1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 
       

   Вечерний дым над городом возник,    

   Куда-то вдаль покорно шли вагоны,    

   Вдруг промелькнул, прозрачней анемоны,    

   В одном из окон полудетский лик    

       

   На веках тень. Подобием короны    

   Лежали кудри… Я сдержала крик:    

   Мне стало ясно в этот краткий миг,    

   Что пробуждают мертвых наши стоны.    

       

   С той девушкой у темного окна    

   — Виденьем рая в сутолке вокзальной —    

   Не раз встречалась я в долинах сна.    

       

   Но почему была она печальной?    

   Чего искал прозрачный силуэт?    

   Быть может ей — и в небе счастья нет?..    

           НОВОЛУНЬЕ    

       

   Новый месяц встал над лугом,    

   Над росистою межой.    

   Милый, дальний и чужой,    

   Приходи, ты будешь другом.    

       

   Днем — скрываю, днем — молчу.    

   Месяц в небе, — нету мочи!    

   В эти месячные ночи    

   Рвусь к любимому плечу.    

       

   Не спрошу себя: «Кто ж он?»    

   Все расскажут — твои губы!    

   Только днем объятья грубы,    

   Только днем порыв смешон.    

       

   Днем, томима гордым бесом,    

   Лгу с улыбкой на устах.    

   Ночью ж… Милый, дальний… Ах!    

   Лунный серп уже над лесом!    

       

   Таруса, октябрь 1909    

      

         ЭПИТАФИЯ    

       

   Тому, кто здесь лежит под травкой вешней,    

   Прости, Господь, злой помысел и грех!    

   Он был больной, измученный, нездешний,    

   Он ангелов любил и детский смех.    

       

   Не смял звезды сирени белоснежной,    

   Хоть и желал Владыку побороть…    

   Во всех грехах он был — ребенок нежный,    

   И потому — прости ему, Господь!    

      

         В  ЛЮКСЕМБУРГСКОМ САДУ    

       

   Склоняются низко цветущие ветки,    

   Фонтана в бассейне лепечут струи,    

   В тенистых аллеях все детки, все детки…    

   О детки в траве, почему не мои?    

       

   Как будто на каждой головке коронка    

   От взоров, детей стерегущих, любя.    

   И матери каждой, что гладит ребенка,    

   Мне хочется крикнуть: «Весь мир у тебя!»    

       

   Как бабочки девочек платьица пестры,    

   Здесь ссора, там хохот, там сборы домой…    

   И шепчутся мамы, как нежные сестры:    

   — «Подумайте, сын мой»…— «Да что вы! А мой»…    

       

   Я женщин люблю, что в бою не робели,    

   Умевших и шпагу держать, и копье, —    

   Но знаю, что только в плену колыбели    

   Обычное — женское — счастье мое!    

           В СУМЕРКАХ    

       

       (На картину «Au Crépouscule» Paul Chabas[7] в Люксембургском музее)    

       

       Клане Макаренко    

       

   Сумерки. Медленно в воду вошла    

   Девочка цвета луны.    

   Тихо. Не мучат уснувшей волны    

   Мерные всплески весла.    

   Вся — как наяда. Глаза зелены,    

   Стеблем меж вод расцвела.    

   Сумеркам — верность, им, нежным, хвала:    

   Дети от солнца больны.    

   Дети — безумцы. Они влюблены    

   В воду, в рояль, в зеркала…    

   Мама с балкона домой позвала    

   Девочку цвета луны.    

      

         ЭЛЬФОЧКА В  ЗАЛЕ    

       

       Ане Калин    

       

   Запела рояль неразгаданно-нежно    

   Под гибкими ручками маленькой Ани.    

   За окнами мчались неясные сани,    

   На улицах было пустынно и снежно.    

       

   Воздушная эльфочка в детском наряде    

   Внимала тому, что лишь эльфочкам слышно.    

   Овеяли тонкое личико пышно    

   Пушистых кудрей беспокойные пряди.    

       

   В ней были движенья таинственно-хрупки.    

   — Как будто старинный портрет перед вами! —    

   От дум, что вовеки не скажешь словами,    

   Печально дрожали капризные губки.    

       

   И пела рояль, вдохновеньем согрета,    

   О сладостных чарах безбрежной печали,    

   И души меж звуков друг друга встречали,    

   И кто-то светло улыбался с портрета.    

       

   Внушали напевы: «Нет радости в страсти!    

   Усталое сердце, усни же, усни ты!»    

   И в сумерках зимних нам верилось власти    

   Единственной, странной царевны Аниты.    

           ПАМЯТИ НИНЫ  ДЖАВАХА    

       

   Всему внимая чутким ухом,    

   — Так недоступна! Так нежна! —    

   Она была лицом и духом    

   Во всем джигитка и княжна.    

       

   Ей все казались странно-грубы:    

   Скрывая взор в тени углов,    

   Она без слов кривила губы    

   И ночью плакала без слов.    

       

   Бледнея гасли в небе зори,    

   Темнел огромный дортуар;    

   Ей снилось розовое Гори    

   В тени развесистых чинар…    

       

   Ах, не растет маслины ветка    

   Вдали от склона, где цвела!    

   И вот весной раскрылась клетка,    

   Метнулись в небо два крыла.    

       

   Как восковые — ручки, лобик,    

   На бледном личике — вопрос.    

   Тонул нарядно-белый гробик    

   В волнах душистых тубероз.    

       

   Умолкло сердце, что боролось…    

   Вокруг лампады, образа…    

   А был красив гортанный голос!    

   А были пламенны глаза!    

       

   Смерть окончанье — лишь рассказа,    

   За гробом радость глубока.    

   Да будет девочке с Кавказа    

   Земля холодная легка!    

       

   Порвалась тоненькая нитка,    

   Испепелив, угас пожар…    

   Спи с миром, пленница-джигитка,    

   Спи с миром, крошка-сазандар.    

       

   Как наши радости убоги    

   Душе, что мукой зажжена!    

   О да, тебя любили боги,    

   Светло-надменная княжна!    

       

   Москва, Рождество 1909    

           ПЛЕННИЦА    

       

   Она покоится на вышитых подушках,    

   Слегка взволнована мигающим лучом.    

   О чем загрезила? Задумалась о чем?    

   О новых платьях ли? О новых ли игрушках?    

       

   Шалунья-пленница томилась целый день    

   В покоях сумрачных тюрьмы Эскуриала.    

   От гнета пышного, от строгого хорала    

   Уводит в рай ее ночная тень.    

       

   Не лгали в книгах бледные виньеты:    

   Приоткрывается тяжелый балдахин,    

   И слышен смех звенящий мандолин,    

   И о любви вздыхают кастаньеты.    

       

   Склонив колено, ждет кудрявый паж    

   Ее, наследницы, чарующей улыбки.    

   Аллеи сумрачны, в бассейнах плещут рыбки    

   И ждет серебряный, тяжелый экипаж.    

       

   Но… грезы все! Настанет миг расплаты;    

   От злой слезы ресницы дрогнет шелк,    

   И уж с утра про королевский долг    

   Начнут твердить суровые аббаты.    

      

         СЕСТРЫ    

       

       «Car tout n’est que rêve, ò ma  soeur!»[8]    

       

   Им ночью те же страны снились,    

   Их тайно мучил тот же смех,    

   И вот, узнав его меж всех,    

   Они вдвоем над ним склонились.    

       

   Над ним, любившим только древность,    

   Они вдвоем шепнули: «Ах!»…    

   Не шевельнулись в их сердцах    

   Ни удивление, ни ревность.    

       

   И рядом в нежности, как в злобе,    

   С рожденья чуждые мольбам,    

   К его задумчивым губам    

   Они прильнули обе… обе…    

       

   Сквозь сон ответил он: «Люблю я!»…    

   Раскрыл объятья — зал был пуст!    

   Но даже смерти с бледных уст    

   Не смыть двойного поцелуя.    

       

   23 — 30 декабря 1909    

           НА ПРОЩАНЬЕ    

       

       Mein Herz trägt schwere  Ketten,    

    Die Du mir angelegt.    

    Ich möcht’ mein Leben wetten,    

    Dass Keine schwerer trägt.[9]    

    Франкфуртская песенка.    

       

   Мы оба любили, как дети,    

   Дразня, испытуя, играя,    

   Но кто-то недобрые сети    

   Расставил, улыбку тая —    

   И вот мы у пристани оба,    

   Не ведав желанного рая,    

   Но знай, что без слов и до гроба    

   Я сердцем пребуду — твоя.    

       

   Ты всё мне поведал — так рано!    

   Я все разгадала — так поздно!    

   В сердцах наших вечная рана,    

   В глазах молчаливый вопрос,    

   Земная пустыня бескрайна,    

   Высокое небо беззвездно,    

   Подслушана нежная тайна,    

   И властен навеки мороз.    

       

   Я буду беседовать с тенью!    

   Мой милый, забыть нету мочи!    

   Твой образ недвижен под сенью    

   Моих опустившихся век…    

   Темнеет… Захлопнули ставни,    

   На всем приближение ночи…    

   Люблю тебя, призрачно-давний,    

   Тебя одного — и навек!    

       

   4 — 9 января 1910    

           СЛЕДУЮЩЕЙ    

       

   Святая ль ты, иль нет тебя грешнее,    

   Вступаешь в жизнь, иль путь твой позади, —    

   О, лишь люби, люби его нежнее!    

   Как мальчика баюкай на груди,    

   Не забывай, что ласки сон нужнее,    

   И вдруг от сна объятьем не буди.    

       

   Будь вечно с ним: пусть верности научат    

   Тебя печаль его и нежный взор.    

   Будь вечно с ним: его сомненья мучат,    

   Коснись его движением сестер.    

   Но, если сны безгрешностью наскучат,    

   Сумей зажечь чудовищный костер!    

       

   Ни с кем кивком не обменяйся смело,    

   В себе тоску о прошлом усыпи.    

   Будь той ему, кем быть я не посмела:    

   Его мечты боязнью не сгуби!    

   Будь той ему, кем быть я не сумела:    

   Люби без мер и до конца люби!    

      

         PERPETUUM  MOBILE[10]    

       

   Как звезды меркнут понемногу    

   В сияньи солнца золотом,    

   К нам другу друг давал дорогу,    

   Осенним делаясь листом,    

   — И каждый нес свою тревогу    

   В наш без того тревожный дом.    

       

   Мы всех приветствием встречали,    

   Шли без забот на каждый пир,    

   Одной улыбкой отвечали    

   На бубна звон и рокот лир,    

   — И каждый нес свои печали    

   В наш без того печальный мир.    

       

   Поэты, рыцари, аскеты,    

   Мудрец-филолог с грудой книг…    

   Вдруг за лампадой — блеск ракеты!    

   За проповедником — шутник!    

   — И каждый нес свои букеты    

   В наш без того большой цветник.    

           СЛЕДУЮЩЕМУ    

       

       Quasi unа fantasia.[11]    

       

   Нежные ласки тебе уготованы    

   Добрых сестричек.    

   Ждем тебя, ждем тебя, принц заколдованный    

   Песнями птичек.    

   Взрос ты, вспоенная солнышком веточка,    

   Рая явленье,    

   Нежный как девушка, тихий как деточка,    

   Весь — удивленье.    

   Скажут не раз: «Эти сестры изменчивы    

   В каждом ответе!»    

   — С дерзким надменны мы, с робким застенчивы,    

   С мальчиком — дети.    

   Любим, как ты, мы березки, проталинки,    

   Таянье тучек.    

   Любим и сказки, о, глупенький, маленький    

   Бабушкин внучек!    

   Жалобен ветер, весну вспоминающий…    

   В небе алмазы…    

   Ждем тебя, ждем тебя, жизни не знающий,    

   Голубоглазый!    

      

         МАМА В САДУ    

       

       Гале Дьяконовой    

       

   Мама стала на колени    

   Перед ним в траве.    

   Солнце пляшет на прическе,    

   На голубенькой матроске,    

   На кудрявой голове.    

   Только там, за домом, тени…    

       

   Маме хочется гвоздику    

   Крошке приколоть, —    

   Оттого она присела.    

   Руки белы, платье бело…    

   Льнут к ней травы вплоть.    

   — Пальцы только мнут гвоздику. —    

       

   Мальчик светлую головку    

   Опустил на грудь.    

   — «Не вертись, дружок, стой прямо!»    

   Что-то очень медлит мама!    

   Как бы улизнуть    

   Ищет маленький уловку.    

       

   Мама плачет. На колени    

   Ей упал цветок.    

   Солнце нежит взгляд и листья,    

   Золотит незримой кистью    

   Каждый лепесток.    

   — Только там, за домом, тени…    

           МАМА НА ЛУГУ    

       

   Вы бродили с мамой на лугу    

   И тебе она шепнула: «Милый!    

   Кончен день, и жить во мне нет силы.    

   Мальчик, знай, что даже из могилы    

   Я тебя, как прежде, берегу!»    

       

   Ты тихонько опустил глаза,    

   Колокольчики в руке сжимая.    

   Все цвело и пело в вечер мая…    

   Ты не поднял глазок, понимая,    

   Что смутит ее твоя слеза.    

       

   Чуть вдали завиделись балкон,    

   Старый сад и окна белой дачи,    

   Зашептала мама в горьком плаче:    

   «Мой дружок! Ведь мне нельзя иначе, —    

   До конца лишь сердце нам закон!»    

       

   Не грусти! Ей смерть была легка:    

   Смерть для женщин лучшая находка!    

   Здесь дремать мешала ей решетка,    

   А теперь она уснула кротко    

   Там, в саду, где Бог и облака.    

      

         ЛУЧ  СЕРЕБРИСТЫЙ    

       

   Эхо стонало, шумела река,    

   Ливень стучал тяжело,    

   Луч серебристый пронзил облака.    

   Им любовались мы долго, пока    

   Солнышко, солнце взошло!    

      

         BTPOEM    

       

       — «Мы никого так»…    — «Мы никогда так»…    

    — «Ну, что же? Кончайте»…    

    27-го декабря 1909    

       

   Горькой расплаты, забвенья ль вино, —    

   Чашу мы выпьем до дна!    

   Эта ли? та ли? Не все ли равно!    

   Нить навсегда создана.    

       

   Сладко усталой прильнуть голове    

   Справа и слева — к плечу.    

   Знаю одно лишь: сегодня их две!    

   Большего знать не хочу.    

       

   Обе изменчивы, обе нежны,    

   Тот же задор в голосах,    

   Той же тоскою огни зажжены    

   В слишком похожих глазах…    

       

   Тише, сестрички! Мы будем молчать,    

   Души без слова сольем.    

   Как неизведано утро встречать    

   В детской, прижавшись, втроем…    

       

   Розовый отсвет на зимнем окне,    

   Утренний тает туман,    

   Девочки крепко прижались ко мне…    

   О, какой сладкий обман!    

      

         ОШИБКА    

       

   Когда снежинку, что легко летает,    

   Как звездочка упавшая скользя,    

   Берешь рукой — она слезинкой тает,    

   И возвратить воздушность ей нельзя.    

       

   Когда пленясь прозрачностью медузы,    

   Ее коснемся мы капризом рук,    

   Она, как пленник, заключенный в узы,    

   Вдруг побледнеет и погибнет вдруг.    

       

   Когда хотим мы в мотыльках-скитальцах    

   Видать не грезу, а земную быль —    

   Где их наряд? От них на наших пальцах    

   Одна зарей раскрашенная пыль!    

       

   Оставь полет снежинкам с мотыльками    

   И не губи медузу на песках!    

   Нельзя мечту свою хватать руками,    

   Нельзя мечту свою держать в руках!    

       

   Нельзя тому, что было грустью зыбкой,    

   Сказать: «Будь страсть! Горя безумствуй, рдей!»    

   Твоя любовь была такой ошибкой, —    

   Но без любви мы гибнем, Чародей!    

           МУКА И МУКА    

       

   — «Все перемелется, будет мукой!»    

   Люди утешены этой наукой.    

   Станет мукою, что было тоской?    

   Нет, лучше мýкой!    

       

   Люди, поверьте: мы живы тоской!    

   Только в тоске мы победны над скукой.    

   Все перемелется? Будет мукой?    

   Нет, лучше мýкой!    

      

         КАТОК РАСТАЯЛ    

       

       … «но ведь есть каток»…    

    Письмо 17 января 1910    

       

   Каток растаял… Не услада    

   За зимней тишью стук колес.    

   Душе весеннего не надо    

   И жалко зимнего до слез.    

       

   Зимою грусть была едина…    

   Вдруг новый образ встанет… Чей?    

   Душа людская — та же льдина    

   И так же тает от лучей.    

       

   Пусть в желтых лютиках пригорок!    

   Пусть смел снежинку лепесток!    

   — Душе капризной странно дорог    

   Как сон растаявший каток…    

      

         ВСТРЕЧА    

       

       … «ecть встречи случайные»…    

    Из дорогого письма.    

       

   Гаснул вечер, как мы умиленный    

   Этим первым весенним теплом.    

   Был тревожен Арбат оживленный;    

   Добрый ветер с участливой лаской    

   Нас касался усталым крылом.    

   В наших душах, воспитанных сказкой,    

   Тихо плакала грусть о былом.    

       

   Он прошел — так нежданно! так спешно! —    

   Тот, кто прежде помог бы всему.    

   А вдали чередой безутешно    

   Фонарей лучезарные точки    

   Загорались сквозь легкую тьму…