1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
    
В тот год, когда Калли стоял за столом для блэкджека и помогал Гронвелту уводить деньги на сторону, в нем даже не шевельнулось желание заработать что-нибудь и для себя. В конце концов, раз это так просто, почему бы не найти приятеля, которому с его помощью улыбнется удача? Но Калли понимал, что такая ошибка будет роковой. И он рассчитывал на более крупный выигрыш, чем сотня-другая баксов. Он чувствовал, что Гронвелт тяготится одиночеством, что ему нужен друг, близкий человек. Калли постарался стать таким другом. И его усилия не пропали даром.
    
Дважды в месяц Гронвелт брал Калли в Лос-Анджелес, где они вместе прочесывали антикварные магазины в поисках старинных золотых часов, фотографий старого Лос-Анджелеса и Вегаса в золоченых рамках. Они покупали старинные ручные кофемолки, древние игрушечные автомобили, детские копилки в виде локомотивов и церквей, изготовленные в прошлом веке, китайские куклы, викторианские шкатулки для драгоценностей, шарфы из кружева, посеревшие от времени, нормандские кружки для эля.
    
Все эти вещицы стоили не меньше ста долларов, но редко больше двухсот. Каждый из таких набегов обходился Гронвелту в несколько тысяч долларов. Потом они обедали в одном из лучших ресторанов Лос-Анджелеса, ночевали в отеле «Беверли-Хиллз» и утренним самолетом возвращались в Вегас. Калли приносил чемодан с покупками в магазин сувениров отеля, где их раскладывали по подарочным коробкам и отправляли в люкс Гронвелта. И Гронвелт едва ли не каждую ночь брал с собой один из подарков, чтобы вручить какому-нибудь техасскому нефтедобытчику или нью-йоркскому фабриканту верхней одежды, каждый год оставляющим на столах казино от пятидесяти до ста тысяч долларов.
    
Обаяние, которым лучился в такие моменты Гронвелт, поражало Калли. Он раскрывал коробочку, доставал старинные золотые часы и говорил игроку: «Я был в Лос-Анджелесе, увидел эти часы и подумал о тебе. Их отрегулировали и почистили, так что теперь они должны показывать точное время. Мне сказали, что они изготовлены в 1870 году, но кто знает? Антиквары такие мошенники».
    
У игрока не оставалось сомнений в том, что владелец казино действительно вспомнил о нем, а часы стоят больших денег. Такие подарки создавали ощущение близкой дружбы. Стоит ли говорить, в какое казино направлял стопы этот игрок, в очередной раз прилетая в Лас-Вегас.
    
Часто пользовался Гронвелт и «карандашом». Разумеется, крупные игроки номер, еду и питье получали бесплатно. Но Гронвелт не отказывал в этом и богачам, которые играли пятидолларовыми фишками. Умел он выращивать из таких клиентов больших игроков.
    
Преподал Гронвелт Калли и еще один урок: не обманывать молоденьких женщин. В этом вопросе Гронвелт не признавал компромиссов. И устроил Калли выволочку: «Какого черта ты лишаешь их честно заработанных денег? Ты что, мелкий воришка? Ты залезаешь в их кошельки и вытаскиваешь мелочь, которая там лежит! Что ты за человек? Ты мог бы украсть их автомобиль? Мог бы гостем войти в их дом и умыкнуть столовое серебро? Так почему ты не платишь, попользовавшись их „киской“? Это их единственный капитал, особенно если они красивы. И помни, как только ты сунул ей „пчелку“, ты с ней в полном расчете. Ты свободен. Никакой романтики. Никаких разговоров о замужестве и разводе с прежней женой. Никто не попросит тебя одолжить тысячу баксов. Или хранить верность. Учти, за пять „пчелок“ они всегда будут к твоим услугам, даже в день свадьбы».
    
Калли удивил этот взрыв эмоций. Вероятно, Гронвелт знал о его похождениях, но Калли видел, что душа женщины, в отличие от него, осталась для Гронвелта потемками. Гронвелт не понимал их мазохизма, их желания, потребности быть обманутыми. Но возражать он не стал. Лишь сухо ответил: «Не все так просто, как вы говорите. С некоторыми не поможет и тысяча „пчелок“».
    
Вновь Гронвелт удивил его: рассмеялся и согласился. Даже рассказал забавную историю про себя. Когда «Ксанаду» только открылся, в казино приезжала техасская мультимиллионерша. Он подарил ей старинный японский веер за пятьдесят долларов. Техасская дама, миловидная, лет сорока вдова, влюбилась в него. Будучи на десять лет старше, он предпочитал более молодых женщин, но из чувства долга перед казино однажды пригласил ее в свой люкс и оттрахал. А когда она уходила, то ли по привычке, то ли ради шутки сунул ей «пчелку» и сказал, чтобы она купила себе подарок. Гронвелт и сейчас не мог сказать, почему он так поступил.
    
Техасская миллионерша взглянула на «пчелку», сунула в бумажник и радостно поблагодарила его. Она продолжала играть в казино, но любовь прошла.
    
Три года спустя Гронвелт искал инвесторов для строительства нового крыла отеля: номеров катастрофически не хватало. «Игроки играют, где срут, — говорил он. — Они не болтаются по городу. Им надо дать хорошее шоу, бар, несколько ресторанов. Их надо продержать под крышей первые сорок восемь часов. Потом они сами никуда не уйдут».
    
Обратился он и к техасской миллионерше. Она согласно кивнула. Выписала чек и протянула его Гронвелту с милой улыбкой. Она вкладывала в строительство нового крыла сто долларов. «Мораль этой истории такова, — заключил Гронвелт. — Нельзя держать умную богатую даму за тупую бедную телку».
    * * *
    
Иногда, оказавшись в Лос-Анджелесе, Гронвелт шел в букинистические магазины. Но обычно летал в Чикаго, на аукционы старых книг. Он собрал прекрасную коллекцию, занимавшую специальный шкаф в его люксе. Когда Калли первый раз вошел в свой новый кабинет, он обнаружил подарок от Гронвелта: первое издание книги об азартных играх, появившееся на прилавках в 1847 году. Калли прочитал книгу с интересом и некоторое время держал на столе. Потом, не зная, что с ней делать, пришел к Гронвелту и отдал ему книгу со словами: «Спасибо за подарок, но, боюсь, проку от него мне не будет». Гронвелт кивнул и ничего не сказал. Калли почувствовал, что старик в нем несколько разочаровался, но, как ни странно, этот поступок еще больше укрепил их отношения. Несколькими днями позже он увидел, что книга уже стоит в специальном шкафу Гронвелта. Он понял, что не допустил ошибки, почувствовал, что Гронвелт своим подарком доказывал искренность своих симпатий с нему, пусть выбор и оказался неудачным.
    
Калли взял за правило присутствовать при пересчете фишек, который проводился трижды в сутки. Он составлял компанию менеджерам секций, когда они пересчитывали фишки на столах для игры в кости, блэкджек, баккара. Он даже заходил в кассу казино, чтобы сосчитать оставшиеся там фишки. Менеджер кассы, как казалось Калли, немного нервничал, но он полагал, что причина тому — его подозрительность, потому что сумма наличных, расписок и фишек всегда сходилась. И менеджер казино многие годы работал с Гронвелтом и считался одним из его доверенных лиц.
    
Но однажды, подчиняясь какому-то импульсу, Калли решил достать из сейфа контейнеры с фишками. Что его побудило это сделать, он так и не понял. Но когда металлические контейнеры вынесли из темноты сейфа на свет и тщательно проверили их содержимое, выяснилось, что два контейнера заполнены фальшивыми фишками. В них стояли полые черные цилиндры, внешне напоминающие пирамидки стодолларовых фишек. Стояли они в самой глубине сейфа, никогда не использовались, так что при регулярных пересчетах легко сходили за настоящие фишки. Менеджер кассы от этой находки пришел в ужас, но они оба знали, что без его ведома такой трюк прокрутить не могли. Калли снял трубку и позвонил Гронвелту. Тот немедленно спустился в игорный зал и осмотрел фишки. В каждом контейнере их обычно стояло на пятьдесят тысяч. Гронвелт ткнул пальцем в грудь менеджера казино. Лицо его побелело от ярости, но голос оставался ровным и спокойным:
    
— Чтоб ноги твоей здесь не было! — Потом он повернулся к Калли: — Пусть сдаст тебе по описи все ключи. Немедленно пригласи ко мне менеджеров секций всех трех смен. Мне без разницы, где они сейчас. Те, кто в отпуске, пусть возвращаются в Вегас и сразу заходят ко мне. — И Гронвелт твердым шагом вышел из кассы.
    
Пока менеджер передавал Калли ключи, в кассу зашли двое мужчин, которых Калли никогда раньше не видел. А вот менеджер казино, похоже, их знал, потому что затрясся, как лист на ветру.
    
Мужчины кивнули ему, он — им.
    
— Когда закончишь, босс хочет видеть тебя в своем кабинете, — процедил один.
    
Калли они оба игнорировали. Он вновь снял трубку и позвонил Гронвелту:
    
— Пришли двое парней, говорят, что они от вас.
    
— Совершенно верно, — ледяным голосом ответил Гронвелт.
    
— Хотел удостовериться, — пояснил Калли.
    
— Дельная мысль. — Голос Гронвелта помягчел. — И ты хорошо поработал. — Пауза. — Остальное — не твое дело, Калли. Забудь об этом. Ты понимаешь? — В его голосе даже послышалась печаль.
    
Несколько дней менеджера кассы видели слоняющимся по Вегасу, а потом он исчез. Через месяц Калли узнал, что его жена подала заявление в полицию, поскольку у нее пропал муж.
    
Поначалу он не хотел признавать очевидное, несмотря на разговоры о том, что менеджера кассы давно похоронили в пустыне. Он не решался спросить Гронвелта, а Гронвелт этой темы не касался. Оно и к лучшему. Калли не хотелось думать о том, что его хорошая работа привела к тому, что менеджера казино закопали в песок.
    * * *
    
Казино Вегаса по традиции окружали иностранцев особенно теплой заботой. Хотя тут явно прослеживались «национальные» различия. Англичан списали со счетов, несмотря на то что в девятнадцатом столетии именно они оставляли на игорных столах наиболее крупные суммы. С распадом Британской империи пропали и ее игроки. Индийские, австралийские, африканские, канадские миллионы больше не оседали в сейфах воротил игорного бизнеса. Англия превратилась в бедную страну, самые богатые представители которой думали только о том, как бы заплатить налоги и сохранить свои поместья. Те немногие, кто мог позволить себе играть, предпочитали аристократические клубы Франции, Германии и родного Лондона.
    
Французы в Вегасе тоже не котировались. Французы редко путешествовали и терпеть не могли двойного зеро на вегасской рулетке.
    
Но немцев и итальянцев обхаживали. Набиравшая силу послевоенная экономика Германии плодила миллионеров, и немцы любили путешествовать, любили играть, любили вегасских женщин. Сама атмосфера Вегаса нравилась тевтонской душе, будила воспоминания об Octoberfest,[8] а может, и о Götterdämmerung.[9] Немцы играли весело и умело.
    
Уважали в Вегасе и итальянских миллионеров. Напиваясь, они не могли усидеть на месте, перескакивая от стола к столу. Шлюхам, нанятым казино, иной раз удавалось удержать их в городе на шесть-семь дней. Денег у них было немерено, потому что они не платили подоходный налог. Так что немалая доля бюджета Итальянской республики оставалась на столах казино. Вегасские девушки любили итальянских миллионеров за дорогие подарки и необузданную энергию, с которой они делали крупные ставки на столе для игры в кости.
    
Еще выше ценились мексиканские и южноамериканские игроки. Никто не знал, что действительно происходило в Южной Америке, но туда посылались специальные самолеты, которые привозили в Вегас миллионеров пампасов. Эти господа, оставляющие на столах для баккара миллионы шкур крупного рогатого скота, все получали бесплатно. Они приезжали с женами и любовницами, с подрастающими сыновьями, которые тоже хотели поучаствовать в мужских играх. Южноамериканцы были любимцами вегасских девушек. Конечно, они проигрывали итальянцам во внешнем лоске, но брали верх неуемным сексуальным аппетитом. Однажды, когда Калли находился в кабинете Гронвелта, пришел менеджер казино, у которого возникла необычная проблема. Один южноамериканец, из самых крупных игроков, пожелал, чтобы ему в люкс прислали восемь девушек, блондинок, рыженьких, но не брюнеток, и ростом не ниже пяти футов и шести дюймов.
    
— И когда он хочет их видеть? — холодно спросил Гронвелт.
    
— В пять часов, — ответил менеджер. — Потом он хочет пообедать с ними и продержать у себя всю ночь.
    
Гронвелт даже не улыбнулся.
    
— Сколько это будет стоить?
    
— Примерно три тысячи, — ответил менеджер казино. — Девочки знают, что они получат от него деньги, чтобы поиграть на рулетке и в баккара.
    
— Хорошо, пусть все будет, как он хочет, — кивнул Гронвелт. — Только скажи девушкам, что они должны удержать его в отеле. Я не хочу, чтобы он сорил деньгами на Стрип.
    
Когда менеджер казино уже повернулся, чтобы уйти, Гронвелт спросил:
    
— Что он собирается делать с восемью женщинами?
    
Менеджер пожал плечами.
    
— Я задал ему тот же вопрос. Он сказал, что с ним будет его сын.
    
Вот тут Гронвелт улыбнулся.
    
— Я это называю отцовской гордостью. — После ухода менеджера он, покачав головой, добавил: — Помни, они играют, где срут и трахаются. Когда отец умрет, сын будет приезжать сюда. За три штуки он получит ночь, которую никогда не забудет. Черт, да он оставит в «Ксанаду» миллион долларов, если в его стране не произойдет очередная революция.
    
Но главным призом, бесценным бриллиантом в каждом казино Вегаса считались японцы. Вот уж кто играл, не считая денег, и в Вегас они всегда прибывали группами. Руководители крупнейших корпораций приезжали, чтобы играть на укрытые от налогообложения доллары, и за три-четыре дня оставляли в казино многие миллионы. Именно Калли заманил в «Ксанаду» одного из самых желанных японцев.
    
Калли завел легкий роман с танцовщицей-японкой из «Восточного шоу» одного из отелей Стрип. В свободные вечера они ходили в кино, а потом трахались у нее на квартире. Девушку звали Дейзи (японское имя выговорить не представлялось возможным). В Вегасе она провела пять лет из своих неполных двадцати. Танцевала потрясающе, поражала изяществом и подумывала о том, чтобы подрезать веки, чтобы избавиться от раскосости, и надуть силиконом груди. Калли пришел в ужас и сказал, что этим она лишится своеобразия. Дейзи прислушалась к нему лишь после того, как он выразил неподдельный восторг ее крохотными, похожими на бутоны, сисечками.
    
Они стали такими закадычными друзьями, что по утрам, если он оставался на ночь, она учила его японскому. На завтрак кормила супом, а когда он протестовал, говорила, что в Японии все завтракают супом, а в ее деревне, расположенной неподалеку от Токио, сварить суп лучше ее не мог никто. Калли признал, что суп не только очень вкусный, но и весьма полезен для желудка после утомительной ночи пьянства и любви.
    
Именно Дейзи рассказала ему о том, что один из самых известных промышленников Японии собирается посетить Вегас. Родственники Дейзи присылали ей по почте японские газеты: девушка скучала по родине и обожала читать про Японию. В одной из газет она и прочитала интервью мистера Фуммиро, который собрался в Америку, чтобы открыть отделение своей компании, производящей телевизионную аппаратуру. Дейзи добавила, что мистер Фуммиро известен в Японии как очень азартный игрок и обязательно завернет в Вегас. Сообщила, что мистер Фуммиро — первоклассный пианист, который учился в Европе и наверняка стал бы профессиональным музыкантом, если бы отец не приказал ему взять на себя руководство семейной фирмой.
    
В тот же день Калли привел Дейзи в свой кабинет и продиктовал письмо, которое она написала на бланке отеля. Благодаря Дейзи текст письма полностью соответствовал японским канонам вежливости.
    
В письме Калли приглашал мистера Фуммиро стать почетным гостем отеля «Ксанаду», приехать в удобное ему время и остаться на любой срок. Он также предложил мистеру Фуммиро взять с собой сколько угодно гостей, включая, если будет на то его желание, деловых партнеров из США. Очень деликатно Дейзи дала понять, что проживание не будет стоить мистеру Фуммиро ни цента. Даже театрализованные шоу он сможет смотреть бесплатно. Прежде чем отправить письмо, Калли получил одобрение Гронвелта, поскольку его «карандашного» права на столь большие расходы не хватало. Калли опасался, что Гронвелт сам подпишет письмо, но этого не произошло. То есть официально японцы в случае их приезда становились гостями Калли. А он — их «хозяином».
    
Ответ пришел через три недели. За это время Калли многому научился от Дейзи. Узнал, что разговаривать с японским клиентом нужно с улыбкой на лице. Выказывать свое доброе отношение — как голосом, так и жестами. По словам Дейзи, легкое шипение в голосе японца означало, что он злится, и это следовало расценивать как сигнал опасности. Как дребезжание погремушек гремучей змеи. Калли вспомнил шипение в голосе японских злодеев из фильмов времен Второй мировой войны. Он-то думал, что это одна из режиссерских находок.
    
Через три недели после отправки письма Калли позвонили из лос-анджелесского представительства компании мистера Фуммиро. Сможет ли отель «Ксанаду» зарезервировать два люкса для мистера Фуммиро, президента «Джапан уордвайд сейлз компани», и его исполнительного вице-президента мистера Ниигеты? Плюс десять номеров для сопровождающих лиц? Калли ответил, что люксы и номера будут зарезервированы. Потом, подпрыгивая от радости, позвонил Дейзи и сказал, что через несколько дней они проедутся по магазинам. Он также сказал, что закажет сопровождающим лицам люксы, чтобы создать им максимум удобств. Дейзи ответила, что делать этого не надо. Иначе мистер Фуммиро потеряет лицо: не следует его подчиненным жить точно в таких же условиях. Калли попросил Дейзи слетать в Лос-Анджелес и купить кимоно, которые мистер Фуммиро мог бы носить в уединении своего люкса. Дейзи и тут остановила его. Мистер Фуммиро гордился тем, что перенял западный образ жизни, и такой подарок мог его оскорбить, хотя в уединении своего дома он наверняка носил традиционные японские одежды. Калли, стремящийся к тому, чтобы предугадать все желания японца, предложил Дейзи стать переводчицей мистера Фуммиро и компаньоном за обеденным столом. Дейзи рассмеялась и ответила, что этого мистеру Фуммиро точно не надо. Он останется крайне недоволен, если всю поездку рядом с ним будет находиться американка японского происхождения.
    
Калли согласился с ней во всем. Но на одном настоял. Сказал Дейзи, что в течение трехдневного пребывания мистера Фуммиро в «Ксанаду» она будет готовить ему японский суп. А он, Калли, приезжать за супом каждое утро, чтобы мистер Фуммиро мог съесть его на завтрак. Дейзи застонала, но согласилась.
    
Во второй половине того же дня Калли позвонил Гронвелт:
    
— За каким чертом в люксе четыре-десять кабинетный рояль? Мне только что позвонил управляющий отелем. Он сказал, что ты ни с кем ничего не согласовывал и доставил массу хлопот.
    
Калли объяснил особые вкусы мистера Фуммиро. Гронвелт хмыкнул.
    
— Возьми мой «Роллс», когда поедешь за ним в аэропорт.
    
Этот автомобиль использовался только для встречи самых богатых из техасских миллионеров и любимых клиентов Гронвелта, для которых он сам выступал в роли «хозяина».
    
На следующий день Калли прибыл в аэропорт на «Роллсе» в сопровождении двух «Кадиллаков». По особой договоренности, автомобили выкатились прямо на летное поле, чтобы гостям не пришлось проходить через аэровокзал. Он приветствовал мистера Фуммиро, как только тот спустился по трапу.
    
Японцы выделялись не только лицами, но и одеждой. Все были в черных деловых костюмах, достаточно плохо, по западным стандартам, сшитых, белых рубашках и черных галстуках. Выглядели они как туристическая группа, составленная из мелких клерков, а не как руководители одного из богатейших и могущественных промышленных конгломератов Японии.
    
Мистера Фуммиро Калли выделил без труда. Для японца его отличал очень высокий рост — добрых пять футов и десять дюймов. Не обделила его природа и шириной плеч. Японца выдавали в нем только прямые черные волосы и раскосые глаза. Он напоминал голливудского киноактера, загримированного под восточного человека. На мгновение у Калли мелькнула мысль, что все это тщательно спланированный обман.
    
Из сопровождающих только один держался вблизи Фуммиро. Пониже ростом, коренастый, с большущими зубами. Такими японцев изображали на карикатурах. Остальные были маленькими и худенькими. Каждый нес с собой черный брифкейс.
    
Калли протянул руку мистеру Фуммиро:
    
— Я Калли Кросс из отеля «Ксанаду». Добро пожаловать в Лас-Вегас.
    
Мистер Фуммиро ответил ослепительной улыбкой, продемонстрировав великолепные белые зубы. По-английски он говорил с едва заметным акцентом:
    
— Очень рад нашему знакомству.
    
Зубастого японца он представил как мистера Ниигету, невнятно пробормотал фамилии остальных. Все церемониально пожали Калли руку. Он собрал у них багажные квитанции и заверил, что вещи доставят в отель.
    
Проводил их к ожидающим автомобилям. Он сам, Фуммиро и Ниигета сели в «Роллс», остальные японцы расселись по «Кадиллакам». По пути в отель Калли сообщил дорогим гостям, что с кредитом все обговорено. Фуммиро похлопал по брифкейсу Ниигеты и ответил на чуть ломаном английском: «Мы привезли с собой наличные деньги». Оба японца улыбнулись Калли. Калли ответил тем же. Он помнил совет Дейзи и улыбался чуть ли не после каждой фразы, рассказывая о том, как их устроят в отеле, и о шоу, которые они могли посмотреть в Вегасе. Хотел было предложить женскую компанию, но в последний момент интуиция подсказала, что без этого лучше обойтись.
    
В отеле он сразу повел японцев в их апартаменты, велев дежурному портье принести регистрационные карточки. Их всех поселили на одном этаже, люксы Фуммиро и Ниигеты сообщались через общую дверь. Фуммиро осмотрел все номера, и Калли заметил удовлетворенную улыбку, промелькнувшую на его лице, когда он убедился, что его люкс на порядок лучше других. Глаза Фуммиро радостно загорелись, когда он увидел кабинетный рояль. Тут же подсел к нему, пробежался пальцами по клавишам, прислушался. Калли оставалось только надеяться, что рояль настроен. Он в этом совершенно не разбирался, но Фуммиро энергично кивнул и улыбнулся во все тридцать два зуба.
    
— Очень хорошо, большое спасибо, — и от души пожал руку Калли.
    
Потом Фуммиро попросил Ниигету открыть брифкейс. Глаза Калли чуть не вылезли из орбит. Кейс заполняли аккуратно переложенные бумагой пачки долларов.
    
— Мы хотели бы положить это на депозит в вашей кассе, — сказал Фуммиро. — И брать деньги по необходимости.
    
— Как вам будет угодно, — ответил Калли.
    
Ниигета захлопнул брифкейс, и вдвоем они вернулись в казино, оставив Фуммиро в его люксе.
    
Они прошли в кабинет менеджера казино, где деньги пересчитали. Японцы привезли с собой пятьсот тысяч долларов. Калли проследил, чтобы Ниигета получил составленную по всем правилам расписку. Менеджер казино пообещал позаботиться о том, чтобы все питбоссы и наблюдатели узнавали Фуммиро и Ниигету, то есть двум японцам оставалось только поднять палец и попросить фишки. Маркер им бы принесли позже. Без суеты, не мешая играть. Таким образом, принимать их собирались как королевских особ. Только знатность определялась не происхождением, а деньгами.
    
Следующие три дня ранним утром Калли отправлялся к Дейзи за супом. Бюро обслуживания получило указание точно сообщать, в какое время мистер Фуммиро заказывал завтрак. Калли выжидал час, а потом стучал в дверь, чтобы пожелать доброго утра. Фуммиро обычно уже сидел за роялем, с удовольствием играл, а на столе за его спиной стояла пустая супница. На этих утренних встречах Калли договаривался об экскурсиях и шоу, которые хотели бы посмотреть в этот день мистер Фуммиро и его друзья. Мистер Фуммиро всегда улыбался и вежливо благодарил. В какой-то момент через общую дверь из своего люкса появлялся Ниигета, чтобы тоже поблагодарить Калли и отметить вкусовые качества супа, тарелка которого, похоже, перепадала и ему. Калли помнил, что надо улыбаться и кивать, как это делали японцы.
    
За три дня японцы тайфуном пронеслись по казино Вегаса. Вместе ходили и вместе играли за одним столом для баккара. Когда «башмак» попадал к Фуммиро, все делали максимальные ставки на Банкомета. Иногда им улыбалась удача, к счастью, не в «Ксанаду». Играли они только в баккара, и Фуммиро хлопал руками по бокам «башмака», когда открывал себе восьмерку или девятку. Играл он очень азартно, и выигрыш при двухтысячной ставке сопровождался бурей восторга. Калли это удивляло. Он знал, что состояние Фуммиро превышало полмиллиарда долларов. Так почему такая мелочь (пусть это был и предел Вегаса) вызывала у него столь бурную радость?
    
Только однажды сквозь улыбающуюся маску Фуммиро проглянула сталь. Случилось это, когда Ниигета поставил на Игрока в тот самый момент, когда карты метал Фуммиро. Он выразительно посмотрел на своего вице-президента, изогнул бровь, что-то сказал по-японски. Впервые Калли уловил в его голосе шипение, о котором предупреждала Дейзи. Ниигета что-то забормотал, извиняясь, и немедленно переложил свои деньги на поле Банкомета, чтобы играть вместе с Фумиро.
    
Результатами визита остались довольны все. Фуммиро и его команда улетели в Японию, разбогатев на сто тысяч долларов, но при этом в «Ксанаду» они проиграли двести тысяч, компенсировав потери в других казино. Они стали очередной легендой Вегаса. Еще бы, десять человек в черных костюмах, строем входящие в казино, словно могильщики, явившиеся, чтобы взять кассу. Менеджер секции баккара узнавал у водителя «Роллса», куда направляются японцы, и звонил питбоссу соответствующего казино, чтобы их встречали по высшему разряду. Все питбоссы делились информацией. Именно так Калли узнал, что Ниигета охоч до женщин и в других отелях трахает первоклассных шлюх. Сие означало, что по какой-то причине он не хочет, чтобы Фуммиро знал, что шлюх он предпочитает столу для баккара.
    
Калли лично отвез их в аэропорт, откуда они улетели в Лос-Анджелес. Фуммиро от лица Гронвелта он подарил старинные золотые часы. Один раз Гронвелт остановился около стола, за которым обедали японцы, чтобы лично познакомиться с мистером Фуммиро и засвидетельствовать ему свое почтение.
    
Фуммиро искренне поблагодарил Калли, а потом тому пришлось пройти через привычный ритуал рукопожатий и улыбок, пока наконец они не поднялись по трапу. Калли поспешил в отель, первым делом приказал убрать рояль из люкса Фуммиро, а затем направился в кабинет Гронвелта. Гронвелт тепло пожал ему руку и похлопал по плечу.
    
— За все мои годы в Вегасе я могу припомнить лишь несколько случаев, когда кто-нибудь справлялся с обязанностью «хозяина» так же блестяще, как ты. Откуда ты узнал насчет супа на завтрак?
    
— От одной милой девчушки по имени Дейзи. Не будете возражать, если я куплю ей подарок от отеля?
    
— На тысячу долларов, — ответил Гронвелт. — Ты установил отличный контакт с этими японцами. Поддерживай его. Рождественские подарки, приглашения и все такое. С этим Фуммиро стоит иметь дело.
    
Калли нахмурился.
    
— Я как-то сомневался насчет девочек. Вы знаете, Фуммиро — отличный парень, но мне не хотелось при первой же встрече касаться этой темы, требующей определенной степени близости.
    
Гронвелт кивнул.
    
— Ты поступил правильно. Не волнуйся, он вернется. А если захочет девочку, то попросит. Те, кто зарабатывает такие деньги, не боятся задавать вопросы.
    * * *
    
Как обычно, Гронвелт не ошибся. Три месяца спустя Фуммиро вернулся и во время программы шоу-кабаре осведомился насчет одной длинноногой светловолосой танцовщицы. Калли знал, что она отвечает согласием на такие предложения, несмотря на то что вышла замуж за дилера из «Сэндз». После шоу он позвонил режиссеру сцены, чтобы тот сказал девушке, что он и мистер Фуммиро хотят выпить с ней по бокалу шампанского. Они выпили, и Фуммиро пригласил девушку на обед. Девушка вопросительно взглянула на Калли. Тот кивнул. И оставил их наедине. Прошел в кабинет, вновь позвонил менеджеру сцены, чтобы он договорился о замене на полуночное шоу. Утром после завтрака Калли не стал подниматься в люкс Фуммиро. Днем позвонил девушке домой, чтобы сказать, что она может не участвовать в шоу до отъезда Фуммиро.
    
В последующие приезды японцев срабатывала та же схема. К тому времени Дейзи научила одного из шеф-поваров «Ксанаду» готовить японский суп, и его внесли в обширное меню завтрака. Случайно Калли узнал, что Фуммиро всегда смотрит давно идущий по телевидению сериал-вестерн. Особенно ему нравилась блондинка, которая играла роль очень женственной, очень наивной танцовщицы. Вот тут Калли осенило. Через своих киношных знакомых он связался с блондинкой, которую звали Линда Парсонс. Слетал в Лос-Анджелес, пригласил Линду на ленч, рассказал о страсти, которой пылал Фуммиро к ней и ее сериалу, о том, как он приезжал в «Ксанаду» с миллионом долларов в брифкейсе, который иногда проигрывал за столом для баккара за какие-то три дня. Калли видел, как в ее глазах вспыхнула детская жадность. И она сказала Калли, что с радостью прилетит в Вегас, когда Фуммиро вновь будет гостем «Ксанаду».
    
Месяцем позже Фуммиро и Ниигета прилетели на четыре дня. Калли тут же сообщил Фуммиро, что Линда Парсонс хотела бы с ним встретиться. Фуммиро оживился. Попросил Калли позвонить девушке. Тот обещал, не сказав, что уже договорился с Линдой о ее приезде во второй половине следующего дня. В ту ночь возбужденный Фуммиро играл как безумец, оставив на столе больше трехсот тысяч долларов.
    
Наутро он отправился покупать себе синий костюм. По ему только ведомой причине Фуммиро думал, что синие костюмы — верх американской элегантности. Калли договорился с управляющим бутика Сая Дивора в «Сэндз», чтобы выбранный мистером Фуммиро костюм подогнали по фигуре и вручили клиенту в тот же день. С японцем он послал одну из своих помощниц, чтобы та на месте улаживала возникающие проблемы.
    
Но Линда Парсонс успела на более ранний рейс и прилетела в Вегас до полудня. Калли встретил ее, привез в отель. Она хотела принять душ, подкраситься и переодеться перед встречей с Фуммиро, поэтому Калли оставил ее в люксе Ниигеты, предположив, что тот отправился со своим боссом. И чуть не совершил фатальной ошибки.
    
Попрощавшись на время с Линдой, Калли вернулся в свой кабинет и попытался найти Фуммиро. Но тот уже уехал из бутика и, должно быть, заглянул в одно из казино, расположенных по пути. Разыскать его никак не удавалось. Через час ему позвонила Линда Парсонс. В голосе звучало некоторое недоумение.
    
— Не мог бы ты заглянуть сюда? У меня языковые проблемы с твоим приятелем.
    
Вопросов Калли задавать не стал. Фуммиро отлично говорил по-английски. Значит, у него была причина прикинуться, что он не знает языка. Возможно, он разочаровался в девушке. Калли заметил, что годков Линде побольше, чем ее героине. А может, Линда чем-то оскорбила Фуммиро. Японцы такие чувствительные.
    
Но дверь в люкс ему открыл Ниигета. Держался он очень гордо. И тут же Линда Парсонс вышла из ванной в кимоно, расшитом золотыми драконами.
    
— Святой боже! — выдохнул Калли.
    
Линда одарила его грустной улыбкой.
    
— Ну и навешал ты мне лапши на уши. Он не застенчивый, не красавец и не говорит по-английски. Надеюсь, что он хотя бы богат.
    
Ниигета радостно улыбался и даже поклонился Линде, пока она говорила. В том, что он не понимает ни слова, сомнений быть не могло.
    
— Ты ему дала? — в отчаянии спросил Калли.
    
Линда скорчила гримаску.
    
— Он бегал за мной по всему люксу. Я-то надеялась на романтический вечер с цветами и скрипками, но не могла отогнать его. Поэтому решила: почему нет? Если он такой озабоченный, пусть все будет, как он хочет. Так что я ему дала.
    
Калли покачал головой.
    
— Ты дала не тому японцу.
    
На лице Линды отразились шок и ужас. А потом она расхохоталась. Смех очень ей шел. Смеясь, она упала на диван. Полы кимоно разошлись, обнажив белоснежные бедра. Она совершенно очаровала Калли, но ситуация приняла слишком серьезный оборот. Он снял трубку и позвонил Дейзи. Едва услышав его голос, Дейзи выпалила: «Никакого супа». Калли сказал, что ему не до шуток, и попросил ее как можно быстрее приехать в отель. Потом позвонил Гронвелту и объяснил, что случилось. Гронвелт сказал, что сейчас придет. Калли оставалось лишь молиться, что Фуммиро увлечется игрой.
    
Пятнадцать минут спустя все собрались в люксе Ниигеты. Линда, все еще улыбаясь, прошла за стойку бара, налила по стакану Калли, Ниигете и себе. Гронвелт старался ее успокоить:
    
— Мне очень жаль, что все так вышло. Но проявите немного терпения. Мы все уладим. — Он повернулся к Дейзи: — В точности объясни ситуацию мистеру Ниигете. Скажи, что это женщина мистера Фуммиро. Что она приняла его за мистера Фуммиро. Что мистер Фуммиро влюблен в нее и поехал в город, чтобы купить новый костюм, в котором хотел встретить ее.
    
Ниигета слушал очень внимательно с привычной улыбкой на лице. Но в его глазах появилась тревога. Он задал Дейзи вопрос, и Калли уловил в его голосе шипение. Дейзи что-то затараторила в ответ. Она продолжала улыбаться, тогда как с лица Ниигеты улыбка медленно сползала. Когда же она замолчала, он рухнул на ковер, потеряв сознание.
    
Дейзи схватила бутылку виски, плеснула в рот Ниигете, потом с помощью Калли подняла и усадила его на диван. Ниигета, заламывая руки, начал что-то объяснять Дейзи. Гронвелт спросил, о чем он говорит. Дейзи пожала плечами.
    
— Он говорит, что его карьера рухнула. Он говорит, что теперь мистер Фуммиро выгонит его вон. Что своим поступком он жестоко оскорбил мистера Фуммиро.
    
Гронвелт кивнул.
    
— Тогда предложи ему держать язык за зубами. Скажи, что я на день отправлю его в больницу под тем предлогом, что ему стало нехорошо, а потом он улетит в Лос-Анджелес для более квалифицированного лечения. И пусть никому и никогда ничего не говорит, а мы позаботимся о том, чтобы мистер Фуммиро не узнал о том, что произошло.
    
Дейзи перевела, Ниигета закивал. Вежливая улыбка вернулась на его лицо, но теперь она больше напоминала гримасу. Гронвелт повернулся к Калли:
    
— Ты и мисс Парсонс подождите Фуммиро. Ведите себя так, словно ничего и не было. Я займусь Ниигетой. Здесь его оставлять нельзя. Он вновь грохнется в обморок, как только увидит своего босса. Я сам отвезу его в больницу.
    
Все прошло как по писаному. Фуммиро появился часом позже. Линда Парсонс, переодевшаяся и подкрасившаяся, дожидалась его вместе с Калли. Фуммиро смотрел на нее как на богиню, а Линда Парсонс изображала скромность и наивность, так понравившиеся Фуммиро в телевизионном сериале.
    
— Я остановилась в люксе вашего друга, — сказала она. — Я надеюсь, вы не будете возражать. Я хочу быть рядом с вами, чтобы мы могли провести вместе больше времени.
    
Фуммиро оценил ее тактичность. Она не шлюха, которая тут же плюхнулась бы в его постель. Сначала она должна в него влюбиться. Он кивнул, широко улыбнувшись: «Разумеется, разумеется». Калли облегченно выдохнул. Линда умело разыграла свою партию. Он попрощался, вышел за дверь, но уходить не торопился. Через несколько минут он услышал, как Фуммиро играет на рояле, а Линда поет.
    
Последующие три дня стали для Фуммиро и Линды Парсонс классическим вегасским романом. Они не разлучались ни на секунду. В кровати, за игорными столами, проигрывая и выигрывая, в многочисленных бутиках отелей Стрип. Линде нравился японский суп, который подавали на завтрак, и виртуозная игра Фуммиро на рояле. Фуммиро нравились светлые волосы Линды, ее молочно-белые, чуть тяжеловатые бедра, длинные ноги, мягкие, полные груди. Но больше всего — тонкое чувство юмора и хорошее настроение, никогда не покидавшее ее. Фуммиро даже сказал Калли, что Линда могла бы стать прекрасной гейшей. Потом Дейзи объяснила Калли, что это самый лучший комплимент, которого могла удостоиться женщина от такого мужчины, как Фуммиро. Фуммиро также заявлял, что Линда приносит ему удачу за игорным столом. В тот раз его брифкейс полегчал лишь на двести тысяч долларов. При том, что он купил Линде норковую шубу, кольцо с бриллиантами и «Мерседес». Действительно, отделался он очень легко. Без Линды он наверняка ополовинил бы привезенный миллион.
    
Поначалу Калли держал Линду за обычную шлюху. Но после отъезда Фуммиро он пообедал с ней в ожидании ночного рейса в Лос-Анджелес, и его мнение переменилось. Она действительно была без ума от Фуммиро.
    
— Он такой интересный человек, — щебетала Линда. — И мне очень понравился японский суп на завтрак и его игра на рояле. А в постели он просто великолепен. Неудивительно, что японские женщины готовы всячески ублажать своих мужчин.
    
Калли улыбнулся.
    
— Я думаю, дома с женщинами он ведет себя иначе. Не так, как с тобой.
    
Линда вздохнула.
    
— Да, конечно. Но все равно я отлично провела время. Знаешь, он сфотографировал меня сотню раз. Мне очень нравилось ему позировать. Я тоже сфотографировала его. Очень симпатичный мужчина.
    
— И очень богатый, — вставил Калли.
    
Линда пожала плечами.
    
— У меня и раньше были богачи. Я сама неплохо зарабатываю. Но он чем-то похож на маленького мальчика. И мне не нравится его манера игры. Господи, я могла бы прожить десять лет на те деньги, которые он проигрывает за ночь!
    
Вот оно как, подумал Калли. И решил не допустить новой встречи Фуммиро и Линды Парсонс. Но сказал с сухой улыбкой совсем другое:
    
— Да, у меня тоже щемит сердце, когда я вижу, сколько он проигрывает. Тебе бы надо отвлечь его от азартных игр.
    
Линда ослепительно улыбнулась.
    
— Будь уверен, я попробую. Но спасибо за все. Это был один из самых ярких эпизодов моей жизни. Может, еще увидимся.
    
Он знал, к чему она клонит, поэтому ответил:
    
— Как только тебя потянет в Вегас, сразу мне позвони. Все будет за счет заведения, кроме фишек.
    
— Ты думаешь, Фуммиро позвонит мне в свой следующий приезд? — после короткой паузы спросила Линда. — Я дала ему мой лос-анджелесский телефон. Я даже пообещала, что прилечу в Японию, после того как закончатся съемки. Он этому очень обрадовался, сказал, чтобы я дала ему знать о своем приезде. Но в его словах чувствовался холодок.
    
Калли покачал головой.
    
— Японцы не любят, когда женщины проявляют инициативу. Они на тысячи лет отстали от современной жизни. Особенно такие большие шишки, как Фуммиро. Тебе бы лучше не высовываться и ждать его звонка.
    
Она вздохнула.
    
— Пожалуй.
    
Он отвез Линду в аэропорт, на прощание чмокнул в щечку.
    
— Я тебе позвоню, когда Фуммиро даст о себе знать.
    * * *
    
Вернувшись в «Ксанаду», Калли прямиком направился в кабинет Гронвелта.
    
— Если игроку очень хорошо, нам это не в жилу, — прокомментировал он.
    
— Не огорчайся, — успокоил его Гронвелт. — На столь раннем этапе нам его миллион и не нужен. Пусть покрепче сядет на крючок. Но ты прав. Эта актриса в подружки игроку не годится. Во-первых, она недостаточно жадна. Во-вторых, очень уж правильная. А что самое худшее, еще и умна.
    
— Откуда вы знаете? — спросил Калли.
    
Гронвелт улыбнулся.
    
— Я прав?
    
— Абсолютно. Я позабочусь о том, чтобы в следующий приезд Фуммиро переключить его внимание на кого-нибудь еще.
    
— Тебе не придется этого делать, — заметил Гронвелт. — У Фуммиро сильная воля, уверенности в себе хоть отбавляй. Он не нуждается в том, что она может ему дать. Одного раза ему достаточно. Один раз — это развлечение. Если бы он собирался увидеться с ней вновь, при отъезде он бы позаботился о ней.
    
На лице Калли отразилось изумление.
    
— «Мерседес», норковая шуба, бриллиантовое кольцо — разве этого мало?
    
— Да, — отрезал Гронвелт. И в который уже раз оказался прав. Вновь приехав в Лас-Вегас, Фуммиро ни разу не вспомнил про Линду Парсонс. И на этот раз он оставил в казино весь привезенный миллион.
   
   
    
     
Глава 19
    
    
Самолет влетел в утренний свет, стюардесса принесла кофе и завтрак. Калли, пока ел и пил, держал брифкейс под рукой. Позавтракав, он выглянул в окно, увидел на горизонте силуэты нью-йоркских небоскребов. Зрелище это всегда зачаровывало его. Как и пустыня, простиравшаяся вокруг Вегаса. Только стальные громадины вызывали в нем чувство отчаяния.
    
Самолет чуть накренился, выполняя разворот. Иллюминатор заполнило синее небо, сменившееся зелеными квадратами полей, серыми змеями дорог. При соприкосновении с бетоном посадочной полосы самолет тряхнуло, достаточно сильно для того, чтобы разбудить тех, кто еще спал.
    
Калли поднялся с кресла бодрым, хорошо отдохнувшим. Ему не терпелось встретиться с Мерлином, мысль об этом наполняла его душу радостью. Старина Мерлин, единственный на свете человек, которому он полностью доверял.
   
   
    
     
Глава 20
    
    
В тот день, когда мой сын заканчивал девятый класс и переходил в среднюю школу, мне предстояло предстать перед Большим жюри. Валери хотела, чтобы я отпросился с работы и пошел с ней на школьный праздник. Я ответил, что не могу, потому что должен присутствовать на специальном совещании, на котором будут решаться вопросы призыва резервистов. Она по-прежнему не знала, какие у меня неприятности на работе. Я ей ничего не говорил: помочь она ничем не могла, а доставлять ей лишние волнения не хотелось. Если все закончилось бы благополучно, она бы так ничего и не узнала. Этого мне больше всего и хотелось. Я не разделял расхожего мнения о том, что в семейной жизни беды одного не должны быть тайной для другого.
    
Валери гордилась тем, что наш сын поступает в среднюю школу. Несколько лет тому назад мы вдруг поняли, что он не умеет читать, хотя каждый семестр заканчивал с хорошими оценками. Валери ужасно разозлилась, сама взялась за дело и добилась немалых успехов. Теперь он учился на «отлично». Я особо не злился. Просто затаил еще одну обиду на город Нью-Йорк. Мы жили в бедном районе, поэтому учителей и сотрудников системы образования нисколько не волновало, получали дети знания или нет. Их переводили из класса в класс, чтобы поскорее от них избавиться, расстаться с ними без особых хлопот и не прилагая лишних усилий.
    
Вэлли с нетерпением ждала переезда в новый дом. Лонг-Айленд славился своими школами, тамошние учителя стремились к тому, чтобы подготовить своих учеников к поступлению в колледж. И, пусть она об этом не говорила, черных на Лонг-Айленде практически не было. Так что ее дети росли бы в спокойной обстановке, в какой в свое время выросла она сама. И здесь у меня не было возражений. Я не хотел говорить ей, что проблемы, от которых она старалась убежать, вызваны болезнями всего нашего общества и от них невозможно укрыться за деревьями и лужайками Лонг-Айленда.
    
И потом, меня занимало другое. Как ни крути, надо мной висела угроза тюрьмы. Все зависело от решения Большого жюри, которое сегодня хотело услышать мои ответы на вопросы, заданные прокурором. Вэлли забрала детей на школьный праздник. Я сказал ей, что поеду на работу чуть позже обычного, поэтому остался дома один. Сварил кофе и выпил, раздумывая над тем, как вести себя перед Большим жюри.
    
Я понимал, что должен отрицать все. Калли заверил меня, что найти деньги, полученные мною от резервистов, не удастся. Меня волновал вопросник, который мне пришлось заполнить, та его часть, где говорилось о принадлежащей мне собственности. В одном пункте спрашивалось, есть ли у меня дом. Вот тут я и попал на тонкий лед. С одной стороны, я внес задаток за дом на Лонг-Айленде, с другой — не подписал окончательный контракт. Поэтому написал, что нет. Дома у меня действительно не было, а про задаток в вопроснике ничего не говорилось. Могло ли ФБР установить истинную картину? Я полагал, что да.
    
Поэтому я ожидал, что на заседании Большого жюри меня спросят, вносил ли я задаток за дом. И мне пришлось бы ответить, что да. На вопрос, почему я не упомянул про эти деньги, заполняя вопросник, я решил пуститься в рассуждения о том, что такого пункта в вопроснике не было. Кроме того, Фрэнк Элкоре мог расколоться и признать себя виновным, рассказав о всех сделках, в которых мы работали на пару. Я уже решил, что и тут буду все отрицать. Подтвердить его слова было некому, он всегда все делал сам. И тут я вспомнил один случай, когда один из его клиентов попытался всучить мне конверт, чтобы я передал его Фрэнку, который в тот день по какой-то причине не вышел на работу. Я отказался. И правильно сделал. Потому что этот клиент был среди тех, кто написал в ФБР анонимные письма, положившие начало расследованию. В этом мне просто повезло. Я отказался лишь потому, что к этому парню у меня возникла личная антипатия. Что ж, ему придется дать показания, что я отказался взять у него деньги, и это зачтется мне в плюс.
    
Но сломается ли Фрэнк, выдаст ли меня Большому жюри? Я в этом сомневался. Он мог спастись, лишь дав показания против кого-нибудь из вышестоящих начальников. Майора или полковника. Но они не были в доле. И я чувствовал, что Фрэнк слишком хороший парень, чтобы топить меня только потому, что он сам увяз по самое горло. Кроме того, и для него ставки были очень высоки. Признавая себя виновным, он терял работу, пенсию, звание в Армейском резерве. Короче, лишался всего.
    
Больше всего мне мог навредить Пол Хемзи. Тот самый парень, которому я помог больше, чем остальным, отец которого пообещал осчастливить меня до конца жизни. После того как я решил вопрос с Полом, мистер Хемзи не давал о себе знать. Не прислал даже пары чулок. Я ожидал, что он отблагодарит меня, скажем, парой штук, но все ограничилось коробками с одеждой. Я не стал его ни о чем просить. В конце концов, содержимое этих коробок тянуло чуть ли не на пять тысяч. Они, конечно, не «осчастливили меня на всю жизнь», но чего жаловаться, меня обманывали не в первый раз.
    
Когда ФБР начало расследование, они выяснили, что Пола Хемзи зачислили в Армейский резерв уже после того, как он получил призывную повестку. Я знал, что письмо об аннулировании его повестки, полученное с призывного участка, изъяли из нашего архива и отправили в вышестоящие инстанции. Я предположил, что агенты ФБР побеседовали с клерком призывного участка, который рассказал им придуманную мною историю. Но из-за этого я мог не беспокоиться. Мы не сделали ничего противозаконного, для того и нужны чиновники, чтобы манипулировать с бумагами. Но пошли слухи, что Пол Хемзи сломался на допросе в ФБР и рассказал, что я брал взятки у его друзей.
    
Я вышел из дома, проехал мимо школы сына. На школьной площадке, отделенной от дороги сетчатым забором, выпускная церемония шла полным ходом. Я нажал на педаль тормоза, вышел из машины.
    
Мальчики и девочки, аккуратно одетые, стояли стройными рядами, с гордостью ожидая торжественного момента перехода на новую ступень лестницы, ведущей во взрослую жизнь.
    
Для родителей соорудили трибуны. На большой деревянной платформе стояли большие люди, директор школы, конгрессмен от нашего округа, какой-то старичок в форме Американского легиона двадцатых годов. Над платформой реял американский флаг. Я услышал, как директор говорит о том, что у него нет возможности вручить дипломы каждому ученику, но, когда он будет объявлять класс, все его ученики должны повернуться лицом к трибуне.
    
Я постоял еще несколько минут. Ряд за рядом чистеньких, аккуратненьких мальчиков и девочек поворачивался к трибунам, на которых сидели их матери, отцы, родственники, приветствовавшие их аплодисментами. Лица учеников светились счастьем и гордостью. Они чувствовали себя героями. Их хвалили известные люди, им хлопали родители. А ведь некоторые из них так и не научились читать. Никто из них не подготовился к встрече с трудностями, которые ждали их в мире взрослых. Я порадовался тому, что не вижу лица моего сына. Сел за руль и поехал на встречу с Большим жюри.
    
Поставил автомобиль на стоянку у здания Федерального суда, прошел в огромный, вымощенный мраморными плитами холл, поднялся на лифте к залу заседаний Большого жюри, вышел из кабины. И в изумлении увидел добрую сотню молодых парней из наших подразделений Армейского резерва, сидевших на скамьях вдоль стен коридора. Кто-то мне кивал, с кем-то я здоровался за руку. Мы даже шутили насчет происходящего. Я увидел Фрэнка Элкоре. В одиночестве он стоял у большого окна. Я подошел, протянул ему руку. Держался он спокойно, но в лице чувствовалось внутреннее напряжение.
    
— Бред какой-то, не так ли? — Он пожал мне руку.
    
— Да, — согласился я.
    
В военной форме пришел один лишь Фрэнк. Со всеми орденскими ленточками и нашивками. Выглядел он бравым служакой. Я понял, на что он делал ставку: Большое жюри откажется признавать виновным патриота, защищавшего Родину от врагов.
    
— Господи! — выдохнул Фрэнк. — Они привезли из Форта Ли двести человек. И все потому, что некоторые из этих мерзавцев подняли вой, когда их призвали в армию.
    
Надо сказать, увиденное произвело на меня впечатление. В принципе, наши проделки не тянули на серьезное преступление. Да, мы брали деньги за то, что облегчали некоторым жизнь. Конечно, нарушали какие-то законы, но не делали ничего плохого. А теперь государство тратило тысячи долларов на то, чтобы посадить нас в тюрьму. Я считал, что это несправедливо. Мы никого не застрелили, не ограбили банк, не растратили чужие деньги, не подделывали чеки, не скупали краденое, никого не изнасиловали, даже не продали русским никаких государственных секретов. Так с чего такая суета? Я рассмеялся. По какой-то причине настроение у меня разом улучшилось.
    
— Чего ты смеешься? — в недоумении спросил Фрэнк. — Дело-то серьезное.
    
Вокруг находились люди, некоторые могли слышать наш разговор.
    
— А чего нам волноваться? — весело спросил я Фрэнка. — Мы ни в чем не виноваты и знаем, что вся эта история высосана из пальца. Так пошли они все на хер.
    
Он улыбнулся, поняв, чего я добиваюсь.
    
— Это точно. Но я бы с удовольствием пристрелил некоторых из этих засранцев.
    
— Вот этого не говори даже в шутку. — Я подозрительно огляделся. Тут могли стоять «жучки». — Ты же знаешь, что никогда этого не сделаешь.
    
— Да, конечно, — с неохотой признал Фрэнк. — Можно подумать, эти парни гордятся тем, что служат родине. Я вот не жалуюсь, хотя прошел войну.
    
Тут мы услышали, как судебный пристав, появившись из дверей с выложенной над ними надписью из черного мрамора «ЗАЛ ЗАСЕДАНИЙ БОЛЬШОГО ЖЮРИ», выкликнул фамилию Фрэнка. А ему навстречу из тех же дверей вышел Пол Хемзи. Я направился к нему.
    
— Привет, Пол, как поживаешь?
    
Я протянул руку, и он ее пожал.
    
Чувствовалось, что ему как-то не по себе, но вины в его взгляде не читалось.
    
— Как отец?
    
— Нормально. — Пол замялся. — Я знаю, что не должен говорить с вами о моих показаниях. Вы знаете, что мне это запрещено. Но мой отец просил передать вам, что вы можете ни о чем не волноваться.
    
Я почувствовал, как у меня отлегло от сердца. Собственно, и волновался я только из-за него. Но Калли сказал мне, что с Хемзи он договорится, и, похоже, ему это удалось. Каким образом, я не знал, да меня это и не интересовало. Я наблюдал, как Пол идет к лифту, но тут ко мне подошел еще один из моих клиентов, помощник театрального режиссера, которого я записал в шестимесячную программу бесплатно. Сказал, что очень сожалеет о случившемся, и заверил меня, что и он, и его друзья скажут Большому жюри, что я никогда не просил, а они не давали мне никаких денег. Я его поблагодарил, мы обменялись рукопожатием. Я даже шутил и улыбался, играя роль ловкого взяточника, демонстрирующего свою невиновность. Я вдруг понял, что роль эта мне очень нравилась. После театрального режиссера ко мне подходили все новые и новые парни, выражая сожаление по поводу всей этой истории, затеянной несколькими идиотами. У меня даже возникло ощущение, что и Фрэнк соскочит с крючка. Но тут я увидел, как он выходит из зала заседаний, а судебный пристав выкрикнул мою фамилию. На лице Фрэнка читалась злость, и я понял, что он не сломался и собирается бороться до конца. Я вошел в зал заседаний Большого жюри. Переступая порог, стер улыбку с лица.
    
Реальность сильно отличалась от кино. Большое жюри представляло собой несколько десятков человек, сидевших на складных стульях. О ложе присяжных не было и речи. Окружной прокурор стоял у стола, на котором лежали его бумаги. За другим столом сидел стенографист. Мне предложили сесть на стул, стоявший на небольшом возвышении, чтобы все члены Большого жюри могли меня видеть. Точно так же возвышался над игроками в баккара инспектор.
    
Окружной прокурор, молодой человек в строгом черном костюме, белой рубашке и небесно-синем галстуке, черноволосый, очень бледный — его фамилии я так и не узнал, — задавал вопросы ровным, спокойным голосом. Он лишь давал Большому жюри информацию, не стараясь произвести впечатление на его членов.
    
Он не подходил ко мне, зачитывал вопросы, стоя у своего стола. Первым делом назвал мои имя, фамилию, место работы.
    
— Мистер Мерлин, вы когда-нибудь вымогали у кого-либо деньги?
    
— Нет, — отвечая, я смотрел в глаза ему и членам Большого жюри. С трудом мне удавалось сохранять серьезное выражение лица. Очень хотелось улыбаться. Я по-прежнему пребывал в отличном настроении.
    
— Вы получали деньги от кого-либо для того, чтобы зачислить его в шестимесячную программу Армейского резерва?
    
— Нет.
    
— Вы располагаете какой-нибудь информацией о других людях, которые незаконно получали деньги, с тем чтобы записать кого-то в указанную программу вне очереди?
    
— Нет. — Я все смотрел на него и на членов Большого жюри, которые, похоже, маялись на маленьких складных стульчиках.
    
— Вы располагаете какой-нибудь информацией о старших офицерах или о ком-то еще, кто использовал свое влияние для того, чтобы зачислить кого-нибудь в шестимесячную программу вне очереди?
    
Я знал, что услышу такой вопрос. И думал о том, упоминать ли конгрессмена, который приходил с наследником сталелитейной империи и заставил майора скорректировать очередность. Я мог бы сказать, что полковник Армейского резерва и некоторые другие офицеры просили меня поставить в начало очереди сыновей их близких друзей. Может, этим я и отвел бы угрозу от себя. Но потом я понял, что ФБР и взялось за это дело, рассчитывая выявить коррумпированных высокопоставленных чиновников. Если бы это произошло, расследование только набрало бы обороты. Упоминание конгрессмена привлекло бы и газетчиков. Поэтому еще до появления на заседании Большого жюри я решил держать язык за зубами. Если бы меня признали виновным и отправили дело в суд, мой адвокат всегда мог бы использовать эту информацию.
    
Я покачал головой:
    
— Нет.
    
Окружной прокурор переложил несколько листков.
    
— Тогда все. Вы можете идти.
    
Я поднялся со стула, сошел с возвышения. И только тут понял, чего я такой веселый.
    
Я же волшебник, маг. Все эти годы, когда многие просто плыли по течению, брали взятки и ни о чем не задумывались, я заглянул в будущее и начал заранее готовиться к этому дню. Этим вопросам, этому залу заседаний Большого жюри, ФБР, перспективе оказаться в тюрьме. И я воспользовался необходимыми заклинаниями. Спрятал деньги у Калли. Приложил все силы, чтобы не нажить врагов среди тех, у кого брал взятки. Никогда ни у кого не просил денег. А если кто-то из моих клиентов надувал меня, ничего с него не требовал. Даже с мистера Хемзи, который пообещал осчастливить меня на всю жизнь. Впрочем, он и осчастливил тем, что его сын не дал показаний против меня. Может, все дело в моей магии, а не в Калли? Да, только я знал, что это не так. Именно Калли обеспечил нужные показания Пола Хемзи. Пусть мне потребовалась помощь, но я все равно оставался магом. Все произошло именно так, как я и предполагал. Я имел полное право гордиться собой. И я прогнал прочь мысль о том, что на самом деле я, возможно, хитрый мошенник, которому достало ума подстелить соломку там, где я мог поскользнуться и упасть.
   
   
    
     
Глава 21
    
    
Выйдя из здания аэропорта, Калли сел в такси и поехал в один из самых известных банков Манхэттена. Взглянул на часы. Начало одиннадцатого. Аккурат сейчас Гронвелт звонит вице-президенту банка, чтобы сообщить о приезде своего доверенного лица.
    
Все прошло, как и планировалось. Калли без задержки провели в кабинет вице-президента. За закрытыми дверями он передал тому брифкейс.
    
Вице-президент открыл его своим ключом, в присутствии Калли пересчитал миллион долларов. Потом заполнил банковский бланк о депозитном вкладе, расписался и передал Калли. Они обменялись рукопожатием, и Калли отбыл. Отойдя на квартал от здания банка, достал из кармана пиджака заранее приготовленный конверт с адресом и маркой, положил в него депозитный бланк, заклеил конверт и бросил в почтовый ящик на углу. Подумал о том, как вице-президент проведет по документам получение наличных и к кому они попадут. У него не было ни малейшего сомнения, что со временем он все узнает.
    * * *
    
Калли и Мерлин встретились в Дубовой комнате отеля «Плаза». О делах они заговорили только после ленча, прогуливаясь по аллеям Центрального парка. Мерлин рассказывал, Калли кивал, иногда вставляя сочувственные реплики. Он уже понял, что ФБР промахнулось, ударив из пушки по воробьям. Даже если бы Мерлина и признали виновным, он бы наверняка отделался условным приговором. Так что волноваться, в принципе, было не из-за чего. Но Мерлину, как понял Калли, претила сама мысль о том, что у него появится судимость.
    
Когда Мерлин упомянул Пола Хемзи, в голове Калли словно звякнул звонок. А после того как Мерлин рассказал о встрече с Хемзи-старшим на фабрике по пошиву одежды, все встало на свои места. Среди фабрикантов готовой одежды, которые приезжали в Вегас на длинные уик-энды и на новогодние каникулы, был Чарльз Хемзи, азартный игрок и отчаянный бабник. Даже когда Чарли приезжал с женой, Калли все равно приходилось устраивать ему рандеву со шлюхами. Когда миссис Хемзи играла в рулетку, а муж стоял за ее спиной, Кал-ли незаметно подходил, совал ему ключ от номера и шепотом называл час, когда его будут ждать.
    
В назначенный срок Чарли говорил жене, что хочет выпить кофе, и у нее на глазах уходил в кафетерий. Оттуда коридор выводил его к нужному номеру. Девица уже ждала его в постели. На все дела у него уходило менее получаса. Чарли оставлял девице стодолларовую фишку и, расслабленный, умиротворенный, возвращался в казино. Какое-то время смотрел, как играет жена, оставлял ей несколько фишек, только не черных, а затем перебирался в секцию для игры в кости. Высокий, широкоплечий, добродушный мужчина, отвратительный игрок, который в итоге всегда проигрывал, потому что не мог остановиться, если был в плюсе. Сразу Калли не вспомнил его только потому, что Чарльз Хемзи пытался избавиться от дурной привычки.
    
Он оставил расписки по всему Вегасу. Только в кассе казино «Ксанаду» он взял в долг пятьдесят тысяч долларов. Некоторые казино уже отправили ему письма с напоминанием о необходимости вернуть долги. Гронвелт сказал Калли, что торопиться не следует. «Долги он, скорее всего, отдаст и так, но запомнит, что мы хорошие парни, поскольку не прижимали его, и дальше будет играть только у нас, — сказал он. — А это чистые деньги».
    
Калли сомневался.
    
— Этот говнюк задолжал больше трехсот тысяч. Никто не видел его около года. Я думаю, он теперь играет в других местах.
    
— Возможно, — согласился Гронвелт. — Но в Нью-Йорке у него крупное предприятие. Если выдастся хороший год, он обязательно вернется. Не сможет устоять перед азартом и нашими красотками. Он же все время сидит с женой и детьми, ходит на вечеринки к друзьям и соседям. Может, трахает какую-нибудь шлюху на работе. Но это его нервирует, слишком многие знают о его похождениях. А в Вегасе у него полная свобода. И потом, он же играет в кости. А таких от стола не оттащишь.
    
— А если удачного года у него не выдастся? — спросил Калли.
    
— Тогда он запустит руку в «гитлеровские» деньги, — ответил Гронвелт. Улыбнулся недоуменному взгляду Калли: — Так называют их фабриканты готовой одежды. Во время войны все они заработали миллионы на черном рынке. Когда материя фондировалась государством, черный нал был в большом почете. Эти деньги они не вносили в свои налоговые декларации. Не могли вносить. Они все очень богаты. Но не могут тратить свои деньги в открытую. В этой стране можно разбогатеть, лишь утаивая свои доходы от государства.
    
Эту фразу Калли запомнил. Собственно, весь Вегас жил по этому закону, не только Вегас, но и многие бизнесмены, которые приезжали в его казино. Владельцы супермаркетов, сетей торговых автоматов, руководители строительных фирм, церковники, собиравшие пожертвования. Ничем не отличались от них и крупнейшие корпорации. Только они нанимали легионы юристов, выискивающих легальные способы ухода от уплаты налогов.
    * * *
    
Калли слушал Мерлина вполуха. Слава богу, Мерлин никогда много не говорил. Скоро он замолчал, и они зашагали в тишине. Калли обдумал полученную информацию. Попросил Мерлина описать Хемзи-старшего. Нет, это не Чарли. Должно быть, один из братьев, партнер по бизнесу, который, судя по всему, и тянул на себе весь воз. Чарли, по мнению Калли, трудолюбием не отличался. В голове у него созрел план. Блестящий план, который не мог не одобрить Гронвелт. До появления на заседании Большого жюри у Мерлина оставалось три дня. Калли не сомневался, что этого времени ему хватит с лихвой.
    
А потому он мог насладиться прогулкой по парку в компании Мерлина. Они поговорили о прошлом. Задали обычные вопросы о Джордане. Почему он это сделал? Что могло побудить человека, выигравшего четыреста тысяч, вышибить себе мозги? По молодости они оба не могли представить себе, что успех эмоционально опустошает, хотя Мерлин и читал об этом в книгах и учебниках по психологии. Калли отвергал эту идею. Он знал, как он будет счастлив, получив неограниченное право пользования «карандашом». Он же станет императором. Богатые и влиятельные мужчины, прекрасные женщины станут его гостями. Они будут прилетать со всего света, не тратя ни цента, за счет отеля «Ксанаду» благодаря росчерку его пера. В их распоряжение он будет предоставлять лучшие номера, лучшую еду, лучшую выпивку, лучших женщин, хоть одну, хоть нескольких сразу. Он сможет перенести простого смертного в рай на три, четыре, пять, шесть дней, даже на неделю. Бесплатно.
    
Правда, им придется покупать фишки, зеленые и черные, и играть. Но цена все равно будет невелика. А при удаче они могут еще и выиграть. Или, играя по-умному, много не проиграть. Калли думал о том, как воспользуется «карандашом» для Мерлина. Мерлин сможет прилетать в Лас-Вегас в любое удобное ему время.
    
Но сейчас Мерлину было не до казино — он попал в передрягу, нарушив закон. Впрочем, Калли понимал, что дело это временное. Всем случается нарушать закон. И Мерлин показал, что страдает от этого. Калли, во всяком случае, это видел. В нем вдруг появилась неуверенность в себе. Калли ценил такое доверие. Мерлин открывал перед ним душу.
    
Поэтому, расставаясь, он тепло обнял Мерлина.
    
— Не волнуйся, я все устрою. Спокойно иди на заседание Большого жюри и отрицай все. Договорились?
    
Мерлин рассмеялся.
    
— А что еще мне остается?
    
— Когда приедешь в Вегас в следующий раз, все будет за счет заведения.
    
— У меня нет пиджака, который приносил мне удачу, — улыбнулся Мерлин.
    
— Не беда. Если слишком проиграешься, я встану за стол для блэкджека и помогу тебе компенсировать потери.
    
— Это воровство, а не игра, — ответил Мерлин. — Я перестал воровать, как только получил повестку от Большого жюри.
    
— Это шутка. — Калли хлопнул друга по плечу. — Я не могу подложить Гронвелту такую свинью. Если бы ты был красоткой, тогда возможно, но ты слишком уродлив. — Он удивился, увидев, как дернулся Мерлин. Только тут Калли понял, что Мерлин относится к тем людям, которые считают себя уродцами. Обычно это прерогатива женщин, а не мужчин, подумал Калли. Перед тем как уйти, спросил, не нужны ли Мерлину деньги из тех, что хранились в кассе казино. Мерлин ответил, что нет. На том они и расстались.
    
Вернувшись в люкс отеля «Плаза», Калли позвонил в несколько казино Лас-Вегаса. Ему сообщили, что Чарльз Хемзи по-прежнему не расплатился по долгам. Потом набрал номер Гронвелта. Хотел рассказать о своем плане, но в последний момент передумал: никто не знал, какие линии прослушиваются ФБР. Поэтому мимоходом упомянул о том, что задержится в Нью-Йорке на несколько дней и задаст несколько вопросов клиентам, которые просрочили свои долговые обязательства. «Спрашивай по-хорошему», — предупредил Гронвелт. «Естественно, — ответил Калли. — По-другому просто быть не может». Оба понимали, что их реплики предназначались для прослушки. Но Гронвелт понял, о чем речь, и знал, что по приезде Калли представит подробный отчет. И Калли стало спокойнее: Гронвелт не мог обвинить его в излишней самостоятельности.
    * * *
    
Наутро Калли нашел Чарльза Хемзи, но не на фабрике готовой одежды, а на поле для гольфа в Рослине на Лонг-Айленде. Поехал туда на арендованном лимузине. Сел в баре у окна, выходящего на поле, и стал дожидаться Чарли.
    
Тот появился через два часа. Калли вышел из бара, направился к нему. Чарли болтал с другими игроками, прежде чем пойти в раздевалку. Калли увидел, что он отдает деньги одному из игроков. Понял, что с карт и костей бедняга переключился на гольф: в других местах он появляться боялся.
    
— Чарли! — Подойдя вплотную, Калли ослепительно улыбнулся: — Рад вновь тебя видеть. — Он протянул руку, которую Хемзи пожал.
    
По лицу Хемзи понял, что тот его узнал, но никак не вспомнит, где мог его видеть. Калли пришел ему на помощь:
    
— Калли. Калли Кросс. Из отеля «Ксанаду».
    
Партнеры по гольфу уже заходили в здание клуба, Чарли последовал за ними. Крупный мужчина — Калли едва доставал ему до плеча, — Чарли молча протиснулся мимо. Калли ему не мешал. А потом воскликнул:
    
— Чарли, удели мне минуту. Я здесь, чтобы помочь. — Голос звучал искренне, но в нем отчетливо слышались железные нотки.
    
Хемзи сбавил шаг, и Калли тут же оказался рядом.
    
— Выслушай меня, Чарли, тебе не придется выкладывать ни цента. С твоими вегасскими расписками я все улажу. При условии, что твой брат окажет мне маленькую услугу.
    
Лицо Чарли Хемзи побледнело, он замотал головой:
    
— Я не хочу, чтобы брат узнал об этих расписках. Он меня убьет. Моему брату говорить ничего нельзя.
    
В голосе Калли послышалась печаль:
    
— Казино устали ждать, Чарли. На сцене вот-вот появятся сборщики долгов. Ты знаешь, как они действу-ют. Приходят на работу, устраивают скандал. Кричат, требуя денег. Когда перед тобой появляются два бугая весом за триста фунтов и ростом под семь футов, становится как-то не по себе.
    
— Моего брата ими не испугать. Он тертый калач, и у него хорошие связи.
    
— Кто с этим спорит? — пожал плечами Калли. — Я же не говорю, что они заставят тебя платить. Но твой брат все узнает, ты втянешь его в эту историю, и кто сейчас скажет, чем все закончится? Слушай, вот что я могу тебе пообещать. Устрой мне встречу со своим братом, и я положу все твои расписки в «Ксанаду» под сукно. Ты сможешь приезжать и играть, как прежде, но только за наличные. Если выиграешь, оплатишь маленькую часть долга. По-моему, это выгодное предложение. Или нет?
    
Калли увидел, как вспыхнули синие глаза Чарли. Он не был в Вегасе почти год. Ему недоставало тамошней атмосферы. Калли вспомнил, что в Вегасе он никогда не просил отвезти его на поле для гольфа. А ведь многие игроки любили размяться поутру. Значит, в гольф он играл от большой скуки. Но Чарли по-прежнему колебался.
    
— Твой брат все равно узнает, — гнул свое Калли. — Так лучше от меня, чем от сборщиков долгов. Ты меня знаешь. Я же лишнего не сболтну.
    
— Что за маленькая услуга? — спросил Чарли.
    
— Маленькая, маленькая. Он обязательно пойдет мне навстречу. Клянусь, не будет возражать. Наоборот, с радостью все сделает.
    
Чарли усмехнулся.
    
— Насчет того, что с радостью, я сомневаюсь. Но пойдем в клуб и пропустим по стаканчику.
    
Часом позже Калли ехал в Нью-Йорк. Он стоял рядом с Чарли, когда тот звонил брату и договаривался о встрече. Чего он только не наобещал Чарли! И разобраться с расписками, и поселить в лучшем люксе, и уложить в его койку длинноногую белокурую англичанку — звезду кордебалета «Ксанаду». Она, мол, останется с ним на всю ночь. И очень ему понравится. А он — ей.
    
В общем, они договорились, что в конце месяца Чарли прилетит в Вегас. И к концу разговора Чарли думал, что Калли кормит его медом, а не касторкой.
    * * *
    
Калли заглянул в «Плаза», чтобы принять душ и переодеться. Он решил, что на фабрику пойдет пешком. Надел лучший костюм от Сая Дивора, шелковую рубашку, строгий коричневый галстук. В рукава вставил запонки. Со слов Чарли он понял, с кем ему придется иметь дело, и ему хотелось произвести должное впечатление.
    
Пешая прогулка не задалась. Калли определенно не нравилась грязь на улицах, мусор, остатки еды, горлышки бутылок, то и дело попадающиеся под ноги. Не нравились ему мрачные, осунувшиеся лица прохожих, нависшие над тротуарами дома. Калли даже пожалел о том, что приехал сюда, пусть и ради Мерлина. Ненавидел он этот город. И его удивляло, как люди могли тут жить. А ведь отпускали шуточки насчет Вегаса. И азартных игр. Черт, по крайней мере благодаря азартным играм Вегас содержался в чистоте.
    
Фасад фабрики Хемзи выглядел чуть почище соседних зданий. И слой грязи на кафеле стен вестибюля вроде бы был потоньше. Господи, думал Калли, ну почему здесь хозяйничают такие неряхи? Когда он поднялся на шестой этаж, его мнение о хозяевах изменилось в лучшую сторону. Регистратор и секретарь не отвечали стандартам Вегаса, а вот к кабинету Эли Хемзи никаких претензий быть не могло. И сам Эли — Калли понял это с первого взгляда — относился к людям, с которыми следовало держать ухо востро и, упаси бог, не дать слабину.
    
Эли, как обычно, был в темном шелковом костюме, перламутрово-сером галстуке и ослепительно белой рубашке. Он внимательно вслушивался в каждое слово Калли. В глубоко посаженных глазах вроде бы затаилась грусть. Но они не могли скрыть энергичности и властности Эли Хемзи. Бедный Мерлин, подумал Калли, угораздило же его связаться с такой акулой.
    
Калли старался говорить коротко, по-деловому. Расточать обаяние на Эли Хемзи не имело смысла.
    
— Я пришел сюда, чтобы помочь двоим: вашему брату Чарльзу и моему доброму знакомому по фамилии Мерлин. Можете мне поверить, другой цели у меня нет. Чтобы я смог им помочь, от вас требуется одна маленькая услуга. Даже если вы ответите отказом, я никому не причиню зла. Все останется как есть. — Он выдержал паузу, ожидая ответной реплики Хемзи, но массивная голова, казалось, застыла. Не дрогнули даже ресницы. И Калли продолжил: — Ваш брат Чарльз задолжал моему отелю в Вегасе, «Ксанаду», более пятидесяти тысяч долларов. Его долги другим вегасским отелям превышают двести пятьдесят тысяч. Позвольте сразу заявить, что мой отель не будет требовать с него оплаты долгов. Другие казино могут доставить ему несколько неприятных минут, но не заставят платить, если вы воспользуетесь своими связями, которые, как мне известно, у вас есть. Но тогда вы сами окажетесь в долгу, который обойдется вам гораздо дороже той услуги, о которой я хочу вас попросить.
    
Эли Хемзи вздохнул, прежде чем спросить:
    
— Мой брат — хороший игрок?
    
— Скорее нет, чем да, — ответил Калли. — Но это и неважно. Проиграть может каждый.
    
Вновь вздох.
    
— То же самое можно сказать и о его деловых качествах. Я собираюсь выкупить его долю, избавиться от него, выгнать собственного брата. Со всеми этими азартными играми и женщинами от него только неприятности. В молодости он был хорошим коммивояжером, одним из лучших, а теперь постарел, и бизнес его больше не интересует. Не уверен, что смогу ему помочь. Я знаю, что он не платит карточные долги. Сам я не играю, так что долгов у меня нет. Почему я должен платить за него?
    
— Я вас об этом не прошу, — мягко напомнил Калли. — Но вот что я могу сделать. Мой отель выкупит его расписки у других казино. Ему не придется платить по ним, если только он не приедет в наш отель и не выиграет. Мы не будем давать ему кредит, я прослежу, чтобы ни одно казино в Вегасе не давало ему кредит. Он сможет играть только за наличные. Эту возможность я ему обеспечу.
    
Хемзи пристально смотрел на него.
    
— А если мой брат воздержится от азартных игр?
    
— Вам его не остановить, — ответил Калли. — Таких, как он, очень много, таких, как вы, — единицы. Реальная жизнь его больше не привлекает, она ему неинтересна. Обычная история.
    
Эли Хемзи покивал, словно обдумывая его слова.
    
— Но ведь для вас это достаточно выгодная сделка. Вы сами сказали, что получить долги с моего брата невозможно. А когда этот глупец приедет с десятью или двадцатью тысячами долларов, они перекочуют в вашу кассу. Так что вы окажетесь в плюсе. Так?
    
Калли тщательно подбирал слова:
    
— Давайте взглянем на проблему с другой стороны. Ваш брат будет расписываться на новых маркерах, и его долг будет расти. В конце концов найдутся люди, которые решат, что есть смысл получить с него должок или, во всяком случае, попытаться его получить. Сами знаете, на какие глупости способен человек. Если я говорю вам, что ваш брат все равно приедет в Вегас, можете мне поверить. У него это в крови. Такие, как он, слетаются туда со всего мира. Три, четыре, пять раз в год. Не знаю, почему, но слетаются. Что-то их туда тянет, не понятное ни мне, ни вам. И помните, мне придется выкупить его расписки, — произнося эти слова, Калли гадал, как ему удастся уговорить Гронвелта. Но решил, что об этом он подумает позже.
    
— О какой услуге идет речь? — наконец последовал вопрос, произнесенный мягким, но властным голосом. Голосом святого, решившего снизойти до просьбы смертного. Калли почувствовал легкую тревогу. У него появились первые сомнения в том, что ему удастся добиться желаемого.
    
— Ваш сын Пол дал показания против моего друга Мерлина. Вы помните Мерлина? Вы обещали осчастливить его до конца жизни. — Калли подпустил в голос стали. Его раздражала властность, исходящая от Эли Хемзи, властность, обусловленная его успехами в мире денег.
    
Эли Хемзи не отреагировал, молча ожидая продолжения.
    
— Показания вашего сына — единственная улика против Мерлина. Разумеется, я понимаю, Пол испугался. — Внезапно темные глаза, пристально наблюдающие за ним, зловеще блеснули. Хемзи злился на незнакомца, который знал имя его сына и так фамильярно, чуть ли не с пренебрежением, упоминал его. Калли обаятельно улыбнулся: — У вас очень хороший мальчик, мистер Хемзи. Но ФБР может задурить голову и напугать любого. Я консультировался с очень хорошими адвокатами. Они говорят, что в зале заседаний Большого жюри он может отказаться от первоначальных показаний или изменить их так, что присяжным они не покажутся убедительными, и при этом ФБР ничего не сможет с ним поделать. — Калли выдержал паузу. — К ответственности его не привлекут. Я также понимаю, что вы приняли определенные меры для того, чтобы его не призвали в армию. Сейчас он в полной безопасности. И если он окажет мне эту услугу, я обещаю, что ничего не изменится.
    
Эли Хемзи заговорил другим голосом, столь же властным, но вкрадчивым, обволакивающим, голосом коммивояжера, стремящегося всучить негодный товар:
    
— Я бы очень хотел это сделать. Мерлин очень хороший человек. Он мне помог, и я буду вечно благодарен ему за это. — Калли обратил внимание на ту легкость, с которой Хемзи оперировал «вечностью». Сначала «до конца жизни», теперь вот «вечно». Наверное, с тем чтобы вечно тянуть с выполнением своих обязательств. Второй раз Калли почувствовал злость: этот тип держал Мерлина за дурака. Но он слушал с милой улыбкой на лице.
    
— Но я ничего не могу поделать, — продолжил Хемзи. — Я не могу подставить сына под удар. Моя жена никогда мне этого не простит. Она живет только ради него. Мой брат — взрослый человек. Он волен распоряжаться своей жизнью, как ему заблагорассудится. Но мой сын еще требует заботы. Он для меня на первом месте. А уж потом, поверьте мне, я готов что-то сделать и для мистера Мерлина. Через десять, двадцать, тридцать лет я его не забуду. Когда закончится эта история, может просить меня о чем угодно. — Мистер Хемзи поднялся из-за стола, протянул руку: — Мне бы хотелось, чтобы у моего сына был такой друг, как вы.
    
Калли улыбался, пожимая ему руку.
    
— Я не знаю вашего сына, но ваш брат — мой друг. В конце месяца он приедет ко мне в Вегас. Не волнуйтесь, я о нем позабочусь. Уберегу от всех неприятностей. — Он увидел тень задумчивости, пробежавшую по лицу Эли Хемзи. И усилил напор: — Раз вы не можете мне помочь, я буду вынужден нанять Мерлину хорошего адвоката. Окружной прокурор, наверное, сказал вам, что Мерлин признает себя виновным и отделается условным сроком. И для вашего сына все закончится в лучшем виде. Ни прокуратура, ни армия его не тронут. При таком раскладе так бы оно и было. Но Мерлин не признает своей вины. Будет суд. И вашему сыну придется выступить свидетелем на открытом процессе. Дать показания под присягой. Процесс привлечет внимание прессы. И газетчики захотят знать, почему ваш сын не служит в армии. Я не знаю, кто и что вам обещал, но вашему сыну придется идти на службу. Слишком велико будет давление общественности. А кроме того, вы и ваш сын станете врагами. Перефразируя ваши слова, я сделаю вас несчастным до конца вашей жизни.
    
Услышав неприкрытую угрозу, Эли Хемзи откинулся на спинку стула, пристально всмотрелся в Калли. Его лицо потемнело от злости. Но Калли и не думал отступать:
    
— У вас есть хорошие знакомые. Позвоните им и прислушайтесь к их советам. Спросите обо мне. Скажите, что я работаю у Гронвелта в отеле «Ксанаду». Если они согласятся с вами и позвонят Гронвелту, я ничего не смогу сделать. Но вы окажетесь у них в долгу.
    
— Так вы говорите, у моего сына не возникнет проблем, если он сделает то, о чем вы просите?
    
— Я это гарантирую.
    
— Ему не придется идти в армию?
    
— Я гарантирую и это. У меня есть друзья в Вашингтоне, как и у вас. Но мои друзья могут сделать то, что у ваших не получится, именно потому, что они никак не связаны с вами.
    
Эли Хемзи проводил Калли до двери.
    
— Спасибо вам. Спасибо, что нашли время заглянуть ко мне. Я должен все хорошенько обдумать. Я с вами свяжусь.
    
На прощание они обменялись крепким рукопожатием.
    
— Я остановился в «Плаза», — сказал Калли. — И завтра утром улетаю в Вегас. Поэтому я буду вам очень признателен, если вы позвоните мне сегодня вечером.
    
Но позвонил ему Чарльз Хемзи. Пьяный и веселый.
    
— Калли, ну до чего же ты умен! Я не знаю, как тебе это удалось, сукин ты сын, но брат просил передать тебе, что все в ажуре. Он полностью с тобой согласен.
    
У Калли отлегло от сердца. Эли Хемзи позвонил кому следовало. И Гронвелт, похоже, во всем его поддержал. Волна благодарности и любви к Гронвелту захлестнула Калли.
    
— Отлично. Жду тебя в Вегасе в конце месяца. Ты получишь незабываемые впечатления.
    
— Обязательно прилечу, — пообещал Чарльз. — И не забудь про танцовщицу.
    
— Будь спокоен.
    
Калли оделся, спустился в ресторан. Из автомата в холле позвонил Мерлину:
    
— Вопрос решен, произошло недоразумение. Все у тебя будет в порядке.
    
Голос Мерлина донесся издалека, не переполненный благодарностью, как рассчитывал Калли.
    
— Спасибо. Надеюсь в скором времени увидеться с тобой в Вегасе. — И в трубке раздались гудки отбоя.
   
   
    
     
Глава 22
    
    
Для меня Калли Кросс действительно все уладил, а вот бедного, патриотически настроенного Фрэнка Элкоре Большое жюри признало виновным и передало его дело в суд. Элкоре уволили со службы, судили и вынесли обвинительный приговор. Год тюрьмы. Неделей позже майор пригласил меня в свой кабинет. Он не злился на меня, наоборот, на его губах играла веселая улыбка.
    
— Не знаю, как тебе это удалось, Мерлин, но ты вышел сухим из воды. Поздравляю. Мне, конечно, на все наплевать, но я считаю, что это чистое издевательство. В тюрьму следовало сажать этих засранцев. Я рад за тебя, но мне приказано взять все под строгий контроль, чтобы ничего такого больше не повторилось. А теперь я обращаюсь к тебе как друг. Ни к чему не принуждаю. Мой тебе совет, уйди с государственной службы. Немедленно.
    
Его слова неприятно поразили меня. Я-то думал, что все трудности позади, а получилось, что я остался без работы. Как же теперь оплачивать счета? На что содержать жену и детей? Как расплачиваться за новый дом на Лонг-Айленде, в который я собирался вселиться через несколько месяцев?
    
Я постарался не выказывать своих чувств, когда спросил:
    
— Почему я должен уходить, ведь Большое жюри оправдало меня?
    
Майор, должно быть, читал мои мысли. В свое время Джордан и Калли говорили, что у меня все написано на лице. Потому что ответил он мне с грустью в голосе:
    
— Я желаю тебе добра. Начальство наверняка пришлет в арсенал людей из службы безопасности. ФБР тоже не успокоится. И резервисты будут пытаться использовать тебя, чтобы добиться для себя каких-то выгод. В надежде, что ты поможешь им, как помогал раньше. То есть угольки будут тлеть. А если ты уйдешь, все быстро успокоится. Следователи сбавят прыть, им не под кого будет копать.
    
Я хотел спросить насчет других администраторов, которые тоже брали взятки, но майор меня опередил:
    
— Я знаю, что по меньшей мере десять человек, занимающих ту же должность, что и ты, собираются подать заявление об уходе. Некоторые уже подали. Поверь, я на твоей стороне. И у тебя все будет хорошо. Ты только теряешь время на этой работе. В твоем возрасте тебе пора занять более высокое положение.
    
Я кивнул. Потому что склонялся к тому же мнению. В жизни я достиг немногого. Да, опубликовал роман, но получал на службе лишь сто долларов в неделю. Да, еще три или четыре сотни в месяц добавляли авторские гонорары, но золотой ручеек взяток иссяк, так что мне следовало подумать о новом источнике дохода.
    
— Хорошо. Я подам заявление с просьбой уволить меня через две недели.
    
Майор кивнул, а потом покачал головой.
    
— У тебя остались дни, положенные на отпуск по болезни. Используй их для поиска новой работы во время этих двух недель. Мы без тебя справимся. А сюда заглядывай разве что пару раз в неделю. Вдруг понадобится подготовить какие-то бумаги.
    
Я вернулся за свой стол и написал заявление об уходе по собственному желанию. В общем-то, все складывалось не так уж и плохо. За неиспользованные двадцать дней отпуска мне полагалось порядка четырехсот долларов. В моем пенсионном фонде накопилось около полутора тысяч долларов, которые я мог забрать, хотя и лишился бы права на пенсию, которую мне стали бы платить в шестьдесят пять лет. Но от этого торжественного момента меня отделяло больше тридцати лет. Я мог умереть гораздо раньше. То есть я уходил с работы практически с двумя тысячами долларов в кармане. Плюс тридцать тысяч лежали у Калли в Вегасе. На мгновение меня охватила паника. А вдруг Калли не отдаст мне эти деньги? Тут я ничего поделать не мог. Мы были близкими друзьями, Калли вытащил меня из беды, но никаких иллюзий в отношении него я не питал. Он был типичным вегасским мошенником. Что мешало ему сказать, что эти деньги — вознаграждение за оказанные мне услуги? Я бы и не пикнул. Сам бы заплатил их, чтобы отвертеться от тюрьмы. Господи, конечно же, заплатил бы!
    
Но больше всего я страшился разговора с Валери, того момента, когда мне придется сказать ей, что я безработный. И еще объяснения с ее отцом. Старик начнет выяснять, что к чему, и обязательно узнает правду.
    
В тот вечер я ничего не сказал жене. А на следующий день поехал к Эдди Лансеру. Рассказал ему все, а он качал головой и смеялся.
    
— Слушай, ты меня удивил, — признался он, когда я закончил. — Я всегда думал, что ты такой же честный, как твой брат Арти.
    
Я сказал Эдди, какое благотворное воздействие оказали на меня взятки. В определенном смысле психологически раскрепостили меня, сняли груз неудач, придавливавший меня к земле. Все-таки я тяжело переживал и неудачу с первым романом, и нищету, в которой прозябала моя семья.
    
Лансер улыбнулся.
    
— А я-то думал, что ты самый спокойный человек на свете. Любимая жена, дети, в жизни полный порядок, на хлеб с маслом ты зарабатываешь. Да еще пишешь новый роман. Так чего тебе еще нужно?
    
— Мне нужна работа.
    
Эдди Лансер задумался.
    
— Через шесть месяцев я отсюда ухожу, только я попрошу тебя никому об этом не говорить. На мое место придет другой человек. Рекомендовать его буду я, поэтому он останется у меня в долгу. Я попрошу его обеспечивать тебя заказами.
    
— Отлично, — кивнул я.
    
— А пока я не дам тебе умереть от голода, — продолжил Лансер. — Приключенческие рассказы, любовные истории, как обычно, книжные рецензии. Годится?
    
— Конечно. Когда ты намереваешься закончить свой роман?
    
— Через пару месяцев, — ответил Лансер. — А ты?
    
Этого вопроса я терпеть не мог. По правде говоря, я только разработал сюжет романа, в основу которого положил знаменитое криминальное дело в Аризоне. Отослал заявку моему издателю, но тот отказался выдать под нее аванс. Сказал, что такой роман не принесет прибыли, потому что речь идет о похищении ребенка, которого потом убивают. Так что к главному герою, похитителю, читатели будут испытывать не симпатию, а исключительно отвращение. Я решил создать новое «Преступление и наказание», и издателя это испугало.
    
— Работаю, — уклончиво ответил я. — Конца еще не видно.
    
Лансер сочувственно улыбнулся.
    
— Ты хороший писатель. И со временем станешь знаменитостью. Не волнуйся.
    * * *
    
Мы поговорили о писательстве и книгах. Сошлись в том, что пишем куда как лучше большинства знаменитых авторов бестселлеров, заработавших на них огромные состояния. Уходил я, преисполненный уверенности в себе. Как, собственно, и всегда. Общение с Лансером давалось очень легко, я знал, что он умен и талантлив, и его добрые слова всякий раз поднимали мне настроение.
    
И действительно, все ведь закончилось как нельзя лучше. Теперь я могу полностью сосредоточиться на творчестве, буду вести честную жизнь, избежал тюрьмы и через несколько месяцев перееду в первый в своей жизни собственный дом. Может, мелкие преступления все-таки приносят пользу?
    * * *
    
Два месяца спустя мы переехали в новый дом на Лонг-Айленде. У детей появились собственные спальни. В доме были три ванные и комната для стирки. Теперь я мог лежать в ванне, не вздрагивая от капель воды, падающих мне на голову с развешанного на веревках только что выстиранного белья. Наконец-то я обрел что-то свое, кабинет, дворик, лужайку. Отгородился от других людей. Перенесся в Шангри-Ла. И при этом множество людей воспринимали все эти блага как само собой разумеющееся.
    
А самое главное, я чувствовал, что теперь моя семья в полной безопасности. Мы оставили в прошлом нищету и неустроенность. И я знал, что моим детям уже не доведется их узнать. Если у них и возникнут проблемы, то собственные, не вырастающие из наших. Мои дети, думал я, никогда не узнают, что такое быть сиротой.
    
Как-то раз, сидя на заднем крыльце, я вдруг осознал, что счастлив, абсолютно счастлив, возможно, никогда в жизни не был таким счастливым. И меня это вдруг разозлило. Если я — натура творческая, то почему сияю от счастья из-за маленьких радостей бытия, таких, как любящая жена, веселые дети, дешевый дом в пригороде? Нет, определенно я не Гоген. Может, потому я и не могу писать: слишком счастлив. И я вдруг обиделся на Валери. Она заманила меня в ловушку. Господи!
    
Но даже эти мысли не могли поколебать охватившее меня чувство удовлетворенности. И дети доставляли мне столько приятных минут. Я помнил, как в одно из воскресений мы всей семьей прогуливались по Пятой авеню. Валери разглядывала в витринах платья, которые не могла купить. Нам навстречу шла женщина ростом в три фута, элегантно одетая в замшевый пиджак, белую блузку, темную твидовую юбку. Наша дочь дернула Валери за рукав, указала на карлицу и громко спросила: «Мама, кто это?»
    
Валери ужасно смутилась. Шикнула на дочь и молчала, пока карлица не прошла мимо. А потом объяснила, что есть люди, которые не вырастают, и эта женщина — одна из них. Моя дочь не сразу ее поняла. Долго думала, прежде чем сказать: «Она просто не выросла? Она такая же старая, как ты?»
    
Валери улыбнулась: «Да, дорогая. Но ты больше об этом не думай. Таких людей очень мало».
    
Вечером, когда я рассказывал детям сказку, прежде чем отправить их спать, я заметил, что дочь поглощена своими мыслями и не слушает меня. Я спросил, в чем дело. Ее глаза широко раскрылись: «Папа, я — маленькая девочка или старая женщина, которая так и не выросла»?
    
Я знаю, что миллионы людей могут рассказать подобные истории о своих детях. Это же обычное дело. Однако меня не покидало ощущение, что жизнь моя становится богаче и оттого, что я делю ее с детьми. Что материя моей жизни сплетается из таких вот мелочей, которые вроде бы не имеют никакого значения.
    
Вот еще один случай с моей дочерью. Как-то вечером она ужасно разозлила Валери своими выходками. Кидалась едой в братьев, специально расплескала чай, перевернула соусницу. Наконец Валери не выдержала и закричала на нее: «Прекрати немедленно, а не то я тебя убью!»
    
Разумеется, она выражалась фигурально. Но моя дочь пристально посмотрела на нее и спросила: «У тебя есть пистолет?»
    
Должно быть, она полагала, что убить ее можно только из пистолета. Она ничего не знала о войнах и эпидемиях, о насильниках и растлителях малолетних, об автомобильных авариях и автокатастрофах, об ударах свинцовой трубой по голове, раке, яде, многих других способах лишить человека жизни. Мы с Валери рассмеялись, а потом Валери ответила: «Не говори глупостей, конечно же, у меня нет пистолета». И наша дочь сразу успокоилась. А я заметил, что в дальнейшем Валери избегала таких сильных выражений.
    
Валери иной раз тоже изумляла меня. С годами она становилась все более набожной и консервативной. Богемная девушка из Гринвич-Виллидж, которая хотела стать писательницей, исчезла бесследно. В жилищном комплексе держать в квартирах домашних животных запрещалось, и Вэлли не говорила мне, что любит зверушек. Теперь у нас появился дом, и она купила щенка и котенка. Меня это не радовало, хотя я с удовольствием смотрел, как мои сын и дочь играют с ними на лужайке. По правде говоря, я никогда не любил домашних кошек и собак: очень они напоминали мне сирот.
    
Я был слишком счастлив с Валери. Я понятия не имел, как редко такое случается и как надо ценить такой подарок судьбы. Она была идеальной писательской женой. Когда дети падали и им требовалось промыть и завязать ссадину или ранку, она не впадала в панику, не звала меня. Она брала на себя всю домашнюю работу, которую полагалось делать мужчине. Ее родители жили в тридцати минутах езды, и по вечерам и на уик-энды она часто усаживала детей в автомобиль и уезжала, не спрашивая меня, хочу ли я составить им компанию. Она знала, что мне такие визиты — кость в горле, а оставшись один, я смогу поработать над книгой.
    
По какой-то причине ей часто снились кошмары — возможно, сказывалось католическое воспитание. По ночам мне приходилось будить ее, потому что во сне она жалобно вскрикивала и плакала. Как-то раз она так ужасно перепугалась, что я обнял ее, прижал к себе, спросил, что случилось, что ей такого приснилось. Она прошептала: «Никогда не говори мне, что я умираю».
    
Тут уж перепугался я. Представил себе, что она ходила к врачу и он вынес ей приговор. Наутро, когда я спросил ее, она ничего не вспомнила. А когда полюбопытствовал, не была ли она в последнее время у врача, Валери рассмеялась: «Это все мое религиозное воспитание. Я боюсь попасть в ад».
    * * *
    
Два года я работал для журналов, наблюдал, как растут дети, радовался семейной жизни. Валери часто ездила к отцу и матери, я много времени проводил в кабинете, так что встречались мы обычно в постели. Каждый месяц я сдавал в журналы не меньше трех материалов, не прекращая работы над романом, благодаря которому надеялся стать богатым и знаменитым. Но роман о похищении и убийстве ребенка был моим хобби, тогда как журналы нас кормили и одевали. Я полагал, что на завершение романа уйдет еще года три, но меня это особо не волновало. Растущую гору листов я перечитывал, когда мне становилось одиноко. В остальное время наблюдал, как растут дети, как Валери становится все счастливее и все реже думает о смерти. Но все хорошее когда-то заканчивается. Думаю, заканчивается потому, что мы сами этого хотим. Если у нас все хорошо, мы начинаем искать приключений на свою голову.
    
Я прожил в собственном доме два года, каждый день работал по десять часов, раз в месяц ходил в кино, читал все, что попадало под руку. А потом позвонил Эдди Лансер и предложил пообедать с ним в городе. Впервые за два года мне предстояло увидеть ночной Нью-Йорк. Днем мне случалось бывать в городе, я встречался с редакторами, обсуждал готовые материалы или новые задания, но всегда возвращался домой к обеду. Валери готовила потрясающе, и я с удовольствием проводил вечер с детьми, а перед сном немного работал в кабинете.
    
Но Эдди Лансер только что вернулся из Голливуда и заманил меня обещаниями интереснейших историй и вкуснейшей еды. Как обычно, он спросил о моем романе. Он всегда относился ко мне так, словно знал, что я стану великим писателем, и мне это нравилось. В нем я чувствовал искреннюю доброту. И он мог быть очень забавным. Чем-то он напоминал мне юную Валери тех лет, когда я познакомился с ней в Гринвич-Виллидж и она писала рассказы в Новой школе. Вот я и сказал, что завтра должен встретиться с редактором, а потом готов с ним пообедать.
    
Он привел меня в «Жемчужину», китайский ресторан, о котором я и слыхом не слыхивал, хотя он пользовался бешеным успехом у творческого люда. Впервые я пробовал китайскую кухню, и Эдди изумленно вытаращился на меня, когда я сказал ему об этом. Он заставил меня перепробовать все, попутно показывая знаменитостей, даже разломил для меня печенье с сюрпризом[10] и прочитал спрятанное в нем послание. Он же не позволил мне съесть печенье: «Нет-нет. Так не принято. В одном этом вечер точно пойдет тебе на пользу: ты узнал, что нельзя есть печенье с сюрпризом в китайском ресторане».
    
В общем, наш обед я расценил как забавный эпизод между двумя приятелями, но несколько месяцев спустя я прочитал в «Эсквайре»[11] его рассказ, в котором он очень трогательно описал всю эту ситуацию. Рассказ позволил мне лучше узнать его, увидеть, что тонким юмором он как ширмой прикрывается от одиночества и отчужденности, от окружающего мира и людей. Я понял, какими глазами он смотрит на меня. Он видел перед собой человека, который полностью контролировал свою жизнь и знал, куда и зачем он идет. Вот это меня чертовски удивило.
    
Но он ошибся в том, что польза от проведенного с ним вечера ограничится приобретением навыков обращения с печеньем с сюрпризом. Потому что после обеда уговорил меня отправиться на какую-то литературную вечеринку, где я вновь встретился с великим Озано.
    
Эдди заставил меня заказать шоколадное мороженое. Он сказал, что это единственное, что можно совмещать с китайской кухней.
    
— Запомни, — торжественно изрек он. — Никогда не ешь печенье с сюрпризом и всегда заказывай шоколадное мороженое. — А потом предложил поехать на вечеринку. Я особого желания не проявил. Дорога на Лонг-Айленд занимала полтора часа, а перед сном мне хотелось немного поработать.
    
— Поедем, — настаивал Эдди. — Нельзя же быть таким отшельником. Устрой себе вечер отдыха. Там будут отличная выпивка, отличные собеседники, даже симпатичные телки. И ты сможешь завязать нужные знакомства. Критику будет труднее смешивать тебя с грязью, если он пил с тобой виски. И издатель, возможно, внимательнее отнесется к твоей рукописи, если познакомится с тобой на вечеринке и поймет, какой ты хороший парень.
    
Эдди знал, что издателя для нового романа у меня нет. Тот, что издал мою первую книгу, не желал меня видеть, потому что ему удалось продать только две тысячи экземпляров, а до карманного издания дело так и не дошло.
    
Короче, я поехал с Эдди на вечеринку и встретился с Озано. Он не подал вида, что помнит то интервью. Я не стал напоминать ему об этом. Но неделю спустя я получил от него письмо. Озано интересовался, нет ли у меня желания подъехать к нему и поговорить о работе, которую он мог бы мне предложить.
   
   
    
     
Глава 23
    
    
Я согласился на предложение Озано по многим причинам. Работа предлагалась интересная и престижная. Поскольку главным редактором самого влиятельного в стране книжного обозрения Озано назначили несколько лет тому назад, у него возникло немало проблем со своими подчиненными, так что мне предстояло занять место его первого заместителя. Платили отменно, опять же работа не мешала мне писать роман. И потом, дома я был слишком счастлив. Я превращался в буржуа-отшельника. Счастье шло рука об руку со скукой. Мне стало недоставать острых ощущений. В голове бродили воспоминания о побеге в Вегас, о том, как я мучился там от одиночества и отчаяния. Безумие, конечно, с восторгом вспоминать едва ли не самые тяжелые дни в своей жизни и презирать счастье, поднесенное на тарелочке.
    
Но основной причиной, повлиявшей на мое решение, стал сам Озано. Конечно же, он был знаменитейшим писателем Америки. Его хвалили за удачные романы, его превозносили за стычки с законом и революционные взгляды на общественную жизнь. Да еще бесконечные амурные похождения, о которых только и писали газеты. Он боролся со всеми и против всех. И при этом на вечеринке, куда привел меня Эдди Лансер, на него смотрели с обожанием и слушали, затаив дыхание. А ведь там собрался цвет литературного общества, люди, которые сами умели привлечь к себе внимание.
    
Должен признаться, Озано очаровал и меня. На вечеринке он вступил в спор с самым влиятельным литературным критиком Америки, кстати, близким другом и поклонником его таланта. Но критик позволил себе высказать мнение, что публицисты — тоже люди творческие, а некоторых критиков даже можно назвать писателями. Вот тут Озано и набросился на него.
    
— Ах ты паршивый членосос! — орал он со стаканом в одной руке и с высоко поднятой второй, словно он хотел съездить критику по физиономии. — У тебя хватает наглости кормиться творчеством настоящих писателей и при этом заявлять, что ты тоже писатель? Ты даже представить себе не можешь, что такое творчество! Писатель создает книгу из ничего, вычерпывает ее из себя, ты это понимаешь, гребаный говнюк? Он все равно что паук, только вся паутина находится внутри его тела. А уж потом, когда книга готова, появляетесь вы и начинаете обсасывать ее. Только сосать вы и можете, ни на что другое не годитесь.
    
Его оппонент опешил: ведь он только что хвалил публицистические книги Озано и говорил, что они — образец творчества.
    
А Озано отошел к группе женщин, которым не терпелось воздать положенные ему почести. Но среди них нашлись две феминистки, и буквально через минуту-другую эта группа оказалась в центре внимания. Одна из женщин яростно кричала, наскакивая на Озано, а тот слушал с пренебрежительной улыбкой, его зеленые змеиные глаза поблескивали, как у кота. Наконец заговорил и он:
    
— Вы, женщины, хотите равенства, но даже не понимаете механизма власти. Ваша козырная карта — манда, и вы трясете ею перед вашими оппонентами. Предлагаете ее. Если б не половой орган, вас бы вообще никто не слушал. Мужчины могут жить без любви, но не без секса. Женщинам необходима любовь, а без секса они могут и обойтись. — Окружающие его женщины дружно запротестовали, но Озано стоял на своем: — Женщины жалуются насчет замужества, тогда как это самая лучшая сделка, которую им удается заключить в своей жизни. Замужество — что государственные облигации, которые мы покупаем за их надежность. Существует инфляция, существует девальвация. Для мужчин ценность женщин только уменьшается. Знаете почему? Потому что с годами женщины падают в цене. А мы повязаны с ними, как со старым автомобилем. Возраст бьет по женщинам куда сильнее, чем по мужчинам. Можете вы представить себе пятидесятилетнюю телку, которая затаскивает двадцатилетнего парня в свою постель? И очень мало женщин располагают финансовыми возможностями покупать юность, как это делают мужчины.
    
— У меня двадцатилетний любовник! — запальчиво воскликнула симпатичная женщина лет сорока.
    
Озано усмехнулся.
    
— Я вас поздравляю. Но давайте подождем, пока вам стукнет пятьдесят. Молодые конкурентки уже сейчас дают всем, так что вам придется искать любовников в начальной школе и соблазнять их обещанием купить десятискоростной велосипед. И вы думаете, что ваши молодые любовники влюбляются в вас точно так же, как молодые девушки влюбляются в мужчин? Фрейдистский комплекс отца работает на нас, а отнюдь не на вас. Должен повторить, что мужчина в сорок выглядит более привлекательно, чем в двадцать. Это заложено на биологическом уровне.
    
— Чушь, — возразила симпатичная сорокалетняя женщина. — Молодые девушки дурят вас, а вы им верите. Привлекательности у вас не прибавляется, зато появляется власть. И законы на вашей стороне. Когда мы придем во власть, мы изменим эти законы.
    
— Вы примете законы, заставляющие мужчин делать операции, чтобы с возрастом они становились уродливее. Во имя справедливости и равноправия. Вы, возможно, будете резать нам яйца. Исключительно по закону. Но это ничего не изменит. Знаете самые худшие поэтические строки? Браунинг: «Старей со мной! И лучшего дождись…»
    
Я стоял неподалеку и слушал. Слова Озано меня не пронимали. Я полагал, что он несет чушь. Во-первых, наши идеи насчет писательства разнились. Во-вторых, я терпеть не мог литературных разговоров, хотя прочитывал все критические статьи.
    
Что требовалось для того, чтобы быть писателем? Не чувствительность к чужой боли. Не тонкое понимание окружающего мира. Не состояние экстаза. Эти слова предназначались для непосвященных. Правда же заключалась в том, что писатель — тот же «медвежатник», который вертит диск сейфового замка и прислушивается к щелчкам, чтобы отыскать правильную комбинацию цифр. После пары лет усилий дверца может открыться, а ты — начать печататься. Но беда в том, что зачастую сейф оказывается пуст.
    
Это чертовски тяжелая работа, несущая с собой массу проблем. Ты не можешь спать по ночам. Ты теряешь уверенность в себе при общении с другими людьми и окружающим миром. Ты становишься трусом, тебя страшит повседневная жизнь. Ты уходишь от ответственности в эмоциональной сфере, но жить по-другому ты просто не можешь. Возможно, поэтому я гордился той белибердой, которую писал для журналов и книжных обозрений. Я обрел в этом определенные навыки, отточил мастерство. Я вышел за рамки неудачливого гребаного писателя.
    
Озано никогда этого не понимал. Он всегда стремился стать писателем и творить, хотя бы создавать иллюзию творчества. Поэтому годы спустя он не мог понять Голливуд, не мог понять, что кинобизнес еще очень молод, что это еще ребенок, не научившийся пользоваться горшком, и его нельзя винить за то, что он на всех гадит.
    
— Озано, вы покорили огромное количество женщин. В чем секрет вашего успеха? — спросила одна из женщин.
    
Все рассмеялись, в том числе и Озано. Этим он еще больше восхитил меня: мужчина, пять раз женившийся, который мог позволить себе смеяться.
    
— Прежде чем я подпускаю их к себе, я говорю, что все должно быть на сто процентов так, как считаю я, и не иначе. Они понимают мою позицию и принимают ее. Я всегда говорю им, что они могут катиться на все четыре стороны, если что-то перестанет их устраивать. Не надо споров, объяснений, не надо переговоров, просто встала и ушла. Я этого не могу понять. Они говорят «да» и переезжают ко мне, а потом тут же начинают нарушать правила. Они пытаются добиться, чтобы на десять процентов все было, как хотят они. А если не получают своего, затевают ссору.
    
— До чего замечательное предложение! — воскликнула другая женщина. — И что они получают взамен?
    
Озано огляделся, а потом ответил без тени улыбки:
    
— Их трахают.
    
Женщины обиделись.
    * * *
    
Решив, что я буду у него работать, я перечитал все его книги. Ранние романы были выше всяких похвал. Великолепный сюжет, запоминающиеся персонажи, масса свежих идей. Потом книги становились все помпезнее, он все более напоминал важного человека, увешанного наградами. Но все его романы давали возможность поработать критикам, истолковать, обсудить, похвалить. Я пришел к выводу, что три его последние книги не стоят бумаги, на которой их напечатали. Критики придерживались противоположного мнения.
    * * *
    
Я начал новую жизнь. Каждый день уезжал в Нью-Йорк и работал с одиннадцати утра до вечера. Помещения, которые занимала редакция книжного обозрения, впечатляли размерами. И везде, везде лежали книги. Каждый месяц они поступали тысячами, тогда как в неделю мы могли публиковать порядка шестидесяти рецензий. Но просмотреть требовалось все. Своих работников Озано гладил по шерстке. Постоянно спрашивал меня о моем романе, даже предлагал прочитать, прежде чем я отправлю его в издательство, и дать квалифицированный совет, но я из гордости отказывался. Несмотря на его славу и мою безвестность, я считал себя лучшим романистом.
    
Проведя долгий вечер за составлением плана работ, какие книги рецензировать в каком номере и кому дать заказ на рецензию, Озано пил виски из бутылки, которая хранилась в его столе, и читал мне пространные лекции о литературе, жизни писателя, издателях, женщинах — короче, по любой занимающей его на тот момент теме. Последние пять лет он продолжал работу над своим большим романом, тем самым, который должен был принести ему Нобелевскую премию. Даже получил под него у одного издательства огромный аванс. Издатель давно уже нервничал и теребил Озано. Тот злился.
    
— Каков подонок! — возмущался Озано. — Предложил мне для вдохновения перечитывать классиков. Невежественный кретин. Ты когда-нибудь пытался перечитывать классиков? Господи, старых пердунов, вроде Харди, Толстого, Голсуорси. Да они исписывали по сорок страниц, прежде чем кто-то шевелил пальцем. А знаешь почему? Читатель все равно никуда не мог деться. Они держали его за яйца. Ни тебе телевидения, ни радио, ни кино. И никаких путешествий, если ты только не хотел нажить кисту в прямой кишке от бесконечных подпрыгиваний в дилижансе. В Англии нельзя было даже трахаться. Может, поэтому французы не писали таких толстых романов. Французы хоть могли потрахаться, в отличие от этих викторианцев-англичан, которым только и оставалось, что гонять шкурку. А теперь я спрашиваю тебя: станет человек, у которого есть телевизор и домик на побережье, читать Пруста?
    
Я никогда не мог читать Пруста, поэтому покачал головой, но я читал все остальное и не понимал, как телевизор и домик на побережье могли заменить чтение. Озано тем временем продолжал:
    
— «Анна Каренина» — они называют этот роман шедевром. Да из этой книги дерьмо так и прет. А ее автор — образованный аристократ, презирающий женщин. Он нигде на показывает, что действительно чувствует, о чем думает телка. Зато дает широкую панораму жизни того времени. А потом на трех сотнях страниц расписывает методы управления российской фермой. Как будто это кому-то интересно. А кому нужен этот говнюк Вронский и его душа? Не знаю, кто хуже, русские или англичане. Этот гребаный Диккенс или Троллоп с пятью сотнями пустопорожних страниц. И писали они их, отрываясь от работы в огороде. Французы хоть предпочитали краткость. Правда, и в их ряды затесался Бальзак. Я утверждаю, утверждаю: сейчас его не будет читать никто!
    
Он выпил виски, вздохнул.
    
— Никто из них не умел пользоваться языком. Никто, кроме Флобера, а он не столь велик. И американцы ничуть не лучше. Этот мудила Драйзер даже не знает значения слов. Говорю тебе, он неграмотный. Чертов абориген. Еще один любитель кирпичей в девятьсот страниц. Никого из этих мудаков сегодня не опубликовали бы, а если б и опубликовали, критики разорвали бы их в клочья. Так нет, они «творили» в то время, когда о конкуренции и не слыхивали. — Вновь вздох. — Мерлин, мы — вымирающее племя, такие писатели, как мы. Найди себе другое занятие, пиши для телевидения, кино. Ты сможешь это сделать, ковыряя пальцем в заднице. — И, утомленный произнесенной тирадой, Озано развалился на диване, который стоял в кабинете: после обеда он любил вздремнуть.
    
— Отличная идея для статьи в «Эсквайре», — попытался подбодрить я его. — Взять шесть классических романов и разделать их в пух и прах. Как ты делал с современными писателями.
    
Озано рассмеялся.
    
— Действительно, это было забавно. Я же полагал, что это шутка, а они все обиделись. И ведь сработало. Меня это подняло, их — опустило. Это же литературная игра, только наши олухи этого не поняли. Сидят себе в своих башнях из слоновой кости, гоняют шкурку и думают, что большего им и не надо.
    
— Я думаю, проблем со статьей не возникнет. Разве что критики набросятся на тебя, как стая волков.
    
Озано моя идея заинтересовала. Он поднялся, прошел к столу.
    
— Какой классический роман ты ненавидишь больше всего?
    
— «Сайлес Марнер», — без запинки ответил я. — И его все еще изучают в школе.
    
— Старая лесбиянка Джордж Элиот.[12] Учителя ее любят. Ладно, начнем с нее. Я больше всего ненавижу «Анну Каренину». Толстой будет получше Элиот. На Элиот всем давно насрать, зато какой поднимется вой, если я врежу по Толстому.
    
— Диккенс? — предложил я.
    
— Обязательно, — кивнул Озано. — Но только не «Дэвид Копперфильд». Должен признать, эта книга мне нравится. Он очень забавный парень, этот Диккенс. Но я смогу прижать его на сексе. Вот где он показал себя первостатейным лицемером. И он написал много дерьма. Просто тонны.
    
Мы продолжили список. Пропустили Флобера и Джейн Остин. А когда я предложил «Юного Вертера» Гете, Озано аж захлопал в ладоши.
    
— Самая нелепая книга из всех когда-либо написанных. Я сделаю из нее немецкую рубленую котлету.
    
Наконец весь список лег на бумагу:
    
     
«Сайлес Марнер»
     
«Анна Каренина»
     
«Страдания юного Вертера»
     
«Домби и сын»
     
«Алая буква»
     
«Лорд Джим»
     
«Моби Дик»
     
Пруст (все)
     
Харди (что ни возьми).
    
    
— Нужна еще одна книга, чтобы округлить до десяти, — заметил Озано.
    
— Шекспир, — предложил я.
    
Озано покачал головой.
    
— Шекспира я все еще люблю. Вот что интересно: он писал ради денег. Писал быстро, происходил из низов, однако никто не мог его тронуть. И он плевать хотел, достоверно то, что он пишет, или нет, лишь бы все было красиво и трогательно. Нет, он действительно великий. Пусть я всегда ненавидел насквозь фальшивого гребаного Макдуфа или этого слабоумного Отелло.
    
— Но тебе нужна еще одна книга, — напомнил я.
    
— Да. — Тут Озано просиял: — Ну, конечно, Достоевский. Вот кто мне нужен. Как насчет «Братьев Карамазовых»?
    
— Желаю удачи.
    
— Набоков думает, что он дерьмо.
    
— Удачи и ему.
    
Мы застряли, и Озано решил, что хватит и девяти. Решил выделиться и в этом — разбирать девятку, а не обычную десятку. Мне же осталось только гадать, почему мы не смогли подобрать достойного десятого кандидата.
    
Статью он написал той же ночью и опубликовал два месяца спустя. Блестящую статью. Не раз и не два упомянул в ней и свой еще не завершенный роман, в котором не будет недостатков, свойственных классике, и который ее и заменит. Статья вызвала жуткую шумиху. Критики всей страны набросились на Озано и честили его роман, которого никто и в глаза не видел. Чего, собственно, он и добивался. Озано был первостатейным мошенником. Калли мог бы им гордиться. И я решил обязательно их познакомить.
    * * *
    
За шесть месяцев я стал правой рукой Озано. Я прочитывал множество книг и делал на них пометки, чтобы Озано знал, какие отдавать рецензентам, работающим с нами по договорам. Наши кабинеты напоминали океан книг. Мы утопали в книгах, спотыкались о книги, книги громоздились на столах и стульях. Они походили на орды муравьев и червей, копошащихся на трупе. Я всегда любил книги, боготворил их, но теперь начал понимать пренебрежение, даже презрение к ним рецензентов и критиков: они служили лакеями у господ.
    
А вот читать я любил, особенно романы и биографии. Я не понимал научных книг, философию, очень уж заумных критиков, поэтому эту литературу Озано отдавал на читку другим. Особое удовольствие доставляли ему книги маститых литературных критиков, которые он обычно сам разделывал под орех. А когда критики звонили и писали письма, выражая свое неудовольствие, говорил им, что «играл в мяч, а не в игрока», чем злил их еще больше. Но он всегда держал в уме свою Нобелевскую премию, поэтому к некоторым критикам относился очень уважительно, охотно предоставляя место для их статей и книг. Но таких исключений было мало. Особенно он ненавидел английских романистов и французских философов. Однако, пообвыкнув на новом месте, я понял, что он ненавидел всю свою работу и старался переложить ее на плечи других.
    
Зато своим положением он пользовался без зазрения совести. Девушки-пиарщицы, работавшие в издательствах, быстро поняли, что для рецензии на «горячую» книгу им требовалось прежде всего пригласить Озано на ленч и осыпать его комплиментами. Если девушка была молода и красива, Озано достаточно ясно давал ей понять, что готов обменять газетную полосу на любовные утехи. Меня это шокировало. Я думал, что такое возможно только в кинобизнесе. Тот же способ он использовал и с рецензентами. Бюджет у него был большой, так что мы оплачивали множество рецензий, которые потом ложились на полку. Свои обещания он выполнял всегда. При условии, что получал желаемое. Так что, к тому времени когда я поступил на работу к Озано, длинная череда симпатичных девиц имела практически неограниченный доступ к страницам самого влиятельного книжного обозрения Америки только потому, что они ублажали Озано по первому его требованию. Мне нравился контраст между всем этим развратом и высокоинтеллектуальным и высоконравственным тоном еженедельника.
    
Я часто задерживался с ним допоздна в дни сдачи книжного обозрения в печать, потом мы обедали, пропускали по стаканчику-другому, и он отправлялся к очередной подружке. Всякий раз он пытался найти подружку и мне, но я говорил ему, что всем доволен в семейной жизни. Он, однако, не отставал. «Тебе все еще не надоело трахать свою жену?» — не уставал спрашивать он. Совсем как Калли. Я не отвечал, просто игнорировал вопрос. Его это не касалось. Тогда Озано качал головой и говорил: «Ты — десятое чудо света. Женат уже сотню лет и все трахаешь жену». Случалось, я удостаивал его раздраженным взглядом, и он добавлял, цитируя незнакомого мне автора: «Злодей тут не нужен. Время — враг». Эту цитату, свою любимую, он повторял часто и по разным поводам.
    
Работая у Озано, я приобщился к литературному миру. Мне всегда хотелось войти в него. Я думал, что там никто не ссорится и не выторговывает себе лучшие условия. Эти люди создавали литературных персонажей, которые вызывали всеобщую любовь. И мне представлялось, что создатели во многом походят на свои творения. На самом деле выяснилось, что литературный мир ничем не отличается от любого другого, разве что более безумный. Озано ненавидел всех этих людей. И читал мне на эту тему целые лекции.
    
— Единственный, кто требует особого отношения, это романист, — вещал Озано. — Все остальные — шваль. Авторы коротких рассказов, сценаристы, поэты, драматурги, гребаные литературные журналисты. Все мишура. Одна видимость. Никакой крепкой основы. А основа необходима, если ты пишешь роман. — Тут он делал какие-то пометки в лежащем на столе блокноте, и я понимал, что в следующем номере появится эссе об этой самой основе, без которой не бывает романистов.
    
Бывало, что он обрушивался на критиков и рецензентов. Если тираж падал, Озано во всем винил их.
    
— Конечно, эти говноеды умны, конечно, с ними интересно поговорить. Но они не могут написать ни одного достойного предложения. Они напоминают заик. По полчаса цедят одно слово.
    
Каждую неделю Озано публиковал на второй странице собственное эссе. Писал он блестяще, остроумно и едко, так что с каждым эссе врагов у него только прибавлялось. Один раз он высказался в защиту смертной казни. Указал, что на любом общенациональном референдуме за смертную казнь высказалось бы абсолютное большинство населения. А против выступил бы только элитарный слой общества, вроде читателей книжного обозрения, которому и удалось кое-где отменить смертную казнь. Он заявлял, что это деяние — заговор власть имущих. Он заявлял, что это государственная политика — выдать преступникам и беднякам лицензию на грабеж, нападение, изнасилование и убийство среднего класса. Что именно так государство позволяет своим гражданам, стоящим на нижних ступеньках социально-экономической лестницы, стравливать пар и не превращаться в революционеров. В высших государственных эшелонах подсчитали, что для общества это меньшая цена. Элита живет в безопасных районах, посылает детей в частные школы, нанимает частных охранников, а потому может не опасаться мести обманутого пролетариата. Он высмеивал либералов, утверждающих, что человеческая жизнь священна и государственная политика смертной казни является нарушением права человека на жизнь. Мы — те же животные, писал он, и относиться к нам надо, как к слонам, которых в Индии казнили, если те убивали людей. Он полагал, что слон в гораздо большей степени достоин снисхождения, чем наркоманы-убийцы, которым на пять-шесть лет обеспечивали комфортные тюремные условия, прежде чем выпускали на улицы, чтобы они вновь убивали средний класс. Он указывал, что англичане — самый законопослушный народ в мире, что английские полицейские даже ходят без оружия. Но при этом напоминал, что в Англии даже в девятнадцатом веке казнили восьмилетних детей за кражу кружевного носового платка. И делал вывод, что такие жесткие меры, искоренив преступность и защитив собственность, привели к созданию политически активного рабочего класса и установлению социализма. Одним своим предложением Озано особенно разъярил читателей: «Мы не знаем, является ли смертная казнь эффективным средством устрашения, но мы можем утверждать, что казненный человек больше убивать не будет».
    
Эссе он закончил, похвалив правителей Америки за их мудрость: низшие слои общества, получив лицензию на убийство, отказались от революционной борьбы.
    
Эссе было скандальным, но написал его Озано блестяще, и все его выводы казались очень логичными. Редакцию завалили сотнями писем самые известные представители интеллектуальной элиты. Некая радикальная организация собрала под своим письмом подписи самых известных писателей Америки. В нем содержалась просьба к издателю немедленно уволить Озано с поста главного редактора книжного обозрения. Озано не преминул опубликовать письмо в следующем выпуске еженедельника.
    
Но он был слишком знаменит, чтобы его уволили. Все с нетерпением ждали завершения работы над его «великим» романом. Тем самым, который гарантировал ему получение Нобелевской премии. Иногда, когда я заходил к нему в кабинет, он что-то писал на длинных желтых листах бумаги, которые при моем появлении тут же убирал в ящик, и я знал, что он прервал работу над книгой его жизни. Я не задавал ему вопросы о романе, а он сам ничего не рассказывал.
    
Несколько месяцев спустя он снова влип в историю. В эссе на второй странице еженедельника процитировал исследования, показывающие, что стереотипы не так уж далеки от истины. Что итальянцы — прирожденные преступники, что евреи умеют делать деньги лучше, чем кто бы то ни было, они — лучшие скрипачи и доктора и при этом чаще всего сдают родителей в дома престарелых. А ирландцы, благодаря то ли особому обмену веществ, то ли диете, пьяницы и гомосексуалисты, подавляющие в себе этот порок. И так далее. Сколько же было криков! Но Озано это не остановило.
    
По моему разумению, у него совсем съехала крыша. В одном из выпусков он отдал первую страницу под рецензию книги о вертолетах, которую написал собственноручно. Вертолеты по-прежнему сводили его с ума. Они заменят автомобили, и тысячи акров земли, скованных асфальтом дорог, вновь вернут природе. Они помогут укреплению родственных связей, потому что время, затраченное на дорогу к родственникам, существенно сократится. Озано не сомневался, что автомобили вскорости вымрут как мамонты. Может, потому, что ненавидел автомобили. На уик-энды в Хэмптонс он летал на зафрахтованном гидросамолете или вертолете.
    
Он заявлял, что незначительные технические усовершенствования приведут к тому, что управлять вертолетом станет так же просто, как автомобилем. Он указывал, что автоматическая коробка передач позволила сесть за руль миллионам женщин, которые не могли справиться с переключением скоростей. Этот пассаж вызвал возмущение феминисток. Мало того, на той же неделе на прилавках появилось серьезное исследование творчества Хемингуэя, написанное одним из наиболее уважаемых литературоведов Америки. У литературоведа было множество влиятельных друзей. На исследование он положил десять лет жизни. Конечно же, все книжные обозрения страны рецензию на это исследование поместили на первой странице. Все, кроме нашего. Озано отвел ей пятую страницу, да и то неполную — ограничился тремя колонками. Потом его вызвал издатель, и он провел три часа в кабинете последнего, объясняя свои действия. Вернулся, улыбаясь во весь рот, и радостно сообщил мне: «Мерлин, мальчик мой, я вдохнул жизнь в этого гребаного старикашку. Но я думаю, что тебе пора искать новую работу. Мне-то можно не волноваться, роман я практически закончил, а потом мне уже не придется думать о работе».
    
К тому времени я работал у него почти год и не мог понять, когда он может писать роман. Он трахал всех, до кого мог дотянуться, и ходил на все нью-йоркские вечеринки. Успел выдать на-гора короткий роман. Авансом получил за него сто тысяч долларов. Писал на работе, манкируя своими прямыми обязанностями, и уложился в два месяца. Критики хвалили его взахлеб, но продавался роман не очень, хотя и номинировался на Национальную книжную премию.[13] Я прочитал книгу: блестящий стиль, нелепые характеры, безумный сюжет. Роман показался мне глупым, несмотря на заложенные в нем сложные идеи. В том, что писал мастер, сомнений не было. Но назвать роман удачным я при всем желании не мог. Озано не спросил, прочитал ли я его. Очевидно, мое мнение его не интересовало. Скорее всего, он и сам знал, что роман — говно. Потому что как-то обронил: «Теперь у меня есть деньги. Чтобы закончить большую книгу». Словно извинялся.
    
Озано мне по-прежнему нравился, но со временем я начал его бояться. Потому что он, как никто другой, умел вывернуть меня наизнанку. Ему не составляло труда разговорить меня на любую тему, будь то литература, азартные игры, даже женщины. Причем тонко чувствовал все нюансы. Мог разобраться в моих чувствах лучше меня самого. Когда я рассказал ему о Джордане, его самоубийстве, последующих событиях, изменениях, происшедших в моей жизни, он долго думал, а потом высказал свою точку зрения.
    
— Ты держишься за эту историю, всегда возвращаешься к ней, и знаешь почему? — Он ходил между горами книг, наваленных на полу, и размахивал руками. — Потому что абсолютно уверен в том, что с этой стороны опасность тебе не грозит. Ты никогда не вышибешь себе мозги. До такой степени сознание у тебя не помутится. Ты знаешь, я к тебе отношусь крайне благожелательно, иначе ты бы не был моей правой рукой. И я доверяю тебе больше, чем кому бы то ни было. Послушай, я хочу тебе кое в чем признаться. На прошлой неделе мне пришлось переписать завещание из-за этой гребаной Уэнди. — Уэнди, его третья по счету жена, постоянно доставала Озано своими требованиями, хотя и вновь вышла замуж. При одном упоминании ее имени глаза у него стали бешеными. Но он тут же успокоился. Обаятельно мне улыбнулся. Улыбка эта превращала его в маленького мальчика, хотя ему уже перевалило за пятьдесят. — Надеюсь, ты не будешь возражать. Я назвал тебя моим литературным душеприказчиком.
    
Меня это, конечно, обрадовало и поразило, но мне не хотелось взваливать на себя такую ношу. Я не хотел, чтобы он до такой степени доверял мне и так меня любил. Потому что я таких чувств к нему не питал. Мне нравилось его общество, я восхищался его умом. И, пусть я и пытался это отрицать, меня завораживала его литературная слава. Я видел его богатым, знаменитым, могущественным, а его полное доверие как раз указывало на то, какой он уязвимый, и меня сей факт приводил в смятение. Потому что разрушил цельный образ Озано, сформировавшийся в моем воображении.
    
Но тут от завещания он перешел к моей персоне:
    
— Знаешь, если копнуть глубже, обнаружится, что Джордана ты презираешь, пусть и не решаешься признаться в этом даже самому себе. Я слушал эту твою историю уж не знаю сколько раз. Да, он тебе нравился, да, ты его жалел, возможно, даже понимал. Возможно. Но ты не можешь смириться с тем, что человек, которому судьба улыбнулась такой широкой улыбкой, покончил с собой. Потому что ты знаешь: жизнь у тебя в десять раз хуже, чем у него, но ты никогда не пойдешь по его пути. Более того, ты даже счастлив. Жизнь у тебя говняная, у тебя никогда ничего не было, ты работал как вол, кроме жены ни на кого не смотрел, да еще ты и писатель, отмахавший полжизни и ничего не достигший. И при этом ты действительно счастлив. Боже, да тебе до сих пор нравится трахать свою жену, а женат ты… десять? Пятнадцать лет? То ли ты самый бесчувственный глупец, то ли у тебя железная воля. Я бы поставил на второе. Ты живешь в собственном мире, делаешь там все, что захочешь. Ты полностью контролируешь свою жизнь. Никогда не попадаешь в передряги, а если такое все же случается, не паникуешь, принимаешь меры для исправления ситуации. Что ж, я восхищаюсь тобой, но не завидую. Я никогда не слышал от тебя грубого слова, но я не думаю, что тебе на все наплевать. Ты просто неуклонно следуешь заданным курсом.
    
Он ждал моей реакции. Улыбался, его зеленые глазки поблескивали. Я знал, что он подтрунивает надо мной, но понимал, где он и серьезен, и меня это обижало.
    
Я хотел сказать ему многое. О том, каково вырасти сиротой. О том, как мне недоставало основы, на которой зиждется поведение человека. Семейной атмосферы, социальной антенны, пуповины, которая привязывает к человеческому обществу. У меня был только брат, Арти. Когда люди говорили о жизни, я не мог взять в толк, о чем, собственно, речь, пока не женился на Вэлли. Вот почему я добровольцем ушел на войну. Я понимал, что война — это еще одна обязательная жизненная компонента, и не хотел лишиться и ее. Надо отметить, поступил я правильно. Пусть кому-то это и покажется странным, я рад, что побывал на войне. А вот чего Озано не понимал или о чем не считал нужным сказать, думая, что я и сам все знаю, заключалось в следующем: не так-то легко взять под контроль собственную жизнь. И счастье мы, конечно, представляли себе по-разному. В ранние годы моей жизни о счастье не могло быть и речи в силу внешних обстоятельств. Потом, в силу тех же внешних обстоятельств, я обрел некое подобие счастья. Наконец приложил руку к тому, чтобы стать счастливым: женился на Вэлли, создал семью, развил в себе способность писать, сумел прокормить жену и детей. Это было контролируемое счастье, которое я вырастил, создал из ничего. Естественно, я им очень дорожил. Я знал, что жизнь у меня ограничена жесткими рамками, кто-то мог сказать: пустая, буржуазная жизнь. У меня было мало друзей, я практически ни с кем не общался, не рвался к успеху. Я лишь хотел пройти по жизни, во всяком случае, так я тогда думал.
    
Озано, наблюдая за мной, улыбался.
    
— Суровый ты парень, такие мне еще не встречались. Никого не подпускаешь к себе. Ни с кем не делишься своими истинными мыслями.
    
На это я не мог не возразить:
    
— Послушай, если ты меня о чем-то спрашиваешь, я тебе отвечаю. Так что лучше делай это, потому что твоя последняя книга — дерьмо, а этим книжным обозрением ты руководишь как лунатик.
    
Озано рассмеялся.
    
— Я не об этом. Я никогда не упрекал тебя в неискренности. Когда-нибудь ты поймешь, о чем я. Особенно если начнешь бегать за телками и наткнешься на такую, как Уэнди.
    * * *
    
Уэнди иногда приходила в редакцию. Потрясающая брюнетка с безумными глазами и телом, заряженным сексуальной энергией. Очень умная, Озано даже давал ей книги на рецензию. Единственная из экс-жен, которая его не боялась и после развода постоянно доставала. Когда он вовремя не платил алименты, шла в суд и увеличивала причитающуюся ей сумму. Поселила у себя в квартире двадцатилетнего писателя и содержала его. Писатель крепко сидел на наркотиках, и Озано опасался за детей.
    
Истории, которые рассказывал Озано о жизни с Уэнди, казались мне совершенно невероятными. Однажды они приехали в гости, уже вошли в лифт, но Уэнди отказалась сказать ему, на каком этаже вечеринка, потому что они поссорились. Его охватила такая ярость, что он начал ее душить. От всей их совместной жизни сцена эта осталась для него самым дорогим воспоминанием. У нее почернело лицо, она мотала головой, но так и не сказала, на каком этаже вечеринка. Ему пришлось ее отпустить. Он понял, что она упрямее, чем он.
    
Иной раз, когда они ссорились по мелочам, Уэнди звонила в полицию и требовала, чтобы его выбросили из квартиры. Полиция приезжала и только разводила руками. Они видели груду одежды Озано, в клочки изрезанной ножницами. Она признавалась, что это ее работа, но Озано, мол, все равно не имел права бить ее. За кадром она оставляла маленькую подробность: не сообщала полиции, что мастурбировала с вибратором, сидя на груде изрезанных костюмов, рубашек и галстуков.
    
О вибраторе Озано много чего рассказывал. Уэнди ходила к психоаналитику, потому что не могла получить оргазм. Шесть месяцев спустя призналась Озано, что психоаналитик трахал ее. Половой акт являлся составным элементом психотерапии. Озано не ревновал. К тому времени он уже презирал Уэнди. «Презирал, — уточнял он. — Не ненавидел. Это разное».
    
Но Озано приходил в ярость всякий раз, получая счет от психоаналитика: «Я плачу этому сукиному сыну по сто долларов в неделю за то, что он трахает мою жену, и это называется современной медициной?» Он рассказал эту историю на коктейль-пати, который устраивала Уэнди. Она жутко разозлилась, перестала ходить к психоаналитику и купила вибратор. Каждый вечер до обеда на час запиралась в спальне, чтобы дети не мешали ей, и мастурбировала. Всегда получала оргазм. Установила твердое правило: в этот час ее никто не мог беспокоить, ни дети, ни муж. Вся семья, даже дети называли этот отрезок времени «часом счастья».
    
Ушел же от нее Озано, по его словам, после того, как она начала говорить, что Скотт Фицджеральд украл все лучшие идеи у своей жены Зелды. Что она стала бы величайшей писательницей, если бы муж не ободрал ее как липку. Озано схватил ее за волосы и ткнул носом в «Великого Гэтсби»: «Прочитай это, тупоумная сука. Прочитай десять предложений, а потом возьми книгу его жены. После этого приходи, и поговорим еще раз».
    
Она прочитала и первое, и второе, опять явилась к Озано и повторила все слово в слово. Он разбил ей нос, поставил по фонарю под каждым глазом и ушел навсегда.
    
А недавно Уэнди одержала еще одну сокрушительную победу над Озано. Он знал, что деньги, его деньги, которые должны идти на детей, она отдает своему молодому любовнику. Но однажды к нему пришла дочь и попросила денег на одежду. Объяснила, что гинеколог запретил ей носить джинсы из-за вагинальной инфекции, а когда она попросила мать купить ей платья, та ответила: «Обращайся к отцу». После развода прошло, между прочим, уже пять лет.
    
Чтобы избежать споров, Озано стал давать дочери деньги, положенные на содержание. Уэнди не возражала. Но через год подала на Озано в суд, потребовав всю не выплаченную ей сумму. Дочь дала показания в пользу отца. Озано не сомневался, что решение будет вынесено в его пользу. Но судья строго указал ему, что деньги на содержание детей по закону получает мать, и взыскал с него полную сумму за прошедший год. Так что Озано пришлось платить дважды.
    
Уэнди так радовалась своей победе, что потом попыталась наладить с ним отношения. На глазах детей он холодно заявил ей: «Более мерзкой суки, чем ты, я еще не встречал». Когда Уэнди пришла в редакцию, он не пустил ее в свой кабинет. И перестал давать ей работу. Она никак не могла понять, почему он ее презирает, и его это забавляло. Она честила его на все лады и распространяла слухи, что он никогда не удовлетворял ее, потому что у него не стояло. И вообще он — гомосексуалист, обожающий мальчиков. Она попыталась не допустить, чтобы дети проводили с ним лето, но на этот раз суд взял сторону Озано. А потом он опубликовал в национальном журнале остроумный рассказ, в котором выдал ей на всю катушку. Возможно, в реальной жизни он справиться с ней не мог, зато на бумаге выставил ее в самом неприглядном свете. А поскольку в литературном мире Нью-Йорка Уэнди не была чужой, узнали ее тут же. Ее это проняло, и на какое-то время она оставила Озано в покое. Но он по-прежнему не мог о ней слышать. От одного упоминания ее имени лицо Озано наливалось кровью, а в глазах появлялся безумный блеск.
    
Однажды он пришел на работу и сообщил мне, что киношники купили права на один его старый роман, чтобы поставить по нему фильм, и он должен лететь в Голливуд, чтобы обсудить сценарий. Расходы оплачивала киностудия. Он предложил взять меня с собой. Я согласился, но предупредил, что заскочу на день-другой в Вегас, чтобы повидаться с приятелем. Озано не возражал. Он вновь развелся, но еще не женился, а путешествовать в одиночку не любил, особенно по вражеской территории. Ему хотелось, чтобы его сопровождал друг. Так он, во всяком случае, сказал. А поскольку я никогда не был в Калифорнии, билет на самолет мне оплачивали да еще сохраняли жалованье, отказываться от такого предложения не имело смысла. Я и предположить не мог, что эта поездка положит начало серьезным переменам в моей жизни.
   
   
    
     
Глава 24
    
    
Я был в Вегасе, когда Озано закончил обсуждение сценария, поэтому я срочно вылетел в Лос-Анджелес, чтобы уже с ним вернуться в Нью-Йорк. Калли хотел, чтобы я пригласил Озано в Вегас, ему не терпелось с ним познакомиться, но Озано наотрез отказался. Поэтому мне пришлось лететь в Лос-Анджелес.
    
Никогда я не видел Озано таким злобным, как в тот день, когда вошел в его люкс в отеле «Беверли-Хиллз». Он считал, что киношники в грош его не ставят. Разве они не знали, что он мировая знаменитость, любимец литературных критиков от Лондона до Дели, от Москвы до Сиднея? Его книги переведены на тридцать языков, включая несколько славянских. Он, правда, не упомянул, что все фильмы, которые снимались по его книгам, приносили только убытки.
    
Злился Озано и по другому поводу. Его эго не могло смириться с тем, что режиссер фильма считался более важной фигурой, чем писатель. Когда Озано попытался выбить эпизодическую роль для одной своей подружки, у него ничего не вышло, и он разозлился еще больше. А как же не злиться, если роли получили и подружка оператора, и подружка актера второго плана. Гребаный оператор, паршивый актер второго плана пользовались большим влиянием, чем великий Озано. Мне оставалось лишь надеяться, что мы сядем в самолет до того, как он совершенно обезумеет, разнесет всю студию и попадет в каталажку. Но улетали мы завтрашним утром, так что предстояло продержаться день и простоять ночь. Чтобы хоть как-то занять время и успокоить Озано, я повез его к агенту, подтянутому, симпатичному любителю тенниса, у которого в шоу-бизнесе было множество клиентов. А уж таких красавиц, что заглядывали в его офис, видеть мне доводилось крайне редко. Звали его Доран Радд.
    
Доран сделал все, что в его силах, но когда судьба играет против тебя, никто и ничто помочь не в силах.
    
— Тебе нужно хорошенько отдохнуть, — вкрадчиво начал Доран. — Расслабиться, пообедать с очаровательной спутницей, потом стравить давление и выспаться. Я бы прописал тебе минетную пилюлю. — С женщинами Доран был само очарование, с мужчинами — ставил их на положенное им место.
    
Для приличия Озано поупирался. В конце концов, знаменитый писатель, будущий нобелевский лауреат не может ложиться в кровать с какой-то девчушкой. Но агенту не впервой приходилось иметь дело с такими, как Озано. И свой маневр он знал. Доран Радд подкладывал девочек и президенту Соединенных Штатов, и государственному секретарю, и крупнейшему телепроповеднику-евангелисту, программа которого собирала миллионы зрителей. Доран потом говорил, что не видал более озабоченного мужика.
    
Сцена укрощения Озано доставила мне массу удовольствия. Это в Вегасе девочек присылали в номер, как пиццу. Тут работа шла на более высоком уровне.