1 2 3 4 5 
Моя маленькая!      

       

– Такое изумительное стихотворение. —      

– Марина, сердце мое, я так несвязно пишу. Сейчас день самый   синий и жаркий, – так все шумит, что я не могу думать. – Я пишу,   безумно торопясь, так как Вахтанг Леванович едет в Москву – и мне сроку   полчаса. – Марина, умоляю вас, мое сердце, моя Жизнь – Марина! – не   уезжайте в Крым пока, до 1-го августа. Я к 1-му приеду, я умру, если не увижу   вас, – мне будет нечем жить, если я еще не увижу вас.      

– Марина, моя любимая, моя золотая, не уезжайте – я не знаю,   что еще сказать.      

Люблю вас больше всех и всего и – что бы я ни говорила –   через все это.      

– Марина, милая, нежная, дорогая, целую вас, ваши глаза,   руки, целую Алечку и ее ручки за письмо, – презираю отца, сына и его   бездарную любовь к «некоей замужней княгине», – огорчена, что Володя не   пишет, по-настоящему огорчена. —      

Сердце мое, Марина, не забывайте меня.      

Ваша Соня.       

       

Дневник пишу для Вас.      

По дороге в Рузаевку я дала на одной из станций телеграмму   Володе:      

       

Целую вас – через сотни      

Разъединяющих верст!      

       

Даю телеграфисту, а он не берет срочно подобную   телеграмму, – говорит, это не дело. Еле умолила.      

Целую.      

Молюсь за вас.      

       

P. S. – Против моего дома церковь, я хожу к утрене и   плачу.      

Соня.       

       

После Сонечкиного отъезда я малодушно пошла собирать ее по   следам. Мне вдруг показалось – я вдруг приказала себе поверить, что – ничего   особенного, что в ее окружении – все такие.      

Но, к своему удивлению, я вскоре обнаружила, что Сонечки   все-таки – как будто – нет, совершенно так же, как за неимением папиросы   машинально суешь себе в рот – что попало длинного: карандаш – или зубную щетку   – и некоторое время успокаиваешься, а потом, по прежнему недомоганию,   замечаешь, что – не то взял.      

Студийцы меня принимали, по следу Сонечкиной любви, отлично,   сердечно, одна студийка даже предложила мне, когда Ирина вернется из деревни,   взять ее с собой – в какую-то другую деревню... мы несколько раз с ней   встретились – но – она была русая и голубоглазая – и вскоре обнаружилось, что   Сонечка совсем ни при чем. Это была – моя знакомая. Моя чужая новая знакомая.      

Как в книге – «продолжение следует», здесь продолжения – не   следовало.      

       

Продолжение следовало – с Володей, наше продолжение,   продолжение прежних нас, до-Сонечкиных, не разъединенных и не сближенных ею.   Казалось бы – естественно: после исчезновения между нами ее крохотного   физического присутствия, нам это крохотное физическое отсутствие, чуть   подавшись друг другу, восполнить, восполнить – собою, то есть просто сесть   рядом, оказаться рядом. Но нет – как по уговору – без уговору – мы с ее   исчезновением между нами – отсели, он – в свой далекий угол, я – на свой   далекий край, на целую добрую полуторную Сонечкину длину друг от друга.   Исчезнувшая между нами маленькая черная головка наших голов не сблизила. Как   если бы то, с Сонечкой, нам только снилось и возможно было только с ней: только   во сне.      

Но тут должно прозвучать имя: Мартин Иден.      

– Это – больше, чем можно сказать: и вещь, и герой, и автор.   Больше, чем мне  можно сказать... Когда-нибудь, когда   расстанемся... – Марина Ивановна, прочтите Мартина Идена, и когда дойдете   до места, где белокурый всадник на белом коне – вспомните и поймите – меня.      

Девятнадцать лет спустя, девятнадцать с половиной лет   спустя, в ноябре 1937 г., иду в дождь, в Париже, по незнакомой уличке, с   русским спутником Колей – чуть постарше тогдашнего Володи.      

– Марина Ивановна! А вот книжки старые – под дождем – может   быть хотите посмотреть?      

Приоткрываю брезент: на меня глазами глядит Мартин Иден.      

Теперь – пояснение. Дико было бы подумать обо мне, живущей   только мечтой и памятью, что я то Володино завещание – забыла.      

Но – так просто войти в лавку и спросить Мартина Идена?      

Как Володя когда-то вошел в мою жизнь – сам, как все большое   в моей жизни приходило само – или вовсе не приходило, так и Мартин Иден должен   был прийти сам.      

Так и пришел – ныне, под дождем, по случайному слову   спутника.      

Так и предстал.      

Мне оставалось – только протянуть руку: ему, утопающему под   дождем и погибающему от равнодушия прохожих. (Вспомним конец Мартина Идена и   самого Джека Лондона!)      

В благополучной лавке – нового неразрезанного Мартина Идена,   любого Мартина Идена, очередной экземпляр Мартина Идена – было бы   предательством самого Володи, тройным предательством: Джека Лондона, Мартина   Идена и Володи. Торжеством той la Chose Etablie[38], биясь об которую они все трое жизнь отдали.      

А так – под дождем – из-под брезента – в последнюю минуту   перед закрытием – из рук равнодушной торговки – так это просто было спасением:   Мартина Идена и памяти самого Володи. Здесь Мартин Иден во мне нуждался, здесь   я ему протягивала руку помощи, здесь я его, действительно, рукой – выручила.      

И вот, в конце этой бессмертной книги – о, я того белокурого   всадника тоже не искала, и даже не ждала, зная, что предстанет – в свой срок на   своей строке! – в конце этого гимна одинокому труду и росту, этого гимна одиночеству    в уже двенадцатый его час в мире...      

– видение белого, но не всадника: гребца, пловца,   тихоокеанского белолицего дикаря стойком на щепке, в котором я того белокурого   всадника (никогда не бывшего, бывшего только в моей памяти) – узнала.      

       

Девятнадцать лет спустя Мартин Иден мне Володю – подтвердил.      

       

Однажды я читала ему из своей записной книжки – З-ского,   Павлика, Сонечку, себя, разговоры в очередях, мысли, прочее – и он, с некоторой   шутливой горечью:      

– Марина Ивановна, а мне все-таки обидно – почему обо мне   ничего нет? о – нас? о – нашем?      

...Вы понимаете, я в мире внешнем, в жизни, вас ни к чему не   ревную, но в мире мысли и – как бы еще сказать? Я сам никогда ничего не   записываю – у меня и почерк детский – я знаю, что все – вечно, во мне – вечно,   что все останется и в нужной час – встанет, все, каждое наше с вами слово. У   меня даже чувство, что я, записывая, что-то – оскорбил бы, умалил бы... Но вы –   другое, вы писательница...      

– А вы это когда-нибудь, хоть раз за всю нашу дружбу,   заметили, Володя?      

Он, усмехнувшись: – Другие – говорили...      

– Стойте, Володя! А у меня есть про вас – две строки, конец   стихов, никогда не написанных:      

       

Если бы царем вас Бог поставил,      

Дали б вам прозвание – Тишайший.      

       

Глазами вижу, как спускает стих себе в грудь и там    его слушает. И, с началом усмешки:      

– Марина Ивановна. Это я только с вами – такой – тихий.      

       

Я еще нигде не сказала об его улыбке: редкой, короткой,   смущенной, себя – стыдящейся, из-под неизменно опущенных глаз – тех –   снисходительных и даже снисходящих, которыми он смотрел, верней несмотрел на   меня, когда я заводила о З-ском. Улыбка с почти насильственным сведением   расходящихся губ, приведением их на прежнее место – несмеха. Странно, но верно,   и прошу проверить: такая улыбка бывает у двухгодовалых, еще мало говорящих   детей, с неизменным отводом, а иногда и зажатием – глаз. Да, у Володи была детская    улыбка, если отказаться от всех общих мест, которые с детским связаны.      

И еще – такая улыбка (скрытого торжества и явного смущения)   бывает на лицах очень молодых отцов – над первенцем: непременно – сыном. Если в   с трудом сводимых губах было смущение, то в глазах было – превосходство.      

Володя, Володя, когда я где-нибудь, на чьем-нибудь лице –   двухгодовалого ребенка ли в сквэре, сорокалетнего ли английского капитана в   фильме – вижу начало  этой улыбки – ни сквэра, ни фильма, ни ребенка, ни   капитана – то кончается  эта улыбка – вашей.      

И все – как тогда.      

       

Мы с ним никогда не говорили про Сонечку. Я знала, что он ее   по-другому любит, чем я, и она его по-другому, чем меня, что мы с ним на ней не   споемся, что для него она – меньше, чем есть, потому что была с ним – меньше,   чем есть, потому что всем, что есть – была со мною, а сразу с двумя порознь   нельзя быть всем, можно только с двумя вместе, то есть втроем, как оно в нашем   втроем и было, а оно – кончилось.      

Я даже не знаю, писал ли он ей.      

Наша беседа о ней непременно была бы спором, я чувствовала,   что у него к ней – нет ключа, – и чтобы все сказать: он для нее был   слишком молод, слишком молод для ее ребячества, под которым он в свои двадцать   лет не мог прочувствовать всей беды и судьбы. Для него любить было – молиться,   как молиться – такому маленькому, которого, и встав на колени, неизбежно   окажешься – и выше, и старше?      

Смолк и наш граммофон, оказавшийся только Сонечкиным   голосом, тем вторым одновременным голосом, на отсутствие которого у себя в   груди она так часто и горячо жаловалась.      

Сонечка, с граммофоном, с зеленым креслом, с рыжими   непроданными башмаками, с ее  Юрой, с ее  Володей, и даже с ее    мною, со всем своим и всей собой, вся переселялась в мою грудь, а я – с нею в   груди – вся переселилась в будущее, в день нашей встречи с ней, в который я   твердо верила.      

Все эти дни без нее – я точно простояла, точно застясь рукой   от солнца, как баба в поле – не идет ли? Или проспала, как девочка, которой   обещали новую куклу – и вот она все спит, спит, спит, и встает – спит, и   ложится – спит, – лишь бы только время прошло! Или – как арестант,   ежедневно зачеркивающий на стене еще одну палочку. Как навстречу идут – так я   жила ей навстречу, шла ей навстречу – каждым шагом ноги и каждым мигом дня и   помыслом лба – совсем как она, тогда, по шпалам, по направлению к Москве, то   есть – ко мне.      

О, я совсем по ней не скучала – для этого я слишком ей   радовалась!      

Вот ее отзвуки – в моей записной книжке тех дней:      

«Сейчас предо мной Алины колени и длинные ноги. Она лежит на   крыше, спустив ноги на подоконник. – Марина! Вот облако плывет, –   может быть это душа вашей матери? – Марина, может быть сейчас к нашему   дому подходит Русалочка, – та, которой было триста лет? (И крестится,   заслышав с улицы музыку.) – Марина! Марина! Марина! Как дым летит, Боже мой!   Ведь этот дым летит всюду, всюду! Марина, может быть это дым от поезда, в   котором едет Сонечка? – Марина, может быть это дым от костра Иоанны? А   сколько душ в этой вышине, правда?»      

       

...»О женщинах не скажу, потому что всех вспоминаю с   благодарностью, но люблю только Сонечку Голлидэй».      

       

       

«Когда я думаю о приезде Сонечки   Голлидэй, я не верю; такого счастья не бывает.      

Думаю о ней – опускаю главное – как о   новом кольце, как о розовом платье, – пусть это смешно звучит: с   вожделением.      

Потому что это не Сонечка приедет – а   вся Любовь».      

       

       

       

«Мечтаю о Сонечке Голлидэй, как о куске   сахара: верная  – сладость».      

       

       

(Пусть вся моя повесть – как кусок сахара, мне по крайней   мере сладко  было ее писать!)      

       

– Марина Ивановна! Сегодня наш последний вечер. Я завтра   уезжаю на Юг.      

– Последний... завтра... Но почему же вы, как вы могли мне   раньше...      

– Марина Ивановна! – голос настолько серьезный, что   даже – остерегающий, – не заставляйте меня говорить того, что не нужно:   мне – говорить, вам – слышать. Но будьте уверены, что у меня на то были –   серьезные причины.      

– Скрыть от меня – конец? Ходить как ни в чем не бывало, а   самому – знать? одному знать?      

– Нну, если вы уж решительно хотите...      

– Ни решительно, ни нерешительно, я просто – ничего не хочу,   Бог с вами совсем! Мне просто – все это – приснилось, ну – лишний раз – все    приснилось!      

– Марина Ивановна! Вы все-таки человек, и я – человек, а   человеком быть – это чувствовать боль. Зачем же мне, которому вы дали столько   радости, только радость, было причинять вам эту боль – до сроку? Достаточно   было – моей.      

– Володя, вы твердо решили?      

– Уже чемодан уложен.      

– Вы один едете?      

– Нет, нас несколько. Несколько – студийцев. Потом я от них   отделюсь.      

– Я вас правильно понимаю?      

– Да.      

– А – родители?      

– Они думают – играть. Все думают – играть. Только – вы.   Марина Ивановна, мне здесь больше делать нечего. Здесь – не жизнь. Мне    здесь – не жизнь. Я не могу играть в жизнь, когда другие – живут. Играть, когда   другие – умирают. Я не актер.      

– Я это – всегда знала.      

– А теперь забудем и будем проводить вечер как всегда.      

И вечер прошел – как всегда, и прошел  – как всегда,   всякий.      

       

В какую-то его минуту, я – как завеса с глаз!      

– А Ангел-то были – вы, Володечка!      

– Что? (и, поняв, смущенно) – Ах, вы об этом... (И уже –   твердо) – Нет, Марина Ивановна, я – не ангел: моя самая большая мечта   когда-нибудь стать человеком.      

Потом, тем самым, не своим: Сонечкиным, сонным, спящим,   самому себе, не мне – голосом:      

– Я может быть был слишком честным...      

И, еще спустя:      

– Карл Великий – а может быть и не  Карл Великий –   сказал: – «С Богом надо говорить по-латыни, с врагом – по-немецки, с женщиной –   по-французски...» (Молчание) – И вот – мне иногда кажется – что я с женщинами   говорю по-латыни...      

       

(Если я его тогда не обняла... но он не этого хотел от меня   – и не этого от себя со мною...)      

       

Перед самым его уходом, но еще в комнате – уже почти   светлой:      

– Марина Ивановна, вам всегда нравился мой перстень.   Возьмите его! Я с первой минуты хотел вам его подарить, и с тех пор – чуть ли   не каждую нашу встречу, но все – чего-то – ждал. Теперь оно настало. Это не   подарок, Марина Ивановна, это – дань.      

– Володя! Это, кажется, первое кольцо, которое мне    дарят, всегда – я, и (сняла и держу) если я до сих пор вам не подарила – этого,   то только потому, что уже дарила и Ю. З., и Павлику, а скольким – до них! Я не   хотела, я не могла, чтобы вы этим – как-то – стали в ряд.      

– А как  я им завидовал! Теперь могу сказать. И   Павлику, и З-скому – что с вашей  руки – и такие прочные! Прямо (смеясь)   – сгорал от зависти! Нет, Марина Ивановна, вы мне его непременно дадите, и я   этим – не стану в ряд, в Студии – стал бы в ряд, но там, куда я еду... А если   бы даже – в том  ряду стоять не обидно.      

Любуясь: – И щиток – пустой. Для имени. Я так привык его   видеть на вашей руке, что теперь моя собственная мне будет казаться вашей.   (Держа на отлете.) – А у З-ского – меньше. У З-ского – с китаянки, а у меня – с   китайца, с китайского мудреца.      

– Самого простого кули, Володечка.      

– А если он еще вдобавок и кули... весь социальный вопрос   разрешен!      

Шутим, шутим, а тоска все растет, растет...      

– Володя, знаете для чего существуют поэты? Для того, чтобы   не стыдно было говорить – самые большие вещи:      

       

И сохранят всегда мои дороги —      

Твою печать.      

       

Стоим под моими тополями, когда-то еле-зелеными, сейчас –   серебряными, и до того серебряными, что ни веток ни ствола не видно.      

– Нет, нет, Марина Ивановна, вы не думайте, это еще не   последний раз, я еще завтра, то есть – уже сегодня, я еще раз сегодня приду –   за карточками детей – и совсем проститься.      

       

Когда он «на следующий день» пришел, и я, впервые после той   нашей, уже век назад, первой и единственной дневной прогулки, увидела его при   свете и даже – на солнце, я просто обмерла:      

– Володя! Да что же это такое? Да вы же совсем не черный? Вы   же – русый!      

– И даже светло-русый, Марина Ивановна.      

– Господи, а я-то целые полтора года продружила с черным!      

– Вы, может быть, еще скажете, что у меня глаза –   черные? – он, с немножким грусти.      

– Нет, сине-серые, это я всегда знала, и с серыми –   дружила... Но эти волосы – сон какой-то!      

– Марина Ивановна, боюсь, – в голосе под слоем шутки   явная горечь, – что вы и все остальное мое видели по-своему! Всего меня, а   не только (презрительный жест к волосам) – это!      

– А если  – разве плохо видела?      

– Нет, Марина Ивановна, хорошо, даже слишком хорошо, потому   и боюсь с вами – дневного света. Вот я уже оказался – русым, а завтра бы   оказался – скучным. Может быть – хорошо, что я еду?      

– Володя! Не выводите меня из себя, из моего последнего с   вами терпения, из нашего последнего с вами терпения! Потому что сами не   обрадуетесь – и еще, может быть, не уедете! У меня полон рот, понимаете, полон   рот – и я сейчас всем этим – задохнусь!      

– Не  надо, Марина Ивановна.      

       

Сидим теперь в той чердачной комнате, откуда Аля лезла мне   навстречу на крышу.      

– Алечка! У меня к тебе просьба: почитай мне мамины стихи!      

– Сейчас, Володечка!      

Прибегает с малиновой книжкой, которая у нее в кухне под   подушкой.      

       

Серый ослик твой ступает прямо,      

Не страшны ему ни бездна, ни река...      

Милая Рождественская Дама,      

Увези меня с собою в облака!      

       

Я для ослика достану хлеба...      

       

Голосок журчит...      

       

Марина Ивановна, я вам подарок принес! Мою любимую книгу –   про Жанну д'Арк – вы не знаете? Марка Твена – замечательную.      

Раскрываю: надпись. Не читая – закрываю.      

– Марина Ивановна, я всегда хвастался – что у меня свой   оружейный склад – свой музей – и своя библиотека – и никому не показывал,   потому что у меня были ровным счетом: гишпанская пиштоль, перстень и две книги;   Мартин Иден – и эта. Теперь у вас – весь мой арсенал – весь мой музей – и вся   моя библиотека. Я – чист.      

– Марина! (Алин голос.) А мне можно подарить Володе мой   «Волшебный фонарь»? Чтобы он читал в вагоне, если уж очень будут ругаться   солдаты. Чтобы он им  читал, потому что они тогда от удивления   усмирятся, а потом заснут. Потому что деревенские, от стихов, всегда засыпают.   Я когда Наде читала стихи, она всегда спала.      

Володя, целуя ручку и в ней книжку: – Я не с солдатами еду,   Алечка, а с сумасшедшими, говорят – тихими, но сейчас тихих нет, сейчас – все   буйные.      

– Ну, они  уж от Марининых стихов – не заснут!      

       

– Володя, а мы с Мариной вам письма написали на дорогу, как   когда-то писали папе, чтобы читал в вагоне. Это – наши прощальные голоса.      

       

– Когда ваш поезд?      

– Скоро. Мне уже идти нужно.      

– А проводить?..      

– Нет, Марина Ивановна, я хочу с вами проститься – здесь.      

       

– Теперь посидим перед дорогой.      

Садимся в ряд, на узкий диван красного дерева. Аля вслух   молится: – Дай, Господи, Володе счастливо доехать и найти на Юге то, что ищет.   И потом вернуться в Москву – на белом коне. И чтобы мы еще были живы, и чтобы   наш дом еще стоял. Аминь.      

Крестимся, встаем, сходим по узкой мезонинной лестнице в   вечную тьму коридора. На мое извечное движение – идти с ним дальше:      

– Не провожайте дальше. Трудно будет идти.      

Последняя минута. Скажу или нет? Скажет или —      

Просто, как если бы всю жизнь только это и делал, обнимает   меня за голову, прижимает к груди, целует в голову, целует в лоб, целует в   губы.      

Потом трижды крещу, творю над его лбом, плечами, грудью тот   основной = крест его лица.      

Отступил: уже за порогом. И через порог, уже без руки:      

– Прощайте, Марина (и гору глотнув) – Ивановна.      

       

Милый Володя!      

       

Желаю, чтобы в вагоне не было душно, чтобы вас там кормили,   хорошо обращались, никто к вам не приставал бы, дали бы вам открытое окно.   Хочу, чтобы вся дорога была так хороша и восторженна, как раньше. Вы уезжаете,   наш последний настоящий друг.      

Володя! Я сейчас подняла голову и была готова заплакать. Я   очень грущу. Вы последний по-настоящему любили нас, были так нежны с нами, так   хорошо слушали стихи. У Вас есть Маринина детская книга. Вы ее будете читать и   вспоминать, как читала Вам – я. Скоро опять кто-нибудь поедет в Киев и мы опять   Вам напишем письма.      

Володя. Мне кажется неправдой, что скоро Вас не будет. О,   Господи! Эти вагоны не подожгут, потому что все пассажиры невинные.   Постарайтесь быть незаметным и придумайте себе хорошую болезнь. Может случиться   ужасно...      

Эти напутственные Алины ужасы – не уцелели, потому что тут   же послышался Володин прощальный стук, и письма ее себе в тетрадку я   допереписать не успела. Думаю, что следовало описание водворения Володи на   киевском вокзале из сумасшедшего вагона – в фургон, как самого опасного из   сумасшедших.      

       

На книге о Жанне д'Арк было надписано:      

– Мы с вами любим – одно.      

       

Потом было письмо, одно-единственное, в несколько строк.      

Письмо кончалось: – Твердо надеюсь, что мы с вами еще   встретимся. Этой верой буду жить.      

Потом началось – молчание.      

       

Стук в дверь. Открываю – Сонечка.      

Радость? Нет. Удар – такой силы, что еле устаиваю на ногах.      

А в ушах – родной поток: – Марина... и что-то еще, и еще, и   еще, и опять: – Мар-рина... и только постепенно встают из потока слова: –   только час, только час, только час. – У меня только час... У меня с вами   только час. Я только что приехала и сейчас опять уезжаю... У нас с вами только   час! Я только для вас приехала. Только час!      

На лестнице сталкиваемся с квартирантами, спускающимися.      

Сонечка: – Я Софья Евгеньевна Голлидэй, мне вам нужно   сказать два слова.      

Отец и сын покорно сворачивают обратно вверх. Стоим все на   лестничной площадке.      

– Гадкие люди! Как вы можете так эксплуатировать женщину,   одну, без мужа, с двумя маленькими детьми?!      

– Да мы... да мы...      

– Вы вламываетесь в кухню, когда она спит, чтобы мыться   (фыркая, как три кошки)... под струей! Точно вы от этого чище! Вы продаете ее   часы и не даете ей денег! Вы в ее комнате, где ее книги и тетради, развешиваете   свое поганое грязное белье!      

– Но – позвольте... Софья Евгеньевна? – молодой,   обидчиво – мы только мокрое чистое развешиваем!      

– Ну, чистое – все равно поганое. Потому что есть чердак, с   балками, но вам лень туда лезть.      

– Но там пол проваливается, балки на голову падают...      

– И чудесно, если проваливается... и чудесно, если падают...      

– И, в конце концов, Марина Ивановна нам эту комнату – сдала.      

– Но вы ей ни разу не заплатили.      

– Это потому, что у нас сейчас нет денег: мы не   отказываемся...      

– Словом, это – бездарно, все ваше поведение с Мариной,   без-дарно. И даже преступно. Вы, когда весь двор был полон солдатами – не   разбудили ее среди ночи? Не просунули ей в щель какие-то идиотские мемуары и   портреты – и целую мальтийскую шпагу?      

– Но Марина Ивановна сама говорила, что если в случае...      

– Я знаю, что – сама. А вы – пользуетесь. А если бы ее –   расстреляли?      

(Отец молчит и тяжело сопит, внутренне со всем согласный.)      

– Словом, помните: я сейчас уезжаю. Но я вернусь. И если я   узнаю, что вы – вы меня поняли? я наведу на вас беду– болезнь – и тиф, и   чесотку, и что угодно – я вас просто прокляну.       

(Нужно сказать, что после этого поляки присмирели, а впрочем,   с первыми холодами – съехали. Прибавлю, что они были неплохие люди, а я –   большая дура.)      

       

Сидим наверху, на диване Володиного прощания. Комната вся в   косых лучах – слёз.      

– Марина, я очень странно себя чувствую – точно я уже умерла   и посещаю места... – Марина, а граммофон – еще играет?      

– С тех пор не заводила, Сонечка.      

– И Володечки нет. Не то, что нет – его ведь часто не было –   а вот то, что не войдет... Только неделя как уехал? Жаль...      

...Если бы я знала, что все так будет ужасно, я бы может   быть не пришла к вам в первый раз?      

Это сюда кот к вам лазил, в дыру в окне? Каждую ночь – в   котором часу? Марина, может быть это моя смерть была – он ведь валерьянкой   пах? – когда умирают, ведь тоже пахнет эфиром... Потому что зачем ему было   лазить, раз нечего было есть? Он за мной приходил, Марина, за нашей смертью, за   концом этого всего... Такой светло-светло-серый, почти совсем невидный – как   рассвет? И весь в слюнях? О, какая гадость, Марина, какая гадость! Ну, конечно,   это был не -кот, Марина – уже по вашей покорности... А я в эти часы не   спала и плакала, ужасно плакала, Марина, по вас, по мне...      

...Марина, если вы когда-нибудь узнаете, что у меня есть   подруги, подруга, – не верьте: все тот же мой вечный страх одиночества,   моя страшная слабость, которую вы никогда не хотели во мне признать.      

И – мужчина – не верьте. Потому что это всегда туман – или   жалость – вообще самозабвение.      

Вас же я любила в здравом уме и твердой памяти и все-таки   любила – безумно.      

Это,  Марина, мое завещание.      

       

...Завещаю вам Юру, он не такой ничтожный, какой даже нам    кажется, не такой бездушный... Я не знаю, в городе ли он сейчас, у меня был   только час, и этот час – ваш – и я не смею просить вас... Марина! Я не смею вас   просить, но я буду вас умолять: не оставьте Юру! Вы иногда о нем с добротой   —хоть думайте... А если зимой встретите (я, конечно, осенью вернусь), скажите   ему, но только не прямо – он этого не любит – ну, вы – сумеете! – что если   я даже выйду замуж, он из ангелов все-таки мой любимый...      

А Володю бы я всю жизнь любила, всю жизнь любила, но он не   мог меня любить – только целовать – да и то (чуть рассмеявшись) как-то нехотя,   с надсадом. Оттого и целовал так крепко.      

У вас чувство – он когда-нибудь вернется?      

       

...И Алечки моей нет... Передайте ей, когда вернется из   своего Крылатского (какое название чудесное!), что я бы такую дочку хотела,   такую дочку – хотя я знаю, что у меня их никогда не будет.      

Почему, Марина, мне все ваше пришлось полюбить, все до   последней паутины в доме, до последней трещины на доме? Чтобы все – потерять?      

...Который час? Ах, это у вас – в «Приключении» – она все   спрашивает: который час? И потом опять: который час? И никогда не слышит   ответа, потому что это не «который час», а: когда – смерть? Марина, нельзя все   вернуть назад, взять и повернуть – руками – как реку? Пустить – обратно? Чтобы   опять была зима – и та сцена – и вы читаете «Метель». Чтобы был не последний   раз, а – первый раз?      

О, если бы мне тогда сказали, что все это так кончится! Я бы   не только не пришла к вам в первый раз, я бы на свет прийти – отказалась...      

Но все-таки – который час, Марина? Это уже я – сериозно.   Потому что меня к вам – не хотели пускать, я еле умолила, дала честное слово,   что ровно в четыре буду на вокзале...      

Марина, зачем я еду? Ведь я никого не убью – если не поеду?   ведь – никто не умрет? Марина, можете ли вы меня понять? Я сейчас уезжаю от   вас, которая для меня – все – потому что дала слово в четыре быть на вокзале. А   на вокзале – для чего? Кто это все сделал?      

– Нет, Марина, не стоит рассказывать и времени уже нет.   (Который час, Марина?) Было – как везде и всегда было и будет без вас: – не   было,  я не была, ничего не было. Я сейчас (навзрыд плачет) в первый раз за   весь этот месяц – живу, последний час перед смертью – живу, и сколько бы мне   еще ни осталось жить, Марина – это был мой последний час.      

Встали, идем. Останавливаемся на пороге кухни:      

– И моей Ирины нет. Я знала, что ее нет, но как-то не ждала   пустой кроватки... (Сама себе, потерянно:) – Галли-да, Галли-да...      

– Марина, я хочу пройти к вам – с фонарем проститься, с   граммофоном... Ах, я забыла – там теперь поляки и «мокрое чистое» белье...      

– Марина! Не провожайте меня! Даже на лестницу! Пусть будет   так, как в первый раз, когда я к вам пришла: я – по ту сторону порога, вы – по   эту, и ваше любимое лицо – во тьме коридора.      

Я ведь еду с «второй партией» (смеясь сквозь слезы) – как   каторжанка! Сонька-каторжанка и есть. Я не могу после вас – остаться с ними! Я   их убью или сама из окна выброшусь! (Тихо, почти шепотом:)      

       

От лихой любовной думки      

Как поеду по чугунке,      

Распыхтится паровоз,      

И под гул его угрюмый      

Буду думать, буду думать,      

Что сам Черт меня унес...      

       

Марина! Как ужасно  сбывается! Потому что это сам   Черт меня уносит от Вас...      

Последние ее слова в моих ушах:      

– Марина! Я осенью вернусь! Я осенью вернусь!      

       

– Ну что, видели вашу Сонечку?      

– Сонечку? Когда?      

– То есть как – когда? Вчера, конечно, раз она вчера же   уехала. Неужели она к вам не зашла? Так вот она какая неверная.      

«Не знаю отчего, мне вдруг представилось, что комната моя   постарела... Стены и полы облиняли, все потускнело; паутины развелось еще   больше. Не знаю отчего, когда я взглянул в окно, мне показалось, что дом,   стоящий напротив, тоже одряхлел и потускнел в свою очередь, что штукатурка на   колоннах облупилась и осыпалась, что карнизы почернели и растрескались и стены   их темно-желтого цвета стали пегие.      

Или луч солнца, внезапно выглянув из-за тучи, опять   спрятался под дождевое облако, и все опять потускнело в глазах моих, или, может   быть, передо мною мелькнула так неприветно и грустно вся перспектива моего   будущего, и я увидел себя таким, какой я теперь, ровно через пятнадцать лет,   постаревшим, в той же комнате, так же одиноким...»      

       

После первого удара, на который я ответила камнем всей   подставленной груди, смертным холодом сердца, бессмертным холодом лба –   цезаревым (смеяться нечего!) – и ты, Брут? – в котором я слышу не укор, а   – сожаление, а – снисхождение: точно Брут – лежит, а Цезарь над ним –   клонится...      

Но сократим и скажем просто: я не поняла, но приняла –   именно как принимают удар: потому что ты – тело, и это тело было по дороге.      

До моего отъезда из России – в апреле 1922 года, то есть   целых три года, я не сделала ни одной попытки разыскать Сонечку, три года   сосуществования с нею в одной стране я думала о ней, как об умершей: минувшей.   И это – с первой минуты вести, с последнего слога фразы: – Была и уехала.      

«Но, чтобы я помнил обиду мою, Настенька?»      

Обиды не было.      

Я знала,  что ее неприход – видимость, отсутствие –   мнимость, может ли не прийти тот, кто тебе сопутствует, как кровь в жилах, отсутствовать    – тот, кто не раньше увидит свет, чем твоя сердечная кровь?      

И если я вначале как бы сердилась и негодовала, то только на   поверхности – на поверхность поступка, надеясь этим своим негодованием обратить   все в обычное: отвратить – роковое. (Если я на Сонечку рассержусь и обижусь –   то значит она – есть.)      

Но ни секунды я в глубине своей души не поверила, что она –   почему-нибудь не пришла, так – не пришла, не пришла.       

И чем больше мне люди – сочувствовали: «неблагодарность,   легкомыслие, непостоянство» – тем одиноче и глубже я – знала.      

Я знала, что мы должны расстаться. Если бы я была мужчиной –   это была бы самая счастливая любовь – а так – мы неизбежно должны были   расстаться, ибо любовь ко мне неизбежно помешала бы ей – и уже мешала – любить   другого, всегда бывшего бы тенью, которую она всегда бы со мною предавала, как   неизбежно предавала и Юру и Володю.      

Ей неизбежно было от меня оторваться – с мясом души, ее и   моей.      

       

Сонечка от меня ушла – в свою женскую судьбу. Ее неприход ко   мне был только ее послушанием своему женскому назначению: любить мужчину – в   конце концов все равно какого – и любить его одного до смерти.      

Ни в одну из заповедей – я, моя к ней любовь, ее ко мне   любовь, наша с ней любовь – не входила. О нас с ней в церкви не пели и в   Евангелии не писали.      

Ее уход от меня был простым и честным исполнением слова   Апостола: «И оставит человек отца своего и мать свою...» Я для нее была больше   отца и матери и, без сомнения, больше любимого, но она была обязана его,   неведомого, предпочесть. Потому что так, творя мир, положил Бог.      

Мы же обе шли только против «людей»: никогда против Бога и   никогда против человека.      

       

Но как же согласовать то чувство радостной собственности,   Сонечкиной, для меня, вещественности и неотъемлемости, то чувство кольца на   пальце – с этими отпущенными, отпустившими, опустившимися руками?      

А – вот: так владев – можно было только так потерять.      

Читатель, помнишь? – «или уж вместе с пальцем...»      

Сонечку у меня оторвали – вместе с сердцем.      

       

Умный зверь, когда наступает смерть, сразу знает: то   самое! – и не лечится травками. Так и я, умный зверь, сразу свою смерть –   узнала, и брезгуя всеми травками и поправками, ее приняла. Не: Сонечка для меня   умерла, и не любовь умерла, – Сонечка из моей жизни умерла, то есть вся   ушла внутрь, в ту гору, в ту пещеру, в которой она так провидчески боялась –   пропасть.      

Ведь все мое чудо с нею было – что она была снаружи меня, а   не внутри, не проекцией моей мечты и тоски, а самостоятельной вещью, вне моего   вымысла, вне моего домысла, что я ее не намечтала, не напела, что она не в моем   сердце, а в моей комнате – была. Что раз в жизни я не только ничего не   добавила, а – еле совладала, то есть получила в полную меру – моего охвата и   отдачи.      

       

Сонечка была мне дана – на подержание – в ладонях. В   объятьях. Оттого, что я ребенка подержала на руках, он не стал – мой. И руки   мои после него так же пусты.      

Каждого подержанного ребенка у нас отбирает – мать. У   Сонечки была мать – судьба.      

       

Обида? Измена?      

Сонечкин неприход ко мне в последний раз был тот же Володин   приход ко мне – в последний раз, – вещь того же веса: всего    существа. И значил он совершенно то же самое.      

Так, как Володя – пришел, она – не  пришла, так же   всем существом не  пришла, как он – пришел.      

Сонечкин неприход ко мне был – любовь.      

Это был первый шаг ее отсутствия из моей жизни, первый час   ее безмолвного потустороннего во мне присутствия, в меня – вселения.      

Сонечка не пришла ко мне потому, что бы – умерла, просто   изошла бы слезами, от всей Сонечки – только бы лужица. Или сердце бы стало на   последнем слоге моего имени.      

Володя пришел, потому что не мог расстаться, не простясь,   Сонечка не пришла – потому что проститься не могла.      

Но и по еще одному-другому – не пришла: Сонечка не пришла –   потому что уже  умерла.      

Так не приходят – только умершие, потому что не могут,   потому что земля держит. И я долго-долго чувствовала ее возле себя, почти что в   досягаемости моей руки, совершенно так же, как чувствуешь умершего, на руке   которого не смыкаешь руки только потому, что этого – не должно, потому что это   опрокинуло бы все ведомые нам законы: от равного страха: встретить пустоту – и   встретить руку.      

Сонечки, в конце концов, мне стало только не слышно и не   видно.      

       

«Хлеб наш насущный даждь нам днесь...»      

Нет, она никогда мне не была – хлебом насущным: кто – я,   чтобы такое  мне могло быть – хлебом насущным? Этого никогда бы не   допустила моя humilite[39].   Не насущным хлебом, а – чудом, а такой молитвы нет: – Чудо насущное даждь нам   днесь. В ней не было ни тяжести насущного хлеба, ни его железной необходимости,   ни нашей на него обреченности, ничего от «в поте лица твоего»... Разве Сонечку   можно – заработать? Даже трудом всей жизни? Нет, такое дарится только в   подарок.      

Как Корделия, в моем детском Шекспире, про Короля Лира – о   соли, так я про Сонечку – о сахаре, и с той же скромностью: она мне была   необходима – как сахар. Как всем известно, сахар – не необходим, и жить без   него можно, и четыре года Революции мы без него жили, заменяя – кто патокой,   кто – тертой свеклой, кто – сахарином, кто – вовсе ничем. Пили пустой чай. От   этого не умирают. Но и не живут.      

Без соли делается цинга, без сахару – тоска.      

Живым белым целым  куском сахара – вот чем для меня   была Сонечка.      

Грубо? Грубо – как Корделия: – «Я вас люблю, как соль, не   больше, не меньше». Старого короля можно любить, как соль, но... маленькую   девочку? Нет, довольно соли. Пусть раз в мире это будет сказано: я ее любила,   как сахар – в революцию. И всё тут.      

       

Kannst Du dem   Augenblicke sagen:      

– Verweile noch! Du   bist – so schön...[40]      

       

Нет, этого у меня с нею не было. Было другое, обратное и   большее:      

       

Behüt Dich   Gott! – es wärzuschön gawesen,      

Behüt Dich   Gott! – es hat nicht sollen sein[41].      

       

Было великое поэтическое сослагательное: бы,    единственное поэтическое владение: бы.      

Была – судьба. Было русское «не-судьба».      

       

Вспомним слово Царя Давида:      

– Человеку от Бога положено семьдесят лет, а что свыше – уже   Божья милость.      

Нам с Сонечкой было положено три месяца, нет! – вся    Сонечка, вся трехмесячная вечность с нею уже были этим свыше – человеческого   века и сердца.      

       

Мария... Миранда... Мирэй... – ей достаточно было быть   собой, чтобы быть – всеми...      

Так сбылось на ней пророческое слово забывчивого Павлика:      

       

Единая под множеством имен...      

       

Для меня – сбылось. Но не только имена обрели лицо.      

Вся мужская лирика, доселе безобъектная, или с обратным   объектом – самого поэта – ибо быть ею  всей поэтовой любви, вставить в   нее – себя: свое лицо как в зеркало, я не могла, ибо сама хотела любить и сама   была поэт – вся мужская лирика для меня обрела лицо: Сонечкино. Все эти пустоты   (ты, она – на всех языках), имеющие дать и дающие только переполненность   поэтова сердца и полноту его я , вдруг – ожили, наполнились ее лицом. В   овальной пустоте, в круглом нуле всякого женского образа в стихах поэта –   Сонечкино лицо оказалось как в медальоне.      

Но нет, у Ленау лучше – шире!      

       

Es braust der Wald,   am Himmel ziehn      

Des Sturmes   Donnerfüge,      

Da mal'ich in die   Wetter hin      

– O Mädchen! Deine Züge[42].      

       

Все песни всех народов – о Сонечке, всякий дикарь под луной   – о Сонечке, и киргиз – о Сонечке, и таитянин – о Сонечке, весь Гёте, весь   Ленау, вся тоска всех поэтов – о Сонечке, все руки – к Сонечке, все разлуки –   от Сонечки...      

       

Нужно ли прибавлять, что я уже ни одного женского существа   после нее не любила, и уже конечно не полюблю, потому что люблю все меньше и   меньше, весь остающийся жар бережа для тех – кого он уже не может согреть.      

       

Зима 1919 г. – 1920 г. В дверь уже не стучат – потому   что больше не закрывается: кто-то сломал замок. Итак, вместо стука в дверь –   стук сапог, отряхающих снег, и голос внизу:      

– Здесь живет Марина Ивановна Цветаева?      

– Здесь. Подымитесь, пожалуйста, по лестнице.      

Входит. Чужой. Молодой. Знаю: этого человека я никогда не   видала. Еще знаю: вошел – враг.      

– Я А-в, брат Володи А-ва. У вас нет вестей от брата?      

– Были. Давно. Одно письмо. Тогда же.      

– У нас  – никогда – ничего.      

– Всего несколько слов: что надеется на встречу, здоров...      

– А с тех пор?      

– Ничего.      

– Вы мне разрешите вам поставить один вопрос. И заранее меня   за него извините. Какие отношения у вас были с братом? Я вас спрашиваю, потому   что – мы были с ним очень дружны, все, вся семья – он тогда, на последнюю Пасху   – ушел, пошел к вам, и (с трудом, по-Володиному сглатывая) свой последний вечер   провел – с вами... Дружба? Роман? Связь?      

– Любовь.      

– Как вы это сказали? Как это понять?      

– Так, как сказано. И – ни слова не прибавлю.      

(Молчит. Не сводит глаз, не подымаю своих.)      

Я: – Дайте адрес, чтобы в случае, если...      

– Вы не знаете нашего адреса?      

– Нет, Володя всегда ко мне приходил, а я ему не писала...      

– И вы ничего не знали о нас,  отце и матери,   братьях?      

– Я знала, что есть семья. И что он ее любит.      

– Так что же это за отношение такое... нечеловеческое?      

(Молчим)      

– Значит – вы его никогда не любили – как я и думал – потому   что от любимой женщины не уезжают – от – любящей...      

– Думайте, что хотите, но знайте одно – и родителям скажите:   я ему зла не сделала – никакого – никогда.      

– Странно это все, странно, впрочем, он – актер, а вы –   писательница... Вы меня, пожалуйста , простите. Я был резок, я плохо   собой владел, я не того ждал... Я знаю, что так с женщинами не разговаривают,   вы были очень добры ко мне, вы бы просто могли меня выбросить за дверь. Но если   бы вы знали, какое дома – горе. Как вы думаете – он жив?      

– Жив.      

– Но почему же он не пишет? Даже вам не пишет?      

– Он – пишет, и вам писал, и много раз – но письма не   доходят.      

– А вы не думаете, что он – погиб?      

– Сохрани Бог! – нет.      

– Я так и родителям передам. Что вы уверены, что он – слава   Богу! – (широкий крест) – жив – и что пишет – и что...      

А теперь я пойду. Вы меня простили?      

– Обиды не было.      

Уже у выхода: – Как вы так живете – не запираясь? И ночью не   запираетесь? И какая у вас странная квартира: темная и огромная, и все какие-то   переходы... Вы разрешите мне изредка вас навещать?      

– Я вам сердечно буду рада.      

– Ну, дай вам Бог!      

– Дай – нам  Бог!      

       

Не пришел никогда.      

       

Чтобы закончить о Юрии З. Перед самым моим отъездом из   России уже в апреле 1922 г., в каком-то учреждении, куда я ходила из-за бумаг,   на большой широкой каменной лестнице я его встретила в последний раз. Он   спускался, я подымалась. Секундная задержка, заминка – я гляжу и молчу – как   тогда, как всегда! снизу вверх, и опять – лестница! Лицо – как пойманное, весь   – как пойманный, забился как большая птица: – Вы, вы не думайте, вы не поняли,   вы не так поняли... Все это так сложно... так далеко-не-просто...      

– Да, да, конечно, я знаю, я – давно знаю... Прощайте, Ю.   А., совсем прощайте, я на днях уезжаю совсем – уезжаю...      

И – вверх, а он – вниз. И – врозь.      

       

О действующих лицах этой повести, вкратце: Павлик А. –   женат, две дочери (из которых одна – не в память ли Сонечки? – красавица),   печатается.      

Юрий З. – женат, сын, играет.      

Сестра Верочка, с которой я потом встретилась в Париже и о   которой – отдельная повесть, умерла в 1930 г., от туберкулеза, в Ялте, за день   до смерти написав мне свою последнюю открытку карандашом: – Марина! Моя тоска   по Вас такая огромная, как этот слон.      

...Они были брат и сестра, и у них было одно сердце на   двоих, и все его получила сестра...      

Володя А. пропал без-вести на Юге – тем же летом 1919 г.      

Ирина, певшая Галлиду, умерла в 1920 г., в детском приюте.      

Евгений Багратионович Вахтангов давно умер в России.      

Вахтанг Леванович Мчеделов давно умер в России.      

Юра С. (давший Але пирожок) умер здесь, в Париже, достигнув   славы.      

Другой Юра – Н. (с которым мы лазили на крышу) – не знаю.      

Аля в 1937 г. уехала в Москву, художница.      

Дом в Борисоглебском – стоит. Из двух моих тополей один –   стоит.      

Я сказала: «действующие лица». По существу же действующих   лиц в моей повести не было. Была любовь. Она и действовала – лицами.      

       

Чем больше я вас оживляю, тем больше сама умираю, отмираю   для жизни, – к вам, в вас – умираю. Чем больше вы – здесь, тем больше я –   там. Точно уже снят барьер между живыми и мертвыми, и те и другие свободно   ходят во времени и в пространстве – и в их обратном. Моя смерть – плата за вашу   жизнь. Чтобы оживить Аидовы тени, нужно было напоить их живою кровью. Но я   дальше пошла Одиссея, я пою вас – своей.      

       

29 апреля 1922 г., русского апреля – как я тогда   простонародно говорила и писала. Через час – еду за границу. Всё.       

Стук в дверь. На пороге – Павлик А., которого я не видала –   год?      

Расширенные ужасом, еще огромнейшие, торжественные глаза.   Соответствующим голосом (голос у него был огромный, странный – в таком   маленьком теле), но на этот раз огромнейшим возможного: целым голосовым аидовым   коридором:      

– Я... узнал... Мне Е. Я. сказала, что вы... нынче... едете   за границу?      

– Да, Павлик.      

– Марина Ивановна, можно?..      

– Нет. У меня до отъзда – час. Я должна... собраться с   мыслями, проститься с местами...      

– Но – на одну минуту?      

– Она уже прошла, Павлик.      

– Но я вам все-таки скажу, я должен вам сказать (глубокий   глоток) – Марина, я бесконечно жалею о каждой минуте этих лет, проведенной не    с вами...      

(У меня – волосы дыбом: слова из Сонечкиного письма...   Значит, это она со мной сейчас, устами своего поэта – прощается?!)      

– Павлик, времени уже нет, только одно: если вы меня   когда-нибудь – хоть чу-уточку! —любили, разыщите мне мою Сонечку Голлидэй.      

Он, сдавленным оскорблением голосом:      

– Обещаю.      

       

Теперь – длинное тирэ. Тирэ – длиной в три тысячи верст и   семь лет: в две тысячи пятьсот пятьдесят пять дней.      

Я гуляю со своим двухлетним сыном по беллевю'скому парку –   Observatoir'e. Рядом со мной, по другую мою руку, в шаг моему двухлетнему сыну,   идет Павлик А., приехавший со студией Вахтангова. У него уже две дочери и   (кажется?) сын.      

– А... моя Сонечка?      

– Голлидэй замужем и играет в провинции.      

– Счастлива?      

– Этого я вам сказать не могу.      

       

И это – все.      

       

Еще тирэ – и еще подлиннее: в целые десять лет. 14-ое мая   1937 г., пятница. Спускаемся с Муром, тем, двухгодовалым, ныне   двенадцатилетним, к нашему метро Mairie-d'Jssy и приблизительно у лавки   Provence он – мне, верней – себе:      

– А American Sunday   это ведь ихнее Dimanche Illustre![43]      

– А что значит – Holiday?      

– Свободный день, вообще – каникулы.      

– Это значит – праздник. Так звали женщину, которую я больше   всех женщин на свете любила. А может быть – больше всех. Я думаю – больше   всего. Сонечка Голлидэй. Вот, Мур, тебе бы такую жену!      

Он, возмущенно: – Ма-ама!      

– Я не говорю: эту  жену, она уже теперь немолодая,   она была года на три моложе меня.      

– Я не хочу жениться на старухе! Я вообще не хочу жениться.      

– Дурак. Я не говорю: на Сонечке Голлидэй, а на такой, как   Сонечка. Впрочем – таких нет , так что ты можешь успокоиться – и вообще   никто ее не достоин.      

– Мама! Я ведь ее не знаю, вы говорите о чем-то, что вы    знаете, – вы конечно можете мне рассказать...      

– Но тебе ведь – неинтересно...      

(Он, думая о ждущем его на углу бульвара Raspail газетном   киоске с американскими Микэями:)      

– Нет, очень интересно...      

– Мур, она была маленькая девочка, и, – ища   слова, – и настоящий чертенок! У нее были две длинных, длинных темных   косы... (У Мура – невольная гримаса: «au temps des cheveux et des chevaux»)[44] ...и она была такая   маленькая... куда меньше тебя (гримаса увеличивается) – потому что ты уже   больше меня... (соблазняя) и такая храбрая: она обед носила юнкерам под   выстрелами в Храм Христа Спасителя...      

– А почему эти юнкера в церкви обедали?      

– Не важно. Важно, что под выстрелами. Ей я на прощанье   сказала: – Сонечка, что бы со мной ни было, пока вы есть  – все хорошо.   Она была самое красивое, что я когда-либо в жизни видела, самое сладкое, что я   когда-либо в жизни ела... (Мур: – Фу, мама!) Она мне писала письма, и в одном   письме, последнем: – Марина! Как я люблю ваши руки, которые должны быть только   целуемы, а они двигают шкафы и подымают пуды...      

– Ну, это уж – романтизм! Почему – целуемы?      

– Потому что... потому что... (prenant l'offensive)[45] – а что ты имеешь на это   возразить?      

– Ничего, но если бы она например написала (запинка,   ищет)... которые должны только нюхать цветы...      

И поняв, сам первый смущенно смеется.      

– Да, да, Мур, на каждом пальце по две ноздри! Сколько всего   будет ноздрей, Мур?      

(Смеемся оба. Я, дальше:)      

– И еще одно она мне сказала: – Марина! Знать, что вы – есть   – знать, что смерти – нет.      

– Ну, это конечно для вас flatteur[46].      

– При чем?! Просто она сказала то, что есть, то, что тогда   было, ибо от меня шла такая сила жизни – и сейчас шла бы... и сейчас идет, да   только никто не берет!      

– Да, да, конечно я понимаю, но все-таки...      

– Я непременно напишу Але, чтобы ее разыскала, потому что   мне необходимо, чтобы она знала, что я никого, никого за всю жизнь так...      

Мы у метро, и разговор кончен.      

       

Маленькое тирэ – только всего в один день:      

15-ое мая 1937 г., суббота. Письмо из России – авионом –   тяжелое. Открываю – и первое, что вижу, совсем в конце: Сонечка Голлидэй – и   уже знаю.      

А вот что  я – уже знаю:      

       

«Мама! Забыла Вам написать! Я разыскала   следы Сонечки Голлидэй, Вашей Сонечки – но слишком поздно. Она умерла в прошлом   году от рака печени – без страданий. Не знала, что у нее рак. Она была одна из   лучших чтиц в провинции и всего года два тому назад приехала в Москву. Говорят,   что она была совершенно невероятно талантлива...»      

       

       

А вот – вторая весть, уже распространенная: рассказ сестры   одной Сонечкиной подруги – Але, Алей записанный и мне посланный:      

       

«Она вышла замуж за директора   провинциального театра, он ее очень любил и был очень преданный. Все эти годы –   с 1924 г. до смерти – Соня провела в провинции, но приезжала в Москву довольно   часто. Мы все ее уговаривали устроиться и работать в Москве, но она как-то не   умела. Конечно, если бы Вахтангов остался в живых, Соня жила бы иначе, вся бы   ее жизнь иначе пошла. Ее очень любил К-в, он вообще мягкий и добрый человек, но   помочь ей никак не сумел. Кроме того, у него очень ревнивая семья, и Соне   трудно было бывать у них. Тяжело... С З-ским она почти не виделась. Редко,   редко. С.? Одно время он очень увлекался ею, ее даром, но его увлечения длятся   недолго.      

Ей надо было заниматься только читкой,   но она так была связана с театром! Разбрасывалась. А в театре, конечно –   труднее. В провинциальных театральных коллективах она была ну... ну как алмаз!   Но ей редко попадались хорошие роли. Если бы она занималась читкой – она одна   на сцене – представляете себе? Да, она была маленькая-маленькая. Она часто   играла детей. Как она любила театр! А если бы Вы знали, как она играла – нет,   не только в смысле игры (я-то ее мало видела, она работала главным образом в   провинции) – но она была настоящим героем. Несколько лет тому назад у нее   начались ужаснейшие желудочные боли. И вот она сидела за кулисами с грелкой вот   тут, потом выходила на сцену, играла, а потом, чуть занавес, опять за грелку.      

– Но как же тогда, когда начались эти   боли, она не пошла, ее не повели к доктору?      

– Она приехала в Москву и пошла к очень   хорошему гомеопату. Он ей дал лекарства, и боли как рукой сняло. Потом она   только к этому гомеопату и ходила. Так она прожила года четыре и все время себя   хорошо чувствовала. В последний раз, когда она приехала в Москву, я нашла, что   она страшно похудела, одни глаза, а все лицо – очень стало маленьким. Она очень   изменилась, но этого не знала, и даже когда смотрелась в зеркало – не видела.   Потом ее муж мне сказал, что она ничего не может есть. Мы позвали доктора, а он   сказал, что надо позвать хирурга. Хирург ее внимательно осмотрел и спросил, нет   ли у нее в семье раковых заболеваний. Она сказала, что нет. Тогда он сказал,   что ей нужно лечь в больницу. Мы от нее конечно скрывали, что у нее. Но ей   ужасно не хотелось в больницу, и она все время плакала и говорила: – Это ехать   в гроб! – Это гроб! – Но в больнице она успокоилась и повеселела и   начала строить всякие планы. Ей сделали операцию. Когда ее вскрыли, то увидели,   что слишком поздно. Доктора сказали, что жить ей осталось несколько дней.      

К ней все время приходили ее муж и моя сестра.   Она не знала, что умирает. Она все время говорила о том, как будет жить и   работать дальше. Сестра у нее была в день ее смерти, и муж, и еще кто-то. Софья   Евгеньевна любила порядок, попросила сестру все прибрать в палате (она лежала в   отдельной палате). Ей принесли много цветов, и сестра их поставила в воду,   убрала все. Соня сказала: – А теперь я буду спать. – Повернулась,   устроилась в кровати и уснула. Так во сне и умерла.      

Я не помню часа и числа, когда она   умерла. Меня не было в Москве. Сестра наверное помнит. Мне кажется – под вечер.   Когда же это было? Летом, да. Летом. Тогда прилетели Челюскинцы.      

Она так, так часто вспоминала Вашу   маму, так часто рассказывала нам про нее и про вас, так часто читала нам ее   стихи. Нет, она никогда, никогда ее не забывала.      

...После ее смерти ее муж куда-то   уехал, пропал. Где он сейчас – неизвестно.      

Соню – сожгли».      

       

       

«Когда прилетели Челюскинцы...» Значит – летом 1934 г.   Значит – не год назад, а целых три. Но год – или три – или три дня – я ее   больше не увижу, что – всегда знала, – и она никогда не узнает, как...      

Нет! она навсегда – знала.      

       

«Когда прилетели Челюскинцы» – это звучит почти как: «Когда   прилетели ласточки»... явлением природы звучит, и не лучше ли, в просторе, и в   простоте, и даже в простонародности своей, это неопределенное обозначение –   точного часа и даты?      

Ведь и начало наше с нею не – такого-то числа, а «в пору   первых зеленых листиков...».      

Да, меня жжет, что Сонечку – сожгли, что нет креста –   написать на нем – как она просила:      

       

И кончалось все припевом:      

– Моя маленькая!      

       

Но – вижу ее в огне, не  вижу ее – в земле! В ней   совсем не было той покорности и того терпения, одинаково требующихся от   отжившего тела и от нежившего зерна. В ней ничего не было от зерна, все в ней   было:      

       

Ja! ich weiss woher   ich stamme:      

Unersättlich wie die   Flamme      

Nähr ich und verzehr   ich mich!      

Glut wird alles, was   ich fasse,      

Kohle – alles, was   ich lasse, —      

Flamme bin ich   sicherlich!      

       

Знаю я – откуда   родом!      

Точно огнь – ненасытимый,      

Сам себе я корм и смерть.