1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
– Что  прикажете, сэр? – спросил Джордж с легкой усмешкой, наливая себе еще  стакан красного вина.    

–…! –  выругался отец непечатным словом, –…чтоб имя этих Седли никогда здесь не  произносилось, сэр!.. Ни одного имени из всей этой проклятой шайки, сэр!    

– Это  не я, сэр, упомянул имя мисс Седли. Мои сестры стали отзываться о ней дурно в  разговоре с мисс Суорц. А я, клянусь, буду защищать ее где бы то ни было. При  мне никто не посмеет пренебрежительно отзываться об этой девушке. Наше  семейство уж и без того нанесло ей достаточно всяких обид и могло бы, я  полагаю, вести себя приличнее теперь, когда она находится в унижении. Я  застрелю всякого, кроме вас, кто скажет против нее хоть слово.    

– Продолжайте,  сэр, продолжайте, – произнес старый джентльмен: от гнева глаза его готовы  были выскочить из орбит.    

– Продолжать?  Но о чем же, сэр? О том, как мы обошлись с этой девушкой, с этим ангелом? Кто  твердил мне, чтобы я любил ее? Вы! Я мог бы выбирать и в другом месте,  поискать, пожалуй, где-нибудь повыше, а не в вашем кругу, по я повиновался. А  теперь, когда ее сердце стало моим, вы приказываете мне отшвырнуть его прочь и  наказать ее, может быть, даже убить, – за чужие ошибки. Клянусь небом, это  позор! – говорил Джордж, взвинчивая себя все больше и больше, с  нарастающей горячностью и словно в каком-то экстазе. – Стыдно играть чувствами  молодой девушки… такого ангела, как она. Эмилпя настолько выше всех, среди кого  она живет, что могла бы возбудить зависть; но она так добра и кротка, что  просто удивительно, как кто-то мог ее возненавидеть. Если я брошу ее, сэр, то,  как по-вашему, забудет она меня?    

– Я  не желаю, сэр, выслушивать всякие сентиментальные благоглупости и чепуху! –  закричал отец. – У меня в семье не будет браков с нищими. Если вам не  терпится выбросить восемь тысяч годового дохода, которые только ждут знака  вашего, чтобы свалиться вам в руки, поступайте как знаете. Но тогда, клянусь  богом, забирайте свои пожитки и убирайтесь из этого дома на все четыре стороны!  Ну, что же, сэр? Намерены вы поступить, как я вам приказываю, или нет?  Спрашиваю в последний раз.    

– Женюсь  ли я на этой мулатке? – проговорил Джордж, поправляя свои  воротнички. – Мне не нравится ее масть, сэр. Предложите ее негру, сэр,  который подметает улицу у Флитского рынка. Я не собираюсь жениться на  готтентотской Венере.    

Мистер  Осборн рванул шнурок звонка, которым обычно требовал дворецкого, когда надо  было подать еще вина, и с почерневшим лицом приказал ему вызвать карету для  капитана Осборна.    

– Все  кончено, – сказал страшно бледный Джордж, входя час спустя к Слотеру.    

– Что  случилось, мой мальчик? – спросил Доббин. Джордж рассказал, что произошло  у него с отцом.    

– Женюсь  на ней завтра же! – воскликнул он. – С каждым днем, Доббин, я люблю  ее все больше.    

 ГЛАВА XXII

  Свадьба и начало  медового месяца    

     

Самый  упорный и храбрый враг не может устоять против голода. Поэтому Осборн-старший  был довольно спокоен насчет своего противника в сражении, которое мы только что  описали, и с уверенностью ждал безоговорочной сдачи Джорджа, едва лишь у того  выйдут припасы. Жаль, конечно, что молодой человек запасся провиантом в тот самый  день, когда произошло сражение. Но, по мнению старика Осборна, такая передышка  была только временной и могла лишь отсрочить капитуляцию Джорджа. В течение  нескольких дней между отцом и сыном не было никакого общения. Первый сердился  на такое молчание, но не тревожился, потому что знал, каким образом можно  принажать на Джорджа (так он выражался), и только ждал результатов этой  операции. Он сообщил сестрам Джорджа, чем кончился их спор, но приказал им не обращать  на это внимания и встретить Джорджа по его возвращении, как будто ничего не  произошло. Прибор для Джорджа ставился каждый день, как обычно, и, может быть,  старый джентльмен ожидал сына даже с некоторым нетерпеньем. Однако Джордж не  появлялся. О нем справлялись у Слотера, но там сказали, что он со своим другом,  капитаном Доббшюм, выехал на города.    

Как-то  раз, в бурный, ненастный день в конце апреля – дождь так и хлестал по мостовой  старинной улицы, где находилась кофейня Слотера, – в помещение этой  кофейни вошел Джордж Осборн, очень осунувшийся и бледный, хотя одетый довольно  щегольски – в синий сюртук с медными пуговицами и в нарядный желтый жилет по  моде того времени. Там уже был его друг, капитан Доббин, тоже в синем сюртуке с  медными пуговицами, расставшийся на сей раз с военным мундиром и серыми  брюками, которые обычно облекали его долговязую фигуру.    

Доббин  провел в кофейне с час времени, если не больше. Он перебрал все газеты, но не  мог ничего в них прочесть: он не меньше ста раз посмотрел на часы и столько же  раз на улицу, где лил дождь и стучали деревянные галоши прохожих, отражавшихся  в мокрых плитах тротуара; он отбивал зорю по столу; сгрыз себе ногти почти до  живого мяса (он привык украшать таким способом свои огромные руки); пытался  уравновесить чайную ложку на крышке молочника; опрокинул его, и т. д., и  т. д. Словом, обнаруживал все признаки беспокойства и прибегал ко всем тем  отчаянным попыткам развлечься, к которым обращаются люди, когда они очень  встревожены, или смущены, или чего-то ждут.    

Кое-кто  из его товарищей, завсегдатаев кофейни, подшутил над великолепием его костюма и  над его возбужденным видом. Один даже спросил, не собирается ли Доббин  жениться. Доббин засмеялся и сказал, что, когда это событие произойдет, он  пошлет этому своему знакомому (майору Уогстафу из инженерных войск) кусок  пирога. Наконец появился Джордж Осборн, очень изящно одетый, но страшно бледный  и взволнованный, как мы уже упоминали. Он вытер свое бледное лицо большим  желтым шелковым платком, сильно надушенным, пожал руку Доббину, взглянул на  часы и приказал лакею Джону подать кюрасо. С нервной торопливостью он проглотил  две рюмки этого ликера. Доббин осведомился о его здоровье.    

– Не  мог заснуть ни на минуту до самого рассвета, Доб, – пожаловался он. –  Адская головная боль и лихорадка. Встал в девять часов и отправился в турецкие  бани. Знаешь, Доб, я чувствую себя совершенно также, как в то утро, в Квебеке,  когда садился на Молнию перед скачкой.    

– И  я тоже, – отвечал Уильям. – Я черт знает как волновался в то утро,  гораздо больше тебя. Помню, ты отлично позавтракал. Поешь и теперь чего-нибудь.    

– Ты  хороший парень, Уил. Я выпью за твое здоровье, дружище, и прощай тогда…    

– Нет,  нет! Двух рюмок достаточно, – перебил его Доббин. – Эй, Джон, уберите  ликеры! Возьми кайенского перцу к цыпленку. Впрочем, торопись, нам уже пора  быть на месте.    

Было  около половины двенадцатого, когда происходила эта короткая встреча и разговор  между обоими капитанами. У подъезда их ждала карета, в которую слуга капитана  Осборна уложил шкатулку и чемодан своего хозяина. Оба джентльмена поспешно добежали  под зонтиком до экипажа, а лакей взгромоздился на козлы, проклиная дождь и  мокрого кучера рядом с собой, от которого валил пар.    

– Мы  найдем у церкви экипаж получше, – заявит он, – хоть это утешение.    

И карета  покатила по Пикадилли, где Эпсли-Хаус и больница св. Георгия еще щеголяли  красным одеянием, где горели масляные фонари, где Ахиллес еще не появился на  свет божий; где еще не воздвигалась арка Пимлико и безобразное конное чудовище  не подавляло ее и всю окрестность, – и, миновав Бромптон, подъехали к  некоей церкви вблизи Фулем-роуд.    

Здесь  ожидала карета, запряженная четверкой, и рядом – парадный наемный экипаж. Из-за  проливного дождя собралась лишь очень небольшая кучка зевак.    

– Что  за чертовщина! – воскликнул Джордж. – Ведь я заказал просто пару.    

– Мой  барин велел заложить четверку, – ответил слуга мистера Джозефа Седли, поджидавший  их; он вместе с лакеем мистера Осборна проследовал за Джорджем и Уильямом в церковь,  и оба ливрейных аристократа решили, что «свадьба совсем никудышная, нет ни  завтрака, ни свадебных бантов».    

– Ну,  вот и вы, – сказал наш старый друг Джоз Седли, выходя им навстречу. –  Ты опоздал на пять минут, милый Джордж. Что за погодка, а? Черт подери,  точь-в-точь начало дождливого сезона в Бенгалии. Но ты увидишь, что моя карета  непроницаема для дождя. Ну, идемте! Матушка с Эмми в ризнице.    

Джоз  Седли был великолепен. Он раздобрел еще больше. Воротничок его рубашки стал еще  выше; лицо у него покраснело еще сильнее; брыжи пеной вздымались из-под  пестрого жилета. Лакированная обувь тогда еще не была изобретена, но гессенские  сапоги на его внушительных ногах сияли так, что их можно было принять за ту  самую пару, перед которой брился джентльмен, изображенный на старинной  картинке. А на светло-зеленом сюртуке Джоза красовался пышный свадебный бант,  подобный огромной белой магнолии.    

Словом,  Джордж принял великое решение: он собирался жениться. Отсюда его бледность и  взвинченность, его бессонная ночь и утреннее возбуждение. Многие мне  признавались, что, проходя через это, они испытывали такие же точно чувства.  Без сомнения, проделав эту церемонию три-четыре раза, вы к ней  привыкнете, – но окунуться в первый раз – страшно, с этим согласится  всякий.    

Невеста  была одета в коричневую шелковую ротонду (как потом сообщил мне капитан  Доббин), а на голове у нее была соломенная шляпка с розовыми лентами. На шляпку  была накинута вуаль из белых кружев шантильи – подарок невесте от мистера  Джозефа Седли, ее брата. Капитан Доббин, в свою очередь, испросил позволения  подарить ей золотые часы с цепочкой, которыми она и щеголяла, а мать подарила  ей свою брильянтовую брошь, чуть ли не единственную драгоценность, которую ей  удалось сохранить. Во время венчания миссис Седли сидела на скамье, заливаясь  слезами, а ирландка-прислуга и миссис Клен, квартирная хозяйка, утешали ее.  Старик Седли не пожелал присутствовать. Посаженым отцом был поэтому Джоз, а  капитан Доббин выступал в роли шафера своего друга Джорджа.    

В церкви  не было никого, кроме церковнослужителей, небольшого числа участников брачной  церемонии да их прислуги. Оба лакея сидели поодаль с презрительным видом. Дождь  хлестал в окна. В перерывы службы был слышен его шум и рыдания старой миссис  Седли. Голос пастора мрачным эхом отдавался от голых стен. Слова Осборна: «Да,  обещаю», – прозвучали глубоким басом. Ответ Эмми, сорвавшийся с ее губок,  шел прямо от сердца, но его едва ли кто-нибудь расслышал, кроме капитана  Доббина.    

Когда  служба окончилась, Джоз Седли выступил вперед и поцеловал сестру в первый раз  за много месяцев. От меланхолии Джорджа не осталось и следа, вид у него был  гордый и сияющий.    

– Теперь  твоя очередь, Уильям, – сказал он, ласково кладя руку на плечо Доббина.  Доббин подошел и прикоснулся губами к щечке Эмилии.    

Затем  они прошли в ризницу и расписались в церковной книге.    

– Бог  да благословит тебя, старый мой друг Доббин! – воскликнул Джордж, схватив  друга за руку, и что-то очень похожее на слезы блеснуло в его глазах.    

Уильям  ответил лишь кивком. Сердце его было так переполнено, что он не мог сказать ни  слова.    

– Пиши  сейчас же и приезжай как можно скорее, слышишь? – промолвил Осборн.    

Миссис  Седли с истерическими рыданиями распрощалась с дочерью, и новобрачные  направились к карете.    

– Прочь  с дороги, чертенята! – цыкнул Джордж на промокших мальчишек, облепивших  церковные двери. Дождь хлестал в лицо молодым, когда они шли к экипажу. Банты  форейторов уныло болтались на их куртках, с которых струилась вода. Несколько  ребятишек прокричали довольно печальное «ура», и карета тронулась, разбрызгивая  грязь.    

Уильям  Доббин, стоя на паперти, провожал ее глазами, являя собой довольно-таки нелепую  фигуру. Кучка зевак потешалась над ним. Но он не замечал ни их хохота, ни их  самих.    

– Поедем  домой и закусим, Доббин, – раздался чей-то голос, пухлая рука легла ему на  плечо, и честный малый очнулся от своих грез… Но душа у него не лежала к  пиршеству с Джозом Седли. Он усадил плачущую миссис Седли вместе с ее  спутницами и Джозом в карету и расстался с ними без всяких лишних слов. Эта  карета тоже отъехала, и мальчишки опять прокричали ей вслед насмешливое  напутствие.    

– Вот  вам, пострелята, – сказал Доббин и роздал им несколько медяков, а затем  отправился восвояси один, под проливным дождем. Все кончено. Они повенчаны и  счастливы, дай им этого бог! Никогда еще, со дня своего детства, он не  чувствовал себя таким несчастным и одиноким. С болью в сердце он нетерпеливо  ждал, когда пройдут первые несколько дней и он опять увидит Эмилию.    

Дней  через десять после только что описанной церемонии трое знакомых нам молодых  людей наслаждались тем великолепным видом, какой Брайтон раскрывает перед  путешественником: на стрельчатые окна с одной стороны и синее море – с другой.  Иной раз восхищенный лондонец смотрит на океан, улыбающийся бесконечными  морщинками ряби, испещренный белыми парусами, с сотнями кабинок для купания,  лобзающих кайму его синей одежды.    

А то,  наоборот, какой-нибудь чудак, которого человеческая природа интересует больше,  чем красивые виды, предпочитает обратить свои взоры на стрельчатые окна и на  многообразную человеческую жизнь за ними. Из одного окна доносятся звуки  фортепьяно, на котором молодая особа в локончиках упражняется по шести часов  ежедневно, к великой радости своих соседей. У другого окна смазливая нянька  Полли укачивает на руках мистера Омниума, в то время как у окна этажом ниже  Джекоб, его папаша, завтракает креветками и пожирает страницы «Таймса». Вот  там, еще дальше, девицы Лири выглядывают из окон, поджидая, когда по берегу  промаршируют молодые артиллерийские офицеры. А там – делец из Сити, с видом  заправского моряка и с подзорной трубой, похожей на пушку-шестифунтовку,  наводит свой снаряд на море и следит за каждой купальной кабинкой, за каждой  лодкой для катанья, за каждой рыбачьей лодкой, которая приближается к берегу  или отходит от него, и т. д. Но разве у нас есть досуг заниматься описанием  Брайтона: Брайтона – этого чистенького Неаполя с благовоспитанными лаццарони,  Брайтона, который всегда выглядит блестящим, веселым и праздничным, словно  куртка арлекина; Брайтона, который во времена нашего повествования отстоял от  Лондона на семь часов, теперь отделен от него только сотней минут и может  приблизиться к нему еще бог знает насколько, если только не явится Жуанвиль и  не подвергнет его невзначай бомбардировке?    

– Что  за чертовски красивая девушка вот там, в квартире над модисткой! –  обратился один из трех прогуливавшихся джентльменов к другому. – Честное  слово, Кроули, вы заметили, как она мне подмигнула, когда я проходил мимо?    

– Не  разбивайте ей сердца, Джоз, плут вы этакий! – ответил другой. – Не  играйте ее чувствами, этакий вы донжуан!    

– Ах,  полно! – сказал Джоз Седли, испытывая искреннее удовольствие и самым  убийственным образом строй глазки горничной, о которой только что говорилось. В  Брайтоне Джоз был еще великолепнее, чем на свадьбе своей сестры. На нем были  роскошные жилеты, любой из коих мог бы послужить украшением записному франту.  Фигуру его облекал сюртук военного образца, украшенный галуном, кисточками,  черными пуговицами и шнурами. Последнее время он усвоил себе военную выправку и  военные привычки. Он прогуливался со своими двумя друзьями офицерами, позвякивая  шпорами, невероятно чванясь и бросая смертоубийственные взгляды на всех  служанок, достойных погибнуть от его взоров.    

– Что  же мы станем делать, друзья, до возвращения дам? – спросил щеголь.    

(Дамы  поехали кататься в его коляске.)    

– Давайте  сыграем на бильярде, – предложит один из друзей – высокий, с нафабренными  усами.    

– Нет,  к черту! Нет, капитан, – ответил Джоз, несколько встревоженный. –  Сегодня никаких бильярдов, любезный мой Кроули! Достаточно вчерашнего дня!    

– Вы  очень хорошо играете, – заметил Кроули со смехом. – Как по-вашему,  Осборн? Ведь он замечательно срезал пятерку, а?    

– Феноменально! –  подтвердил Осборн. – Джоз дьявольски играет на бильярде, да и во всем  другом столь же силен! Жаль, что здесь нельзя поохотиться на тигра, а то бы мы  уложили несколько штучек до обеда! (Смотри, какая идет хорошенькая девочка! Что  за ножка, а, Джоз?) Расскажи-ка нам эту историю об охоте на тигра и как ты убил  его в джунглях. Это изумительная история, Кроули! – Тут Джордж Осборн  зевнул. – А здесь, надо сознаться, скучновато. Чем же мы займемся?    

– Пойдемте  посмотрим на лошадей, которых Спефлер привел с ярмарки в Льюисе, – предложил  Кроули.    

– А  не пойти ли нам к Даттону поесть пирожного? – сказал проказник Джоз,  испытывавший желание погнаться сразу за двумя зайцами. – Там у Даттона  есть дьявольски хорошенькая девчонка!    

– А  не пойти ли нам встретить «Молнию»? Сейчас как раз время, – сказал Джордж.  Это предложение одержало верх и над конюшнями и над пирожным, и молодые люди  направились к конторе пассажирских карет, чтобы поглазеть на прибытие «Молнии».    

По  дороге они повстречались с экипажем – открытой коляской Джоза Седли, украшенной  пышными гербами, – с тем самым великолепным экипажем, в котором Джоз  обычно разъезжал по Челтнему, сложив на груди руки и в шляпе набекрень,  величественный и одинокий, или же, в более счастливые дни, в компании дам.    

Сейчас  дам в экипаже было две: одна – миниатюрная, с рыжеватыми волосами, одетая по  последней моде; другая – в коричневой шелковой ротонде и в соломенной шляпке с  розовыми лептами, с румяным круглым счастливым личиком, на которое радостно  было смотреть. Она остановила экипаж, когда тот приблизился к трем  джентльменам, но после такого проявления самостоятельности смутилась и  покраснела самым нелепым образом.    

– Мы  чудно прокатились, Джордж, – сказала она, – и мы… и мы так рады, что  вернулись. А ты, Джозеф, пожалуйста, приходи с ним домой пораньше.    

– Не  вводите наших супругов в соблазн, мистер Сед-ли, гадкий, гадкий вы  человек! – добавила Ребекка, грозя Джозу прехорошеньким пальчиком в  изящной французской лайковой перчатке. – Никаких бильярдов, никакого  курения, никаких шалостей!    

– Дорогая  моя миссис Кроули… что вы! Честное слово! – вот все, что мог в ответ  произнести Джоз. Но зато ему удалось принять живописную позу: он стоял, склонив  голову на плечо, глядя с веселой улыбкой снизу вверх на свою жертву и заложив  за спину руку, опирающуюся на трость, а другой (на которой было брильянтовое  кольцо) теребя свои брыжи и жилеты. Когда экипаж отъезжал, он послал дамам  воздушный поцелуй рукою, украшенной брильянтом. Ах, как ему хотелось, чтобы  весь Челтнем, весь Чауринги, вся Калькутта видели его в этой позе, когда он  махал рукой такой красавице, находясь в общество такого знаменитого щеголя, как  гвардеец Родон Кроули!    

Наши  юные новобрачные выбрали Брайтон местом своего пребывания на первые несколько  дней после свадьбы. Сняв комнаты в Корабельной гостинице, они наслаждались  полным комфортом и покоем, пока к ним не присоединился Джоз. Но он был не  единственным, кого они здесь встретили. Возвращаясь как-то днем к себе в  гостиницу после прогулки по берегу моря, они нежданно-негаданно столкнулись с  Ребеккой и ее супругом. Все тотчас же узнатли друг друга. Ребекка кинулась в  объятия своей драгоценнейшей подруги, Кроули и Осборн обменялись довольно сердечным  рукопожатием; и Бекки за один день добилась того, что Джордж позабыл о краткой,  но неприятной беседе, которая как-то произошла между ними.    

– Помните,  как мы встретились с вами в последний раз у мисс Кроули и я так грубо обошлась  с вами, дорогой капитан Осборн? Мне показалось, что вы недостаточно внимательны  к нашей дорогой Эмилии. Это-то меня и рассердило! И я была с вами дерзка,  неприветлива, бестактна! Простите меня, пожалуйста!    

Тут  Ребекка протянула ему руку с такой прямотой, с такой подкупающей грацией, что  Осборну лишь оставалось пожать эту руку. Смиренным и открытым признанием своей  неправоты чего только не добьешься, сын мой! Я знавал одного джентльмена,  весьма достойного участника Ярмарки Тщеславия, который нарочно чинил мелкие  неприятности своим ближним, чтобы потом самым искренним и благородным образом  просить у них прощенья. И что же? Мой друг Кроки Дил был повсюду любим и  считался хоть и несколько несдержанным, но честнейшим малым. Так ц Джордж  Осборн принял смирение Бекки за искренность.    

У обеих  молодых парочек нашлось много о чем поговорить друг с другом. Был дан подробный  отчет об обеих свадьбах; жизненные планы обсуждались с величайшей  откровенностью и взаимным интересом. О свадьбе Джорджа должен был сообщить его  отцу капитан Доббин, друг новобрачного, и молодой Осборн порядком трепетал в  ожидании результатов этого сообщения. Мисс Кроули, на которую возлагал надежды  Родон, все еще выдерживала характер. Не имея возможности получить доступ в ее  дом на Парк-лейн, любящие племянник и племянница последовали за нею в Брайтон,  где их эмиссары вечно торчали у тетушкиных дверей.    

– Посмотрели  бы вы на тех друзей Родона, которые вечно торчат у наших дверей, – со смехом  сказала Ребекка. – Тебе приходилось когда-нибудь видеть кредиторов,  милочка? Или бейлифа и его помощника? Двое этих противных субъектов всю прошлую  неделю дежурили напротив нас, у лавочки зеленщика, так что мы до воскресенья не  могли выйти из дому. Если тетушка не смилостивится, то что же мы будем делать?    

Родон с  громким хохотом рассказал с десяток забавных анекдотов о своих кредиторах и об  умелом и ловком обращении с ними Ребекки. Он клялся самым торжественным  образом, что во всей Европе нет женщины, которая так умела бы заговаривать зубы  кредиторам, как его жена. Ее практика началась немедленно после их свадьбы, и  супруг нашел в своей жене бесценное сокровище. У них был самый широкий кредит,  но и счетов к оплате было видимо-невидимо. Наличных же денег почти никогда не  хватало, и супругам приходилось всячески изворачиваться. Быть может, эти  денежные затруднения плохо отражались на состоянии духа Родона? Ничуть. Всякий  на Ярмарке Тщеславия, вероятно, замечал, как отлично живут те, кто увяз по уши  в долгах, как они ни в чем себе не откалывают, как они жизнерадостны и  легкомысленны. У Родона с женой были лучшие комнаты в гостинице, хозяин, внося  в столовую первое блюдо, низко кланялся им, как самым своим именитым  постояльцам. Родон ругал обеды и вина с дерзостью, которой не мог бы превзойти  ни один вельможа в стране. Долговременная привычка, благородная осанка, безукоризненная  обувь и платье, прочно усвоенная надменность в обращении часто выручают человека  не хуже крупного счета в банке.    

Молодые  супруги постоянно посещали друг друга в гостинице. После двух или трех встреч  джентльмены сыграли как-то вечером в пикет, пока их жены сидели в сторонке,  занимаясь болтовней. Такое времяпрепровождение, а также приезд Джоза Седли,  который появился в Брайтоне в своей большой открытой коляске и не замедлил  сыграть с капитаном Кроули несколько партий на бильярде, в известной степени  пополнили кошелек Родона и обеспечили ему некоторый запас наличных денег, без  коих даже величайшие умы иной раз обрекаются на бездействие.    

Итак,  наши три джентльмена отправились встречать карету «Молния». С точностью до одной  минуты, переполненная пассажирами внутри и снаружи, словно подгоняемая  знакомыми звуками почтового рожка, «Молния» стремительно пролетела по улице и  подкатила к конторе.    

– Смотрите-ка!  Старина Доббин! – в восторге закричал Джордж, усмотрев на империале своего  старого приятеля, которого он уже давно поджидал.    

– Ну,  как поживаешь, старина? Вот хорошо, что приехал! Эмми будет так рада! –  сказал Осборн, горячо пожимая руку своему товарищу, как только тот спустился на  землю. А затем добавил более тихим и взволнованным голосом: – Что нового? Был  ты на Рассел-сквер? Что говорят отец? Расскажи мне обо всем.    

Доббин  был очень бледен и серьезен.    

– Я  видел твоего отца, – ответил он. – Как здоровье Эмилии… миссис  Джордж? Я расскажу тебе все, но я привез одну, самую главную, новость, и она  заключается в том, что…    

– Ну  же, выкладывай, старина! – воскликнул Джордж.    

– Мы  получили приказ выступать в Бельгию. Уходит вся армия… гвардия и все. У Хэвитопа  разыгралась подагра, и он в бешенстве, что не может двинуться с места. Командование  полком переходит к О'Дауду, и мы отплываем из Чатема на будущей неделе.    

Это  известие громом разразилось над нашими влюбленными и заставило всех джентльменов  очень серьезно задуматься.    

 ГЛАВА XXIII

  Капитан Доббин  вербует союзников    

     

Что это  за таинственный месмеризм, который присущ дружбе и под действием которого  человек, обычно неповоротливый, холодный, робкий, становится сообразительным,  деятельным и решительным ради чужого блага? Подобно тому как Алексис после  нескольких пассов доктора Эллиотсона начинает презирать боль, читает затылком,  видит на расстоянии многих миль, заглядывает в будущую неделю и совершает  прочие чудеса, на которые он не способен в обычном состоянии, – точно так  же мы видим и в повседневных делах, как под влиянием магнетизма дружбы скромник  становится дерзким, лентяй – деятельным, застенчивый человек – самоуверенным, а  человек вспыльчивый – осмотрительным и миролюбивым. С другой стороны, что  заставляет законника отказываться от ведения собственного дела и обращаться за  советом к ученому собрату? И что побуждает доктора, если он захворает, посылать  за своим соперником, вместо того чтобы обследовать свой язык перед каминным  зеркалом и написать самому себе рецепт за собственным письменным столом?  Предлагаю ответить на эти вопросы рассудительным читателям, которые знают,  какими мы бываем в одно и то же время легковерными и скептиками, уступчивыми и  упрямыми, твердыми, когда речь идет о других, и нерешительными, когда дело  касается нас самих. Во всяком случае, верно одно: наш друг Уильям Доббин,  который обладал таким покладистым характером, что, если бы его родители нажали  на него хорошенько, он, вероятно, пошел бы в кухню и женился бы на кухарке, и  которому ради собственных интересов трудно было бы перейти через улицу, проявил  такую энергию и рачительность в устройстве дел Джорджа Осборна, на какую не  способен самый хитроумный эгоист, преследующий свои цели.    

Пока наш  друг Джордж и его молодая жена наслаждались первыми безоблачными днями своего  медового месяца в Брайтоне, честный Уильям оставался в Лондоне в качестве  полномочного представителя Джорджа, чтобы довершить деловую сторону их брака.  На его обязанности было навещать старика Седли и его жену и поддерживать в отце  Эмилии бодрость духа, затем теснее сблизить Джоза с зятем, дабы положение и  достоинство коллектора Богли-Уолаха в какой-то мере искупили в глазах общества  падение его отца и примирили с таким союзом старика Осборна: наконец ему  предстояло сообщить последнему о браке сына таким образом, чтобы возможно  меньше прогневить старого джентльмена.    

И вот,  прежде чем предстать перед главой дома Осборнов с означенной вестью, Доббин  счел политичным обзавестись друзьями среди остальной части семейства и, если  возможно, привлечь на свою сторону дам. «В душе они не могут сердиться, –  думал он. – Никогда еще ни одна женщина не сердилась по-настоящему из-за  романтического брака. Немножко пошумят, но потом непременно примирятся с  братом. А затем мы втроем поведем атаку на старого мистера Осборна». И вот  лукавый пехотный капитан, уподобясь Макиавелли, стал выискивать хитроумные  способы или уловки, при помощи которых можно было бы осторожно и постепенно  довести до сведения девиц Осборн тайну их брата.    

Наводя  кое-какие справки относительно приглашений, полученных матерью, он довольно  скоро определил, кто из друзей миледи устраивает у себя приемы в этом сезоне и  где он вероятнее всего может повстречаться с сестрами Осборн. И хотя к раутам и  вечерним приемам он питал отвращение, какое, увы, наблюдается у многих разумных  людей, однако на этот раз он проявил к ним большой интерес и вскоре выяснил, на  каком из них должны были присутствовать девицы Осборн. Появившись на этом балу,  он протанцевал несколько раз с обеими сестрами и был с ними до крайности  любезен, а затем набрался храбрости и попросил старшую сестру мисс Осборн  уделить ему для беседы несколько минут на следующее утро, так как он имеет  сообщить ей, как он выразился, чрезвычайно интересную новость.    

Что же  заставило мисс Осборн отшатнуться, устремить на мгновение взор на капитана  Доббина, а потом опустить глаза долу и задрожать, точно она готова была упасть  без чувств в его объятия и не сделала этого лишь потому, что Доббин очень  кстати наступил ей на ногу и тем вернул сей девице самообладание? Почему мисс  Осборн так ужасно взволновалась, услышав просьбу Доббина? Этого мы никогда не  узнаем. Но когда Доббин явился к ним на следующий день, то Марии не случилось в  гостиной, а мисс Уирт ушла под предлогом позвать ее, так что капитан и мисс  Джейн Осборн оказались вдвоем. Оба сидели так тихо, что было отчетливо слышно,  как на камине тикают часы, украшенные жертвоприношением Ифигении.    

– Какой  чудесный был вчера бал, – начала наконец мисс Осборн, чтобы подбодрить гостя, –  и как… и какие вы сделали успехи в танцах, капитан Доббин! Наверное, кто-нибудь  обучал вас, – добавила она с милым лукавством.    

– Вы  посмотрели бы, как я танцую шотландский танец с супругой майора О'Дауда из нашего  полка или джигу… вы видели когда-нибудь джигу? Но, мне кажется, с вами всякий  сумеет танцевать, мисс Осборн, ведь вы так отлично танцуете!    

– А  супруга майора молода и красива, капитан? – продолжала свой допрос  прелестница, – Ах, как, должно быть, ужасно быть женой военного! Я  удивляюсь, как это им хочется танцевать, да еще в такое страшное время, когда у  нас война! О капитан Доббин, я трепещу при мысли о нашем дорогом Джордже и об  опасностях, грозящих бедному солдату. А много у вас в полку женатых офицеров,  капитан Доббин?    

– Честное  слово, это уж она чересчур в открытую играет, – пробормотала мисс Уирт. Но  ее замечание было сделано как бы в скобках и не проникло сквозь щелку  приоткрытой двери, у которой гувернантка произнесла его.    

– Один  из наших молодых офицеров только что женился, – ответил Доббин, подходя  прямо к цели. – Это была очень старая привязанность, но молодые оба бедны,  как церковные крысы!    

– О,  как восхитительно! – О, как романтично! – воскликнула мисс Осборн,  когда капитан сказал: «старая привязанность» и «бедны».    

Ее  сочувствие придало ему храбрости.    

– Лучший  офицер из всей нашей полковой молодежи, – продолжал Доббин. – Храбрее  и красивее его не найдется в армии. А какая у него очаровательная жена! Как бы  она вам понравилась! Как вы ее полюбите, когда узнаете поближе, мисс Осборн!    

Собеседница  его подумала, что решительная минута настала и что волнение Доббина, внезапно  им овладевшее и проявлявшееся в подергиваниях лица и в том, как он постукивал  по полу своей огромной ногой и быстро расстегивал и застегивал пуговицы мундира  и т. д…. – словом, повторяю, мисс Осборн подумала, что, когда капитан  оправится от смущения, он выскажется до конца, и с нетерпением приготовилась  слушать. Но тут часы с Ифигенией начали после предварительных конвульсий уныло  отбивать двенадцать, и мисс Осборн показалось, что бой их затянется до  часу, – так долго они звонили, по мнению взволнованной старой девы.    

– Но  я пришел сюда не за тем. чтобы говорить о браке… то есть об этом браке… то  есть… нет, я хочу сказать… дорогая моя мисс Осборн, это касается нашего  дорогого друга Джорджа, – запинаясь, промолвил Доббин.    

– Джорджа? –  повторила она таким разочарованным тоном, что Мария и мисс Уирт расхохотались,  стоя за дверью, и даже сам Доббин – подумайте, какой сердцеед нашелся! –  едва сдержал улыбку, ибо и ему было кое-что известно об истинном положении дел.  Джордж частенько отпускал на этот счет милые шуточки и поддразнивал его: «Черт  возьми, Уил, почему ты не женишься на старушке Джейн? Она охотно за тебя  пойдет, если ты посватаешься. Ставлю пять против двух, что пойдет!»    

– Да,  Джорджа, – продолжал Доббин. – У него вышла какая-то неприятность с  мистером Осборном. А я так его люблю… ведь вы знаете, мы были с ним как братья…  и я надеюсь… я молю бога, чтобы ссора была улажена. Мы отправляемся в  заграничный поход, мисс Осборн. Ждем приказа о выступлении со дня на день. Кто  знает, что может случиться во время кампании! Не волнуйтесь, дорогая мисс  Осборн! Но, во всяком случае, отцу с сыном нужно расстаться друзьями.    

– Никакой  ссоры не было, капитан Доббин, произошла лишь обычная размолвка с папой, –  заявила мисс Осборн. – Мы со дня на день поджидаем возвращения Джорджа.  Папа желал ему добра. Пусть только он вернется, и я уверена, что все отлично  уладится. А милая Рода, хоть и уехала от нас в страшном, страшном гневе,  простит его, я это знаю. Женщина, капитан, прощает даже слишком охотно!    

– Такой  ангел, как вы, конечно, простит, я в том уверен, – сказал мистер Доббин с  адским коварством. – Но ни один мужчина не простит себе, если он причинит  страдание женщине. Что бы вы почувствовали, если бы мужчина поступил с вами  вероломно?    

– Я  погибла бы… Я выбросилась бы из окна… Я бы отравилась… Я бы зачахла… и умерла.  Да, да, я бы умерла! – воскликнула мисс Осборн, которая, впрочем, пережила  уже один или два романа, даже не помыслив о самоубийстве.    

– Есть  и другие, – продолжал Доббин, – наделенные таким же верным и нежным  сердцем, как вы. Я говорю не о вест-индской наследнице, мисс Осборн, по о той  девушке, которую полюбил Джордж и которая с самого своего детства росла с  мыслью о нем одном. Я видел ее в бедности, когда сердце ее было разбито, но она  не роптала, не жаловалась. Я говорю о мисс Седли. Дорогая мисс Осборн, можете  ли вы, с вашим великодушным сердцем, сердиться на брата за то, что он остался  ей верен? Простила ли бы ему его собственная совесть, если бы он ее бросил?  Будьте ей другом… она всегда вас любила… Я пришел сюда по поручению Джорджа  сообщить вам, что он почитает свои обязательства по отношению к ней своим  священнейшим долгом, и буду умолять, чтобы, по крайней мере, вы были на его  стороне.    

Когда  мистером Доббином овладевало сильное волнение, он мог после первых двух-трех  смущенных слов говорить совершенно плавно. И было очевидно, что в данном случае  его красноречие произвело известное впечатление на особу, к которой он  обращался.    

– Ну,  знаете, – промолвила она, – все это… чрезвычайно странно… чрезвычайно  прискорбно… совершенно необычайно… что скажет папа? Чтобы Джордж пренебрег  такой великолепной партией, какая ему представлялась… Но, во всяком случае, он  нашел отважного защитника в вашем лице, капитан Доббин. Впрочем, это ничему не  поможет, – продолжала она, немного помолчав. – Я очень сочувствую  бедной мисс Седли, от всей души… самым искренним образом, уверяю вас. Мы  никогда не считали это хорошей партией, хотя всегда были ласковы к мисс Седли,  когда она бывала у нас, – очень ласковы. Но папа ни за что не согласится,  я это знаю. И всякая хорошо воспитанная молодая женщина, понимаете… со стойкими  принципами… обязана… Джордж должен отказаться от нее, капитан Доббин, право же,  должен.    

– Значит,  мужчина должен отказаться от любимой женщины как раз тогда, когда ее постигло  несчастье? – воскликнул Доббин, протягивая руку. – Дорогая мисс  Осборн! От вас ли я слышу такой совет? Нет, невозможно, вы должны отнестись к  ней по-дружески. Он не может от нее отказаться. Неужели вы думаете, что мужчина  отказался бы от вас, если бы вы были бедны?    

Этот  ловко заданный вопрос немало растрогал сердце мисс Джейн Осборн,    

– Не  знаю, капитан, следует ли нам, бедным девушкам, верить тому, что говорите вы,  мужчины, – ответила она, – Нежное сердце женщины так склонно  заблуждаться. Боюсь, что вы жестокие обманщики, – тут Доббин совершенно  безошибочно почувствовал пожатие руки, протянутой ему девицей Осборн.    

Он  выпустил эту руку в некоторой тревоге.    

– Обманщики? –  произнес он. – Нет, дорогая мисс Осборн, не все мужчины таковы. Вот ваш  брат – не обманщик. Джордж полюбил Эмилию Седли еще в то время, когда они были  детьми. Никакое богатство в мире не заставило бы его жениться на другой  женщине! Неужели он должен теперь ее покинуть? Неужели вы бы ему это  посоветовали?    

Что  могла ответить мисс Джейн на такой вопрос, да еще имея в виду собственные цели?  Ей было нечего отвечать, и потому она уклонилась от ответа, сказав:    

– Ну  что же! Если вы не обманщик, то, во всяком случае, большой романтик. –  Капитан Уильям пропустил это замечание без возражений.    

Наконец,  решив после еще некоторых тонких намеков, что мисс Осборн достаточно подготовлена  к восприятию известия в целом, он открыл своей собеседнице всю правду.    

– Джордж  не мог отказаться от Эмилии… Джордж женился на ней.    

И тут он  описал все известные нам обстоятельства, приведшие к браку; как бедная девушка  наверняка бы умерла, если бы ее возлюбленный не сдержал своего слова, как  старик Седли наотрез отказался дать согласие на брак и пришлось выправить  лицензию; как Джоз Седли приезжал из Челтнема, чтобы быть посаженым отцом, как  затем новобрачные поехали в Брайтон в экипаже Джоза, на четверке лошадей, чтобы  провести там свой медовый месяц, и как Джордж рассчитывает на то, что его  дорогие, милые сестры примирят его с отцом, – а они, наверное, это  сделают, как женщины любящие и нежные. И затем, испросив разрешение (охотно  данное) повидаться с мисс Осборн еще раз и справедливо полагая, что сообщенная  им новость будет не позднее чем через пять минут рассказана другим двум дамам,  капитан Доббин откланялся и покинул гостиную.    

Едва он  успел выйти из дому, как мисс Мария и мисс Уирт вихрем ворвались к мисс Осборн,  которая и поведала им все подробности изумительной тайны. Нужно отдать им справедливость:  ни та, ни другая сестра не были особенно разгневаны. В тайных браках есть что-то  такое, на что не многие женщины могут серьезно сердиться. Эмилия даже выросла в  их глазах благодаря отваге, которую она проявила, согласившись на подобный  союз. Пока они обсуждали эту историю и трещали о ней, высказывая предположения  о том, что сделает и что скажет папенька, раздался громкий стук в дверь, от  которого заговорщицы вздрогнули, как от карающего удара грома. «Это, должно  быть, папенька», – подумали они. Но это был не он. Это был только мистер  Фредерик Буллок, приехавший, по уговору, из Сити, чтобы сопровождать девиц на выставку  цветов.    

Само  собой разумеется, что этот джентльмен недолго пребывал в неведении относительно  великой тайны. Но когда он ее услышал, на его лице отразилось изумление, далеко  не похожее на сентиментальное сочувствие сестер Осборн. Мистер Буллок был  человеком светским и младшим компаньоном богатой фирмы. Ему было известно, что  такое деньги, и он знал им цену. Восхитительный трепет надежды сверкнул в его  глазках и заставил его улыбнуться своей Марии – при мысли, что благодаря такой  глупости со стороны мистера Джорджа мисс Мария поднялась теперь в ионе на  тридцать тысяч фунтов, по сравнению с тем, что он рассчитывал получить за нею в  приданое.    

– Черт  возьми, Джейн! – сказал он, поглядывая с некоторым интересом даже на старшую  сестру. – Илз пожалеет, что пошел на попятный! Ведь вам теперь цена тысяч  пятьдесят!    

До этой  минуты мысль о деньгах не приходила сестрам в голову; но Фред Буллок с изящной  веселостью подшучивал над ними по этому поводу во время их предобеденной  прогулки, и к тому времени, когда они, закончив утренний круг развлечений,  возвращались обедать, обе девицы весьма выросли в собственных iлазах. Пусть мой  уважаемый читатель не поднимает крика по поводу тако) о эгоизма и не считает  его противоестественным. Не дальше как сегодня утром автор этой повести ехал в  омнибусе из Ричмонда. Сидя на империале, он, пока меняли лошадей, обратил  внимание на трех маленьких девочек, возившихся на дороге в луже, очень грязных,  дружных и счастливых. К этим трем девочкам подбежала еще одна кротка.  «Полли! – сообщила она. – Твоей сестре Пегги дали пенни». Тут все  дети моментально вылезли из лужи и побежали подлизываться к Пегги. И когда  омнибус трогался с места, я видел, как Пегги, сопровождаемая толпой ребятишек,  с большим достоинством направлялась к лотку ближайшей торговки сластями.    

 ГЛАВА XXIV,

  в которой мистер  Осборн снимает с полки семейную Библию    

     

Подготовив  таким образом сестер, Доббин поспешил в Сити выполнять вторую, более трудную  часть принятой им на себя задачи. Мысль оказаться лицом к лицу со старым  Осборном немало его тревожила, и он не раз уже подумывал о том, чтобы  предоставить сестрам сообщить отцу тайну, которую, он был уверен, им не удастся  долго скрывать. Но он обещал доложить Джорджу, как примет известие Осборн-старший.  Поэтому, отправившись в Сити в отцовскую контору на Темз-стрит, он послал  оттуда записку мистеру Осборну с просьбой уделить ему полчаса для разговора,  касающегося дел его сына Джорджа. Посланный Доббина вернулся с ответом, что  мистер Осборн велел кланяться и будет рад видеть капитана сейчас же; и Доббин  незамедлительно отправился на свидание с ним.    

Предвидя  мучительное и бурное объяснение и внутренне поеживаясь от невольных укоров  совести, капитан вошел в контору мистера Осборна нерешительной походкой, с  самым мрачным видом. Когда он проходил через первую комнату, где властвовал  мистер Чоппер, этот последний приветствовал его из-за своей конторки веселым  поклоном, что еще больше расстроило Доббина. Мистер Чоппер подмигнул, кивнул  головой и, указав пером на хозяйскую дверь, произнес: «Вы найдете патрона в  отличном расположении духа!» – вложив в эти слова совершенно непонятную  приветливость.    

В  довершение всего Осборн поднялся со своего места, крепко пожал руку капитану и  промолвил: «Как поживаете, дорогой мой?» – с такой сердечностью, что посланник  бедняги Джорджа почувствовал себя кругом виноватым. Рука его, словно мертвая,  не ответила на крепкое пожатие старого джентльмена. Доббин чувствовал, что он  был в большей или меньшей степени причиной всего происшедшего. Ведь это он  убедил Джорджа вернуться к Эмилии; это он поощрял, одобрял и чуть ли не сам  заключил тот брак, о котором явился теперь докладывать отцу Джорджа. А тот  принимает его с приветливой улыбкой, похлопывает по плечу, называет «милым моим  Доббином»! Да, посланцу Джорджа было от чего повесить голову.    

Осборн  был в полной уверенности, что Доббин явился сообщить ему о капитуляции его  сына. Мистер Чоппер и его патрон беседовали о Джордже как раз в тот момент,  когда прибыл посыльный от Доббина, и оба пришли к заключению, что Джордж решил  принести повинную. Оба ожидали этого уже несколько дней. «И, боже ты мой,  Чоппер, какую мы теперь сыграем свадьбу!» – сказал мистер Осборн своему клерку;  он даже прищелкнул толстыми пальцами и, побрякивая гинеями и шиллингами в своем  огромном кармане, устремил на подчиненного торжествующий взгляд.    

Все так  же гремя деньгами в обоих карманах, Осборн с веселым многозначительным видом  поглядел из своего кресла и на Доббина, когда тот уселся напротив него, бледный  и безмолвный. «Что за увалень, а еще армейский капитан, – подумал старик  Осборн. – Удивительно, как это Джордж не научил его лучшим манерам!»    

Наконец  Доббин призвал всю свою храбрость и начал:    

– Сэр,  я привез вам весьма важное известие. Я был сегодня утром в казармах конной гвардии  и узнал достоверно, что нашему полку будет приказано выступить в заграничный  поход и отправиться в Бельгию в течение этой недели. А вам известно, сэр, что  мы не вернемся домой без потасовки, которая может оказаться роковой для многих  из нас.    

Осборн  стал серьезен.    

– Я  не сомневаюсь, что мой с… то есть ваш полк, сэр, исполнит свой долг, –  произнес он.    

– Французы  очень сильны, сэр, – продолжал Доббин. – Русским и австрийцам  понадобится много времени, чтобы подтянуть свои войска. Нам придется выдержать  первый натиск, сэр, и – будьте покойны – Бонн позаботится о том, чтобы дело  было жаркое!    

– К  чему вы это клоните, Доббин? – воскликнул его собеседник, беспокойно  хмурясь. – Я полагаю, ни один британец не побоится каких-то треклятых  французов, а?    

– Я  хочу лишь сказать, что перед тем как нам уходить и принимая во внимание  огромный и несомненный риск, которому каждый из нас подвергается… если у вас с  Джорджем произошла размолвка… было бы хорошо, сор, если бы… если бы вы пожали  друг другу руки, не так ли? Случись с ним что-либо, вы, как мне думается,  никогда не простите себе, что не помирились с сыном.    

Произнося  эти слова, бедный Уильям Доббин покраснел до корней волос и почувствовал себя  гнусным предателем. Если бы не он, этого разлада, быть может, никогда бы не  произошло. Почему нельзя было отложить брак Джорджа? Какая была надобность так  торопить его? Доббин сознавал, что Джордж, во всяком случае, расстался бы с  Эмилией без смертельной боли, Эмилия тоже могла бы оправиться от удара,  причиненного ей потерей жениха. Это его, Доббина. совет привел к их браку и ко  всему тому, что вытекало отсюда. Почему же это произошло? Потому, что он любил  Эмилию так горячо, что не в силах был видеть ее несчастной? А может потому, что  для него самою муки неизвестности были так невыносимы, что он рад был покончить  с ними разом, – подобно тому, как мы, потеряв близкого человека, торопимся  с похоронами или, в предвидении неизбежной разлуки с любимыми, не можем  успокоиться, пока она не станет свершившимся фактом.    

– Вы  хороший малый, Уильям, – промолвил мистер Осборн более мягким тоном, –  нам с Джорджем не следует расставаться в гневе, это так! Но послушайте меня. Я  сделал для него столько, сколько не сделает для сына ни один отец. Ручаюсь вам,  что он получал от меня втрое больше денег, чем вам когда-либо давал ваш  батюшка! Но я не хвастаюсь этим. Как я трудился ради него, как работал, не  жалея сил, об этом я говорить не буду. Спросите Чоппера. Спросите его самого.  Спросите в лондонском Сити. И вот я предлагаю ему вступить в такой брак, каким  может гордиться любой английский дворянин… Единственный раз в жизни я обратился  к нему с просьбой – и он отказывает мне. Что же, разве я не прав? И разве это я  затеял ссору? Чего же я ищу, как не его блага, ради которою я с самого его  рождения тружусь, словно каторжник. Никто не может сказать, что во мне говорит  какой-то эгоизм. Пусть он возвращается. Вот вам моя рука. Я говорю: все забыто  и прощено! А о том. чтобы жениться теперь же, не может быть и речи. Пусть они с  мисс Суорц помирятся, а пожениться могут потом, когда он вернется домой полковником,  потому что он будет полковником, черт меня подери, обязательно будет, уж за  деньгами дело не станет. Я рад, что вы его образумили. Я знаю, это сделали вы,  Доббин! Вы л прежде не раз выручали его из беды. Пусть возвращается! Мы с ним  поладим. Приходите-ка сегодня к нам на Рассел-сквер обедать – приходите оба.  Прежний адрес, прежний час! Будет отличная оленина, и никаких неприятных  разговоров.    

Эти  похвалы и доверие острой болью пронзили сердце Доббина. По мере того как  разговор продолжался в таком тоне, капитан чувствовал себя все более и более  виноватым.    

– Сэр, –  произнес он, – я боюсь, что вы себя обманываете. Я даже уверен, что это  так. Джордж человек слишком возвышенных понятий, чтобы жениться на деньгах. В  ответ на угрозу, что вы в случае неповиновения лишите его наследства, с его  стороны может последовать только сопротивление.    

– Черт  возьми, сэр, какая же это угроза, – предложить ему ежегодный доход в  восемь или десять тысяч фунтов? – заметил мистер Осборн все с тем же  вызывающим добродушием. – Если бы мисс Суорц пожелала в супруги меня, я,  черт подери, был бы к ее услугам! Я не обращаю особого внимания на оттенок  кожи! – И старый джентльмен хитро подмигнул и разразился хриплым смехом.    

– Вы  забываете, сэр, о прежних обязательствах, принятых на себя капитаном  Осборном, – сказал Доббин очень серьезно.    

– Какие  обязательства? На что вы, черт возьми, намекаете? Уж не хотите ли вы  сказать, – продолжал мистер Осборн, вскипая гневом при внезапно осенившей его  мысли, – уж не хотите ли вы сказать, что он такой треклятый болван, что  все еще льнет к дочери этого старого мошенника и банкрота? Ведь не явились же  вы сюда сообщить мне, что он хочет на ней жениться? Жениться на ней – еще чего!  Чтобы мой сын и наследник женился на дочери нищего! Да черт бы его побрал, если  он это сделает! Пусть тогда купит себе метлу и подметает улицы! Она всегда  лезла к нему и строила ему глазки, я прекрасно помню. И, конечно же, по  наущению старого пройдохи, ее папаши.    

– Мистер  Седли был вашим добрым другом, сэр, – перебил Доббин, с радостью чувствуя,  что в нем тоже закипает гнев. – Было время, когда вы не называли его  мошенником и негодяем. Этот брак – дело ваших рук! Джордж не имел права играть  чувствами…    

– Чувствами? –  взревел старик Осборн. – Играть чувствами!.. Черт меня возьми, ведь это те  же самые слова, которые произнес и мой джентльмен, когда важничал тут в  четверг, две недели назад, и вел разговоры о британской армии с отцом, который  породил его. Так это вы настроили его, а? Очень вам благодарен, господин  капитан! Так это вы хотите ввести в мою семью нищих! Весьма вам признателен,  капитан! Еще чего – жениться на ней! Ха-ха-ха! Да на что это ему? Ручаюсь вам –  она и без этого мигом к нему прибежит!    

– Сэр, –  произнес Доббин с нескрываемой яростью, вскакивая на ноги, – я никому не  позволю оскорблять эту молодую особу в моем присутствии, и меньше всего – вам!    

– Ах,  вот как! Вы, чего доброго, еще на дуэль меня вызовете? Подождите, дайте я  позвоню, чтобы нам подали пистолеты! Мистер Джордж прислал вас сюда затем,  чтобы вы оскорбляли его отца? Так, что ли? – кричал мистер Осборн, дергая  сонетку.    

– Мистер  Осборн, – возразил Доббин дрожащим голосом, – это вы оскорбляете  лучшее в мире создание. Вам следовало бы пощадить ее, сэр, ведь она… жена  вашего сына!    

И,  произнеся эти слова, Доббин вышел, чувствуя, что не в силах больше  разговаривать, а мистер Осборн откинулся на спинку своего кресла, устремив  вслед уходившему безумный взор. Вошел клерк, послушный звонку. И не успел  капитан выйти на улицу со двора, где помещалась контора мистера Осборна, как  его догнал мистер Чоппер, совсем запыхавшийся и без шляпы.    

– Ради  бога, что случилось? – воскликнул мистер Чоппер, хватая капитана за  фалды. – Хозяину дурно! Скажите, что сделал мистер Джордж?    

– Он  женился на мисс Седли пять дней тому назад, – отвечал Доббин. – Я был  у него шафером, мистер Чоппер, а вы должны остаться ему другом.    

Старый  клерк покачал головой.    

– Если  вы принесли такие вести, капитан, значит, дело плохо! Хозяин никогда ему этого  не простит.    

Доббин  попросил Чоппера сообщить ему о дальнейшем в гостиницу, где он остановился, и  угрюмо зашагал в западную часть города, сильно взволнованный мыслями о  прошедшем и о будущем.    

Когда  обитатели дома на Рассел-сквер собрались в этот вечер к обеду, они застали  главу семьи на обычном месте, но выражение его лица было так мрачно, что  домочадцы, хорошо знавшие это выражение, не смели рта раскрыть. Девицы и мистер  Буллок, обедавший у них, поняли, что новость доведена до сведения мистера  Осборна. Его грозный вид так подействовал на мистера Буллока, что тот затих и  присмирел и только был необычайно предупредителен к мисс Марии, рядом с которой  сидел, и к ее сестре, занимавшей председательское место.    

Мисс  Уирт, таким образом, сидела в одиночестве на своей стороне стола, между нею и  мисс Джейн Осборн оставалось пустое место. Это было место Джорджа, когда он  обедал дома, и для него, как мы говорили, всегда был приготовлен прибор на  случай возвращения блудного сына. За время обеда ничто не нарушало тишину, если  не считать редких, шепотом произнесенных замечаний улыбавшегося мистера  Фредерика да звона посуды и серебра. Слуги бесшумно двигались вокруг стола,  исполняя свои обязанности. Факельщики на похоронах – и те не отличаются таким  мрачным видом, какой был у лакеев мистера Осборна! Оленина, на которую он  приглашал Доббина, была разрезана стариком в полнейшем молчании, но кусок  дичины, взятый им себе, убрали со стола почти нетронутым; зато пил он много, и  дворецкий усердно наполнял его стакан.    

Наконец,  когда было подано последнее блюдо, глаза мистера Осборна, которые он поочередно  устремлял на каждого, остановились на приборе, поставленном для Джорджа. Мистер  Осборн указал на прибор левой рукой. Дочери глядели на него, не понимая или не  желая понять этот знак, да и лакеи сперва его не поняли.    

– Убрать  этот прибор! – крикнул он наконец, вставая из-за стола, и, с проклятием  оттолкнув кресло, удалился к себе.    

Позади  столовой была комната, известная в доме под названием кабинета. Это было святилище  главы семейства. Сюда мистер Осборн обычно удалялся в воскресенье утром, когда  ему не хотелось идти в церковь, и проводил здесь все утро, сидя в малиновом  кожаном кресле и читая газету. Здесь стояли два-три стеклянных книжных шкафа с  многотомными изданиями в прочных позолоченных переплетах: «Годичные ведомости»,  «Журнал для джентльменов», «Проповеди Блепра» и «Юм и Смоллет». Годами мистер  Осборн не снимал с полок ни одного из этих томов, но никто из членов семейства  никогда ни под каким видом не посмел бы до них дотронуться. Исключением  являлись те редкие воскресные вечера, когда не устраивалось званых обедов.  Большая Библия в красном переплете и молитвенник вынимались тогда из уголка,  где они стояли рядом с «Книгой пэров», прислуга созывалась звонком в парадную  гостиную, и Осборн читал своему семейству вечернюю службу неестественно громким  и резким голосом. Никто в доме, ни чада, ни домочадцы, не входил в эту комнату  без некоторого трепета. Здесь мистер Осборн проверял счета экономки и  просматривал инвентарную книгу винного погреба, подаваемую дворецким. Отсюда  ему была видна в глубине чистого, усыпанного гравием дворика задняя дверь конюшни,  куда был проведен один из звонков. Кучер выходил в этот дворик, словно узник на  казнь, и Осборн ругал его из окна кабинета. Четыре раза в год мисс Уирт  являлась в эту комнату за своим жалованьем, а дочери мистера Осборна – за  своими карманными деньгами. Джорджа, когда он был мальчиком, частенько драли в  этой комнате, а мать сидела в это время на лестнице ни жива ни мертва,  прислушиваясь к ударам плетки. Мальчик никогда не кричал, когда его пороли, а  после наказания бедная женщина украдкой ласкала и целовала его и потихоньку  давала ему денег.    

Над  камином висел семейный портрет, перенесенный сюда из столовой после смерти миссис  Осборн: Джордж верхом на пони, старшая сестра подает ему букет цветов, а  младшую мать держит за руку. Все с румяными щеками, большими красными ртами и  глупо улыбаются друг другу, как принято изображать на семейных портретах. Мать  лежала теперь в земле, давно всеми забытая: у сектор и у брата появились свои  разнообразные интересы, и они стали совершенно чужими друг другу. Через  несколько десятков лет, когда все изображенные на портрете состарились, какой  горькой сатирой кажутся такие наивные хвастливые семейные портреты – вся эта  комедия чувств и лживых улыбок, и невинности, столь застенчивой и столь  самодовольной! Почетное место в столовой, освобожденное семейной группой, занял  парадный портрет самого Осборна, его кресла и большой серебряной чернильницы.    

Вот в  этот-то кабинет и удалился теперь старик Осборн, к великому облегчению всего небольшого  общества, которое он покинул. Когда слуги ушли, оставшиеся начали было  беседовать оживленно, но вполголоса, а потом тихонько отправились наверх,  причем мистер Булкок последовал за дамами, осторожно ступая в своих скрипучих  башмаках. У него не хватило духу в одиночестве пить вино, да еще так близко от  страшного старого джентльмена, сидевшего рядом, у себя в кабинете.    

Уже  давно стемнело, когда дворецкий, не получая никаких распоряжений, решился постучать  в дверь и подать в кабинет восковые свечи и чай. Хозяин дома сидел в кресле,  делая вид, будто читает газету, и когда слуга, поставив около него свечи и  чайный прибор, удалился, Осборн поднялся и запер за ним дверь на ключ. На этот  раз не оставалось никаких сомнений: все домочадцы поняли, что надвигается  какая-то страшная катастрофа и что мистеру Джорджу несдобровать.    

В  большом полированном бюро красного дерева у мистера Осборна был ящик,  отведенный для дел и бумаг его сына. Здесь хранились все документы, касавшиеся  Джорджа, с тех самых пор, как он был ребенком: здесь были его тетрадки и  альбомы для рисования с похвальными отзывами, с пометками учителей; здесь были  его первые письма, написанные крупным круглым почерком, с поцелуями папеньке и  маменьке и с просьбой о присылке пирогов. Не раз упоминался в них его дорогой  крестный Седли. Проклятия срывались с помертвевших губ старика Осборна, и  страшная ненависть и злоба закипали у него в груди, когда он, просматривая  письма, встречал это имя. Все бумаги были занумерованы, надписаны и перевязаны  красной тесьмой. На них значилось: «От Джорджи с просьбой о 5 шиллингах. 23  апреля 18..; ответ – 25 апреля». Или: «Джорджи: относительно пони, 13 октября»,  и так далее. В другом пакете были: «Счета доктора С.», «Счета портного Джорджи  и за экипировку; векселя на меня, выданные Дж. Осборном-младшим», и т. д.  Его письма из Вест-Индии;«письма его агента и газеты, в которых было напечатано  о его производствах. Здесь же хранился детский хлыстик Джорджа, а в бумажке  медальон с его локоном, который всегда носила его мать.    

Несчастный  провел много часов, перебирая эти реликвии и раздумывая над ними. Его самые  честолюбивые мечты, самые заветные упования – все было здесь. Как он гордился  своим мальчиком! Более красивого ребенка он не встречал. Все говорили, что он  похож на сына настоящего аристократа. Одна из принцесс королевской крови  заметила его на прогулке в садах Кью, поцеловала и спросила, как его зовут.  Какой еще делец из Сити мог похвастаться таким сыном? Ни об одном принце так не  заботились, как о нем. Его сын имел все, что можно было приобрести за деньги.  Сам Осборн приезжал и дни актов в школу на четверке лошадей, со слугами в новых  ливреях, и одарял новенькими шиллингами учеников, товарищей Джорджа. А когда он  отправился с Джорджем на судно его полка, перед тем как юноша отплыл в Канаду,  он задал офицерам такой обед, что на нем мог бы присутствовать сам герцог  Йоркский. Разве он отказывался когда-либо платить по векселям, которые Джордж  выдавал на него? Вот они, и все оплачены беспрекословно! Не у всякого генерала  были такие лошади, на каких ездил Джордж! Он вспоминал сына в самые различные  периоды жизни, и тот вставал перед его глазами то после обеда, когда приходил в  столовую, смелый, как лорд, и отпивал из отцовской рюмки, сидя рядом с ним во  главе стола; то верхом на пони в Брайтоне, когда он перескочил через изгородь и  не отставал от взрослых охотников; то в день, когда он был представлен  принцу-регенту на парадном выходе и весь Сент-Джеймский двор не мог  похвастаться другим таким молодцом! И вот конец всему! Жениться на дочери  банкрота, пренебречь сыновним долгом и богатством! Какое унижение и ярость,  какое крушение честолюбивых надежд и любви, какую боль оскорбленного тщеславия  и даже отцовской нежности познал теперь этот суетный старик!    

Перебрав  бумаги и посидев в задумчивости то над одной, то над другой, погруженный в  горчайшую из всех беспомощных печалей – ту, с какой несчастные вспоминают о  счастливых минувших временах, отец Джорджа вынул всю кипу документов из ящика,  где он держал ее так долго, и запер в шкатулку, перевязав и запечатав своей  печатью. Затем он открыл книжный шкаф и снял с полки большую красную Библию, о  которой мы уже говорили, – пышно разукрашенную и редко раскрываемую книгу,  сверкающую золотом. Ее фронтиспис изображал Авраама, приносящего в жертву  Исаака. Здесь, на первом чистом листе, Осборн, согласно обычаю, записывал  четким писарским почерком даты своего брака и смерти жены и дни рождения и имена  своих детей: сперва шла Джейн, затем Джордж Седли Осборн, потом Мария Фрэнсис,  и дни крещения каждого. Взяв перо, Осборн тщательно вычеркнул имя Джорджа, и  когда листок совершенно высох, поставил книгу обратно на место, откуда взял ее.  Затем вынул из другого ящика, где хранились его личные бумаги, какой-то  документ и, перечтя его, скомкал, зажег от одной из свечей и не спускал с него  глаз, пока тот не сгорел дотла на каминной решетке. Это было его духовное  завещание. Когда оно сгорело, Осборн присел к столу и написал какое-то письмо,  потом позвонил слуге и велел ему доставить утром по адресу. А утро уже  наступило: когда старик поднимался к себе в спальню, весь дом был залит  солнечным светом и среди свежей зеленой листвы Рассел-сквер распевали птицы.    

Заботясь  о том, чтобы умилостивить всех членов семейства мистера Осборна и их присных, и  желая снискать Джорджу в час постигшей его невзгоды как можно больше друзей,  Уильям Доббин, которому было известно, какое влияние оказывают на человеческую  душу хороший обед и доброе вино, придя к себе в гостиницу, послал самое  радушное приглашение Томасу Чопперу, эсквайру, прося этого джентльмена  отобедать с ним на следующий день у Слотера. Письмо застало мистера Чоппера еще  в Сити, и он немедленно написал ответ, гласивший, что «мистер Чоппер  свидетельствует свое глубокое уважение капитану Доббину и будет иметь честь и  удовольствие» и т. д. Приглашение и черновик ответа на него были показаны  миссис Чоппер и его дочерям, как только старший клерк воротился вечером домой,  в Семерстаун; и когда семейство уселось пить чай, то за столом только и было  разговора, что о благородных офицерах и вест-эндских аристократах. Когда же  девочки пошли спать, мистер и миссис Чоппер начали обсуждать странные события,  происходящие в семействе хозяина. Никогда еще клерк не видел его таким  взволнованным. Войдя к мистеру Осборну после ухода капитана Доб-бина, мистер  Чоппер застал своего хозяина с почерневшим лицом и чуть ли не в обмороке.  Старый конторщик был уверен, что между мистером Осборном и молодым капитаном  произошла какая-то ужасная ссора. Чопперу было дано распоряжение составить  выписку всех сумм, выплаченных капитану Осборну за последние три года. «И цифра  получилась не маленькая», – заявил он, проникаясь еще большим уважением к  своим хозяевам – и старому и молодому – за ту щедрость, с какой они сорили  гинеями. Спор вышел как будто бы из-за мисс Седли. Миссис Чоппер клятвенно  заверяла, что ей очень жаль бедную девушку: подумать только – потерять такого  красивого молодого человека, как капитан! Мистер Чоппер не питал особого уважения  к мисс Седли, как к дочери неудачливого спекулянта, и всегда-то платившего  очень скудный дивиденд. Он уважал фирму Осборна превыше всех других в  лондонском Сиги, и его надеждой и желанием было, чтобы капитан Джордж женился  на дочери какого-нибудь аристократа. Клерк спал в эту ночь гораздо спокойнее  своего принципала. А после раннего завтрака (который он съел с отменным аппетитом,  хотя его скромная чаша жизни подслащалась только сахарным песком) приласкал  детей, нарядился в лучшее свое платье и рубашку с брыжами и отправился в  контору, пообещав восхищенной его видом жене не очень налегать вечером на  портвейн капитана Доббина.    

Когда  мистер Осборн явился в свое обычное время в Сити, вид его поразил всех подчиненных,  привыкших, по вполне понятным причинам, наблюдать за выражением хозяйского  лица, – до того он был бледен и утомлен. В двенадцать часов мистер Хигс  (адвокатская контора Хигс и Болтунигс на Бедфор-роу), явившийся по экстренному  вызову, был проведен в кабинет мистера Осборна и беседовал с ним наедине свыше  часа. Около часу дня мистер Чоппер получил записку, принесенную денщиком  капитана Доббина, со вложением письма для мистера Осборна, которое клерк и  передал по назначению, войдя в кабинет. Немного спустя туда снова были приглашены  мистер Чоппер и мистер Берч, второй клерк, которым было предложено расписаться  в качестве свидетелей на представленном им документе. «Я составил новое  завещание», – сказал мистер Осборн, и вышеупомянутые джентльмены снабдили  документ своими подписями. Совершилось это в полном молчании. У мистера Хигса  был чрезвычайно серьезный вид, когда он вышел в помещение конторы; он строго  поглядел на мистера Чоппера, но никаких объяснений не последовало. Было  замечено, что мистер Осборн в тот день держал себя как-то особенно тихо и кротко,  к великому изумлению тех, кто с самого утра ждал бури. Он никого не разносил,  ни разу не выругался и рано оставил контору, а перед уходом еще раз вызвал к  себе старшего клерка и, дав ему общие указания, спросил с видимой неохотой: не  известно ли ему, в городе капитан Доббин или нет?    

Чоппер  ответил, что он, кажется, здесь. На самом деле это было прекрасно известно и  тому и другому.    

Осборн  взял со стола письмо, адресованное этому офицеру, и, передав его клерку, попросил  немедленно вручить Доббину в собственные руки.    

– Теперь,  Чоппер, – сказал он, берясь за шляпу и как-то странно глядя на  клерка, – у меня будет легче на душе!    

Ровно в  два часа (несомненно, по предварительному уговору) явился мистер Фредерик  Буллок, и они с мистером Осборном уехали вместе.    

Командиром  *** полка, в котором Доббин и Осборн командовали ротами, был старый генерал,  проделавший свою первую кампанию в Квебеке под начальством Вульфа. Годы и  болезни давно вывели его из строя, но он продолжал интересоваться полком,  главой которого по-прежнему числился, и радушно приглашал кое-кого из своих  молодых офицеров к столу, – гостеприимство, ныне, как мне кажется, отнюдь  не распространенное среди его собратьев. Особенно любил старый генерал капитана  Доббина. Доббин был начитан по своей части и мог беседовать о Фридрихе Великом,  об императрице Терезии и об их воинах почти с таким же знанием дела, как и сам  генерал, который был равнодушен к триумфам настоящего времени и все свои  симпатии отдавал полководцам, прославившимся полвека тому назад. В то самое  утро, когда мистер Осборн изменил свое духовное завещание, а мистер Чоппер  надел лучшую свою рубашку с брыжами, генерал пригласил Доббина к себе  позавтракать и за завтраком сообщил своему любимцу – дня за два до  опубликования – о том, чего все ожидали: о приказе выступать в Бельгию. Приказ  полку быть в готовности будет издан через день или два, а так как кораблей для  перевозки войск вполне достаточно, то не пройдет и недели, как они будут уже на  пути в Бельгию. В Чатеме полк пополнился новобранцами, и старый генерал выразил  надежду, что полк, участвовавший в победоносном бою против Монкальма в Канаде и  в разгроме мистера Вашингтона на Лонг-Айленде, сумеет показать себя и на  нидерландских полях, бывших свидетелями многих кровопролитных сражений.    

– Итак,  мой добрый друг, если у вас есть какая-нибудь affaire la[41], – сказал старый  генерал, беря щепоточку табаку дрожащими старческими пальцами, и затем указывая  на то место под robe de chambre[42],  где у него все еще слабо билось сердце, – если у вас есть какая-нибудь  Филлида, которую надо утешить, или если вам нужно попрощаться с папенькой и  мамонькой, или же составить завещание, – рекомендую вам заняться этим  безотлагательно! – После чего генерал подал своему молодому другу палец  для пожатия и добродушно кивнул ему головой в напудренном парике с косичкой. А  когда дверь за Доббином закрылась, взялся за перо и написал poulet[43] (он кичился  своим знанием французского языка) мадемуазель Аменаиде из Театра Его  Величества.    

Это  известие заставило Доббина призадуматься. Он вспомнил о своих друзьях в  Брайтоне и тут же устыдился, что Эмилия всегда занимала первое место в его  думах (он думал о ней больше, чем об отце с матерью, о сестрах и служебном  долге; всегда – и наяву, и во сне, и вообще в течение всего дня и ночи).  Вернувшись к себе в гостиницу, он отправил мистеру Осборну коротенькую записку,  доводя до его сведения о полученном известии, которое могло, как он надеялся,  побудить отца к примирению с Джорджем.    

Записка  эта, отправленная с тем же посыльным, который отнес накануне приглашение  Чопперу, немного встревожила достойного клерка. Она была адресована ему, и,  вскрывая конверт, он трепетал при мысли, уж не откладывается ли, чего доброго,  обед, на который он рассчитывал. У него сразу отлегло от сердца, когда он  убедился, что для него самого в конверте было только напоминание. («Я буду  ждать вас в половине шестого», – писал капитан Доббин.) Чоппер очень  входил в интересы хозяйского семейства, – но que voulez-vous![44] – парадный  обед занимал его гораздо больше, чем чьи бы то ни было чужие дела.    

Доббин  был уполномочен генералом передать полученное сообщение всем офицерам полка,  каких он мог увидеть во время своих скитаний по городу. Поэтому он рассказал  новость прапорщику Стаблу, повстречавшись с ним у агента, и тот со свойственным  ему воинственным пылом немедленно отправился покупать новую саблю у поставщика  военного снаряжения. Там этот юноша, – который хотя и достиг всего лишь  семнадцатилетнего возраста и ростом не превышал шестидесяти пяти дюймов, к тому  же был хил от рождения и сильно расшатал свое здоровье неумеренным потреблением  коньяка, но отличался несомненной отвагой и храбростью льва, – начал  взвешивать в руке, пробовать сгибать и примерять оружие, с помощью которого он  намеревался сеять смерть и ужас среди французов. Выкрикивая «га, га!» и с  необычайной энергией притопывая маленькой ножкой, он сделал два-три выпада,  наставляя острие на капитана Доббина, которых! со смехом парировал его удары  своей бамбуковой тростью.    

Мистер  Стабл, как можно было судить но его росту и худобе, принадлежал к легкой инфантерии.  Зато прапорщик Спуни, юноша рослый, состоял в гренадерской роте (капитана Доббина),  и он тут же занялся примеркой новой медвежьей шапки, в которой имел свирепый не  по возрасту вид. Затем оба юнца отправились к Слотеру и, заказав обед на славу,  уселись писать письма родителям – письма, полные любви, сердечности, отваги и  орфографических ошибок. Ах! Много сердец тревожно билось тогда по всей Англии!  И во многих домах возносились к небу слезные материнские молитвы!    

Увидев  юного Стабла, трудившегося над письмом за одним из столиков в общей зале  «Слотера», причем слезы так и капали у него с носа на бумагу (он думал о своей  маменьке и о том, что, может быть, никогда ее больше не увидит), Доббин,  собиравшийся написать письмо Джорджу Осборну, призадумался и закрыл конторку.    

«К чему  писать? – сказал он себе. – Пусть она безмятежно поспит эту ночь.  Завтра утром я навещу своих родителей, а потом сам съезжу в Брайтон».    

Он  встал, подошел к Стаблу и, положив свою большую руку ему на плечо, подбодрил юного  воина, сказав, что если он бросит пить коньяк, то станет хорошим  солдатом, – так как всегда был благородным, сердечным малым. Глаза юного  Стабла заблестели от этих слов, потому что Доббин пользовался большим уважением  в полку, как лучший офицер и умнейший человек.    

– Спасибо,  Доббин, – ответил он, утирая глаза кулаками. – Я как раз и писал… как  раз и писал ей, что брошу! Ах, сэр, она так меня любит!    

Тут  насосы опять заработали, и я не уверен, не замигали ли глаза и у  мягкосердечного капитана.    

Оба  прапорщика, капитан и мистер Чоппер отобедали все вместе, за одним столом.  Чоппер привез от мистера Осборна письмо, в котором тот в коротких словах  свидетельствовал свое уважение капитану Доббину и просил его передать вложенный  в письме пакет капитану Джорджу Осборну. Больше Чоппер ничего не знал. Правда,  он описал вид мистера Осборна, рассказал об его свидании с адвокатом, дивился  тому, что его патрон никого в тот день не обругал, и высказывал самые  разнообразные предположения и догадки, особенно когда вкруговую пошло вино. Но  с каждым стаканом его рассуждения становились все более туманными и под конец  сделались совсем непонятными. Поздно вечером капитан Доббин усадил своего гостя  в наемную карету, между тем как тот только икал и клялся, что будет… ик!.. до  скончания веков… ик!.. другом капитану. Мы уже говорили, что капитан Доббин,  прощаясь с мисс Осборн, попросил у нее разрешения посетить ее еще раз, и старая  дева на следующий день поджидала его в течение нескольких часов. Может быть,  если бы он пришел и обратился к ней с тем вопросом, на который она готова была  ответить, – может быть, она объявила бы себя другом своего брата, и тогда  могло бы произойти примирение Джорджа с разгневанным отцом. Но сколько она ни  ждала, капитан так и не пришел. У него было достаточно собственных дел: надо  было посетить и утешить родителей, пораньше занять место на империале кареты  «Молния» и съездить к друзьям в Брайтон. Днем мисс Осборн слышала, как отец  отдал приказ не пускать к нему на порог этого надоедливого прохвоста капитана  Доббина. Таким образом, всем надеждам, какие мисс Осборн могла питать про себя,  разом был положен конец. Явился мистер Фредерик Буллок и был особенно нежен с  Марией и внимателен к убитому горем старому джентльмену. Ибо хотя мистер Осборн  и говорил, что у него станет легче на душе, но, по-видимому, средства, к  которым он обратился, чтобы обеспечить себе душевный покой, оказались  недействительными, и события минувших двух дней явно потрясли его.    

 ГЛАВА XXV,

  в которой все  главные действующие лица считают своевременным покинуть Брайтон    

     

Когда  Доббина привели к дамам в Корабельную гостиницу, он напустил на себя веселый и  беспечный вид, который доказывал, что этот молодой офицер с каждым днем  становится все более ловким лицемером. Он пытался скрыть свои личные чувства,  вызванные, во-первых, видом миссис Джордж Осборн в ее новом положении, а  во-вторых – страхом перед тем горем, какое ей, несомненно, доставит привезенная  им печальная весть.    

– Мое  мнение таково, Джордж, – говорил он приятелю, – что не пройдет и трех  недель, как французский император нагрянет на нас со всей своей конницей и  пехотой и заставит герцога так поплясать, что в сравнении с этим испанская  война покажется детской забавой. Но не надо, по-моему, говорить об этом миссис  Осборн. В конце концов нам, может быть, совсем не придется драться и наше  пребывание в Бельгии сведется просто к военной оккупации. Многие так думают,  Брюссель переполнен светской знатью и модницами. – И между приятелями было  решено представить Эмилии задачи британской армии в Бельгии именно в таком  безобидном свете.    

Подготовив  этот заговор, лицемер Доббин весьма весело приветствовал миссис Джордж Осборн,  попытался отпустить ей два-три комплимента по поводу ее нового положения  замужней дамы (впрочем, комплименты эти были чрезвычайно робки и неуклюжи), а  затем стал распространяться насчет Брайтона, морского воздуха, местных  развлечений, красот дороги и достоинств кареты «Молния» и лошадей – да так  оживленно, что Эмилия ровно ничего не понимала, а Ребекка от души забавлялась,  наблюдая за капитаном, как, впрочем, она наблюдала за всяким, с кем только  сталкивалась.    

Маленькая  Эмилия, нужно в том признаться, была невысокого мнения о друге своего супруга,  капитане Доббине. Он пришепетывал, был некрасив, неотесан, чрезвычайно неуклюж  и неловок. Она любила его за привязанность к мужу (конечно, заслуга тут  невелика!) и считала, что Джордж очень великодушен и мил, раз удостаивает  дружбой своего собрата по полку. Джордж частенько передразнивал в ее  присутствии шепелявую речь Доббина и его забавные манеры, хотя, нужно отдать  ему справедливость, всегда отзывался с похвалой о замечательных качествах  своего друга. В дни недолгого своего триумфа Эмилия, будучи едва знакома с  честным Уильямом, мало ценила его, и он отлично знал, какого она о нем мнения,  и покорно с этим мирился. Пришло время, когда она узнала его лучше и  переменилась к нему, но до этого было еще далеко.    

Что же  касается Ребекки, то не успел капитан Доббин пробыть и двух часов в их  обществе, как она разгадала его тайну. Доббин ей не нравился, и она втайне его  побаивалась. Да и сам он тоже не очень был к ней расположен: он был так честен,  что ее уловки и ужимки на него не действовали, и он с инстинктивным отвращением  сторонился ее. А так как Ребекка, подобно всем представительницам прекрасного  пола, не чужда была зависти, то она еще больше невзлюбила Доббина за его  обожание Эмилии. Тем не менее она была с ним очень почтительна и приветлива.  Друг Осборнов! Друг дорогих ее благодетелей! Она клялась, что всегда будет  искренне его любить. Она отлично помнит его по тому вечеру в Воксхолле, сказала  она лукаво Эмилии и немножко поиздевалась над ним, когда обе дамы удалились  переодеваться к обеду. Родон Кроули не обратил на Доббина почти никакого  внимания, считая его добродушным простофилей и неотесанным купеческим сынком.  Джоз покровительствовал ему с большим достоинством.    

Когда  Джордж и Доббин остались вдвоем в номере капитана, тот вынул из своей дорожной  шкатулки письмо, которое мистер Осборн поручил ему передать сыну.    

– Это  не отцовский почерк, – сказал Джордж с тревогой. Так оно и оказалось.  Письмо было от поверенного мистера Осборна и гласило следующее:    

     

«Бедфорд-роу,  мая 7, 1815 г.    

Сэр,  я уполномочен мистером Осборном уведомить вас, что он остается при решении,  высказанном ранее вам лично, и что вследствие брака, который вам угодно было  заключить, он отныне перестает считать вас членом своего семейства. Это решение  окончательно и отмене не подлежит.    

Хотя  денежные средства, истраченные на вас до наступления вашего совершеннолетия,  равно как и векселя, которые вы за последние годы столь щедро выдавали на  вашего батюшку, далеко превышают по общему итогу ту сумму, на каковую вы вправе  притязать (она составляет третью часть состояния вашей матушки, покойной миссис  Осборн, перешедшего после ее кончины к вам, к мисс Джейн Осборн и к мисс Марии  Фрэнсис Осборн), однако я уполномочен мистером Осборном заявить вам, что он  отказывается от всяких претензий на ваше имущество, и сумма в две тысячи  фунтов, в четырехпроцентных бумагах, по курсу дня (то есть принадлежащая вам  третья часть суммы в шесть тысяч фунтов) будет уплачена вам или вашим представителям  под вашу расписку    

вашим  покорным слугой    

С.  Хигсом.    

P.  S. Мистер Осборн просит меня заявить вам раз навсегда, что он заранее отказывается  получать какие бы то ни было сообщения, письма или извещения от вас по сему  предмету или но любому иному».    

     

– Хорошо  же ты уладил это дело! – сказал Джордж, свирепо глядя на Уильяма  Доббина. – Вот, посмотри-ка! – И он бросил ему отцовское  письмо. – Нищий, черт побери, а все из-за моей распроклятой  чувствительности! Почему нельзя было подождать? Вполне возможно, что я погибну  на войне, и что будет хорошего для Эмми, если она останется вдовой нищего? Все  это ты наделал! Не мог успокоиться, пока не заставил меня жениться и не  разорил! На какого дьявола мне две тысячи фунтов? Их не хватит и на два года! Я  уже за то время, что мы здесь, продул Кроули сто сорок фунтов в карты и на  бильярде. Нечего сказать, умеешь ты устраивать чужие дела!    

– Нельзя  отрицать, что положение трудное, – спокойно отвечал Доббин, прочтя  письмо. – И, как ты говоришь, я отчасти тому причиной. Но есть люди,  которые были бы не прочь поменяться с тобой, – добавил он с горькой  усмешкой. – Сам подумай, много ли у нас в полку капитанов, имеющих две  тысячи фунтов про черный день? Ты должен жить на жалованье, пока твой отец не  смягчится, а если ты умрешь, то оставишь жене сто фунтов годового дохода.    

– Неужели  ты воображаешь, что человек с моими привычками в состоянии жить на жалованье и  на какую-то сотню фунтов в год? – воскликнул Джордж в сердцах. – Надо  быть дураком, чтобы так говорить, Доббин! Как мне, черт подери, поддерживать  свое положение в свете на такие жалкие гроши? Я не могу изменить своих  привычек! Я должен жить с удобствами! Я вскормлен не на овсянке, как  Мак-Виртер, и не на картошке, как старый О'Дауд. Может, ты хочешь, чтобы моя  жена занялась стиркой на солдат или ездила за полком в обозном фургоне?    

– Ну,  ладно, ладно, – сказал Доббин, по-прежнему добродушно. – Мы  раздобудем для нее экипаж и получше! Но не забывай, милый мой Джордж, что ты  сейчас всего лишь свергнутый с трона принц, и наберись спокойствия на то время,  пока бушует буря. Она скоро пронесется. Пусть только твое имя будет упомянуто в  «Газете», и я ручаюсь, что отец смилостивится к тебе.    

– Упомянуто  в «Газете»? – повторил Джордж. – А в каком отделе? В списке убитых и  раненых, да еще, чего доброго, в самом начале его?    

– Брось!  Не оплакивай себя раньше времени, – заметил Доббин. – А если  что-нибудь и случится, то ты знаешь, Джордж, что у меня кое-что есть, я  жениться не собираюсь и не забуду своего крестника в духовном завещании, –  прибавил он с улыбкой.    

Спор их,  как и десятки подобных разговоров между Осборном и его другом, закончился тем,  что Джордж объявил, что на Доббина нельзя долго сердиться, и великодушно  простил ему обиды, которые сам же нанес без всякого к тому основания.    

– Послушай-ка,  Бекки, – закричал Родон Кроули из своей туалетной комнаты жене, наряжавшейся  к ободу у себя в спальне.    

– Что? –  раздался в ответ звонкий голос Бекки. Она гляделась через плечо в зеркало. С обнаженными  плечами, в прелестном белом платье с небольшим ожерельем и голубым поясом, она  являла собою образ юной невинности и девического счастья.    

– Как  по-твоему, что будет делать миссис Осборн, когда Осборн уйдет с полком? –  спросил Кроули, входя в комнату; он исполнял на своей макушке дуэт двумя  огромными головными щетками и с восхищением поглядывал из-под свисающих волос  на свою хорошенькую жену.    

– Наверно,  выплачет себе глаза, – отвечала Бекки. – Она уже раз пять принималась  хныкать при одном упоминании об этом, когда мы были вдвоем.    

– А  тебе, видно, решительно все равно, – сказал Родон, задетый за живое  бесчувственностью своей жены.    

– Ах  ты, гадкий! Да разве ты не знаешь, что я намерена ехать с тобой? – воскликнула  Беккн. – Кроме того, ты совсем другое дело! Ты идешь адъютантом. генерала  Тафто. Мы не состоим в строевых войсках! – сказала миссис Кроули,  вздергивая головку с таким видом, что супруг пришел в восторг и, нагнувшись,  поцеловал ее.    

– Родон,  голубчик… как ты думаешь… не лучше ли будет получить эти деньги с Купидона до  его отъезда? – продолжала Бекки, прикалывая сногсшибательный бантик. Она  прозвала Джорджа Осборна Купидоном. Она десятки раз говорила ему о его красивой  наружности. Она ласково поглядывала на него за экарте по вечерам, когда он  забегал к Родону на полчасика перед сном.    

Она  часто называла Джорджа ужасным ветреником и грозилась рассказать Эмми о его  времяпрепровождении и дурных сумасбродных привычках. Она подавала ему сигары и  подносила огонь: ей был хорошо известен эффект этого маневра, так как в былые  дни она испробовала его на Родоне Кроули. Джордж считал ее веселой, остроумной,  лукавой, distmguee, восхитительной. Во время прогулок и обедов Векки.  разумеется, совершенно затмевала бедную Эмми, которая робко сидела, не  произнося ни слова, пока ее супруг и миссис Кроули оживленно болтали, а капитан  Кроули и Джоз (вскоре присоединившийся к новобрачным) в молчании поглощали еду.    

В душе у  Эмми шевелилось предчувствие чего-то недоброго со стороны подруги. Остроумие  Ребекки, ее веселый нрав и таланты смущали ее и вызывали тягостную тревогу. Они  женаты всего лишь неделю, а Джордж уже скучает с ней и жаждет другого общества!  Она трепетала за будущее. «Какой я буду ему спутницей, – думала она, –  ему, такому умному и блестящему, когда сама я такая незаметная и глупенькая!  Как было благородно с его стороны жениться на мне – отречься от всего и  снизойти до меня. Мне следовало бы отказать ему. но у меня не хватило духу. Мне  следовало бы остаться дома и ухаживать за бедным папой!» Она впервые вспомнила  о своем небрежении к родителям (у бедняжки были, конечно, некоторые основания  обвинять себя в этом) и покраснела от стыда. «О, я поступила очень гадко, –  думала она, – я показала себя эгоисткой, когда забыла о них в их горе…  когда заставила Джорджа жениться на мне. Я знаю, что недостойна его… Знаю, что  он был бы счастлив и без меня… и все же… но ведь я старалась, старалась от него  отказаться».    

Тяжело,  когда такие мысли и признания тревожат молодую жену в первую же неделю после  свадьбы. Но так оно было, и накануне приезда Доббина, в чудный, залитый лунным  светом майский вечер, такой теплый и благоуханный, что все окна были открыты на  балкон, с которого Джордж и миссис Кроули любовались спокойной ширью океана,  пока Родон и Джоз были заняты в комнате игрою в триктрак, – Эмилия сидела  в большом кресле, всеми забытая, и, глядя на обе эти группы, чувствовала  отчаяние и угрызения совести, которые тяжким гнетом ложились на эту нежную  одинокую душу. Всего неделя, а вот до чего дошло! Будущее, если бы она  заглянула в него, представилось бы ей поистине мрачным. Но Эмми была слишком  робка, если можно так выразиться, чтобы заглядывать туда и пускаться в плавание  по этому безбрежному морю одной, без указчика и защитника. Я знаю, что мисс  Смит невысокого о ней мнения. Но, дорогая моя мисс Смит, много ли найдется  женщин, одаренных вашей изумительной твердостью духа?    

– Что  за чудесная ночь, как ярко светит месяц! – сказал Джордж, попыхивая  сигарой и пуская дым к небесам.    

– Как  восхитительно пахнут сигары на открытом воздухе! Я обожаю их аромат! Кто бы мог  подумать, что луна отстоит от земли на двести тридцать шесть тысяч восемьсот  сорок семь миль, – прибавила Бекки, с улыбкой поглядывая на ночное  светило. – Разве я не умница, что еще помню это? Да, да, мы все это учили  в пансионе мисс Пинкертон. Как спокойно море, и воздух совсем прозрачный. Право  же, я, кажется, могу разглядеть французский берег! – И взор ее блестящих  зеленых глаз устремился вдаль, пронзая ночной мрак, словно она действительно  что-то видела вдали. – Знаете, что я собираюсь сделать в одно прекрасное  утро? – продолжала она. – Я убедилась, что плаваю великолепно, и вот  как-нибудь, когда компаньонка моей тетки Кроули… знаете, эта старушка  Бригс, – вы ведь помните ее?., такая особа с крючковатым носом, с длинными  космами! – когда Бригс отправится купаться, я нырну к ней под кабинку и  буду добиваться примирения в воде. Что, разве плохо придумано?    

Джордж  расхохотался при мысли о таком подводном свидании.    

– Что  у вас там? – крикнул им Родон, встряхивая стаканчик с костями. Эмилия же  ни с того ни с сего расплакалась и быстро ушла к себе в комнату, где могла  проливать слезы без помехи.    

Нашей  истории суждено в этой главе то возвращаться вспять, то забегать вперед самым  беспорядочным образом; доведя рассказ до завтрашнего дня, мы будем вынуждены  немедленно обратиться ко вчерашнему, чтобы читатель ничего не упустил из нашего  повествования. Подобно тому как на приемах у ее величества кареты послов и  высших сановников без промедления отъезжают от подъезда, между тем как дамам  капитана Джонса приходится долго ждать свой наемный экипаж; подобно тому как в  приемной министра финансов человек десять просителей терпеливо ждут своей  очереди и их вызывают на аудиенцию одного за другим, по вдруг в комнату входит  депутат парламента от Ирландии или еще какая-нибудь важная особа и направляется  прямо в кабинет товарища министра буквально но головам присутствующих: точно  так же и романисту приходится в развитии повествования быть не только  справедливым, но и пристрастным. Он обязан рассказать обо всем, вплоть до  мелочей, но важным событиям мелочи должны уступать дорогу. И, разумеется,  обстоятельство, которое привело Доббина в Брайтон, – то есть получение  гвардией и линейной пехотой приказа о выступлении в Бельгию и сосредоточение  всех союзных армии в этой стране под командованием его светлости герцога  Веллингтона, – такое замечательное обстоятельство, говорю я, имело все  права и преимущества перед остальными, меньшими по своему значению  происшествиями, из коих главным образом и слагается наша повесть. Отсюда и  произошли некоторый беспорядок и путаница, впрочем, вполне извинительные и  допустимые. И сейчас мы продвинулись во времени за пределы XXII главы лишь  настолько, чтобы развести наших действующих лиц по их комнатам переодеваться к  обеду, который состоялся в день приезда Доббина в обычный час.    

Джордж  или был слишком мягкосердечен, или же чересчур увлекся завязыванием шейного  платка, чтобы сразу сообщить Эмилии известие, привезенное ему из Лондона  товарищем. Когда же он вошел к ней в комнату с письмом поверенного в руке, вид  у него был такой торжественный и важный, что жена его, всегда готовая ждать  беды, решила, что произошло нечто ужасное, и, подбежав к супругу, стала умолять  своего миленького Джорджа рассказать ей все решительно. Получен приказ  выступать за границу? На будущей неделе ждут сражения? Сердце ее чуяло, что так  и будет!    

Миленький  Джордж уклонился от вопроса о заграничном походе и, покачав меланхолически  головой, сказал:    

– Нет,  Эмми, дело не в этом. Не о себе я забочусь, а о тебе! Я получил дурные  известия. Отец отказывается от всяких сношений со мной, он порвал с нами и  обрек нас на бедность. Я-то легко могу с этим примириться, но ты, моя дорогая,  как ты это перенесешь? Читай!    

И он дал  ей письмо.    

Эмилия с  нежной тревогой во взоре выслушала своего благородного героя, выражавшего ей  столь великодушные чувства, и, присев на кровать, стала читать письмо, которое  Джордж подал ей с торжественным трагическим видом. Но по мере того как она  читала, лицо ее прояснялось. Как мы уже имели случай упоминать, мысль разделить  бедность и лишения с любимым человеком отнюдь не пугает женщину, наделенную  горячим сердцем. Маленькой Эмилии такая перспектива даже была приятна. Но потом  она, как всегда, устыдилась, что почувствовала себя счастливой в такой  неподходящий момент, и, подавив свою радость, сдержанно проговорила:    

– Ах,  Джордж, у тебя, должно быть, сердце обливается кровью при мысли о разлуке с отцом!    

– Ну  конечно! – ответил Джордж с выражением муки на лице.    

– Но  он не будет долго сердиться на тебя, – продолжала она. – Разве на  тебя можно сердиться! Он должен будет простить тебя, мой дорогой, мой милый  муж! Иначе я никогда себе этого не прощу.    

– Меня  беспокоит не мое несчастье, бедняжка моя Эмми, а твое, – сказал  Джордж. – Что мне бедность! И к тому же, хоть я и не хочу хвастаться, но  думаю, что у меня достаточно талантов, чтобы пробить себе дорогу в жизни.    

– Разумеется! –  перебила его жена и подумала, что война скоро кончится и Джорджа сейчас же  произведут в генералы.    

– Да,  я пробью себе дорогу не хуже всякого другого, – продолжал Осборн. –  Но ты, дорогая моя девочка? Как я перенесу, что ты лишена удобств и положения в  обществе, на которые вправе рассчитывать моя жена? Моя девочка – в казармах;  жена солдата, да еще в походе, где она подвергается всевозможным неприятностям  и лишениям. Вот что разрывает мне сердце!    

Эмми,  совершенно успокоенная мыслью, что только это и тревожит ее мужа, взяла его за  руку и с сияющим лицом стала напевать куплет из популярной песенки «Старая  лестница в Уоппинге», в которой героиня, упрекнув своего Тома в холодности,  обещает «и штаны ему штопать, и грог подавать», если он останется ей верен,  будет с ней ласков и не бросит ее.    

– Кроме  того, – промолвила она, помолчав, с таким прелестным и счастливым видом,  какого можно пожелать всякой молодой женщине, – две тысячи фунтов – это же  целая куча денег! Разве нет, Джордж?    

Джордж  посмеялся ее наивности. Вскоре они сошли вниз к обеду, причем Эмилия, держа  мужа под руку, продолжала напевать «Старую лестницу в Уоппинге», и на душе у  нее было легче, чем все эти последние дни.    

Таким  образом, состоявшийся наконец обед против ожидания прошел весело и оживленно.  Предвкушение похода отвлекало Джорджа от мрачных мыслей о суровом отцовском  приговоре. Доббин по-прежнему балагурил без умолку. Он забавлял общество  рассказами о жизни армии в Бельгии, где только и делают, что задают fetes[45], веселятся и  модничают. Затем, преследуя какие-то свои особые цели, наш ловкий капитан  принялся описывать, как супруга майора, миссис О'Дауд, укладывала свой собственный  гардероб и гардероб мужа и как его лучшие эполеты были засунуты в чайницу, а ее  знаменитый желтый тюрбан с райской птицей, завернутый в бумагу, был заперт в  жестяной футляр из-под майоровой треуголки. Можно себе представить, какой эффект  произведет этот тюрбан при дворе французского короля в Генте или же на парадных  офицерских балах в Брюсселе!    

– В  Генте? В Брюсселе? – воскликнула Эмилия, внезапно вздрогнув. – Разве  получен приказ выступать, Джордж? Разве полк уже выступает?    

Выражение  ужаса пробежало по ее нежному улыбающемуся личику, и она невольно прижалась к  Джорджу.    

– Не  бойся, дорогая! – промолвил он снисходительно. – Переезд займет всего  двенадцать часов. Это совсем не страшно. Ты тоже поедешь, Эмми!    

– Я-то  непременно поеду, – заявила Бекки. – Ведь я сама почти офицер штаба.  Генерал Тафто большой мой поклонник, не правда ли, Родон?    

Родон  расхохотался своим громоподобным смехом. Уильям Доббин покраснел до корней  волос.    

– Она  не может ехать, – сказал он. «Подумайте об опасности», – хотел он  добавить. Но разве не старался он доказать всеми своими речами, что никакой  опасности нет? Он окончательно смешался и замолчал.    

– Я  должна ехать, и поеду! – с жаром воскликнула Эмми. И Джордж, одобрив ее  решительность, потрепал ее по щеке, спросил всех присутствующих за столом,  видели ли они когда-нибудь такую задорную женушку, и согласился на то, чтобы  она его сопровождала.    

– Мы  попросим миссис О'Дауд опекать тебя! – обещал он.    

Какое ей  было дело до всего остального, раз ее муж будет с нею? Казалось, им удалось  отодвинуть разлуку. Да, впереди их ждала война и опасность, но могли пройти  месяцы, прежде чем война и опасность надвинутся вплотную. Во всяком случае, это  была отсрочка, и робкая маленькая Эмилия чувствовала себя почти такой же  счастливой, как если бы война вовсе не предстояла. Даже у Доббина отлегло от  сердца. Ведь для него возможность видеть Эмилню составляла величайшую радость и  надежду его жизни, и он уже думал про себя, как он будет охранять ее и беречь.  «Будь она моей женой, я не позволил бы ей ехать», – подумал он. Но ее  владыкой был Джордж, и Доббин не считал себя вправе отговаривать товарища.    

Обняв  подругу за талию, Ребекка наконец увела ее от обеденного стола, за которым было  обсуждено столько важных дел, а мужчины, оставшись одни в весьма приподнятом  настроении, стали распивать вино и вести веселые разговоры.    

Еще за  обедом Родон получил от жены интимную записочку, и хотя он сейчас же скомкал ее  и сжег на свечке, нам удалось прочесть ее, стоя позади Ребекки. «Великая  новость! – писала она. – Миссис Бьют уехала. Получи у Купидона деньги  сегодня же, так как завтра он, по всей вероятности, уедет. Не забудь об этом.  Р.».    

И вот,  когда мужчины собрались перейти к дамам пить кофе, Родон тронул Осборна за локоть  и сказал ему ласково:    

– Осборн,  голубчик! Если вас не затруднит, я побеспокою вас насчет той безделицы!    

Джорджа  это очень даже затрудняло, но тем не менее он вручил Родону в счет долга порядочный  куш банковыми билетами, которые достал из бумажника, а на остающуюся сумму  выдал вексель на своих агентов сроком через неделю.    

Когда  этот вопрос был улажен, Джордж, Джоз и Доббин, закурив сигары, стали держать  военный совет и договорились, что на следующий день всем нужно ехать в Лондон в  открытой коляске Джоза. Джоз, вероятно, предпочел бы остаться в Брайтоне до  отъезда Родона Кроули, но Доббин и Джордж уломали его, и он согласился отвезти  всех в Лондон и велел запрячь четверку, как подобало его достоинству. На этой  четверке они и отправились в путь на следующий день, после раннего завтрака.  Эмилия поднялась спозаранку и очень живо и ловко уложила свои маленькие  чемоданы, между тем как Джордж лежал в постели, скорбя о том, что у его жены  нет горничной, которая могла бы ей помочь. Эмилия же только радовалась, что  может сама справиться с этим делом. Смутная неприязнь по отношению к Ребекке  переполняла ее; и хотя они расцеловались на прощанье самым нежнейшим образом,  однако нам известно, что такое ревность, а миссис Эмилия обладала и этой  добродетелью в числе других, свойственных ее полу.    

Нам  следует вспомнить, что, кроме этих лиц, посетивших Брайтон и теперь уехавших,  там находился и еще кое-кто из наших старых знакомых, а именно мисс Кроули и ее  свита. Хотя Родон с супругой проживали всего в нескольких шагах от квартиры,  которую занимала немощная мисс Кроули, однако двери ее оставались закрытыми для  них так же неумолимо, как в свое время в Лондоне. Пока миссис Бьют Кроули была  подле своей невестки, она принимала все меры к тому, чтобы ее возлюбленная  Матильда не подвергалась волнениям, вызываемым встречами с племянником. Когда  старая дева отправлялась кататься, верная миссис Быот сопровождала ее в  коляске. Когда мисс Кроули выносили в портшезе подышать чистым воздухом, миссис  Бьют шла рядом с одной стороны, а честная Бригс охраняла другой фланг. И если  им случалось встретить Родона и его жену, то, несмотря на то, что он всякий раз  угодливо снимал шляпу, компания мисс Кроули проходила мимо него с таким  холодным и убийственным безразличием, что Родон начал впадать в отчаяние.    

– Мы  могли бы с таким же успехом остаться в Лондоне, – говаривал капитан Кроули  с удрученным видом.    

– Удобная  гостиница в Брайтоне лучше долгового отделения на Чансери-лейн, – отвечала  его жена, обладавшая более жизнерадостным характером. – Вспомни двух  адъютантов мистера Мозеса, помощника шерифа, которые целую неделю дежурили  около нашей квартиры. Наши здешние друзья не блещут умом, мой милый Родон, но  мистер Джоз и капитан Купидон все же лучше, чем агенты мистера Мозеса!    

– Удивляюсь,  как это исполнительные листы не прислали сюда вслед за мною, – продолжал  Родон все так же уныло.    

– Когда  их пришлют, мы сумеем ускользнуть от них, – ответила отважная маленькая  Бекки и затем указала своему супругу на великое удобство и выгоду встречи с  Джо-зом и Осборном, в результате которой Родон весьма своевременно получил  небольшую толику наличных денег.    

– Их  едва хватит для уплаты по счету гостиницы! – проворчал гвардеец.    

– А  зачем нам платить? – возразила супруга, у которой на все был готов ответ.    

Через  лакея Родона, который по-прежнему поддерживал знакомство с мужской половиной  прислуги мисс Кроули и был уполномочен при всяком удобном случае ставить ее  кучеру выпивку, каждый шаг старой мисс Кроули был отлично известен нашей  молодой чете. Ребекке пришла в голову счастливая мысль заболеть, и она  пригласила того же аптекаря, который пользовал старую деву, так что, в общем,  супруги были осведомлены неплохо. К тому же Бригс, хоть и вынужденная занять  враждебную позицию, не питала злобы R Родону и его жене. По доброте сердечной  она не умела долго таить обиду, и теперь, когда причина ревности отпала, ее  неприязнь к Ребекке тоже исчезла, и она помнила только ее неизменно ласковые  слова и веселый нрав. Не говоря уж о том, что и она сама, и горничная миссис  Феркин, и все домочадцы мисс Кроули втайне стонали под игом торжествующего  тирана – миссис Бьют.    

Как  нередко бывает, эта хорошая, но не в меру властная женщина хватила через край и  немилосердно злоупотребляла своими преимуществами. За несколько недель она  довела больную до такого безропотного послушания, что несчастная всецело  подчинилась распоряжениям невестки и даже не смела жаловаться на свою рабскую  зависимость ни Бригс, ни Феркин. Миссис Бьют с неукоснительной аккуратностью  отмеряла стаканы вина, которые мисс Кроули ежедневно дозволялось выпивать, к  великому неудовольствию Феркин и дворецкого, лишенных теперь возможности  распорядиться даже бутылкой хереса. Она решала, в каком количестве и в каком  порядке давать мисс Кроули печенку, цыплят и сладкое. Ночью ли, днем ли, утром  ли – она подавала больной отвратительные лекарства, прописанные доктором, и та  глотала их так безропотно и смиренно, что Феркин говорила: «Бедная моя хозяйка  принимает лекарство покорно, что твой ягненок!» Она предписывала катанье в  коляске или же прогулки в портшезе – одним словом, скрутила выздоравливающую  старую леди так, как и подобает распорядительной, заботливой,  высоконравственной женщине. Если ее пациентка делала слабые попытки  сопротивляться и просила дать ей лишний кусочек за обедом или немножко меньше  лекарства, сиделка грозила ей немедленной смертью, и мисс Кроули тотчас же  сдавалась. «Совсем загрустила, бедняжка, – жаловалась Феркин  компаньонке, – за три недели ни разу не назвала меня дурой!» В конце концов  миссис Бьют решила уволить честную горничную, а также толстого дворецкого  мистера Боулса и самое Бригс и выписать своих дочерей из пасторского дома, с  тем чтобы потом перевезти дорогую страдалицу в Королевское Кроули, – как  вдруг произошел прискорбный случай, вынудивший миссис Бьют отказаться от ее приятных  обязанностей. Преподобный Бьют Кроули, ее супруг, возвращаясь как-то вечером  домой, упал с лошади и сломал себе ключицу. У него началась лихорадка,  появились признаки воспаления, и миссис Бьют пришлось оставить Сассекс и отбыть  в Хэмпшир. Она пообещала вернуться к своему дражайшему другу, как только  поправится Бьют, и уехала, оставив строгие наказы всему дому насчет ухода за  хозяйкой. Но едва она заняла свое место в саутгемптонской карете, в доме мисс  Кроули все вздохнули свободно и ощутили такую радость, какой не знали уже в  течение многих недель. В тот же день мисс Кроули пропустила дневной прием  лекарства; в тот же день, позже, Боулс откупорил особую бутылку хереса для себя  и миссис Феркин; и в тот же вечер мисс Кроули и мисс Бригс разрешили себе партию  в пикет вместо чтения одной из проповедей Портиаса. Произошло то же, что в  старинной детской сказочке: палка позабыла бить собаку, и все мирно и счастливо  вернулись к прерванным делам.    

Два-три  раза в неделю, в очень ранний утренний час, мисс Бригс имела обыкновение уходить  к морю, занимать кабинку и плескаться в воде в фланелевом купальном костюме и  клеенчатом чепце. Ребекке, как мы знаем, было известно это обстоятельство, и  хотя она не выполнила своей угрозы нырнуть под кабинку и застигнуть Бригс врасплох,  под священной сенью тента, однако решила атаковать компаньонку, когда та выйдет  на берег, освеженная купаньем, набравшись новых сил и, вероятно, в хорошем  расположении духа.    

Поэтому,  поднявшись наутро очень рано, Бекки принесла в гостиную, выходившую на море,  подзорную трубу и навела ее на ряд кабинок. Она увидела, как Бригс показалась,  вошла в купальню и погрузилась в морские волны. Бекки очутилась на берегу как  раз в ту минуту, когда нимфа, на поиски которой она явилась, ступила на  прибрежную гальку. Это была премилая картина: берег, лица купальщиц, длинный  ряд утесов и зданий – все алело и сверкало в сиянии солнца. Выйдя из кабинки,  Бригс увидела Ребекку, которая ласково, нежно улыбалась и протягивала ей свою  хорошенькую белую ручку. Что оставалось Бригс, как не принять это приветствие?    

– Мисс  Ш… Миссис Кроули! – сказала она.    

Миссис  Кроули схватила ее руку, прижала к своему сердцу и, поддавшись внезапному порыву,  обняла мисс Бригс и страстно ее поцеловала.    

– Дорогой,  дорогой друг! – произнесла она с таким неподдельным чувством, что мисс  Бригс, разумеется, сейчас же растаяла, и даже служанка при купальне размякла.    

Ребекка  без труда завязала с Бригс долгий восхити тельный интимный разговор. Все, что  произошло, начиная с того утра, когда Бекки внезапно покинула дом мисс Кроули  на Парк-лейн. и кончая долгожданным отъездом миссис Бьют, – все это мисс  Бригс изложила обстоятельно и с чувством. Все признаки болезни мисс Кроули и  мельчайшие подробности относительно ее состояния и лечения были описаны с той  полнотой и точностью, которыми упиваются женщины. Разве дамам надоедает  когда-нибудь болтать друг с другом о своих недомоганиях и докторах? Бригс это  никогда не надоедало, а Ребекка слушала ее без устали. Какое счастье, что  милой, доброй Бригс, что верной, бесценной Феркин было позволено оставаться с  их благодетельницей во все время ее болезни! Да благословит ее небо! Правда,  она, Ребекка, как будто бы нарушила свой долг по отношению к мисс Кроули, но  разве не была ее вина естественной и извинительной? Разве могла она отказать  человеку, завладевшему ее сердцем? В ответ на такой вопрос сентиментальная  Бригс могла лишь возвести очи к небу, испустить сочувственный вздох, вспомнить,  что она тоже много лет тому назад подарила кому-то свою привязанность, и  согласиться, что Ребекка вовсе уж не такая преступница.    

– Могу  ли я когда-нибудь позабыть ту, которая так пригрела одинокую сиротку?  Нет, – говорила Ребекка, – хоть она и оттолкнула меня, я никогда не  перестану ее любить, я посвящу служению ей всю свою жизнь! Милая моя мисс  Бригс, я люблю и обожаю мисс Кроули больше всех женщин в мире, как свою  благодетельницу и как обожаемую родственницу моего Родона. А после нее я люблю  всех тех, кто предан ей! Я никогда не стала бы обращаться с верными друзьями  мисс Кроули так, как поступала эта противная интриганка миссис Бьют.  Родон, – продолжала Ребекка, – у которого такое нежное сердце, хотя  по своим манерам и виду он и может показаться грубым и равнодушным, –  Родон сотни раз говорил со слезами на глазах, что он благословляет небо за то,  что у его дражайшей тетушки есть две такие изумительные сиделки, как преданная  Феркин и несравненная мисс Бригс. Если же, как он весьма опасается, махинации  этой ужасной миссис Бьют приведут к тому, что от одра мисс Кроули будут изгнаны  все, кого она любит, и бедная леди останется во власти этих гарпий из  пасторского дома, то Ребекка просит ее (мисс Бригс) помнить, что собственный  дом Ребекки, при всей его скромности, будет всегда для нее открыт.    

– Дорогой  друг, – воскликнула она страстно, – иные сердца не забывают  благодеяний; не все женщины похожи на миссис Бьют Кроули! Впрочем, мне ли на  нее жаловаться, – прибавила Ребекка, – хоть я и была орудием и  жертвой ее козней, но разве не ей я обязана моим дорогим Родоном?    

И  Ребекка разоблачила перед мисс Бригс все поведение миссис Бьют в Королевском Кроули,  которое вначале было для нее загадкой, но достаточно объяснилось впоследствии,  когда вспыхнула взаимная любовь, которую миссис Бьют поощряла всеми правдами и  неправдами, когда двое невинных молодых людей угодили в сети, расставленные им  супругой пастора, полюбили друг друга, поженились и оказались обездоленными  благодаря ее хитрым проискам.    

Все это  было совершенно верно, и Бригс с полной ясностью поняла, что миссис Бьют сама  подстроила брак Родона и Ребекки. Но хотя последняя и оказалась невинной  жертвой, однако мисс Бригс не могла скрыть от нее своего опасения, что  привязанность мисс Кроули безнадежно Ребеккой утрачена и старая леди никогда не  простит племяннику столь неблагоразумного брака.    

На этот  счет у Ребекки имелось свое собственное мнение, и она по-прежнему не теряла  мужества. Если мисс Кроули не простит их сейчас, то, возможно, смилостивится в  будущем. Даже и сейчас между Родоном и титулом баронета стоит только хилый,  болезненный Питт Кроули. Случись с ним что-нибудь, и все будет хорошо! Так или  иначе, но для нее уже было удовлетворением раскрыть все козни миссис Бьют и как  следует о ней позлословить. Это могло оказаться полезным и для Родона. И  Ребекка, проболтав добрый час со своим вновь обретенным другом, покинула мисс  Бригс, нежно заверив ее в своем уважении и любви и не сомневаясь, что  происшедший между ними разговор будет в самом скором времени передан мисс  Кроули. Между тем Ребекке пора было возвращаться в гостиницу, где все вчерашнее  общество собралось за прощальным завтраком. Ребекка и Эмилия распрощались очень  нежно, как подобает двум женщинам, преданным друг другу, словно сестры; и  Ребекка, неоднократно прибегнув к помощи носового платка, расцеловав подругу  так, точно они расставались навеки, и намахавшись из окна платочком (кстати  сказать, совершенно сухим) вслед отъезжавшей карете, вернулась к столу. Уплетая  креветки с большим аппетитом, если принять во внимание ее волнение, она  рассказала Родону, что произошло во время ее утренней прогулки между нею и  Бригс. Исполненная самых радужных надежд, она и в нем пробудила надежду. Ей  почти всегда удавалось передать мужу все свои мысли, как грустные, так и  радостные.    

– Теперь,  мой милый, будьте любезны присесть к тому столу и написать письмецо мисс  Кроули, в котором сообщите ей, что вы хороший мальчик, и все такое.    

И Родон  сел за стол и сразу написал:    

     

«Брайтон,  четверг.    

Дорогая  тетушка!..»    

     

Но на  этом воображение доблестного офицера иссякло. Он только грыз кончик пера, заглядывая  в лицо жене. Та невольно рассмеялась при виде его жалобной физиономии и,  заложив руки за спину, стала расхаживать по комнате, диктуя письмо, которое  Родон записал с ее слов.    

     

– «Перед  тем как покинуть отчизну и выступить в поход, который, может быть, окажется  роковым…»    

     

– Что? –  удивился Родон, но, уловив все же юмор этой фразы, тотчас же записал ее, ухмыляясь.    

     

– «…который,  очень может быть, окажется роковым, я прибыл сюда…»    

     

– Почему  бы не сказать: «приехал сюда», Бекки? «Приехал сюда» – тоже будет правильно, –  прервал ее драгун.    

     

– «…я  прибыл сюда, – твердо повторила Бекки, топнув ножкой, – чтобы сказать  прости своему самому дорогому и давнишнему другу. Умоляю вас разрешить мне, до  того, как я уеду, быть может, навсегда, еще раз пожать ту руку, которая в  течение всей моей жизни расточала мне одни только благодеяния».    

     

– Благодеяния, –  отозвался эхом Родон, выводя это слово, в полном изумлении от своего умения  сочинять письма.    

     

– «Я  прошу вас об одном: простимся друзьями. Я разделяю гордость, присущую моему  семейству, хотя и не во всем. Я женился на дочери художника и не стыжусь этого  союза…»    

     

– Ни  капельки, вот уж нисколько, разрази меня гром! – воскликнул Родон.    

– Ах  ты, старый глупыш, – сказала Ребекка, ущипнув мужа за ухо, и заглянула ему  через плечо: не наделал ли он ошибок в правописании. – «Умоляю» не пишется  через «а», но «давнишний» – пишется!    

И Родон  переправил эти слова, преклоняясь перед глубокими познаниями своей маленькой  хозяйки.    

     

– «Я  думал, что вы были осведомлены о моей привязанности. – продолжала Ребекка. –  Я знал, что миссис Бьют Кроули всячески укрепляла и поощряла ее. Но я никого не  упрекаю. Я женился на бедной девушке и не жалею об этом. Оставляйте ваше  состояние, милая тетя, кому захотите. Я никогда не посетую на то, как вы им  распорядитесь. Поверьте, что я люблю вас, а не ваши деньги. Я желал бы  помириться с вами, прежде чем покину Англию. Позвольте мне повидать вас до  моего отъезда. Пройдет несколько недель, несколько месяцеви, быть может, будет  уже поздно. Меня убивает мысль, что придется покинуть родп-ну, не услыхав от  вас ласкового прощального привета».    

     

– В  таком письме она не узнает моего слога, – заметила Бекки. – Я нарочно  придумывала фразы покороче и поэнергичнее.    

И письмо  было отправлено тетушке, в конверте, адресованием мисс Бригс.    

Старая  мисс Кроули рассмеялась, когда Бригс с большой таинственностью вручила ей это  простодушное и искреннее послание.    

– Теперь,  когда миссис Бьют уехала, можно и почитать, что он пишет, – сказала  она. – Прочтите мне, Бригс.    

Когда  Бригс закончила чтение, ее покровительница расхохоталась еще веселее.    

– Как  вы не понимаете, дуреха вы этакая, – сказала она Бригс, которую письмо,  казалось, растрогало своей искренностью, – как вы не понимаете, что сам  Родон не написал тут ни единого слова! Он в жизни не писал мне ничего, кроме  просьб о деньгах, и все его письма перемазаны, полны ошибок и отличаются дурным  слогом. Это им вертит эта маленькая змея-гувернантка! («Все они  одинаковы, – подумала про себя мисс Кроули. – Все они жаждут моей  смерти и зарятся на мои деньги!») Я ничего не имею против свидания с  Родоном, – прибавила она, немного помолчав, тоном полнейшего  равнодушия. – Пожать ему руку или нет – мне все равно. Если только не  будет никакой сцены, то почему бы нам и не встретиться? Пожалуйста. Но  человеческое терпение имеет свои границы. И потому запомните, моя дорогая: я  почтительно отказываюсь принимать миссис Родон… что другое, а это мне не по  силам.    

И мисс  Бригс пришлось удовольствоваться тем, что ее хлопоты увенчались успехом лишь  наполовину. Торопясь свести старуху с племянником, она решила предупредить  Родона, чтобы он поджидал тетушку на Утесе, когда мисс Кроули отправится в  своем портшезе подышать воздухом.    

Там они  и встретились. Не знаю, дрогнуло ли у мисс Кроули сердце при виде ее прежнего  любимца, но она протянула ему два пальца с таким веселым и добродушным видом,  словно они встречались всего лишь накануне. Что же касается Родона, то он  покраснел, как кумач, и чуть не оторвал мисс Бригс руку, так обрадовала и  смутила его эта встреча. Быть может, его взволновали корыстные чувства, а быть  может, и любовь; может быть, он был тронут той переменой, которую произвела в  его тетушке болезнь.    

– Старуха  всегда меня баловала, – рассказывал он потом жене, – и мне,  понимаешь, стало как-то неловко и все такое. Я шел рядом с этим, как это  называется… и дошел до самых ее дверей, а там Боулс вышел, чтобы помочь ей  войти в дом. И мне тоже страшно хотелось зайти, но только…    

– И  ты не зашел, Родон! – взвизгнула его жена.    

– Нет,  моя дорогая! Хочешь верь, хочешь нет, но когда до этого дошло, я испугался!    

– Дурак!  Ты должен был войти и уже никогда не уходить! – воскликнула Ребекка.    

– Не  ругай меня, – угрюмо проговорил гвардеец. – Может быть, я и дурак,  Бекки, но тебе не следовало бы так говорить. – Взгляд, который он метнул  на жену, свидетельствовал о неподдельном гневе и не сулил ничего хорошего.    

– Ну,  полно, полно, голубчик! – сказала Ребекка, стараясь успокоить своего  разгневанного повелителя. – Но завтра ты опять ее подстереги и уж зайди к  ней обязательно, – даже если она тебя не пригласит. – На что Родон  ответил, что поступит, как ему заблагорассудится, и будет весьма признателен,  если она станет выражаться повежливее. Затем оскорбленный супруг удалился и  провел все утро в бильярдной – мрачный, надутый и молчаливый.    

Но не  успел закончиться этот вечер, как Родону пришлось, по обыкновению, отдать должное  высшей мудрости и дальновидности своей жены, ибо ее предчувствия относительно  последствий допущенной им ошибки подтвердились самым печальным образом. Мисс  Кроули, несомненно, взволновалась, встретившись с племянником и пожав ему руку  после столь длительного разрыва. Она долго размышляла об этой встрече.    

– Родон  очень потолстел и постарел, Бригс, – сказала она компаньонке. – Нос у  него стал красный, и весь он ужасно погрубел. Женитьба на этой женщине  безнадежно его опошлила. Миссис Бьют уверяла меня, что оба они выпивают. И я не  сомневаюсь, что так оно и есть. Да! От него разило джином. Я это заметила. А  вы?    

Тщетно  Бригс возражала, что миссис Бьют обо всех отзывается плохо; и если ей, Бригс,  дозволено высказать свое скромное мнение, так ведь и сама миссис Бьют…    

– Хитрая  интриганка? Да, это правда, и она обо всех говорит только дурное, но я уверена,  что та женщина спаивает Род она. Все эти люди низкого происхождения…    

– Он  был очень растроган, когда увидел вас, сударыня, – сказала  компаньонка, – и если вы вспомните, что он отправляется на поле брани…    

– Сколько  он посулил вам, Бригс? – вскричала старая дева, взвинчивая себя до  нервного исступления. – Ну вот, а теперь вы, конечно, разреветесь! Ненавижу  сцены! За что только меня всегда расстраивают? Ступайте плакать к себе в  комнату, а ко мне пришлите Феркин… Нет, стоите! Садитесь за стол,  высморкайтесь, перестаньте реветь и напишите письмо капитану Кроули!    

Беддая  Бригс послушно уселась за бювар, испещренный следами твердого, уверенного,  быстрого почерка последнего секретаря старой девы – миссис Бьют Кроули.    

– Начните  так: «Дорогой мистер Кроули». или нот: «Дорогой сэр», – этак будет лучше,  и напишите, что мисс Кроули… нет, доктор мисс Кроули, мистер Кример, поручил  вам сообщить, что здоровье мое в таком состоянии, что сильное волнение может  мне быть опасно, и потому я вынуждена отказаться от всяких семейных переговоров  и каких бы то ни было свиданий. Затем поблагодарите его за приезд в Брайтон и так  далее и попросите не оставаться здесь дольше из-за меня. И еще, мисс Бригс,  можете добавить, что я желаю ему bon voyage[46]  и что, если он потрудится зайти к моим поверенным на Грейз-инн-сквер. он найдет  там для себя весточку. Да, это все. И это заставит его уехать из Брайтона.    

Доброжелательная  Бригс с величайшим удовольствием записала последнюю фразу.    

– Захватить  меня врасплох, чуть только уехала миссис Бьют! – возмущалась  старуха. – Полнейшее неприличие! Бригс, дорогая моя, напишите миссис  Кроули, чтобы она не трудилась приезжать. Да, да. Может не трудиться… нечего ей  приезжать… Я не хочу быть рабой в собственном доме… не хочу, чтобы меня морили  голодом и пичкали отравой. Все они хотят убить меня… все… все! – И  одинокая старуха истерически разрыдалась.    

Последняя  сцена плачевной комедии, которую она играла на подмостках Ярмарки Тщеславия,  быстро приближалась. Пестрые фонарики гасли один за другим, и гем-пый занавес  готов был опуститься.    

Заключительная  фраза письма, отсылавшая Родона к поверенному мисс Кроули в Лондоне и так  охотно написанная мисс Бригс, несколько утешила драгуна и его супругу в их  горе, вызванном отказом старой девы в примирении, и произвела то именно  действие, на которое и была рассчитана, – то есть заставила Родона весьма  поспешно выехать в Лондон.    

Проигрышами  Джоза и банковыми билетами Джорджа Осборна он уплатил по счету в гостинице,  владелец которой, должно быть, и по сей день не знает, как легко он мог  лишиться этих денег. Дело в том, что Ребекка, подобно генералу, который перед  битвой отсылает свой обоз в тыл, предусмотрительно уложила наиболее ценные вещи  и отослала их с почтовой каретой, под охраной лакея Осборнов, которому было  поручено доставить в Лондон сундуки своих господ. Родон с супругой вернулись в  город на следующий день в той же карете.    

– Мне  жаль, что я не повидал старушку перед отъездом, – сказал Родон. – Она  так осунулась, так изменилась, что, наверно, долго не протянет. Интересно,  какой же чек я получу у Уокси? Фунтов двести… наверное, не меньше двухсот… ты  как думаешь, Бекки?    

Памятуя  частые визиты адъютантов мидлсекского шерифа, Родон с женой не вернулись к себе  на квартиру в Бромптоне, а остановились в гостинице. Ребекке представился  случай увидать этих джентльменов на следующий день рано утром, по дороге к дому  старой миссис Седли в Фулеме, куда она отправилась навестить свою милочку  Эмилию и брайтонских друзей. Однако все они уже выехали в Чатем, а оттуда в  Харидж, чтобы отплыть с полком в Бельгию, – дома была только старушка  миссис Седли, одинокая и плачущая.    

Когда  Ребекка вернулась к себе в гостиницу, ее муж успел уже побывать в Грейз-инне и  узнать свою судьбу.    

– Черт  подери, Бекки, – крикнул он в бешенстве, – она дала мне всего  двадцать фунтов!    

Над ними  жестоко подшутили, но шутка была так хороша, что Бекки громко рассмеялась,  глядя на расстроенную физиономию Родона.    

 ГЛАВА XXVI

  Между Лондоном и  Чатемом    

     

Покинув  Брайтон, наш друг Джордж, как и подобало знатной особе, путешествующей в  коляске четверкой, важно подкатил к прекрасной гостинице на Кэвендиш-сквер, где  для этого джентельмена и его молодой жены был уже приготовлен ряд великолепных  комнат и превосходно сервированный стол, окруженный полдюжиной безмолвных  черных слуг. Джордж принимал Джоза и Доббина с видом вельможи, а робкая Эмилия  в первый раз сидела на месте хозяйки «за своим собственным столом», по  выражению Джорджа.    

Джордж  браковал вино и третировал слуг совсем по-королевски; Джоз с громадным  наслаждением поглощал суп из черепахи. Суп разливал Доббин, потому что хозяйка,  перед которой стояла миска, была так неопытна, что собиралась налить мистеру  Седли супу, забыв положить в него столь лакомого черепашьего жиру.    

Великолепие  пира и апартаментов, в которых он происходил, встревожило мистера Доббина, и  после обеда, когда Джоз уснул в большом кресле, он попробовал образумить своего  друга. Но напрасно он восставал против черепахи и шампанского, уместных разве  что на столе архиепископа.    

– Я  привык путешествовать, как джентльмен, – возразил Джордж, – и моя  жена, черт возьми, будет путешествовать, как леди. Пока у меня есть хоть грош в  кармане, она ни в чем не будет нуждаться, – сказал наш благородный  джентльмен, вполне довольный своим великодушием. И Доббин отступился и не стал  его убеждать, что для Эмилии счастье заключается не в супе из черепахи.    

Вскоре  после обеда Эмилия робко выразила желание съездить навестить свою мать в Фулеме,  на что Джордж, немного поворчав, дал разрешение. Она побежала в огромную  спальню, посреди которой стояла огромная, как катафалк, кровать («на ней спала  сестра императора Александра, когда сюда приезжали союзные монархи»), и с  чрезвычайной поспешностью и радостью надела шляпку и шаль. Когда она вернулась  в столовую, Джордж все еще пил красное вино и не обнаружил ни малейшего желания  двинуться с места.    

– Разве  ты со мной не поедешь, милый? – спросила она.    

Нет, у  «милого» были в этот вечер «дела». Его лакей наймет ей карету и проводит ее.  Карета подкатила к подъезду гостиницы, и Эмилия, сделав Джорджу несколько  разочарованный реверанс и напрасно взглянув раза два ему в лицо, печально  спустилась вниз по большой лестнице. Капитан Доббин последовал за нею, усадил  ее и проводил взглядом отъехавший экипаж. Даже лакей постыдился назвать кучеру  адрес, пока его могли услышать гостиничные слуги, и обещал дать нужные указания  дорогой.    

Доббин  пошел пешком на свою старую квартиру у Слотера, вероятно, думая о том, как  восхитительно было бы сидеть в этой наемной карете рядом с миссис Осборн. У  Джорджа, очевидно, быта другие вкусы: выпив достаточное количество вина, он  отправился в театр смотреть Кипа в роли Шейлока. (Капитан Осборн был записной  театрал и сам успешно исполнял комические роли в гарнизонных спектаклях.) Джоз  проспал до позднего вечера и проснулся лишь оттого, что слуга с некоторым шумом  убирал со стола графины, опоражнивая те, в которых еще что-то плескалось; была  вызвана еще одна карета, и тучного героя отвезли домой, прямо в постель.    

Можете  быть уверены, что, как только карета подкатила к маленькой садовой калитке,  миссис Седли выбежала из дому навстречу плачущей и дрожащей Эмилии и прижала ее  к сердцу с пылкой материнской нежностью. Старый мистер Клен, работавший без  сюртука в своем садике, смущенно скрылся. Молодая ирландка-прислуга выскочила  из кухни и с улыбкой приветствовала гостью. Эмилия едва могла дойти до дверей и  подняться по лестнице в гостиную своих родителей.    

Если  читатель обладает хотя бы малейшей чувствительностью, он легко себе представит,  как раскрылись все шлюзы и как мать с дочерью плакали, обнимаясь в этом  святилище. Да и когда женщины не плачут – в каких радостных, печальных или каких-нибудь  иных случаях жизни? А уж после такого события, как свадьба, мать и дочь,  конечно, имеют полное право дать волю своей чувствительности; это так сладостно  и так облегчает! Я знал женщин, которые целовались и плакали по случаю свадьбы,  даже будучи заклятыми врагами. Насколько же они больше волнуются, если любят  друг друга! Добрые матери вторично выходят замуж на свадьбах своих дочерей.  Относительно же дальнейших событий – кто не знает, какими сверхматеринскими чувствами  наделены все бабушки? В самом деле, пока женщина не сделается бабушкой, она  часто не знает даже, что значит быть матерью. Не будем же мешать Эмилии и ее  матери, которые шепчутся и охают, смеются и плачут в сумерках гостиной. Старый  мистер Седли так и поступил. Он-то не догадался, кто был в карете, которая  подъехала к их дому. Он не выбежал навстречу своей дочери, хотя горячо  расцеловал ее, когда она вошла в комнату (где он был, по обыкновению, занят  своими бумагами, счетами и документами), и, посидев немного с матерью и  дочерью, благоразумно предоставил маленькую гостиную в их полное распоряжение.    

Лакей  Джорджа высокомерно взирал на мистера Клепа, в одном жилете поливавшего розы.  Однако перед мистером Седли он снисходительно снял шляпу. Старик расспрашивал  его о своем зяте, о карете Джоза, о том, брал ли тот своих лошадей в Брайтон, о  коварном предателе Бонапарте и о войне, пока из дома не вышла девушка-ирландка  с закуской и бутылкой вина. Тогда старый джентльмен угостил лакея и вдобавок  дал ему золотую монету, которую лакей сунул в карман со смешанным чувством  удивления и презрения.    

– За  здоровье вашего хозяина и хозяйки, Троттер, – сказал мистер Седли, –  а вот на это выпейте за свое собственное здоровье, Троттер, когда вернетесь  домой.    

Всего  лишь девять дней прошло с тех пор, как Эмилия покинула это смиренное жилище, а  как далеко казалось то время, когда она простилась с ним! Какая пропасть легла  между нею и этой прошлой жизнью! Теперь она могла оглянуться назад и словно со  стороны увидеть молоденькую девушку, всецело поглощенную любовью и отвечавшую  на родительскую нежность нельзя сказать чтобы неблагодарностью, но равнодушием,  в то время как все ее помыслы были сосредоточены на одной желанной цели.  Воспоминание о тех днях, еще таких недавних, но уже ушедших так далеко,  пробудило в ней чувство стыда, и вид добрых родителей наполнил ее раскаянием.  Приз был выигран, небесное блаженство достигнуто, – так неужели же  победителя по-прежнему терзали сомнения и неудовлетворенность? Когда герои и  героиня переступают брачный порог, романист обычно опускает занавес, как будто  драма уже доиграна, как будто кончились сомнения и жизненная борьба, как будто  супругам, поселившимся в новой, брачной стране, цветущей и радостной, остается  только, обнявшись, спокойно шествовать к старости, наслаждаясь счастьем и  полным довольством. А между тем наша маленькая Эмилия, едва ступив на берег  этой новой страны, уже с тревогой оглядывалась назад, на покинутых друзей,  посылавших ей прощальный привет с другого, далекого берега.    

В честь  приезда новобрачной мать сочла нужным приготовить праздничное угощение, а  потому после первых же излияний оставила на минуту миссис Джордж Осборн и  побежала в подвальный этаж, в своего рода кухню-гостиную (где обитали мистер и  миссис Клеи и куда по вечерам, закончив мытье посуды и сняв папильотки,  приходила посидеть служанка мисс Фленниган); там она занялась приготовлением  чая с разными вкусными вещами. У каждого есть свои способы выражать нежные  чувства: миссис Седли казалось, что горячая сдобная булочка и апельсинное  варенье на хрустальном блюдечке будут сейчас особенно приятны Эмилии.    

Пока  внизу приготовлялись эти лакомства, Эмилия, покинув гостиную, поднялась вверх  по лестнице и, сама не зная как, очутилась в комнатке, в которой жила до  замужества, в том самом кресле, где она провела так много горьких часов. Она  упала в кресло, как в объятия старого друга, и задумалась о минувшей неделе и о  прежней своей жизни. Уже теперь печально и растерянно оглядываться назад,  всегда томиться о чем-то и, достигнув желанного, испытать больше сомнений и  скорби, чем радости, – вот что суждено было этой бедняжке, этой смиренной  страннице, заблудившейся в огромной, шумной толпе на Ярмарке Тщеславия.    

Так она  сидела у себя в комнате, любовно воскрешая в мыслях образ Джорджа, перед которым  преклонялась до замужества. Сознавала ли она, насколько отличался Джордж, каким  он был в действительности, от великолепного юного героя, которого она  боготворила? Должно пройти много-много лет, – да и человек должен быть уж  очень плох, – чтобы гордость и тщеславие женщины позволили ей сознаться в  этом. Затем перед мысленным взором Эмилии появились веселые зеленые глаза и  неотразимая улыбка Ребекки, и ей стало страшно. Так просидела она еще несколько  времени, предаваясь обычным грустным мыслям о своей судьбе, – такая же  печальная и безучастная, какой застала ее простодушная прислуга-ирландка в тот  день, когда принесла письмо Джорджа, в котором он снова просил ее стать его  женой.    

Эмилия  посмотрела на белую постельку, где она спала всего несколько дней назад, и подумала,  как было бы хорошо поспать в ней эту ночь и, проснувшись утром, как прежде,  увидеть мать, склоненную над ней с улыбкой. Затем она с ужасом вспомнила  громадный парчовый катафалк в большой торжественной спальне, ожидавший ее в  роскошной гостинице на Кэвендиш-сквер. Милая белая постелька! Сколько долгих  ночей проплакала она на ее подушках! Как она отчаивалась, как мечтала умереть!  Но теперь разве не исполнились все ее желания и разве ее возлюбленный,  соединиться с которым она уже потеряла надежду, не принадлежит ей навеки?  Добрая мама! Как нежно и терпеливо дежурила она у этого изголовья! Эмилия  подошла и опустилась на колени около постели. И эта болезненно-робкая, по  кроткая и любящая душа пыталась найти утешение в том, в чем – нужно сознаться –  она его редко искала. До сих пор ее религией была любовь; а теперь опечаленное,  раненое, разочарованное сердце ощутило потребность в ином утешителе.    

Имеем ли  мы право повторять или подслушивать ее молитвы? Нет, друзья мои, это тайна, и  нельзя разглашать ее на Ярмарке Тщеславия, о которой пишется наша повесть.    

Однако  следует сказать, что, когда Эмилию позвали наконец к чаю, наша юная леди чувствовала  себя гораздо бодрее; она уже не приходила в отчаяние, не оплакивала свою  судьбу, не думала о холодности Джорджа или о глазах Ребекки. Она сошла вниз,  расцеловала отца и мать, поговорила со стариком и даже развеселила его. Потом  уселась за фортепьяно, купленное для нее Доббином, и пропела отцу все его  любимые старые песенки. Чай она нашла превосходным и расхвалила изысканный  вкус, с каким варенье разложено по блюдечкам. Решив сделать всех счастливыми,  она и сама почувствовала себя счастливой и вечером крепко заснула в своем  огромном катафалке, а проснулась, улыбаясь, лишь тогда, когда Джордж вернулся  из театра.    

На  следующий день у Джорджа было гораздо более важное «дело», чем смотреть мистера  Кина в роли Шейлока. Тотчас по прибытии в Лондон он написал поверенным своего  отца, милостиво сообщая о своем намерении увидеться с ними на следующий день.  Счета в гостинице, а также проигрыши на бильярде и в карты капитану Кроули  почти истощили кошелек молодого человека. Прежде чем отправиться в путешествие,  его следовало пополнить, а у Джорджа не было других путей, как тронуть капитал  в две тысячи фунтов стерлингов, который поверенным было поручено выплатить ему.  В глубине души Джордж был уверен, что отец скоро смягчится. Какой родитель мог  устоять против такого совершенства, как он? Если же не удастся смягчить отца  своими прошлыми заслугами, то Джордж решил так необычайно отличиться в  предстоящей кампании, что старый джентльмен должен будет уступить. А если нет?  Ну что ж – перед ним открыт весь мир. Может быть, ему начнет везти в карты, да  и двух тысяч хватит надолго.    

И вот он  снова отправил Эмилию в карете к ее матери со строгим распоряжением и carte  blanche обеим дамам закупить все необходимое для такой леди, как миссис Джордж  Осборн, отправляющейся в заграничное путешествие. У них был на это всего один  день, и можно себе представить, как оживленно они его провели. Разъезжая в  карете, как в былые времена, торопясь от портнихи в магазин белья, провожаемая  за порог раболепными приказчиками и услужливыми владельцами, миссис Седли  словно воскресла и впервые со времени их разорения чувствовала себя  по-настоящему счастливой. Да и самой миссис Эмилии не было чуждо удовольствие  ездить по магазинам, торговаться, рассматривать и покупать красивые вещи.  (Какой мужчина, пусть даже наиболее философски настроенный, даст два пенса за  женщину, которая выше этого?) Исполняя приказания мужа, Эмилия сама  наслаждалась и накупила гору дамских нарядов, обнаружив большой вкус и  требовательность, как уверяли в один голос приказчики.    

Что  касается предстоящей войны, то миссис Осборн не очень ее боялась. Бонапарт,  конечно, будет разбит почти без боя. Из Маргета ежедневно отходили суда,  переполненные знатными джентльменами и леди, ехавшими в Брюссель и Гент. Люди  отправлялись не столько на войну, сколько на увеселительную прогулку. Газеты  глумились над недостойным выскочкой и проходимцем. Да разве этот жалкий  корсиканец мог противостоять европейским армиям и гению бессмертного  Веллингтона! Эмилия относилась к Бонапарту с полным презрением. Нечего и говорить,  что это нежное и кроткое создание заимствовало свои взгляды от окружающих, в  своей преданности она была слишком скромна, чтобы мыслить самостоятельно. В  общем, она и миссис Седли провели восхитительный день в модных лавках, и Эмилия  с большим увлечением и с большим успехом дебютировала в лондонском элегантном  мире.    

Между  тем Джордж, в фуражке набекрень, расправив плечи, с дерзким, воинственным видом  отбыл на Бедфорд-роу и гордо вошел в контору поверенного, как будто был  властителем всех бледнолицых клерков, работавших в ней. Он приказал известить  мистера Хигса, что его ожидает капитан Осборн, причем говорил таким  покровительственным и высокомерным тоном, как будто этот штафирка-адвокат,  который был втрое умнее его, в пятьдесят раз богаче и в тысячу раз опытнее,  являлся просто жалким подчиненным, обязанным немедленно бросить все дела, чтобы  услужить капитану. Он но заметил презрительного смешка, пробежавшего по комнате  от старшего клерка к практикантам, от практикантов к оборванным писцам и  бледным посыльным в слишком узких куртках. Джордж сидел, постукивая тростью по  сапогу и думая о том, какие они все жалкие твари. А жалкие твари были отлично  осведомлены обо всех его делах. Они толковали о них с другими клерками, сидя по  вечерам в трактирах за пинтой пива. Господи! Чего только не знают лондонские  поверенные и их клерки! Ничто не скроется от их любопытства, и они, оставаясь в  тени, на самом деле управляют пашей столицей.    

Может  быть, входя в кабинет мистера Хигса, Джордж ожидал, что этот джентльмен передаст  ему поручение от отца, какие-нибудь условия для мировой сделки. Может быть, он  хотел, чтобы его холодность и высокомерное обращение были приняты за энергию и  решительность. Но, как бы там ни было, поверенный встретил его таким ледяным  равнодушием, что надменные замашки Джорджа потеряли всякий смысл. Когда он  вошел в комнату мистера Хигса, поверенный сделал вид, что занят составлением  какого-то документа.    

– Прошу  садиться, сэр, – сказал он, – я через минуту займусь вашим дельцем.  Мистер По, достаньте, пожалуйста, нужные бумаги! – И он снова погрузился в  писание.    

По  принес бумаги; его принципал исчислил стоимость облигаций в две тысячи фунтов  стерлингов по курсу дня и спросил капитана Осборна, желает ли он получить свои  деньги в виде чека на банк или же даст распоряжение о покупке на эту сумму  ценных бумаг.    

– Одного  из душеприказчиков покойной миссис Осборн нет сейчас в городе, – промолвил  он равнодушно, – но мой клиент готов идти навстречу вашим желаниям и  окончить дело как можно скорее.    

– Дайте  мне чек, сэр, – ответил угрюмо капитан. – К черту шиллинги и  полупенсы, сэр! – добавил он, когда адвокат начал точно вычислять сумму  чека; и, льстя себя надеждой, что этим великодушным жестом он пристыдил старого  чудака, Джордж гордо вышел из комнаты с бумагой в кармане.    

– Через  два года этот молодец будет в долговой тюрьме, – заметил мистер Хигс  мистеру По.    

– А  вы не думаете, сэр, что мистер Осборн смягчится?    

– Вы  еще спросите, не смягчится ли гранитная колонна! – отвечал мистер Хигс.    

– Этот  далеко пойдет, – сказал клерк. – Он женат всего неделю, а я видел,  как вчера после спектакля он вместе с другими офицерами подсаживал в карету  миссис Хайфлайер.    

Тут  доложили о другом клиенте, и мистер Джордж Осборн исчез из памяти этих почтенных  джентльменов.    

Чек был  выдан на контору наших знакомых Халкера и Буллока на Ломбард-стрит, куда Джордж  и направил путь, все еще воображая, что делает дело, и где получил свои деньги.  Когда Джордж вошел в контору, Фредерик Бул-лок, эсквайр, склонив желтое лицо  над бухгалтерской книгой, давал указания писавшему в ней что-то скромному  клерку. Едва он увидел капитана, его желтое лицо приняло еще более восковой  оттенок, и он виновато проскользнул в заднюю комнату. Джордж так жадно  рассматривал полученные деньги (у него еще никогда не бывало в руках такой  большой суммы), что не заметил ни мертвенно-бледной физиономии поклонника своей  сестры, ни его поспешного бегства.    

Фред Буллок,  ежедневно обедавший теперь на Рассел-сквер, описал старику Осборну визит и  поведение его сына.    

– Он  явился с нахальным видом, – закончил Фредерик, – и забрал все до  последнего шиллинга. Надолго ли хватит такому молодцу нескольких сот фунтов  стерлингов?    

Осборн  выругался и заявил, что ему дела нет до того, скоро ли его сын растратит  деньги. Но Джордж в общем остался доволен тем, как устроил свои дела. Весь его  багаж и обмундирование были быстро собраны, и он с щедростью лорда оплатил  покупки Эмилии чеками на своих агентов.    

 ГЛАВА XXVII,

  в которой Эмилия  прибывает в свой полк    

     

Когда  щегольская коляска Джоза подкатила к подъезду гостиницы в Чатеме, первое, что  заметила Эмилия, было радостное лицо капитана Доббина, который уже целый час  прогуливался по улице в ожидании приезда друзей. Капитан, в мундире с  нашивками, в малиновом поясе и при сабле, имел такую воинственную осанку, что  толстяк Джоз начал гордиться знакомством с ним и приветствовал капитана с  сердечностью, которая сильно отличалась от его обращения в Брайтоне или на  Бонд-стрит.    

Рядом с  капитаном стоял прапорщик Стабл; как только коляска приблизилась к гостинице, у  него вырвалось восклицание: «Ох, какая красавица!» – выражавшее чрезвычайное  одобрение выбору мистера Осборна. И действительно, Эмилия, одетая в свою  свадебную ротонду и шляпку с розовыми лентами, разрумянившаяся от быстрой езды  на чистом воздухе, была так прелестна и свежа, что вполне оправдывала  комплимент прапорщика. Доббин мысленно готов был расцеловать Стабла. Помогая  Эмилии выйти из экипажа, Стабл заметил, какую прелестную ручку она подала ему и  какая очаровательная ножка легко ступила на землю. Он густо покраснел и сделал  самый изящный поклон, на какой только был способен. Эмилия, заметив номер ***  полка, вышитый на его фуражке, вспыхнула и отвечала, с своей стороны, улыбкой и  реверансом, что окончательно сгубило прапорщика. Доббин с этого дня сделался  особенно ласков к мистеру Стаблу и вызывал его на разговоры об Эмилии, когда  они вместе гуляли или навещали друг друга. Среди всей славной молодежи ***  полка вошло в моду восхищаться миссис Осборн и обожать ее. Ее безыскусственные  манеры и скромное, приветливое обращение завоевали их простые сердца; трудно  описать всю ее скромность и очарование. Но кто из вас не наблюдал этих качеств  в женщинах и не наделял их бездной и других достоинств, хотя единственное, что  вы слышали от такой особы, было, что она уже приглашена на следующую кадриль  или что сегодня очень жарко? Джордж, и без того всегда и во всем первый в  полку, еще больше поднялся во мнении полковой молодежи: он проявил  благородство, женившись на бесприданнице, и к тому же выбрал себе прелестную  спутницу жизни.    

В  гостиной, куда вошли паши путники, Эмилия, к своему удивлению, нашла письмо,  адресованное супруге капитана Осборна. Это была треугольная записочка на  розовой бумаге, щедро запечатанная голубым сургучом с оттиском голубка и  оливковой ветви и надписанная крупным, хотя и неуверенным женским почерком.    

– Это  каракули Пегги О'Дауд, – сказал, смеясь, Джордж. – Узнаю письмо по  сургучным кляксам! – Действительно, это была записка от жены майора  О'Дауда, просившей миссис Осборн доставить ей удовольствие провести у нее этот  вечер в дружеском кругу.    

– Обязательно  пойди, – сказал Джордж. – Там ты познакомишься со всем полком. О'Дауд  командует нашим полком, а Пегги командует О'Даудом.    

Но не  успели они посмеяться над письмом миссис О'Дауд, как дверь распахнулась, и в  комнату вошла полная и живая леди в амазонке в сопровождении двух «наших»  офицеров.    

– Я  была просто не в состоянии дождаться вечера. Джордж, милый друг, познакомьте  меня с вашей женой! Сударыня, я счастлива познакомиться с вами и представить  вам моего мужа, майора О'Дауда. – И веселая леди в амазонке горячо пожала  руку Эмилии, которая сразу догадалась, что перед нею та самая особа, над  которой так часто посмеивался Джордж.    

– Вы,  конечно, не раз слышали обо мне от вашего мужа, – оживленно сказала леди.    

– Не  раз слышали о ней, – как эхо, отозвался ее муж, майор.    

Эмилия с  улыбкой отвечала, что она действительно слышала о ней.    

– И,  конечно, он говорил вам обо мне всякие гадости, – продолжала миссис  О'Дауд, прибавив, что «этот Джордж – негодный человек».    

– В  этом я готов поручиться, – сказал майор с таким хитрым видом, что Джордж  расхохотался. Но тут миссис О'Дауд, взмахнув стеком, велела майору замолчать, а  затем попросила представить ее миссис Осборн по всей форме.    

– Дорогая  моя, – произнес Джордж торжественно, – это мой добрый, хороший и  чудесный друг Орилия Маргарита, иначе Пегги…    

– Истинная  правда, – вставил майор.    

– Иначе  Пегги, супруга майора нашего полка, Майкла О'Дауда, и дочь Фицджералда Берсфорда  де Бурго Мелони рода Гленмелони, в графстве Килдэр.    

– И  Мериан-сквер в Дублине, – добавила леди со спокойным достоинством.    

– И  Мериан-сквер, конечно, – пролепетал майор.    

– Там  вы и начали ухаживать за мной, мой милый майор, – сказала леди, и майор  согласился с этим, как соглашался со всем, что говорила его супруга.    

Майор  О'Дауд, служивший своему королю во всех уголках земли и за каждое повышение по  службе плативший более чем равноценными ратными подвигами, был очень скромный,  молчаливый, застенчивый и мягкий человек, во всем послушный жене, как мальчик  на побегушках. В офицерской столовой он сидел молча и много пил. Напившись, он  также молча плелся домой. Говорил он только затем, чтобы со всеми во всем  соглашаться. Таким образом, он безмятежно и легко проходил свой жизненный путь.  Жгучее солнце Индии ни разу не заставило его разгорячиться, его спокойствия не  могла поколебать даже вал-херенская лихорадка. Он шел на батарею так же  невозмутимо, как к обеденному столу; с одинаковым удовольствием и аппетитом ел  черепаховый суп и конину. У него была старушка мать, миссис О'Дауд из  О'Даудстауна, которую он всегда во всем слушался, за исключением тех двух  случаев, когда бежал из дому, чтобы поступить в солдаты, и когда решил жениться  на этой ужасной Пегги Мелони.    

Пегги  была одной из пяти дочерей и одиннадцати чад благородного дома Гленмелони. Ее  муж хотя и приходился ей родственником, но с материнской стороны и потому не  обладал неоценимым преимуществом принадлежать к семейству Мелони, которое она  считала самым аристократическим в мире. Проведя девять сезонов в Дублине и два  в Бате и Челтнеме и не найдя там себе спутника жизни, мисс Мелони приказала  своему кузену жениться на ней, когда ей было уже около тридцати трех лет, и  честный малый послушался и увез ее в Вест-Индию командовать дамами *** полка, в  который он только что был переведен.    

Не  успела миссис О'Дауд провести и получаса в обществе Эмилии (впрочем, это бывало  и во всяком другом обществе), как уже выложила своему новому другу все  подробности своего рождения и родословной.    

– Дорогая  моя, – сказала она добродушно, – когда-то мне очень хотелось, чтобы  Джордж стал моим братом, – моя сестра Глорвина прекрасно подошла бы ему.  Но что прошло, то прошло. Он оказался уже помолвлен с вами, так что вместо  брата я нашла сестру, и я так и буду смотреть на вас и любить вас, как члена  семьи. Честное слово, у вас такое прелестное доброе личико и обращение, что, я  уверена, мы сойдемся, и вы будете украшением нашей полковой семьи.    

– Конечно,  будет, – одобрительно подтвердил О'Дауд. И Эмилия была немало удивлена и  благодарна, неожиданно обретя столь многочисленных родственников.    

– Мы  все здесь добрые товарищи, – продолжала супруга майора. – Нет другого  полка в армии, где бы вы нашли такое дружное общество или такое уютное  офицерское собрание. У нас нет ни ссор, ни дрязг, ни злословия, ни сплетен. Мы  все любим друг друга.    

– Особенно  миссис Медженис, – сказал, смеясь, Джордж.    

– С  женой капитана Медженнса мы помирились, хотя она обращается со мной так, что  есть от чего поседеть раньше времени.    

– А  ты-то купила себе такую великолепную черную накладку! – воскликнул майор.    

– Мик.  придержи язык, противный! Эти мужья вечно во все вмешиваются, дорогая миссис  Осборн. А что касается моего Мика, я часто говорю ему, чтобы он открывал рот,  только когда отдает команду да когда ест или пьет. Когда мы останемся одни, я  расскажу вам про наш полк и предостерегу вас кой от чего. Теперь познакомьте  меня с вашим братом; он бравый кавалер и напоминает мне моего кузена Дена  Мелони (Мелони из рода Белимелопи, моя дорогая, – знаете, того, что  женился на Офелии Скулли из Устрис-Тауна, кузине лорда Поллуди). Мистер Седли,  я счастлива познакомиться с вами. Надеюсь, вы обедаете сегодня в офицерском  собрании? (Не забудь этого чертова доктора, Мпк, и, ради бога, не напивайся до  вечера.)    

– Сегодня  стопятпдесятый полк дает нам прощальный обед, моя дорогая. – возразил майор. –  Впрочем, мы достанем билет для мистера Седли.    

– Бегите,  Симпл (это прапорщик Симпл нашею полка, дорогая Эмилия, я забыла вам его  представить), бегите скорей к полковнику Тэвишу, передайте ему поклон от миссис  О'Дауд и скажите, что капитан Осборн привез своего шурина и приведет его в  столовую стопятидесятого полка точно к пяти часам, а мы с вами, милочка, если  вам угодно, слегка закусим здесь.    

Прежде  чем миссис О'Дауд закончила свою речь, юный прапорщик уже мчался вниз по  лестнице исполнять поручение.    

– Дисциплина  – душа армии! Мы пойдем выполнять свой долг, а миссис О'Дауд останется и  просветит тебя, Эмми, – сказал капитан Осборн. Затем они с Доббином заняли  места на флангах майора и вышли с ним, перемигиваясь через его голову.    

И вот,  оставшись вдвоем с повой приятельницей, стремительная миссис О'Дауд с места  выложила ей такое количество сведений, какого ни одна бедная маленькая женщина  не в силах была бы удержать в памяти. Она рассказала тысячу подробностей о той  многочисленной семье, членом которой оказалась изумленная Эмилия.    

– Миссис  Хэвитон, жена полковника, умерла на Ямайке от желтой лихорадки и от разбитого  сердца, а все потому, что этот ужасный старик полковник, у которого и голова-то  лысая, как пушечное ядро, строил там глазки одной мулатке. Миссис Медженис –  добрая женщина, хотя и без образования, только язык у нее как у дьявола и за  вистом она готова надуть родную мать. Жена капитана Кирка таращит свои рачьи  глаза при одном упоминании о честной семейной игре в карты (тогда как мой отец –  уж на что был набожный человек – и мой дядя, декан Мелони, и наш кузен,  епископ, каждый вечер резались в мушку или вист). Впрочем, ни одна из них на  этот раз не едет с нашим полком, – добавила миссис О'Дауд. – Фанни  Медженис остается с матерью, а та у нее торгует углем и картофелем, кажется, в  Излингтон-Тауне под Лондоном, хотя сама Фанни всегда хвастает кораблями своего  отца и даже показывает их нам, когда они поднимаются вверх по реке. Миссис Кирк  со своими ребятами поселится здесь, на площади Вифезды, чтобы быть поближе к  своему любимому проповеднику, доктору Рэмшорну. Миссис Банни в интересном  положении, – впрочем, это ее обычное состояние, ведь она уже подарила  поручику семерых. А жена прапорщика Поски, которая приехала к нам за два месяца  до вас, моя дорогая, уже раз двадцать так ссорилась с Томом Поски, что их было  слышно на всю казарму (говорят, дело у них дошло до битья посуды, и Том так и  не мог объяснить, почему у него синяк под глазом); теперь она возвращается к  своей матери, которая держит в Ричмонде пансион для девиц, – и поделом ей  за то, что сбежала из дому. А вы где получили образование, дорогая? Я  воспитывалась у мадам Фленахан, Илиссус-Гров, Бутерс-Таун, возле Дублина, и на  меня не жалели издержек. Правильному парижскому произношению нас обучала  маркиза, а гимнастике – генерал-майор французской службы.    

В этой  нескладной семье ошеломленная Эмилия сразу оказалась желанной дочерью, с миссис  О'Дауд в качестве старшей сестры. За чаем она была представлена остальным  родственницам, и так как была тиха, добродушна и не слишком красива, то и  произвела на них самое выгодное впечатление. Однако, когда приехали офицеры с  обеда, который давал 150-й полк, они стали так восхищаться Эмилией, что ее  сестры, конечно, тут же начали находить в ней недостатки.    

– Надеюсь,  Осборн успел перебеситься, – сказала миссис Медженнс миссис Банпп.    

– Если  верно, что раскаявшийся повеса – лучший из мужей, то она будет вполне счастлива  с Джорджем, – заметила миссис О'Дауд, обращаясь к Поски, которая теряла  теперь в полку положение новобрачной и досадовала на Эмилию, занявшую ее место.  Что касается миссис Кирк, то, как ученица доктора Рэмшорна, она задала Эмилии  два-три богословских вопроса, чтобы выяснить, пробудилась ли ее душа, истинная  ли она христианка и т. д.; убедившись из простодушных ответов миссис  Осборн, что та пребывает еще в полной тьме, она сунула ей в руки три грошовые  книжонки с картинками, а именно: «Вопль в пустыне», «Прачка Уондсуортской  общины» и «Лучший штык английского солдата», призванные пробудить ее, прежде  чем она уснет, ибо миссис Кирк умоляла Эмилию прочитать их в тот же вечер на  сон грядущий.    

Зато  мужчины все, как один, столпились вокруг хорошенькой жены своего товарища и  ухаживали за ней с истинно армейской галантностью. Этот маленький триумф  воодушевил Эмилию, глаза ее блестели, как звезды. Джордж гордился успехом жены  и любовался тем, как живо и грациозно, хотя наивно и несколько робко, она  принимает ухаживания мужчин и отвечает на их комплименты. А он в своем мундире –  насколько он был красивее всех остальных! Она чувствовала, что он с нежностью  следит за нею, и вся сияла от удовольствия.    

«Я буду  ласкова со всеми его друзьями, – решила она. – Я буду любить всех,  как люблю его. Я буду стараться всегда быть веселой и довольной и создам ему  счастливый дом».    

Действительно,  весь полк принял Эмилию с восторгом. Капитаны одобряли ее, поручики расхваливали,  прапорщики ею восторгались. Старый доктор Катлер отпустил одну или две шутки,  но, так как они были профессионального характера, повторять их не стоит; а  Кудахт, его помощник, доктор медицины Эдинбургского университета, удостоил ее  экзамена по литературе, проверив ее знания на своих трех излюбленных  французских цитатах. Юный Стабл, переходя от одного к другому, шептал: «Ну,  разве она не прелесть?» – и не спускал с нее глаз, пока не подали пунш.    

Что  касается капитана Доббина, то он почти не говорил с нею в этот вечер. Зато он и  капитан Портер из 150-го полка отвезли в гостиницу Джоза, который совсем  раскис, после того как дважды с большим успехом рассказал об охоте на тигров –  в офицерском собрании и на вечере у миссис О'Дауд, принимавшей гостей в своем  тюрбане с райской птицей. Сдав чиновника на руки его слуге, Доббин стал  прохаживаться около подъезда гостиницы, покуривая сигару. Между тем Джордж  заботливо укутал жену шалью и увел ее от миссис О'Дауд после многочисленных рукопожатий  юных офицеров, которые проводили ее до экипажа и прокричали ей вслед «ура». Эмилия,  выходя из коляски, протянула Доббину ручку и с улыбкой попеняла ему за то, что  он так мало обращал на нее внимания весь этот вечер.    

Капитан  продолжал губить свое здоровье, – он курил еще долго после того, как  гостиница и улица погрузились в сон. Он видел, как погас свет в окнах гостиной  Джорджа и зажегся рядом, в спальне. Только под утро он вернулся к себе в  казарму. С реки уже доносился шум и приветственные крики – там шла погрузка  судов, готовившихся к отплытию вниз по Темзе.    

 ГЛАВА XXIIII,

  в которой Эмилия  вторгается в Нидерланды    

     

Офицеры  должны были отплыть со своим полком на транспортных судах, предоставленных  правительством его величества; и спустя два дня после прощального пира в апартаментах  миссис О'Дауд транспортные суда под конвоем военных взяли курс на Остенде, под  громкие приветствия со всех ост-индских судов, находившихся на реке, и воинских  частей, собравшихся на берегу; оркестр играл «Боже, храни короля!», офицеры  махали шапками, матросы исправно кричали «ура». Галантный Джоз выразил согласие  эскортировать свою сестру и майоршу, и так как большая часть их пожитков,  включая и знаменитый тюрбан с райской птицею, была отправлена с полковым  обозом, обе наши героини налегке поехали в Рамсгет, откуда ходили пакетботы, и  на одном из них быстро переправились в Остенде.    

Новая  пора, наступавшая в жизни Джоза, была так богата событиями, что она послужила  ему темой для разговоров на много последующих лет; даже охота на тигров  отступила на задний план перед его более волнующими рассказами о великой  ватерлооской кампании. Как только он решил сопровождать свою сестру за границу,  все заметили, что он перестал брить верхнюю губу. В Чатеме он с большим  усердием посещал военные парады и ученья. Он со всем вниманием слушал рассказы  своих собратьев-офицеров (как впоследствии он иногда называл их) и старался  запомнить возможно большее количество имен видных военных, в каковых занятиях  ему оказала неоценимую помощь добрая миссис О'Дауд. В тот день, когда они  наконец сели на судно «Прекрасная Роза», которое должно было доставить их к  месту назначения, он появился в расшитой шнурами венгерке, в парусиновых брюках  и в фуражке, украшенной нарядным золотым галуном. Так как Джоз вез с собой свою  коляску и доверительно сообщал всем на корабле, что едет в армию герцога  Веллингтона, все принимали его за какую-то важную персону – за интендантского  генерала или, по меньшей мере, за правительственного курьера.    

Во время  переезда он сильно страдал от качки; дамы тоже все время лежали. Однако Эмилия  сразу ожила, как только их пакетбот прибыл в Остенде и она увидела перевозившие  ее полк транспортные суда, которые вошли в гавань почти в одно время с  «Прекрасной Розой». Джоз, совсем обессиленный, отправился в гостиницу, а капитан  Доббин, проводив дам, занялся вызволением с судна и из таможни коляски и  багажа, – мистер Джоз оказался теперь без слуги, потому что лакей Осборна  и его собственный избалованный камердинер сговорились в Чатеме и решительно  отказались ехать за море. Этот бунт, вспыхнувший совершенно неожиданно и в  самый последний день, так смутил мистера Седли-младшего, что он уже готов был  остаться в Англии, но капитан Доббин (который, по словам Джоза, стал проявлять  чрезмерный интерес к его делам) пробрал его и высмеял – зря, мол, он в таком  случае отпустил усы! – ив конце концов уговорил-таки отправиться в путь.  Вместо хорошо упитанных и вышколенных лондонских слуг, умевших говорить только  по-английски, Доббин раздобыл для Джоза и его дам маленького смуглого слугу-бельгийца,  который не умел выражать свои мысли ни на одном языке, но благодаря своей  расторопности и тому обстоятельству, что неизменно величал мистера Седли  «милордом», быстро снискал расположение этого джентльмена. Времена в Остенде  переменились: из англичан, которые приезжают туда теперь, очень немногие похожи  на лордов или ведут себя, как подобает представителям нашей наследственной  аристократии. Большая часть их имеет потрепанный вид, ходит в грязноватом  белье, увлекается бильярдом и коньяком, курит дешевые сигары и посещает  второразрядные кухмистерские.    

Зато  каждый англичанин из армии герцога Веллингтона, как правило, за все платил  щедрой рукой. Воспоминание об этом обстоятельстве, без сомнения, приятно нации  лавочников. Для страны, где торговлю чтят превыше всего, нашествие такой армии  покупателей и возможность кормить столь кредитоспособных воинов оказалось  поистине благом. Ибо страна, которую они явились защищать, не отличалась  воинственностью. В течение долгих лет она предоставляла другим сражаться на ее  полях. Когда автор этой повести ездил в Бельгию, чтобы обозреть своим орлиным  взором ватерлооское поле, он спросил у кондуктора дилижанса, осанистого  человека, имевшего вид заправского ветерана, участвовал ли он в этом сражении,  и услышал в ответ:    

– Pas  si bete![47]    

Такой  ответ и такие чувства не свойственны ни одному французу. Зато наш форейтор был  виконт, сын какого-то обанкротившегося генерала Империи, и охотно принимал  дорогой подачки в виде грошовой кружки пива. Мораль, конечно, весьма  поучительная.    

Эта  плоская, цветущая, мирная страна никогда не казалась такой богатой и  благоденствующей, как в начале лета 1815 года, когда на ее зеленых полях и в  тихих городах запестрели сотни красных мундиров, а по широким дорогам покатили  вереницы нарядных английских экипажей; когда большие суда, скользящие по  каналам мимо тучных пастбищ и причудливых живописных старых деревень и  старинных замков, скрывающихся между вековыми деревьями, были переполнены  богатыми путешественниками-англичанами; когда солдат, заходивший в деревенский  кабачок, не только пил, но и платил за выпитое; а Доналд – стрелок шотландского  полка[48],  квартировавший на фламандской ферме, – укачивал в люльке ребенка, пока Жан  и Жанет работали на сенокосе. Так как наши художники питают сейчас склонность к  военным сюжетам, я предлагаю им эту тему как наглядную иллюстрацию принципов  «честной английской войны». Все имело такой блестящий и безобидный вид, словно  это был парад в Хайд-парке. А между тем Наполеон, притаившись за щитом  пограничных крепостей, подготовлял нападение, которое должно было ввергнуть  этих мирных людей в пучину ярости и крови и для многих из них окончиться  гибелью.    

Однако  все так безусловно полагались на главнокомандующего (ибо несокрушимая вера,  которую герцог Веллингтон внушал английской нации, не уступала пылкому  обожанию, с каким французы одно время взирали на Наполеона), страна, казалось,  так основательно подготовилась к обороне, и на крайний случай под рукой имелась  такая надежная помощь, что тревоги не было и в помине, и наши путешественники,  из коих двое, естественно, должны были отличаться большой робостью, чувствовали  себя, подобно прочим многочисленным английским туристам, вполне спокойно.  Славный полк, с многими офицерами которого мы познакомились, был доставлен по  каналам в Брюгге и Гент, чтобы оттуда двинуться сухопутным маршем на Брюссель.    

Джоз  сопровождал наших дам на пассажирских судах – на тех судах, роскошь и удобство  которых, вероятно, помнят все, кто прежде путешествовал по Фландрии. Поили и  кормили на этих медлительных, но комфортабельных судах так обильно и вкусно,  что сложилась даже легенда об одном английском путешественнике, который приехал  в Бельгию на неделю и после первой же поездки по каналу пришел в такой восторг  от местной кухни, что не переставая плавал между Гентом и Брюгге, пока не были  изобретены железные дороги, а тогда, совершив последний рейс вместе со своим  судном, бросился в воду и утонул. Джозу не была суждена подобного рода смерть,  но наслаждался он безмерно, и миссис О'Дауд уверяла, что для полного счастья  ему недостает только ее сестры Глорвины. Он целый день сидел на палубе и  потягивал фламандское пиво, то и дело призывая своего слугу Исидора и галантно  беседуя с дамами.    

Храбрость  его была безгранична.    

– Чтобы  Бони напал на нас! – восклицал он. – Голубушка моя Эмми, не бойся,  бедняжка! Опасности никакой! Союзники будут в Париже через два месяца, поверь  мне. Клянусь, я сведу тебя тогда пообедать в Пале-Рояль. Триста тысяч русских  вступают сейчас во Францию через Майнц-на-Рейне – триста тысяч, говорю я, под  командой Витгенштейна и Барклая де Толли, моя милая! Ты ничего не понимаешь в  военных делах, дорогая! А я понимаю и говорю тебе, что никакая пехота во  Франции не устоит против русской пехоты, а из генералов Бонн ни один и в  подметки не годится Витгенштейну. Затем есть еще австрийцы, их пятьсот тысяч,  не меньше, и находятся они в настоящее время в десяти переходах от границы, под  предводительством Шварценберга и принца Карла. Потом еще пруссаки под командой  храброго фельдмаршала. Укажите мне другого такого начальника кавалерии –  теперь, когда нет Мюрата! А, миссис О'Дауд? Как вы думаете, стоит ли нашей  малютке бояться? Есть ли основания трусить, Исидор? А, сэр? Принесите мне еще  пива!    

Миссис  О'Дауд отвечала, что ее Глорвина не боится никого, а тем более французов, и, выпив  залпом стакан пива, подмигнула, давая этим понять, что напиток ей нравится.    

Находясь  постоянно под огнем неприятеля или, другими словами, часто встречаясь с дамами  Челтнема и Вата, наш друг чиновник утратил значительную долю своей прежней  робости и бывал необычайно разговорчив, особенно когда подкреплялся спиртными  напитками. В полку его любили, потому что он щедро угощал молодых офицеров и  забавлял всех своими военными замашками. И подобно тому как один известный в  армии полк брал во все походы козла и пускал его во главе колонны, а другой  передвигался под предводительством оленя, так и ***полк, по утверждению  Джорджа, не упускавшего случая посмеяться над шурином, шел в поход со своим  слоном.    

Со  времени знакомства Эмилии с полком Джордж начал стыдиться некоторых членов того  общества, в которое он вынужден был ее ввести, и решил, как он сказал Доббину  (чем, надо полагать, доставил тому большую радость), перевестись в скором  времени в лучший полк, чтобы жена его не общалась с этими вульгарными  женщинами. Однако эта вульгарная склонность стыдиться того или иного общества  гораздо более свойственна мужчинам, чем женщинам (исключая, конечно,  великосветских дам, которым она очень и очень присуща), и миссис Эмилия, простая  и искренняя, не знала этого ложного стыда, который ее муж называл  утонченностью. Так, капитан Осборн мучительно страдал, когда его жена  находилась в обществе миссис О'Дауд, носившей шляпу с петушиными перьями, а на  животе большие часы с репетицией, которые она заставляла звонить при всяком  удобном случае, рассказывая о том, как ей подарил их отец, когда она садилась в  карету после свадьбы; Эмилия же только забавлялась эксцентричностью простодушной  леди и нисколько не стыдилась ее общества.    

Во время  этого путешествия, которое с тех пор старался совершить почти каждый англичанин  среднего круга, можно было бы встретить более образованных спутников, но едва  ли хоть один из них мог превзойти занимательностью жену майора О'Дауда.    

– Вы  все хвалите эти суда, дорогая! А посмотрели бы вы на наши суда между Дублином и  Беллинесло. Вот там действительно быстро путешествуют! Л какой прекрасный там  скот. Мой отец получил золотую медаль (сам его превосходительство отведал  ломтик мяса и сказал, что в жизни не едал лучшего) за такую телку, какой в этой  стране нипочем не увидишь.    

А Джоз  со вздохом сознался, что такой жирной и сочной говядины, как в Англии, не  найдется нигде на свете.    

– За  исключением Ирландии, откуда к вам привозят отборное мясо, – сказала жена  майора, продолжая, как это нередко бывает с патриотами ее нации, делать  сравнения в пользу своей страны. Когда речь зашла о сравнительных достоинствах  рынков Брюгге и Дублина, майорша дала волю своему презрению.    

– Вы,  может быть, объясните мне, что означает у них эта старая каланча в конце рыночной  площади? – говорила она с такой едкой иронией, что от нее могла бы рухнуть  эта старая башня.    

Брюгге  был полон английскими солдатами. Английский рожок будил наших путников по  утрам; вечером они ложились спать под звуки английских флейт и барабанов. Вся страна,  как и вся Европа, была под ружьем, приближалось величайшее историческое  событие, а честная Пегги О'Дауд, которой это так же касалось, как и всякого  другого, продолжала болтать о Белинафеде, о лошадях и конюшнях Гленмелони и о  том, какое там пьют вино; Джоз Седли прерывал ее замечаниями о карри и рисе в  Думдуме, а Эмилия думала о муже и о том, как лучше выразить ему свою любовь,  словно важнее этого не было на свете вопросов.    

Люди,  склонные отложить в сторону учебник истории и размышлять о том, что произошло  бы в мире, если бы в силу роковых обстоятельств не произошло того, что в  действительности имело место (занятие в высшей степени увлекательное,  интересное и плодотворное!), – эти люди, несомненно, поражалитсь тому,  какое исключительно неудачное время выбрал Наполеон, чтобы вернуться с Эльбы и  пустить своих орлов лететь от бухты Сен-Жуан к собору Парижской богоматери.  Наши историки говорят нам, что союзные силы были, по счастью, в боевой готовности  и в любой момент могли быть брошены на императора, вернувшегося с Эльбы. У  августейших торгашей, собравшихся в Вене и перекраивавших европейские  государства по своему усмотрению, было столько причин для ссор, что армии,  победившие Наполеона, легко могли бы перегрызться между собой, если бы не  вернулся предмет их общей ненависти и страха. Один монарх держал армию  наготове, потому что он выторговал себе Польшу и решил удержать ее; другой  забрал половину Саксонии и не был склонен выпустить из рук свое приобретение;  Италия являлась предметом забот для третьего. Каждый возмущался жадностью  другого, и если бы корсиканец дождался в своем плену, пока все эти господа не  передерутся между собой, он мог бы беспрепятственно занять французский трон. Но  что бы тогда сталось с нашей повестью и со всеми нашими друзьями? Что сталось  бы с морем, если бы испарились все его капли?    

Между  тем жизнь шла своим чередом, и по-прежнему люди искали удовольствий, как будто  этому не предвиделось конца и как будто впереди не было неприятеля. Когда наши  путешественники приехали в Брюссель, где был расквартирован их полк, – что  все считали большой удачей, – они оказались в одной из самых веселых и  блестящих маленьких столиц Европы, где балаганы Ярмарки Тщеславия манили взор  самой соблазнительной роскошью. Здесь велась расточительная игра, здесь танцевали  до упаду; пиры здесь приводили в восторг даже такого гурмана, как Джоз; здесь  был театр, где пленительная Каталани восхищала слушателей своим пением;  очаровательные прогулки верхом в обществе блестящих военных; чудесный старинный  город с причудливой архитектурой и оригинальные костюмы – предмет удивления и  восторгов маленькой Эмилии, которая никогда не бывала за границей. Поселившись  в прекрасной квартире, за которую платили Джоз и Осборн – последний не  стеснялся расходами и был полон нежного внимания к жене – миссис Эмилия в  течение двух недель, что еще длился ее медовый месяц, была так довольна и  счастлива, как дай бог всякой юной новобрачной, совершающей свадебное путешествие.    

Каждый  день этого счастливого времени всем приносил что-нибудь новое и приятное. То  нужно было осмотреть церковь или картинную галерею, то предстояла прогулка или  посещение оперы. Полковые оркестры гремели с утра до ночи. Знатнейшие особы  Англии прогуливались по парку. Это был нескончаемый военный праздник. Джордж,  каждый вечер вывозивший жену в свет, был, как всегда, вполне доволен собой и  клялся, что становится настоящим семьянином. Ехать куда-нибудь с ним! Уже это  одно заставляло сердечко Эмилии радостно биться! Ее письма домой к матери в то  время были полны восторга и благодарности. Муж заставляет ее покупать кружева,  наряды, драгоценности, всевозможные безделушки. О, это самый лучший, самый добрый,  самый великодушный из мужчин!    

Джордж  глядел на лордов и леди, наводнявших город и появлявшихся во всех общественный  местах, и его истинно британская душа ликовала. Здесь эти знатные люди  сбрасывали с себя самодовольную надменность ц заносчивость, которые нередко  отличают их на родине, и, появляясь повсюду, снисходили до общения с простыми  смертными. Однажды на вечере у командующего той дивизией, к которой принадлежал  полк Джорджа, последний удостоился чести танцевать с леди Бланш Тислвуд,  дочерью лорда Бейрэкрса; он сбился с ног, доставая мороженое и прохладительные  напитки для благородной леди и ее матери, и, растолкав слуг, сам вызвал карету  леди Бейракрс. Дома он так хвастался знакомством с графиней, что его  собственный отец не мог бы превзойти его.    

На  следующий же день он явился к этим дамам с визитом, сопровождал их верхом,  когда они катались в парке, пригласил всю семью на обед в ресторан и был в  совершенном восторге, когда они приняли приглашение. Старый Бейракрс, который  не отличался большой гордостью, но зато имел отличный аппетит, пошел бы ради  обеда куда угодно.    

– Надеюсь,  там не будет никаких других дам, кроме нас, – сказала леди Бейракрс, размышляя  об этом приглашении, принятом слишком поспешно.    

– Помилосердствуйте,  мама! Не думаете же вы, что он приведет свою жену? – взвизгнула леди  Бланш, которая накануне вечером часами кружилась в объятиях Джорджа в только  что вошедшем в моду вальсе. – Эти мужчины еще терпимы, но их женщины…    

– У  него жена, – он только что женился, – говорят, прехорошенькая, –  заметил старый граф.    

– Ну  что ж, моя милая Бланш, – промолвила мать, – если папа хочет ехать,  поедем и мы; но, конечно, нам нет никакой необходимости поддерживать с ними  знакомство в Англии.    

Итак,  решив не узнавать своего нового знакомого на Бонд-стрит, эти знатные особы отправились  к нему обедать в Брюсселе и, милостиво позволив ему заплатить за угощение,  проявили свое достоинство в том, что презрительно косились на его жену и не  обменялись с ней ни словом. В таких проявлениях собственного достоинства  высокорожденная британская леди не имеет себе равных. Наблюдать обращение  знатной леди с другою, ниже стоящею женщиной – очень поучительное занятие для  философски настроенного посетителя Ярмарки Тщеславия.    

Это  пиршество, на которое бедный Джордж истратил немало денег, было самым печальным  развлечением Эмилии за весь их медовый месяц. Она послала домой матери жалобный  отчет об этом празднике: написала о том, как графиня не удостаивала ее ответом,  как леди Бланш рассматривала ее в лорнет и в какое бешенство пришел капитан  Доббин от их поведения; как милорд, когда все встали из-за стола, попросил  показать ему счет и заявил, что обед был никудышный и стоил чертовски дорого.  Однако, хотя Эмилия рассказала в своем письме и про грубость гостей, и про то,  как ей было тяжело и неловко, тем не менее старая миссис Седли была весьма  довольна и болтала о приятельнице Эмми, графине Бейракрс, с таким усердием, что  слухи о том, как Джордж угощал пэров и графинь, дошли даже до ушей мистера  Осборна в Сити.    

Те, кто  знает теперешнего генерал-лейтенанта, сэра Джорджа Тафто, кавалера ордена Бани,  и видели, как он, подбитый ватой и в корсете, почти каждый день во время сезона  важно семенит по Пэл-Мэл в своих лакированных сапожках на высоких каблуках,  заглядывая под шляпки проходящим женщинам, или гарцует на чудесном гнедом,  строя глазки проезжающим в экипажах по Парку, – те, кто видел теперешнего  сэра Джорджа Тафто, едва ли узнают в нем храброго офицера, отличившегося в  Испании и при Ватерлоо. Теперь у него густые вьющиеся каштановые волосы и  черные брови, а бакенбарды темно-лилового цвета. В 1815 году у него были  светлые волосы и большая плешь; фигура у него была полнее, теперь же он сильно  похудел. Когда ему было около семидесяти лет (сейчас ему под восемьдесят), его  редкие и совсем белые волосы внезапно стали густыми, темными и вьющимися, а  бакенбарды и брови приняли теперешний оттенок. Злые языки говорят, что его  грудь подбита ватой, а его волосы – парик, так как они никогда не отрастают.  Том Тафто, с отцом которого генерал рассорился много лет назад, говорил, будто  mademoiselle де Жезей из Французского театра выдрала волосы его дедушке за  кулисами; но Том известный злопыхатель и завистник, а парик генерала не имеет  никакого отношения к нашему рассказу.    

Как-то  раз, когда некоторые наши друзья из *** полка бродили по цветочному рынку  Брюсселя после осмотра ратуши, которая, по словам миссис О'Дауд, оказалась далеко  не такой большой и красивой, как гленмелонский замок ее отца, к рынку подъехал  какой-то офицер высокого чина в сопровождении ординарца и, спешившись, выбрал  самый прекрасный букет, какой только можно себе вообразить. Затеи эти чудесные  цветы были завернуты в бумагу, офицер снова вскочил на коня, препоручив букет  ухмыляющемуся ординарцу, и поехал прочь с важным и самодовольным видом.    

– Посмотрели  бы вы, какие цветы у нас в Гленмелони! – говорила миссис О'Дауд. – У  моего отца три садовника-шотландца и девять помощников. Оранжереи занимают  целый акр, ананасы родятся каждое лето, как горох. Виноградные грозди у нас  весят по шести фунтов каждая, а цветы магнолии, говоря по чести и совести,  величиной с чайник.    

Доббин,  никогда не задиравший миссис О'Дауд, что с восторгом проделывал негодный Осборн  (к ужасу Эмилии, умолявшей его пощадить жену майора), отскочил вдруг в сторону,  фыркая и захлебываясь, а потом, удалившись на безопасную дистанцию, разразился  громким, пронзительным хохотом, к изумлению рыночной толпы.    

– Чего  этот верзила раскудахтался? – заметила миссис О'Дауд. – Или у него  кровь из носу пошла? Он всегда говорит, что у него кровь носом идет, –  этак из него вся кровь должна была бы вылиться. Разве магнолии у нас не с  чайник величиной, О'Дауд?    

– Совершенно  верно, и даже больше, – подтвердил майор.    

В это-то  время беседа и была прервана появлением офицера, купившего букет.    

– Ох,  хороша лошадь, черт побери! Кто это такой? – спросил Джордж.    

– Если  бы вы видели Моласа, лошадь моего брата Моллоя Мелони, которая выиграла приз в  Каррахе!.. – воскликнула жена майора и собиралась продолжать свою семейную  хронику, но муж прервал ее словами:    

– Да  это генерал Тафто, который командует *** кавалернйскои дивизией, – и затем  прибавил спокойно: – Мы с ним оба были ранены в ногу при Талавере.    

– После  этого вы и получили повышение по службе, – смеясь, добавил Джордж. –  Генерал Тафто! Значит, дорогая, и Кроули приехали.    

У Эмилии  упало сердце – она сама не знала почему. Солнце словно светило уже не так ярко,  и высокие старинные фронтоны и крыши сразу потеряли свою живописность, хотя  закат был великолепен и вообще это был одни из самых чудных дней конца мая.    

 ГЛАВА XXIX

  Брюссель    

     

Мистер  Джоз нанял пару лошадей для своей открытой коляски и благодаря им и своему  изящному лондонскому экипажу имел вполне приличный вид во время своих прогулок  по Брюсселю. Джордж купил себе верховую лошадь и вместе с капитаном Доббином  часто сопровождал коляску, в которой Джоз с сестрой ежедневно ездили кататься.  В этот день они выехали в парк на свою обычную прогулку, и там предположение  Джорджа о прибытии Родона Кроули и его жены подтвердилось. Среди маленькой  кавалькады, сплошь состоявшей из английских офицеров в высоких чипах, они  увидели Ребекку в очаровательной, плотно облегавшей ее амазонке, верхом на  прекрасной арабской лошадке, на которой она ездила превосходно (это искусство  она приобрела в Королевском Кроули, где баронет, мистер Питт и сам Родон давали  ей уроки); рядом с ней ехал доблестный генерал Тафто.    

– Да  это сам герцог! – закричала миссис О'Дауд Джозу, который тут же покраснел,  как пион. – А это, на гнедом, лорд Аксбридж. Какой у него бравый вид! Мой  брат Моллой Мелони похож на него как две капли воды.    

Ребекка  но подъехала к коляске; но, заметив сидевшую в ней Эмилию, приветствовала ее  нежными словами и улыбкой, послала ей воздушный поцелуй, игриво помахала ручкой  в сторону экипажа, а затем продолжала беседу с генералом Тафто. Генерал  спросил:    

– Кто  этот толстый офицер в фуражке с золотым галуном?    

И  Ребекка ответила, что это «один офицер Ост-Индской армии».    

Зато  Родон Кроули, отделившись от своей компании, подъехал к ним, сердечно пожал  руку Эмилии, сказал Джозу: «Как живете, приятель?» – и так уставился на миссис  О'Дауд и на ее черные петушьи перья, что той подумалось, уж не покорила ли она его  сердце.    

Джордж и  Доббин, нагнавшие в это время коляску, отдали честь высокопоставленным особам,  среди которых Осборн сразу заметил миссис Кроули. Он увидел, как Родон,  фамильярно склонившись к его коляске, разговаривал с Эмилией, и так  обрадовался, что ответил на сердечное приветствие адыотанта с несколько даже  излишней горячностью. Родон и Доббин обменялись сугубо сдержанными поклонами.    

Кроули  рассказал Джорджу, что они остановились с генералом Тафто в «Hotel dn Pare», и  Джордж взял со своего друга обещание в самом скором времени посетить их,    

– Страшно  жалею, что не встретился с вами три дня назад, – сказал Джордж. – Я  давал обед в ресторане… было очень мило. Лорд Бейракрс, графиня и леди Бланш  были так добры, что отобедали с нами. Жаль, что вас не было.    

Сообщив  таким образом старому знакомому о своих притязаниях на звание светского человека,  Джордж расстался с Родоном, который поскакал по аллее вслед за блестящей  кавалькадой, в то время как Джордж и Доббин заняли места по обе стороны экипажа  Эмилии.    

– Ну  не красавец ли герцог! – заметила миссис О'Дауд. – Вы знаете, Уэлсли  и Мелони в родстве. Но у меня, конечно, и в мыслях нет представиться его  светлости, разве что он сам вспомнит о наших родственных узах.    

– Он  замечательный вопи, – сказал Джоз, чувствуя себя гораздо свободнее теперь,  когда велнкий человек уехал. – Что может сравниться с победой при  Саламанке? А, Доббин? Но где он научился своему искусству? В Индии, мой милый!  Джунгли – отличная школа для полководца, заметьте это. Я ведь тоже с ним  знаком, миссис О'Дауд; на одном балу в Думдуме мы оба танцевали с мисс Катлер,  дочерью Катлера, который в артиллерии… чертовски хорошенькая девушка!    

Появление  высоких особ служило им темой для разговора во время всей прогулки, и за  обедом, и позже, до самого того часа, когда все собрались ехать в оперу.    

Казалось,  они и не уезжали из старой Англии. Театр был переполнен знакомыми английскими  лицами и туалетами того сорта, какими издавна славятся англичанки. Миссис  О'Дауд занимала среди них не последнее место: на лбу у нее вился кокетливый  локон, а ее убор из ирландских алмазов и желтых самоцветов затмевал, по ее  мнению, все драгоценности, какие были в театре. Ее присутствие было пыткой для  Осборна, но она неизменно появлялась на всех сборищах, где бывали ее молодые друзья.  Ей и в голову не приходило, что они не жаждут ее общества.    

– Она  была полезна тебе, дорогая, – сказал Джордж жене, которую он мог с более  спокойной совестью оставлять одну в обществе жены майора. – Но как  приятно, что приехала Ребекка: теперь ты будешь проводить время с нею, и мы  можем отделаться от этой несносной ирландки.    

Эмилия  не ответила ни да ни нет, – и как нам знать, о чем она подумала?    

Общий  вид брюссельского оперного театра не произвел на миссис О'Дауд сильного впечатления,  так как театр на Фишембл-стрит в Дублине был гораздо красивее, да и французская  музыка, по ее мнению, не могла сравниться с мелодиями ее родной страны. Эти и  другие наблюдения она громко высказывала своим друзьям, самодовольно  обмахиваясь большим скрипучим веером.    

– Родон,  дорогой мой, кто эта поразительная женщина рядом с Эмилией? – спросила сидевшая  в противоположной ложе дама (наедине она почти всегда была вежлива со своим  мужем, а на людях – неизменно нежна). – Видишь, вон то существо в тюрбане  с какой-то желтой штукой, в красном атласном платье и с огромными часами?    

– Рядом  с хорошенькой женщиной в белом? – спросил сидевший возле нее джентльмен  средних лет с орденами в петлице, в нескольких жилетах и с туго накрахмаленным  белым галстуком.    

– Хорошенькая  женщина в белом? Это Эмилия, генерал… Вы всегда замечаете всех хорошеньких  женщин, негодный вы человек!    

– Только  одну, клянусь! – воскликнул восхищенный генерал, а дама слегка ударила его  большим букетом, который держала в руке.    

– А  ведь это он, – сказала миссис О'Дауд, – и букет тот самый, который он  купил тогда на рынке.    

Когда  Ребекка, поймав взгляд подруги, проделала свой маленький маневр с воздушным  поцелуем, миссис О'Дауд, приняв приветствие на свой счет, ответила на него  такой грациозной улыбкой, что несчастный Доббин фыркнул и выскочил из ложи.    

По  окончании действия Джордж сразу же отправился засвидетельствовать свое почтение  Ребекке. В коридоре он встретил Кроули, с которым обменялся замечаниями  относительно событий последних двух недель.    

– Ну  что, мой чек оказался в порядке? – спросил Джордж с многозначительным  видом.    

– В  полном порядке, мой милый, – отвечал Родон. – Рад буду дать вам  отыграться. Как панаша, смилостивился?    

– Еще  нет, – сказал Джордж, – но к тому идет; да у меня есть и свои деньги,  полученные от матери. А тетушка ваша смягчилась?    

– Подарила  мне двадцать фунтов, проклятая старая скряга!.. Когда же мы увидимся? Генерал  во вторник не обедает дома. Может быть, вы приедете во вторник?.. Да, заставьте  вы Седли сбрить усы. Какого черта нужны штатскому усы и эта дурацкая венгерка?  Ну, а затем до свидания. Постарайтесь быть во вторник. – И Родон двинулся  прочь с двумя молодыми франтоватыми джентльменами, которые, так же как и он,  состояли в штабе генерала.    

Джордж  остался не очень доволен приглашением на обед как раз в тот день, когда  генерала не будет дома.    

– Я  зайду засвидетельствовать свое почтение вашей жене, – сказал он, на что  Родон ответил:    

– Гм…  Если хотите. – Вид у него при этом был весьма мрачный, а оба юных офицера  лукаво переглянулись. Джордж попрощался с ним и гордо проследовал по коридору к  ложе генерала, номер которой он заранее себе заметил.    

– Entrez[49]. – раздался  звонкий голосок, и наш друг предстал перед Ребеккой. Та мигом вскочила,  захлопала в ладоши и протянула Джорджу обе руки, так рада была она его видеть.  Генерал с орденами в петлице грозно посмотрел на него, словно хотел сказать:  «Кто вы такой, черт вас возьми?»    

– Дорогой  капитан Джордж! – воскликнула Ребекка в упоении. – Вот мило, что вы  зашли! А мы тут с генералом скучали tete-a-tete. Генерал, это капитан Джордж, о  котором я вам рассказывала.    

– Да? –  проговорил генерал с едва заметным поклоном. – Какого полка, капитан  Джордж?    

Джордж  назвал *** полк и горько пожалел, что не служит в каком-нибудь блестящем кавалерийском  корпусе.    

– Вы,  кажется, недавно из Вест-Индии? В последней кампании не участвовали? Здесь расквартированы,  капитан Джордж? – продолжал генерал с убийственной надменностью.