кучерскую  ливрею. – Мой хозяин будет править сам.    

– Ага! –  сказал граф. – Он будет править сам? Вот как? Не понимаю, зачем ему это  нужно, когда вы можете править за него. Верно, он собирается утомить эту  гладкую, красивую лошадь, отправляясь в дальний путь?    

– Не  знаю, сэр, – отвечал грум. – Лошадь эта – кобыла, с позволения  вашей милости. Это самая быстроходная кобыла на нашей конюшне, сэр. Ее зовут  Рыжая Молли, она может бежать без устали. На короткие расстояния сэр Персиваль  обычно берет Исаака Йоркского.    

– А  на дальние – вашу красивую Рыжую Молли?    

– Да,  сэр.    

– Логический  вывод, мисс Голкомб, – сказал граф, весело поворачиваясь ко мне, –  сэр Персиваль уезжает сегодня далеко.    

Я ничего  не ответила. Я пришла к своему собственному выводу, и мне не хотелось делиться  им с графом Фоско.    

Когда  сэр Персиваль был в Камберленде, думала я про себя, он отправился в далекую прогулку  на ферму Тодда из-за Анны. Очевидно, и теперь он готов ехать из Хэмпшира в  Уэлмингам из-за Анны, чтобы расспросить о ней миссис Катерик.    

Мы вошли  в дом. Когда мы проходили через холл, сэр Персиваль поспешно вышел к нам  навстречу из библиотеки. Он был бледен и взволнован, но, несмотря на это,  чрезвычайно любезно обратился к нам.    

– Я  очень сожалею, что мне приходится уезжать – далеко, по неотложным  делам, – начал он. – Завтра утром я постараюсь вернуться, но до  отъезда мне хотелось бы покончить с той пустячной формальностью, о которой я  вам уже говорил. Лора, не пройдете ли вы в библиотеку? Это не займет и минуты.  Графиня, разрешите побеспокоить вас тоже. Вас, Фоско, и графиню я попрошу  только засвидетельствовать подпись, вот и все. Пойдемте сейчас же и покончим с  этим.    

Он  распахнул перед ними двери библиотеки и, войдя последним, закрыл их за собой.    

С минуту  я постояла в холле с бьющимся сердцем, с тяжелым предчувствием. Потом я подошла  к лестнице и медленно поднялась наверх, в свою комнату.    

     IV    

     

17  июня.    

Только я  хотела открыть дверь в свой будуар, как услышала снизу голос сэра Персиваля.    

– Я  должен попросить вас спуститься к нам, мисс Голкомб, – сказал он. –  Это вина Фоско, я ни при чем. Он выдвигает какие-то нелепые возражения против  того, чтобы его жена была свидетельницей, и заставил меня просить вас  присоединиться к нам в библиотеке.    

Я вошла  туда вместе с сэром Персивалем. Лора ждала у письменного стола, тревожно теребя  в руках свою соломенную шляпу. Мадам Фоско сидела в кресле подле нее,  невозмутимо любуясь своим мужем, который стоял в глубине комнаты, ощипывая  засохшие листья с цветов на подоконнике. Как только я появилась в дверях, граф  направился ко мне, чтобы объяснить, в чем дело.    

– Ради  Бога, извините, мисс Голкомб. Вы знаете, что говорят англичане о моих соотечественниках?  В представлении Джона Буля мы, итальянцы, лукавые и недоверчивые люди. Считайте,  что я не лучше остальных моих земляков. Я лукавый и недоверчивый итальянец. Вы  сами так думали, моя дорогая леди, не правда ли? Ну, так вот – в силу  своего лукавства и недоверчивости я возражаю, чтобы мадам Фоско расписывалась  как свидетельница под подписью леди Глайд, когда я являюсь свидетелем тоже.    

– Нет  ни малейших оснований для его возражения, – вмешался сэр Персиваль. –  Я уже объяснил ему, что по английским законам мадам Фоско имеет право  засвидетельствовать подпись одновременно со своим мужем.    

– Пусть  так, – продолжал граф. – Законы Англии говорят «да», но совесть Фоско  говорит «нет». – Он растопырил толстые пальцы на груди своей блузы и  торжественно отвесил нам поклон, как бы знакомя каждого из нас со своей  совестью. – Я не знаю и не желаю знать, что собой представляет документ,  который собирается подписывать леди Глайд, – продолжал он, – но говорю  только – в будущем может случиться, что сэру Персивалю или его  представителям придется ссылаться на своих двух свидетелей. В таком случае было  бы желательно, чтобы эти два лица были людьми, не зависящими друг от друга,  имеющими свои собственные взгляды, чего не может быть, если моя жена будет  свидетельницей одновременно со мной, ибо у нас с ней одинаковый взгляд на  вещи – мой. Я не допущу, чтобы в один прекрасный день мне заявили, что  мадам Фоско действовала под моим давлением, по принуждению и потому фактически  вовсе не является свидетельницей. В интересах самого Персиваля я предлагаю,  чтобы свидетелями были: я, как его ближайший друг, и мисс Голкомб, как  ближайшая подруга его жены. Можете считать меня иезуитом, если вам нравится,  придирой и педантом, мелочным и капризным человеком, но, милостиво принимая во  внимание мою итальянскую недоверчивость, будьте снисходительны к моей  щепетильной итальянской совести. – Он снова отвесил поклон и отступил на  несколько шагов, как бы удаляя свою совесть из нашего общества столь же  вежливо, как и знакомил нас с ней.    

Щепетильность  графа была, возможно, достойна всяческой похвалы и уважения, но что-то в его  манерах усилило мою неохоту быть замешанной в это дело с подписями. Если бы все  это не имело отношения к Лоре, ничто не могло бы заставить меня согласиться  быть свидетельницей. Но при виде ее взволнованного лица я решила, что лучше  пойти на какой угодно риск, чем оставить ее без поддержки.    

– Я  охотно останусь здесь, – сказала я, – и, если у меня не найдется  повода для придирок, можете положиться на меня как на свидетельницу.    

Сэр  Персиваль посмотрел на меня пронизывающим взглядом, как бы желая что-то  сказать. Но его внимание отвлекла мадам Фоско. Графиня поднялась с кресла,  уловив взгляд, брошенный ей мужем. Очевидно, ей приказывали покинуть комнату.    

– Оставайтесь,  не уходите, – сказал сэр Персиваль. Мадам Фоско взглядом испросила приказаний,  получила их, сказала, что предпочитает удалиться, и хладнокровно ушла. Граф  зажег пахитоску, вернулся к цветам на подоконнике и занялся их окуриванием,  глубоко озабоченный уничтожением тли.    

Тем  временем сэр Персиваль oтпер нижний ящик одного из книжных шкафов и вынул оттуда  лист пергамента, сложенный в несколько раз. Он положил его на стол, отогнул  последнюю складку, а остальное крепко придерживал рукой. Перед нами была чистая  полоса пергамента с небольшими отметинами для проставления печати. Все, что там  было написано, находилось в свернутой части документа, которую он придерживал  рукой. Лора и я посмотрели друг на друга. Она была бледна, но на лице ее не  было ни колебаний, ни страха.    

Сэр  Персиваль окунул перо в чернила и подал его своей жене.    

– Вы  подпишите ваше имя вот здесь, – сказал он, указывая ей на надлежащее  место, – затем подпишитесь вы, мисс Голкомб, и вы, Фоско, – напротив  этих двух отметин. Подите сюда, Фоско! Подпись не засвидетельствуешь, мечтая у  окна и окуривая цветы.    

Граф  бросил свою пахитоску и присоединился к нам, небрежно засунув руку за свой красный  пояс и пристально глядя в лицо сэру Персивалю. Лора с пером в руках тоже  смотрела на своего мужа. Сэр Персиваль стоял между ними, опершись на сложенный  пергамент, лежавший на столе, и бросал на меня такие зловещие и вместе с тем  смущенные взгляды, что был похож скорее на преступника за решеткой, а не на  джентльмена в своем собственном доме.    

– Подписывайтесь  здесь, – повторил он, быстро оборачиваясь к Лоре и снова указывая на  пергамент.    

– Что  именно я должна подписать? – спокойно спросила она.    

– Мне  некогда объяснять, – отвечал он. – Двуколка у подъезда, мне надо  ехать. К тому же, даже если бы у меня было время, вы все равно ничего не поняли  бы. Это чисто формальный документ, с разными юридическими терминами и тому  подобными вещами. Ну, скорей! Подпишите ваше имя, и поскорей покончим с этим.    

– Но  ведь мне надо знать, что именно я подписываю, сэр Персиваль, прежде чем проставить  свое имя.    

– Ерунда!  Какое отношение имеют женщины к делам? Повторяю вам – вы все равно ничего  не поймете.    

– Во  всяком случае, дайте мне возможность попытаться понять. Когда мистеру Гилмору  надо было, чтобы я подписалась под чем-нибудь, он всегда заранее объяснял мне,  для чего это нужно, и я его всегда понимала.    

– Полагаю,  что он так и делал. Он был вашим служащим и был обязан давать вам объяснения. Я  ваш муж и не обязан делать этого. Вы намерены еще долго задерживать меня? Я вам  снова повторяю: читать все это сейчас нет времени – двуколка у подъезда и  я спешу. Да подпишетесь ли вы наконец или нет?    

Она все  еще держала перо в руках, но не решалась подписываться.    

– Если  моя подпись обязывает меня к чему-то, – сказала она, – согласитесь,  что я имею право узнать, в чем состоит мое обязательство.    

Он  схватил пергамент и сердито стукнул им по столу.    

– Ну,  говорите начистоту! – вскричал он. – Вы всегда отличались  правдивостью. Не беда, что здесь мисс Голкомб и Фоско. Скажите прямо, что не  доверяете мне!    

Граф  вынул руку из-за пояса и положил ее на плечо сэру Персивалю. Тот раздраженно  стряхнул ее. Граф с невозмутимым спокойствием снова положил руку ему на плечо.    

– Сдержите  ваш необузданный нрав, Персиваль, – сказал он. – Леди Глайд права.    

– «Права»! –  вскричал сэр Персиваль. – Жена права, не доверяя своему мужу!    

– Несправедливо  и жестоко обвинять меня в недоверии к вам, – сказала Лора. – Спросите  у Мэриан, не права ли я, желая узнать, к чему обязывает меня подпись, прежде  чем подписаться.    

– Я  не потерплю никаких обращений к мисс Голкомб! – оборвал ее сэр  Персиваль. – Мисс Голкомб не имеет к этому никакого отношения.    

Пока что  я молчала и предпочла бы молчать и дальше. Но Лора повернулась ко мне с таким  страдальческим выражением на лице, а поведение ее мужа было настолько  несправедливым, что ради нее я решила высказаться.    

– Простите,  сэр Персиваль, – сказала я, – но, смею думать, я имею некоторое  отношение ко всему этому как один из свидетелей. Я считаю возражение Лоры  совершенно обоснованным. Что касается меня, я не могу взять на себя  ответственность засвидетельствовать ее подпись, прежде чем она не поймет, что  за документ она подписывает.    

– Хладнокровное  заявление, клянусь честью! – крикнул сэр Персиваль. – В следующий  раз, когда вы навяжетесь в чей-нибудь дом, мисс Голкомб, советую вам помнить,  что хозяину дома не платят за гостеприимство, становясь на сторону его жены в  делах, которые вас не касаются!    

Я  вскочила на ноги, как будто он меня ударил. Если бы я была мужчиной, я сбила бы  его с ног и тут же оставила бы его дом, чтобы никогда ни под каким видом больше  сюда не возвращаться. Но я была всего только женщиной, и я так горячо любила  его жену!    

Слава  Богу, эта горячая любовь помогла мне сдержаться, и я молча опустилась на стул.  Лора поняла, как мне было больно, поняла, как трудно мне было сдержаться. Она  подбежала ко мне со слезами на глазах.    

– О,  Мэриан, – тихо шепнула она, – если бы моя мать была жива, она не  смогла бы сделать для меня больше, чем ты!    

– Вернитесь  и подпишите! – крикнул сэр Персиваль из-за стола.    

– Подписаться? –  шепнула она мне на ухо. – Я сделаю, как ты скажешь.    

– Нет, –  отвечала я. – Правда на твоей стороне. Ничего не подписывай, прежде чем не  прочитаешь.    

– Идите  сюда и подписывайтесь! – еще громче и яростнее закричал сэр Персиваль.    

Граф,  наблюдавший за Лорой и мной с неослабевающим вниманием, вмешался во второй раз.    

– Персиваль, –  сказал он, – я помню, что нахожусь в присутствии дам. Не забывайте и вы об  этом, прошу вас.    

Онемев  от гнева, сэр Персиваль обернулся к нему. Крепкая рука графа медленно сжала его  плечо, и спокойный голос графа тихо повторил:    

– Будьте  добры, не забывайте и вы об этом.    

Они  посмотрели друг на друга. Сэр Персиваль медленно высвободил свое плечо,  медленно отвел глаза, угрюмо посмотрел на документ, лежавший на столе, и  заговорил с видом укрощенного зверя, но совсем не как человек, осознавший свою  неправоту.    

– Я  никого не хотел обидеть, – сказал он. – Но упрямство моей жены вывело  бы из терпения и святого. Я сказал ей, что это простая формальность, –  чего еще ей нужно? Можете говорить все, что угодно, но долг жены – не  противоречить мужу. Я вас спрашиваю в последний раз, леди Глайд: подпишетесь вы  или нет?    

Лора  подошла к столу и снова взяла в руки перо.    

– Я  подпишу с удовольствием, – сказала она. – Но относитесь ко мне как к  разумному человеку. Мне все равно, какая бы жертва от меня ни потребовалась,  лишь бы это никому не повредило и не привело ни к чему плохому...    

– Кто  требует от вас каких-то жертв? – прервал он ее с плохо сдерживаемым  раздражением.    

– Я  хотела сказать, – продолжала она, – что я готова пойти на  всевозможные уступки, только бы это не задевало мою честь. Если я не решаюсь  поставить свое имя под документом, о котором совершенно не знаю, за что вы так  сердитесь на меня? Мне горько, что вы относитесь к щепетильности графа Фоско  гораздо снисходительнее, чем к моей.    

Злополучный,  хотя и вполне естественный намек на необыкновенное влияние, которое имел на  него граф Фоско, окончательно вывел из себя сэра Персиваля.    

– Щепетильность! –  повторил он. – Ваша щепетильность! Вы поздно вспомнили о ней. Мне  казалось, что вы покончили с подобными пустяками, когда возвели в добродетель  необходимость выйти за меня замуж!    

Как  только он произнес эти слова, Лора отшвырнула перо, посмотрела на него с  выражением, какого я никогда еще не видела на ее лице, и молча отвернулась от  него. Ее откровенное горькое презрение к нему было так не похоже на нее, так не  в ее характере, что мы все замерли от изумления. В грубых словах ее мужа,  очевидно, был какой-то скрытый смысл, понятный ей одной. В них сквозило  какое-то страшное оскорбление, непонятное для меня, но след его так ясно  отразился на ее лице, что даже посторонний человек заметил бы это.    

Граф, не  будучи посторонним человеком, увидел все это так же явственно, как и я. Когда я  встала, чтобы подойти к Лоре, я услышала, как он еле слышно шепнул сэру  Персивалю:    

– Вы  глупец!    

Лора  направилась к двери, я последовала за ней, но в это время сэр Персиваль снова  заговорил.    

– Значит,  вы положительно отказываетесь поставить свою подпись? – спросил он Лору  упавшим голосом, как человек, осознавший, что зашел слишком далеко.    

– После  того, что вы сказали, – отвечала она твердо, – я отказываюсь  подписываться, прежде чем не прочитаю этот документ от начала до конца...  Пойдем, Мэриан, мы оставались здесь слишком долго.    

– Одну  минуту! – вмешался граф, не давая заговорить сэру Персивалю. – Одну  минуту, леди Глайд, умоляю вас!    

Лора  готова была выйти из комнаты, не обращая на него внимания, но я остановила ее.    

– Не  делай графа своим врагом! – шепнула я ей. – Поступай как хочешь,  только не делай графа своим врагом!    

Она  послушалась меня. Я закрыла дверь, и мы остановились у порога. Сэр Персиваль  сел за стол, облокотившись на пергамент и подперев кулаком голову. Граф, как  хозяин положения, каким он бывал всюду и везде, стоял между ним и нами.    

– Леди  Глайд, – сказал он с мягкостью, которая скорее относилась к нашему  злополучному положению, чем к нам самим, – прошу вас простить меня, если я  осмелюсь внести одно предложение. Поверьте, что я делаю это только из глубокого  уважения и искренней доброжелательности к хозяйке этого дома. – Он резко  повернулся к сэру Персивалю. – Разве так уж необходимо, – сказал  он, – чтобы эта вещь, на которую вы облокотились, была подписана сегодня?    

– Это  необходимо, ибо я так задумал и так хочу, – угрюмо отвечал тот. – Но  эти соображения совершенно не влияют на леди Глайд, как вы могли заметить.    

– Отвечайте  прямо: можно отложить это дело до завтра? Да или нет?    

– Да,  если уж вам так хочется.    

– Тогда  зачем вы теряете время? Пусть подписи ждут до завтра, пока вы не вернетесь.    

Сэр  Персиваль хмуро поднял на него глаза.    

– Вы  говорите со мной тоном, который мне не нравится, – сказал он. – Я не  потерплю такого тона ни от кого.    

– Я  советую вам для вашей же пользы, – отвечал ему граф с улыбкой спокойного  презрения. – Подождите немного и дайте подумать леди Глайд. Вы забыли, что  двуколка ждет вас у подъезда? Мой тон удивил вас, да? Безусловно! Ибо это тон  человека, умеющего держать себя в руках. Разве в свое время я не давал вам  хороших советов? Вам и не сосчитать их. Бывал я когда-нибудь не прав? Ручаюсь,  что вы не сможете назвать ни одного такого случая. Идите! Отправляйтесь в путь.  Дело с подписями может подождать до завтра. Пусть ждет! Вы возобновите разговор  об этом, когда вернетесь.    

Сэр  Персиваль заколебался и посмотрел на часы. Его желание поехать куда-то  воскресло при словах графа и, по-видимому, боролось в нем с желанием заполучить  подпись Лоры. С минуту он раздумывал, а потом встал со стула.    

– Меня  легко уговорить, когда мне некогда спорить, – сказал он. – Я последую  вашему совету, Фоско, не потому, что я нуждаюсь в ваших советах или верю им, а  просто потому, что не хочу дольше задерживаться... – Он помолчал и мрачно  взглянул на жену: – Если вы не подпишетесь завтра!.. – Он с грохотом  открыл ящик и запер в нем пергамент. Взяв со стола шляпу и перчатки, он шагнул  к дверям. Лора и я отшатнулись, чтобы пропустить его. – Запомните: завтра! –  сказал он жене и вышел.    

Мы  подождали, пока он не пройдет через холл и не уедет. Граф подошел к нам, покуда  мы стояли у двери.    

– Вы  только что видели Персиваля с самой худшей стороны, мисс Голкомб, – сказал  он. – Как его старый друг, я жалею его, и мне за него стыдно. Как его  старый друг, я обещаю вам, что завтра он будет вести себя благопристойнее, чем  сегодня.    

Пока он  говорил это, Лора выразительно пожала мне руку. Любой женщине было бы тяжело,  если бы друг ее мужа просил за него прощения, – для нее это тоже было  тяжелым испытанием. Я вежливо поблагодарила графа и увела ее. Да! Я  поблагодарила его, ибо уже поняла с чувством неизъяснимого унижения и  беспомощности, что из-за каприза или с какой-то целью, но он желал, чтобы я  оставалась в Блэкуотер-Парке. Я поняла: если граф не поможет мне своим влиянием  на сэра Персиваля, мне придется уехать. Только благодаря влиянию этого  человека, влиянию, которого я боялась больше всего, я могла быть подле Лоры в  эти тягостные для нее минуты. Когда мы вышли в холл, мы услышали грохот колес  по гравию – сэр Персиваль умчался.    

– Куда  он поехал, Мэриан? – шепнула Лора. – Каждая новая его затея наполняет  меня каким-то страшным предчувствием. Ты что-нибудь подозреваешь?    

После  того, что ей пришлось пережить сегодня, мне не хотелось говорить с ней о моих подозрениях.    

– Откуда  мне знать про его секреты? – отвечала я уклончиво.    

– Может  быть, домоправительница знает? – настаивала она.    

– Конечно,  нет, – отвечала я. – Она знает, вероятно, не больше нас.    

Лора в  раздумье покачала головой.    

– Разве  ты не слышала от домоправительницы, будто Анну Катерик видели где-то в наших  местах? Как ты думаешь, может быть, он поехал ее искать?    

– Право,  Лора, мне хочется сейчас успокоиться и не думать об этом, а после того, что  было сегодня, по-моему, и тебе лучше последовать моему примеру. Пойдем в мою  комнату: отдохни и успокойся немного.    

Мы сели  вместе перед окном, чтобы душистый летний воздух освежил наши лица.    

– Мне  стыдно смотреть на тебя, Мэриан, после того, что ты сейчас пережила из-за  меня, – сказала она. – Дорогая, меня душат слезы, как подумаю об  этом! Но я постараюсь загладить его вину перед тобой, я постараюсь!    

– Ш-ш! –  возразила я. – Не говори так! Что значит моя пустячная обида по сравнению  с твоим огорчением?    

– Ты  слышала, что он сказал мне? – продолжала она взволнованно. – Ты слышала  слова, но ты не знаешь их смысла. Ты не знаешь, почему я отшвырнула перо и  отвернулась от него. – Она встала и заходила по комнате. – Я многое  скрыла от тебя, Мэриан, чтобы не огорчать тебя и не омрачать нашу встречу. Ты  не знаешь, как он оскорблял меня. Но ты должна узнать об этом – ведь ты  сама слышала, как он говорил со мной сегодня. Ты слышала, с какой насмешкой он  отозвался о моей щепетильности, как он сказал, что мне было необходимо выйти за  него замуж. – Она снова села, лицо ее вспыхнуло, она сжала руки. – Я  не могу сейчас рассказывать тебе об этом, – сказала она. – Я  разрыдаюсь, если буду рассказывать. Потом, Мэриан, потом, когда я успокоюсь. У  меня болит голова, дорогая, болит, болит... Где твой флакон с нюхательной  солью? Давай поговорим о тебе. Из-за тебя я жалею, что не подписалась. Не  сделать ли это завтра? Все лучше, чем рисковать разлукой с тобой. Если я  откажусь, он обвинит в этом тебя – ведь ты открыто стала на мою сторону.  Что нам делать? О, кто бы нам помог и посоветовал! Если бы у нас был преданный  друг!.. – Она горько вздохнула. Я поняла по выражению ее лица, что она  думала о Хартрайте, поняла это тем более ясно, что и сама думала о нем. Всего  через полгода после ее замужества мы уже нуждались в преданной помощи, которую  он предложил нам на прощание. Как далека была я тогда от мысли, что эта помощь  может нам когда-нибудь понадобиться!    

– Мы  должны постараться помочь себе сами, – сказала я. – Давай спокойно  обсудим этот вопрос, Лора, и постараемся сделать все, что в наших силах, чтобы  прийти к правильному решению.    

Сопоставив  то, что было известно Лоре о затруднениях ее мужа, с тем, что я услышала из его  разговора с поверенным, мы пришли к неизбежному выводу: документ в библиотеке  был составлен с целью займа. Подпись Лоры была совершенно необходима сэру  Персивалю для достижения этой цели. Но каким путем и откуда он мыслил добыть  эти деньги, а также степень личной ответственности Лоры, которую она принимала  на себя, подписываясь под документом, не прочитав его содержания, – эти  вопросы были за пределами нашего понимания, ибо ни одна из нас не разбиралась в  делах и юридических тонкостях. Лично я была убеждена, что документ относился к  какой-то весьма сомнительной, мошеннической сделке. К этому заключению я пришла  не потому, что сэр Персиваль не пожелал ни прочитать нам текста, ни объяснить  содержание документа. Он мог поступить так из-за своей раздражительности и  обычного своеволия. Сомнения в его честности возникли у меня, когда я увидела  разительную перемену в его поведении и манерах в Блэкуотер-Парке и убедилась в  том, что он просто притворялся другим человеком во время своего сватовства в  Лиммеридже. Его изысканный такт, его церемонная вежливость, которая так приятно  гармонировала со старомодными взглядами мистера Гилмора, его скромная манера  держать себя с Лорой, его благодушие со мной, его сдержанность с мистером  Фэрли – все было притворством злого, коварного и грубого человека,  сбросившего маску, как только он достиг своей цели. Сегодня в библиотеке он,  уже не стесняясь, показал нам свое настоящее лицо. Я промолчу о горе, которое  это открытие причинило мне из-за Лоры, ибо у меня нет слов выразить это горе. Я  только объясняю, почему я решила воспротивиться тому, чтобы она подписывала документ,  не ознакомившись предварительно с его содержанием.    

При этих  обстоятельствах нам оставалось только категорически отказаться ставить свои  подписи, приведя для этого достаточно твердые деловые основания, чтобы  поколебать решение сэра Персиваля и дать ему понять, что мы, две женщины,  разбираемся в законах и деловых обязательствах не хуже, чем он.    

После  некоторого размышления я решила написать единственному человеку, к которому мы  могли обратиться за помощью в нашем безвыходном положении. Это был мистер Кирл,  компаньон мистера Гилмора, заменявший нашего старого друга, вынужденного  отказаться от дел и уехать из Лондона для поправки здоровья. Я объяснила Лоре,  что сам мистер Гилмор рекомендовал мне своего компаньона как человека  безупречной честности и выдержки, знающего подробно обо всех ее делах. С  полного ее одобрения я сразу же села ему писать.    

Я начала  с того, что в точности описала мистеру Кирлу наше положение и попросила у него  совета, ясного и простого, которому мы могли бы последовать, не боясь совершить  какую-либо ошибку. Письмо мое было очень кратким, в нем не было ни ненужных  извинений, ни ненужных подробностей.    

Я  собиралась уже подписывать адрес на конверте, когда Лора напомнила мне об одном  обстоятельстве, о котором я не подумала раньше.    

– Но  каким образом мы получим ответ вовремя? – спросила она. – Твое письмо  придет в Лондон завтра утром, а ответ мы получим послезавтра.    

Получить  ответ вовремя мы могли только в том случае, если поверенный пошлет нам свое  письмо со специальным посыльным. Я объяснила все это в приписке и попросила,  чтобы поверенный отправил к нам посыльного с одиннадцатичасовым утренним  поездом. Таким образом, он мог быть завтра в Блэкуотер-Парке самое позднее к  двум часам пополудни. Посыльный должен был отдать письмо лично мне в руки, ни в  коем случае никому другому, и не вступать в лишние разговоры ни с кем из  посторонних.    

– Предположим,  сэр Персиваль приедет завтра до двух часов, – сказала я Лоре. –  Поэтому тебе лучше уйти с утра из дому с работой или с книгой и не появляться,  пока посыльный не приедет. Я буду ждать его здесь, чтобы не произошло никаких  недоразумений. Если мы примем все эти предосторожности, я надеюсь, нас не  застигнут врасплох. А теперь пойдем вниз, в гостиную. Мы можем вызвать ненужные  подозрения, если долго задержимся здесь.    

– Подозрения? –  повторила она. – Чьи подозрения, когда сэр Персиваль уехал? Ты говоришь о  графе Фоско?    

– Может  быть, Лора.    

– Он  начинает тебе так же сильно не нравиться, как и мне, Мэриан.    

– Нет,  «не нравиться» – это не то слово. В этом слове всегда есть какая-то доля  пренебрежения. Я отнюдь не испытываю пренебрежения к графу Фоско.    

– Ты  не боишься его, ведь нет?    

– Может  быть, и боюсь – немножко.    

– Боишься  его, после того как он заступился за нас сегодня!    

– Да.  Я боюсь его заступничества больше, чем гнева сэра Персиваля. Вспомни, что я  тебе сказала в библиотеке, Лора. Поступай как хочешь, только не делай графа  своим врагом!    

Мы  спустились вниз. Лора вошла в гостиную, а я направилась с письмом к почтовой  сумке, висевшей в холле на стене у входных дверей.    

Наружная  дверь была открыта, мне пришлось пройти мимо нее. Граф Фоско и его жена стояли  на ступеньках подъезда лицом ко мне и о чем-то разговаривали.    

Графиня  поспешно вошла в холл и попросила меня уделить ей несколько минут для конфиденциального  разговора. Несколько удивленная подобной просьбой со стороны такой особы, я  опустила в сумку свое письмо и ответила, что я к ее услугам. Она с непривычной  задушевностью взяла меня под руку и, вместо того чтобы войти со мной в одну из  пустых комнат, повела меня к газону, окружавшему водоем. Когда мы проходили мимо  графа, стоявшего на ступеньках, он с улыбкой отвесил нам поклон и сразу же  вошел в холл, захлопнув за собой двери.    

Графиня  ласково водила меня вокруг водоема. Я ожидала от нее какого-нибудь необыкновенного  сообщения. Но конфиденции мадам Фоско сводились всего только к выражению ее  симпатии ко мне в связи с тем, что произошло в библиотеке. Муж рассказал ей обо  всем, а также о наглой выходке сэра Персиваля. Она так расстроилась и  огорчилась из-за меня и Лоры, что решила, если что-либо подобное повторится, высказать  сэру Персивалю свое возмущение и покинуть его дом. Граф одобрил ее решение, а  теперь она надеялась получить и мое одобрение.    

Все это  показалось мне чрезвычайно странным со стороны такой замкнутой и ледяной дамы,  как графиня Фоско, особенно после тех резкостей, которыми мы обменялись утром в  беседке. Но конечно, следовало отнестись вежливо и по-дружески к этому  проявлению симпатии с ее стороны, тем более что она была старше меня. Поэтому я  отвечала графине в ее тоне и, думая, что мы уже все сказали друг другу, хотела  вернуться домой.    

Но мадам  Фоско, видимо, не желала расставаться со мной и, к моему удивлению, продолжала  свои излияния. Будучи до этих пор самой молчаливой из женщин, она докучала мне  теперь подробностями о своей замужней жизни, об отношениях сэра Персиваля к  Лоре, о своем личном счастье, о поведении покойного мистера Фэрли в деле с  завещанием и о тысяче разных разностей, пока не утомила меня вконец, задержав  меня на полчаса или больше. Заметила ли она, что сильно надоела мне своими  разговорами, или нет, не знаю, но она вдруг умолкла столь же неожиданно, как и  разговорилась, посмотрела на входную дверь, мгновенно оледенела и выпустила мою  руку прежде, чем я сама сумела от нее высвободиться.    

Открыв  двери и войдя в холл, я столкнулась нос к носу с графом. Он как раз опускал какое-то  письмо в почтовую сумку.    

Захлопнув  сумку, он обратился ко мне с вопросом, где мадам Фоско. Я сказала ему. Он  сейчас же вышел из дома, чтобы присоединиться к своей супруге. Когда он говорил  со мной, он выглядел таким необычно сдержанным и подавленным, что я невольно  обернулась и посмотрела ему вслед: он был или нездоров, или не в духе.    

Почему я  тут же подошла к почтовой сумке, вынула из нее мое письмо и со смутным подозрением  осмотрела его, почему я решила, что конверт следует запечатать печатью для большей  сохранности, я объяснить не сумею. Как известно, женщины часто действуют под  влиянием импульса, который они сами не могут объяснить. Вот это самое,  очевидно, произошло и со мной.    

Как бы  там ни было, поднявшись к себе и приготовившись ставить печать, я поздравила  себя с тем, что повиновалась этому импульсу: конверт совсем расклеился; только  я дотронулась до него, как он раскрылся. Может быть, я забыла его заклеить?  Может быть, клей был плохой?    

А может  быть... нет! Я гоню от себя мысль, которая пришла мне в голову. Мне противно  думать об этом, мне не хочется видеть того, что и так ясно, как божий день.    

Я с  трепетом жду завтрашнего дня. Все зависит от моего самообладания и  благоразумия. О двух предосторожностях я, во всяком случае, не забуду: надо  быть как можно приветливее с графом и быть особенно начеку, когда посыльный  мистера Кирла приедет сюда с ответом.    

     V    

     

Когда в  обеденный час мы снова собрались вместе, граф Фоско был в своем обычном превосходном  настроении. Он всячески старался развлечь и позабавить нас, как бы желая  изгладить из нашей памяти все, что произошло днем в библиотеке. Яркие описания  его дорожных приключений; забавные анекдоты о знаменитостях, с которыми он  встречался на континенте; оригинальные размышления об обычаях и нравах  народностей Европы на основе различных примеров, почерпнутых из его собственных  наблюдений; комичные признания в своих молодых безумствах и невинных проказах,  когда он был законодателем мод в одном захолустном итальянском городишке и  писал нелепые романы наподобие французских бульварных романов для второсортной  газеты, – все это лилось нескончаемым, искрометным потоком с его уст,  возбуждая наш интерес и любопытство. Он говорил обо всем очень откровенно, но в  то же время так деликатно и тонко, что Лора и я слушали его с неослабевающим  вниманием и, как это ни непоследовательно, почти с таким же восхищением, как  сама мадам Фоско. Женщины могут устоять перед любовью мужчины, перед его  славой, перед его красивой внешностью, перед его богатством, но они не в силах  устоять перед его красноречием, если только оно обращено к ним.    

После  обеда, когда прекрасное впечатление, которое он произвел на нас, не успело еще  остыть, граф скромно удалился почитать в библиотеку.    

Лора  предложила пройтись по саду, чтобы закончить наш вечер прогулкой. Необходимо  было из вежливости предложить мадам Фоско пойти с нами, но, по-видимому,  заранее получив приказ, она отказалась от нашего приглашения.    

– Граф,  наверно, захочет покурить, – заметила она в объяснение, – никто не  может угодить ему, кроме меня. Он любит, когда я сама делаю ему пахитоски.    

Ее  холодные голубые глаза даже потеплели при этом. Она, кажется, и вправду  гордится, что ей дозволено священнодействовать, поставляя своему повелителю  отдохновительное курево!    

Мы с  Лорой отправились на прогулку вдвоем. Вечер был душный и мглистый. В воздухе  было предчувствие грозы; цветы в саду поникли, почва потрескалась от жары, росы  не было. В прогалинах меж деревьями запад пылал бледно-желтым заревом, солнце  садилось, еле видное во мгле. Наверно, ночью будет дождь.    

– В  какую сторону мы направимся? – спросила я.    

– К  озеру, Мэриан, если хочешь, – ответила она.    

– Ты,  кажется, очень полюбила это угрюмое озеро, непонятно за что.    

– Нет,  не озеро, но весь ландшафт вокруг него. Здесь, в поместье, лишь песок, вереск и  сосны напоминают мне Лиммеридж. Но если ты предпочитаешь не ходить на озеро,  пойдем еще куда-нибудь.    

– У  меня нет любимых прогулок в Блэкуотер-Парке, моя дорогая. Мне все равно. Все  мне кажется здесь одинаковым. Пойдем к озеру, может быть, там, на открытом  месте, будет прохладнее, чем здесь.    

Мы в  молчании прошли через сумрачный парк. Душный вечер удручал нас обеих, и когда  мы дошли до беседки, мы были рады посидеть там и отдохнуть.    

Над  озером низко навис белесый туман. Густая коричневая полоса деревьев на противоположном  берегу казалась карликовым лесом, висящим в воздухе. Отлогий песчаный берег,  спускавшийся вниз, таинственно терялся в тумане. Стояла гробовая тишина. Ни  шороха листьев, ни птичьего вскрика в лесу, ни плеска, ни звука над невидимым  озером. Даже лягушки не квакали сегодня вечером.    

– Как  пустынно и мрачно вокруг! – сказала Лора. – Зато здесь никто нас не  увидит и не услышит.    

Она  говорила тихо и смотрела задумчиво вдаль на песок и туман. Я видела, что Лора слишком  поглощена своими мыслями, чтобы воспринимать мрачность окружающего, но оно подавляло  меня, как тяжкое предчувствие.    

– Я  обещала рассказать тебе всю правду, Мэриан, о моей замужней жизни, вместо того  чтобы предоставлять тебе строить о ней догадки, – начала она. – Я  таилась от тебя первый и, поверь мне, последний раз в жизни. Ты знаешь, что я  молчала ради тебя и, пожалуй, немного и ради себя самой. Женщине тяжело  признаться, что человек, которому она отдала всю свою жизнь, совсем не ценит  этот дар. Если бы ты была замужем, Мэриан, и особенно если бы ты была счастлива  замужем, ты поняла бы меня еще лучше. Но у тебя нет мужа, и, как бы добра и преданна  ты ни была, многое останется для тебя непонятным...    

Что я  могла ей ответить? Я могла только взять ее за руку и вложить в мой взгляд всю любовь,  которую я к ней чувствовала.    

– Как  часто, – продолжала она, – я слышала, как ты смеялась над тем, что ты  называла своей бедностью! Как часто ты насмешливо поздравляла меня с моим  богатством! О, Мэриан, никогда больше не смейся над этим! Благословляй судьбу  за то, что ты бедна, – благодаря этому ты хозяйка собственной жизни, это  спасло тебя от горя, которое выпало мне на долю.    

Какое  грустное признание, какая жестокая правда! Достаточно было мне прожить всего несколько  дней в Блэкуотер-Парке, чтобы понять – как понял бы это и любой  человек, – почему ее муж женился на ней.    

– Я  не буду огорчать тебя, рассказывая о том, как быстро начались мои горести и  испытания, – я не хочу, чтобы ты знала, какими они были. Пусть все это  останется только в моей памяти. Если я расскажу тебе, как он отнесся к моей  первой и последней попытке объясниться с ним, ты поймешь, как он обращался со  мной все это время, поймешь, как если бы я тебе все подробно рассказала.  Однажды в Риме мы поехали к гробнице Цецилии Мэтелла. Небо было безоблачным и  сияющим, древние руины были так прекрасны! Вспомнив, что в незапамятные времена  эта гробница была воздвигнута мужем Цецилии Мэтелла в память горячо любимой им  жены, мне от всего сердца захотелось завоевать любовь моего мужа. «Вы поставили  бы такой памятник для меня, Персиваль? – спросила я его. – До того  как мы поженились, вы говорили, что так горячо любите меня, но с тех пор...» Я  не могла продолжать. Он даже не посмотрел на меня, Мэриан! Я опустила вуаль, чтобы  он не увидел моих слез. Я думала, что он не заметил их, но это было не так. Он  сказал: «Поедем отсюда», – и засмеялся, подсаживая меня в седло. Потом он  сам вскочил на коня и снова засмеялся, когда мы отъехали. «Если я воздвигну вам  памятник, это будет сделано на ваши собственные деньги, – сказал  он. – Интересно, была ли эта Цецилия Мэтелла богата и на ее ли средства он  был построен?» Я не ответила – я не могла говорить от слез. «Ах вы, белокурые  женщины, всегда дуетесь! – сказал он. – Чего вы хотите? Комплиментов  и нежностей? Что ж! Я в хорошем настроении сегодня. Считайте, что я уже  наговорил вам кучу комплиментов и нежностей!» Когда мужчины говорят нам  грубости, они не знают, как надолго мы это запоминаем и как нам от этого  больно. Если бы я продолжала плакать, мне было бы легче, но его явное презрение  высушило мои слезы и ожесточило мое сердце. С той поры, Мэриан, я перестала  гнать от себя мысли об Уолтере Хартрайте. Я утешалась воспоминаниями о тех  счастливых днях, когда мы с ним втайне горячо любили друг друга, и мне делалось  легче на душе. В чем еще я могла искать утешения? Если бы мы с тобой были  вместе, может быть, ты помогла бы мне. Я знаю, что это нехорошо, дорогая. Но  скажи мне: разве я виновата?    

Мне  пришлось спрятать от нее лицо.    

– Не  спрашивай меня! – сказала я. – Разве я страдала, как ты? Разве я имею  право осуждать тебя?    

– Я  стала думать о нем, – продолжала она, понижая голос и придвигаясь ко  мне. – Я думала о нем, когда Персиваль оставлял меня по вечерам одну и  проводил время со своими друзьями. Я мечтала, что, если бы Бог благословил меня  бедностью, я стала бы женой Уолтера. Я представляла себе, как я жду его домой с  работы, как люблю его и все для него делаю и за это люблю его еще горячее. Я  видела, будто наяву, как он приходит домой усталый, а я снимаю с него пальто и  шляпу и готовлю для него, Мэриан, и ему нравится, что для него я научилась  готовить и хозяйничать. О, как я надеюсь, что он не так одинок и несчастен, как  я! Что он не думает обо мне все время, как это делаю я! – Когда она произносила  эти печальные слова, в голосе ее зазвучала забытая нежность, и прошлая  девическая красота овеяла ее лицо. Глаза ее с такой любовью смотрели на  мрачный, пустынный, зловещий ландшафт, расстилавшийся перед нами, будто видели  родные холмы Камберленда за мглистой и грозной далью.    

– Не  говори больше об Уолтере! – сказала я, как только смогла говорить. –  О, Лора, не мучай сейчас нас обеих воспоминаниями о нем!    

Она  очнулась и посмотрела на меня с нежностью:    

– Чтобы  не огорчать тебя, я готова никогда больше не произносить его имени.    

– Подумай  о себе, – просила я, – я говорю это ради тебя. Если бы твой муж  услышал...    

– Это  не удивило бы его. – Она произнесла эти странные слова с усталым  безразличием. Перемена, происшедшая в ней, потрясла меня не менее, чем сам  ответ.    

– Не  удивило бы его! – повторила я. – Лора, что ты говоришь? Ты пугаешь  меня!    

– Это  правда. Об этом я и хотела сказать тебе сегодня, когда мы были в твоей комнате.  Когда я обо всем рассказала ему в Лиммеридже, я скрыла от него только  одно – и ты сама сказала мне, что это не грех. Я скрыла от него имя –  и он узнал его.    

Я  слушала ее молча, не в силах говорить. Последняя надежда на ее счастье, которая  еще теплилась во мне, погасла.    

– Это  случилось в Риме, – продолжала она устало и равнодушно. – Мы были на  вечере у друзей Персиваля, у четы Меркленд. Она славилась как прекрасная  художница, и некоторые из гостей просили ее показать рисунки. Мы все любовались  ими, но к моему отзыву она отнеслась с особенным вниманием. «Вы, конечно, сами  рисуете?» – спросила она. «Когда-то я немного рисовала, – ответила  я, – но больше не занимаюсь этим». «Если вы когда-то рисовали, –  сказала она, – в один прекрасный день вы снова вернетесь к этому занятию,  поэтому разрешите порекомендовать вам учителя». Я промолчала – ты понимаешь  почему, Мэриан, – и попыталась перевести разговор на другую тему. Но  миссис Меркленд продолжала: «У меня были разные учителя, но лучшим из них,  самым способным и внимательным был некто Хартрайт. Если вы снова начнете  рисовать, попробуйте брать у него уроки. Он скромный, очень воспитанный молодой  человек – я уверена, что он вам понравится». Подумай, Мэриан, она говорила  со мной в присутствии большого общества, при посторонних людях, приглашенных на  прием в честь новобрачных! Я сделала все, чтобы скрыть свое волнение, –  ничего не ответила ей и стала пристально рассматривать рисунки. Когда наконец я  осмелилась поднять глаза, мой муж смотрел на меня, взгляды наши встретились. Я  поняла, что мое лицо выдало меня. «Насчет мистера Хартрайта мы решим, когда  вернемся в Англию, миссис Меркленд, – сказал он. – Я согласен с вами,  я уверен, что он понравится леди Глайд». Он так подчеркнул свои слова, что щеки  мои вспыхнули, а сердце так забилось, что мне стало больно дышать. Ничего  больше не было сказано. Мы уехали рано. По дороге в отель он молчал. Он помог  мне выйти из коляски и проводил меня наверх, как обычно. Но как только мы вошли  в гостиную, он запер дверь, толкнул меня в кресло и встал передо мной, держа  меня за плечи. «С того самого утра в Лиммеридже, когда вы дерзко осмелились во  всем мне признаться, – сказал он, – мне было интересно, кто этот  человек. Сегодня я прочитал его имя на вашем лице. Это ваш учитель рисования  Уолтер Хартрайт. Вы будете каяться в этом – и он тоже – до конца  ваших дней. Теперь идите спать, пусть он приснится вам, если вам  нравится, – с рубцами от моего хлыста!» И с тех пор, как только он на меня  рассердится, он с угрозами издевается над моим признанием, которое я ему  сделала в твоем присутствии. Мне нечем противодействовать тому позорному  толкованию, которое он придает моей исповеди. Я не могу ни заставить его  поверить мне, ни заставить его замолчать. Ты удивилась, когда он сказал  сегодня, что я вышла за него замуж по необходимости. В следующий раз, когда он,  рассердившись на что-нибудь, повторит эти слова, ты уже не удивишься... О,  Мэриан, не надо! Ты делаешь мне больно!    

Я  сжимала ее в объятиях. Горькое, мучительное чувство раскаяния переполняло меня.  Да, раскаяния! Бледное от отчаяния лицо Уолтера, когда мои жестокие слова  пронзили его сердце там, в летнем домике в Лиммеридже, встало передо мной с  немым, нестерпимым укором. Моя рука указала путь, который увел человека,  любимого моей сестрой, от его родины, от его друзей. Между этими юными сердцами  встала я, чтобы навеки разлучить их. Жизнь их была разбита и свидетельствовала  о моем злодеянии.    

И я  совершила это злодеяние для сэра Персиваля Глайда. Для сэра Персиваля Глайда...    

Ее голос  смутно доносился до меня. Я понимала, что она меня утешает – меня, которая  не заслужила ничего, кроме ее осуждающего молчания!    

Я не  знаю, сколько времени прошло, пока наконец я смогла подавить свое горе и  смятение. Я пришла в себя от ее поцелуя и поняла, что смотрю прямо перед собой,  на озеро.    

– Уже  поздно! – услышала я ее шепот. – В парке будет совсем темно. –  Она потрясла меня за руку и повторила: – Мэриан! В парке будет темно!    

– Еще  минуту, – сказала я, – побудем здесь еще минуту, я хочу успокоиться.    

Мне не  хотелось, чтобы она видела выражение моих глаз – я смотрела прямо перед  собой.    

Было  поздно. Темная полоса деревьев вдалеке растаяла в сгустившихся сумерках и казалась  какой-то неясной дымкой. Туман, окутавший озеро, разросся и неслышно  подкрадывался к нам. Стояла по-прежнему глубокая тишина, но она уже не  пугала – в ней была таинственность и величавость.    

– Мы  далеко от дома, – шепнула она, – давай вернемся. – Она внезапно  умолкла и, отвернувшись от меня, устремила глаза на вход в беседку. –  Мэриан! – дрожа от испуга, сказала она. – Ты ничего не видишь?  Смотри!    

– Куда?    

– Вон  там, внизу!    

Я  посмотрела туда, куда она указывала рукой, и тоже увидела: выделяясь смутным  очертанием на фоне тумана, вдали двигалась какая-то фигура. Она остановилась,  подождала и медленно прошла в белом облаке, пока совсем не слилась с туманом и  не исчезла.    

Обе мы  были взволнованы и измучены всем, что случилось за сегодняшний день. Прошло  несколько минут, прежде чем Лора отважилась войти в парк, а я – отвести ее  домой.    

– Кто  это был – мужчина или женщина? – спросила она тихо, когда наконец мы  вошли в сырую, прохладную аллею.    

– Не  знаю.    

– А  как ты думаешь?    

– По-моему,  это была женщина.    

– Мне  показалось, что это мужчина в длинном плаще.    

– Возможно,  это был мужчина. В этом неясном освещении трудно было разглядеть.    

– Постой,  Мэриан! Мне страшно – я не вижу тропинки. А что, если эта фигура идет за  нами?    

– Не  думаю, Лора. Право, бояться совершенно нечего. Деревня находится неподалеку от  берега, все свободно могут гулять там и днем и ночью. Странно, что мы до сих  пор никого не видели на озере.    

Мы шли  через парк. Было очень темно – так темно, что мы с трудом различали  дорогу. Я взяла Лору за руку, и мы пошли еще быстрее.    

Мы  прошли уже половину пути, как вдруг она остановилась и удержала меня за руку.  Она прислушалась.    

– Ш-ш... –  шепнула она. – Кто-то идет за нами.    

– Это  шуршат сухие листья, – сказала я, чтобы ее успокоить, – или ветка  упала с дерева.    

– Но  сейчас лето, Мэриан, а ветра нет и в помине. Слушай!    

И я  услышала тоже – чьи-то легкие шаги приближались к нам.    

– Пусть  это будет кто угодно, – сказала я, – пойдем дальше. Через минуту мы  будем уже совсем близко от дома, и, если что-нибудь случится, нас услышат.    

Мы пошли  вперед так быстро, что Лора совсем задохнулась, когда мы вышли из парка.  Впереди мы уже видели освещенные окна дома. Я остановилась, чтобы дать ей  отдышаться. Только мы хотели было двинуться дальше, как она снова остановилась  и сделала мне знак прислушаться. Чей-то глубокий вздох долетел до нас из-за  темной, сумрачной гущи деревьев.    

– Кто  там? – окликнула я.    

Никто не  отозвался.    

– Кто  там? – повторила я.    

Стояла  тишина, и вдруг мы снова услышали чьи-то шаги – они удалялись от нас в  темноту все дальше, дальше, пока совсем не затихли вдали.    

Мы  поспешили выйти на открытую лужайку, быстро пересекли ее и, не сказав больше ни  слова друг другу, подошли к дому. В холле при свете лампы Лора, вся бледная,  подняла на меня испуганные глаза.    

– Я  чуть не умерла от страха! – сказала она. – Кто бы это мог быть?    

– Мы  попробуем разгадать это завтра, – отвечала я, – а пока никому не  говори об этом.    

– Почему?    

– Потому  что молчание безопаснее, и в этом доме лучше молчать.    

Я сейчас  же отослала Лору наверх, подождала с минуту, сняла шляпу, пригладила волосы и  отправилась на разведку. Сначала я пошла в библиотеку под тем предлогом, что  хочу взять какую-нибудь книгу.    

Граф  сидел в самом огромном кресле в доме, мирно курил и читал. Он положил ноги на  диван, снял с себя галстук, ворот его рубашки был расстегнут. На пуфике подле  него, как послушная девочка, сидела мадам Фоско, скручивая его пахитоски. С  первого же взгляда я поняла, что вечером ни муж, ни жена никуда не выходили из  дома.    

При моем  появлении граф Фоско со смущенной любезностью встал и начал повязывать галстук.    

– Прошу  вас, не тревожьтесь, – сказала я, – я пришла сюда только за книгой.    

– Все  мужчины моих размеров несчастны, ибо страдают от жары, – сказал граф,  величественно обмахиваясь огромным зеленым веером, – мне хотелось бы  поменяться местами с моей превосходной женой – она холодна в эту минуту,  как рыба там, в водоеме.    

Графиня  разрешила себе растаять от удовольствия при этом своеобразном комплименте  своего супруга.    

– Мне  никогда не бывает жарко, мисс Голкомб, – заметила она скромно, с видом  женщины, признающейся в своих особых талантах.    

– Вы  с леди Глайд гуляли сегодня вечером? – спросил граф, пока я для отвода  глаз брала с полки книгу.    

– Да,  мы пошли немного освежиться.    

– Разрешите  спросить, куда вы ходили?    

– К  озеру – до самой беседки.    

– Э?  До самой беседки?    

При  других обстоятельствах, возможно, я сочла бы его любопытство назойливым, но сейчас  оно было лишним доказательством того, что ни он, ни его жена не имели никакого  отношения к таинственному явлению на озере.    

– Никаких  новых приключений, надеюсь? – продолжал он. – Никаких больше находок  вроде раненой собаки?    

Он  устремил на меня свои бездонные серые глаза – их холодный стальной блеск  всегда принуждает меня смотреть на него и, когда я смотрю, всегда меня смущает.  В такие минуты во мне растет неотвратимое убеждение, что он читает мои мысли. Я  ощутила это и сейчас.    

– Нет, –  сказала я коротко, – ни приключений, ни находок. – Я попыталась  отвести от него глаза и уйти. Как это ни странно, мне, пожалуй, не удалось бы  осуществить мою попытку, если бы мадам Фоско не помогла мне, заставив его  посмотреть в свою сторону.    

– Граф,  мисс Голкомб стоит! – сказала она.    

Он  отвернулся, чтобы подать мне стул, а я ухватилась за этот предлог, чтобы  поблагодарить его, извиниться и выскользнуть вон.    

Час  спустя, когда горничная Лоры пришла в спальню помочь молодой леди раздеться, я  пожаловалась на ночную духоту, чтобы разузнать, где провели слуги вечер.    

– Вы,  конечно, измучились внизу от жары? – спросила я.    

– Нет,  мисс, – сказала девушка, – мы ее не почувствовали.    

– Вы  все, наверно, ходили в парк?    

– Кое-кто  из нас собрался пойти, мисс, но кухарка сказала, что посидит во дворе –  там прохладно, и мы все решили вынести туда стулья и просидели там весь вечер.    

Оставалось  разузнать, где была вечером домоправительница.    

– Миссис  Майклсон легла уже спать? – осведомилась я.    

– Вряд  ли, мисс, – отвечала, улыбаясь, девушка. – Она, пожалуй, встает  сейчас, а не ложится спать.    

– Почему?  Что вы хотите сказать? Разве миссис Майклсон спала днем?    

– Нет,  мисс, не совсем так. Она весь вечер проспала у себя в комнате на кушетке.    

То, что  я своими глазами видела в библиотеке, и то, что слышала сейчас от горничной, вело  к неизбежному заключению. Ни мадам Фоско, ни ее муж, ни кто-либо из прислуги не  ходил на озеро. Фигура, которую мы там видели, была фигурой какого-то  постороннего человека. Шаги, которые мы слышали в лесу, не принадлежали никому  из домашних. Кто же это был? Строить догадки бесполезно. Я даже не знаю, была  ли фигура женской или мужской. По-моему, это была женщина.    

     VI    

     

18  июня.    

Угрызения  совести, замучившие меня вечером после рассказа Лоры, вернулись в безмолвии  ночи и не дали мне заснуть.    

Я зажгла  свечу и стала перечитывать мои старые дневники, чтобы проверить, в какой мере я  виновата в роковом замужестве Лоры и как мне надлежало поступить, чтобы спасти  ее от этого брака. Результат немного облегчил мою совесть. Я убедилась, что,  как бы слепо и неразумно я тогда ни действовала, мной руководило только желание  ее блага. Обычно слезы не приносят мне облегчения, но на этот раз было не так.  Я выплакалась, и мне стало немного легче. Утром я встала с твердо принятым  решением, со спокойными мыслями. Что бы ни сказал мне впредь сэр Персиваль, я  никогда больше не рассержусь на него, никогда не позабуду, что остаюсь здесь, несмотря  на обиды, угрозы и оскорбления, только для того, чтобы быть подле Лоры.    

Утром  нам не пришлось заниматься отгадыванием, чью фигуру мы видели на озере и чьи  шаги слышали в парке, из-за маленькой неприятности, сильно огорчившей Лору. Она  потеряла брошку, которую я подарила ей на память накануне ее свадьбы. Брошка  была на ней вчера вечером, поэтому мы предполагали, что Лора потеряла ее либо в  беседке, либо на обратном пути домой. Слуги искали брошь повсюду, но нигде не  нашли. Лора отправилась искать ее сама. Найдет она ее или нет, но это  великолепный предлог для отсутствия Лоры, если сэр Персиваль вернется раньше,  чем приедет посыльный с письмом от компаньона мистера Гилмора.    

Пробило  час дня. Что лучше – ждать посыльного здесь или незаметно выскользнуть из  дома и подождать его за воротами? В доме я никому не доверяю, поэтому решила  осуществить второй план. Граф, на мое счастье, находится в столовой. Когда  десять минут назад я бежала наверх по лестнице, я слышала из-за двери, как он  дрессирует своих канареек.    

– Летите  сюда, на мой мизинчик, мои пре-прелестные! Вылетайте из клетки! Ну, наверх!  Раз, два, три – вверх! Три, два, раз – вниз! Раз, два, три –  чирик-чик-чик!    

Канарейки  восторженно пели хором, а граф свистел и чирикал в ответ, будто и сам был  птицей! Через открытую дверь моей комнаты до меня доносятся их пронзительное  пение и свист. Сейчас как раз время убежать, чтобы никто меня не заметил.    

     

4  часа.    

С тех  пор как часа три назад я сделала свою последнюю запись, в Блэкуотер-Парке все потекло  по новому руслу. Не знаю, к лучшему или худшему, и боюсь над этим задумываться.    

Придется  вернуться к тому, на чем я остановилась, иначе я совсем запутаюсь.    

Решив  ждать посыльного за воротами, я пошла вниз. На лестнице мне никто не повстречался.  В холле я услышала, что граф все еще дрессирует своих канареек. Но, пересекая  лужайку перед домом, я поравнялась с мадам Фоско, совершавшей свою любимую  прогулку вокруг водоема. Сразу же замедлив шаги, чтобы она не заметила, как я  тороплюсь, я из предосторожности спросила ее, не собирается ли она идти гулять.  Улыбнувшись мне самым приветливым образом, она сказала, что предпочитает не  удаляться от дома, любезно кивнула мне и пошла домой. Я оглянулась и, увидев,  что она закрыла за собой дверь, быстро прошла через конюшенный двор и очутилась  за калиткой. Через четверть часа я была у ворот, за домиком привратника.    

Аллея  передо мной поворачивала сначала налево, потом шла все прямо, затем круто сворачивала  направо, на большую дорогу. Между этими двумя поворотами, скрытыми и от домика  привратника и от шоссе, ведущего на станцию, я стала прохаживаться взад и  вперед в нетерпеливом ожидании. По обеим сторонам тянулась высокая изгородь.  Минут двадцать я никого не видела и не слышала. Наконец раздался стук колес, и  навстречу мне выехала карета со станции. Я сделала кучеру знак. Карета  остановилась, и из окна высунулся пожилой человек почтенного вида.    

– Простите  меня, прошу вас, – сказала я, – но вы, наверно, едете в Блэкуотер-Парк?    

– Да,  мэм.    

– С  письмом для кого-то?    

– С  письмом для мисс Голкомб, мэм.    

– Я  мисс Голкомб. Вы можете отдать мне письмо.    

Посыльный  приложился к шляпе, вышел из кареты и подал мне письмо.    

Я сразу  же распечатала его и прочитала. Я перепишу его в дневник, а затем из предосторожности  уничтожу оригинал.    

     

     

«Уважаемая  леди, Ваше письмо, полученное мной сегодня утром, сильно встревожило меня.  Постараюсь ответить на него как можно короче и яснее.    

Внимательно  рассмотрев Ваше заявление, я, зная положение дел леди Глайд по брачному  контракту, пришел к выводу, о котором весьма сожалею: сэр Персиваль Глайд  намеревается сделать заем из основного капитала леди Глайд (иными словами, заем  из двадцати тысяч фунтов, ей принадлежащих), заставив ее стать участницей этой  сделки, что является не чем иным, как вопиющим злоупотреблением ее доверием. В  том случае, если леди Глайд захочет опротестовать этот заем, подпись ее будет  свидетельствовать о том, что этот заем был сделан с ее ведома и согласия.  Всякие другие предположения по поводу сделки, для которой требовалась бы  подпись леди Глайд, исключаются.    

Если  леди Глайд подпишет вышеуказанный документ, ее поверенные будут обязаны выдать  деньги сэру Персивалю Глайду из основного ее капитала в двадцать тысяч фунтов.  Если сэр Персиваль Глайд не вернет обратно занятую сумму, капитал леди Глайд  уменьшится в соответствии с одолженной ею суммой. В случае, если у леди Глайд  будут дети, их наследство уменьшится на такую же сумму. Короче говоря, эта  сделка, если только леди Глайд не уверена в противном, может считаться мошенничеством  в отношении ее будущих детей.    

Ввиду  всего этого я рекомендую леди Глайд не подписывать документ на том основании,  что сначала она хочет представить его на одобрение поверенному ее семьи, то  есть мне, ввиду отсутствия моего компаньона, мистера Гилмора. Против этого не  может быть никаких возражений, так как, если сделка вполне честная и не  ущемляет самым серьезным образом интересов леди Глайд, я, конечно, дам свое согласие  на ее подпись. Примите уверения, что в случае надобности я готов оказать Вам  всяческую помощь. Остаюсь Вашим преданным слугой.    

Уильям  Кирл».    

     

     

Я с  благодарностью прочитала его разумное и любезное письмо. Оно подсказывало Лоре,  как уклониться от подписи, и объясняло нам обеим назначение самого документа.    

Пока я  читала письмо, посыльный стоял подле меня, ожидая дальнейших моих указаний.    

– Передайте,  пожалуйста, что я все поняла и очень благодарна мистеру Кирлу, – сказала  я. – Другого ответа не требуется.    

Как раз  в ту минуту, когда я произнесла эти слова, держа в руках распечатанное письмо,  граф Фоско свернул с шоссе и вырос передо мной словно из-под земли.    

Его  внезапное появление здесь, где я никак не ожидала его увидеть, ошеломило меня.  Посыльный попрощался со мной и сел в карету. Я ничего больше не сказала ему и в  растерянности даже не ответила на его поклон. Я застыла на месте, убедившись,  что хитрость моя обнаружена – и кем же? Самим графом Фоско!    

– Вы  возвращаетесь домой, мисс Голкомб? – спросил он, не выказывая со своей  стороны ни малейшего удивления и даже не взглянув на отъезжающую карету.    

Я  собралась с силами и утвердительно кивнула в ответ.    

– Я  тоже иду домой, – сказал он. – Не откажите мне в удовольствии  сопровождать вас. Возьмите меня под руку, прошу вас. Вы, кажется, очень  удивились при виде меня?    

Я взяла  его под руку. Я снова с предельной ясностью поняла, что лучше пойти на любые  жертвы, чем нажить себе врага в лице этого человека.    

– Вы,  кажется, удивились при виде меня? – повторил он спокойным зловещим тоном.    

– Мне  думалось, вы в столовой с вашими канарейками, граф, – отвечала я, стараясь  говорить как можно спокойнее и увереннее.    

– Так  оно и было. Но мои маленькие пернатые дети похожи на всех остальных детей, дорогая  леди. Они бывают иногда непослушными, как, например, сегодня утром. Когда я  водворял их обратно в клетку, вошла моя жена и сказала, что вы отправились  гулять одна. Вы сами сказали ей об этом?    

– Конечно.    

– Что  же, мисс Голкомб, искушение сопровождать вас было слишком сильным, чтобы я мог  ему противиться. В моем возрасте можно уже признаваться в таких вещах, не так  ли? Я схватил шляпу и отправился предлагать вам себя в провожатые. Лучше такой  провожатый, как старый толстяк Фоско, чем никакой. Я пошел не в том  направлении, в отчаянии вернулся обратно и наконец достиг (можно так выразиться?)  вершины своих желаний!    

Пересыпая  свою речь комплиментами, он продолжал ораторствовать. Мне оставалось только  молчать и делать вид, что я вполне спокойна. Ни разу он даже отдаленно не  намекнул на карету на дороге и письмо, которое я продолжала держать в руке. Эта  многозначительная деликатность убедила меня, что он самым бесчестным путем  разузнал о моем обращении к поверенному и теперь, убедившись, что я получила  ответ, считал свою миссию выполненной и старался усыпить мои подозрения,  которые, как он понимал, должны были у меня зародиться. У меня достало ума не  делать попыток обмануть его фальшивыми объяснениями, но я была слишком  женщиной, чтобы не чувствовать, как постыдно идти об руку с ним!    

На  лужайке перед домом мы увидели, как двуколка отъезжает к каретнику. Сэр  Персиваль только что вернулся. Он встретил нас у подъезда. Каковы бы ни были  результаты его поездки, они не смягчили его дикого нрава.    

– Ну  вот, двое вернулись! – сказал он угрюмо. – Почему в доме никого нет?  Где леди Глайд?    

Я  сказала ему, что Лора потеряла брошку и ищет ее в парке.    

– Так  или иначе, – мрачно проворчал он, – советую ей не забывать, что я жду  ее днем в библиотеке. Через полчаса я желаю видеть ее!    

Я  высвободила свою руку и медленно поднялась на ступеньки. Граф удостоил меня  одним из своих великолепных поклонов и весело обратился к грозному хозяину  дома.    

– Ну  как, Персиваль, – сказал он, – ваша поездка была приятной? Что,  красотка Рыжая Молли сильно устала с дороги?    

– К  черту Рыжую Молли и поездку тоже! Я хочу завтракать.    

– А  я хочу сначала поговорить с вами, – ответствовал граф. – Пятиминутный  разговор, друг мой, здесь, на лужайке.    

– О  чем?    

– О  делах, которые касаются вас.    

Я  медлила в холле, слушая эти вопросы и ответы. Через открытую дверь я видела,  как сэр Персиваль в нерешительности сердито засунул руки в карманы.    

– Если  вы собираетесь снова надоедать мне вашей проклятой щепетильностью, –  сказал он, – я не желаю вас слушать! Я хочу завтракать.    

– Пойдемте  поговорим, – повторил граф, по-прежнему не обращая никакого внимания на  грубости своего друга.    

Сэр  Персиваль спустился вниз по ступенькам. Граф взял его под руку и отвел в  глубину двора. Очевидно, разговор шел о подписи Лоры. Они, конечно, говорили о  Лоре и обо мне. Я задыхалась от волнения. Как важно было бы знать, о чем именно  шла речь между ними! Но при всем желании я не могла услышать ни слова из этого  разговора.    

Я стала  бродить по дому из комнаты в комнату. Письмо поверенного жгло меня, я спрятала  его на груди, боясь доверить его ящику и ключу в собственной комнате. Я сходила  с ума от беспокойства. Лора не возвращалась. Я хотела пойти искать ее, но до  такой степени устала от тревог и сегодняшней жары, что вернулась в гостиную и  прилегла на кушетку.    

Не  успела я лечь, как дверь тихо приоткрылась и в комнату заглянул граф.    

– Прошу  извинить меня, мисс Голкомб, – сказал он, – я осмелился потревожить  вас только из-за хороших известий. Персиваль, капризный во всем, как вы знаете,  вдруг передумал в последнюю минуту, и затея с подписями отложена. Большое  облегчение для всех нас, мисс Голкомб. Я вижу по вашему лицу, какое это  доставляет вам удовольствие. Передайте, прошу вас, мое глубокое уважение и  искренние поздравления леди Глайд, когда будете говорить ей об этой приятной  новости.    

Он ушел  раньше, чем я успела прийти в себя от изумления. Несомненно, сэр Персиваль изменил  свое намерение благодаря влиянию графа; тот переубедил его, зная о моем письме  к поверенному и о том, что я получила ответ.    

Я поняла  все это, но настолько обессилела от волнения и усталости, что не могла задуматься  ни над сомнительным настоящим, ни над туманным будущим. Я снова попыталась подняться  и пойти искать Лору, но голова моя кружилась и ноги подкашивались. Мне ничего  другого не оставалось, как снова лечь на кушетку, помимо собственной воли.    

В доме  царила тишина. Тихое стрекотание кузнечиков за открытым окном убаюкивало меня.  Глаза мои слипались. Постепенно я погрузилась в какое-то странное  состояние – я не бодрствовала, ибо ничего не сознавала вокруг, но и не  спала, ибо понимала свое состояние. Мое возбужденное воображение покинуло мое  бренное тело, и в каком-то трансе, в какой-то мечте – не знаю, как и  назвать это, – я увидела Уолтера Хартрайта. С утра я вовсе не думала о  нем. Лора ни словом, ни намеком о нем не обмолвилась. Но сейчас я видела его  перед собой так ясно, будто вернулись прежние дни и мы снова вместе в  Лиммеридже.    

Он  предстал передо мной в толпе других людей, чьи лица я не могла разглядеть. Все  они лежали на ступенях огромного разрушенного храма. Гигантские тропические  деревья, перевитые лианами, окружали этот храм, закрывали небо и бросали  мрачную тень на беспомощных, заброшенных людей. Сквозь густую листву виднелись  чудовищные каменные изваяния. Казалось, они смотрят и посмеиваются над теми,  кто посмел нарушить их покой. Белые испарения, клубясь, ползли по земле,  поднялись, как дым, окружили людей и растаяли, оставив большинство из них  мертвыми. В ужасе и отчаянии я умоляла Уолтера бежать. «Вернись,  вернись! – кричала я. – Вспомни, что ты обещал ей и мне! Вернись к  нам прежде, чем болезнь настигнет тебя и умертвит, как остальных!» Он взглянул  на меня – на лице его было выражение неземного покоя. «Подожди, –  сказал он, – я вернусь. С той ночи, когда я встретил одинокую женщину на  дороге, моя жизнь стала орудием рока, незримого для нас. Здесь, в этих диких  дебрях, и там, когда я вернусь на родину, мне предназначено идти по темной,  безвестной дороге, ведущей меня, тебя и нашу любимую сестру к непостижимому  возмездию и неизбежному концу. Жди меня. Болезнь, сгубившая других, пощадит  меня».    

Я снова  увидела его. Он все еще был в лесу. Число его несчастных товарищей сократилось  до нескольких человек. Храм исчез, идолов не стало, вместо них среди дремучего  леса появились темные фигуры низкорослых, уродливых людей. Они мелькали за  деревьями со стрелами и луками в руках. Снова испугалась я за Уолтера и  вскрикнула, чтобы предостеречь его. Снова обернулся он ко мне с непоколебимым  спокойствием: «Я иду по предназначенной мне дороге. Жди меня. Стрелы, которые  сразят других, пощадят меня».    

В третий  раз увидела я его на затонувшем корабле, севшем на риф у диких песчаных берегов.  Переполненные шлюпки плыли к берегу, он один остался на корабле и шел ко дну  вместе с судном. Я крикнула ему, чтобы он бросился к шлюпке, чтобы постарался  спастись! Его спокойное лицо обернулось ко мне, недрогнувший голос произнес  прежний ответ: «Еще шаг на пути. Жди меня. Воды, поглотившие других, пощадят  меня».    

Я  увидела его в последний раз. Он стоял на коленях у надгробного памятника из  белого мрамора, и тень женщины, окутанной вуалью, поднялась из могилы и стала  подле него. Неземное спокойствие, отражавшееся на его лице, сменилось страшным  отчаянием. Но голос с прежней неотвратимостью донесся до меня. «Тьма  сгущается, – сказал он, – но я иду все дальше. Смерть уносит добрых,  прекрасных, юных, щадя меня. Губительная болезнь, разящие стрелы, морские  пучины, могила, в которой погребены любовь и надежда, – все это вехи на  моем пути, они ведут меня все ближе и ближе к концу».    

Сердце  мое замерло от ужаса, который не выразишь словами, от горя, которое не выплачешь  в слезах. Тьма сгустилась вокруг путника у мраморного надгробия, вокруг женщины  под вуалью, вставшей из могилы, сгустилась вокруг спящей, которая смотрела на  них. Я ничего больше не видела, не слышала...    

Я  очнулась от легкого прикосновения к моему плечу. Это была Лора.    

Она  стояла на коленях у кушетки. Лицо ее пылало от возбуждения, глаза смотрели на  меня с каким-то странным, диким выражением. При виде ее я вздрогнула от страха.    

– Что  случилось? – спросила я. – Что тебя так испугало?    

Она оглянулась  на приоткрытую дверь, приложила губы к моему уху и ответила шепотом:    

– Мэриан!  Фигура на озере, шаги прошлой ночью... Я только что видела ее! Я только что с  ней говорила!    

– Господи,  кто же это?    

– Анна  Катерик!    

Пробудившись  от моего необычного сна, я была так испугана волнением и странным поведением  Лоры, что теперь, когда это имя сорвалось с ее губ, я буквально оцепенела. Я  могла только молча смотреть на нее.    

Она была  слишком поглощена тем, что случилось с ней, чтобы заметить мое состояние.    

– Я  видела Анну Катерик! Я разговаривала с Анной Катерик! – повторяла она на  все лады, думая, что я ее не расслышала. – О, Мэриан, мне надо столько  рассказать тебе! Пойдем отсюда, нас могут застать здесь и помешать нам! Пойдем  сейчас же в мою комнату!    

С этими  словами она схватила меня за руку и потащила через библиотеку в последнюю  комнату на нижнем этаже, которая была отведена специально для нее. Никто, кроме  ее личной горничной, ни под каким предлогом не мог помешать нам. Она втолкнула  меня в комнату, заперла дверь и задернула легкие занавески на окнах.    

Странное,  тупое оцепенение, которое овладело мной при виде ее, все еще не проходило. Но  растущая уверенность, что осложнения, давно угрожавшие и ей и мне, железным  кольцом сомкнулись вокруг нас, начала медленно проникать в мое сознание. Я не  могла выразить словами мое ощущение – оно смутно поднималось во мне, но  полностью осознать его я была еще не в силах. «Анна Катерик! – повторяла я  про себя, беспомощно и безнадежно. – Анна Катерик!»    

Лора  притянула меня на оттоманку, стоявшую посреди комнаты.    

– Смотри! –  сказала она. – Посмотри сюда! – И показала на ворот платья.    

Я  увидела, что брошь ее была опять на месте. В этом было нечто реальное, брошку  можно было потрогать руками. Смятение моих мыслей немного улеглось, и я начала  приходить в себя.    

– Где  ты нашла свою брошку? – Первые слова, которые я могла сказать ей в эту  важную минуту, относились к такому пустяку!    

– Она  нашла ее, Мэриан!    

– Где?    

– На  полу в беседке... О, с чего начать, как рассказать тебе об этом! Она так странно  говорила со мной, она выглядела такой больной... Она так внезапно исчезла!    

Взволнованная  этими воспоминаниями, она повысила голос. Ставшее уже привычным, не оставляющее  меня ни днем ни ночью гнетущее недоверие ко всем и ко всему в этом доме побудило  меня предостеречь ее, так же как перед этим вид ее брошки вывел меня из  столбняка и заставил заговорить.    

– Говори  тише, – сказала я, – окно открыто, и садовая дорожка проходит под  ним. Начни сначала, Лора. Расскажи мне решительно все, что произошло между этой  женщиной и тобой.    

– Не  закрыть ли окно?    

– Нет,  не надо. Только говори тише, помни: в доме твоего мужа говорить об Анне Катерик  опасно! Где ты видела ее?    

– В  беседке, Мэриан. Как ты знаешь, я пошла искать свою брошку, и, когда шла по  тропинке через парк, я внимательно смотрела себе под ноги на каждом шагу. Таким  образом спустя долгое время я наконец дошла до беседки. Как только я вошла, я  стала на колени, чтобы поискать брошку на полу. Я была спиной к выходу и вдруг  услышала за собой чей-то тихий, странный голос. «Мисс Фэрли! – окликнули  меня. – Мисс Фэрли!» Да, мое прежнее имя – дорогое, родное имя, с  которым, казалось, я рассталась навсегда. Я вскочила на ноги. Я не  испугалась – голос был слишком ласковый и мягкий, чтобы испугать меня, –  но очень удивилась. У входа стояла совершенно незнакомая мне женщина.    

– Как  она была одета?    

– На  ней было чистенькое, премилое белое платье, поверх него был накинут старый, изношенный  темный платок. Она была в капоре из коричневой соломки, таком же старом и  жалком, как и платок. Меня поразила разница между ее платьем и остальной ее  одеждой, и она поняла, что я заметила это. «Не обращайте внимания на мой капор  и платок, – сказала она внезапно торопливым, задыхающимся голосом. –  Раз они не белые, мне все равно, какие они. На мое платье смотрите сколько  хотите – за него мне не стыдно». Это было так странно, ведь правда? Прежде  чем я могла сказать что-нибудь, чтобы успокоить ее, она протянула ко мне руку,  и я увидела на ее ладони мою брошку. Я так обрадовалась и была ей так благодарна,  что подошла к ней совсем близко. «Вы благодарны мне настолько, что не откажете  мне в небольшом одолжении?» – спросила она. «Конечно, нет, – отвечала  я. – Я буду рада сделать для вас все, что смогу». – «Тогда дайте мне  самой приколоть эту брошь к вашему платью, ведь я ее нашла». Просьба ее была  настолько неожиданной, Мэриан, и она высказала ее с такой необыкновенной  пылкостью, что я даже отступила на шаг или на два, не зная, как ей ответить.  «Ах, – сказала она, – ваша мать разрешила бы мне приколоть брошку!» В  ее взгляде и голосе был такой упрек, она так укоризненно упомянула о моей  матери, что мне стало стыдно за свою нечуткость. Я взяла ее за руку, в которой  она держала брошку, и ласково притянула к себе. «Вы знали мою мать? –  спросила я. – Это было давно? Я вас видела прежде?» Она старательно  приколола брошку к моему платью и положила руки мне на грудь. «Вы не помните  прекрасный весенний день в Лиммеридже, – сказала она, – и вашу мать,  ведущую за руки двух маленьких девочек по дороге в школу? Мне больше не о чем  думать с тех пор – я всегда это помню. Одной из этих маленьких девочек  были вы, другой была я. Хорошенькая умница мисс Фэрли и бедная тупица Анна  Катерик были тогда ближе друг к другу, чем сейчас».    

– Когда  она назвала себя, ты вспомнила ее, Лора?    

– Да,  я вспомнила, как в Лиммеридже ты спрашивала меня про Анну Катерик и говорила,  что когда-то между нами находили большое сходство.    

– Почему  ты вспомнила об этом, Лора?    

– Ее  собственное лицо напомнило мне. Когда я увидела ее так близко, я вдруг поняла,  что мы действительно очень похожи друг на друга! У нее было бледное, худое,  измученное лицо, но оно поразило меня, будто я увидела свое отражение в  зеркале. Я была бы точно такой, если бы долго болела. Не знаю почему, но это  так потрясло меня, что с минуту я не могла говорить.    

– И  она, наверно, обиделась на твое молчание?    

– Боюсь,  что обиделась. «У вас не такое лицо, как у вашей матери, – сказала  она, – да и сердце тоже не такое. Лицо вашей матери было смуглым, но  сердце вашей матери, мисс Фэрли, было ангельским». «Поверьте, я очень хорошо  отношусь к вам, – сказала я, – хоть и не умею как следует высказать  это. Почему вы называете меня мисс Фэрли?» «Потому что я люблю имя Фэрли и  ненавижу имя Глайд!» – воскликнула она с яростью. Пока что я не замечала в  ней никаких признаков безумия, но в эту минуту мне показалось, что глаза ее  стали сумасшедшими. «Я думала, вы, может быть, не знаете о моем  замужестве», – сказала я, вспомнив странное письмо, которое она прислала  мне в Лиммеридж, и пытаясь успокоить ее. Она горько вздохнула и отвернулась от  меня. «Не знаю, что вы замужем? – повторила она. – Я здесь именно  потому, что вы замужем. Я здесь, чтобы искупить мою вину перед вами, прежде чем  я встречусь с вашей матерью там, в загробном мире». Она отходила все дальше и  дальше от меня, пока не вышла из беседки. Несколько минут она прислушивалась и  осматривалась. Когда она снова повернулась ко мне, чтобы продолжать наш  разговор, вместо того чтобы подойти поближе, она осталась у входа, глядя на  меня и загораживая вход обеими руками. «Вы видели меня вчера на озере? –  спросила она. – Вы слышали, как я шла за вами через лес? Целыми днями я  ждала возможности поговорить с вами наедине – и ради этого покидала своего  единственного на свете друга. Я оставляла ее в страхе и тревоге за меня, я  рисковала снова попасть в сумасшедший дом, и все это ради вас, мисс Фэрли, все  ради вас!» Я встревожилась, Мэриан. Она произнесла эти слова с таким выражением,  что мне стало жаль ее до глубины души. Мне стало так жаль эту несчастную женщину,  что я осмелилась попросить ее войти и сесть рядом со мной.    

– А  она?    

– Нет,  она отказалась. Она покачала головой и сказала, что ей нужно сторожить у входа,  чтобы нас никто не подслушал. Так она и осталась стоять там с распростертыми  руками, то наклоняясь вперед, чтобы сказать мне что-то, то внезапно  оборачиваясь и вглядываясь в окружающее. «Я была здесь вчера, – сказала  она, – я пришла задолго до темноты и слышала, как вы разговаривали с леди,  которая была с вами. Я слышала все, что вы сказали ей о вашем муже. Слышала,  как вы сказали, что не можете заставить его поверить вам, не можете заставить  его молчать. О, я поняла, что означают эти слова, сердце подсказало мне их  смысл. Как я могла позволить вам выйти за него замуж! О, мой страх, мой  безумный, жалкий, мучительный страх!» Она зарылась лицом в свой старый платок и  начала стонать и шептать что-то про себя. Я испугалась, что с ней будет такой  припадок отчаяния, с которым ни ей, ни мне потом не справиться. «Умоляю вас,  успокойтесь, – сказала я, – лучше расскажите мне, как вы могли бы  помешать моему браку». Она отвела платок от лица и рассеянно посмотрела на  меня. «Мне надо было набраться мужества и остаться в Лиммеридже, –  отвечала она, – мне не надо было поддаваться страху при известии, что он приезжает.  Я должна была, пока не поздно, предупредить и спасти вас. Почему у меня хватило  смелости только на то, чтобы написать вам? Почему я сделала зло, когда хотела  только добра? О, мой страх, мой безумный, жалкий, мучительный страх!» Она снова  повторила эти слова и закрыла лицо своим изношенным платком. Было так страшно  смотреть на нее, так страшно ее слушать!    

– Ты,  конечно, спросила, Лора, чего она боится?    

– Да,  спросила.    

– И  что она ответила?    

– В  ответ она спросила меня, разве я не боялась бы человека, который упрятал меня в  сумасшедший дом и хочет снова это сделать? Я сказала: «Разве вы до сих пор его  боитесь? Ведь вы не пришли бы сейчас сюда, если бы боялись». «Теперь я его уже  не боюсь, нет», – отвечала она. Я спросила ее почему. Она вдруг вошла в  беседку и сказала: «Разве вы не догадываетесь?» Я отрицательно покачала  головой. «Взгляните на меня», – продолжала она. Я сказала, что мне грустно  видеть ее такой печальной и больной. При моих словах она улыбнулась.  «Больной? – повторила она. – Я умираю. Теперь вы знаете, почему я его  больше не боюсь. Как вы думаете, встречусь ли я на небесах с вашей матушкой? И  если встречусь, простит ли она меня?» Ее слова так удивили меня, что я ничего  не могла ей ответить. «А я все время думаю об этом, – продолжала  она. – Я думала только об этом, когда пряталась от вашего мужа, и после,  когда лежала больная. Поэтому я и пришла сюда – я хочу искупить свою вину,  хочу исправить зло, которое невольно причинила». Я стала горячо просить ее  объяснить мне, что она хочет сказать. Она смотрела на меня в упор каким-то  отсутствующим взглядом. «Исправлю ли я это зло? – с сомнением сказала она  про себя. – У вас есть друзья, они будут на вашей стороне. Если вы будете  знать его тайну, он станет бояться вас, он не посмеет вас обидеть. Он будет  бояться вас и ваших друзей и ради самого себя будет хорошо обращаться с вами. А  если я буду знать, что он добр к вам благодаря мне...» Я слушала ее затаив  дыхание, но она умолкла.    

– Ты  пыталась заставить ее продолжать?    

– Да,  но она только отстранилась от меня и прислонилась к стене беседки. «О! –  простонала она с отчаянной, безумной нежностью в голосе – О, если бы  только меня похоронили рядом с вашей матушкой! Если бы только я могла  проснуться подле нее, когда ангелы затрубят и мертвые воскреснут!» Мэриан,  слушать ее было так страшно, что я вся дрожала. «Но надежды на это нет, –  сказала она, придвигаясь ближе и пристально глядя на меня. – Надежды нет  для меня, бедной, чужой. Не придется мне успокоиться под мраморным крестом,  который я омыла своими руками, чтобы он стал белоснежно-чистым в память о ней.  Нет, нет! Не волею людской, а милостью Господней буду я с ней там, где нет зла  и насилия, там, где усталые обретут вечный покой». Она произнесла эти слова  печально и тихо, безнадежно вздохнула и умолкла. Лицо ее стало недоуменным и  озабоченным. Казалось, она силится что-то припомнить. «О чем я вам только что  говорила? – спросила она спустя некоторое время. – Когда я вспоминаю  о вашей матушке, все остальное исчезает из моей головы. О чем я говорила? О чем  я говорила?» Я напомнила бедной девушке как можно ласковее и осторожнее. «Ах,  да, да, – сказала она все еще как-то недоуменно и рассеянно. – Нет у  вас защиты от вашего жестокого мужа. Да. И мне надо сделать то, для чего я  пришла сюда: я должна сказать вам то, о чем боялась раньше сказать». «О чем  же?» – спросила я. «О тайне, которой боится ваш жестокий муж, –  отвечала она. – Однажды я пригрозила ему тайной, и он испугался. Вы тоже  можете пригрозить и напугать его». Лицо ее омрачилось, глаза загорелись  гневным, мрачным блеском. Она начала как-то странно, бессмысленно размахивать  руками. «Моя мать знает эту тайну, – сказала она, – моя мать полжизни  отдала этой тайне. Как-то раз, когда я была уже большая, она мне кое-что  сказала. А на следующий день ваш муж...»    

– Да-да!  Что она сказала о твоем муже?    

– Она  замолчала, Мэриан.    

– И  ничего больше не сказала?    

– И  чутко прислушалась. «Ш-ш! – прошептала она, делая мне знак рукой. –  Ш-ш!» Она вышла из беседки, медленно, крадучись пошла прочь и скрылась из моих  глаз.    

– Ты,  конечно, последовала за ней?    

– Да,  я так встревожилась, что решила идти за ней. Только я встала, как она снова  появилась у входа. «А тайна? – шепнула я ей. – Подождите, вы должны  рассказать мне про тайну!» Она схватила меня за руку и посмотрела на меня  дикими, испуганными глазами. «Не сейчас, – сказала она. – Мы не одни,  за нами следят. Приходите сюда завтра в это же время одна – помните,  только вы одна». Она поспешно втолкнула меня в беседку, и больше я ее не  видела.    

– О  Лора, Лора, еще одна упущенная возможность! Если бы я была с тобой, она бы так  не убежала! В какую сторону она ушла?    

– Налево,  туда, где лес спускается к самому берегу.    

– Ты  побежала за ней? Окликнула?    

– Я  не могла! Мне было страшно пошевельнуться.    

– Но  когда ты встала, когда ты вышла из беседки?    

– Я  сразу побежала сюда рассказать тебе обо всем.    

– А  в парке ты никого не видела и не слышала?    

– Нет,  когда я шла по аллее, все было тихо, я никого не встретила.    

Я  задумалась на минуту. Тот, кто, по словам Анны Катерик, тайно присутствовал при  их свидании, существовал в действительности или был плодом ее больной фантазии?  Ответить на этот вопрос не представлялось возможным. Одно было совершенно  очевидно: мы снова упустили случай расспросить ее, упустили безвозвратно и  безнадежно, если только она не придет завтра в беседку в назначенный час.    

– Ты  уверена, что ничего не забыла, что пересказала мне каждое ее слово?    

– Да,  по-моему, – отвечала она. – Но ты сама знаешь, Мэриан, что моя память  хуже твоей. Правда, я слушала ее так внимательно, мне было так интересно и ее  слова так глубоко меня тронули, что вряд ли я что-нибудь забыла.    

– Лора,  дорогая, все, что касается Анны Катерик, имеет для нас огромное значение. Подумай  еще. Постарайся припомнить. Она не сказала, где сейчас живет?    

– Нет,  этого я не помню.    

– Она  не упоминала о своей подруге и спутнице – о женщине по имени Клеменс?    

– О  да! Я забыла об этом. Она говорила, что миссис Клеменс хотела идти вместе с ней  на озеро. Миссис Клеменс умоляла, чтобы она не ходила одна в нашу сторону.    

– Больше  она ничего не говорила о миссис Клеменс?    

– Нет,  это все.    

– Она  не сказала тебе, где она скрывалась, когда уехала с фермы Тодда?    

– Нет,  ничего не сказала.    

– А  о том, где она с тех пор жила? Где лежала больная?    

– Нет,  Мэриан, ни слова. Скажи мне, прошу тебя, скажи скорей, что ты думаешь обо всем  этом? У меня мысли путаются. Я не знаю, что предпринять.    

– Ты  должна сделать следующее, моя дорогая. Завтра тебе обязательно нужно пойти в беседку.  Ты должна снова повидать ее, это очень важно. Может быть, ты даже не  представляешь себе, как много от этого зависит. На этот раз ты будешь не одна.  Я буду идти следом за тобой на безопасном расстоянии. Никто меня не увидит, но  я буду держаться достаточно близко, чтобы услышать твой голос, если что-нибудь  случится. Анна Катерик ускользнула от Уолтера Хартрайта, ускользнула от тебя.  Что бы ни случилось, она не ускользнет от меня.    

Глаза  Лоры читали мои мысли.    

– Ты  веришь, – сказала она, – в тайну, которой боится мой муж? Мэриан, а  что, если она существует только в воображении Анны Катерик? А что, если Анна  хотела повидать меня только в силу старых воспоминаний? Она вела себя так  странно, что я сомневаюсь в правде ее слов. Можно ли верить ей вообще?    

– Я  уверена только в одном, Лора: в своих наблюдениях за поведением твоего мужа. По  его поступкам я сужу, насколько Анна Катерик права; я уверена, что тайна  существует. – Больше я ничего не прибавила и встала, чтобы выйти из  комнаты. Меня тревожили мысли, которыми я не хотела с ней делиться, – ей  было опасно знать их. Я была под влиянием зловещего сна, от которого она меня  пробудила; мрачной, гнетущей тенью он ложился мне на душу, а тут еще новые  мрачные впечатления! Меня томило предчувствие. Грозное будущее надвигалось на  нас. Я подумала о Хартрайте – я увидела его так ясно, каким он был в  минуту прощания, вспомнила, каким я видела его во сне. И я сама начала  сомневаться, не движемся ли мы слепо и неотвратимо к предназначенному и  неизбежному концу.    

Расставшись  с Лорой, которая поднялась наверх одна, я пошла посмотреть, какие дороги и  тропинки ведут к нашему дому. Меня тревожили обстоятельства, при которых Анна  Катерик рассталась с Лорой. Мне хотелось выяснить, где и как проводит сегодня  время граф Фоско. Результаты поездки, из которой сэр Персиваль вернулся  несколько часов назад, тоже вселяли в меня опасения.    

Поискав  их обоих во всех направлениях и нигде не обнаружив, я вернулась домой и осмотрела  все комнаты нижнего этажа. В комнатах никого не было. Вернувшись в холл, я поднялась  наверх к Лоре. Когда я проходила по коридору, мадам Фоско открыла дверь своей  комнаты. Я остановилась, чтобы спросить, не видела ли она своего мужа и сэра  Персиваля. Да, она видела их обоих из окна час с лишним назад. Граф посмотрел  наверх со своей обычной любезностью и сказал, как всегда внимательный к ней,  что они с его другом идут в далекую прогулку.    

В  далекую прогулку! Насколько мне было известно, совместные прогулки были не в их  привычках. Сэр Персиваль любил только верховую езду, а граф (не считая случаев,  когда он стремился сопровождать меня) вообще не любил гулять.    

Когда я  пришла к Лоре, оказалось, что в мое отсутствие она вспомнила о деле с подписью.  Мы совершенно забыли о нем за разговором об Анне Катерик. Она встретила меня  словами, что удивлена, почему ее не зовут в библиотеку к сэру Персивалю.    

– Можешь  успокоиться, – сказала я. – По крайней мере сегодня ни тебя, ни меня  не будут беспокоить по этому поводу. Сэр Персиваль изменил свои планы –  дело с подписями отложено.    

– Отложено? –  с изумлением повторила Лора. – Кто тебе сказал?    

– Граф  Фоско сообщил мне об этом. Думаю, что именно его влиянию мы обязаны перемене  планов твоего мужа.    

– Но  этого быть не может, Мэриан! Если моя подпись, как мы предполагали, нужна сэру  Персивалю, чтобы достать необходимые ему деньги, как он мог отложить это?    

– Думаю,  Лора, что ответ напрашивается сам собой. Разве ты забыла о подслушанном мной на  лестнице разговоре сэра Персиваля с его поверенным?    

– Но  я не помню...    

– А  я помню. Было предложено два выхода. Или получить твою подпись под документом,  или выиграть время, выдав вексель на три месяца. Очевидно, он решил, что  последнее более приемлемо, и мы можем надеяться, что наше участие в  затруднениях сэра Персиваля пока не потребуется.    

– О,  Мэриан, это звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой!    

– Правдой,  дорогая моя? Ты недавно сделала мне комплимент по поводу моей памяти, а сейчас  как будто чуть-чуть сомневаешься в ней. Я принесу свой дневник, и ты  посмотришь, права я или нет.    

Я тут же  пошла за моим дневником.    

Посмотрев  мои записи по поводу визита поверенного, мы обе убедились, что я была совершенно  права относительно выбора, перед которым стоял сэр Персиваль. Для меня, как и  для Лоры, было большим облегчением убедиться, что моя память пока что служит  мне верой и правдой. В опасной неопределенности нашего положения нельзя  предугадать, как много зависит от точности моих воспоминаний и регулярности  записей в моем дневнике. По лицу и поведению Лоры я догадываюсь, что и она  такого же мнения. Это все такие пустяки, мне даже неловко о них писать, но как  ярко они свидетельствуют о нашей полной беспомощности! Значит, нам и вправду не  на что положиться, если тот факт, что память не изменяет мне, был воспринят  нами с такой радостью, будто мы обрели нового друга!    

Гонг,  призывающий к обеду, разлучил нас. Как только он отзвучал, появились сэр Персиваль  и граф. Они вернулись из своей «далекой прогулки». Мы услышали, как хозяин дома  внизу кричит на прислугу за опоздание и как гость вмешивается, по обыкновению,  чтобы поддержать мир и порядок в доме.    

Вот и  вечер прошел. Никаких особых происшествий не было. Но я уловила некоторые особенности  в поведении и настроении сэра Персиваля и графа и легла спать, очень встревоженная  за Анну Катерик и за результаты ее завтрашнего свидания с Лорой.    

За  последнее время я хорошо изучила характер сэра Персиваля. Он наиболее опасен и  фальшив, когда надевает личину любезности. Когда он бывает в «вежливом»  настроении, можно не сомневаться, что это не к добру. Длительная прогулка с  графом привела к тому, что манеры его исправились, особенно по отношению к  собственной жене. К тайному удивлению Лоры и к моему тайному ужасу, он стал  называть ее по имени, спросил, давно ли она не имеет писем от своего дяди и  когда собирается пригласить миссис Вэзи в Блэкуотер-Парк. Словом, он был так  любезен и внимателен к Лоре, что почти напомнил самого себя в дни своего  гнусного ухаживания в Лиммеридже. Уже одно это является плохим  предзнаменованием. Но еще более зловещим, по-моему, было следующее: в гостиной  после обеда он притворился спящим, а сам украдкой следил глазами за Лорой и  мной, думая, что ни одна из нас этого не замечает. Все эти дни я прекрасно  понимала, что он внезапно уехал в Уэлмингам, чтобы повидаться там с миссис  Катерик, но после сегодняшнего вечера я боюсь, что поездка его была не  напрасной. Очевидно, он получил какие-то важные сведения, за которыми ездил.  Если бы я знала, где Анна Катерик, я встала бы завтра на рассвете, чтобы  предостеречь ее.    

В то  время как сегодня вечером сэр Персиваль был таким, каким я его, к сожалению,  слишком хорошо знала по прошлому, граф Фоско предстал передо мной в совершенно  новом свете. Он позволил мне впервые познакомиться с собой в роли человека  чувства – чувства, как мне кажется, подлинного, не притворного.    

Начнем с  того, что он был сдержан и молчалив, глаза и голос его выражали искреннее,  скрытое переживание. Он был (будто между его костюмом и настроением  существовала какая-то связь) в самом великолепном из всех своих жилетов –  бледно-зеленого атласа, отделанном весьма изысканно тонким серебряным галуном.  В голосе его звучала нежность, он улыбался с задумчивым отеческим восхищением,  обращаясь к Лоре или ко мне. Он пожимал под столом руку своей жене, когда она  благодарила его за какое-нибудь пустячное внимание, оказанное ей за обедом. Он  чокался с ней.    

– За  ваше здоровье и счастье, ангел мой! – возгласил он, глядя на нее любящим,  затуманенным взором.    

Он почти  ничего не ел, вздыхал и в ответ на насмешки сэра Персиваля проговорил только:  «Мой добрый Персиваль!» После обеда он взял Лору за руку и спросил, не будет ли  она бесконечно добра сыграть ему что-нибудь на рояле. Она была так удивлена,  что покорилась. Он сел подле рояля, золотая цепочка его часов извивалась и  пряталась, как змея, в складках его атласного жилета цвета морской воды. Его  огромная голова томно склонилась к плечу, и он тихо помахивал своими  бледно-желтыми пальцами в такт музыке. Он чрезвычайно хвалил самую пьесу и  нежно восхищался Лориной манерой играть, не так, как делал это когда-то бедный  Хартрайт, выражая от души свою неподдельную радость от прекрасной музыки, но со  знанием дела, с культурной, профессиональной оценкой качества произведения и  стиля игры исполнительницы. Когда сгустились сумерки, он умолял не  профанировать прелестного вечернего освещения и не зажигать лампы. Своей  страшной, беззвучной походкой он подкрался к окну, у которого я стояла в глубине  гостиной, чтобы быть подальше от него и как можно меньше попадаться ему на  глаза. Он подошел с просьбой, чтобы я поддержала его протест против лампы. Если  бы в эту минуту она могла испепелить его, я сама пошла бы за лампой на кухню и  принесла в гостиную, чтобы он сгорел дотла!    

– Конечно,  вы любите эти мягкие, трепетные английские сумерки? – сказал он  тихо. – О, как я люблю их! Я чувствую, как мое врожденное преклонение  перед всем благородным, великим, добрым поет в моей душе от небесного дыхания  такого вечера, как этот. Природа полна для меня невыразимого очарования и  неизъяснимой нежности! Я старый, толстый человек, мисс Голкомб, и речь, которая  идет вашим устам, звучит как бред и посмешище в моих. Тяжко в минуту  неподдельного чувства казаться смешным, как будто душа моя похожа на  меня – так же стара и излишне тучна! Посмотрите, моя дорогая леди, как  тает свет на этих деревьях за окном! Трогает ли это так же глубоко ваше сердце,  как трогает мое?    

Он  замолчал, взглянул на меня и вполголоса прочел знаменитые строки Данте о  вечерних сумерках с такой проникновенностью, что это придало еще большее  очарование бессмертной красоте самих стихов.    

– Ба! –  вскричал он вдруг, когда заключительные строки благородного итальянского сонета  замерли на его устах. – Я строю из себя старого дурака и только надоедаю  вам! Закроем окна наших душ и вернемся к житейским, суетным заботам...  Персиваль! Я даю свою санкцию на появление ламп. Леди Глайд, мисс Голкомб,  Элеонора, жена моя, – кто из вас снизойдет до партии домино в моей компании? –  Он обратился с этим предложением ко всем нам, но смотрел главным образом на  Лору.    

Она  согласилась, ибо разделяет мой страх перед ним и боится обидеть его чем бы то  ни было. В эту минуту играть с ним в домино было бы свыше моих сил. Никакие  соображения не смогли бы заставить меня сесть с ним за один стол. Казалось,  глаза его проникали в самые глубокие тайники моей души и читали мои сокровенные  мысли в призрачном, неясном свете сумерек. Воспоминание о моем вещем сне,  преследовавшее меня весь вечер, с новой силой встало передо мной и наполнило  меня грозным предчувствием и невыразимым ужасом. Я снова увидела белый  надгробный памятник над могилой и женщину под вуалью рядом с Хартрайтом. Мысль  о Лоре закипела во мне с такой болью и горечью, какой я никогда еще не  испытывала. Когда она проходила мимо меня к игральному столу, я схватила ее за  руку и поцеловала, как будто эта ночь должна была навеки разлучить нас. И когда  все с изумлением посмотрели на меня, я выбежала из гостиной в сад, чтобы во  тьме ночной спрятаться от них, спрятаться от самой себя.    

В этот  вечер мы разошлись по своим комнатам позднее, чем обычно. К полуночи порывы  глухого, печального ветра среди деревьев нарушили летнюю тишину. Все мы  почувствовали в воздухе внезапное похолодание, но граф первый заметил  усиливающийся ветер. Зажигая для меня свечу, он остановился и предостерегающе  поднял руку.    

– Слушайте! –  сказал он. – Завтра нас ждет перемена погоды.    

     VII    

     

19  июня.    

Вчерашние  события подготовили меня к тому, что рано или поздно нам будет худо. День  сегодня еще не пришел к концу, а худшее уже случилось.    

Высчитав,  в какое примерно время Анна Катерик появилась вчера в беседке, мы пришли к  заключению, что это было около половины третьего. Поэтому я решила, что Лоре  лучше показаться за вторым завтраком, а потом она выскользнет из дому, а я  останусь, с тем чтобы последовать за ней, как только смогу. Таким образом, если  ничто нам не помешает, она придет в беседку до половины третьего, а я –  около трех часов.    

Перемена  погоды, которую предвещал нам вчера ночью ветер, наступила сегодня утром. Когда  я проснулась, дождь лил как из ведра и шел до полудня. Потом тучи рассеялись, и  солнце снова озарило голубые небеса, обещая прекрасную погоду на целый день.    

Мое  беспокойство по поводу того, как сэр Персиваль и граф проведут сегодняшнее  утро, не могло рассеяться по крайней мере в отношении сэра Псрсиваля, ибо он  ушел из дому сразу после завтрака, несмотря на проливной дождь. Он не сказал  нам, куда идет и когда вернется. Мы увидели через окно, как он поспешно шел мимо  в макинтоше и высоких сапогах, вот и все.    

Граф  спокойно провел все утро дома, частью в библиотеке, частью в гостиной,  наигрывая какие-то музыкальные отрывки и мурлыча себе под нос итальянские арии.  Судя по всему, сентиментальная сторона его характера все еще одерживала верх.  Он был молчалив и чувствителен и готов был вздыхать и тяжеловесно томиться по  малейшему поводу, как могут вздыхать и томиться только толстяки.    

Наступил  час второго завтрака, но сэр Персиваль не возвращался. Граф занял за столом место  своего отсутствующего друга, уныло проглотил половину торта, выпил целый кувшин  сливок и, как только прикончил их, объяснил нам истинный смысл своих  гастрономических достижений.    

– Вкус  к сладкому, – сказал он нам с самым томным видом и самым ласкающим тоном, –  является невинным пристрастием женщин и детей. Мне приятно разделять его с  ними – это еще одно доказательство, мои дорогие леди, моей привязанности к  вам.    

Десять  минут спустя Лора встала из-за стола. Мне очень хотелось уйти вместе с ней, но  это показалось бы подозрительным, а главное, если бы Анна Катерик увидела Лору  в сопровождении кого-либо другого, мы, по всей вероятности, навсегда потеряли  бы ее доверие и возможность узнать от нее что-либо.    

Поэтому  я терпеливо дождалась, пока слуги не пришли убирать со стола. Когда я вышла из  столовой, никаких признаков сэра Персиваля ни в доме, ни снаружи не было. Я  оставила графа, когда он с куском сахара в зубах приглашал своего злющего  какаду взобраться вверх по его жилету и добыть это лакомство, а мадам Фоско,  сидя напротив него, наблюдала за ним и птицей так внимательно, будто никогда за  всю свою жизнь не видела ничего более интересного. Я оставила их и тихонько  вышла из дома. По дороге к парку я старательно пряталась за деревьями, чтобы  меня не увидали из окон столовой. Никто не увидел меня, никто за мной не  следил. На моих часах было уже без четверти три.    

В парке  я ускорила шаги и быстро прошла половину дороги. Потом я стала идти медленно и  осторожно, но по-прежнему никого не видела и не слышала ничьих шагов.  Мало-помалу я подошла к беседке, остановилась, прислушалась, подошла еще  ближе – настолько близко, что, если бы в беседке кто-то был, я бы  услышала. Стояла полная тишина, кругом не было ни единой души.    

Обойдя  беседку, я наконец осмелилась заглянуть в нее. Беседка была пуста. В ней не  было никого. Я позвала: «Лора!» – сначала тихо, потом громче. Никто не  появился, никто не откликнулся. Судя по всему, единственным человеком по  соседству с озером и парком была я сама.    

Сердце  мое забилось от волнения, но я не поддалась ему и стала искать, сначала в  беседке, потом вокруг нее – не найду ли каких-нибудь признаков, что Лора  действительно была здесь. В беседке я ничего не нашла, зато снаружи увидела  следы на песке.    

На песке  были отпечатки двух пар ног – большие мужские следы и маленькие. Я  поставила свою ногу на маленькие и убедилась, что это следы Лоры. В одном  месте, неподалеку от беседки, при ближайшем рассмотрении я заметила в песке  ямку – было совершенно очевидно, что это углубление сделано чьими-то  руками. Я стала искать следы дальше, желая узнать, в каком они шли направлении.    

Следы  вели налево от беседки, к опушке парка, потом исчезали. Предполагая, что люди,  чьи следы я видела на песке, вошли здесь в лес, я начала искать тропинку.  Сначала я не заметила ее, но потом нашла. По тропинке я дошла почти до самой  деревни, потом эту тропинку пересекла другая. Я свернула на нее и увидела на  одном из кустов, обрамлявших дорожку, кусочек бахромы от женской шали. Я сняла  его, убедилась, что Лора проходила здесь, и пошла дальше. К моей радости,  дорожка привела меня прямо к дому. К моей радости, ибо я убедилась, что Лора по  той или иной причине выбрала окольный путь и уже вернулась домой. Я прошла мимо  служб через конюшенный двор. Первым человеком, которого я встретила, была  домоправительница – миссис Майклсон.    

– Вы  не знаете, леди Глайд вернулась с прогулки или нет?    

– Миледи  с сэром Персивалем недавно вернулись, – отвечала домоправительница. –  Боюсь, мисс Голкомб, что случилась какая-то большая неприятность.    

Сердце  мое упало.    

– Какое-нибудь  несчастье, вы хотите сказать? – спросила я ослабевшим голосом.    

– Нет-нет,  слава Богу, никакого несчастья не произошло. Но миледи вся в слезах побежала  наверх в свою комнату, а сэр Персиваль приказал мне немедленно рассчитать  Фанни.    

Фанни,  милая, очень преданная Лоре девушка, уже много лет была ее личной горничной.  Единственный человек в этом доме, на чью верность и привязанность мы могли  положиться.    

– Где  сейчас Фанни? – спросила я.    

– У  меня в комнате, мисс Голкомб. Бедная девушка в большом горе, я велела ей  посидеть там и успокоиться.    

Я пошла  к миссис Майклсон повидать Фанни. Она сидела в уголке и заливалась горючими  слезами. Рядом с ней стоял уложенный чемодан.    

Она  ничего не могла объяснить мне – она совершенно не знала, почему ее уволили.  Сэр Персиваль приказал ей немедленно убираться, выдав ей жалованье за месяц  вперед. Никаких объяснений ей не дали, никаких обвинений в плохом поведении ей  не предъявили. Ей запретили обращаться к своей госпоже; запретили даже  попрощаться с ней. Ей надлежало немедленно покинуть дом, не объясняясь и не  прощаясь ни с кем.    

Я  постаралась немного успокоить Фанни и спросила, где она предполагает  переночевать сегодня. Она отвечала, что думает пойти в деревенскую гостиницу,  хозяйку которой, почтенную женщину, хорошо знали многие слуги в  Блэкуотер-Парке. На следующее утро она думает вернуться к своим родственникам в  Камберленд, не останавливаясь в Лондоне, где она никого не знает.    

Я сразу  же сообразила, что с отъездом Фанни нам представляется случай отправить письма  в Лондон и Лиммеридж, что было крайне важно. Поэтому я предупредила ее, что  вечером принесу ей известия от ее госпожи и что обе мы сделаем все, чтобы  помочь ей. С этими словами я пожала ей руку и отправилась наверх.    

Дверь  комнаты Лоры вела в маленькую переднюю, а затем уже в коридор. Когда я попробовала  открыть дверь в переднюю, она оказалась закрытой изнутри.    

Я  постучала, и та самая толстая служанка, которая с такой тупой бесчувственностью  отнеслась к раненой собаке, показалась на пороге. Ее звали Маргарет Порчер. Она  была самой неуклюжей, глупой и упрямой из всей здешней прислуги. Ухмыляясь, она  молча застыла на пороге.    

– Почему  вы торчите здесь? – спросила я. – Разве вы не видите, что я хочу  войти?    

– Но  вы не войдете, – сказала она, ухмыляясь во весь рот.    

– Как  вы смеете так разговаривать? Посторонитесь сию же минуту!    

Она  загородила мне дорогу всей своей тушей, обхватила двери огромными красными лапами  и кивнула безмозглой головой.    

– Приказ  хозяина, – сказала она и кивнула опять.    

Мне  пришлось собрать все свои силы, чтобы удержаться и не высказать, что я думала о  ней и о ее хозяине. Я вовремя вспомнила, что должна обратиться за разъяснениями  к нему самому. Я сейчас же пошла вниз искать его. К стыду своему, должна  признаться, что мое решение держать себя в руках и не раздражаться на сэра  Персиваля было начисто забыто. После всего того, что я вытерпела и подавляла в  себе в этом доме, мне было прямо-таки приятно чувствовать, как сильно я  рассердилась.    

В  столовой и гостиной никого не было. В библиотеке я застала сэра Персиваля,  графа и мадам Фоско. Они стояли вместе. Сэр Персиваль держал в руках какой-то  клочок бумаги. Открывая дверь, я услышала, как граф сказал ему:    

– Нет,  тысячу раз нет!    

Я  подошла к нему и посмотрела прямо ему в лицо.    

– Правильно  ли я поняла, сэр Персиваль? Комната вашей жены – тюрьма, а ваша служанка –  тюремщик, который сторожит ее? – спросила я.    

– Да,  вам придется это понять, – отвечал он. – Берегитесь, как бы моему  тюремщику не пришлось сторожить двух, берегитесь, чтобы ваша комната тоже не стала  тюрьмой!    

– Берегитесь  вы сами! Как смеете вы так обращаться с вашей женой и угрожать мне! –  вскричала я в бешенстве. – В Англии существуют законы, чтобы защитить  женщину от жестокого обращения и оскорбления! Если вы тронете хоть один волосок  на Лориной голове, если вы осмелитесь посягнуть на мою свободу, – будь что  будет, но я обращусь к этим законам.    

Вместо  ответа он повернулся к графу.    

– Что  я вам говорил? – спросил он. – Что вы теперь скажете?    

– То,  что говорил раньше, – отвечал граф. – Нет.    

Даже сейчас,  несмотря на свой гнев, я чувствовала на себе спокойные, холодные, стальные  глаза графа. Как только он проговорил свое категорическое «нет», он оторвал  свой взгляд от меня и многозначительно посмотрел на жену. Мадам Фоско  немедленно придвинулась ко мне и, стоя рядом со мной, обратилась к сэру  Персивалю прежде, чем мы успели произнести хоть единое слово.    

– Будьте  любезны выслушать меня, – сказала она ледяным тоном. – Благодарю вас  за гостеприимство, сэр Персиваль, я вынуждена отказаться от него в дальнейшем...  Я не останусь в доме, где с дамами обращаются подобно тому, как сегодня  обошлись с вашей женой или с мисс Голкомб.    

Сэр  Персиваль попятился и уставился на нее в мертвом молчании. Он буквально замер  от удивления, услышав декларацию мадам Фоско, на которую, как хорошо было  известно и ему и мне, она никогда не отважилась бы без разрешения своего мужа.  Граф стоял подле сэра Персиваля и смотрел на жену с нескрываемым восхищением.    

– Божественная  женщина! – сказал он вполголоса. С этими словами подошел к ней к взял ее  под руку. – Я к вашим услугам, Элеонора, – проговорил он со спокойным  достоинством, которого я никогда раньше не замечала в нем. – И к услугам  мисс Голкомб, если она окажет мне честь принять всяческое содействие, которое я  ей предлагаю.    

– Черт  возьми! Что это значит? – вскричал сэр Персиваль, когда граф вместе с  мадам Фоско спокойно направились к двери.    

– В  другое время это значило бы то, что я хотел сказать, но в данную минуту это  значит то, что сказала моя жена, – отвечал непостижимый итальянец. –  Мы впервые поменялись местами, Персиваль, и решение мадам Фоско – мое  решение.    

Сэр  Персиваль скомкал клочок бумаги, который держал в руке, и, с проклятием  оттолкнув графа, стал перед ним у дверей.    

– Будь  по-вашему! – сказал он глухим от ярости голосом. – Будь по-вашему, но  вот посмотрите, к чему это приведет! – И с этими словами он вышел из  комнаты.    

Мадам  Фоско вопросительно взглянула на мужа.    

– Он  так внезапно ушел, – сказала она. – Что это значит?    

– Это  значит, что нам с вами удалось образумить самого вспыльчивого человека в Англии, –  отвечал граф. – Это значит, мисс Голкомб, что леди Глайд спасена от грубой  несправедливости, а вы – от повторения столь дерзкого выпада. Разрешите  мне выразить мое восхищение перед вашим мужеством и вашим поведением в очень  трудную минуту.    

– Искреннее  восхищение, – подсказала мадам Фоско.    

– Искреннее  восхищение, – отозвался, как эхо, граф.    

Силы мои  иссякли, гнев утих, моя решимость победить всякое сопротивление больше не  помогала мне. Невыносимая тревога за Лору, чувство беспомощного неведения о  том, что произошло с ней в беседке, лежали на мне непосильной тяжестью. Чтобы  соблюсти приличия, я хотела ответить графу и его супруге в том же высокопарном  тоне, в котором они говорили со мной, но не могла говорить и, задыхаясь, молча  смотрела на двери. Граф понял мое состояние, распахнул двери, вышел и закрыл их  за собой. В ту же минуту послышались тяжелые шаги сэра Персиваля, который  спускался по лестнице. Я услышала, как они зашептались. В это время мадам Фоско  с самым невозмутимым и любезным видом говорила мне, как она рада за всех нас,  что ни ей, ни ее супругу не пришлось покинуть Блэкуотер-Парк из-за поведения  сэра Персиваля. Прежде чем она закончила свою речь, перешептывание  прекратилось, дверь открылась и в комнату заглянул граф.    

– Мисс  Голкомб, – сказал он, – я счастлив уведомить вас: леди Глайд снова  хозяйка в своем доме. Считая, что вам будет приятнее услышать об этой перемене  к лучшему от меня, чем от сэра Персиваля, я вернулся, чтобы доложить вам об  этом.    

– Восхитительная  деликатность! – сказала мадам Фоско, возвращая своему супругу комплимент,  который он перед этим ей сделал. Граф улыбнулся и отвесил поклон, как будто получил  официальное одобрение со стороны какого-нибудь постороннего лица, а затем  подвинулся, чтобы дать мне дорогу.    

Сэр  Персиваль был в холле. Когда я бежала вверх по лестнице, я слышала, как он  нетерпеливо просил графа выйти из библиотеки.    

– Чего  вы там ждете? – сказал он. – Я хочу поговорить с вами.    

– А  я хочу поразмыслить в одиночестве, – возразил тот. – Позже,  Персиваль, позже!    

Ни он,  ни его друг ничего больше не сказали. Я была уже наверху и бежала по коридору.  Я так спешила, что забыла закрыть за собой двери из коридора в переднюю, но  захлопнула двери спальной, как только вбежала туда.    

Лора  сидела одна в глубине комнаты, уронив руки на стол и склонив на них голову. Она  вскрикнула от радости при виде меня.    

– Как  ты сюда вошла? – спросила она. – Кто тебе разрешил? Неужели сэр  Персиваль?    

Но мне  так хотелось поскорее расспросить ее о том, что с ней случилось, что я не могла  отвечать ей – я могла только сама задавать вопросы. Однако желание Лоры  узнать, что произошло внизу, было сильнее моего нетерпения. Она настойчиво  повторяла свой вопрос.    

– Конечно,  граф, – с нетерпением отвечала я. – Благодаря его влиянию...    

Она  прервала меня гневным жестом.    

– Не  говори мне о нем! – вскричала она. – Граф самый гнусный из людей,  гнуснее всех на свете! Граф – жалкий шпион!..    

Не  успела она закончить свою фразу, как раздался тихий стук в дверь. Я первая  подошла к двери, чтобы посмотреть, кто там. За дверью я увидела мадам Фоско.  Она стояла передо мной с моим носовым платком в руках.    

– Вы  обронили его внизу, мисс Голкомб, – сказала она. – Я решила занести  его вам по дороге в свою комнату. – Лицо ее, всегда бледное, было покрыто  сейчас такой мертвенной бледностью, что я отшатнулась при виде ее. Руки ее,  обычно такие уверенные и спокойные, заметно дрожали, а глаза хищно смотрели  мимо меня прямо на Лору.    

Прежде  чем постучать, она подслушивала за дверью! Я поняла это по ее бледному лицу, по  дрожанию рук, по взгляду, устремленному на Лору. Постояв так, она молча  отвернулась от меня и медленно пошла прочь.    

Я снова  закрыла дверь.    

– О  Лора, Лора! Мы обе проклянем тот день, когда ты назвала графа шпионом!    

– Ты  сама назвала бы его так, Мэриан, если бы знала то, что я теперь знаю. Анна  Катерик была права. Вчера кто-то действительно следил за нами, и это был...    

– Ты  уверена, что это был граф?    

– Совершенно  уверена. Он шпион сэра Персиваля, он его осведомитель. Он послал сэра Персиваля  сторожить и ждать с утра меня и Анну Катерик!    

– Анну  нашли? Ты виделась с ней на озере?    

– Нет.  Она спаслась благодаря тому, что не пришла. Когда я вошла в беседку, там никого  не было.    

– Ну?  Ну?    

– Я  села и подождала несколько минут. Но нетерпение мое было так велико, что я  встала и решила немного походить. Когда я вышла из беседки, я заметила у входа  следы на песке. Я нагнулась, чтобы рассмотреть их, и увидела, что на песке  большими буквами написано какое-то слово. Это слово было «смотри».    

– И  ты стала разрывать песок на этом месте и выкопала ямку?    

– Откуда  ты это знаешь, Мэриан?    

– Я  сама видела это углубление, когда пришла за тобой в беседку. Продолжай, ради  Бога!    

– Ну  вот, я разрыла песок и очень скоро наткнулась на клочок бумаги, на котором было  что-что написано. В конце стояли инициалы Анны Катерик.    

– Где  записка?