1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
      чисто засияет на поднесенном  портсигаре.    

         

           Писатели, нас много.  Собирайте миллион.    

      И богадельню критикам построим  в Ницце.    

      Вы думаете — легко им наше  белье    

      ежедневно прополаскивать в  газетной странице!    

         

        [1915 ]    

               Гимн обеду*    

        

        

           Слава вам, идущие обедать  миллионы!    

      И уже успевшие наесться тысячи!    

      Выдумавшие каши, бифштексы,  бульоны    

      и тысячи блюдищ всяческой пищи.    

         

           Если ударами ядр    

      тысячи Реймсов разбить удалось  бы* —    

      попрежнему будут ножки у  пулярд,    

      и дышать попрежнему будет  ростбиф!    

         

           Желудок в панаме! Тебя ль  заразят    

      величием смерти для новой эры?!    

      Желудку ничем болеть нельзя,    

      кроме аппендицита и холеры!    

         

           Пусть в сале совсем  потонут зрачки —    

      все равно их зря отец твой  выделал;    

      на слепую кишку хоть надень  очки,    

      кишка все равно ничего б не  видела.    

         

           Ты так не хуже! Наоборот,    

      если б рот один, без глаз, без  затылка —    

      сразу могла б поместиться в рот    

      целая фаршированная тыква.    

         

           Лежи спокойно, безглазый,  безухий,    

      с куском пирога в руке,    

      а дети твои у тебя на брюхе    

      будут играть в крокет.    

         

           Спи, не тревожась картиной  крови    

      и тем, что пожаром мир опоясан,  —    

      молоком богаты силы коровьи,    

      и безмерно богатство бычьего  мяса.    

         

           Если взрежется последняя  шея бычья    

      и злак последний с камня серого,    

      ты, верный раб твоего обычая,    

      из звезд сфабрикуешь консервы.    

         

           А если умрешь от котлет и  бульонов,    

      на памятнике прикажем высечь:    

      «Из стольких-то и стольких-то  котлет миллионов —    

      твоих четыреста тысяч».    

         

        [1915 ]    

               Теплое слово кое-каким порокам*    

        

        (Почти гимн)    

        

           Ты, который трудишься,  сапоги ли чистишь,    

      бухгалтер или бухгалтерова  помощница,    

      ты, чье лицо от дел и тощищи    

      помятое и зеленое, как трешница.    

         

           Портной, например. Чего ты  ради    

      эти брюки принес к примерке?    

      У тебя совершенно нету дядей,    

      а если есть, то небогатый, не  мрет и не в Америке.    

         

           Говорю тебе я, начитанный  и умный:    

      ни Пушкин, ни Щепкин, ни  Врубель    

      ни строчке, ни позе, ни краске  надуманной    

      не верили — а верили в рубль.    

         

           Живешь утюжить и ножницами  раниться.    

      Уже сединою бороду перевил,    

      а видел ты когда-нибудь, как  померанец    

      растет себе и растет на дереве?    

         

           Потеете и трудитесь,  трудитесь и потеете,    

      вытелятся и вытянутся какие-то  дети,    

      мальчики — бухгалтеры, девочки  — помощницы, те и те    

      будут потеть, как потели эти.    

         

           А я вчера, не насилуемый  никем,    

      просто,    

      снял в «железку» по шестой руке    

      три тысячи двести — со ста.    

         

           Ничего, если, приложивши  палец ко рту,    

      зубоскалят, будто помог тем,    

      что у меня такой-то и такой-то  туз    

      мягко помечен ногтем.    

         

           Игроческие очи из ночи    

      блестели, как два рубля,    

      я разгружал кого-то, как  настойчивый рабочий    

      разгружает трюм корабля.    

         

           Слава тому, кто первый  нашел,    

      как без труда и хитрости,    

      чистоплотно и хорошо    

      карманы ближнему вывернуть и  вытрясти!    

         

           И когда говорят мне, что  труд, и еще, и еще,    

      будто хрен натирают на  заржавленной терке,    

      я ласково спрашиваю, взяв за  плечо:    

      «А вы прикупаете к пятерке?»    

         

        [1915 ]    

               Вот так я сделался собакой*    

        

        

           Ну, это совершенно  невыносимо!    

      Весь как есть искусан злобой.    

      Злюсь не так, как могли бы вы:    

      как собака лицо луны гололобой  —    

      взял бы    

      и все обвыл.    

         

           Нервы, должно быть…    

      Выйду,    

      погуляю.    

      И на улице не успокоился ни на  ком я.    

      Какая-то прокричала про добрый  вечер.    

      Надо ответить:    

      она — знакомая.    

      Хочу.    

      Чувствую —    

      не могу по-человечьи.    

         

           Что это за безобразие!    

      Сплю я, что ли?    

      Ощупал себя:    

      такой же, как был,    

      лицо такое же, к какому привык.    

      Тронул губу,    

      а у меня из-под губы —    

      клык.    

         

           Скорее закрыл лицо, как  будто сморкаюсь.    

      Бросился к дому, шаги удвоив.    

      Бережно огибаю полицейский  пост,    

      вдруг оглушительное:    

      «Городовой!    

      Хвост!»    

         

           Провел рукой и —  остолбенел!    

      Этого-то,    

      всяких клыков почище,    

      я и не заметил в бешеном скаче:    

      у меня из-под пиджака    

      развеерился хвостище    

      и вьется сзади,    

      большой, собачий.    

         

           Что теперь?    

      Один заорал, толпу растя.    

      Второму прибавился третий,  четвертый.    

      Смяли старушонку.    

      Она, крестясь, что-то кричала  про черта.    

         

           И когда, ощетинив в лицо  усища-веники,    

      толпа навалилась,    

      огромная,    

      злая,    

      я стал на четвереньки    

      и залаял:    

      Гав! гав! гав!    

         

        [1915 ]    

               Кое-что по поводу дирижера*    

        

        

           В ресторане было от  электричества рыжо.    

      Кресла облиты в дамскую мякоть.    

      Когда обиженный выбежал  дирижер,    

      приказал музыкантам плакать.    

         

           И сразу тому, который в  бороду    

      толстую семгу вкусно нес,    

      труба — изловчившись — в сытую  морду    

      ударила горстью медных слез.    

         

           Еще не успел он, между  икотами,    

      выпихнуть крик в золотую  челюсть,    

      его избитые тромбонами и  фаготами    

      смяли и скакали через.    

         

           Когда последний не дополз  до двери,    

      умер щекою в соусе,    

      приказав музыкантам выть  по-зверьи —    

      дирижер обезумел вовсе!    

         

           В самые зубы туше опоенной    

      втиснул трубу, как медный  калач,    

      дул и слушал — раздутым  удвоенный,    

      мечется в брюхе плач.    

         

           Когда наутро, от злобы не  евший,    

      хозяин принес расчет,    

      дирижер на люстре уже  посиневший    

      висел и синел еще.    

         

        [1915 ]    

               Пустяк у Оки*    

        

        

           Нежно говорил ей —    

      мы у реки    

      шли камышами:    

      «Слышите: шуршат камыши у Оки.    

      Будто наполнена Ока мышами.    

      А в небе, лучик сережкой вдев в  ушко,    

      звезда, как вы, хорошая, —  не звезда, а девушка…    

      А там, где кончается звездочки  точка,    

      месяц улыбается и заверчен, как    

      будто на небе строчка    

      из Аверченко…    

      Вы прекрасно картавите.    

      Только жалко Италию…»    

      Она: «Ах, зачем вы давите    

      и локоть и талию.    

      Вы мне мешаете    

      у камыша идти…»    

         

        [1915 ]    

       

            Великолепные нелепости*    

        

        

           Бросьте!    

      Конечно, это не смерть.    

      Чего ей ради ходить по  крепости?    

      Как вам не стыдно верить    

      нелепости?!    

         

           Просто именинник устроил  карнавал,    

      выдумал для шума стрельбу и  тир,    

      а сам, по-жабьи присев на вал,    

      вымаргивается, как из мортир.    

      Ласков хозяина бас,    

      просто — похож на пушечный.    

      И не от газа маска,    

      а ради шутки игрушечной.    

      Смотрите!    

      Небо мерить    

      выбежала ракета.    

      Разве так красиво смерть    

      бежала б в небе паркета!    

      Ах, не говорите:    

      «Кровь из раны».    

      Это — дико!    

      Просто избранных из бранных    

      одаривали гвоздикой.    

      Как же иначе?    

      Мозг не хочет понять    

      и не может:    

      у пушечных шей    

      если не целоваться,    

      то — для чего же    

      обвиты руки траншей?    

      Никто не убит!    

      Просто — не выстоял.    

      Лег от Сены до Рейна.    

      Оттого что цветет,    

      одуряет желтолистая    

      на клумбах из убитых гангрена.    

      Не убиты,    

      нет же,    

      нет!    

      Все они встанут    

      просто —    

      вот так,    

      вернутся    

      и, улыбаясь, расскажут жене,    

      какой хозяин весельчак и чудак.    

      Скажут: не было ни ядр, ни  фугасов    

      и, конечно же, не было  крепости!    

      Просто именинник выдумал массу    

      каких-то великолепных  нелепостей!    

         

        [1915 ]    

               Гимн взятке*    

        

        

           Пришли и славословим  покорненько    

      тебя, дорогая взятка,    

      все здесь, от младшего дворника    

      до того, кто в золото заткан.    

         

           Всех, кто за нашей  десницей    

      посмеет с укором глаза весть,    

      мы так, как им и не снится,    

      накажем мерзавцев за зависть.    

         

           Чтоб больше не смела  вздыматься хула,    

      наденем мундиры и медали    

      и, выдвинув вперед убедительный  кулак,    

      спросим: «А это видали?»    

         

           Если сверху смотреть —  разинешь рот.    

      И взыграет от радости каждая  мышца.    

      Россия — сверху — прямо огород,    

      вся наливается, цветет и  пышится.    

         

           А разве видано где-нибудь,  чтоб стояла коза    

      и лезть в огород козе лень?..    

      Было бы время, я б доказал,    

      которые — коза и зелень.    

         

           И нечего доказывать —  идите и берите.    

      Умолкнет газетная нечисть ведь.    

      Как баранов, надо стричь и  брить их.    

      Чего стесняться в своем  отечестве?    

         

        [1915 ]    

               Внимательное отношение к взяточникам*    

        

        

           Неужели и о взятках писать  поэтам!    

      Дорогие, нам некогда. Нельзя  так.    

      Вы, которые взяточники,    

      хотя бы поэтому,    

      не надо, не берите взяток.    

      Я, выколачивающий из строчек  штаны, —    

      конечно, как начинающий, не  очень часто,    

      я — еще и российский гражданин,    

      беззаветно чтущий и чиновника и  участок.    

      Прихожу и выплакиваю все мои  просьбы,    

      приникши щекою к светлому  кителю.    

      Думает чиновник: «Эх, удалось  бы!    

      Этак на двести птичку вытелю».    

      Сколько раз под сень чинов ник,    

      приносил обиды им.    

      «Эх, удалось бы, — думает  чиновник, —    

      этак на триста бабочку выдоим».    

      Я знаю, надо и двести и триста  вам —    

      возьмут, все равно, не те, так  эти;    

      и руганью ни одного не обижу  пристава:    

      может быть, у пристава дети.    

      Но лишний труд — доить  поодиночно,    

      вы и так ведете в работе года.    

      Вот что я выдумал для вас  нарочно —    

      Господа!    

      Взломайте шкапы, сундуки и  ларчики,    

      берите деньги и драгоценности  мамашины,    

      чтоб последний мальчонка в  потненьком кулачике    

      зажал сбереженный рубль  бумажный.    

      Костюмы соберите. Чтоб не было  рваных.    

      Мамаша! Вытряхивайтесь из шубы  беличьей!    

      У старых брюк обшарьте карманы  —    

      в карманах копеек на сорок  мелочи.    

      Все это узлами уложим и свяжем,    

      а сами, без денег и платья,    

      придем, поклонимся и скажем:    

      Нате!    

      Что нам деньги, транжирам и  мотам!    

      Мы даже не знаем, куда нам деть  их.    

      Берите, милые, берите, чего  там!    

      Вы наши отцы, а мы ваши дети.    

      От холода не попадая зубом на  зуб,    

      станем голые под голые небеса.    

      Берите, милые! Но только сразу,    

      Чтоб об этом больше никогда не  писать.    

         

        [1915 ]    

               Чудовищные похороны*    

        

        

           Мрачные до черного вышли  люди,    

      тяжко и чинно выстроились в  городе,    

      будто сейчас набираться будет    

      хмурых монахов черный орден.    

         

           Траур воронов,  выкаймленный под окна,    

      небо, в бурю крашеное, —    

      все было так подобрано и  подогнано,    

      что волей-неволей ждалось  страшное.    

         

           Тогда разверзлась, кряхтя  и нехотя,    

      пыльного воздуха сухая охра,    

      вылез из воздуха и начал ехать    

      тихий катафалк чудовищных  похорон.    

         

           Встревоженная ожила глаз  масса,    

      гору взоров в гроб бросили.    

      Вдруг из гроба прыснула  гримаса,    

      после —    

         

           крик: «Хоронят умерший  смех!» —    

      из тысячегрудого меха    

      гремел омиллионенный множеством  эх    

      за гробом, который ехал.    

         

           И тотчас же отчаяннейшего  плача ножи    

      врезались, заставив ничего не  понимать.    

      Вот за гробом, в плаче,  старуха-жизнь, —    

      усопшего смеха седая мать.    

         

           К кому же, к кому  вернуться назад ей?    

      Смотрите: в лысине — тот —    

      это большой, носатый    

      плачет армянский анекдот.    

         

           Еще не забылось, как  выкривил рот он,    

      а за ним ободранная, куцая,    

      визжа, бежала острота.    

      Куда — если умер — уткнуться  ей?    

         

           Уже до неба плачей глыба.    

      Но еще,    

      еще откуда-то плачики —    

      это целые полчища улыбочек и  улыбок    

      ломали в горе хрупкие пальчики.    

         

           И вот сквозь строй их,  смокших в один    

      сплошной изрыдавшийся Гаршин,    

      вышел ужас — вперед пойти —    

      весь в похоронном марше.    

         

           Размокло лицо, стало —  кашица,    

      смятая морщинками на  выхмуренном лбу,    

      а если кто смеется — кажется,    

      что ему разодрали губу.    

         

        [1915 ]    

               Мое к этому отношение*    

        

        (Гимн еще почтее)    

        

           Май ли уже расцвел над  городом,    

      плачет ли, как побитый,  хмуренький декабрик, —    

      весь год эта пухлая морда    

      маячит в дымах фабрик.    

         

           Брюшком обвисшим и  гаденьким    

      лежит на воздушном откосе,    

      и пухлые губы бантиком    

      сложены в 88.    

         

           Внизу суетятся рабочие,    

      нищий у тумбы виден,    

      а у этого брюхо и все прочее —    

      лежит себе сыт, как Сытин*.    

         

           Вкусной слюны разлились  волны,    

      во рту громадном плещутся, как  в бухте,    

      А полный! Боже, до чего он  полный!    

      Сравнить если с ним, то худ и  Апухтин*.    

         

           Кони ли, цокая, по  асфальту мчатся,    

      шарканье пешеходов ли  подвернется под взгляд ему,    

      а ему все кажется: «Цаца!  Цаца!» —    

      кричат ему, и все ему нравится,  проклятому.    

         

           Растет улыбка, жирна и  нагла,    

      рот до ушей разросся,    

      будто у него на роже  спектакль-гала*    

      затеяла труппа малороссов.    

         

           Солнце взойдет, и сейчас  же луч его    

      ему щекочет пятки холеные,    

      и луна ничего не находит  лучшего.    

      Объявляю всенародно: очень  недоволен я.    

         

           Я спокоен, вежлив, сдержан  тоже,    

      характер — как из кости  слоновой точен,    

      а этому взял бы да и дал по  роже:    

      не нравится он мне очень.    

         

        [1915 ]    

               Эй!*    

        

        

           Мокрая, будто ее облизали,    

      толпа.    

      Прокисший воздух плесенью веет.    

      Эй!    

      Россия,    

      нельзя ли    

      чего поновее?    

         

           Блажен, кто хоть раз смог,    

      хотя бы закрыв глаза,    

      забыть вас,    

      ненужных, как насморк,    

      и трезвых,    

      как нарзан.    

         

           Вы все такие скучные,  точно    

      во всей вселенной нету Капри*.    

      А Капри есть.    

      От сияний цветочных    

      весь остров, как женщина в  розовом капоре.    

         

           Помчим поезда к берегам, а  берег    

      забудем, качая тела в  пароходах.