1 2 3 4 5 6 7 
Фредерик попытался ее успокоить. Это, может быть, лишь   временные затруднения. Впрочем, если он что-нибудь узнает, то сообщит ей.      

– Ах да! Пожалуйста, – сказала она, складывая руки   с очаровательным выражением мольбы.      

Так, значит, он может быть ей полезен. Он входит в ее жизнь,   в ее сердце!      

Пришел Арну.      

– Ах, как мило! Вы зашли, чтобы везти меня обедать!      

Фредерик опешил.      

Арну говорил о разных пустяках, потом предупредил жену, что   вернется очень поздно, так как у него назначено свидание с г-ном Удри.      

– У него дома?      

– Ну, конечно, у него.      

Спускаясь по лестнице, он признался, что Капитанша сегодня   свободна и он с ней поедет повеселиться в «Мулен Руж», а так как у него всегда   была потребность в излияниях, то он и попросил Фредерика проводить его до   подъезда Розанетты.      

Вместо того чтобы войти, он стал расхаживать по тротуару,   глядя на окна второго этажа. Вдруг занавески раздвинулись.      

– А! Браво! Старый Удри ушел. Добрый вечер!      

Так, значит, она на содержании у старика Удри? Фредерик   теперь не знал, что и думать.      

С этого дня Арну стал еще дружелюбнее прежнего; он приглашал   его обедать к своей любовнице, и вскоре Фредерик стал посещать оба дома.      

У Розанетты бывало занятно. К ней заезжали вечером после   клуба или театра, пили чай, играли партию в лото; по воскресеньям разыгрывали   шарады; Розанетта, самая неугомонная из всех, любила забавные затеи, например,   бегала на четвереньках или напяливала на себя вязаный колпак. Когда она   смотрела в окно на прохожих, то надевала кожаную шляпу; она курила трубку с   чубуком, пела тирольские песни. Днем она от нечего делать вырезала цветы из   ситца, сама наклеивала их на стекла окон, намазывала румянами двух своих   собачек, зажигала курительные свечки или гадала на картах. Не в силах   противиться своим желаниям, она бывала без ума от безделушки, виденной ею, не   спала ночь, спешила ее купить, выменивала на другую, без толку изводила   какую-нибудь ткань, теряла свои драгоценности, сорила деньгами, могла бы   продать последнюю рубашку, чтобы достать литерную ложу. Она часто просила   Фредерика объяснить ей какое-нибудь слово, которое ей случалось прочесть, но не   слушала его объяснений, быстро перескакивая с одного предмета на другой, и   сыпала вопросами. Приступы веселости сменялись у нее детскими вспышками гнева;   или же она погружалась в мечты, сидя на полу перед камином, опустив голову и   обхватив колени руками, неподвижнее, чем оцепеневший уж. Не обращая внимания на   Фредерика, она одевалась в его присутствии, медленно натягивала шелковые чулки,   потом умывала лицо, обдавая все кругом брызгами, и откидывалась назад, словно   трепещущая наяда; и ее смех, белизна ее зубов, блеск ее глаз, ее красота, ее   веселость пленяли Фредерика и взвинчивали ему нервы.      

Г-жа Арну почти всякий раз, как он приходил, или учила   читать своего мальчугана, или стояла за стулом Марты, игравшей гаммы; если она   занималась шитьем, для него было великим счастьем поднять упавшие ножницы. Все   ее движения были спокойно величественны; ее маленькие руки казались созданными   для того, чтобы раздавать милостыню, чтобы утирать слезы, а в голосе ее, от   природы глуховатом, были ласкающие интонации и как бы легкость ветерка.      

Литературой она не восторгалась, но зато ум ее сказывался в   чарующе простых и прочувствованных словах. Она любила путешествовать, слушать   шум ветра в лесу и с непокрытой головой гулять под дождем. Фредерик   наслаждался, слушая все это, и думал, что уже начинается их сближение.      

Общение с этими двумя женщинами составляло как бы две   мелодии; одна была игривая, порывистая, веселящая, другая же – торжественная,   почти молитвенная; и, звуча в одно и то же время, они непрерывно нарастали и   мало-помалу сливались, ибо, если г-же Арну случалось прикоснуться к нему хоть   кончиком пальца, перед ним вставал, откликаясь на его желания, образ той,   другой, потому что с ней он больше мог рассчитывать на удачу; а когда в   обществе Розанетты он чувствовал сердечное волнение, тотчас же ему вспоминалась   его великая любовь.      

Этому смешению способствовало и сходство в обстановке обеих   квартир. Один из двух ларей, находившихся в прежнее время на бульваре Монмартр,   украшал теперь столовую Розанетты, другой же – гостиную г-жи Арну. В обоих   домах столовые сервизы были одинаковые, и даже на креслах валялись такие же   бархатные ермолки; далее, множество мелких подарков – экраны, шкатулки, веера –   переходили от жены к любовнице и обратно, ибо Арну, нисколько не стесняясь,   часто отбирал у одной подаренное им же, чтобы преподнести другой.      

Капитанша вместе с Фредериком смеялась над этой скверной его   манерой. Однажды в воскресенье, после обеда, она повела Фредерика за дверь и показала   ему в кармане пальто Арну пакет с пирожными, которые он стащил со стола,   вероятно чтобы угостить ими свою семью. Г-н Арну пускался на шалости,   граничившие с гнусностью. Он считал долгом надувать городскую таможню; в театр   он никогда не ходил за деньги; с билетом второго класса всегда, по его словам,   пробирался в первый и рассказывал, как о превосходной шутке, о своем   обыкновении в купальнях опускать в кружку для прислуги вместо монеты в десять   су пуговицу от штанов; все это, однако, не мешало Капитанше его любить.      

Как-то раз она все же сказала в разговоре о нем:      

– Ах! Надоел он мне в конце концов! Довольно с меня!   Право, куда ни шло, найду себе другого!      

Фредерик заметил, что «другой», как ему кажется, уже найден   и называется г-ном Удри.      

– Ну так что же из того? – сказала Розанетта.      

И в голосе ее послышались слезы.      

– Ведь я у него так мало прошу, а он не хочет, скотина!   Не хочет! Вот обещания – о! – это другое дело.      

Он посулил ей даже четвертую часть прибылей от пресловутой   фарфоровой глины; никаких прибылей не оказывалось, равно как и кашемировой   шали, которою он уже полгода морочил ее.      

Фредерик сразу решил было подарить ей такую шаль. Но Арну   мог счесть это за урок и рассердиться.      

Все-таки он был добрый, его жена сама об этом говорила. Но   такой сумасброд! Теперь, вместо того чтобы каждый день приглашать гостей к   себе, он принимал своих знакомых в ресторане. Он покупал вещи совершенно   ненужные, например золотые цепочки, стенные часы, всякие хозяйственные   принадлежности. Г-жа Арну даже показала Фредерику в коридоре огромное   количество чайников, грелок и самоваров. Наконец однажды она призналась ему в   своих тревогах: Арну заставил ее подписать вексель на имя г-на Дамбрёза.      

Фредерик между тем не отказывался от литературных замыслов,   которые в своем роде были для него вопросом чести. Он хотел написать историю   эстетики – итог его разговоров с Пеллереном, потом – изобразить в драмах разные   моменты французской революции и, под косвенным влиянием Делорье и Юссонэ, думал   сочинить большую комедию. Часто во время работы перед ним мелькал образ то   одной, то другой; он боролся с желанием увидеть ее, сразу же поддавался этому   желанию, а возвращаясь от г-жи Арну, бывал еще грустнее.      

Однажды утром, когда он у камина предавался меланхолии,   вошел Делорье. Крамольные речи Сенекаля обеспокоили его патрона, и он снова   очутился без средств к существованию.      

– Что же я тут, по-твоему, могу сделать? – сказал   Фредерик.      

– Ничего! Денег у тебя нет, я знаю. Но не можешь ли ты   найти ему место через господина Дамбрёза или через Арну? Последнему, должно   быть, нужны инженеры на его фабрике. – Фредерика словно осенила мысль:   Сенекаль мог бы сообщать ему об отлучках мужа, передавать письма, быть полезным   во множестве случаев, которые представятся. Мужчины всегда оказывают друг другу   такие услуги. Впрочем, он найдет способ воспользоваться им так, что тот и не   догадается. Случай посылает ему пособника, это добрый знак, упускать нельзя; и   вот, притворяясь равнодушным, он ответил, что дело, пожалуй, удастся устроить и   что он им займется.      

Он занялся им немедленно. У Арну было много хлопот с   фабрикой. Он искал медно-красную китайскую краску; но краски улетучивались при   обжигании. Чтобы предохранить фаянс от трещин, он к глине примешивал известь;   однако изделия становились ломкими, эмаль на рисунках пузырилась, большие   пластинки коробились, и, приписывая эти неудачи скверному оборудованию фабрики,   он хотел заказать новые дробильные мельницы, новые сушилки. Фредерик вспомнил   некоторые из этих подробностей и, придя к Арну, объявил, что отыскал человека, весьма   сведущего, способного найти пресловутую красную краску. Арну так и подпрыгнул,   потом, выслушав все, ответил, что ему никого не надо.      

Фредерик стал расхваливать удивительные познания Сенекаля,   являющегося одновременно инженером, химиком и счетоводом, первоклассным   математиком.      

Фабрикант дал согласие повидаться с ним.      

По поводу вознаграждения они повздорили. Фредерик вмешался и   к концу недели добился того, что они заключили условие.      

Но фабрика находилась в Крейле, и Сенекаль ничем не мог быть   ему полезен. Это соображение, весьма простое, повергло Фредерика в уныние,   словно настоящая неудача.      

Он решил, что чем больше Арну будет отвлекаться от жены, тем   больше он сам может рассчитывать на успех у нее. И он стал без конца восхвалять   Розанетту; он указал Арну на все, в чем тот перед нею виноват, передал ее   недавние смутные угрозы и даже сказал про кашемировую шаль, не утаив, что   Розанетта обвиняет его в скупости.      

Арну, задетый этим упреком (и к тому же обеспокоенный),   подарил Розанетте шаль, но побранил ее за то, что она жаловалась Фредерику; а   когда она сказала, что тысячу раз напоминала о его обещании, он стал уверять,   что запамятовал, так как слишком занят.      

На другой день Фредерик явился к ней. Хотя было два часа,   Капитанша еще не вставала, а у самого ее изголовья Дельмар за круглым столиком   доедал кусок паштета. Она еще издали крикнула: «Получила! Получила!», потом,   взяв Фредерика за уши, поцеловала его в лоб, долго благодарила, говоря ему   «ты», и даже пожелала усадить его к себе на постель. Ее красивые нежные глаза   блестели, влажный рот улыбался, рубашка без рукавов открывала полные руки, и   время от времени он чувствовал сквозь батист упругие формы ее тела. Дельмар   между тем вращал глазами:      

– Но, право же, друг мой, дорогая моя…      

То же было потом каждый раз. Как только Фредерик входил, она   облокачивалась на подушку, чтобы ему удобнее было ее поцеловать, называла его   душкой, прелестью, втыкала ему в петлицу цветок, поправляла галстук; эти   нежности всегда усиливались, когда тут же оказывался Дельмар.      

Не заигрывает ли она с ним? Фредерик так и подумал. А что до   Арну, то ведь он, на месте Фредерика, не постеснялся бы обмануть друга. Имеет   же он право не быть добродетельным с его любовницей, раз он добродетелен с его   женой; ибо Фредерик считал, что это так, или, вернее, хотел внушить себе это,   стараясь оправдать свое удивительное малодушие. Все же свое поведение он считал   глупым и решил действовать с Капитаншей напрямик.      

И вот однажды днем, когда она наклонилась над комодом, он   подошел к ней и обнял ее столь недвусмысленно красноречиво, что она выпрямилась   и вся вспыхнула. Он продолжал в том же роде; тогда она расплакалась и сказала,   что она очень несчастна, но это еще не основание презирать ее.      

Он повторил свои попытки. Она стала держать себя иначе – все   время смеялась. Он счел уместным отвечать ей в том же тоне и довел это до   крайности. Но он прикидывался слишком уж веселым, чтобы она могла поверить в   его искренность, а их товарищеская непринужденность служила помехой для   выражения серьезного чувства. Наконец она как-то объявила, что не   довольствуется чужими объедками.      

– Какими чужими?      

– А разве нет? Ступай к госпоже Арну!      

Фредерик часто говорил о ней; с другой стороны, Арну имел   такую же привычку; в конце концов Розанетту стали выводить из терпения вечные   похвалы этой женщине, и ее упрек был своего рода местью.      

Фредерик затаил на нее обиду.      

К тому же она начинала сильно раздражать его. Порою,   выставляя себя опытной в делах любви, она со злостью говорила об этом чувстве,   и ее скептический смешок возбуждал в нем желание дать ей пощечину. Четверть   часа спустя любовь оказывалась единственно ценной вещью на свете, и, полузакрыв   веки, скрестив руки на груди, словно кого-то обнимая, Розанетта в каком-то   опьянении томно шептала: «Ах, да! Это хорошо! Так хорошо!» Невозможно было   понять ее, узнать, например, любит ли она Арну; она издевалась над ним и вместе   с тем как будто ревновала его. То же и с Ватназ, которую она то называла   мерзавкой, то лучшей своей подругой. Вообще во всем ее облике, даже в том, как   она закручивала косы, было что-то неуловимое, похожее на вызов, и он желал ее   главным образом ради удовольствия победить и подчинить ее.      

Как быть? Ведь часто она, ничуть не церемонясь,   выпроваживала его, появляясь на минуту в дверях, чтобы шепнуть: «Я занята до   вечера!» – или же он заставал ее в обществе человек двенадцати гостей, а когда   они оставались вдвоем, можно было побиться об заклад, что помехи будут   возникать непрерывно. Он приглашал ее обедать, она всегда; отказывалась; раз   как-то согласилась, но не приехала.      

В голове его родился чисто макиавеллиевский план.      

Зная от Дюссардье об упреках Пеллерена по его адресу,   Фредерик придумал заказать ему портрет Капитанши, портрет в натуральную   величину, который потребует много сеансов; сам он не пропустит ни одного из   них; обычная неаккуратность художника облегчит свидания наедине. И он предложил   Розанетте позировать для портрета, чтобы преподнести свое изображение   бесценному Арну. Она согласилась, ибо уже видела свой портрет в Большом салоне,   на самом почетном месте, и собравшуюся перед ним толпу; да и газеты заговорят о   ней, так что она сразу «войдет в моду».      

Пеллерен с жадностью ухватился за предложение. Этот портрет   должен сделать из него знаменитость, явиться шедевром.      

Он перебрал в памяти все портреты кисти великих мастеров, какие   были ему известны, и окончательно остановился на портрете в манере Тициана,[74] решив прибавить к нему   украшения во вкусе Веронезе.[75] Итак,   он осуществит свой замысел без всяких искусственных теней, в ярком свете, тело   выдержит в одном тоне, а на аксессуары будут падать блики.      

«Что, если одеть ее, – думал он, – в розовое   шелковое платье? С восточным бурнусом? Ах, нет! К черту бурнус! Или лучше одеть   ее в синий бархат на густо-сером фоне? Можно бы еще белый гипюровый воротник,   черный веер, а позади алую драпировку?»      

И, размышляя таким образом, он с каждым днем расширял свой   замысел и восхищался им.      

У него забилось сердце, когда Розанетта, в сопровождении   Фредерика, явилась к нему на первый сеанс. Он попросил ее стать на некое   подобие эстрады посередине комнаты; и, жалуясь на освещение и жалея о прежней   своей мастерской, он заставил ее сперва облокотиться на какой-то пьедестал,   потом сесть в кресло; то удаляясь, то снова приближаясь к ней, чтобы щелчком   поправить складки платья, он, прищурясь, глядел на нее и отрывисто спрашивал у   Фредерика советов.      

– Ну, так нет же! – воскликнул он. – Я   возвращаюсь к прежнему замыслу! Делаю вас венецианкой!      

На ней будет платье пунцового бархата с золотым поясом, а   из-под широкого рукава, отороченного горностаем, будет видна обнаженная рука,   опирающаяся на балюстраду лестницы, которая приходится сзади. Слева, до   верхнего края холста, будет подниматься высокая колонна, сливаясь с   архитектурными деталями свода. Под его аркой смутно видны купы почти черных   апельсиновых деревьев на фоне голубого неба с полосками белых облаков. На   выступ лестницы наброшен ковер, на нем – серебряное блюдо с букетом цветов,   янтарные четки, кинжал и старинный, чуть пожелтевший ларец слоновой кости,   полный золотых цехинов; несколько монет, упавших на пол, протянутся цепью   блестящих брызг, привлекая внимание к кончику ее ноги, ибо она будет стоять на   предпоследней ступеньке, в ярком свете.      

Он принес ящик для упаковки картин и водрузил его на   эстраде, чтобы изобразить ступеньку; потом в качестве аксессуаров разложил на   табурете, заменявшем балюстраду, свою рабочую блузу, щит, коробку из-под   сардин, пучок перьев, нож и, разбросав перед Розанеттой дюжину медяков,   попросил ее стать в позу.      

– Вообразите себе, что все эти вещи – сокровища,   роскошные подарки. Голову немного направо! Превосходно! И не двигайтесь! Такая   величественная поза очень подходит к характеру вашей красоты.      

Она была в шотландском платье, в руке держала большую муфту   и делала усилия, чтобы не расхохотаться.      

– А в волосы мы вплетем жемчуга: в рыжих волосах это   всегда очень эффектно.      

Капитанша возразила, что волосы у нее не рыжие.      

– Да не спорьте! Рыжий цвет у художников не тот, что у   обывателей!      

Он стал набрасывать расположение предметов и так был занят   мыслями о великих мастерах Возрождения, что только о них и говорил. Целый час   он вслух грезил о жизни этих людей, исполненной великолепия, гениальности,   славы и пышности, о триумфальных въездах в города и пирах при свете факелов,   среди женщин, полунагих, прекрасных, как богини.      

– Вы созданы, чтобы жить так, как жили в те времена.   Женщина, подобная вам, была бы достойна принца.      

Розанетта находила, что комплименты Пеллерена чрезвычайно   милы. Назначен был день следующего сеанса; Фредерик взялся принести аксессуары.      

От жарко натопленной печки у Розанетты немного кружилась   голова; поэтому назад они направились пешком по улице Дюбак и вышли на   Королевский мост.      

Была прекрасная погода, холодная, но ясная. Солнце садилось;   окна некоторых домов Старого города блестели вдали, точно золотые дощечки, а   сзади, с правой стороны, башни собора Богоматери вырисовывались совсем черные   на фоне синего неба, нежно подернутого на горизонте серой дымкой. Подул ветер.   Розанетта объявила, что проголодалась, и они вошли в Английскую кондитерскую.      

Молодые женщины с детьми ели, стоя у мраморного прилавка,   где под стеклянными колпаками жались одна к другой тарелки с пирожными.   Розанетта проглотила два бисквита с кремом. От сахарной пудры на углах рта у   нее получились усики. Чтобы вытереть их, она несколько раз вынимала из муфты носовой   платок; в обрамлении зеленого шелкового капора лицо ее напоминало   распустившуюся розу среди листьев.      

Они двинулись дальше; на Рю-де-ла-Пэ она остановилась у   ювелирного магазина, стала рассматривать браслет; Фредерик захотел подарить ей   его.      

– Нет, – сказала она, – побереги деньги.      

Его задели эти слова.      

– Что это с моим мальчиком? Взгрустнулось?      

И разговор снова завязался; Фредерик, как обычно, начал   уверять ее в своей любви.      

– Ты же знаешь, что это невозможно!      

– Почему?      

– Ах! Потому что…      

Они шли рядом, она опиралась на его руку, и оборки ее платья   задевали его ноги. И тут он вспомнил зимние сумерки, когда по этому же самому   тротуару с ним рядом шла г-жа Арну, и он настолько поглощен был этим   воспоминанием, что перестал замечать Розанетту и думать о ней.      

Она смотрела прямо перед собой в пространство, повиснув на   его руке, и, словно ленивый ребенок, предоставила ему тащить ее за собой. Был   тот час, когда возвращаются с прогулки; по сухой мостовой быстро неслись   экипажи. Ей, вероятно, пришла на память лесть Пеллерена, и она вздохнула:      

– Ах! Есть же ведь такие счастливицы! Решительно, я   создана для богатого человека.      

Он грубо возразил:      

– Он ведь есть у вас? – ибо г-н Удри, как считали   все, был трижды миллионер.      

Она, оказалось, только и мечтает, как бы избавиться от него.      

– Кто же вам мешает?      

И он дал волю желчным насмешкам над этим старым буржуа в   парике, убеждая ее в том, что подобная связь недостойна и она должна ее   порвать.      

– Да, – ответила Капитанша, словно разговаривая   сама с собой, – я, наверно, так в конце концов и сделаю.      

Фредерика восхитило ее бескорыстие. Она замедлила шаг; он   подумал, что она устала. Она упорно не желала садиться в экипаж и отпустила   Фредерика у своего подъезда, послав ему воздушный поцелуй.      

«Ах! Какая жалость! И подумать, что есть дураки, которые   считают меня богатым!»      

Он мрачный возвращался домой.      

Там его ждали Юссонэ и Делорье.      

Журналист, сидя за его столом, рисовал головы турок; адвокат   же, забравшись с грязными ногами на диван, дремал.      

– А, наконец-то! – воскликнул он. – Но что за   свирепый вид! Ты можешь меня выслушать?      

Мода на него как на репетитора проходила, ибо своих учеников   он пичкал теориями, неблагоприятными с точки зрения экзаменов. Он два-три раза   выступил в суде, проиграл дела, и каждое новое разочарование все подкрепляло в   нем давнюю его мечту о газете, где он мог бы проявлять себя, мстить, извергать   свою желчь и свои мысли. К тому же явится известность и богатство. В надежде на   это он и обхаживал Юссонэ, имевшего в своем распоряжении газету.      

Теперь он выпускал ее на розовой бумаге; он сочинял утки,   придумывал ребусы, ввязывался в полемику и даже (не сообразуясь с помещением)   собирался устраивать концерты. Годовая подписка «давала право на место в   партере в одном из главных театров Парижа; кроме того, редакция обязывалась   снабжать господ иногородних всеми требуемыми справками из области искусства и   прочими». Но типографщик грозился, хозяину помещения задолжали за девять   месяцев, возникали всяческие затруднения, и Юссонэ предоставил бы «Искусству»   погибнуть, если бы не заклинания адвоката, который изо дня в день поддерживал в   нем бодрость. Делорье захватил его с собой, чтобы придать больший вес своему   ходатайству.      

– Мы пришли по поводу газеты, – сказал он.      

– Ну? Ты еще думаешь о ней! – небрежно ответил   Фредерик.      

– Разумеется, думаю!      

И он снова изложил свой план. Печатая биржевые отчеты, они   завяжут отношения с финансистами и таким путем получат сто тысяч франков,   необходимых для залога. Но для того чтобы листок мог превратиться в   политическую газету, надо сперва создать себе широкую клиентуру, а ради этого   пойти на некоторые расходы, не считая издержек на бумагу, на печатание, на   контору; короче – требовалась сумма в пятнадцать тысяч франков.      

– У меня нет капиталов, – сказал Фредерик.      

– Ну, а у нас? – сказал Делорье, скрестив руки на   груди.      

Фредерик, обиженный этим жестом, возразил:      

– Я-то тут при чем?..      

– А, превосходно! У них есть и дрова в камине, и   трюфели к обеду, и мягкая постель, библиотека, экипаж, все радости жизни! А   если другой дрожит от стужи на чердаке, обедает за двадцать су, трудится, как   каторжный, и барахтается в нищете – они тут ни при чем!      

И он повторял: «Они тут ни при чем!» с цицероновской   иронией, отзывавшей судебным красноречием.      

Фредерик хотел заговорить.      

– Впрочем, я понимаю, есть потребности… аристократические;   без сомнения… какая-нибудь женщина…      

– Ну так что же, даже если и так? Разве я не волен?      

И с минуту помолчав, Делорье отозвался:      

– О, вполне!      

– Обещания – самая удобная вещь.      

– Боже мой! Да я не отказываюсь от них! – сказал   Фредерик.      

Адвокат продолжал:      

– В школьные годы дают клятвы, собираются учредить   фалангу, подражать «Тринадцати» Бальзака! А потом, когда встретятся, –   «прощай, старина, ступай своей дорогой!» Тот, кто мог бы оказать другому   услугу, заботливо приберегает все для себя.      

– Что?      

– Да; ты даже не представил нас Дамбрёзам!      

Фредерик посмотрел на него; в старом сюртуке, тусклых очках,   страшно бледный, адвокат показался ему столь жалким существом, что он не мог   удержаться от презрительной улыбки. Делорье заметил ее и покраснел.      

Он уже взялся за шляпу, чтобы уйти. Юссонэ, полный тревоги,   умоляющими взглядами пытался его смягчить и обратился к Фредерику, который   повернулся к ним спиной:      

– Ну, миленький, будьте моим меценатом. Окажите   покровительство искусствам.      

Фредерик, с внезапной покорностью судьбе, взял листок бумаги   и, нацарапав несколько строчек, подал ему. Лицо Юссонэ просияло. Он передал   письмо Делорье:      

– Просите извинения, сударь!      

Их друг заклинал своего нотариуса прислать ему как можно   скорее пятнадцать тысяч франков.      

– О! Теперь я тебя узнаю! – сказал Делорье.      

– Клянусь честью дворянина, – прибавил   журналист, – вы молодец, вас поместят в галерею полезных деятелей!      

Адвокат добавил:      

– Ты не окажешься в накладе, сделка великолепная.      

– Еще бы! – воскликнул Юссонэ. – Я дам голову   на отсечение!      

И он наговорил столько глупостей и наобещал столько чудес (в   которые сам, быть может, и верил), что Фредерик не знал, над ними ли он смеется   или над самим собою.      

В тот же вечер он получил письмо от матери.      

Слегка над ним подтрунивая, она удивлялась, что он еще не   министр. Далее она писала о своем здоровье и сообщала, что г-н Рокк теперь стал   бывать у нее. «С тех пор как он овдовел, я не считаю неприличным принимать его.   Луиза очень изменилась к лучшему». И в постскриптуме: «Ты ничего не пишешь мне о   твоем влиятельном знакомом, г-не Дамбрёзе; на твоем месте я воспользовалась бы   случаем».      

Отчего не воспользоваться? Высокие стремления его покинули,   а средства его (он это видел) были недостаточны; после уплаты долгов и передачи   друзьям условленной суммы его доход уменьшится на четыре тысячи франков по   крайней мере. Впрочем, он испытывал потребность прекратить этот образ жизни и   пристроиться к чему-нибудь. Поэтому, обедая на другой день у г-жи Арну, он   рассказал о настояниях своей матери, требующей от него, чтобы он избрал себе   какую-нибудь профессию.      

– А мне казалось, – заметила г-жа Арну, – что   господин Дамбрёз должен был вас устроить в Государственный совет? Это бы вам   подошло.      

Значит, она этого желает. Он повиновался.      

Как и в первый раз, банкир сидел за своим бюро и жестом   попросил его подождать несколько минут; какой-то человек, повернувшись спиною к   двери, говорил с ним о важных вещах. Дело шло о каменном угле и предстоящем   слиянии нескольких компаний.      

По сторонам зеркала висели портреты генерала Фуа и Луи-Филиппа;[76] вдоль стен с панелью на   полках до самого потолка громоздились папки; в комнате стояло только шесть   соломенных стульев, ибо г-н Дамбрёз не нуждался для своих дел в лучшем   помещении; оно было похоже на темные кухни, где готовятся яства для роскошных   пиров. Фредерик особенно обратил внимание на два огромных несгораемых шкафа,   стоявших по углам. Он задавал себе вопрос, сколько миллионов могут они вмещать.   Банкир отпер один из них, железная доска откинулась – там лежали только синие   папки.      

Наконец посетитель прошел мимо Фредерика. Это был старик   Удри. Они поклонились друг другу и покраснели, что, видимо, удивило г-на   Дамбрёза. Впрочем, он оказался очень мил. Ничего не было проще, как   отрекомендовать его молодого друга министру. Там будут счастливы принять его на   службу; и в довершение любезности он пригласил Фредерика на вечер, который   давал на днях.      

Фредерик садился в карету, чтобы ехать на вечер к Дамбрёзам,   когда ему принесли записку от Капитанши. При свете фонарей он прочел:      

«Дорогой, я последовала вашим советам. Только что выставила   моего дикаря. С завтрашнего вечера я свободна! После этого скажите, что я не   молодец».      

Только и всего! Но ведь это – приглашение на освободившееся   место. Он не удержался от восклицания, спрятал записку в карман и поехал.      

Два конных полицейских стояли на улице. Над воротами цепью   горели плошки, а во дворе лакеи окриками приказывали кучерам подъезжать к   крыльцу под навес. В вестибюле шум сразу замолкал.      

Пышные растения украшали пролет лестницы; фарфоровые шары   лили свет, от которого стены словно переливались белым атласом. Фредерик весело   поднимался по лестнице. Слуга объявил его фамилию; г-н Дамбрёз протянул ему   руку; вслед за ним появилась г-жа Дамбрёз.      

На ней было светло-лиловое платье, отделанное кружевами;   локоны прически вились пышнее, чем обычно; она не надела ни одной   драгоценности.      

Она пожурила его за редкие визиты и перекинулась с ним   несколькими словами. Гости прибывали; приветствуя хозяев, одни склонялись всем   корпусом набок, другие сгибались вдвое, третьи лишь наклоняли голову; прошла   супружеская чета, целое семейство – и все рассеивались в большой гостиной,   переполненной народом.      

Под самой люстрой, над серединой огромного низкого дивана,   возвышалась корзина с цветами, и они свешивались, как перья шляпы, на головы   сидевших вокруг женщин; другие расположились в глубоких креслах, расставленных   вдоль стен прямыми рядами, которые симметрически прерывались широкими, алого   бархата, занавесями на окнах и высокими пролетами дверей с золочеными   карнизами.      

На паркете толпа мужчин со шляпами в руках производила   издали впечатление сплошной черной массы, на фоне которой красными точками   мелькали ленточки орденов; благодаря однообразной белизне галстуков она   казалась еще темней. За исключением каких-нибудь совсем молодых людей, с пушком   вместо бороды, все, видимо, скучали; несколько денди с угрюмым видом   покачивались на каблуках. Было много седых голов и париков; то тут, то там   лоснился голый череп; лица, багровые или очень бледные, хранили на себе следы   страшной усталости – все это были люди, принадлежавшие либо к политическому,   либо к деловому миру. Г-н Дамбрёз пригласил также нескольких ученых, судейских,   двух-трех известных врачей и скромно отклонял похвалы по поводу его вечера и   намеки на его богатство.      

Сновали лакеи с широкими золотыми галунами. Большие   канделябры, точно огненные букеты, расцветали на фоне обоев, отражались в   зеркалах, а буфет в глубине столовой, украшенной жасминовым трельяжем, был   похож на алтарь собора или на выставку драгоценностей – столько на нем было   блюд, крышек, приборов, ложек серебряных и позолоченных, граненого хрусталя, от   которого расходились радужные лучи, скрещиваясь над снедью. Три другие гостиные   были полны художественных вещей: на стенах – пейзажи знаменитых живописцев; на   столах – изделия из слоновой кости и фарфор; на консолях – китайские   безделушки; перед окнами стояли лаковые ширмы, на каминах возвышались кусты   камелий, а веселая музыка напоминала издали жужжание пчел.      

Кадриль танцевали немногие, и можно было подумать, что   танцоры исполняют скучный долг – так небрежно они скользили в своих бальных   туфлях. Фредерик слышал фразы вроде следующих:      

– Вы были на последнем благотворительном празднике у   Ламберов, мадмуазель?      

– Нет, сударь!      

– Сейчас будет такая жара!      

– Да, можно задохнуться!      

– Кто сочинил эту польку?      

– Право не знаю, сударыня!      

У него за спиной, стоя у окна, три молодящихся старичка   шепотом делились непристойными замечаниями; другие разговаривали о железных   дорогах, о свободе торговли; какой-то спортсмен рассказывал про случай на охоте;   легитимист спорил с орлеанистом.      

Переходя от группы к группе, он дошел до комнаты, где играли   в карты и где в обществе почтенных людей он увидал Мартинона, «в настоящее   время причисленного к столичной прокуратуре».      

Его толстое восковое лицо обрамляла, как и подобает, черная   бородка, представлявшая собой настоящее чудо, – так приглажен был каждый   волосок; а сам он, соблюдая золотую середину между изяществом, которого   требовал его возраст, и достоинством, налагаемым его должностью, то упирался большим   пальцем подмышку, в подражание щеголям, то закладывал руку за жилет, по примеру   доктринеров. Носил он превосходнейшие лакированные ботинки, но виски брил,   чтобы иметь лоб как у мыслителя.      

Холодно сказав Фредерику несколько слов, он опять повернулся   к своим партнерам. Один из них – землевладелец – говорил:      

– Это класс людей, мечтающих об общественном   перевороте!      

– Они требуют организации труда! – подхватил   другой. – Можете себе представить?      

– Что вы хотите, – возразил третий, – когда   мы видим, как рука господина Женуда тянется к «Веку».[77]      

– Даже консерваторы именуют себя прогрессивными! Чтобы   привести нас к чему? К республике! Как будто она во Франции возможна!      

Все объявили, что республика во Франции невозможна.      

– Во всяком случае, – весьма громко заметил какой-то   господин, – революцией занимаются слишком уж много; о ней пишут уйму   всякой всячины, множество книг!..      

– Не говоря о том, – сказал Мартинон, – что   есть, пожалуй, более серьезные предметы для изучения.      

Приверженец министерства придрался к театральным скандалам:      

– Вот, например, новая драма «Королева Марго»; право,   она переходит все границы! К чему было говорить о Валуа? Все это выставляет   королевскую власть в невыгодном свете! Вот и ваша пресса! Что ни говори,   сентябрьские законы чересчур мягки! Я желал бы, чтобы военные суды заткнули   глотки этим журналистам! За малейшую дерзость – тащить в военный трибунал! И   все тут!      

– Ах, сударь, осторожнее, осторожнее! – сказал   профессор. – Не затрагивайте наших драгоценных завоеваний тысяча восемьсот   тридцатого года! Будем уважать наши вольности!      

По его мнению, следовало произвести децентрализацию,   расселить излишек городского населения по деревням.      

– Но они охвачены заразой! – воскликнул   католик. – Укрепляйте религию!      

Мартинон поспешил вставить:      

– Действительно, это узда!      

Все зло заключалось в современном стремлении подняться над   своим классом, достичь роскоши.      

– Однако, – заметил один промышленник, –   роскошь благоприятствует торговле. Вот почему я одобряю герцога Немурского,   который требует, чтобы на вечера к нему являлись в коротких панталонах.      

– А господин Тьер приехал в длинных. Вы слышали его   остроту?      

– Да, прелестно! Но он становится демагогом, и его речь   по вопросу о несовместимости осталась не без влияния на покушение двенадцатого   мая.      

– Ну! Что вы!      

– Вот как!      

Пришлось расступиться, чтобы пропустить лакея с подносом,   старавшегося пройти в зал к игрокам.      

На столах горели свечи под зелеными колпачками, по сукну   разбросаны были карты и золотые монеты. Фредерик остановился у одного из   столов, проиграл пятнадцать наполеондоров, бывших у него в кармане, сделал   пируэт и оказался на пороге будуара, где в это время находилась г-жа Дамбрёз.      

Будуар был полон дам, сидевших одна подле другой на мягких   табуретах. Их длинные юбки вздувались, напоминая волны, из которых подымался   стан, а в вырезе корсажей взгляду открывалась грудь. Почти каждая держала букет   фиалок. Матовый тон перчаток оттенял живую белизну рук; с их плеч свешивались   бахрома и какие-то травы; и порой трепет проходил у них по телу, и тогда   казалось, что платье вот-вот спадет. Но вызывающий вид одежды смягчался   благопристойным выражением лица, на некоторых даже было написано почти животное   спокойствие, и это сборище полуобнаженных женщин вызывало мысль о гареме;   Фредерику пришло на ум сравнение еще более грубое. Действительно, здесь были   все виды красоты: англичанки с профилем из кипсека, итальянка с черными   глазами, огненными, как Везувий, три сестры в голубом, три нормандки, свежие,   как яблони в апреле, высокая рыжеволосая женщина в уборе из аметистов; белые   искры бриллиантов, дрожавших на эгретах в волосах, лучистые пятна драгоценных   камней на груди и нежный отблеск жемчуга, оттенявшего цвет лица, – все   сливалось со сверканием золотых колец, с кружевами, пудрой, перьями, с кораллом   губ, с перламутром зубов. Куполообразный потолок придавал будуару вид корзины;   и ароматный ветерок пробегал от колыхания вееров.      

Фредерик, стоя позади, с моноклем в глазу, находил, что не у   всех женщин безукоризненные плечи; он думал о Капитанше, и мысль о ней   побеждала все иные вожделения, успокаивала его.      

Все же он смотрел на г-жу Дамбрёз и признал ее   очаровательной, несмотря на несколько большой рот и слишком широкие ноздри. В   ней была грация совсем особенная. Даже локоны и те будто были полны какой-то   страстной томности, и казалось, что ее гладкий, как агат, лоб многое таит и   выдает властный характер.      

Рядом с собой она посадила племянницу мужа, девицу довольно   некрасивую. Время от времени она поднималась навстречу новым гостям; женские   голоса, становясь все громче, напоминали щебет птиц.      

Речь шла о тунисских посланниках и их костюмах. Одна из дам   присутствовала на последнем заседании в Академии; другая заговорила о «Дон   Жуане» Мольера, недавно возобновленном во Французском театре. Но г-жа Дамбрёз,   глазами указывая на племянницу, поднесла палец к губам, а непроизвольная улыбка   опровергла эту строгость.      

Вдруг в противоположной двери появился Мартинон. Она встала.   Он предложил ей руку. Фредерик, желая посмотреть, как он дальше будет   любезничать, прошел мимо карточных столов и присоединился к ним в большой   гостиной; г-жа Дамбрёз тотчас же оставила своего кавалера и запросто заговорила   с Фредериком.      

Ей было понятно то, что он не танцует, не играет в карты.      

– В молодости мы часто грустим!      

И она окинула взглядом танцующих.      

– Впрочем, все это невесело! Некоторым по крайней мере!      

И, двигаясь вдоль ряда кресел, она останавливалась то тут,   то там, говорила любезности, а старики с лорнетами подходили к ней сказать   какой-нибудь комплимент. Некоторым из них она представила Фредерика. Г-н   Дамбрёз тихонько тронул его за локоть и повел на террасу.      

Он разговаривал с министром. Дело оказалось не так просто.   До назначения аудитором в Государственный совет надо подвергнуться экзамену.   Фредерик с непостижимой уверенностью в себе ответил, что предмет ему знаком.      

Банкир не удивился после всех похвал, расточаемых ему г-ном   Рокком.      

При этом имени Фредерик живо представил себе маленькую   Луизу, свой дом, свою комнату, и ему вспомнились такие же ночи, которые он   проводил, стоя у окна и прислушиваясь к грохоту фургонов. Воспоминания о былой   тоске вызывали мысль о г-же Арну; и он молчал, продолжая ходить по террасе.   Окна выделялись в темноте длинными красными пластинками; шум бала уже затихал;   экипажи начинали разъезжаться.      

– А почему, – спросил г-н Дамбрёз, – вам так   хочется в Государственный совет?      

И тоном либерала он стал уверять его, что государственная   служба ни к чему не ведет, он-то это знает; заниматься делами гораздо лучше.   Фредерик возразил, что этому трудно научиться.      

– Ах, полноте! Я бы вас быстро со всем ознакомил.      

Не хочет ли он привлечь его в свои предприятия?      

Молодому человеку, словно при блеске молнии, на миг   представилось то огромное богатство, которое к нему придет.      

– Вернемтесь в дом, – сказал банкир. – Вы,   конечно, останетесь ужинать?      

Было три часа, гости разъезжались. Для близких друзей в   столовой был накрыт стол.      

Г-н Дамбрёз увидел Мартинона и, подойдя к жене, шепотом   спросил:      

– Это вы пригласили его?      

Она сухо ответила:      

– Да.      

Племянницы не было. Пили очень много, смеялись очень громко,   и даже рискованные шутки никого не смущали – ощущалось то облегчение, которое   наступает после долгих часов натянутости. Один лишь Мартинон держался серьезно;   от шампанского он отказался, считая, что этого требует хороший тон, вообще же   был внимателен и крайне вежлив; так как г-н Дамбрёз, у которого была узкая   грудь, жаловался на удушье, Мартинон несколько раз справлялся о его   самочувствии; потом переводил свои голубоватые глаза на г-жу Дамбрёз.      

Она обратилась к Фредерику с вопросом, кто из девиц ему   понравился. Он ни одной не заметил и предпочитал вообще женщин лет тридцати.      

– Это, пожалуй, неглупо! – ответила она.      

Потом, когда гости уже надевали шубы и пальто, г-н Дамбрёз   ему сказал:      

– Приезжайте ко мне как-нибудь на днях утром, мы   потолкуем!      

Мартинон, спустившись с лестницы, закурил сигару; теперь   профиль его казался столь грузным, что у его спутника вырвалось:      

– Ну и голова же у тебя, честное слово!      

– А вскружила она не одну! – ответил молодой   судейский тоном убежденным и в то же время с раздражением.      

Ложась спать, Фредерик подвел итог вечеру. Прежде всего весь   его туалет (он несколько раз смотрелся в зеркало), начиная с покроя фрака и   кончая бантами на туфлях, был безукоризнен; он разговаривал с лицами   значительными, видел вблизи богатых женщин, г-н Дамбрёз прекрасно отнесся к   нему, а г-жа Дамбрёз была почти ласкова. Он взвесил каждое ее слово, все ее   взгляды, тысячи мелочей, неопределимых и все же таких красноречивых. Было бы   здорово иметь такую любовницу! А почему бы и нет в конце концов? Он ничем не   хуже других! Может быть, она не так неприступна? Потом ему вспомнился Мартинон,   и, засыпая, он улыбался от жалости к этому честному малому.      

Он проснулся с мыслью о Капитанше; ведь слова в ее записке   «с завтрашнего вечера» означали свидание на сегодня. Он подождал до девяти часов   и поспешил к ней.      

Кто-то перед ним поднялся по лестнице, закрыл дверь. Он   позвонил. Дельфина открыла и стала уверять, что барыни нет дома.      

Фредерик настаивал, просил. Ему надо сообщить ей нечто очень   важное, всего несколько слов. Наконец удачным доводом оказалась монета в сто   су, и служанка оставила его одного в передней.      

Показалась Розанетта. Она была в рубашке, с распущенными   волосами и, качая головой, издали разводила руками – выразительный жест,   означавший, что она не может его принять.      

Фредерик медленно спустился по лестнице. Этот каприз   превосходил все остальное. Он ничего не понимал.      

Возле швейцарской его остановила м-ль Ватназ:      

– Она вас не приняла?      

– Нет!      

– Вас выставили?      

– Как вы узнали?      

– Это видно! Идемте! Прочь отсюда! Мне дурно!      

Ватназ вышла с ним на улицу. Она задыхалась. Он чувствовал,   как дрожит ее тощая рука, которой она опиралась на его руку. И вдруг она   разразилась:      

– Ах, мерзавец!      

– Кто?      

– Да это же он! Он! Дельмар!      

Это открытие оскорбило Фредерика; он опять спросил:      

– Вы в этом уверены?      

– Да я вам говорю, что я все время шла за ним! –   воскликнула Ватназ. – Я видела, как он вошел! Понимаете вы теперь?   Впрочем, я должна была этого ожидать; ведь я сама по глупости ввела его к ней.   О, если бы вы только знали, боже мой! Я приютила его, кормила, одевала. А все   мои хлопоты в газетах! Я любила его, как мать! – Она злобно   усмехнулась. – Ах, но этому господину нужны бархатные костюмы! Это ведь   лишь сделка для него, не сомневайтесь! А она! Ведь я знала ее еще белошвейкой!   Не будь меня, сколько раз она уже барахталась бы в грязи! Но я еще швырну ее в   грязь! Да! Да! Пусть подохнет в больнице! И пусть все узнают!      

Словно поток нечистот из помойного ушата, она бурно   выплеснула перед Фредериком свой гнев, обнажая весь позор соперницы.      

– Она жила с Жюмийяком, с Флакуром, с молодым Алларом,   с Бертино, с Сен-Валери – рябым. Нет, с другим! Все равно, они братья! А когда   она оказывалась в трудном положении, я все улаживала. А был ли мне от этого   какой-нибудь прок? Она такая скупая! И потом, согласитесь, с моей стороны   большая любезность водиться с ней; в конце концов мы с ней не одного круга! Я   ведь не девка! Разве я продаюсь? Не говоря о том, что она глупа, как пробка!   Слово «категория» она пишет через два «т». Впрочем, они друг друга стоят, хоть   он и величает себя артистом и воображает, что он гений! Но, боже мой, будь бы у   него соображение, он не совершил бы такой гнусности! Покинуть незаурядную   женщину ради какой-то шлюхи! В конце концов мне наплевать. Он становится   уродом! Он мне гадок! Если я его встречу, право, я плюну ему в лицо. – Она   плюнула. – Да, вот во что я его ставлю теперь! Но Арну каково? Не правда   ли, ужасно? Он столько раз прощал ей! Нельзя себе представить, какие он   приносил жертвы! Она бы должна целовать ему ноги! Он такой щедрый, такой добрый!      

Фредерик с удовольствием слушал, как она честит Дельмара. С   Арну он мирился. Вероломство Розанетты казалось ему чем-то противоестественным,   несправедливым; возбуждение старой девы передалось и ему, и он даже   почувствовал к Арну нечто вроде нежности. И вдруг он очутился у его подъезда:   он и не заметил, как м-ль Ватназ привела его в предместье Пуассоньер.      

– Вот мы и пришли, – сказала она. – Я зайти к   нему не ногу. Но вам-то ничто не мешает?      

– А зачем?      

– Чтобы все ему рассказать, черт возьми!      

Фредерик, словно внезапно очнувшись, понял, на какую низость   его толкают.      

– Ну что же? – спросила она.      

Он поднял глаза к третьему этажу. У г-жи Арну горела лампа.   Действительно, ничто не мешало ему подняться.      

– Я жду вас здесь. Идите же!      

Это приказание вконец расхолодило его, и он сказал:      

– Я долго пробуду там наверху. Вам бы лучше вернуться   домой. Завтра я зайду к вам.      

– Нет! Нет! – ответила Ватназ, топая ногой. –   Захватите его! Возьмите его с собой! Пусть он их накроет!      

– Но Дельмара там уже не будет!      

Она опустила голову.      

– Да, пожалуй, верно.      

Она молча стояла на мостовой среди мчавшихся экипажей; потом   уставилась на него глазами дикой кошки.      

– Я могу на вас рассчитывать, правда? Теперь мы   сообщники, это свято! Так действуйте. До завтра!      

Фредерик, проходя по коридору, услыхал два голоса – они   спорили. Голос г-жи Арну говорил:      

– Не лги! Да не лги же!      

Он вошел. Они замолчали.      

Арну расхаживал взад и вперед, а жена его сидела на   низеньком стуле у камина, чрезвычайно бледная, с остановившимся взглядом.   Фредерик сделал движение в сторону двери. Арну схватил его за руку, довольный,   что явилась помощь.      

– Я, кажется… – сказал Фредерик.      

– Да оставайтесь! – шепнул ему на ухо Арну.      

Г-жа Арну сказала:      

– Надо быть снисходительным, господин Моро! Такие вещи   в семейной жизни иногда случаются.      

– То есть их устраивают, – игриво сказал   Арну. – И бывают же причуды у женщин! Вот, например, она совсем неплохая   женщина. Напротив! И что же, целый час забавляется тем, что докучает мне   всякими выдумками.      

– Это не выдумки, а правда! – раздраженно ответила   г-жа Арну. – Ведь как-никак ты же ее купил.      

– Я?      

– Да, ты! в персидском магазине!      

«Кашемировая шаль!» – подумал Фредерик.      

Он чувствовал себя виноватым и был испуган.      

Она тут же добавила:      

– Это было в прошлом месяце, в субботу, четырнадцатого.      

– А! В этот день я как раз был в Крейле! Итак, ты   видишь.      

– Вовсе нет! Ведь четырнадцатого мы обедали у Бертенов.      

– Четырнадцатого?.. – И Арну поднял глаза к   потолку, как бы вспоминая число.      

– И даже приказчик, который продавал ее, был белокурый!      

– Могу я разве помнить приказчика?      

– Однако ты продиктовал ему адрес: улица Лаваль,   восемнадцать.      

– Как ты узнала? – спросил изумленный Арну.      

Она пожала плечами.      

– О! Все очень просто: я зашла починить мою шаль, и   старший приказчик сказал мне, что точно такую же сейчас отправили г-же Арну.      

– Так моя ли вина, что на той же улице живет какая-то   г-жа Арну?      

– Да, но не жена Жака Арну, – ответила она.      

Тут он стал путаться в объяснениях, уверяя, что не виноват.   Это ошибка, случайность, одна из тех необъяснимых странностей, какие иногда   встречаются. Не следует осуждать людей по одному только подозрению, на   основании неопределенных улик, и в качестве примера он привел несчастного   Лезюрка.[78]      

– Словом, я утверждаю, что ты ошибаешься! Хочешь, я   поклянусь тебе?      

– Не стоит труда!      

– Почему?      

Она взглянула ему прямо в лицо, ничего не сказав, потом   протянула руку, взяла с камина серебряный ларец и подала ему развернутый счет.      

Арну покраснел до самых ушей, и его растерянное лицо даже   раздулось.      

– Ну?      

– Так что же, – медленно проговорил он в ответ, –   что же это доказывает?      

– Вот как! – сказала она с особой интонацией, в   которой слышалась и боль и ирония. – Вот как!      

Арну держал счет в руках и вертел его, не отрывая от него   глаз, как будто в нем он должен был найти решение важного вопроса.      

– А! Да, да, припоминаю, – сказал он   наконец. – Это было поручение. Вам это должно быть известно, Фредерик.      

Фредерик молчал.      

– Поручение, которое меня просил исполнить… просил… Да,   старик Удри.      

– А для кого?      

– Для его любовницы!      

– Для вашей! – воскликнула г-жа Арну, выпрямившись   во весь рост.      

– Клянусь тебе…      

– Перестаньте! Я все знаю!      

– А-а! Превосходно! Значит, за мной шпионят!      

Она холодно ответила:      

– Это, может быть, оскорбляет вас при вашей   щепетильности?      

– Раз человек выходит из себя, – начал Арну, ища   шляпу, – а вразумить его нет возможности…      

Потом он глубоко вздохнул:      

– Не женитесь, любезный друг мой, нет, уж поверьте мне!      

И он поспешил прочь, чувствуя потребность подышать свежим   воздухом.      

Тут наступило глубокое молчание, и в комнате все как будто   застыло. Светлый круг над лампой белел на потолке, а по углам, точно полосы   черного флера, ложились тени; слышно было тиканье часов, да в камине   потрескивал огонь.      

Г-жа Арну снова села в кресло, теперь по другую сторону   камина; она кусала губы, ее трясло; она подняла руки, всхлипнула, расплакалась.      

Фредерик сел на низенький стул и ласковым голосом, каким   разговаривают с больными, сказал:      

– Вы не сомневаетесь, что я разделяю…      

Она ничего не ответила. Но, продолжая вслух свои   размышления, молвила:      

– Я же не стесняю его! Ему незачем было лгать.      

– Разумеется, – сказал Фредерик. – Наверно,   всему виной его привычки, он просто не подумал, и, может быть, в делах более   важных…      

– Что же, по-вашему, может быть более важного?      

– Да ничего!      

Фредерик наклонился с покорной улыбкой.      

– Арну все же обладает некоторыми достоинствами; он   любит своих детей.      

– Ах! И делает все, чтобы их разорить!      

– Причиной тому его нрав, слишком общительный; ведь в   сущности он же добрый малый.      

Она воскликнула:      

– А что это значит – добрый малый?      

Так он защищал его в выражениях самых неопределенных, какие   только мог найти, и, хотя и сочувствовал ей, в глубине души радовался,   блаженствовал. Из мести или из потребности в любви она устремится к нему.   Надежды, непомерно возрастая, укрепляли его любовь.      

Еще никогда не казалась она ему столь очаровательной, столь   беспредельно прекрасной. Временами грудь ее вздымалась; ее неподвижные   расширенные глаза словно были прикованы к видению, возникшему перед ее духовным   взором, а губы оставались полуоткрыты, как бы для того, чтобы душа могла   покинуть тело. Порою она крепко прижимала к ним носовой платок. Фредерик хотел   бы быть этим кусочком батиста, насквозь пропитанным слезами. Он невольно   смотрел на постель в глубине алькова, рисуя в своем воображении ее голову,   лежащую на подушках, и так отчетливо видел ее, что должен был сдержаться, иначе   он бы сжал ее в своих объятиях. Г-жа Арну закрыла глаза, успокоенная,   обессиленная. Тогда он подошел к ней ближе и, наклонившись, жадно стал   вглядываться в ее лицо. В коридоре раздался звук шагов, это вернулся муж. Они   услышали, как он затворил дверь в свою спальню. Фредерик знаком спросил, не   должен ли он пойти туда.      

Она тоже знаком ответила ему: «да», и этот немой обмен   мыслями был словно соглашением, началом любовной связи.      

Арну, собираясь ложиться спать, снимал сюртук.      

– Ну, как она?      

– О! Лучше! – сказал Фредерик. – Это пройдет!      

Но Арну был огорчен.      

– Вы ее не знаете! Теперь у нее разыгрались нервы!..   Дурак приказчик! Вот что значит быть слишком добрым! Если бы я не дарил   Розанетте эту проклятую шаль!      

– Не жалейте! Она вам как нельзя более благодарна!      

– Вы думаете?      

Фредерик в этом не сомневался. Доказательство – то, что она   дала отставку старику Удри.      

– Ах! Милая крошка!      

И в порыве умиления Арну уже хотел бежать к ней.      

– Да не стоит! Я только что от нее! Она больна!      

– Тем более!      

Он быстро опять надел сюртук и взял подсвечник. Фредерик   проклинал себя за эту глупость и стал втолковывать Арну, что нынешний вечер он   из приличия должен остаться дома с женой. Нельзя ее оставить одну, это было бы очень   дурно.      

– Говорю вам откровенно; это будет лишь во вред! Дело   там совсем не к спеху! Пойдете завтра! Ну, сделайте это для меня.      

Арну поставил подсвечник и сказал:      

– Вы добрый!      

 III      

       

С той поры для Фредерика началось жалкое существование. Он   сделался приживальщиком в этом доме.      

Если кто-нибудь бывал нездоров, он три раза в день заходил   справляться, он ездил за настройщиком, измышлял тысячи поводов, чтоб услужить,   и с довольным видом терпел капризы м-ль Марты и ласки маленького Эжена, который   всякий раз гладил его грязными руками по лицу. Он присутствовал на обедах, во   время которых муж и жена, сидя друг против друга, не обменивались ни единым   словом или Арну отпускал колкие замечания, раздражавшие ее. После обеда Арну   возился с мальчиком в спальне, играл с ним в прятки или носил его на спине,   становясь на четвереньки, как беарнец. Наконец он уходил, она же тотчас   заводила разговор на тему, служившую вечным источником жалоб: Арну.      

Не безнравственность мужа приводила ее в негодование. Но,   видимо, страдала ее гордость, и г-жа Арну не скрывала отвращения к этому   человеку, лишенному чуткости, достоинства, чести…      

– Или он сумасшедший! – говорила она.      

Фредерик искусно вызывал ее на признание. Вскоре он узнал   всю ее жизнь.      

Ее родители, мелкие буржуа, жили в Шартре. Однажды Арну,   рисуя на берегу реки (в те времена он мнил себя художником), увидел ее, когда   она выходила из церкви, и сделал предложение; ввиду его состояния родители, не   колеблясь, дали согласие. К тому же он без памяти любил ее. Она прибавила:      

– Боже мой, он и теперь еще любит меня – по-своему!      

В течение первых месяцев они путешествовали по Италии.      

Арну, несмотря на свое восхищение ландшафтами и памятниками   искусства, только и делал, что жаловался на вино да устраивал пикники с   англичанами, чтобы развлечься. Удачно перепродав несколько картин, он решил   заняться торговлей художественными предметами. Потом увлекся производством   фаянса. Теперь его соблазняли другие спекуляции, и, делаясь все пошлее и   пошлее, он приобретал грубые и разорительные привычки. Она ставила ему в вину   не столько его пороки, сколько все его поведение. Никакой перемены нельзя было   ждать, и горе ее непоправимо.      

Фредерик утверждал, что и его жизнь не удалась.      

Но ведь он так молод. Зачем отчаиваться? И она давала ему   добрые советы: «Работайте! Женитесь!» Он отвечал горькой усмешкой, ибо, вместо   того, чтобы высказать истинную причину своей печали, он прикидывался, будто у   него есть причина иная, более возвышенная, в известном роде разыгрывая   отверженного Антони, что, впрочем, не вполне извращало его мысль.      

Действие для некоторых людей тем неосуществимее, чем сильнее   желание. Недоверие к самим себе гнетет их, боязнь не понравиться их пугает; к   тому же глубокие чувства похожи на порядочных женщин; они страшатся, как бы их   не обнаружили, и проходят через жизнь с опущенными глазами.      

Хотя он ближе узнал г-жу Арну (или, может быть, именно   поэтому), он стал еще более робок. Каждое утро он давал себе клятву действовать   смелее. Непобедимая стыдливость удерживала его от этого; и он не мог   руководствоваться чьим бы то ни было примером, раз это была женщина совсем   особенная. Силою своей мечты он вознес ее выше всяких человеческих отношений.   Подле нее он чувствовал себя более ничтожным в этом мире, чем шелковинки,   падавшие под ее ножницами.      

Потом он думал о вещах чудовищных, нелепых – вроде нападения   ночью врасплох, с наркотическими снадобьями и подобранными ключами, ибо все   казалось ему легче, чем снести ее презрение.      

К тому же дети, две служанки, расположение комнат – все это   были непреодолимые препятствия. Он решил, что будет обладать ею один и что они   уедут очень далеко, поселятся вдвоем в уединении; он даже раздумывал, на каком   озере достаточно синяя вода, на каком пляже достаточно нежный песок, будет ли   это в Испании, Швейцарии или на Востоке, и, нарочно выбирая дни, когда она   казалась особенно раздраженной, говорил, что надо покончить, найти способ и что   выход, как он считает, лишь один – расстаться. Но из любви к детям она никогда   не пойдет на подобную крайность. Такая добродетель еще усиливала его уважение к   ней.      

Время он проводил, вспоминая вчерашнее посещение и мечтая о   том, как он будет у нее сегодня вечером. Если он не обедал у них, то часов   около девяти приходил на угол их улицы, и едва только Арну захлопывал парадную   дверь, Фредерик живо подымался на третий этаж и с невинным видом спрашивал у   служанки:      

– Господин Арну дома?      

Затем притворялся удивленным, что не застал его.      

Часто Арну возвращался домой неожиданно. Тогда приходилось   сопровождать его в маленькое кафе на улице св. Анны, где бывал теперь Режембар.      

Гражданин первым делом высказывал свое недовольство   правительством. Потом завязывался разговор, причем они в дружеском тоне   говорили друг другу колкости, ибо фабрикант считал Режембара мыслителем   высокого полета и, огорченный тем, что такие способности пропадают даром, шутил   над его леностью. Гражданин видел в Арну человека великодушного и одаренного   воображением, но, несомненно, слишком уж безнравственного; вот почему он   обращался с ним без малейшего снисхождения и даже отказывался обедать у него,   потому что его «раздражали эти церемонии».      

Иногда, уже в момент прощания, оказывалось, что Арну   проголодался. У него являлась «потребность» съесть яичницу или печеных яблок, а   так как в заведении всего этого обычно не имелось, то он посылал за снедью.   Надо было ждать. Режембар не уходил и в конце концов, ворча, соглашался   что-нибудь съесть.      

Тем не менее он был мрачен, часами просиживал за стаканом,   опорожненным наполовину. Провидение правило миром несогласно с его мыслями, он   превращался в ипохондрика, даже бросил чтение газет, и стоило лишь произнести   слово «Англия», как он начинал рычать. Однажды, когда официант ему не так   подал, он воскликнул:      

– Разве еще мало оскорблений наносят нам иностранные   державы!      

Вообще же он, если не считать подобных вспышек, бывал   молчалив и обдумывал «удар без промаха – такой, чтобы с треском взлетела вся   лавочка».      

Пока он предавался размышлениям, Арну, с глазами, уже   немного пьяными, рассказывал монотонным голосом невероятные истории, в которых   он всегда блистал благодаря своей самоуверенности, и Фредерик (должно быть, это   зависело от какого-то тайного сходства между ними) чувствовал своего рода   влечение к нему. Он ставил себе в упрек эту слабость, считая, что, напротив,   должен был бы его ненавидеть.      

Арну горько жаловался ему на дурное настроение жены, на ее   упрямство, несправедливую пристрастность. Прежде она была не такая.      

– На вашем месте, – говорил Фредерик, – я бы   назначил ей содержание и поселился бы один.      

Арну ничего не отвечал, а минуту спустя начинал ее   расхваливать. Она добрая, преданная, умная, добродетельная; переходя к ее   телесным качествам, он щедро сыпал подробностями, с тем легкомыслием, с каким   некоторые люди где-нибудь в гостинице раскладывают свои сокровища на виду у   всех.      

Из равновесия он был выведен катастрофой.      

Он вошел в компанию по добыче фарфоровой глины и стал членом   ревизионного совета. Но, веря всему, что ему говорили, он подписывал   неправильные отчеты и одобрил, не проверив, годовую ведомость, мошеннически   составленную управляющим. Компания прогорела, и Арну, который нес солидарную   ответственность, был вместе с прочими приговорен к возмещению убытков, что   означало для него потерю около тридцати тысяч франков, осложнявшуюся вдобавок   мотивировкой приговора.      

Фредерик узнал об этом из газеты и стремглав бросился на   улицу Паради.      

Его приняли в комнате г-жи Арну. Было время утреннего   завтрака. Большие чашки кофе с молоком загромождали столик у камина. На ковре   валялись ночные туфли, на креслах – всякая одежда. У Арну, сидевшего в   кальсонах и в вязаной фуфайке, глаза были красные, волосы всклокоченные;   маленький Эжен, болевший свинкой, плакал, жуя хлеб с маслом; сестра его ела   спокойно, а г-жа Арну, несколько более бледная, чем обычно, прислуживала всем   троим.      

– Ну вот! – с глубоким вздохом сказал Арну. –   Вы уже знаете!      

Фредерик сделал жест, выражавший сочувствие.      

– Так-то! Я стал жертвой своей доверчивости!      

Он замолчал; подавлен он был так, что отказался от завтрака.   Г-жа Арну подняла глаза, пожала плечами. Он провел руками по лбу.      

– В конце концов я не виноват. Мне себя не в чем   упрекнуть. Это несчастье! Как-нибудь выпутаемся! Что поделаешь!      

И он отломил кусок сдобной булки, повинуясь, впрочем,   уговорам своей жены.      

Вечером ему захотелось отобедать с ней вдвоем в «Золотом   доме»,[79] в отдельном кабинете. Г-же   Арну остался непонятен его сердечный порыв, и она даже обиделась, что к ней   отнеслись как к лоретке; между тем со стороны Арну это было, напротив,   проявлением любви. Потом ему стало скучно, он поехал к Капитанше – развлечься.      

До сих пор многое сходило ему с рук благодаря его   добродушному нраву. Судебный процесс поставил его в число людей сомнительных.   Теперь он оказался один со своей семьей.      

Фредерик считал долгом чести бывать у них чаще, чем когда бы   то ни было. Он взял абонемент на ложу бенуара в Итальянской опере и каждую   неделю приглашал их с собой. Но они переживали тот момент семейного разлада,   когда после всех взаимных уступок, на какие пошли супруги, у них возникает друг   к другу непреодолимое отвращение, делающее несносной дальнейшую жизнь. Г-жа Арну   сдерживалась, чтобы не выйти из себя, Арну хмурился, и вид этих двух несчастных   людей печалил Фредерика.      

Она поручила ему, – ибо он пользовался ее   доверием, – справляться о положении их дел. Но ему было стыдно обедать у   Арну, в то время как он добивается его жены, и он мучился этим. И все же он   продолжал, находя оправдание в том, что должен защищать ее и что может   представиться случай быть ей полезным.      

Через неделю после бала он сделал визит г-ну Дамбрёзу.   Финансист предложил ему двадцать акций в своем каменноугольном предприятии;   Фредерик не повторил визита. Делорье посылал ему письма – он на них не отвечал.   Пеллерен приглашал его зайти взглянуть на портрет; он всякий раз вежливо   отговаривался. Однако он уступил настойчивым просьбам Сизи познакомить его с Розанеттой.      

Она очень мило встретила Фредерика, но не бросилась на шею,   как бывало прежде. Его приятель был счастлив попасть к развратной женщине, а   главное, побеседовать с актером: тут оказался Дельмар.      

Драма, в которой Дельмар играл простолюдина, отчитывающего   Людовика XIV и предрекающего 1789 год, так привлекла к нему внимание, что для   него непрестанно сочиняли все такие же роли, и функция его состояла теперь в   осмеянии монархов всех стран. В роли английского пивовара он поносил Карла I, в   роли студента Саламанки проклинал Филиппа II или же, играя чувствительного   отца, негодовал на Помпадур; это было лучше всего! Мальчишки, чтобы увидеть   актера, ждали его у подъезда театра, а в антрактах продавали его биографию, в   которой описывалось, как он заботится о своей престарелой матери, читает   евангелие, помогает бедным – короче говоря, он превращался в какого-то святого   Венсана де Поля с примесью Брута[80] и   Мирабо. Говорили: «Наш Дельмар». На него была возложена миссия, из него делали   Христа.      

Все это обворожило Розанетту, и она беззаботно избавилась от   старика Удри, так как не страдала жадностью.      

Арну, зная ее, долгое время пользовался этим ее свойством и   мало тратил на нее; потом появился старик, и все трое старались избегать   откровенных объяснений. Теперь, вообразив, что она только ради него выставила   старика, Арну увеличил ей содержание. Но она все чаще просила денег, и это было   тем более непонятно, что она вела образ жизни менее расточительный, чем прежде;   она продала даже кашемировую шаль, желая, по ее словам, расплатиться со старыми   долгами; а он все давал, она околдовала его, злоупотребляя им без всякой   жалости. Счета, взыскания так и сыпались в этом доме. Фредерик предчувствовал   близкую развязку.      

Как-то раз он зашел к г-же Арну. Ее не было дома. Г-н Арну,   как ему сказали, был занят внизу в магазине.      

И в самом деле, Арну, стоя среди своих расписных ваз,   старался втереть очки каким-то молодоженам, буржуазной чете из провинции. Он   толковал о токарной работе и гончарном деле, о наводе вразброс и об эмалировке,   а посетители, не желая показать, что они ничего не понимают, одобрительно   кивали головой и покупали.      

Когда они ушли, Арну рассказал, что утром у него с женой   произошла ссора. Желая предотвратить ее замечания по поводу расходов, он стал   уверять, что Капитанша уже не его любовница.      

– Я даже сказал ей, что она – ваша.      

Фредерик был возмущен; но упреки могли выдать его; он   пробормотал:      

– Ах, как вы нехорошо поступили, как нехорошо!      

– Что за беда? – сказал Арну. – Разве позор –   считаться ее любовником? Ведь я же не стыжусь! А разве вам это не было бы   лестно?      

Не сказала ли она чего-нибудь? Не был ли это намек? Фредерик   поспешил ответить:      

– Нет! Ничуть! Напротив!      

– Ну так что же?      

– Да, правда! Это не беда.      

Арну продолжал:      

– Почему вы там больше не бываете?      

Фредерик обещал возобновить посещения.      

– Ах! Я и забыл! Вам бы следовало… в разговоре о   Розанетте… сказать моей жене что-нибудь такое… не знаю что, но вы придумаете…   такую вещь, чтобы она убедилась, что вы ее любовник. Прошу оказать мне эту   услугу. Ну как же?      

Молодой человек вместо ответа сделал двусмысленную гримасу.   Эта клевета могла погубить его. Он в тот же вечер пошел к г-же Арну и поклялся,   что утверждения Арну – ложь.      

– В самом деле?      

Он, казалось, был искренен, и, глубоко вздохнув, она с   чудесной улыбкой сказала ему: «Я вам верю»; потом опустила голову и, не глядя   на него, проговорила:      

– Впрочем, на вас никто не имеет прав!      

Значит, она ни о чем не догадывается и презирает его, если   не думает, что он может любить ее настолько, чтобы хранить ей верность!   Фредерик, забыв уже о своих попытках у Розанетты, почувствовал себя   оскорбленным этой снисходительностью.      

Затем она попросила его бывать иногда «у этой женщины»,   чтобы видеть, что там происходит.      

Пришел Арну и пять минут спустя пожелал ехать с ним к   Розанетте.      

Положение становилось нестерпимым.      

Его немного отвлекло письмо нотариуса, который на следующий   день должен был прислать Фредерику пятнадцать тысяч франков, и, чтобы загладить   свою невнимательность по отношению к Делорье, он тотчас же пошел сообщить ему   эту приятную новость.      

Адвокат жил на улице Трех Марий на шестом этаже, в квартире   с окнами во двор. В его кабинете, небольшой холодной комнате с сероватыми   обоями и полом, выложенным плитами, главным украшением была золотая медаль,   полученная за диссертацию на степень доктора, и она висела в черной деревянной   раме рядом с зеркалом. В книжном шкафу красного дерева было за стеклом около   сотни томов. Стол, обитый сафьяном, занимал середину комнаты. По углам стояли   четыре старых кресла, крытых зеленым бархатом; в камине горели щепки, но тут же   лежала наготове вязанка дров, которые можно было подбросить в огонь, как только   позвонят. Это были его приемные часы; адвокат повязал белый галстук.      

Известие о пятнадцати тысячах франков (должно быть, он на   них уже не рассчитывал) обрадовало его, и он повторял, посмеиваясь:      

– Это хорошо, старина, хорошо, весьма хорошо!      

Он подбросил дров в огонь, снова сел и тотчас же заговорил о   газете. Первым делом следовало бы избавиться от Юссонэ.      

– Я устал от этого кретина! Что же касается направления,   то, по-моему, всего правильнее и остроумнее не иметь никакого!      

Фредерика это удивило.      

– Ну да, разумеется! Пора относиться к политике с   научной точки зрения. Старики восемнадцатого века положили начало, а Руссо и   писатели ввели туда филантропию, поэзию и прочие глупости к вящей радости   католиков; впрочем, союз этот естественен, так как новейшие реформаторы (я могу   доказать) все верят в Откровение. Но если вы служите мессы о спасении Польши,   если бога доминиканцев, который был палачом, вы заменяете богом романтиков,   который всего-навсего обойщик, если, наконец, об Абсолютном у вас понятие не   более широкое, чем у ваших предков, то сквозь ваши республиканские формы   пробьется монархия, и ваш красный колпак будет всегда лишь поповской скуфьей!   Разница лишь та, что вместо пыток будет одиночное заключение, вместо   святотатства – оскорбление религии, вместо Священного союза – европейское   согласие, и при этом чудесном строе, вызывающем всеобщее восхищение, созданном   из обломков времен Людовика Четырнадцатого, из вольтерьянских развалин со   следами императорской краски и обрывками английской конституции, мы увидим, как   муниципальные советы будут стараться досадить мэру, генеральные советы – своему   префекту, палаты – королю, печать – власти, администрация – всем вместе! Но   добрые души в восторге от Гражданского кодекса, состряпанного, что бы там ни   говорили, в духе мещанском и тираническом, ибо законодатель, вместо того чтобы   делать свое дело, то есть вносить порядок в обычаи, вознамерился лепить   общество, точно какой-нибудь Ликург![81] Почему   закон стесняет главу семьи в вопросах завещания? Почему он препятствует   принудительному отчуждению недвижимости? Почему он наказует бродяжничество как   преступление, хотя оно в сущности даже не является нарушением закона? А это еще   не все! Уж я-то знаю! Я хочу написать романчик под заглавием «История идеи   правосудия» – презабавная будет штука! Но мне отчаянно хочется пить! А тебе?      

Он высунулся в окно и крикнул привратнику, чтобы тот сходил   в кабачок за грогом.      

– В общем, по-моему, есть три партии. Нет! Три группы,   из которых ни одна меня не интересует: те, которые имеют, те, у которых больше   ничего нет, и те, которые стараются иметь. Но все единодушны в дурацком   поклонении Власти! Примеры: Мабли советует запрещать философам обнародование их   учений; господин Вронский,[82] математик,   называет на своем языке цензуру «критическим пресечением умозрительной   способности»; отец Анфантен[83] благословляет   Габсбургов за то, что они «протянули через Альпы тяжелую длань, дабы подавить   Италию»; Пьер Леру[84] желает,   чтобы вас силой заставляли слушать оратора, а Луи Блан склоняется к   государственной религии – до того все эти вассалы сами одержимы страстью   управлять. Меж тем они все далеки от законности, несмотря на их вековечные   принципы. А поскольку принцип означает происхождение, надо всегда обращаться   мыслью к какой-либо революции, акту насилия, к чему-то переходному. Так, наш   принцип – это народный суверенитет, выраженный в парламентских формах, хотя   парламент этого и не признает. Но почему народный суверенитет должен быть   священнее божественного права? И то и другое – фикция! Довольно метафизики,   довольно призраков! Чтобы мести улицы, не требуется догм! Мне скажут, что я   разрушаю общество! Ну и что же? В чем тут беда? Нечего сказать, хорошо оно, это   общество!      

Фредерик мог бы многое ему возразить, но, видя, что Делорье   теперь далек от теорий Сенекаля, он был полон снисхождения к нему. Он   удовольствовался замечанием, что подобная система вызовет к ним всеобщую   ненависть.      

– Напротив, поскольку мы каждую партию уверим в своей   ненависти к ее соседу, все будут рассчитывать на нас. Ты тоже примешь участие и   займешься высокой критикой!      

Нужно было восстать против общепринятых взглядов, против   Академии, Нормальной школы, Консерватории, «Французской комедии», против всего,   что напоминает какое-то установление. Таким путем они придадут своему   «обозрению» характер целостной системы. Потом, когда оно займет совершенно   прочное положение, издание вдруг станет ежедневным; тут они примутся за   личности.      

– И нас будут уважать, можешь не сомневаться!      

Исполнялась давняя мечта Делорье – стать во главе редакции,   то есть иметь невыразимое счастье руководить другими, вовсю переделывать   статьи, заказывать их, отвергать. Его глаза сверкали из-под очков, он приходил   в возбуждение и машинально выпивал стаканчик за стаканчиком.      

– Тебе надо будет раз в неделю давать обеды. Это   необходимо, пусть даже половина твоих доходов уйдет на это! Все захотят попасть   к тебе, для других это станет средоточием, для тебя – рычагом, и вот – ты   увидишь, – направляя общественное мнение с двух концов, занимаясь и   политикой и литературой, мы через какие-нибудь полгода займем в Париже видное   место.      

Фредерик, слушая его, чувствовал, как молодеет, подобно   человеку, который после долгого пребывания в комнате выходит на свежий воздух.   Воодушевление товарища передалось и ему.      

– Да, я был лентяй, дурак, ты прав!      

– В час добрый! – воскликнул Делорье. – Я   узнаю моего Фредерика.      

И, подставив ему кулак под подбородок, сказал:      

– Ах, и мучил же ты меня! Ну ничего! Я все-таки тебя   люблю.      

Они стояли и смотрели друг на друга, растроганные, готовые   обняться.      

На пороге передней показалась женская шляпка.      

– Как это тебя занесло? – сказал Делорье.      

То была м-ль Клеманс, его любовница.      

Она ответила, что, случайно идя мимо его дома, не могла   устоять против желания увидеться с ним, а чтобы вместе закусить, она принесла   ему сладких пирожков; и она положила их на стол.      

– Осторожнее, тут мои бумаги! – раздраженно   проговорил адвокат. – Кроме того я уже в третий раз запрещаю тебе   приходить ко мне в приемные часы.      

Она хотела его поцеловать.      

– Ладно! Убирайся! Скатертью дорога!      

Он отталкивал ее; она громко всхлипнула.      

– Ах, ты мне, наконец, надоела!      

– Да ведь я тебя люблю!      

– Я требую не любви, а внимания ко мне!      

Эти слова, такие жестокие, остановили слезы Клеманс. Она   стала у окна и, прижавшись лбом к стеклу, застонала.      

Ее поза и ее молчание сердили Делорье.      

– Когда кончите, прикажите подать себе карету! Слышите?      

Она круто повернулась к нему.      

– Ты меня гонишь?      

– Именно!      

Она, должно быть, в знак последней мольбы, устремила на него   большие голубые глаза, потом повязала крест-накрест свой шотландский платок,   подождала еще минуту и удалилась.      

– Ты бы вернул ее, – сказал Фредерик.      

– Еще чего!      

И Делорье, которому надо было уходить, прошел в кухню,   служившую ему и туалетной комнатой. На плите, рядом с парой сапог, сохранялись   остатки скудного завтрака, а на полу в углу валялся свернутый вместе с одеялом   матрац.      

– Это доказывает тебе, – промолвил он, – что   я редко принимаю у себя маркиз! Право, без них легко обойтись, да и без всяких   других тоже. Те, которые ничего не стоят, отнимают время, а это те же деньги в   другой форме; я ведь не богат! И потом они все такие глупые! Такие глупые!   Неужели ты можешь разговаривать с женщиной?      

Расстались они у Нового моста.      

– Итак, решено? Ты принесешь все это завтра, как только   получишь?      

– Решено! – сказал Фредерик.      

На следующее утро, проснувшись, он получил по почте банковый   чек на пятнадцать тысяч франков.      

Этот клочок бумаги представился ему в виде пятнадцати   больших мешков с деньгами, и он подумал, что, располагая такой большой суммой,   мог бы, прежде всего, оставить при себе в течение трех лет своей выезд, вместо   того чтобы его продавать, как это поневоле предстояло ему сделать в ближайшее   время, или же приобрести два прекрасных набора узорчатого оружия, которые он   видел на набережной Вольтера, потом еще множество всякой всячины – картины,   книги и сколько букетов, сколько подарков для г-жи Арну! Короче говоря, все   было бы лучше, чем рисковать, чем терять столько денег на газету! Делорье   казался ему самонадеянным; бесчувственность, проявленная им вчера, охладила   Фредерика, который уже предавался сожалениям, как вдруг, совсем для него   неожиданно, вошел Арну и тяжело, словно чем-то подавленный, опустился на край   его постели.      

– Что случилось?      

– Я погиб!      

Он в тот же день должен был внести в контору Бомине,   нотариуса на улице св. Анны, восемнадцать тысяч франков, занятых у некоего   Ваннеруа.      

– Непостижимое несчастье! Я же дал ему обеспечение,   которое как-никак должно было его успокоить! Но он угрожает протестом, если не   получит деньги нынче днем, сейчас же!      

– А что тогда?      

– Тогда все очень просто! Он наложит арест на мою   недвижимость. Первое же объявление меня разорит, вот и все! Ах, если бы мне   найти человека, который одолжил бы мне эту проклятую сумму, – он стал бы   на место Ваннеруа, и я был бы спасен! У вас не окажется случайно этой суммы?      

Чек лежал на ночном столике, рядом с книгой. Фредерик взял   книгу и, положив ее на чек, ответил:      

– Ах, боже мой, нет, дорогой друг!      

Но ему трудно было отказать Арну.      

– Неужели вы никого не можете найти, кто бы согласился?      

– Никого! И подумать только, что через неделю я получу   деньги! К концу месяца мне должны, пожалуй… пятьдесят тысяч франков!      

– Не могли бы вы попросить людей, которые вам должны, заплатить   раньше срока?      

– Какое там!      

– Но у вас же есть ценности, векселя?      

– Ничего!      

– Что же делать? – сказал Фредерик.      

– Вот этот вопрос я и задаю себе, – ответил Арну.      

Он замолчал и стал шагать по комнате взад и вперед.      

– Ведь это не для меня, боже мой, а для моих детей, для   бедной моей жены!      

Потом, отчеканивая каждое слово, добавил;      

– В конце концов… я буду мужествен… уложусь… и поеду   искать счастья… не знаю куда!      

– Невозможно! – воскликнул Фредерик.      

Арну спокойным тоном отвечал:      

– Как же мне теперь оставаться в Париже?      

Наступило длительное молчание.      

Фредерик заговорил:      

– Когда вы могли бы отдать эти деньги?      

Это не значит, что они у него есть – напротив! Но ничто не   мешает ему повидаться с некоторыми друзьями, предпринять кой-какие шаги. И он   позвонил слуге, собираясь одеваться. Арну его благодарил.      

– Вам нужно восемнадцать тысяч, не правда ли?      

– О! Мне было бы достаточно и шестнадцати! Две тысячи с   половиной, три я уж получу за столовое серебро, если только Ваннеруа согласится   подождать до завтра, и повторяю вам, вы можете заявить, поклясться кредитору,   что через неделю, даже, может быть, дней через пять-шесть деньги будут   возвращены. Кроме того, под них дается обеспечение. Итак, никакого риска,   понимаете?      

Фредерик уверил его, что понимает и сейчас отправится.      

Он остался дома, проклиная Делорье, так как ему хотелось   сдержать слово и в то же время помочь Арну.      

«Что если я обращусь к господину Дамбрёзу? Но под каким   предлогом просить денег? Ведь это мне, наоборот, следует платить ему за   каменноугольные акции! Ах, да ну его с этими акциями! Не обязался же я брать   их!»      

И Фредерик был в восхищении от своей независимости, словно   он отказал г-ну Дамбрёзу в какой-то услуге.      

«Ну что же, – подумал он затем, – ведь я на этом   теряю, а мог бы на пятнадцать тысяч выиграть сто! На бирже это иногда бывает…   Так вот, если я не оказываю внимания одному, то не в моей ли воле… К тому же   Делорье может и подождать! Нет, нет, это нехорошо, пойду к нему!»      

Он посмотрел на часы.      

«Ах! Дело не к спеху! Банк закрывается лишь в пять часов».      

А в половине пятого, получив деньги, он решил:      

«Теперь уже не стоит! Я не застану его; пойду вечером!» – и   дал себе таким образом возможность отказаться от своего намерения, ибо в   сознании всегда сохраняется некоторый след софизмов, проникавших в него, и от   них остается привкус, словно от скверного вина.      

Он прогулялся по бульварам и пообедал один в ресторане.   Потом в театре «Водевиль» прослушал, чтобы рассеяться, акт какой-то пьесы. Но   банковые билеты как-то беспокоили его, точно он их украл. Он не был бы огорчен,   если бы потерял их.      

Вернувшись домой, он нашел письмо, в котором содержалось   следующее: