1 2 3 4 5 6 7 
Они едут, едут молча, обнявшись. С высоты их взору внезапно  открывается чудный город с куполами, мостами, кораблями, лимонными рощами и  беломраморными соборами, увенчанными островерхими колокольнями, где аисты вьют  себе гнезда. Они едут шагом по неровной мостовой, и женщины в красных корсажах  предлагают им цветы. Гудят колокола, кричат мулы, звенят гитары, лепечут  фонтаны, и водяная пыль, разлетаясь от них во все стороны, освежает груды плодов,  сложенных пирамидами у пьедесталов белых статуй, улыбающихся сквозь водометы. А  вечером они с Родольфом приезжают в рыбачий поселок, где вдоль прибрежных скал,  под окнами лачуг, сушатся на ветру бурые сети. Здесь они и будут жить; они  поселятся у моря, на самом краю залива, в низеньком домике с плоскою кровлей,  возле которого растет пальма. Будут кататься на лодке, качаться в гамаке, и для  них начнется жизнь легкая и свободная, как их шелковые одежды, теплая и  светлая, как тихие звездные ночи, что зачаруют их взор. В том безбрежном  будущем, которое она вызывала в своем воображении, ничто рельефно не  выделялось; все дни, одинаково упоительные, были похожи один на другой, как  волны, и этот бескрайний голубой, залитый солнцем, согласно звучащий простор  мерно колыхался на горизонте. Но в это время кашляла в колыбельке девочка или  же Бовари особенно громко всхрапывал – и Эмма засыпала лишь под утро, когда  стекла окон белели от света зари и Жюстен открывал в аптеке ставни.    

Однажды она вызвала г-на Лере и сказала:    

– Мне нужен плащ, длинный плащ на подкладке, с большим  воротником.    

– Вы отправляетесь в путешествие? – осведомился  он.    

– Нет, но... В общем, я рассчитываю на вас. Хорошо? Но  только поскорее!    

Он поклонился.    

– Еще мне нужен чемодан... – продолжала  она. – Не очень тяжелый... удобный.    

– Так, так, понимаю. Приблизительно девяносто два на  пятьдесят, – сейчас делают такие.    

– И спальный мешок.    

«Должно быть, рассорились», – подумал Лере.    

– Вот, – вынимая из-за пояса часики, сказала г-жа  Бовари, – возьмите в уплату.    

Но купец заявил, что это напрасно: они же знают друг друга,  неужели он ей не поверит? Какая чепуха! Эмма, однако, настояла на том, чтобы он  взял хотя бы цепочку. Когда же Лере, сунув ее в карман, направился к выходу,  она окликнула его:    

– Все это вы оставьте у себя. А плащ, – она  призадумалась, – плащ тоже не приносите. Вы только дайте мне адрес  портного и предупредите его, что плащ мне скоро может понадобиться.    

Бежать они должны были в следующем месяце. Она поедет в Руан  будто бы за покупками. Родольф возьмет билеты, выправит паспорта и напишет в  Париж, чтобы ему заказали карету до Марселя, а в Марселе они купят коляску и  уже без пересадок поедут по Генуэзской дороге. Она заранее отошлет свой багаж к  Лере, оттуда его доставят прямо в «Ласточку», и таким образом ни у кого не  возникнет подозрений. Во всех этих планах отсутствовала Берта. Родольф не  решался заговорить о ней; Эмма, может быть, даже о ней и не думала.    

Родольфу нужно было еще две недели, чтобы покончить с  делами. Через восемь дней он попросил отсрочки еще на две недели, потом  сказался больным, потом куда-то уехал. Так прошел август, и наконец, после всех  этих оттяжек, был назначен окончательный срок – понедельник четвертого  сентября.    

Наступила суббота, канун кануна.    

Вечером Родольф пришел раньше, чем обычно.    

– Все готово? – спросила она.    

– Да.    

Они обошли клумбу и сели на закраину стены, над обрывом.    

– Тебе грустно, – сказала Эмма.    

– Нет, почему же?    

А смотрел он на нее в эту минуту как-то особенно нежно.    

– Это оттого, что ты уезжаешь, расстаешься со всем, к  чему привык, со всей своей прежней жизнью? – допытывалась Эмма. – Да,  да, я тебя понимаю... А вот у меня нет никаких привязанностей! Ты для меня все.  И я тоже буду для тебя всем – я заменю тебе семью, родину, буду заботиться,  буду любить тебя.    

– Какая же ты прелесть! – сжимая ее в объятиях,  воскликнул он.    

– Правда? – смеясь расслабленным смехом, спросила  она. – Ты меня любишь? Поклянись!    

– Люблю ли я тебя! Люблю ли я тебя! Я тебя обожаю,  любовь моя!    

На горизонте, за лугами, показалась круглая багровая луна.  Она всходила быстро; кое-где, точно рваный черный занавес, ее прикрывали ветви  тополей. Затем она, уже ослепительно-белая, озарила пустынный небосвод и,  замедлив свое течение, обронила в реку огромный блик, тотчас же засиявший в  воде мириадами звезд. Этот серебристый отблеск, точно безголовая змея, вся в  сверкающих чешуйках, извивался в зыбях вплоть до самого дна. Еще это было  похоже на гигантский канделябр, по которому стекали капли расплавленного  алмаза. Кругом простиралась тихая ночь. Листья деревьев были окутаны  покрывалами тени. Дул ветер, и Эмма, полузакрыв глаза, жадно вбирала в себя его  свежесть. Они были так поглощены своими думами, что не могли говорить. К сердцу  подступала былая нежность, многоводная и безмолвная, как река, что струилась там,  за оградой, томящая, как благоухание росшего в саду жасмина, и отбрасывала в их  памяти еще более длинные и еще более печальные тени, нежели те, что ложились от  неподвижных ив на траву. Порой шуршал листьями, выходя на охоту, какой-нибудь  ночной зверек: еж или ласка, а то вдруг в полной тишине падал созревший персик.    

– Какая дивная ночь! – проговорил Родольф.    

– У нас еще много будет таких! – подхватила Эмма и  заговорила как бы сама с собой: – Да, ехать нам будет хорошо... Но отчего же  все-таки у меня щемит сердце? Что это, боязнь неизвестности? Или оттого, что я  покидаю привычный уклад?.. Или... Нет, это от избытка счастья! Какая я  малодушная, правда? Прости меня!    

– У тебя еще есть время! – воскликнул  Родольф. – Обдумай! А то как бы потом не раскаяться.    

– Никогда! – горячо отозвалась Эмма и прильнула к  нему. – Ничего дурного со мной не может случиться. Раз я с тобой, то ни  пустыни, ни пропасти, ни океаны мне уже не страшны. Я так рисую себе нашу  совместную жизнь: это – объятие, которое день ото дня будет все теснее и  крепче! Нас ничто не смутит – ни препятствия, ни заботы! Мы будем одни,  совершенно одни, навсегда... Ну скажи мне что-нибудь, говори же!    

Он отвечал ей время от времени: «Да... да...» Она теребила  его волосы, по щекам у нее катились крупные слезы, и она все повторяла с  какой-то детской интонацией:    

– Родольф! Родольф!.. Ах, Родольф, милый, дорогой  Родольф!    

Пробило полночь.    

– Полночь! – сказала Эмма. – Наступило  завтра! Значит, еще один день!    

Он встал, и, словно это его движение было сигналом к их бегству,  Эмма вдруг повеселела:    

– Паспорта у тебя?    

– Да.    

– Ты ничего не забыл?    

– Ничего.    

– Наверное?    

– Ну конечно!    

– Итак, ты меня ждешь в отеле «Прованс»?.. В полдень?    

Он кивнул головой.    

– Ну, до завтра! – в последний раз поцеловав его,  сказала Эмма и потом еще долго смотрела ему вслед.    

Родольф не оборачивался. Эмма побежала за ним и, раздвинув  кусты, наклонилась над водой.    

– До завтра! – крикнула она.    

Он был уже за рекой и быстро шагал по лугу.    

Через несколько минут Родольф остановился. И когда он  увидел, как она, в белом платье, медленно, словно призрак, скрывается во мраке,  у него сильно забилось сердце, и, чтобы не упасть, он прислонился к дереву.    

– Какой же я дурак! – сказал он и скверно  выругался. – Ну ничего, любовница она была очаровательная!    

И тут он представил себе всю красоту Эммы, все радости этой  любви. Сперва это его смягчило, но потом он взбунтовался.    

– Чтобы я совсем уехал за границу! – размахивая  руками, громко заговорил он. – Да еще с младенцем, с этакой обузой!    

Так он хотел окончательно укрепиться в своем решении.    

– И потом возня, расходы... Нет, нет, ни за что на  свете! Это было бы глупее глупого!    

     

 ХIII    

     

Как только Родольф пришел домой, он, не теряя ни секунды,  сел за свой письменный стол, под оленьей головой, висевшей на стене в виде трофея.  Но стоило ему взять в руку перо, как все слова вылетели у него из головы, и,  облокотившись на стол, он задумался. Эмма уже была для него как бы далеким  прошлым; принятое им решение мгновенно образовало между ними громадное  расстояние.    

Чтобы не совсем утратить память о ней, Родольф, подойдя к  шкафу, стоявшему у изголовья кровати, вынул старую коробку из-под реймских  бисквитов, куда он имел обыкновение прятать женские письма, – от нее пахло  влажною пылью и увядшими розами. Первое, что он увидел, – это носовой  платок, весь в выцветших пятнышках. То был платок Эммы, которым она вытиралась,  когда у нее как-то раз на прогулке пошла носом кровь. Родольф этого уже не  помнил. Рядом лежал миниатюрный портрет Эммы; все четыре уголочка его  обтрепались. Ее туалет показался Родольфу претенциозным, в ее взгляде – она  делала глазки – было, по его мнению, что-то в высшей степени жалкое. Глядя на  портрет, Родольф пытался вызвать в памяти оригинал, и черты Эммы постепенно  расплывались, точно живое и нарисованное ее лицо терлись одно о другое и  смазывались. Потом он стал читать ее письма. Они целиком относились к отъезду и  были кратки, деловиты и настойчивы, как служебные записки. Ему захотелось  почитать длинные ее письма – более ранней поры. Они хранились на самом дне коробки,  и, чтобы извлечь их, он вывалил все остальные и машинально начал рыться в груде  бумаг и вещиц, обнаруживая то букетик, то подвязку, то черную маску, то  булавки, то волосы – темные, светлые... Иные волоски цеплялись за металлическую  отделку коробки и рвались, когда она открывалась.    

Скитаясь в воспоминаниях, он изучал почерк и слог писем,  разнообразных, как их орфография. Были среди них нежные и веселые, шутливые и  грустные: в одних просили любви, в других просили денег. Какое-нибудь одно  слово воскрешало в его памяти лицо, движения, звук голоса; в иных случаях,  однако, он ничего не в силах был припомнить.    

Заполонив его мысль, женщины мешали друг другу, мельчали,  общий уровень любви обезличивал их. Захватив в горсть перепутанные письма,  Родольф некоторое время с увлечением пересыпал их из руки в руку. Потом это ему  надоело, навело на него дремоту, он убрал коробку в шкаф и сказал себе:    

– Все это ерунда!..    

Он и правда так думал; чувственные наслаждения вытоптали его  сердце, точно ученики – школьный двор: зелени там не было вовсе, а то, что в  нем происходило, отличалось еще большим легкомыслием, чем детвора, и в  противоположность ей не оставляло даже вырезанных на стене имен.    

– Ну-с, приступим! – сказал он себе и начал  писать:    

«Мужайтесь, Эмма, мужайтесь! Я не хочу быть несчастьем  Вашей жизни...»     

«В сущности это так и есть, – подумал Родольф, – я  действую в ее же интересах, я поступаю честно».    

«Тщательно ли Вы обдумали свое решение? Представляете ли  Вы себе, мой ангел, в какую пропасть я увлек бы Вас за собой? О нет! Вы шли  вперед доверчиво и безрассудно, в чаянии близкого счастья... О, как жe мы все  несчастны! Какие мы все безумцы!»     

Родольф остановился, – надо было найти какую-нибудь  важную причину.    

«Не написать ли ей, что я потерял состояние?.. Нет, нет! Да ведь  это ничего не изменит. Немного погодя все начнется сызнова. Разве таких женщин,  как она, можно в чем-нибудь убедить?»    

Подумав, он снова взялся за перо:    

«Я никогда Вас не забуду, поверьте, моя преданность Вам  останется неизменной, но рано или поздно наш пыл (такова участь всех  человеческих чувств) все равно бы охладел! На смену пришла бы душевная  усталость, и кто знает? Быть может, мне бы еще пришлось терзаться при виде  того, как Вы раскаиваетесь, и меня бы тоже охватило раскаяние от сознания, что  страдаете Вы из-за меня! Одна мысль о том, как Вам будет тяжело, приводит меня  в отчаяние, Эмма! Забудьте обо мне! Зачем я Вас встретил? Зачем Вы так  прекрасны? В чем же мое преступление? О, боже мой! Нет, нет, всему виною рок!»      

«Это слово всегда производит соответствующее  впечатление», – подумал Родольф.    

«О, будь Вы одною из тех легкомысленных женщин, что  встречаются на каждом шагу, я, конечно, мог бы на это пойти из чистого эгоизма,  и тогда моя попытка была бы для Вас безопасна. Но Ваша очаровательная восторженность,  составляющая тайну Вашего обаяния и вместе с тем служащая источником Ваших  мучений, она-то и помешала Вам, о волшебница, понять всю ложность нашего  будущего положения! Я тоже сперва ни о чем не думал и, не предвидя последствий,  отдыхал, словно под сенью манцениллы, под сенью безоблачного счастья».     

«Еще, чего доброго, подумает, что я отказываюсь от нее из  скупости... А, все равно! Пора кончать!»    

«Свет жесток, Эмма. Он стал бы преследовать нас  неотступно. Вам пришлось бы терпеть все: и нескромные вопросы, и клевету, и  презрение, а может быть, даже и оскорбления. Оскорбление, нанесенное Вам! О!..  А ведь я уже мысленно возвел Вас на недосягаемый пьедестал! Память о Вас я буду  носить с собой, как некий талисман! И вот, за все зло, которое я Вам причинил,  я обрекаю себя на изгнание. Я уезжаю. Куда? Не знаю. Я схожу с ума. Прощайте!  Не поминайте лихом. Не забывайте несчастного, утратившего Вас. Научите Вашу  дочь молиться за меня».     

Пламя свечей колебалось. Родольф встал, затворил окно и  опять сел за стол.    

«Как будто все. Да, вот что еще надо прибавить, а то как бы  она за мной не увязалась...»    

«Когда Вы станете читать эти печальные строки, я буду уже  далеко. Чтобы не поддаться искушению снова увидеть Вас, я решил бежать  немедленно. Прочь, слабость! Я еще вернусь, и тогда – кто знает? – быть  может, мы с Вами уже совершенно спокойно вспомним наше былое увлечение.  Прощайте!»     

После слова «прощайте» он поставил восклицательный знак и  многоточие – в этом он видел признак высшего шика.    

«А как подписаться? – спросил он себя. –  „Преданный Вам“? Нет. „Ваш друг“?.. Да, вот это хорошо».    

«Ваш друг».    

Он перечитал письмо и остался доволен.    

«Бедняжка! – расчувствовавшись, подумал он. – Она  решит, что я – твердокаменный. Надо бы тут слезу пролить, да вот беда: не умею  я плакать. Чем же я виноват?»    

Родольф налил в стакан воды и, обмакнув палец, капнул на  бумагу – на ней тотчас же образовалось большое бледное чернильное пятно. Он  поискал, чем запечатать письмо, и ему попалась печатка с «Amor nel cor».    

«Не очень это сюда подходит... А, ничего, сойдет!..»    

Затем он выкурил три трубки и лег спать.    

На другой день Родольф, как только встал (это было уже около  двух часов – он заспался), велел набрать корзинку абрикосов. На самое дно он  положил письмо, прикрыл его виноградными листьями и тут же отдал распоряжение  своему работнику Жирару бережно отнести корзинку г-же Бовари. Родольф часто  переписывался с ней таким образом – посылал ей, смотря по времени года, то  фрукты, то дичь.    

– Если она спросит обо мне, то скажи, что я  уехал, – предупредил он. – Корзинку отдай прямо ей в руки... Понял?  Ну, смотри!    

Жирар надел новую блузу, завязал корзинку с абрикосами в  платок и, тяжело ступая в своих грубых, с подковками, сапогах, преспокойно  зашагал в Ионвиль.    

Когда он вошел в кухню к Бовари, Эмма и Фелисите  раскладывали на столе белье.    

– Вот, – сказал посыльный, – это вам от моего  хозяина.    

У Эммы дрогнуло сердце. Ища в карманах мелочь, она  растерянно смотрела на крестьянина, а тот с недоумением глядел на нее – он  никак не мог понять, чем может взволновать человека такой подарок. Наконец он  ушел. Фелисите оставалась на кухне. Эмма не выдержала – она бросилась в залу  якобы затем, чтобы унести абрикосы, опрокинула корзинку, разворошила листья,  нашла письмо, вскрыла его и, точно за спиной у нее полыхал страшнейший пожар,  не помня себя, побежала в свою комнату.    

Там был Шарль – Эмма увидела его сразу. Он заговорил с ней,  но она его не слышала – ошеломленная, обезумевшая, тяжело дыша, она уже  взбегала по ступенькам лестницы, а в руке у нее все еще гремел, точно лист  жести, этот ужасный листок бумаги. На третьем этаже она остановилась перед  затворенной дверью на чердак.    

Тут она перевела дух и вспомнила про письмо; надо было  дочитать его, но она не решалась. Да и где? Как? Ее могли увидеть.    

«Ах нет, вот сюда! – подумала Эмма. – Здесь меня  не найдут».    

Она толкнула дверь и вошла.    

Шиферная кровля накалилась, и на чердаке было до того душно,  что у Эммы сразу застучало в висках, она задыхалась. Она еле дошла до запертой  мансарды, отодвинула засов, и в глаза ей хлынул ослепительно яркий свет.    

Прямо перед ней, за крышами, куда ни посмотришь,  расстилались поля. Внизу была видна безлюдная площадь: сверкал на солнце  булыжник, флюгера не вертелись, из углового дома, из нижнего этажа доносился  скрежет. Это Бине что-то вытачивал на токарном станке.    

Эмма прислонилась к стене в амбразуре мансарды и, усмехаясь  недоброй усмешкой, стала перечитывать письмо. Но чем внимательнее она в него  вчитывалась, тем больше путались у нее мысли. Она видела Родольфа, слышала его,  обнимала. Сердце билось у нее в груди, как таран, билось неровно и учащенно.  Она смотрела вокруг, и ей хотелось, чтобы под ней разверзлась земля. Почему она  не покончит с жизнью все счеты? Что ее удерживает? Ведь она свободна! Эмма  шагнула и, бросив взгляд на мостовую, сказала себе:    

– Ну! Ну!    

Свет, исходивший снизу, тянул в пропасть ее тело, ставшее  вдруг невесомым. Ей казалось, что мостовая ходит ходуном, взбирается по стенам  домов, что пол накреняется, будто палуба корабля во время качки. Эмма стояла на  самом краю, почти перевесившись, лицом к лицу с бесконечным пространством.  Синева неба обволакивала ее, в опустевшей голове шумел ветер, – Эмме надо  было только уступить, сдаться. А токарный станок все скрежетал, –  казалось, будто кто-то звал ее злобным голосом.    

– Жена! Жена! – крикнул Шарль.    

Эмма подалась назад.    

– Где же ты? Иди сюда!    

При мысли о том, что она была на волосок от смерти, Эмма  едва не лишилась чувств. Она закрыла глаза и невольно вздрогнула: кто-то тронул  ее за рукав. Это была Фелисите.    

– Сударыня, вас барин ждет. Суп на столе.    

И пришлось ей сойти вниз! Пришлось сесть за стол!    

Она пыталась есть, но кусок застревал у нее в горле. Наконец  она развернула салфетку будто бы для того, чтобы посмотреть штопку, и в самом  деле начала пересчитывать нитки. Вдруг она вспомнила про письмо. Неужели она  его потеряла? Надо найти! Но душевная усталость взяла верх, и Эмма так и не  придумала, под каким бы предлогом ей встать из-за стола. Потом на нее напал  страх – она боялась Шарля: он знает все, это несомненно! В самом деле, он как-то  особенно многозначительно произнес:    

– Должно быть, мы теперь не скоро увидим Родольфа.    

– Кто тебе сказал? – встрепенувшись, спросила  Эмма.    

– Кто мне сказал? – переспросил Шарль, слегка  озадаченный ее резким тоном. – Жирар – я его сейчас встретил около кафе  «Франция». Родольф то ли уже уехал, то ли собирается уехать.    

Эмма всхлипнула.    

– А почему это тебя удивляет? Он часто уезжает  развлечься, и я его понимаю. Человек состоятельный, холостой, что ему!.. А  повеселиться наш друг умеет – он ведь у нас проказник!.. Мне рассказывал  Ланглуа...    

Тут вошла служанка, и Шарль из приличия замолчал.    

Фелисите собрала в корзинку разбросанные на этажерке  абрикосы. Шарль, не заметив, как покраснела жена, велел подать их на стол, взял  один абрикос и надкусил.    

– Хороши! – воскликнул он. – Возьми,  попробуй!    

Он протянул ей корзинку – Эмма слабым движением оттолкнула  ее.    

– Ты только понюхай! Какой аромат! – говорил  Шарль, подставляя корзинку к самому ее лицу.    

– Мне душно! – вскочив, крикнула Эмма. Все же ей  удалось превозмочь себя. – Ничего, ничего! Это нервы! Сиди и ешь!    

Она боялась, что Шарль примется расспрашивать ее, ухаживать  за ней, не оставит ее в покое.    

Шарль послушно сел. Косточки от абрикосов он сначала  выплевывал себе на ладонь, а потом клал на тарелку.    

Вдруг по площади крупной рысью пронеслось синее тильбюри.  Эмма вскрикнула и упала навзничь.    

После долгих размышлений Родольф решил съездить в Руан. Но  из Ла Юшет в Бюши можно попасть только через Ионвиль – другой дороги нет, и  Эмма мгновенно узнала экипаж Родольфа по свету фонарей, точно две молнии  прорезавших сумрак.    

На шум в доме Бовари прибежал фармацевт. Стол со всей  посудой был опрокинут: соусник, жаркое, ножи, солонка, судок с прованским  маслом – все это валялось на полу. Шарль звал на помощь, перепуганная Берта кричала.  Фелисите дрожащими руками расшнуровывала барыню. У Эммы по всему телу пробегала  судорога.    

– Я сейчас принесу из моей лаборатории ароматического  уксусу, – сказал аптекарь.    

Когда же Эмме дали понюхать уксуса и она открыла глаза, г-н  Оме воскликнул:    

– Я был уверен! От этого и мертвый воскреснет.    

– Скажи что-нибудь! Скажи что-нибудь! – молил  Шарль. – Пересиль себя! Это я, твой Шарль, я так тебя люблю! Ты меня  узнаешь? А вот твоя дочка! Ну поцелуй ее!    

Девочка тянулась к матери, пыталась обвить ручонками ее шею.  Но Эмма отвернулась, прерывающимся голосом произнесла:    

– Нет, нет... Никого!    

И снова впала в беспамятство. Ее перенесли на кровать.    

Она лежала вытянувшись, приоткрыв рот, смежив веки, раскинув  руки, безжизненная, желтая, как восковая кукла. Из глаз у нее струились слезы и  медленно стекали на подушку.    

У ее кровати стояли Шарль и аптекарь; г-н Оме, как  полагается в таких печальных обстоятельствах, с глубокомысленным видом молчал.    

– Успокойтесь! – взяв Шарля под локоть, сказал он  наконец. – По-моему, пароксизм кончился.    

– Да, пусть она теперь отдохнет! – глядя, как Эмма  спит, молвил Шарль. – Бедняжка!.. Бедняжка!.. Опять захворала!..    

Оме спросил, как это с ней случилось. Шарль ответил, что  припадок начался внезапно, когда она ела абрикосы.    

– Странно!.. – заметил фармацевт. – Но, может  быть, именно абрикосы и вызвали обморок! Есть такие натуры, на которые очень  сильно действуют определенные запахи. Интересно было бы рассмотреть это явление  и с точки зрения патологической, и с точки зрения физиологической. Попы давно  уже обратили на него внимание – недаром при совершении обрядов они пользуются  ароматическими веществами. Так они одурманивают молящихся и вызывают экстаз,  причем особенно легко этому поддаются представительницы прекрасного пола – ведь  они же слабее мужчин. Нам известно, что некоторые женщины теряют сознание от  запаха жженого рога, от запаха свежеиспеченного хлеба...    

– Не разбудите ее! – прошептал Бовари.    

– И эта аномалия наблюдается не только у людей, но и у  животных, – продолжал аптекарь. – Вы, конечно, знаете, что у породы  кошачьих возбуждает похоть nepeta cataria, в просторечии именуемая котовиком. А  вот вам другой пример, – ручаюсь, что это сущая правда: у моего старого  товарища Бриду (он сейчас живет в Руане на улице Мальпалю) есть собака, –  так вот, поднесите вы ей к носу табакерку, и она сейчас же забьется в  судорогах. Бриду частенько показывает этот опыт друзьям в своей беседке, в  Буа-Гильом. Ну кто бы мог подумать, что простое чихательное средство способно  производить такие потрясения в организме четвероногого? Чрезвычайно любопытно,  не правда ли?    

– Да, – не слушая, отозвался Шарль.    

– Это доказывает, – с добродушно-самодовольной  улыбкой снова заговорил фармацевт, – что нервные явления многообразны. А  что касается вашей супруги, то, признаюсь, я всегда считал, что у нее  повышенная чувствительность. И я бы на вашем месте, дорогой друг, не стал  применять к ней ни одного из новых хваленых средств, – болезнь они не  убивают, а на темпераменте сказываются губительно. Нет, нет, долой бесполезные  медикаменты! Режим – это все! Побольше болеутоляющих, мягчительных,  успокоительных! А вы не находите, что, может быть, следует поразить ее  воображение?    

– Чем? Как? – спросил Бовари.    

– Вот в этом-то и весь вопрос! Вопрос действительно  сложный! That is the question [8] ,  как было написано в последнем номере газеты.    

Но тут Эмма очнулась.    

– Письмо! Письмо! – закричала она.    

Шарль и Оме решили, что это бред. В полночь Эмма и правда  начала бредить. Стало ясно, что у нее воспаление мозга.    

Сорок три дня Шарль не отходил от Эммы. Он забросил своих  пациентов, не ложился спать, он только и делал, что щупал ей пульс, ставил  горчичники и холодные компрессы. Он гонял Жюстена за льдом в Невшатель; лед по  дороге таял; Шарль посылал Жюстена обратно. Он пригласил на консультацию г-на  Каниве, вызвал из Руана своего учителя, доктора Ларивьера. Он был в полном  отчаянии. В состоянии Эммы его особенно пугал упадок сил. Она не произносила ни  слова, она ничего не слышала. Казалось, она совсем не страдает; она словно  отдыхала и душой и телом после всех треволнений.    

И вот в середине октября она уже могла сидеть в постели,  опершись на подушки. Когда она съела первый ломтик хлеба с вареньем, Шарль  разрыдался. Силы возвращались к ней. Днем она на несколько часов вставала, а  как-то раз, когда дело явно пошло на поправку, Шарль попробовал погулять с ней  по саду. Песок на дорожках был сплошь усыпан палым листом. Эмма шла медленно,  шаркая туфлями, всей тяжестью опираясь на Шарля, шла и улыбалась.    

Так они добрели до конца сада – дальше начинался обрыв. Эмма  с трудом подняла голову и из-под ладони посмотрела вокруг. Ей было видно  далеко-далеко, но на всем этом пустынном просторе глаз различал лишь дымившиеся  костры – это жгли траву на холмах.    

– Ты устанешь, моя родная, – сказал Шарль.    

Он осторожно подвел ее к беседке.    

– Сядь на скамейку – здесь тебе будет хорошо.    

– Нет, нет! Не хочу туда, не хочу! – упавшим  голосом проговорила Эмма.    

У нее закружилась голова. А вечером Эмма снова слегла в  постель. Но только теперь болезнь ее с трудом поддавалась определению – слишком  разнообразны были симптомы. У Эммы болело то сердце, то грудь, то голова, то  руки и ноги. Появилась рвота, и Шарль счел это первым признаком рака.    

В довершение всего у бедного Шарля стало туго с деньгами.    

     

 XIV    

     

Во-первых, Шарль не знал, чем он будет расплачиваться с  г-ном Оме за лекарства. Как врач, он имел право не платить вовсе, и, однако, он  краснел при одной мысли об этом долге. Кроме того, бразды правления у них в  доме перешли к кухарке, и хозяйственные расходы достигли ужасающих размеров;  счета так и сыпались; поставщики ворчали; особенно донимал Шарля г-н Лере. В  самый разгар болезни Эммы он, воспользовавшись этим обстоятельством, чтобы  увеличить счет, поспешил принести плащ, спальный мешок, два чемодана вместо  одного и еще много разных вещей. Как ни убеждал его Шарль, что все это ему не  нужно, купец нагло отвечал, что вещи были ему заказаны и что обратно он их не  возьмет. Г-жу Бовари беспокоить нельзя – ей это вредно. Как г-н Бовари хочет, а  только он, Лере, товар не унесет и в случае чего докажет свои права в суде.  Шарль распорядился немедленно отослать ему вещи в магазин. Фелисите позабыла.  Шарля одолевали другие заботы. Словом, вещи так тут и остались. Тогда г-н Лере  предпринял еще одну попытку и мольбами и угрозами в конце концов вырвал у  Бовари вексель сроком на полгода. Но едва Шарль поставил свою подпись, как у  него явилась смелая мысль – занять у г-на Лере тысячу франков. С нерешительным  видом он задал торгашу вопрос, где бы ему раздобыть такую сумму сроком на один  год и под любые проценты. Лере сбегал к себе в лавку, принес деньги и  продиктовал еще один вексель, согласно которому Бовари брал на себя  обязательство уплатить к 1 сентября будущего года тысячу семьдесят франков, что  составляло вместе с проставленными в первом векселе ста восемьюдесятью тысячу  двести пятьдесят франков. Таким образом, дав деньги в рост из шести процентов,  взяв четвертую часть всей суммы за комиссию и не менее трети всей суммы  заработав на самих товарах, г-н Лере рассчитывал получить за год сто тридцать  франков чистой прибыли. И он еще надеялся, что этим дело не кончится: Бовари не  сможет уплатить деньги в срок, он вынужден будет переписать векселя, и денежки  г-на Лере, подкормившись у доктора, как на курорте, в один прекрасный день  вернулся к хозяину такой солидной, такой кругленькой суммой, что их некуда  будет девать.    

Господин Лере вообще последнее время шел в гору. Он получил  с торгов поставку сидра для невшательской больницы, г-н Гильомен обещал ему  акции грюменильских торфяных разработок, а сам он мечтал пустить между Аргейлем  и Руаном дилижанс, который, конечно, очень скоро вытеснит колымагу «Золотого  льва»: он будет ходить быстрее, стоить дешевле, багажа брать больше, и немного  погодя все нити ионвильской торговли окажутся в руках у г-на Лере.    

Шарль долго ломал себе голову, где ему на будущий год  достать столько денег. Он перебирал в уме всевозможные способы – обратиться к  отцу, продать что-нибудь. Но отец ни за что не даст, а продать нечего.  Положение было безвыходное, и он стал гнать от себя мрачные мысли. Он упрекал  себя, что материальные заботы отвлекают его от Эммы, а между тем всеми  помыслами он должен быть с ней; подумать о чем-нибудь постороннем – значит  что-то отнять у нее.    

Зима стояла суровая. Г-жа Бовари поправлялась медленно. В  ясные дни ее подвозили в кресле к окну, выходившему на площадь, – окно в  сад было теперь всегда завешено, г-жа Бовари не могла вспомнить о саде. Лошадь  она велела продать, – все, что она прежде любила, разонравилось ей теперь.  Мысли ее вращались вокруг нее самой. Лежа в постели, она принимала легкую пищу,  звонила прислуге, спрашивала, не готов ли декокт, болтала с ней. От снега,  лежавшего на рыночном навесе, в комнате с утра до вечера стоял матовый свет.  Потом зарядили дожди. Каждый день Эмма не без волнения следила за ходом  городских событий, хотя события происходили все неважные, притом всегда одни и  те же и не имели отношения к Эмме. Самым большим событием было возвращение  «Ласточки», приезжавшей в Ионвиль вечером. Кричала трактирщица, ей отвечали  другие голоса, а фонарь Ипполита, достававшего с брезентового верха баулы,  мерцал звездою во мраке. В полдень приходил домой Шарль, затем уходил, потом  Эмма ела бульон, а под вечер, часов около пяти, возвращавшиеся из школы  мальчишки топали деревянными башмаками и один за другим ударяли своими  линейками по задвижкам ставен.    

В этот час Эмму обычно навещал аббат Бурнизьен. Он  спрашивал, как ее здоровье, сообщал новости, заводил непринужденный,  неволнующий и вместе с тем довольно интересный для нее разговор и незаметно  обращал ее мысли к религии. Один вид его сутаны действовал на нее успокаивающе.    

В тот день, когда ей было особенно плохо, она подумала, что  умирает, и захотела причаститься. Во время приготовлений к таинству, пока ее  заставленный лекарствами комод превращали в престол, пока Фелисите разбрасывала  по полу георгины, у Эммы было такое ощущение, будто на нее нисходит  непостижимая сила и избавляет от всех скорбей, будто она уже ничего не  воспринимает и ничего не чувствует. Освобожденная плоть ни о чем больше не  помышляла – для Эммы как бы начиналась иная жизнь. И мнилось Эмме, что душа се,  возносясь к небу, растворяется в божественной любви, подобно тому как дым от  ладана расходится в воздухе. Постель окропили святой водой, священник вынул из  дароносицы белую облатку, и, изнемогая от неземного блаженства, Эмма протянула  губы, чтобы принять тело Христово. Вокруг нее, словно облака, мягко круглились  занавески алькова, две горевшие на комоде свечи показались ей сияющими венцами  нетления. Эмма уронила голову на подушки, и ей почудилось, будто где-то вдали  зазвучали арфы серафимов, будто над нею раскинулось голубое небо, а в небе, на  золотом престоле, окруженный святыми с зелеными пальмовыми ветвями в руках, ей  привиделся Бог Отец во всей ого славе, и будто по его мановению огнекрылые  ангелы спускаются на землю и вот сейчас унесут в своих объятиях ее душу.    

Это чудное видение запечатлелось в ее памяти как нечто  неизъяснимо прекрасное. Она старалась вызвать в себе чувство, которое она  испытала тогда и которое с тех пор не переставало жить в ней, – чувство,  лишенное прежней силы, но зато сохранившее всю свою пленительную глубину. Душа  ее, сломленная гордыней, находила успокоение в христианской кротости.  Наслаждаясь собственной слабостью, Эмма смотрела на свое безволие, как на широкие  врата, через которые в нее войдет благодать. Значит, есть же на земле  неизреченные блаженства, и перед ними земное счастье – прах, есть любовь  превыше всякой другой, любовь непрерывная, бесконечная, неуклонно растущая!  Лелея обманчивые надежды, Эмма представляла себе, что душа человеческая,  достигнув совершенства, способна воспарить над землею и слиться с небесами. И  она мечтала об этом. Ей хотелось стать святой. Она купила себе четки, стала  носить ладанки; она думала о том, как хорошо было бы повесить у себя в комнате  над изголовьем усыпанный изумрудами ковчежец и каждый вечер прикладываться к  нему.    

Священника радовало такое ее умонастроение, но он опасался,  что Эмма из-за своей чрезмерной набожности может впасть в ересь и даже  свихнуться. Богобоязненность Эммы не укладывалась в известные рамки, и это было  уже вне его компетенции, поэтому он счел за благо написать торговцу книгами  духовно-нравственного содержания г-ну Булару и попросить его прислать  «что-нибудь достойное внимания для одной очень умной особы женского пола».  Книгопродавец отнесся к его просьбе столь же равнодушно, как если бы ему дали  заказ на поставку скобяного товара неграм, и упаковал подряд все  душеспасительные книги, которые были тогда в ходу. Он прислал и учебники в  вопросах и ответах, и злобные памфлеты в духе г-на де Местра, и нечто  приторное, романообразное в розовых переплетах, состряпанное  сладкопевцами-семинаристами или же раскаявшимися синими чулками. Чего-чего тут  только не было: и «Предмет для неустанных размышлений», и «Светский человек у  ног Девы Марии, сочинение г-на де ***, разных орденов кавалера», и «Книга для  юношества о заблуждениях Вольтера», и т. п.    

Госпожа Бовари была еще не в силах на чем-либо  сосредоточиться – для этого у нее была недостаточно ясная голова, а на  присланные книги она набросилась с излишней жадностью. К церковной догматике  она сразу же почувствовала отвращение; в сочинениях полемических ожесточенные  нападки на лиц, о которых она не имела понятия, прискучили ей; наконец, в  светских повестушках религиозного направления она обнаружила полнейшее незнание  жизни; она надеялась, что душеполезные книги докажут ей непреложность некоторых  истин, но они произвели как раз обратное действие: самые истины мало-помалу  утратили для Эммы свое обаяние. Впрочем, она пока еще упорствовала, и, когда  книга выпадала у нее из рук, ей казалось, что такую красивую печаль способна  чувствовать лишь настроенная на самый высокий лад католичка.    

Между тем память о Родольфе ушла на самое дно ее души, и там  она и покоилась, еще более величественная и неподвижная, нежели мумия земного  владыки в какой-нибудь усыпальнице. Ее набальзамированная любовь источала некое  благоухание и, пропитывая собою решительно все, насыщала нежностью ту  безгрешную атмосферу, в которой стремилась жить Эмма. Преклонив колени на своей  готической скамеечке, Эмма обращала к Богу те же ласковые слова, которые она  когда-то со всем пылом неверной жены шептала своему любовнику. Ей казалось, что  так она укрепляет в себе веру, и все же она не находила отрады в молитве – вся  разбитая, она вставала со скамейки, и внутренний голос шептал ей, что она –  жертва какого-то грандиозного обмана. Но она утешала себя тем, что Господь  посылает ей испытание. В своей богомольной гордыне Эмма сравнивала себя с теми  знатными дамами былых времен, славе которых она завидовала, глядя на  изображение де Лавальер: необыкновенно величественно выглядевшие в длинных  платьях с расшитым шлейфом, они уединялись для того, чтобы у ног Христа  выплакать слезы своей наболевшей души.    

Эмма увлеклась благотворительностью. Шила платья для бедных,  посылала дров роженицам. Однажды Шарль, придя домой, застал на кухне трех  проходимцев – они сидели за столом и ели суп. На время болезни Эммы Шарль  отправил дочку к кормилице – теперь Эмма взяла ее домой. Она начала учить ее читать,  и слезы Берты уже не выводили Эмму из терпения. Это была внушенная самой себе  кротость, это было полное всепрощение. О чем бы она ни говорила, речь ее  становилась выспренной. Она спрашивала Берту:    

– У тебя больше не болит животик, мой ангел?    

Госпоже Бовари-старшей теперь уже не к чему было придраться;  ей только не нравилось, что невестка помешалась на вязании фуфаек для сирот –  лучше бы свое тряпье чинила. Но нелады с мужем извели почтенную даму, и она  блаженствовала в тихом доме у сына; чтобы не видеть, как ее супруг, ярый  безбожник, ест в Великую пятницу колбасу, она прожила здесь и Страстную и  Пасху.    

Свекровь, ободряюще действовавшая на Эмму своей  прямолинейностью и всей своей горделивой осанкой, была далеко не единственной  ее собеседницей – почти каждый день она с кем-нибудь да встречалась. Ее  навещали г-жа Ланглуа, г-жа Карон, г-жа Дюбрейль, г-жа Тюваш и, ежедневно с  двух до пяти, милейшая г-жа Оме, единственная из всех не верившая ни одной  сплетне про свою соседку. Бывали у Эммы и дети Оме; их сопровождал Жюстен. Он  поднимался с ними на второй этаж и до самого ухода молча, не шевелясь, стоял у  порога. Иной раз г-жа Бовари, не смущаясь его присутствием, принималась за свой  туалет. Первым делом она вытаскивала из волос гребень и встряхивала головой. Когда  бедный мальчик увидел впервые, как кольца ее волос раскрутились и вся копна  спустилась ниже колен, то это было для него нечаянным вступлением в особый,  неведомый мир, пугающий своим великолепием.    

Эмма, конечно, не замечала его душевных движений, его робких  взглядов. Она и не подозревала, что вот тут, около нее, под рубашкой из  домотканого полотна, в юном сердце, открытом для лучей ее красоты, трепещет  исчезнувшая из ее жизни любовь. Впрочем, Эмма была теперь до такой степени  равнодушна ко всему на свете, так ласково со всеми говорила, а взгляд ее в это  же самое время выражал такое презрение, такие резкие бывали у нее переходы, что  вряд ли кто-нибудь мог понять, где кончается ее эгоизм и начинается  отзывчивость, где кончается порок и начинается добродетель. Так, однажды  вечером, служанка тщетно пыталась найти благовидный предлог, чтобы уйти со  двора, и Эмма на нее рассердилась, а потом вдруг спросила в упор:    

– Ты что, любишь его?    

И, не дожидаясь ответа от зардевшейся Фелисите, с грустным  видом сказала:    

– Ну поди погуляй!    

В начале весны Эмма, не посчитавшись с мужем, велела  перекопать весь сад. Муж, впрочем, был счастлив, что она хоть в чем-то  проявляет настойчивость. А она заметно окрепла, и проявления настойчивости  наблюдались у нее все чаще. Прежде всего ей удалось отделаться от кормилицы,  тетушки Роле, которая, пока Эмма выздоравливала, с двумя своими питомцами и  прожорливым, точно акула, пенсионером, зачастила к ней на кухню. Потом она  сократила визиты семейства Оме, постепенно отвадила других гостей и стала реже  ходить в церковь, заслужив этим полное одобрение аптекаря, который на правах  друга однажды заметил ей:    

– Вы уж было совсем замолились!    

Аббат Бурнизьен по-прежнему приходил каждый день после урока  катехизиса. Он любил посидеть на воздухе, в беседке, «в рощице», как называл он  сад. К этому времени возвращался Шарль. Оба страдали от жары; им приносили  сладкого сидру, и они пили за окончательное выздоровление г-жи Бовари.    

Тут же, то есть внизу, как раз напротив беседки, ловил раков  Бине. Бовари звал его выпить холодненького – тот уж очень ловко откупоривал  бутылки.    

– Бутылку не нужно наклонять, – самодовольным  взглядом озирая окрестности, говорил Бине. – Сначала мы перережем  проволочку, а потом осторожно, потихоньку-полегоньку, вытолкнем пробку – так  открывают в ресторанах бутылки с сельтерской.    

Но во время опыта сидр нередко обдавал всю компанию, и в  таких случаях священник, смеясь утробным смехом, всегда одинаково острил:    

– Его доброкачественность бросается в глаза!    

Аббат Бурнизьен был в самом деле человек незлобивый: когда  однажды фармацевт посоветовал Шарлю развлечь супругу – повезти ее в руанский  театр, где гастролировал знаменитый тенор Лагарди, он ничем не обнаружил своего  неудовольствия. Озадаченный его невозмутимостью, г-н Оме прямо обратился к нему  и спросил, как он на это смотрит; священник же ему ответил, что музыка не так  вредна, как литература.    

Фармацевт вступился за словесность. Он считал, что театр в  увлекательной форме преподносит зрителям нравоучение и этим способствует  искоренению предрассудков.    

– Castigat ridendo mores[9] ,  господин Бурнизьен! Возьмите, например, почти все трагедии Вольтера: они полны  философских мыслей – для народа это настоящая школа морали и дипломатии.    

– Я когда-то видел пьесу под названием «Парижский  мальчишка», – вмешался Бине. – Там выведен интересный тип старого  генерала – ну прямо выхвачен из жизни! Какого звону задает этот генерал одному  барчуку! Барчук соблазнил работницу, а та в конце концов...    

– Бесспорно, есть плохая литература, как есть плохая  фармацевтика, – продолжал Оме. – Но отвергать огулом все лучшее, что  есть в искусстве, – это, по-моему, нелепость; в этом есть что-то  средневековое, достойное тех ужасных времен, когда Галилей томился в заточении.    

– Я не отрицаю, что есть хорошие произведения, хорошие  писатели, – возразил священник. – Но уже одно то, что особы обоего  пола собираются в дивном здании, обставленном но последнему слову светского  искусства... И потом этот чисто языческий маскарад, румяна, яркий свет, томные  голоса – все это в конце концов ведет к ослаблению нравов, вызывает нескромные  мысли, нечистые желания. Так, по крайней мере, смотрели на это отцы церкви. А  уж раз, – добавил священник, внезапно приняв таинственный вид, что не  мешало ему разминать на большом пальце понюшку табаку, – церковь осудила  зрелища, значит, у нее были для этого причины. Наше дело – исполнять ее  веления.    

– А знаете, почему церковь отлучает актеров? –  спросил аптекарь. – Потому что в давнопрошедшие времена их представления  конкурировали с церковными. Да, да! Прежде играли, прежде разыгрывали на хорах  так называемые мистерии; в сущности же, это были не мистерии, а что-то вроде  фарсов, да еще фарсов-то в большинстве случаев непристойных.    

Священник вместо ответа шумно вздохнул, а фармацевт все не  унимался.    

– Это как в Библии. Там есть такие... я бы сказал...  пикантные подробности, уверяю вас!.. Там все вещи называются своими именами!    

Тут Бурнизьена всего передернуло, но аптекарь не дал ему рта  раскрыть:    

– Вы же не станете отрицать, что эта книга не для  молодых девушек. Я бы, например, был не в восторге, если б моя Аталия...    

– Да ведь Библию рекомендуют протестанты, а не  мы! – выйдя из терпения, воскликнул аббат.    

– Не все ли равно? – возразил Оме. – Я не  могу примириться с мыслью, что в наш просвещенный век находятся люди, которые  все еще восстают против такого вида умственного отдыха, хотя это отдых  безвредный, более того – здоровый и в нравственном и даже в физическом смысле.  Не правда ли, доктор?    

– Да, конечно, – как-то неопределенно ответил  лекарь; то ли он, думая так же, как и Оме, не хотел обижать Бурнизьена, то ли  он вообще никогда об этом не думал.    

Разговор, собственно, был кончен, но фармацевт не удержался  и нанес противнику последний удар:    

– Я знал священников, которые переодевались в светское  платье и ходили смотреть, как дрыгают ногами танцовщицы.    

– А, будет вам! – возмутился аббат.    

– Нет, я знал! – повторил Оме и еще раз произнес с  расстановкой: – Нет – я – знал!    

– Что ж, это с их стороны нехорошо, – заключил  Бурнизьен: по-видимому, он твердо решил снести все.    

– Да за ними, черт их побери, еще и не такие грешки  водятся! – воскликнул аптекарь.    

– Милостивый государь!..    

Священник метнул при этом на фармацевта такой злобный  взгляд, что тот струсил.    

– Я хотел сказать, – совсем другим тоном заговорил  Оме, – что нет более надежного средства привлечь сердца к религии, чем  терпимость.    

– А, вот это верно, вот это верно! – согласился  добродушный аббат и опять сел на свое место.    

Но он не просидел и трех минут. Когда он ушел, г-н Оме  сказал лекарю:    

– Это называется – жаркая схватка! Что, здорово я его  поддел?.. Одним словом, послушайтесь вы моего совета, повезите госпожу Бовари  на спектакль, хоть раз в жизни позлите вы этих ворон, черт бы их подрал! Если б  меня кто-нибудь заменил, я бы поехал с вами. Но торопитесь! Лагарди дает только  одно представление. У него ангажемент в Англию – ему там будут платить большие  деньги. Говорят, это такой хапуга! Золото лопатой загребает! Всюду возит с  собой трех любовниц и повара! Все великие артисты жгут свечу с обоих концов.  Они должны вести беспутный образ жизни – это подхлестывает их фантазию. А  умирают они в богадельне – в молодости им не приходит на ум, что надо копить  про черный день. Ну-с, приятного аппетита! До завтра!    

Мысль о спектакле засела в голове у Шарля. Он сейчас же  заговорил об этом с женой, но она сперва отказалась, сославшись на то, что это  утомительно, хлопотно, дорого. Шарль, против обыкновения, уперся, – он был  уверен, что театр принесет ей пользу. Он полагал, что у нее нет серьезных  причин для того, чтобы не ехать: мать недавно прислала им триста франков, на  что он никак не рассчитывал, текущие долги составляли не очень значительную  сумму, а до уплаты по векселям г-ну Лере было еще так далеко, что не стоило об  этом и думать. Решив, что Эмма не хочет ехать из деликатности, Шарль донял ее  своими приставаниями, и в конце концов она согласилась. На другой день в восемь  утра они отбыли в «Ласточке».    

Аптекаря ничто не удерживало в Ионвиле, но он считал своим  долгом не покидать поста; выйдя проводить супругов Бовари, он тяжело вздохнул.    

– Ну, добрый путь, счастливые смертные! –  воскликнул Оме и, обратив внимание на платье Эммы – голубое, шелковое, с  четырьмя воланами, – заметил: – Вы сегодня обворожительны. Вы будете иметь  бешеный успел в Руане!    

Дилижанс остановился на площади Бовуазин, у заезжего двора  «Красный крест». На окраине любого провинциального города вы можете видеть  такую же точно гостиницу: конюшни в таком добром старом трактире бывают  просторные, номера – тесные, на дворе под забрызганными грязью колясками  коммивояжеров подбирают овес куры, в деревянной подгнившей галерее зимними  ночами потрескивают от мороза бревна; здесь всегда людно, шумно, стены ломятся  от снеди, черные столы залиты кофе с коньяком, влажные скатерти – все в пятнах  от дешевого красного вина, толстые оконные стекла засижены мухами; здесь со  стороны улицы – кофейная, а на задворках – огород, и здесь всегда пахнет  деревней, как от вырядившихся по-городски батраков. Шарль сейчас же помчался за  билетами. Он долго путал литерные ложи с галеркой, кресла партера с креслами  ложи, подробно расспрашивал, ничего не понимал, когда ему объясняли, обегал  всех, начиная с контролера и кончая директором, вернулся на постоялый двор,  опять пошел в кассу – и так несколько раз он измерил расстояние от театра до  гостиницы.    

Госпожа Бовари купила себе шляпу, перчатки, бутоньерку. Г-н  Бовари очень боялся опоздать к началу, и, не доев бульона, они подошли к  театру, когда двери были еще заперты.    

     

 XV    

     

Толпа, разделенная балюстрадами на равные части, жалась к  стене. На громадных афишах, развешанных по углам ближайших улиц, затейливо  выведенные буквы слагались в одни и те же слова: «Лючия де Ламермур»...  Лагарди... Опера...» День стоял погожий; было жарко; волосы слипались от пота;  в воздухе мелькали носовые платки и вытирали красные лбы. Порою теплый ветер с  реки чуть колыхал края тиковых навесов над дверями кабачков. А немного дальше  было уже легче дышать – освежала ледяная струя воздуха, насыщенная запахом  сала, кожи и растительного масла. То было дыхание улицы Шарет, застроенной большими  темными складами, из которых выкатывали бочки.    

Эмма, боясь оказаться в смешном положении, решила пройтись  по набережной: всё лучше, чем стоять перед запертыми дверями театра. Шарль из  предосторожности зажал билеты в кулак, а руку опустил в карман брюк и потом все  время держал ее на животе.    

Уже в вестибюле у Эммы сильно забилось сердце. Толпа  устремилась по другому фойе направо, а Эмма поднималась по лестнице в ложу  первого яруса, и это невольно вызвало на ее лице тщеславную улыбку. Ей, как  ребенку, доставляло удовольствие дотрагиваться до широких, обитых материей  дверей, она жадно дышала театральною пылью. Наконец она села на свое место в  ложе и выпрямилась с непринужденностью герцогини.    

Зал постепенно наполнялся. Зрители вынимали из футляров  бинокли. Завзятые театралы еще издали узнавали друг друга и раскланивались. Эти  люди смотрели на искусство как на отдых от тревог коммерции, но и здесь они не  забывали про свои «дела» и вели разговор о хлопке, спирте, индиго. Виднелись  невыразительные, малоподвижные головы стариков; бледность и седины придавали  старикам сходство с серебряными медалями, которые покрылись тусклым свинцовым  налетом. Г-жа Бовари любовалась сверху молодыми хлыщами, красовавшимися в  первых рядах партера, – они выставляли напоказ в низком вырезе жилета  розовые или же бледно-зеленые галстуки и затянутыми в желтые перчатки руками  опирались на позолоченный набалдашник трости.    

Между тем в оркестре зажглись свечи. С потолка спустилась  люстра, засверкали ее граненые подвески, и в зале сразу стало веселее. Потом  один за другим появились музыканты, и началась дикая какофония: гудели  контрабасы, визжали скрипки, хрипели корнет-а-пистоны, пищали флейты и  флажолеты. Но вот на сцене раздались три удара, загремели литавры, зазвучали  трубы, занавес взвился, а за ним открылся ландшафт.    

Сцена представляла опушку леса; слева протекал осененный  ветвями дуба ручей. Поселяне и помещики с пледами через плечо спели хором песню  охотников. Затем появился ловчий и, воздев руки к небу, стал вызывать духа зла.  К нему присоединился другой, потом они ушли, и тогда снова запели охотники.    

Эмма перенеслась в круг чтения своей юности, в царство  Вальтера Скотта. Ей чудилось, будто из-за вересковых зарослей до нее сквозь  туман долетает плач шотландской волынки, многократно повторяемый эхом. Она  хорошо помнила роман, это облегчало ей понимание оперы, и она пыталась следить  за развитием действия, но буря звуков рассеивала обрывки ее мыслей. Эмма была  захвачена музыкой, все ее существо звучало в лад волнующим мелодиям, у нее было  такое чувство, точно смычки ударяют по нервам. Глаза разбегались, и она не  могла налюбоваться костюмами, декорациями, действующими лицами, нарисованными  деревьями, дрожавшими всякий раз, когда кто-нибудь проходил мимо, бархатными  беретами, плащами, шпагами, – всеми созданиями фантазии, колыхавшимися на  волнах гармонии, словно на воздушных волнах горнего мира. Но вот на авансцену  вышла молодая женщина и бросила кошелек одетому в зеленое конюшему. Затем она  осталась одна, и тут, подобно журчанью ручья или птичьему щебету, зазвучала  флейта. Глядя перед собой сосредоточенным взглядом, Лючия начала каватину  соль-мажор. Она пела о том, как жестока любовь, молила Бога даровать ей крылья.  Эмма ведь тоже стремилась покинуть земную юдоль, унестись в объятиях ангела. И вдруг  на сцену вышел Эдгар – Лагарди.    

Он был бледен той очаровательной бледностью, которая придает  лицам пылких южан строгость, чем-то напоминающую строгость мрамора. Его мощный  стан облегала коричневая куртка. На левом боку у него болтался маленький кинжал  с насечкой. Лагарди томно закатывал глаза и скалил белые зубы. Про него  говорили, что когда-то давно он занимался починкой лодок на биаррицком пляже и  что однажды вечером, послушав, как он поет песни, в него влюбилась польская  панна. Она потратила на него все свое состояние. А он бросил ее ради других  женщин, и слава сердцееда упрочила его артистическую репутацию. Хитрый  комедиант непременно вставлял в рекламы какую-нибудь красивую фразу о своем  обаянии и о своем чувствительном сердце. Дивный голос, несокрушимая  самоуверенность, темперамент при отсутствии тонкого ума, напыщенность,  прикрывавшая отсутствие истинного чувства, – вот чем брал этот незаурядный  шарлатан, в котором было одновременно что-то от парикмахера и что-то от  тореадора.    

С первой же сцены он обворожил зрителей. Он душил в объятиях  Лючию, уходил от нее, возвращался, разыгрывал отчаяние, вспышки гнева сменялись  у него жалобными стонами, исполненными глубокой нежности, из его обнаженного  горла излетали ноты, в которых слышались рыдания и звуки поцелуя. Эмма,  перегнувшись через барьер и впившись ногтями в бархатную обивку ложи, глядела  на него не отрываясь. Сердце ее полнилось этими благозвучными жалобами, а они  все лились и лились под аккомпанемент контрабасов, подобно стонам утопающих,  которые не может заглушить вой урагана. Ей было знакомо это упоение, эта  душевная мука – она сама чуть было не умерла от них. Голос певицы казался ей  отзвуком ее собственных дум, во всем этом пленительном вымысле отражалась  какая-то сторона ее жизни. Но в действительности никто ее так не любил. Родольф  не плакал, как Эдгар, когда они в последний вечер при лунном свете говорили  друг другу: «До завтра! До завтра!..» Зал гремел от рукоплесканий; пришлось  повторить всю стретту: влюбленные пели о цветах на своей могиле, о клятвах, о  разлуке, о воле судеб, о надеждах. Когда же раздалось финальное «Прощай!», у  Эммы вырвался пронзительный крик, и этот ее вопль слился с дрожью последних  аккордов.    

– За что вон тот синьор преследует ее? – спросил  Бовари.    

– Да нет же, это ее возлюбленный, – ответила Эмма.    

– Но ведь он клянется отомстить ее семье, а тот,  который только что пришел, сказал: «Лючию я люблю, и, кажется, взаимно». Да он  и ушел под руку с ее отцом. Ведь уродец в шляпе с петушиным пером – это же ее  отец?    

Объяснения Эммы не помогли – во время речитативного дуэта,  когда Гильберт сообщает своему господину, Эштону, какие адские козни он  замышляет, Шарль увидел обручальное кольцо, которое должно было ввести в  заблуждение Лючию, и решил, что это подарок Эдгара. Впрочем, он откровенно  сознался: ему непонятно, что, собственно, происходит на сцене, из-за музыки он  не улавливает слов.    

– Не все ли тебе равно? – сказала Эмма. –  Молчи!    

– Ты же знаешь, я люблю, чтобы мне все было  ясно, – наклонившись к ней, начал было Шарль.    

– Молчи! Молчи! – сердито прошептала Эмма.    

Лючию вели под руки служанки; в волосах у нее была ветка  флёрдоранжа; она казалась бледнее своего белого атласного платья. Эмма вызвала  в памяти день своей свадьбы. Она перенеслась воображением туда, в море хлебов,  на тропинку, по которой все шли в церковь. Зачем она не сопротивлялась, не  умоляла, как Лючия? Напротив, она ликовала, она не знала, что впереди –  пропасть... О, если б в ту пору, когда ее красота еще не утратила своей  первоначальной свежести, когда к ней еще не пристала грязь супружеской жизни,  когда она еще не разочаровалась в любви запретной, кто-нибудь отдал ей свое  большое, верное сердце, то добродетель, нежность, желания и чувство долга  слились бы в ней воедино, и с высоты такого счастья она бы уже не пала! Но нет,  это блаженство – обман, придуманный для того, чтобы разбитому сердцу было потом  еще тяжелее. Искусство приукрашает страсти, но она-то изведала все их  убожество! Эмма старалась об этом не думать; в воссоздании ее собственных  горестей ей хотелось видеть лишь ласкающую взор фантазию, разыгрываемую в  лицах, и когда в глубине сцены из-за бархатного занавеса появился мужчина в  черном плаще, она внутренне даже улыбнулась снисходительной улыбкой.    

От резкого движения его широкополая испанская шляпа упала на  пол. Оркестр и певцы сейчас же начали секстет. Звонкий голос пылавшего гневом  Эдгара покрывал все остальные. Баритон Эштона грозил Эдгару смертью, Лючия  изливала свои жалобы на самых высоких нотах, Артур вел свою партию, модулируя в  среднем регистре, первый бас священника гудел, точно орган, и слова его  подхватывал чудесный хор женских голосов. Выстроившись в ряд, актеры повышенно  жестикулировали. Из их уст излетали одновременно гнев, жажда мести, ревность,  страх, сострадание и изумление. Оскорбленный любовник размахивал шпагой. От  прерывистого дыхания вздымался кружевной воротник на его груди; звеня  золочеными шпорами на мягких сапожках с раструбами у щиколоток, он большими  шагами ходил по сцене. Глядя на певца, Эмма думала, что в душе у него, наверно,  неиссякаемый источник любви, иначе она не била бы из него такой широкой струей.  Все ее усилия принизить его были сломлены – ее покорил поэтический образ. Черты  героя она переносила на самого актера; она старалась представить себе его  жизнь, жизнь шумную, необыкновенную, блистательную, и невольно думала о том,  что таков был бы и ее удел, когда бы случай свел ее с ним. Они бы познакомились  – и полюбили друг друга! Она путешествовала бы по всем европейским  государствам, переезжая из столицы в столицу, деля с ним его тяготы и его  славу, подбирая цветы, которые бросают ему, своими руками вышивая ему костюмы.  Каждый вечер она пряталась бы в ложе, отделенной от зала позолоченною решеткою,  и, замерев, слушала излияния его души, а душа его пела бы для нее одной; со  сцены, играя, он смотрел бы на нее. Но Лагарди действительно на нее смотрел –  это было какое-то наваждение! Она готова была броситься к нему, ей хотелось  укрыться в объятиях этого сильного человека, этой воплощенной любви, хотелось  сказать ему, крикнуть: «Увези меня! Умчи меня! Скорей! Весь жар души моей –  тебе, все мечты мои – о тебе!»    

Занавес опустился.    

Запах газа смешивался с человеческим дыханием, вееры только  усиливали духоту. Эмма вышла в фойе, но там негде было яблоку упасть, и она с  мучительным сердцебиением, ловя ртом воздух, вернулась в ложу и тяжело  опустилась в кресло. Боясь, как бы у нее не было обморока, Шарль побежал в  буфет за оршадом.    

Немного погодя он с великим трудом протиснулся на свое  место. Он держал обеими руками стакан, и его все время толкали под локти;  кончилось тем, что он вылил почти весь оршад на плечи какой-то декольтированной  руанки, а та, почувствовав, что по спине у нее течет жидкость, завопила так,  словно ее резали. Ее супруг, владелец прядильной фабрики, напустился на  косолапого медведя. Жена вытирала платком свое нарядное вишневого цвета платье  из тафты, а он долго еще бурчал что-то насчет вознаграждения и возмещения  убытков. Наконец Шарль снова очутился около своей жены.    

– Честное слово, я уж думал, что не протолкаюсь!  Народу!.. Народу!.. – отдуваясь, еле выговорил он и обратился к Эмме с  вопросом: – Угадай, кого я там встретил? Леона!    

– Леона?    

– Ну да! Он сейчас придет с тобой повидаться.    

Не успел Шарль договорить, как в ложу вошел бывший помощник  ионвильского нотариуса.    

Он протянул Эмме руку с бесцеремонностью светского человека.  Г-жа Бовари, как бы подчинившись более сильной воле, машинально подала ему  свою. Она не касалась его руки с того весеннего вечера, когда они, стоя у окна,  прощались под шум дождя в зеленой листве. Однако, подумав о приличиях, она  мгновенно стряхнула с себя столбняк воспоминаний и заговорила отрывистыми  фразами:    

– А, здравствуйте!.. Вот неожиданно! Какими судьбами?    

– Тише! – крикнул кто-то из партера: третье  действие уже началось.    

– Так вы в Руане?    

– Да.    

– И давно?    

– Вон! Вон!    

На них оглядывались. Они замолчали.    

Но Эмма уже не слушала музыку. Хор гостей, сцена Эштона со  слугой, большой ре-мажорный дуэт – все это доносилось до нее откуда-то  издалека, точно инструменты утратили звучность, а певцы ушли за кулисы. Она  вспоминала игру в карты у фармацевта, поход к кормилице, чтение вслух в  беседке, сидения у камелька, всю эту бедную событиями любовь, такую тихую и  такую продолжительную, такую скромную, такую нежную и, однако, изгладившуюся из  ее памяти. Зачем же он вернулся? Благодаря какому стечению обстоятельств он  снова вошел в ее жизнь? Он сидел сзади, прижавшись плечом к перегородке. По  временам его теплое дыхание шевелило ее волосы, и она вздрагивала.    

– Вам это интересно? – спросил он, наклонившись к  ней так близко, что кончик его уса коснулся ее щеки.    

– О нет! Не очень! – небрежным тоном ответила она.  Леон предложил уйти из театра и поесть где-нибудь мороженого.    

– Подождем немножко! – сказал Бовари. –  Волосы у нее распущены – сейчас, наверно, начнется самая драма.    

Но сцена безумия не потрясла Эмму, игра певицы казалась ей  неестественной.    

Шарль слушал внимательно.    

– Уж очень она кричит, – обращаясь к нему, сказала  Эмма.    

– Да... пожалуй... слегка переигрывает... –  согласился Шарль; ему явно нравилась игра певицы, но он привык считаться с  мнениями жены.    

– Ну и душно же здесь!.. – со вздохом сказал Леон.    

– Да, правда, невыносимо душно!    

– Тебе нехорошо? – спросил Шарль.    

– Я задыхаюсь. Пойдем!    

Леон бережно набросил ей на плечи длинную кружевную шаль;  все трое вышли на набережную и сели на вольном воздухе, перед кафе.    

Сперва заговорили о болезни Эммы, причем она поминутно  прерывала Шарля, – она уверяла, что г-ну Леону это скучно слушать. А Леон  сказал, что в Нормандии через нотариуса проходят дела совсем иного характера,  чем в Париже, и что он приехал на два года в Руан послужить в большой  нотариальной конторе и набить себе руку. Затем спросил про Берту, про семейство  Оме, про тетушку Лефрансуа. Больше в присутствии мужа говорить им было не о  чем, и разговор скоро иссяк.    

Мимо них шли по тротуару возвращавшиеся из театра зрители;  некоторые из них мурлыкали себе под нос, а другие орали во все горло: «Ангел  мой, Лючия!» Леон, желая блеснуть, заговорил о музыке. Он слышал Тамбурини,  Рубини, Персиани, Гризи; рядом с ними захваленный Лагарди ничего не стоил.    

– А все-таки говорят, что в последнем действии он  совершенно изумителен, – посасывая шербет с ромом, прервал его  Шарль. – Я жалею, что ушел, не дождавшись конца. Мне он все больше и  больше нравился.    

– Так ведь скоро будет еще одно представление, –  заметил Леон.    

На это Шарль возразил, что они завтра же уезжают.    

– А может быть, ты побудешь тут без меня, моя  кошечка? – обратился он к Эмме.    

Эта неожиданно открывшаяся возможность заставила молодого  человека изменить тактику, и он стал восторгаться игрой Лагарди в последней  сцене: это что-то волшебное, неземное! Тогда Шарль начал настаивать:    

– Ты вернешься в воскресенье. Да ну, не упрямься! Раз  это тебе хоть сколько-нибудь на пользу, значит, нечего отказываться.    

Столики между тем пустели; неподалеку от них стоял официант  – Шарль понял намек и полез за кошельком; Леон схватил его за руку, расплатился  и оставил официанту на чай две серебряные монетки, нарочно громко звякнув ими о  мраморную доску стола.    

– Мне, право, неловко, что вы за нас... –  пробормотал Шарль.    

Леон остановил его радушно-пренебрежительным жестом и взялся  за шляпу.    

– Итак, решено: завтра в шесть?    

Шарль снова начал уверять, что ему-то никак нельзя, а вот  Эмма вполне может...    

– Дело в том, что... – запинаясь, проговорила она  с какой-то странной усмешкой, – я сама еще не знаю...    

– Ну, ладно, у тебя есть время подумать, там посмотрим,  утро вечера мудренее, – рассудил Шарль и обратился к Леону, который пошел  их провожать: – Ну, вы теперь опять в наших краях, – надеюсь, будете  приезжать к нам обедать.    

Молодой человек охотно согласился, тем более что ему все  равно надо было съездить в Ионвиль по делам конторы. Распрощался он с г-ном и  г-жой Бовари у пассажа «Сент-Эрблан», как раз когда на соборных часах пробило  половину двенадцатого.    

     

     

 Часть третья    

     

I    

     

Леон, изучая право, довольно часто заглядывал в «Хижину» и  даже пользовался большим успехом у гризеток, находивших, что он «очень мило  себя держит». Самый приличный из всех студентов, он стриг волосы не слишком  длинно и не слишком коротко, не проедал первого числа деньги, присланные на три  месяца, и был в хороших отношениях с профессорами. Излишеств он себе не  позволял по своему малодушию и из осторожности.    

Когда Леон занимался днем у себя в комнате или вечером под  липами Люксембургского сада, на память ему приходила Эмма, он задумывался и  ронял Свод законов. Но мало-помалу его чувство к ней ослабело, на него  наслоились иные желания, хотя и не совсем заглушили его. Леон еще не утратил  надежду; неясное предчувствие манило его из далей будущего, точно золотой плод,  качающийся на ветке сказочного дерева.    

Когда же он встретился с Эммой после трехлетней разлуки,  страсть его проснулась,. Он решил, что пора сойтись с этой женщиной. К тому же  веселые компании, в которых ему приходилось бывать, придали ему развязности, и  теперь, вернувшись в провинцию, он уже смотрел свысока на всех, кто не ступал в  лакированных ботинках по асфальту столичных улиц. Разумеется, перед парижанкой  в кружевах или же войдя в салон знаменитого ученого, украшенного орденами и с  собственным выездом, бедный помощник нотариуса трусил бы, как школьник. Но  здесь, на руанской набережной, с женой лекаришки он не стеснялся, он знал  заранее, что обольстит ее. Самонадеянность человека зависит от той среды,  которая его окружает: на антресолях говорят иначе, нежели на пятом этаже,  добродетель богатой женщины ограждена всеми ее кредитными билетами, подобно  тому как ее корсет поддерживают косточки, вставленные в подкладку.    

Простившись вечером с супругами Бовари, Леон пошел за ними  следом. Обнаружив, что они остановились в «Красном кресте», он вернулся домой и  всю ночь потом обдумывал план.    

На другой день, часов около пяти, чувствуя, как что-то давит  ему горло, с помертвевшим лицом, исполненный решимости труса, той решимости,  которая уже ни перед чем не останавливается, он вошел на кухню постоялого  двора.    

– Барина нет, – объявил слуга.    

Леон решил, что это добрый знак. Он поднялся по лестнице.  Его появление ничуть не смутило Эмму; напротив, она извинилась, что забыла  сказать, где они сняли номер.    

– А я догадался! – воскликнул Леон.    

– То есть как?    

Он ответил, что пошел наугад, что сюда его привело чутье.  Эмма заулыбалась – тогда Леон, поняв, что сказал глупость, тут же сочинил  другую версию: целое утро он искал ее по всем гостиницам.    

– Итак, вы решили остаться? – спросил он.    

– Да, – ответила она, – и напрасно. Нехорошо  привыкать к недоступным удовольствиям, когда голова пухнет от забот...    

– О, я вас понимаю!..    

– Нет, вы этого понять не можете – вы не женщина!    

Но ведь и у мужчин есть свои горести. Так, философствуя,  втянулись они в беседу. Эмма долго говорила о том, как мелки земные страсти, и  о том, что сердце человека обречено на вечное одиночество.    

Чтобы порисоваться, а быть может, наивно подражая своим  любимым меланхолическим героям, молодой человек сказал, что его занятия ему  опротивели. Юриспруденцию он ненавидит, его влечет к себе другое поприще, а  мать в каждом письме докучает ему своими наставлениями. Они все яснее говорили  о том, почему им так тяжело, и это растущее взаимодоверие действовало на них  возбуждающе. Но все же быть откровенными до конца они не решались – они  старались найти такие слова, которые могли бы только навести на определенную  мысль. Эмма так и не сказала, что любила другого; Леон не признался, что  позабыл ее.    

Быть может, Леон теперь и не помнил об ужинах с масками  после бала, а Эмма, конечно, не думала о том, как она утром бежала по траве на  свидание в усадьбу своего любовника. Уличный шум почти не долетал до них; в  этом номерке, именно потому, что он был такой тесный, они чувствовали себя  как-то особенно уединенно. Эмма, в канифасовом пеньюаре, откинулась на спинку  старого кресла, желтые обои сзади нее казались золотым фоном, в зеркале  отражались ее волосы с белой полоской прямого пробора, из-под прядей  выглядывали мочки ушей.    

– Ах, простите! – сказала она. – Вам, верно,  наскучили мои вечные жалобы!    

– Да нет, что вы, что вы!    

– Если б вы знали, о чем я всегда мечтала! –  воскликнула Эмма, глядя в потолок своими прекрасными глазами, в которых вдруг  заблестели слезинки.    

– А я? О, я столько выстрадал! Я часто убегал из дому,  ходил, бродил по набережной, старался оглушить себя шумом толпы и все никак не  мог отделаться от наваждения. На бульваре я видел у одного торговца эстампами  итальянскую гравюру с изображением Музы. Муза в тунике, с незабудками в  распущенных волосах, глядит на луну. Какая-то сила неудержимо влекла меня к  ней. Я часами простаивал перед этой гравюрой. Муза была чуть-чуть похожа на  вас, – дрогнувшим голосом добавил Леон.    

Эмма, чувствуя, как губы у нее невольно складываются в  улыбку, отвернулась.    

– Я часто писал вам письма и тут же их рвал, –  снова заговорил Леон.    

Она молчала.    

– Я мечтал: а вдруг вы приедете в Париж! На улицах мне  часто казалось, что я вижу вас. Я бегал за всеми фиакрами, в которых мелькал  кончик шали, кончик вуалетки, похожей на вашу...    

Эмма, видимо, решила не прерывать его. Скрестив руки и  опустив голову, она рассматривала банты своих атласных туфелек, и пальцы ее ног  по временам шевелились.    

Наконец она вздохнула.    

– А все же нет ничего печальнее моей участи: моя жизнь  никому не нужна. Если бы от наших страданий кому-нибудь было легче, то мы бы,  по крайней мере, утешались мыслью о том, что мы жертвуем собой ради других.    

Леон стал превозносить добродетель, долг и безмолвное  самоотречение, оказывается, он тоже ощущал неодолимую потребность в  самопожертвовании, но не мог удовлетворить ее.    

– Мне очень хочется быть сестрой милосердия, –  сказала она.    

– Увы! – воскликнул Леон. – У мужчин такого  святого призвания нет. Я не вижу для себя занятия... пожалуй, кроме медицины...    

Едва заметно пожав плечами, Эмма стала рассказывать о своей  болезни: ведь она чуть не умерла! Как жаль! Смерть прекратила бы ее страдания.  Леон поспешил признаться, что он тоже мечтает только о покое могилы. Однажды  вечером ему будто бы даже вздумалось составить завещание, и в этом завещании он  просил, чтобы к нему в гроб положили тот прелестный коврик с бархатной каемкой,  который ему когда-то подарила Эмма. Обоим в самом деле хотелось быть такими,  какими они себя изображали: оба создали себе идеал и к этому идеалу подтягивали  свое прошлое. Слова – это волочильный стан, на котором можно растянуть любое  чувство.    

Однако выдумка с ковриком показалась ей неправдоподобной.    

– Зачем же? – спросила она.    

– Зачем? – Леон замялся. – Затем, что я вас  так любил! Порадовавшись, что самый трудный барьер взят, Леон искоса взглянул  на нее.    

С ним произошло то же, что происходит на небе, когда ветер  вдруг разгонит облака. Грустные думы, находившие одна на другую и омрачавшие  голубые глаза Леона, как будто бы рассеялись; его лицо сияло счастьем.    

Он ждал.    

– Я и раньше об этом догадывалась... – наконец  произнесла Эмма.    

И тут они начали пересказывать друг другу мелкие события  того невозвратного времени, все радости и горести которого сводились для них  теперь к одному-единственному слову. Он вспомнил беседку, увитую ломоносом,  платья Эммы, обстановку ее комнаты, весь ее дом.    

– А наши милые кактусы целы?    

– Померзли зимой.    

– Как часто я о них думал, если б вы только знали! Я  представлял их себе точно такими, как в те летние утра, когда занавески на  окнах были пронизаны солнечным светом... и когда ваши обнаженные руки мелькали  в цветах.    

– Милый друг! – сказала Эмма и протянула ему руку.    

Леон прильнул к ней губами. Потом глубоко вздохнул.    

– Внутри вас была тогда какая-то неведомая сила, и она  действовала на меня неотразимо... – продолжал Леон. – Однажды я  пришел к вам... Но вы, конечно, этого не помните.    

– Нет, помню, – возразила Эмма. – Ну, дальше?    

– Вы стояли внизу, в передней, на ступеньке, собирались  уходить. На вас была шляпка с голубенькими цветочками. Вы мне не предложили  проводить вас, а я все-таки, наперекор самому себе, пошел за вами. С каждой  минутой мне все яснее становилось, что я допустил бестактность. Я плелся сзади,  навязываться в провожатые мне было неловко, а уйти совсем я не мог. Когда вы  заходили в лавки, я оставался на улице и смотрел в окно, как вы снимаете  перчатки и отсчитываете деньги. Но вот вы позвонили к госпоже Тюваш, вам  открыли, за вами захлопнулась большая тяжелая дверь, а я стою перед ней как  дурак.    

Госпожа Бовари слушала его и дивилась тому, какая она  старая; ей казалось, что все эти восстанавливаемые в памяти подробности  удлиняют прожитую жизнь; чувства, которые она сейчас вызывала в себе, росли до  бесконечности.    

– Да, правда!.. Правда!.. Правда!.. – полузакрыв  глаза, время от времени роняла Эмма.    

На всех часах квартала Бовуазин, где что ни шаг, то пансион,  церковь или заброшенный особняк, пробило восемь. Леон и Эмма молчали, но когда  они обменивались взглядами, в ушах у них начинало шуметь, точно из их  неподвижных зрачков исходил какой-то звук. Они взялись за руки, и прошлое,  будущее, воспоминания и мечты – все для них слилось в одно ощущение тихого  восторга. Стены в номере потемнели, но еще сверкали выплывавшие из мрака яркие  краски четырех гравюр: на них были изображены сцены из «Нельской башни», а под  гравюрами давались пояснения на испанском и французском языках. В окно был  виден клочок немного неба между островерхими кровлями.    

Эмма встала, зажгла на комоде две свечи и опять села на свое  место.    

– Итак?.. – спросил Леон.    

– Итак? – в тон ему проговорила Эмма.    

Он все еще думал, как вновь начать прерванный разговор, но  вдруг она сама обратилась к нему с вопросом:    

– Отчего никто до сих пор не выражал мне таких чувств?    

Молодой человек на это заметил, что возвышенную натуру не  так-то легко понять. Он, однако, полюбил ее с первого взгляда и потом не раз  приходил в отчаяние при мысли о том, как бы они могли быть счастливы, если б  волею судеб встретились раньше и связали себя неразрывными узами.    

– Я тоже иногда об этом думала, – призналась Эмма.    

– Какая отрадная мечта! – прошептал Леон и,  осторожно перебирая синюю бахрому ее длинного белого пояса, добавил: – Кто же  нам мешает все начать сызнова?..    

– Нет, мой друг, – сказала Эмма. – Я уже  стара... а вы еще молоды... Забудьте обо мне! Вас еще полюбят... полюбите и вы.    

– Но не так, как вас! – вырвалось у Леона.    

– Какое вы еще дитя! Ну будем же благоразумны! Я так  хочу!    

Она стала ему доказывать, что любить друг друга им нельзя,  что они по-прежнему не должны выходить за пределы дружбы.    

Искренне ли говорила Эмма? Этого она, конечно, и сама не  знала – радость обольщения и необходимость обороны владели всем ее существом.  Нежно глядя на молодого человека, она мягким движением отстраняла его дрожащие  руки, робко пытавшиеся приласкать ее.    

– Простите! – сказал он, отодвигаясь.    

И в душу к Эмме закралась смутная тревога, внушенная этой  его робостью, более опасной, нежели смелость Родольфа, который тогда, раскинув  руки, двигался прямо к ней. Леон казался ей красивее всех на свете. От него  веяло необыкновенной душевной чистотой. Его длинные тонкие загнутые ресницы  поминутно опускались. Нежные щеки горели – Эмме казалось: желанием, и ее  неудержимо тянуло дотронуться до них губами. Наконец Эмма посмотрела на часы.    

– Боже, как поздно! – воскликнула она. –  Заболтались мы с вами!    

Он понял намек и стал искать шляпу.    

– Я даже забыла о спектакле! А бедный Бовари нарочно  меня здесь оставил! Я должна была пойти с Лормо и с его женой – они живут на  улице Большого моста.    

Возможность упущена: завтра она уезжает.    

– В самом деле? – спросил Леон.    

– Да.    

– Мне необходимо увидеться с вами еще раз, –  заявил он. – Мне надо вам сказать...    

– Что сказать?    

– Одну... серьезную, важную вещь. Да нет, вы не уедете,  это невозможно! Если б вы знали... Выслушайте меня.. Неужели вы меня не поняли?  Неужели вы не догадались?..    

– Вы же так прекрасно говорите! – сказала Эмма.    

– А, вы шутите! Довольно, довольно! Сжальтесь,  позвольте мне снова увидеться с вами... только один раз... один-единственный!    

– Ну что ж!.. – Эмма запнулась и, словно  спохватившись, воскликнула: – Но только не здесь!    

– Где вам угодно.    

– Хотите...    

Подумав, она произнесла скороговоркой:    

– Завтра, в одиннадцать утра, в соборе.    

– Приду! – воскликнул он и схватил ее руки, но она  отняла.    

Оба теперь стояли, он – сзади нее; вдруг Эмма опустила  голову, – Леон сейчас же нагнулся и надолго припал губами к ее затылку.    

– Да вы с ума сошли! Вы с ума сошли! – прерывисто  и звонко смеясь, повторяла она, меж тем как Леон осыпал ее поцелуями.    

Наконец Леон взглянул на нее через плечо – он словно искал в  ее глазах одобрения. Но глаза ее выражали неприступное величие.    

Леон сделал три шага назад, к выходу. Остановился на пороге.  Дрожащим голосом прошептал:    

– До завтра!    

Она кивнула и, как птица, выпорхнула в соседнюю комнату.    

Вечером Эмма написала Леону бесконечно длинное письмо, в  котором отменяла свидание: между ними все кончено, для их же благополучия они  не должны больше встречаться. Но, запечатав письмо, Эмма вспомнила, что не  знает его адреса, и это поставило ее в тупик.    

«Он придет на свидание, и я передам ему лично», –  решила она.    

Наутро Леон отворил окно, вышел на балкон и, напевая, до  блеска начистил свои туфли. Он надел белые панталоны, тонкие носки, зеленый  фрак, вылил на носовой платок все свои духи, потом завился у парикмахера, но,  чтобы придать своей прическе естественную элегантность, тут же взбил волосы.    

«Еще очень рано», – подумал он, посмотрев на висевшие в  парикмахерской часы с кукушкой: они показывали девять.    

Он прочел старый модный журнал, вышел, закурил сигару,  прошел три улицы и, решив, что уже пора, быстрыми шагами направился к собору.    

Было чудесное летнее утро. В витринах ювелиров отсвечивало  серебро; лучи солнца, косо падавшие на собор, скользили по изломам серых  камней; в голубом небе вокруг стрельчатых башен летали стрижи; на шумной  площади пахло цветами, окаймлявшими мостовую: розами, жасмином, гвоздикой,  нарциссами и туберозами, росшими в беспорядке среди влажной зелени котовика и  воробьиного проса; в центре площади журчал фонтан; под широкими зонтами,  окруженные пирамидами дынь, простоволосые торговки завертывали в бумагу букеты  фиалок.    

Молодой человек взял букет. Первый раз в жизни покупал он  цветы для женщины; он понюхал фиалки и невольно приосанился, словно это не ей  собирался он поднести цветы, а себе самому.    

Подумав, однако, что его могут увидеть, он решительным шагом  двинулся к собору.    

У левых дверей на середине притвора под «Пляшущей Мариам»  стоял в шляпе с султаном, при шпаге и с булавой, величественный, словно  кардинал, и весь сверкающий, как дароносица, привратник.    

Он шагнул навстречу Леону и с той приторно-ласковой улыбкой,  какая появляется у церковнослужителей, когда они обращаются к детям, спросил:    

– Вы, сударь, наверно, приезжий? Желаете осмотреть  достопримечательности нашего храма?    

– Нет, – ответил Леон.    

Он обошел боковые приделы. Потом вышел на паперть. Эммы не  было видно. Тогда он поднялся на хоры.    

В чашах со святой водой отражался неф вместе с нижней частью  стрельчатых сводов и кусочками цветных стекол. Отражение росписи разбивалось о  мраморные края чаш, а дальше пестрым ковром ложилось на плиты пола. От трех  раскрытых дверей тянулись три огромные полосы света. Время от времени в глубине  храма проходил ризничий и, как это делают богомольные люди, когда торопятся,  как-то боком опускался на колени напротив престола. Хрустальные люстры висели  неподвижно. На хорах горела серебряная лампада. Порой из боковых приделов,  откуда-то из темных углов, доносилось как бы дуновение вздоха, и вслед за тем  стук опускающейся решетки гулко отдавался под высокими сводами.    

Леон чинно прохаживался у самых стен. Никогда еще жизнь так  не улыбалась ему, как сейчас. Вот-вот, украдкой ловя провожающие ее взгляды,  взволнованная, очаровательная, войдет она, и он увидит ее золотую лорнетку,  платье с воланами, прелестные ботинки, она предстанет перед ним во всем своем  многообразном, чисто женском изяществе, которое ему еще внове, со всем  невыразимым обаянием уступающей добродетели. Вся церковь расположится вокруг  нее громадным будуаром; своды наклонятся, чтобы под их сенью она могла  исповедаться в своей любви; цветные стекла засверкают еще ярче и осветят ее  лицо; кадильницы будут гореть для того, чтобы она появилась, как ангел, в  благовонном дыму.    

Но она все не шла. Он сел на стул, и взгляд его уперся в  синий витраж, на котором были изображены рыбаки с корзинами. Он долго,  пристально разглядывал его, считал чешуйки на рыбах, пуговицы на одежде, а  мысль его блуждала в поисках Эммы.    

Привратник стоял поодаль и в глубине души злобствовал на  этого субъекта за то, что тот смеет без него осматривать собор. Он считал, что  Леон ведет себя непозволительно, что это в своем роде воровство, почти  святотатство.    

Но вот по плитам зашуршал шелк, мелькнули поля шляпки и  черная накидка... Она! Леон вскочил и побежал навстречу.    

Эмма была бледна. Она шла быстро.    

– Прочтите!.. – сказала Эмма, протягивая ему  листок бумаги. – Ах нет, не надо!    

Она отдернула руку, пошла в придел во имя Божьей Матери и,  опустившись на колени подле стула, начала молиться.    

Сначала эта ханжеская причуда возмутила молодого человека,  затем он нашел своеобразную прелесть в том, что Эмма, точно андалузская  маркиза, явившись на свидание, вся ушла в молитву, но это, видимо,  затягивалось, и Леон скоро соскучился.    

Эмма молилась, или, вернее, старалась молиться; она надеялась,  что вот сейчас ее осенит, и она примет решение. Уповая на помощь свыше, она  точно впитывала глазами блеск дарохранительницы, вбирала в себя аромат белых  ночных красавиц, распустившихся в больших вазах, и прислушивалась к тишине  храма, но эта тишина лишь усиливала ее сердечную тревогу.    

Наконец она встала с колен, и оба двинулись к выходу, как  вдруг к ним подскочил привратник и спросил:    

– Вы, сударыня, наверно, приезжая? Желаете осмотреть  достопримечательности нашего храма?    

– Нет! Нет! – крикнул Леон.    

– Отчего же? – возразила Эмма.    

Всей своей шаткой добродетелью она цеплялась за Деву Марию,  за скульптуры, за могильные плиты, за малейший предлог.    

Вознамерившись показать «все по порядку», привратник вывел  их на паперть и показал булавой на выложенный из черных каменных плит большой  круг, лишенный каких бы то ни было надписей и украшений.    

– Вот это окружность замечательного амбуазского  колокола, – торжественно начал привратник. – Он весил тысячу пудов.  Равного ему не было во всей Европе. Мастер, который его отлил, умер от  радости...    

– Идемте! – прервал его Леон.    

Привратник пошел дальше. Вступив в придел Божьей Матери, он  сделал широкий, всеохватывающий, приглашающий любоваться жест и с гордостью  сельского хозяина, показывающего фруктовый сад, опять начал объяснять:    

– Под этой грубой плитой покоятся останки Пьера де  Брезе, сеньора де ла Варен и де Брисак, великого маршала Пуату и нормандского  губернатора, павшего в бою при Монлери шестнадцатого июля тысяча четыреста  шестьдесят пятого года.    

Леон кусал губы и переступал с ноги на ногу.    

– Направо вы видите закованного в латы рыцаря на  вздыбленном коне – это его внук, Луи де Брезе, сеньор де Бреваль и де Моншове,  граф де Молеврие, барон де Мони, камергер двора, ордена кавалер и тоже  нормандский губернатор, скончавшийся, как удостоверяет надпись, в воскресенье  двадцать третьего июля тысяча пятьсот тридцать первого года. Выше человек,  готовый сойти в могилу, – это тоже он. Невозможно лучше изобразить  небытие, – как ваше мнение?    

Госпожа Бовари приставила к глазам лорнет. Леон смотрел на  нее неподвижным взглядом; он даже не пытался что-нибудь сказать, сделать  какое-нибудь движение – до того он был огорошен этой неудержимой и, в сущности,  равнодушной болтовней.    

– Рядом с ним, – продолжал, как заведенная машина,  гид, – плачущая женщина на коленях: это его супруга, Диана де Пуатье,  графиня де Брезе, герцогиня де Валентинуа, родилась в тысяча четыреста  девяносто девятом, умерла в тысяча пятьсот шестьдесят шестом году. Налево  Пресвятая Дева с младенцем. Теперь посмотрите сюда – вот могилы Амбуазов. Оба  они были руанскими архиепископами и кардиналами. Вот этот был министром при  Людовике Двенадцатом. Он много сделал для собора. Завещал на бедных тридцать  тысяч экю золотом.    

Не умолкая ни на минуту, привратник втолкнул Леона и Эмму в  ризницу и, раздвинув балюстрады, которыми она была заставлена, показал каменную  глыбу, когда-то давно, по всей вероятности, представлявшую собой скверную  статую.    

– В былые времена, – с глубоким вздохом сказал  привратник, – она украшала могилу Ричарда Львиное Сердце, короля  Английского и герцога Нормандского. Это кальвинисты, сударь, привели ее в такое  состояние. Они по злобе закопали ее в землю, под епископским креслом.  Поглядите: через эту дверь его высокопреосвященство проходит в свои покои.  Теперь посмотрите витражи с изображением дракона, сраженного Георгием  Победоносцем.    

Но тут Леон вынул второпях из кармана серебряную монету и  схватил Эмму за руку.    

Привратник остолбенел – такая преждевременная щедрость была  ему непонятна: ведь этому приезжему столько еще надо было осмотреть! И он  крикнул ему вслед:    

– Сударь! А шпиль! Шпиль!    

– Нет, благодарю вас, – ответил Леон.    

– Напрасно, сударь! Высота его равняется четыремстам  сорока футам, он всего на девять футов ниже самой большой египетской пирамиды.  Он весь литой, он...    

Леон бежал. Ему казалось, что его любовь, за два часа  успевшая окаменеть в соборе, теперь, словно дым, улетучивалась в усеченную  трубу этой вытянутой в длину клетки, этого ажурного камина – трубу, причудливо  высившуюся над собором, как нелепая затея сумасброда-медника.    

– Куда же мы? – спросила Эмма.    

Вместо ответа Леон прибавил шагу, и г-жа Бовари уже окунула  пальцы в святую воду, как вдруг сзади них послышалось громкое пыхтенье,  прерываемое мерным постукиваньем палки. Леон обернулся.    

– Сударь!    

– Что еще?    

Привратник нес около двадцати толстых томов, поддерживая их  животом, чтобы они не упали. Это были «труды о соборе».    

– Болван! – буркнул Леон и выбежал из церкви.    

На паперти шалил уличный мальчишка.    

– Позови мне извозчика!    

Мальчик полетел стрелой по улице Катр-Ван. На несколько  минут Леон и Эмма остались вдвоем, с глазу на глаз, и оба были слегка смущены.    

– Ах, Леон!.. Я, право, не знаю... Мне нельзя...    

Она кокетничала. Потом сказала уже серьезно:    

– Понимаете, это очень неприлично!    

– Почему? – возразил Леон. – В Париже все так  делают!    

Это был для нее самый веский довод.    

А извозчик все не показывался. Леон боялся, как бы она опять  не пошла в церковь. Наконец подъехал извозчик.    

– Выйдите хотя бы через северные двери! – крикнул  им с порога привратник. – Увидите «Воскресение из мертвых», «Страшный  суд», «Рай», «Царя Давида» и «Грешников в геенне огненной».    

– Куда ехать? – осведомился кучер.    

– Куда хотите! – подсаживая Эмму в карету, ответил  Леон.    

И громоздкая колымага пустилась в путь.    

Она двинулась по улице Большого моста, миновала площадь  Искусств, набережную Наполеона, Новый мост, и кучер осадил лошадь прямо перед  статуей Пьера Корнеля.    

– Пошел! – крикнул голос из кузова.    

Лошадь рванула и, подхватив с горы, начинающейся на углу  улицы Лафайета, галопом примчалась к вокзалу.    

– Нет, прямо! – крикнул все тот же голос.    

Выехав за заставу, лошадь затрусила по дороге, обсаженной  высокими вязами. Извозчик вытер лоб, зажал между колен свою кожаную фуражку и,  свернув к реке, погнал лошадь по берегу, мимо лужайки.    

Некоторое время экипаж ехал вдоль реки, по вымощенному  булыжником бечевнику, а потом долго кружил за островами, близ Уаселя.    

Но вдруг он понесся через Катрмар, Сотвиль, Гранд-Шоссе,  улицу Эльбеф и в третий раз остановился у Ботанического сада.    

– Да ну, пошел! – уже злобно крикнул все тот же  голос.    

Снова тронувшись с места, экипаж покатил через Сен-Север,  через набережную Кюрандье, через набережную Мёль, еще раз проехал по мосту,  потом по Марсову полю и мимо раскинувшегося на зеленой горе больничного сада,  где гуляли на солнышке старики в черных куртках. Затем поднялся по бульвару  Буврёйль, пролетел бульвар Кошуаз и всю Мон-Рибуде до самого Городского спуска.    

Потом карета повернула обратно и после долго еще колесила,  но уже наугад, без всякой цели и направления. Ее видели в кварталах Сен-Поль и  Лекюр, на горе Гарган, в Руж-Мар, на площади Гайярбуа, на улице Маладрери, на  улице Динандери, у церквей Св. Романа, Св. Вивиана, Св. Маклу, Св. Никеза,  возле таможни, возле нижней Старой башни, в Труа-Пип и у Главного кладбища.  Извозчик бросал по временам со своих козел безнадежные взгляды на кабачки. Он  не мог понять, что это за страсть – двигаться без передышки. Он несколько раз  пробовал остановиться, но сейчас же слышал за собой грозный окрик. Тогда он  снова принимался нахлестывать своих двух взмыленных кляч и уже не остерегался  толчков, не разбирал дороги и все время на что-то наезжал; он впал в глубокое  уныние и чуть не плакал от жажды, от усталости и от тоски.    

А на набережной, загроможденной бочками и телегами, на всех  улицах, на всех перекрестках взоры обывателей были прикованы к невиданному в  провинции зрелищу – к беспрерывно кружившей карете с опущенными шторами,  непроницаемой, точно гроб, качавшейся из стороны в сторону, словно корабль на  волнах.    

Только однажды, за городом, в середине дня, когда солнце  зажигало особенно яркие отблески на старых посеребренных фонарях, из-под желтой  полотняной занавески высунулась голая рука и выбросила мелкие клочки бумаги;  ветер подхватил их, они разлетелись и потом белыми мотыльками опустились на  красное поле цветущего клевера.    

Было уже около шести часов, когда карета остановилась в  одном из переулков квартала Бовуазин; из нее вышла женщина под вуалью и, не  оглядываясь, пошла вперед.    

     

 II    

     

Придя в гостиницу, г-жа Бовари, к своему удивлению, не  обнаружила на дворе дилижанса. Ивер, прождав ее пятьдесят три минуты, уехал.    

Спешить ей было, собственно, некуда, но она дала Шарлю слово  вернуться домой в этот день к вечеру. Шарль ее ждал, и она уже ощущала в душе  ту малодушную покорность, которая для большинства женщин является наказанием за  измену и в то же время ее искуплением.    

Она быстро уложила вещи, расплатилась, наняла тут же, во  дворе, кабриолет и, торопя кучера, подбадривая его, поминутно спрашивая,  который час и сколько они уже проехали, в конце концов нагнала «Ласточку» на  окраине Кенкампуа.    

Прикорнув в уголке, Эмма тотчас закрыла глаза – и открыла  их, когда дилижанс уже спустился с горы; тут она еще издали увидела Фелисите,  стоявшую на часах подле кузницы. Ивер придержал лошадей, и кухарка, став на  цыпочки, таинственно прошептала в окошко:    

– Барыня, поезжайте прямо к господину Оме. Очень важное  дело.    

В городке, по обыкновению, все было тихо. На тротуарах  дымились тазы, в которых розовела пена; был сезон варки варенья, и весь Ионвиль  запасался им на год. Но перед аптекой стояла жаровня с самым большим тазом; он  превосходил своими размерами все прочие – так же точно лаборатория при аптеке  должна быть больше кухни в обывательских домах, так же точно общественная  потребность должна господствовать над индивидуальными прихотями.    

Эмма вошла в дом. Большое кресло было опрокинуто; даже  «Руанский светоч» валялся на полу между двумя пестиками. Эмма толкнула кухонную  дверь и среди глиняных банок со смородиной, сахарным песком и рафинадом, среди  весов на столах и тазов, поставленных на огонь, увидела всех Оме, от мала до  велика, в передниках, доходивших им до подбородка, и с ложками в руках. Жюстен  стоял, понурив голову, а фармацевт на него кричал:    

– Кто тебя посылал в склад?    

– Что такое? В чем дело?    

– В чем дело? – подхватил аптекарь. – Мы  варим варенье. Варенье кипит. В нем слишком много жидкости, того и гляди  убежит, и я велю принести еще один таз. И вот он, лентяй, разгильдяй, снимает с  гвоздя в моей лаборатории ключ от склада!    

Так г-н Оме называл каморку под крышей, заваленную  аптекарскими приборами и снадобьями. Нередко он пребывал там в одиночестве и  целыми часами наклеивал этикетки, переливал, перевязывал склянки. И смотрел он  на эту каморку не как на кладовую, а как на истинное святилище, ибо оттуда  исходили собственноручно им приготовленные крупные и мелкие пилюли, декокты,  примочки и присыпки, распространявшие славу о нем далеко окрест. Никто, кроме  него, не имел права переступать порог святилища. Г-н Оме относился к нему с  таким благоговением, что даже сам подметал его. Словом, если в аптеке, открытой  для всех, он тешил свое тщеславие, то склад служил ему убежищем, где он с  сосредоточенностью эгоиста предавался своим любимым занятиям. Вот почему  легкомысленный поступок Жюстена он расценивал как неслыханную дерзость. Он был  краснее смородины и все кричал:    

– Да, от склада! Ключ от кислот и едких щелочей!  Схватил запасной таз! Таз с крышкой! Теперь я, может быть, никогда больше им не  воспользуюсь! Наше искусство до того тонкое, что здесь имеет значение каждая  мелочь! Надо же, черт возьми, разбираться в таких вещах, нельзя для домашних, в  сущности, надобностей употреблять то, что предназначено для надобностей  фармацевтики! Это все равно что резать пулярку скальпелем, это все равно, как  если бы судья...    

– Да успокойся! – говорила г-жа Оме. Аталия тянула  его за полы сюртука:    

– Папа! Папа!    

– А, черт! Оставьте вы меня, оставьте! – не  унимался аптекарь. – Ты бы лучше лавочником заделался, честное слово! Ну  что ж, круши все подряд! Ломай! Бей! Выпусти пиявок! Сожги алтею! Маринуй  огурцы в склянках! Разорви бинты!    

– Вы меня... – начала было Эмма.    

– Сейчас!.. Знаешь, чем ты рисковал?.. Ты ничего не  заметил в левом углу, на третьей полке? Говори, отвечай, изреки что-нибудь!    

– Нне... не знаю, – пролепетал подросток.    

– Ах, ты не знаешь! Ну, а я знаю! Ты видел банку синего  стекла, залитую желтым воском, банку с белым порошком, на которой я своей рукой  написал «Опасно!»? Ты знаешь, что в ней? Мышьяк! А ты до него дотронулся! Ты  взял таз, который стоял рядом!    

– Мышьяк? Рядом? – всплеснув руками, воскликнула  г-жа Оме. – Да ты всех нас мог отравить!    

Тут все дети заревели в голос, как будто они уже  почувствовали дикую боль в животе.    

– Или отравить больного! – продолжал  аптекарь. – Ты что же, хотел, чтобы я попал на скамью подсудимых? Чтобы  меня повлекли на эшафот? Разве тебе не известно, какую осторожность я соблюдаю  в хранении товаров, несмотря на свой колоссальный опыт? Мне становится страшно  при одной мысли о том, какая на мне лежит ответственность! Правительство нас  преследует, а действующее у нас нелепое законодательство висит у нас над  головой, как дамоклов меч!    

Эмма уже не спрашивала, зачем ее звали, а фармацевт,  задыхаясь от волнения, все вопил:    

– Вот как ты нам платишь за нашу доброту! Вот как ты  благодаришь меня за мою истинно отеческую заботу! Если б не я, где бы ты был?  Что бы ты собой представлял? Кто тебя кормит, воспитывает, одевает, кто делает  все для того, чтобы со временем ты мог занять почетное место в обществе? Но для  этого надо трудиться до кровавого пота, как говорят – не покладая рук. Fabricando  fit bafer, age quod agis [10] .    

От злости он перешел на латынь. Он бы заговорил и  по-китайски и по-гренландски, если б только знал эти языки. Он находился в  таком состоянии, когда душа бессознательно раскрывается до самого дна – так в  бурю океан взметает и прибрежные водоросли, и песок своих пучин.    

– Я страшно жалею, что взял тебя на воспитание! –  бушевал фармацевт. – Вырос в грязи да в бедности – там бы и коптел! Из  тебя только пастух и выйдет. К наукам ты не способен! Ты этикетку-то путем не  наклеишь! А живешь у меня на всем готовеньком, как сыр в масле катаешься!    

Наконец Эмма обратилась к г-же Оме:    

– Вы меня звали...    

– Ах, боже мой! – с печальным видом прервала ее  добрая женщина. – Уж и не знаю, как вам сказать... Такое несчастье!    

Она не договорила. Аптекарь все еще метал громы и молнии:    

– Вычисти! Вымой! Унеси! Да ну, скорей же!    

С этими словами он так тряхнул Жюстена, что у того выпала из  кармана книжка.    

Мальчик нагнулся. Фармацевт опередил его, поднял книгу и,  взглянув, выпучил глаза и разинул рот.    

– Супружеская... любовь! – нарочито  медленно произнес он. – Хорошо! Очень хорошо! Прекрасно! И еще с  картинками!.. Нет, это уже слишком!    

Госпожа Оме подошла поближе.    

– Не прикасайся!    

Детям захотелось посмотреть картинки.    

– Уйдите! – властно сказал отец. И дети ушли.    

Некоторое время фармацевт с раскрытой книжкой в руке, тяжело  дыша, весь налившись кровью, вращая глазами, шагал из угла в угол. Затем  подошел вплотную к своему ученику и скрестил руки:    

– Значит, ты еще вдобавок испорчен, молокосос  несчастный? Смотри, ты на скользкой дорожке! А ты не подумал, что эта мерзкая  книга может попасть в руки моим детям, заронить в них искру порока, загрязнить  чистую душу Аталии, развратить Наполеона: ведь он уже не ребенок! Ты уверен,  что они ее не читали? Можешь ты мне поручиться...    

– Послушайте, господин Оме, – взмолилась  Эмма, – ведь вы хотели мне что-то сказать...    

– Совершенно верно, сударыня... Ваш свекор умер!    

В самом деле, третьего дня старик Бовари, вставая из-за стола,  скоропостижно скончался от апоплексического удара. Переусердствовав в своих  заботах о впечатлительной натуре Эммы, Шарль поручил г-ну Оме как можно  осторожнее сообщить ей эту страшную весть.    

Фармацевт заранее обдумал, округлил, отшлифовал, ритмизовал  каждую фразу, и у него получилось настоящее произведение искусства в смысле  бережности, деликатности, постепенности переходов, изящества оборотов речи, но  в последнюю минуту гнев разметал всю его риторику.    

Подробности Эмму не интересовали, и она ушла, а фармацевт  вновь принялся обличать Жюстена. Однако он понемногу успокаивался и,  обмахиваясь феской, уже отеческим тоном читал нотацию:    

– Я не говорю, что эта книга вредна во всех отношениях.  Ее написал врач. Его труд содержит ряд научных положений, и мужчине их не худо  знать. Я бы даже сказал, что мужчина должен их знать. Но всему свое время,  всему свое время! Станешь мужчиной, выработается у тебя темперамент – тогда  сделай одолжение!