1 2 3 4 5 6 7 8 
— Чего глазами моргаешь? — повторяет  Волчков. — Ты скворца убил, ты же и плакать собираешься?    

— Ваше высокоблагородие! — говорит Хромой  дребезжащей фистулой, громко, как бы собравшись с силами. — Вам, по вашему  человеколюбию, обидно за то, что я птаху, положим, убил… Укоряете вы меня, это  самое, не потому, стало быть, что вы барин есть, а потому, что обидно… по  вашему человеколюбию… А мне нешто не обидно? Я человек глупый, хоть и без  понятия, а и мне… обидно-с… Разрази господи…    

— Так зачем же ты стрелял, ежели тебе обидно?    

— Нечистый попутал. Дозвольте мне рассказать, Петр  Егорыч! Я чистую правду, как перед богом… Пущай урядник наезжает… Мой грех, я  за него и ответчик перед богом и судом, а вам всю сущую правду, как на духу…  Дозвольте, ваше высокоблагородие!    

— Да что мне позволять? Позволяй там или не позволяй, а  всё умного не скажешь. Мне что? Не я буду составлять… Говори! Чего же молчишь?  Говори, Вильгельм Тель!    

Хромой проводит рукавом по дрожащим губам. Глаза его  делаются еще косее и мельче…    

— Никакого мне антиресу нет от этого скворца, —  говорит он. — Будь их, скворцов, хоть тыща, да что с них толку? Ни  продашь, ни съешь, так только… пустяк один. Сами можете понимать…    

— Нет, не говори… Ты охотник вот, а не понимаешь…  Скворец, ежели поджаренный, в каше хорош… И соус можно… Как рябчик — один вкус  почти…    

И, как бы спохватившись за свой равнодушный тон, Волчков  хмурится и добавляет:    

— Узнаешь сейчас, какого он вкуса… Увидишь…    

— Не разбираем мы вкусов… Был бы хлеб, Петр Егорыч…  Самим небезызвестно… А убил скворца от тоски… Тоска прижала…    

— Какая тоска?    

— А нечистый знает, какая она! Дозвольте вам объяснить.  Зачала она мучить меня с самой Святой, тоска-то эта… Дозвольте вам объяснить…  Выхожу это я, значит, утром после заутрени, как пасхи освятили, и иду себе…  Наши бабы впереди пошли, а я позади иду. Шел, шел да и остановился на плотине…  Стою и смотрю на свет божий, как всё в нем происходит, как всякая тварь и  былинка, можно сказать, свое место знает… Утро рассвело и солнышко всходит…  Вижу всё это, радуюсь и на пташек гляжу, Петр Егорыч. Вдруг у меня в сердце  что-то: ёк! Екнуло, стало быть…    

— Отчего же это?    

— Оттого, что пташек увидал. Сейчас же мне в голову и  мысль пришла. Хорошо бы, думаю, пострелять, да жалко, закон не приказывает. А  тут еще в поднебесье две уточки пролетели, да куличок прокричал где-тось за  речкой. Страсть как охоты захотел! С этаким воображением и домой пришел. Сижу,  разговляюсь с бабами, а у самого в глазах пташки. Ем и слышу, как лес шумит и  пташка кричит: цвиринь! цвиринь! Ах ты, господи! Хочется мне на охоту, да и  шабаш! А водки как выпил, разговлямшись, так и совсем шальной стал. Голоса стал  слышать. Слышно мне, как какой-то тоненький, словно как будто андельский,  голосочек звенит тебе в ухе и рассказывает: поди, Пашка, постреляй! Наваждение!  Могу предположить, ваше высокоблагородие, Петр Егорыч, што это самое  чертененок, а не кто другой. И так сладко и тоненько, словно дите. С того утра  и взяла меня, это самое, тоска. Сижу на призбе, опущу руки, как дурной, да и  думаю себе… Думаю, думаю… И всё у меня в воображении братец ваш, покойник,  Сергей, стало быть, Егорыч, царство им небесное. Вспоминалось мне, глупому, как  я с ними, с покойничком, на охоту хаживал. Я у ихнего высокоблагородия, дай им  бог… в наипервейших охотниках состоял. Занимательно и трогательно им было, что  я, косой на оба глаза, стрелять был артист! Хотели в город везти докторам  показывать мою способность при моем безобразии-с. Удивительно и чувствительно  оно было, Петр Егорыч. Выйдем мы, бывалыча, чуть свет, кликнем собак Кару и  Ледку, да… аах! Верст тридцать в день проходим! Да что говорить! Петр Егорыч!  Батюшка благородный! Истинно вам говорю, что окроме вашего братца во всем свете  нет и не было человека настоящего! Жестокий они были человек, грозный,  строптивый, но никто супротив него по охотничьей части устоять не мог! Его  сиятельство, граф Тирборк, бился-бился со своею охотой, да так и помер  завидуючи. Куда ему! И красоты той не было, и ружья такого в руках держать не  приходилось, как у вашего братца! Двустволка, извольте понимать, марсельская,  фабрики Лепелье и компании. На двести шагов-с! Утку! Шутка сказать!    

Хромой быстро вытирает губы и, мигая косыми глазами,  продолжает:    

— От них я и тоску эту самую получил. Как нет стрельбы,  так и беда — за сердце душит!    

— Баловство!    

— Никак нет, Петр Егорыч! Всю Святую неделю как шальной  ходил, не пил, не ел. На Фоминой почистил ружье, поисправил — отлегло малость.  На Преполовенье опять затошнило. Тянет да и тянет на охоту, хоть ты тресни тут.  Водку ходил пить — не помогает, еще того хуже. Не баловство-с! После водосвятья  напился… Назавтра тоска пуще прежнего… Ломит тебя да из избы гонит… Так и  гонит, так и гонит! Сила! Взял я ружье, вышел с ним на огород и давай галок  стрелять! Набил их штук с десять, а самому не легче: в лес тянет… к болоту. Да  и старуха срамить начала: «Галок нешто можно стрелять? Птица она неблагородная,  и перед богом грех: неурожай будет, ежели галку убьешь». Взял, Петр Егорыч, и  разбил ружье… Шут с ним! Отлегло…    

— Баловство!    

— Не баловство-с! Истинно вам говорю, что не баловство,  Петр Егорыч! Дозвольте уж вам объяснить… Просыпаюсь вчера ночью. Лежу и думаю…  Баба моя спит, и не с кем мне слово вымолвить. «А можно ли мое ружье таперича  починить, али нет?» — думаю. Встал да и давай починять.    

— Ну?    

— Ну, и ничего… Починил да выбежал с ним, как  оглашенный. Поймался вот… Туда мне и дорога… Птицу эту саму взять да и по  морде, чтобы понимал…    

— Сейчас урядник придет… Ступай в сени!    

— Пойду-с… И на духу каялся… Батюшка, отец Пётра, тоже  сказывает, что баловство… А по моему глупому предположению, как я это дело  понимаю, это не баловство, а болесть… Всё одно как запой… Один шут… Ты не  хочешь, а тебя за душу тянет. Рад бы не пить, перед образом зарок даешь, а тебя  подмывает: выпей! выпей! Пил, знаю…    

Красный нос Волчкова делается багровым.    

— Запой — другое дело, — говорит он.    

— Одинаково-с! Разрази бог, одинаково-с! Истинно вам  говорю!    

И молчание… Молчат минут пять и друг на друга смотрят.    

Багровый нос Волчкова делается темно-синим.    

— Одно слово-с — запой… Сами изволите понимать по  человеколюбию своему, какая это слабость есть.    

Не по человеколюбию понимает подполковник, а по опыту.    

— Ступай! — говорит он Хромому.    

Хромой не понимает.    

— Ступай и больше не попадайся!    

— Сапожки пожалуйте-с! — говорит понявший и  просиявший мужичонок.    

— А где они?    

— В шкафе-с…    

Хромой получает свою обувь, шапку и ружье. С легкой душою  выходит он из конторы, косится вверх, а на небе уж черная, тяжелая туча. Ветер  шалит по траве и деревьям. Первые брызги уже застучали по горячей кровле. В  душном воздухе делается всё легче и легче.    

Волчков пихает изнутри окно. Окно с шумом отворяется, и  Хромой видит улетающую осу.    

Воздух, Хромой и оса празднуют свою свободу.    

 Сущая правда    

     

Шесть коллежских регистраторов и один не имеющий чина сидели  в пригородной роще и пьянствовали.    

Пьянство было шумное, но печальное и грустное. Не видно было  ни улыбок, ни радостных телодвижений; не слышно было ни смеха, ни веселого  говора… Пахло чем-то похоронным…    

Не далее как неделю тому назад коллежский регистратор  Канифолев, явившись в присутствие в пьяном виде, поскользнулся на чьем-то  плевке, упал на стеклянный шкаф, разбил его и сам разбился. На другой же день  после этого грехопадения он потерял две бумаги из дела № 2423. Мало этого… Он  приходил в присутствие, имея в кармане порох и пистоны. Вообще же он ведет  жизнь нетрезвую и буйную. Всё было принято во внимание. Он слетел и теперь  кушал прощальный обед.    

— Вечная тебе память, Алеша! — говорили чиновники  перед каждой рюмкой, обращаясь к Канифолеву. — Аминь тебе!    

Канифолев, маленький человечек с длинным заплаканным лицом,  после каждого подобного приветствия всхлипывал, стучал кулаком по столу и  говорил:    

— Всё одно погибать!    

И изгнанник с ожесточением выпивал свою рюмку, громко  всхлипывал и лез лобызать своих приятелей.    

— Меня прогнали! — говорил он, трагически мотая  головой. — Прогнали за то, что я выпивохом! А не понимают того, что я пил  с горя, с досады!    

— С какого горя?    

— А с такого, что я не мог ихней неправды видеть! Меня  их неправда подлая за сердце ела! Видеть я не мог равнодушно всех их пакостей!  Этого они не хотели понять… Ладно же! Я им покажу, где раки зимуют! Покажу я  им! Пойду и прямо в глаза наплюю! Всю сущую правду им выскажу! Всю правду!    

— Не выскажешь… Одно хвастовство только… Все мы мастера  в пьяном виде глотку драть, а чуть что, так и хвост поджал… И ты такой…    

— Ты думаешь, не выскажу? Ты думаешь? Аааа… ты так  думаешь… Ладно… Хорошо, посмотрим… Будь я трижды анафема… лопни… Подлецом меня  в глаза обзови, плюнь тогда, ежели не выскажу!    

Канифолев стукнул кулаком по столу и побагровел.    

— Всё одно погибать! Сейчас же пойду и выскажу! Сию  минуту! Он тут недалеко с женой сидит! Пропадать так пропадать, шут возьми, а я  им открою глаза! Всё на чистую воду выведу! Узнают, что значит Алешка  Канифолев!    

Канифолев рванулся с места и, покачиваясь, побежал… Когда  приятели протянули за ним руки, чтобы удержать его за фалды, он был уже далеко.  А когда они надумали побежать за ним и удержать его, он стоял уже перед столом,  за которым сидело начальство, и говорил:    

— Я, ваше —ство, ворвался к вам в дом без доклада, но  всё это я как честный человек, а потому извините… Я, ваше —ство, выпивши, это  верно, — говорил он, — но я в памяти-с! Что у трезвого на душе, то у  пьяного на языке, и я вам всю сущую правду выскажу! Да-с, ваше —ство! Довольно  терпеть! Почему, например, у нас в канцелярии полы давно не крашены? Зачем вы  дозволяете бухгалтеру спать до одиннадцати часов? Отчего вы Митяеву позволяете  брать на дом газеты из присутствия, а другим не позволяете? Всё одно мне  погибать, и я вам всю сущую…    

И эту сущую правду говорил Канифолев с дрожью в голосе, со  слезами на глазах, стуча кулаком по груди.    

Начальство смотрело на него, выпуча глаза, и не понимало, в  чем дело.    

 3 000 иностранных слов,  вошедших в употребление русского языка    

     

Адмиральский час.  Час, названный так в честь  вице-адмиралов и контр-адмиралов.    

Актер.  Истинный христианин, соблюдающий посты.    

Бестия.  Талантливый человек.    

Ватер-клозет.  По замечанию одного статского  советника, кабинет задумчивости.    

Гонорар.  Произведение, получаемое от умножения числа  строк на число, редко превышающее 5.    

Институт урядников.  Институт, в который не советую  вам отдавать ваших дочерей. Прием во всякое время года. Принимаются куры, гуси  и прочая живность.    

Каналья.  Бранное слово, употребляемое иногда в  ласкательном смысле либеральными квартальными надзирателями.    

Коллежский регистратор.  Среди великих мира сего то  же, что пескарь среди рыб.    

Куроцап  (от латинских слов: «curo» — забочусь и  «sapor» — лакомый кусок). Блюститель, заботящийся о куске обывателя.    

Курс.  Барометр, который легко можно испортить.    

Обже.  Чья-либо «она», живущая на иждивении «его».    

Субъект.  Ругательное слово.    

Тра-ля-ля.  Мужские панталоны на языке дачниц.    

Человек без селезенки.  Псевдоним, под которым, быть  может, скрывается король Сандвичевых островов или испанский гранд. Но кто бы он  ни был, он почтительнейше ставит точку.    

 Перепутанные объявления    

     

С предлагаемыми объявлениями случился на праздниках  маленький скандал, не имеющий, впрочем, особенной важности и не предусмотренный  законодателем: набрав их и собирая в гранки, наборщик уронил весь шрифт на пол.  Гранки смешались и вышла путаница, не имеющая, впрочем, уголовного характера.  Вот что получилось по тиснении:    

Трехэтажный дворник ищет места гувернантки.    

«Цветы и змеи» Л. И. Пальмина[57] с прискорбием извещают родных и знакомых о  кончине супруга и отца своего камер-юнкера А. К. Пустоквасова.    

С дозволения начальства сбежал пудель фабрики Сиу и К°.    

Жеребец вороной масти, скаковой, специалист по женским и  нервным болезням, дает уроки фехтования.    

Общество пароходства «Самолет» ищет места горничной.    

Редакция журнала «Нива» имеет для рожениц отдельные комнаты.  Секрет и удобства. Дети и нижние чины платят половину. Просят не трогать  руками.    

Конкурсное правление по делам о несостоятельности купца  Кричалова продает за ненадобностью рак желудка и костоеду.    

По случаю ненастной погоды зубной врач Крахтер вставляет  зубы. Панихиды ежедневно.    

Новость! Студент-математик с золотою медалью, находясь в  бедственном положении, предлагает почтеннейшей публике белье и приданое. Обеды  и завтраки по разнообразнейшим меню.    

С 1-го февраля будет выходить без предварительной цензуры  акушерка Дылдина. Всякая подделка строго преследуется законом.    

 Трагик    

     

Был бенефис трагика Феногенова.    

Давали «Князя Серебряного».[58] Сам  бенефициант играл Вяземского, антрепренер Лимонадов — Дружину Морозова, г-жа  Беобахтова — Елену… Спектакль вышел на славу. Трагик делал буквально чудеса. Он  похищал Елену одной рукой и держал ее выше головы, когда проносил через сцену.  Он кричал, шипел, стучал ногами, рвал у себя на груди кафтан. Отказываясь от  поединка с Морозовым, он трясся всем телом, как в действительности никогда не  трясутся, и с шумом задыхался. Театр дрожал от аплодисментов. Вызовам не было  конца. Феногенову поднесли серебряный портсигар и букет с длинными лентами.  Дамы махали платками, заставляли мужчин аплодировать, многие плакали… Но более  всех восторгалась игрой и волновалась дочь исправника Сидорецкого, Маша. Она  сидела в первом ряду кресел, рядом со своим папашей, не отрывала глаз от сцены  даже в антрактах и была в полном восторге. Ее тоненькие ручки и ножки дрожали,  глазки были полны слез, лицо становилось всё бледней и бледней. И не мудрено:  она была в театре первый раз в жизни!    

— Как хорошо они представляют! Как отлично! —  обращалась она к своему папаше-исправнику всякий раз, когда опускался  занавес. — Как хорош Феногенов!    

И если бы папаша мог читать на лицах, он прочел бы на  бледном личике своей дочки восторг, доходящий до страдания. Она страдала и от  игры, и от пьесы, и от обстановки. Когда в антракте полковой оркестр начинал  играть свою музыку, она в изнеможении закрывала глаза.    

— Папа! — обратилась она к отцу в последнем  антракте. — Пойди на сцену и скажи им всем, чтобы приходили к нам завтра  обедать!    

Исправник пошел за сцену, похвалил там всех за хорошую игру  и сказал г-же Беобахтовой комплимент:    

— Ваше красивое лицо просится на полотно. О, зачем я не  владею кистью!    

И шаркнул ногой, потом пригласил артистов к себе на обед.    

— Все приходите, кроме женского пола, — шепнул  он. — Актрис не надо, потому что у меня дочка.    

На другой день у исправника обедали артисты. Пришли только  антрепренер Лимонадов, трагик Феногенов и комик Водолазов; остальные сослались  на недосуг и не пришли. Обед прошел не скучно. Лимонадов всё время уверял  исправника, что он его уважает и вообще чтит всякое начальство, Водолазов  представлял пьяных купцов и армян, а Феногенов, высокий, плотный малоросс (в  паспорте он назывался Кныш) с черными глазами и нахмуренным лбом,  продекламировал «У парадного подъезда» и «Быть или не быть?». Лимонадов со  слезами на глазах рассказал о свидании своем с бывшим губернатором генералом  Канючиным. Исправник слушал, скучал и благодушно улыбался. Несмотря даже на то,  что от Лимонадова сильно пахло жжеными перьями, а на Феногенове был чужой фрак  и сапоги с кривыми каблуками, он был доволен. Они нравились его дочке, веселили  ее, и этого ему было достаточно! А Маша глядела на артистов, не отрывала от них  глаз ни на минуту. Никогда ранее она не видала таких умных, необыкновенных  людей!    

Вечером исправник и Маша опять были в театре. Через неделю  артисты опять обедали у начальства и с этого раза стали почти каждый день  приходить в дом исправника, то обедать, то ужинать, и Маша еще сильнее привязалась  к театру и стала бывать в нем ежедневно.    

Она влюбилась в трагика Феногенова. В одно прекрасное утро,  когда исправник ездил встречать архиерея, она бежала с труппой Лимонадова и на  пути повенчалась со своим возлюбленным. Отпраздновав свадьбу, артисты сочинили  длинное, чувствительное письмо и отправили его к исправнику. Сочиняли все  разом.    

— Ты ему мотивы, мотивы ты ему! — говорил  Лимонадов, диктуя Водолазову. — Почтения ему подпусти… Они, чинодралы,  любят это. Надбавь чего-нибудь этакого… чтоб прослезился…    

Ответ на это письмо был самый неутешительный. Исправник  отрекался от дочери, вышедшей, как он писал, «за глупого, праздношатающегося  хохла, не имеющего определенных занятий».    

И на другой день после того, как пришел этот ответ, Маша  писала своему отцу:    

«Папа, он бьет меня! Прости нас!»    

Он бил ее, бил за кулисами в присутствии Лимонадова, прачки  и двух ламповщиков! Он помнил, как за четыре дня до свадьбы, вечером, сидел он  со всей труппой в трактире «Лондон»; все говорили о Маше, труппа советовала ему  «рискнуть», а Лимонадов убеждал со слезами на глазах:    

— Глупо и нерационально отказываться от такого случая!  Да ведь за этакие деньги не то что жениться, в Сибирь пойти можно! Женишься,  построишь свой собственный театр, и бери меня тогда к себе в труппу. Не я уж  тогда владыка, а ты владыка.    

Феногенов помнил об этом и теперь бормотал, сжимая кулаки:    

— Если он не пришлет денег, так я из нее щепы нащеплю.  Я не позволю себя обманывать, чёрт меня раздери!    

Из одного губернского города труппа хотела уехать тайком от  Маши, но Маша узнала и прибежала на вокзал после второго звонка, когда актеры  уже сидели в вагонах.    

— Я оскорблен вашим отцом! — сказал ей  трагик. — Между нами всё кончено!    

А она, несмотря на то, что в вагоне был народ, согнула свои  маленькие ножки, стала перед ним на колени и протянула с мольбой руки.    

— Я люблю вас! — просила она. — Не гоните  меня, Кондратий Иваныч! Я не могу жить без вас!    

Вняли ее мольбам и, посоветовавшись, приняли ее в труппу на  амплуа «сплошной графини», — так называли маленьких актрис, выходивших на  сцену обыкновенно толпой и игравших роли без речей… Сначала Маша играла  горничных и пажей, но потом, когда г-жа Беобахтова, цвет лимонадовской труппы,  бежала, то ее сделали ingénue[59].  Играла она плохо: сюсюкала, конфузилась. Скоро, впрочем, привыкла и стала  нравиться публике. Феногенов был очень недоволен.    

— Разве это актриса? — говорил он. — Ни  фигуры, ни манер, а так только… одна глупость…    

В одном губернском городе труппа Лимонадова давала  «Разбойников» Шиллера. Феногенов изображал Франца, Маша — Амалию. Трагик кричал  и трясся, Маша читала свою роль, как хорошо заученный урок, и пьеса сошла бы,  как сходят вообще пьесы, если бы не случился маленький скандал. Всё шло  благополучно до того места в пьесе, где Франц объясняется в любви Амалии, а она  хватает его шпагу. Малоросс прокричал, прошипел, затрясся и сжал в своих  железных объятиях Машу. А Маша вместо того, чтобы отпихнуть его, крикнуть ему  «прочь!», задрожала в его объятиях, как птичка, и не двигалась… Она точно  застыла.    

— Пожалейте меня! — прошептала она ему на  ухо. — О, пожалейте меня! Я так несчастна!    

— Роли не знаешь! Суфлера слушай! — прошипел  трагик и сунул ей в руки шпагу.    

После спектакля Лимонадов и Феногенов сидели в кассе и вели  беседу.    

— Жена твоя ролей не учит, это ты правильно… — говорил  антрепренер. — Функции своей не знает… У всякого человека есть своя  функция… Так вот она ее-то не знает…    

Феногенов слушал, вздыхал и хмурился, хмурился…    

На другой день утром Маша сидела в мелочной лавочке и  писала:    

«Папа, он бьет меня! Прости нас! Вышли нам денег!»    

 Приданое    

     

Много я видал на своем веку домов, больших и малых, каменных  и деревянных, старых и новых, но особенно врезался мне в память один дом. Это,  впрочем, не дом, а домик. Он мал, в один маленький этаж и в три окна, и ужасно похож  на маленькую, горбатую старушку в чепце. Оштукатуренный в белый цвет, с  черепичной крышей и ободранной трубой, он весь утонул в зелени шелковиц, акаций  и тополей, посаженных дедами и прадедами теперешних хозяев. Его не видно за  зеленью. Эта масса зелени не мешает ему, впрочем, быть городским домиком. Его  широкий двор стоит в ряд с другими, тоже широкими зелеными дворами, и входит в  состав Московской улицы. Никто по этой улице никогда не ездит, редко кто ходит.    

Ставни в домике постоянно прикрыты: жильцы не нуждаются в  свете. Свет им не нужен. Окна никогда не отворяются, потому что обитатели  домика не любят свежего воздуха. Люди, постоянно живущие среди шелковиц, акаций  и репейника, равнодушны к природе. Одним только дачникам бог дал способность  понимать красоты природы, остальное же человечество относительно этих красот  коснеет в глубоком невежестве. Не ценят люди того, чем богаты. «Что имеем, не  храним»; мало того, — что имеем, того не любим. Вокруг домика рай земной,  зелень, живут веселые птицы, в домике же, — увы! Летом в нем знойно и  душно, зимою — жарко, как в бане, угарно и скучно, скучно…    

В первый раз посетил я этот домик уже давно, по делу: я  привез поклон от хозяина дома, полковника Чикамасова, его жене и дочери. Это  первое мое посещение я помню прекрасно. Да и нельзя не помнить.    

Вообразите себе маленькую сырую женщину, лет сорока, с  ужасом и изумлением глядящую на вас в то время, когда вы входите из передней в  залу. Вы «чужой», гость, «молодой человек» — и этого уже достаточно, чтобы  повергнуть в изумление и ужас. В руках у вас нет ни кистеня, ни топора, ни  револьвера, вы дружелюбно улыбаетесь, но вас встречают тревогой.    

— Кого я имею честь и удовольствие видеть? —  спрашивает вас дрожащим голосом пожилая женщина, в которой вы узнаете хозяйку  Чикамасову.    

Вы называете себя и объясняете, зачем пришли. Ужас и  изумление сменяются пронзительным, радостным «ах!» и закатыванием глаз. Это  «ах», как эхо, передается из передней в зал, из зала в гостиную, из гостиной в  кухню… и так до самого погреба. Скоро весь домик наполняется разноголосыми  радостными «ах». Минут через пять вы сидите в гостиной, на большом, мягком,  горячем диване, и слышите, как ахает уж вся Московская улица.    

Пахло порошком от моли и новыми козловыми башмаками,  которые, завернутые в платочек, лежали возле меня на стуле. На окнах герань,  кисейные тряпочки. На тряпочках сытые мухи. На стене портрет какого-то  архиерея, написанный масляными красками и прикрытый стеклом с разбитым  уголышком. От архиерея идет ряд предков с желто-лимонными, цыганскими  физиономиями. На столе наперсток, катушка ниток и недовязанный чулок, на полу  выкройки и черная кофточка с живыми нитками. В соседней комнате две  встревоженные, оторопевшие старухи хватают с пола выкройки и куски ланкорта…    

— У нас, извините, ужасный беспорядок! — сказала  Чикамасова.    

Чикамасова беседовала со мной и конфузливо косилась на  дверь, за которой всё еще подбирали выкройки. Дверь тоже как-то конфузливо то  отворялась на вершок, то затворялась.    

— Ну, что тебе? — обратилась Чикамасова к двери.    

— Où est ma cravate, laquelle  mon père m’avait envoyée de Koursk?[60] — спросил за дверью женский голосок.    

— Ah, est-ce que, Marie, que…[61] Ах, разве можно… Nous avons donc chez nous un homme très peu connu par  nous…[62] Спроси у Лукерьи…    

«Однако как хорошо говорим мы по-французски!» — прочел я в  глазах у Чикамасовой, покрасневшей от удовольствия.    

Скоро отворилась дверь, и я увидел высокую худую девицу, лет  девятнадцати, в длинном кисейном платье и золотом поясе, на котором, помню,  висел перламутровый веер. Она вошла, присела и вспыхнула. Вспыхнул сначала ее  длинный, несколько рябоватый нос, с носа пошло к глазам, от глаз к вискам.    

— Моя дочь! — пропела Чикамасова. — А это,  Манечка, молодой человек, который…    

Я познакомился и выразил свое удивление по поводу множества  выкроек. Мать и дочь опустили глаза.    

— У нас на Вознесенье была ярмарка, — сказала  мать. — На ярмарке мы всегда накупаем материй и шьем потом целый год до  следующей ярмарки. В люди шитье мы никогда не отдаем. Мой Петр Семеныч достает  не особенно много, и нам нельзя позволять себе роскошь. Приходится самим шить.    

— Но кто же у вас носит такую массу? Ведь вас только  двое.    

— Ах… разве это можно носить? Это не носить! Это —  приданое!    

— Ах, maman, что вы? — сказала дочь и  зарумянилась. — Они и вправду могут подумать… Я никогда не выйду замуж!  Никогда!    

Сказала это, а у самой при слове «замуж» загорелись глазки.    

Принесли чай, сухари, варенья, масло, потом покормили  малиной со сливками. В семь часов вечера был ужин из шести блюд, и во время  этого ужина я услышал громкий зевок; кто-то громко зевнул в соседней комнате. Я  с удивлением поглядел на дверь: так зевать может только мужчина.    

— Это брат Петра Семеныча, Егор Семеныч… — пояснила  Чикамасова, заметив мое удивление. — Он живет у нас с прошлого года. Вы  извините его, он не может выйти к вам. Дикарь такой… конфузится чужих… В  монастырь собирается… На службе огорчили его… Так вот с горя…    

После ужина Чикамасова показала мне епитрахиль, которую  собственноручно вышивал Егор Семеныч, чтобы потом пожертвовать в церковь.  Манечка сбросила с себя на минуту робость и показала мне кисет, который она  вышивала для своего папаши. Когда я сделал вид, что поражен ее работой, она  вспыхнула и шепнула что-то на ухо матери. Та просияла и предложила мне пойти с  ней в кладовую. В кладовой я увидел штук пять больших сундуков и множество  сундучков и ящичков.    

— Это… приданое! — шепнула мне мать. — Сами  нашили.    

Поглядев на эти угрюмые сундуки, я стал прощаться с  хлебосольными хозяевами. И с меня взяли слово, что я еще побываю когда-нибудь.    

Это слово пришлось мне сдержать лет через семь после первого  моего посещения, когда я послан был в городок в качестве эксперта по одному  судебному делу. Зайдя в знакомый домик, я услыхал те же аханья… Меня узнали…  Еще бы! Мое первое посещение в жизни их было целым событием, а события там, где  их мало, помнятся долго. Когда я вошел в гостиную, мать, еще более потолстевшая  и уже поседевшая, ползала по полу и кроила какую-то синюю материю; дочь сидела  на диване и вышивала. Те же выкройки, тот же запах порошка от моли, тот же  портрет с разбитым уголышком. Но перемены все-таки были. Возле архиерейского  портрета висел портрет Петра Семеныча, и дамы были в трауре. Петр Семеныч умер  через неделю после производства своего в генералы.    

Начались воспоминания… Генеральша всплакнула.    

— У нас большое горе! — сказала она. — Петра  Семеныча — вы знаете? — уже нет. Мы с ней сироты и сами должны о себе  заботиться. А Егор Семеныч жив, но мы не можем сказать о нем ничего хорошего. В  монастырь его не приняли за… за горячие напитки. И он пьет теперь еще больше с  горя. Я собираюсь съездить к предводителю, хочу жаловаться. Вообразите, он  несколько раз открывал сундуки и… забирал Манечкино приданое и жертвовал его  странникам. Из двух сундуков всё повытаскал! Если так будет продолжаться, то  моя Манечка останется совсем без приданого…    

— Что вы говорите, maman! — сказала Манечка и  сконфузилась. — Они и взаправду могут бог знает что подумать… Я никогда,  никогда не выйду замуж!    

Манечка вдохновенно, с надеждой глядела в потолок и видимо  не верила в то, что говорила.    

В передней юркнула маленькая мужская фигурка с большой  лысиной и в коричневом сюртуке, в калошах вместо сапог, и прошуршала, как мышь.    

«Егор Семеныч, должно быть», — подумал я.    

Я смотрел на мать и дочь вместе: обе они страшно постарели и  осунулись. Голова матери отливала серебром, а дочь поблекла, завяла, и  казалось, что мать старше дочери лет на пять, не больше.    

— Я собираюсь съездить к предводителю, — сказала  мне старуха, забывши, что уже говорила об этом. — Хочу жаловаться! Егор  Семеныч забирает у нас всё, что мы нашиваем, и куда-то жертвует за спасение  души. Моя Манечка осталась без приданого!    

Манечка вспыхнула, но уже не сказала ни слова.    

— Приходится всё снова шить, а ведь мы не бог знает  какие богачки! Мы с ней сироты!    

— Мы сироты! — повторила Манечка.    

В прошлом году судьба опять забросила меня в знакомый домик.  Войдя в гостиную, я увидел старушку Чикамасову. Она, одетая во всё черное, с  плерезами, сидела на диване и шила что-то. Рядом с ней сидел старичок в  коричневом сюртуке и в калошах вместо сапог. Увидев меня, старичок вскочил и  побежал вон из гостиной…    

В ответ на мое приветствие старушка улыбнулась и сказала:    

— Je suis charmée de vous  revoir, monsieur.[63]    

— Что вы шьете? — спросил я немного погодя.    

— Это рубашечка. Я сошью и отнесу к батюшке спрятать, а  то Егор Семеныч унесет. Я теперь всё прячу у батюшки, — сказала она  шёпотом.    

И, взглянув на портрет дочери, стоявший перед ней на столе,  она вздохнула и сказала:    

— Ведь мы сироты!    

А где же дочь? Где же Манечка? Я не расспрашивал; не  хотелось расспрашивать старушку, одетую в глубокий траур, и пока я сидел в  домике и потом уходил, Манечка не вышла ко мне, я не слышал ни ее голоса, ни ее  тихих, робких шагов… Было всё понятно и было так тяжело на душе.    

 Добродетельный кабатчик    

     

« — Подай, голубчик, холодненькой закусочки… Ну и… водочки…»    

(Надгробная эпитафия)     

     

     (Плач оскудевшего) [64]    

Сижу теперь, тоскую и мудрствую.    

Во время оно в родовой усадьбе моей были куры, гуси, индейки  — птица глупая, нерассудительная, но весьма и весьма вкусная. На моем конском  заводе плодились и размножались «ах, вы, кони мои, кони…», мельницы не стояли  без дела, копи уголь давали, бабы малину собирали. На десятинах  преизбыточествовали флора и фауна, хочешь — ешь, хочешь — зоологией и ботаникой  занимайся… Можно было и в первом ряду посидеть, и в картишки поиграть, и  содержаночкой похвастать…    

Теперь не то, совсем не то!    

Год тому назад, на Ильин день, сидел я у себя на террасе и  тосковал. Передо мной стоял чайник, засыпанный рублевым чаем… На душе кошки  скребли, реветь хотелось…    

Я тосковал и не заметил, как подошел ко мне Ефим Цуцыков,  кабатчик, мой бывший крепостной. Он подошел и почтительно остановился возле  стола.    

— Вы бы приказали, барин, крышу выкрасить! —  сказал он, ставя на стол бутылку водки. — Крыша железная, без краски  ржавеет. А ржа, известно, ест… Дыры будут!    

— За какие же деньги я выкрашу, Ефимушка? — говорю  я. — Сам знаешь…    

— Займите-с! Дыры будут, ежели… Да приказали бы еще,  барин, сторожа в сад принанять… Деревья воруют!    

— Ах, опять-таки нужны деньги!    

— Я дам… Всё одно, отдадите. Не в первый раз берете-то…    

Отвалил мне Цуцыков пятьсот целковых, взял вексель и ушел.  По уходе его я подпер голову кулаками и задумался о народе и его свойствах…  Хотел даже в «Русь» статью писать…    

— Благодетельствует мне, великодушничает… за что? За  то, что я его… сек когда-то… Какое отсутствие злопамятности! Учитесь,  иностранцы!    

Через неделю загорелся у меня во дворе сарайчик. Первым  прибежал на пожар Цуцыков. Он собственноручно разнес сарайчик и притащил свои  брезенты, чтобы в случае чего укрыть ими мой дом. Он дрожал, был красен, мокр,  точно свое добро отстаивал.    

— Теперь новый строить нужно, — сказал он мне  после пожара. — У меня лесок есть, пришлю… Приказали бы, барин, прудик  почистить… Вчерась карасей ловили и весь невод о водоросль разорвали… Триста  рублей стоит… Возьмите! Не впервой берете-то…    

И так далее… Почистили пруд, выкрасили все крыши,  ремонтировали конюшни — и всё это на деньги Цуцыкова.    

Неделю тому назад приходит ко мне Цуцыков, становится у дверей  и почтительно кашляет в кулак.    

— И не узнаешь теперь вашей усадьбы-то, — говорит  он. — Графу аль князю в пору жить… И пруды вычистили, и озимь посеяли,  лошадушек завели…    

— А всё ты, Ефимушка! — говорю я, чуть не плача от  умиления.    

Встаю и самым искреннейшим образом обнимаю мужика…    

— Бог даст, дела поправятся, всё отдам, Ефимушка… С  процентами. Дай мне еще раз обнять тебя!    

— Всё починили и благоустроили… Помог бог! Осталось  теперь одно только: лисицу отседа выкурить…    

— Какую лисицу, Ефимушка?    

— Известно какую…    

И, помолчав немного, Цуцыков добавляет:    

— Судебный пристав там приехал… Вы бутылки  приберите-то… Неравно пристав увидит… Подумает, что у меня в имении только и  дела, что пьянство… Фатеру прикажете вам в деревне нанять аль в город поедете?    

Сижу теперь и мудрствую.    

 Дочь Альбиона    

     

К дому помещика Грябова подкатила прекрасная коляска с  каучуковыми шинами, толстым кучером и бархатным сиденьем. Из коляски выскочил  уездный предводитель дворянства Федор Андреич Отцов. В передней встретил его  сонный лакей.    

— Господа дома? — спросил предводитель.    

— Никак нет-с. Барыня с детями в гости поехали, а барин  с мамзелью-гувернанткой рыбу ловят-с. С самого утра-с.    

Отцов постоял, подумал и пошел к реке искать Грябова. Нашел  он его версты за две от дома, подойдя к реке. Поглядев вниз с крутого берега и  увидев Грябова, Отцов прыснул… Грябов, большой, толстый человек с очень большой  головой, сидел на песочке, поджав под себя по-турецки ноги, и удил. Шляпа у  него была на затылке, галстук сполз набок. Возле него стояла высокая, тонкая  англичанка с выпуклыми рачьими глазами и большим птичьим носом, похожим скорей  на крючок, чем на нос. Одета она была в белое кисейное платье, сквозь которое  сильно просвечивали тощие, желтые плечи. На золотом поясе висели золотые  часики. Она тоже удила. Вокруг обоих царила гробовая тишина. Оба были  неподвижны, как река, на которой плавали их поплавки.    

— Охота смертная, да участь горькая! — засмеялся  Отцов. — Здравствуй, Иван Кузьмич!    

— А… это ты? — спросил Грябов, не отрывая глаз от  воды. — Приехал?    

— Как видишь… А ты всё еще своей ерундой занимаешься!  Не отвык еще?    

— Кой чёрт… Весь день ловлю, с утра… Плохо что-то  сегодня ловится. Ничего не поймал ни я, ни эта кикимора. Сидим, сидим и хоть бы  один чёрт! Просто хоть караул кричи.    

— А ты наплюй. Пойдем водку пить!    

— Постой… Может быть, что-нибудь да поймаем. Под вечер  рыба клюет лучше… Сижу, брат, здесь с самого утра! Такая скучища, что и  выразить тебе не могу. Дернул же меня чёрт привыкнуть к этой ловле! Знаю, что  чепуха, а сижу! Сижу, как подлец какой-нибудь, как каторжный, и на воду гляжу,  как дурак какой-нибудь! На покос надо ехать, а я рыбу ловлю. Вчера в Хапоньеве  преосвященный служил, а я не поехал, здесь просидел вот с этой стерлядью… с  чертовкой с этой…    

— Но… ты с ума сошел? — спросил Отцов, конфузливо  косясь на англичанку. — Бранишься при даме… и ее же…    

— Да чёрт с ней! Всё одно, ни бельмеса по-русски не  смыслит. Ты ее хоть хвали, хоть брани — ей всё равно! Ты на нос посмотри! От  одного носа в обморок упадешь! Сидим по целым дням вместе, и хоть бы одно  слово! Стоит, как чучело, и бельмы на воду таращит.    

Англичанка зевнула, переменила червячка и закинула удочку.    

— Удивляюсь, брат, я немало! — продолжал  Грябов, — Живет дурища в России десять лет, и хоть бы одно слово  по-русски!.. Наш какой-нибудь аристократишка поедет к ним и живо по-ихнему  брехать научится, а они… чёрт их знает! Ты посмотри на нос! На нос ты посмотри!    

— Ну, перестань… Неловко… Что напал на женщину?    

— Она не женщина, а девица… О женихах, небось, мечтает,  чёртова кукла. И пахнет от нее какою-то гнилью… Возненавидел, брат, ее! Видеть  равнодушно не могу! Как взглянет на меня своими глазищами, так меня и покоробит  всего, словно я локтем о перила ударился. Тоже любит рыбу ловить. Погляди:  ловит и священнодействует! С презрением на всё смотрит… Стоит, каналья, и  сознает, что она человек и что, стало быть, она царь природы. А знаешь, как ее  зовут? Уилька Чарльзовна Тфайс! Тьфу!.. и не выговоришь!    

Англичанка, услышав свое имя, медленно повела нос в сторону  Грябова и измерила его презрительным взглядом. С Грябова подняла она глаза на  Отцова и его облила презрением. И всё это молча, важно и медленно.    

— Видал? — спросил Грябов, хохоча. — Нате,  мол, вам! Ах ты, кикимора! Для детей только и держу этого тритона. Не будь  детей, я бы ее и за десять верст к своему имению не подпустил… Нос точно у  ястреба… А талия? Эта кукла напоминает мне длинный гвоздь. Так, знаешь, взял бы  и в землю вбил. Постой… У меня, кажется, клюет…    

Грябов вскочил и поднял удилище. Леска натянулась… Грябов  дернул еще раз и не вытащил крючка.    

— Зацепилась! — сказал он и поморщился. — За  камень, должно быть… Чёрт возьми…    

На лице у Грябова выразилось страдание. Вздыхая, беспокойно  двигаясь и бормоча проклятья, он начал дергать за лесу. Дерганье ни к чему не  привело. Грябов побледнел.    

— Экая жалость! В воду лезть надо.    

— Да ты брось!    

— Нельзя… Под вечер хорошо ловится… Ведь этакая  комиссия, прости господи! Придется лезть в воду. Придется! А если бы ты знал,  как мне не хочется раздеваться! Англичанку-то турнуть надо… При ней неловко раздеваться.  Все-таки ведь дама!    

Грябов сбросил шляпу и галстук.    

— Мисс… эээ… — обратился он к англичанке. — Мисс  Тфайс! Же ву при…[65] Ну,  как ей сказать? Ну, как тебе сказать, чтобы ты поняла? Послушайте… туда! Туда  уходите! Слышишь?    

Мисс Тфайс облила Грябова презрением и издала носовой звук.    

— Что-с? Не понимаете? Ступай, тебе говорят, отсюда!  Мне раздеваться нужно, чёртова кукла! Туда ступай! Туда!    

Грябов дернул мисс за рукав, указал ей на кусты и присел:  ступай, мол, за кусты и спрячься там… Англичанка, энергически двигая бровями,  быстро проговорила длинную английскую фразу. Помещики прыснули.    

— Первый раз в жизни ее голос слышу… Нечего сказать,  голосок! Не понимает! Ну, что мне делать с ней?    

— Плюнь! Пойдем водки выпьем!    

— Нельзя, теперь ловиться должно… Вечер… Ну, что ты  прикажешь делать? Вот комиссия! Придется при ней раздеваться…    

Грябов сбросил сюртук и жилет и сел на песок снимать сапоги.    

— Послушай, Иван Кузьмич, — сказал предводитель,  хохоча в кулак. — Это уж, друг мой, глумление, издевательство.    

— Ее никто не просит не понимать! Это наука им,  иностранцам!    

Грябов снял сапоги, панталоны, сбросил с себя белье и  очутился в костюме Адама. Отцов ухватился за живот. Он покраснел и от смеха и  от конфуза. Англичанка задвигала бровями и замигала глазами… По желтому лицу ее  пробежала надменная, презрительная улыбка.    

— Надо остынуть, — сказал Грябов, хлопая себя по  бедрам. — Скажи на милость, Федор Андреич, отчего это у меня каждое лето  сыпь на груди бывает?    

— Да полезай скорей в воду или прикройся чем-нибудь!  Скотина!    

— И хоть бы сконфузилась, подлая! — сказал Грябов,  полезая в воду и крестясь. — Брр… холодная вода… Посмотри, как бровями  двигает! Не уходит… Выше толпы стоит! Хе-хе-хе… И за людей нас не считает!    

Войдя по колена в воду и вытянувшись во весь свой громадный  рост, он мигнул глазом и сказал:    

— Это, брат, ей не Англия!    

Мисс Тфайс хладнокровно переменила червячка, зевнула и  закинула удочку. Отцов отвернулся. Грябов отцепил крючок, окунулся и с сопеньем  вылез из воды. Через две минуты он сидел уже на песочке и опять удил рыбу.    

 Краткая анатомия  человека    

     

Одного семинариста спросили на экзамене: «Что такое  человек?» Он отвечал: «Животное»… И, подумав немного, прибавил: «но… разумное»…  Просвещенные экзаменаторы согласились только со второй половиной ответа, за первую  же влепили единицу.    

Человека как анатомическое данное составляют:    

Скелет,  или, как говорят фельдшера и классные дамы,  «шкилет». Имеет вид смерти. Покрытый простынею, «пужает насмерть», без простыни  же — не насмерть.    

Голова  имеется у всякого, но не всякому нужна. По  мнению одних, дана для того, чтобы думать, по мнению других — для того, чтобы  носить шляпу. Второе мнение не так рискованно… Иногда содержит в себе мозговое  вещество. Один околоточный надзиратель, присутствуя однажды на вскрытии скоропостижно  умершего, увидал мозг. «Это что такое?» — спросил он доктора. — «Это то,  чем думают», — отвечал доктор. Околоточный презрительно усмехнулся…    

Лицо.  Зеркало души, но только не у адвокатов. Имеет  множество синонимов: морда, физиономия (у духовенства — физиогномия и лице),  физия, физиомордия, рожество, образина, рыло, харя и проч.    

Лоб.  Его функции: стучать о пол при испрошении благ  и биться о стену при неполучении этих благ. Очень часто дает реакцию на медь.    

Глаза  — полицеймейстеры головы. Блюдут и на ус  мотают. Слепой подобен городу, из которого выехало начальство. В дни печалей  плачут. В нынешние, беспечальные, времена плачут только от умиления.    

Нос  дан для насморков и обоняния. В политику не  вмешивается. Изредка участвует в увеличении табачного акциза, чего ради и может  быть причислен к полезным органам. Бывает красен, но не от вольнодумства — так  полагают, по крайней мере, сведущие люди.    

Язык.   По Цицерону: hostis hominum et amicus diaboli  feminarumque.[66] С  тех пор, как доносы стали писаться на бумаге, остался за штатом. У женщин и  змей служит органом приятного времяпрепровождения. Самый лучший язык — вареный.    

Затылок  нужен одним только мужикам на случай  накопления недоимки. Орган для расходившихся рук крайне соблазнительный.    

Уши.  Любят дверные щели, открытые окна, высокую  траву и тонкие заборы.    

Руки.  Пишут фельетоны, играют на скрипке, ловят,  берут, ведут, сажают, бьют… У маленьких служат средством пропитания, у тех, кто  побольше, — для отличия правой стороны от левой.    

Сердце  — вместилище патриотических и многих других  чувств. У женщин — постоялый двор: желудочки заняты военными, предсердия —  штатскими, верхушка — мужем. Имеет вид червонного туза.    

Талия.  Ахиллесова пятка читательниц «Модного света»[67], натурщиц, швеек и  прапорщиков-идеалистов. Любимое женское место у молодых женихов и у… продавцов  корсетов. Второй наступательный пункт при любовно-объяснительной атаке. Первым  считается поцелуй.    

Брюшко.  Орган не врожденный, а благоприобретенный.  Начинает расти с чина надворного советника. Статский советник без брюшка — не  действительный статский советник. (Каламбур?! Ха, ха!) У чинов ниже надворного  советника называется брюхом, у купцов — нутром, у купчих — утробой.    

Микитки.  Орган в науке не исследованный. По мнению  дворников, находится пониже груди, по мнению фельдфебелей — повыше живота.    

Ноги  растут из того места, ради которого природа  березу придумала. В большом употреблении у почталионов, должников, репортеров и  посыльных.    

Пятки.  Местопребывание души у провинившегося мужа,  проговорившегося обывателя и воина, бегущего с поля брани.    

 Шведская спичка    

     

     (Уголовный рассказ)     

I    

     

Утром 6 октября 1885 г. в канцелярию станового пристава 2-го  участка С — го уезда явился прилично одетый молодой человек и заявил, что его  хозяин, отставной гвардии корнет Марк Иванович Кляузов, убит. Заявляя об этом,  молодой человек был бледен и крайне взволнован. Руки его дрожали и глаза были  полны ужаса.    

— С кем я имею честь говорить? — спросил его  становой.    

— Псеков, управляющий Кляузова. Агроном и механик.    

Становой и понятые, прибывшие вместе с Псековым на место  происшествия, нашли следующее. Около флигеля, в котором жил Кляузов, толпилась  масса народу. Весть о происшествии с быстротою молнии облетела окрестности, и  народ, благодаря праздничному дню, стекался к флигелю со всех окрестных  деревень. Стоял шум и говор. Кое-где попадались бледные, заплаканные  физиономии. Дверь в спальню Кляузова найдена была запертой. Изнутри торчал  ключ.    

— Очевидно, злодеи пробрались к нему через окно, —  заметил при осмотре двери Псеков.    

Пошли в сад, куда выходило окно из спальни. Окно глядело  мрачно, зловеще. Оно было занавешено зеленой полинялой занавеской. Один угол  занавески был слегка заворочен, что давало возможность заглянуть в спальню.    

— Смотрел ли кто-нибудь из вас в окно? — спросил  становой.    

— Никак нет, ваше высокородие, — сказал садовник  Ефрем, маленький седовласый старичок с лицом отставного унтера. — Не до  гляденья тут, коли все поджилки трясутся!    

— Эх, Марк Иваныч, Марк Иваныч! — вздохнул  становой, глядя на окно. — Говорил я тебе, что ты плохим кончишь! Говорил  я тебе, сердяге, — не слушался! Распутство не доводит до добра!    

— Спасибо Ефрему, — сказал Псеков, — без него  мы и не догадались бы. Ему первому пришло на мысль, что здесь что-то не так.  Приходит сегодня ко мне утром и говорит: «А отчего это наш барин так долго не  просыпается? Целую неделю из спальни не выходит!» Как сказал он мне это, меня  точно кто обухом… Мысль сейчас мелькнула… Он не показывался с прошлой субботы,  а ведь сегодня воскресенье! Семь дней — шутка сказать!    

— Да, бедняга… — вздохнул еще раз становой. —  Умный малый, образованный, добрый такой. В компании, можно сказать, первый  человек. Но распутник, царствие ему небесное! Я всего ожидал! Степан, —  обратился становой к одному из понятых, — съезди сию минуту ко мне и пошли  Андрюшку к исправнику, пущай доложит! Скажи: Марка Иваныча убили! Да забеги к  уряднику — чего он там прохлаждается? Пущай сюда едет! А сам ты поезжай, как  можно скорее, к следователю Николаю Ермолаичу и скажи ему, чтобы ехал сюда!  Постой, я ему письмо напишу.    

Становой расставил вокруг флигеля сторожей, написал  следователю письмо и пошел к управляющему пить чай. Минут через десять он сидел  на табурете, осторожно кусал сахар и глотал горячий, как уголь, чай.    

— Вот-с… — говорил он Псекову. — Вот-с… Дворянин,  богатый человек… любимец богов, можно сказать, как выразился Пушкин[68], а что из него вышло?  Ничего! Пьянствовал, распутничал и… вот-с!.. убили.    

Через два часа прикатил следователь. Николай Ермолаевич  Чубиков (так зовут следователя), высокий, плотный старик лет шестидесяти,  подвизается на своем поприще уже четверть столетия. Известен всему уезду как  человек честный, умный, энергичный и любящий свое дело. На место происшествия  прибыл с ним и его непременный спутник, помощник и письмоводитель Дюковский, высокий  молодой человек лет двадцати шести.    

— Неужели, господа? — заговорил Чубиков, входя в  комнату Псекова и наскоро пожимая всем руки. — Неужели? Марка Иваныча?  Убили? Нет, это невозможно! Не-воз-мож-но!    

— Подите же вот… — вздохнул становой.    

— Господи ты боже мой! Да ведь я же его в прошлую  пятницу на ярмарке в Тарабанькове видел! Я с ним, извините, водку пил!    

— Подите же вот… — вздохнул еще раз становой.    

Повздыхали, поужасались, выпили по стакану чаю и пошли к  флигелю.    

— Расступись! — крикнул урядник народу.    

Войдя во флигель, следователь занялся прежде всего осмотром  двери в спальню. Дверь оказалась сосновою, выкрашенной в желтую краску и  неповрежденной. Особых примет, могущих послужить какими-либо указаниями,  найдено не было. Приступлено было ко взлому.    

— Прошу, господа, лишних удалиться! — сказал  следователь, когда после долгого стука и треска дверь уступила топору и  долоту. — Прошу это в интересах следствия… Урядник, никого не впускать!    

Чубиков, его помощник и становой открыли дверь и  нерешительно, один за другим, вошли в спальню. Их глазам представилось  следующее зрелище. У единственного окна стояла большая деревянная кровать с  огромной пуховой периной. На измятой перине лежало скомканное измятое одеяло.  Подушка в ситцевой наволочке, тоже сильно помятая, валялась на полу. На столике  перед кроватью лежали серебряные часы и серебряная монета двадцатикопеечного  достоинства. Тут же лежали и серные спички. Кроме кровати, столика и  единственного стула, другой мебели в спальне не было. Заглянув под кровать, становой  увидел десятка два пустых бутылок, старую соломенную шляпу и четверть водки.  Под столиком валялся один сапог, покрытый пылью. Окинув взглядом комнату,  следователь нахмурился и покраснел.    

— Мерзавцы! — пробормотал он, сжимая кулаки.    

— А где же Марк Иваныч? — тихо спросил Дюковский.    

— Прошу вас не вмешиваться! — грубо сказал ему  Чубиков. — Извольте осмотреть пол! Это второй такой случай в моей  практике, Евграф Кузьмич, — обратился он к становому, понизив  голос. — В 1870 году был у меня тоже такой случай. Да вы, наверное,  помните… Убийство купца Портретова. Там тоже так. Мерзавцы убили и вытащили  труп через окно…    

Чубиков подошел к окну, отдернул в сторону занавеску и  осторожно пихнул окно. Окно отворилось.    

— Отворяется, значит не было заперто… Гм!.. Следы на  подоконнике. Видите? Вот след от колена… Кто-то лез оттуда… Нужно будет как  следует осмотреть окно.    

— На полу ничего особенного не заметно, — сказал  Дюковский. — Ни пятен, ни царапин. Нашел одну только обгоревшую шведскую  спичку. Вот она! Насколько я помню, Марк Иваныч не курил; в общежитии же он  употреблял серные спички, отнюдь же не шведские. Эта спичка может служить  уликой…    

— Ах… замолчите, пожалуйста! — махнул рукой  следователь. — Лезет со своей спичкой! Не терплю горячих голов! Чем спички  искать, вы бы лучше постель осмотрели!    

По осмотре постели Дюковский отрапортовал:    

— Ни кровяных, ни каких-либо других пятен… Свежих  разрывов также нет. На подушке следы зубов. Одеяло облито жидкостью, имеющею  запах пива и вкус его же… Общий вид постели дает право думать, что на ней  происходила борьба.    

— Без вас знаю, что борьба! Вас не о борьбе спрашивают.  Чем борьбу-то искать, вы бы лучше…    

— Один сапог здесь, другого же нет налицо.    

— Ну, так что же?    

— А то, что его задушили, когда он снимал сапоги. Не  успел он снять другого сапога, как…    

— Понес!.. И почем вы знаете, что его задушили?    

— На подушке следы зубов. Сама подушка сильно помята и  отброшена от кровати на два с половиной аршина.    

— Толкует, пустомеля! Пойдемте-ка лучше в сад. Вы бы  лучше в саду посмотрели, чем здесь рыться… Это я и без вас сделаю.    

Придя в сад, следствие прежде всего занялось осмотром травы.  Трава под окном была помята. Куст репейника под окном у самой стены оказался  тоже помятым. Дюковскому удалось найти на нем несколько поломанных веточек и  кусочек ваты. На верхних головках были найдены тонкие волоски темно-синей  шерсти.    

— Какого цвета был его последний костюм? — спросил  Дюковский у Псекова.    

— Желтый, парусинковый.    

— Отлично. Они, значит, были в синем.    

Несколько головок репейника было срезано и старательно  заворочено в бумагу. В это время приехали исправник Арцыбашев-Свистаковский и  доктор Тютюев. Исправник поздоровался и тотчас же принялся удовлетворять свое  любопытство; доктор же, высокий и в высшей степени тощий человек со впалыми  глазами, длинным носом и острым подбородком, ни с кем не здороваясь и ни о чем  не спрашивая, сел на пень, вздохнул и проговорил:    

— А сербы опять взбудоражились! Что им нужно, не  понимаю! Ах, Австрия, Австрия! Твои это дела![69]    

Осмотр окна снаружи не дал решительно ничего; осмотр же  травы и ближайших к окну кустов дал следствию много полезных указаний.  Дюковскому удалось, например, проследить на траве длинную темную полосу,  состоявшую из пятен и тянувшуюся от окна на несколько сажен в глубь сада.  Полоса заканчивалась под одним из сиреневых кустов большим темно-коричневым  пятном. Под тем же кустом был найден сапог, который оказался парой сапога,  найденного в спальне.    

— Это давнишняя кровь! — сказал Дюковский,  осматривая пятна.    

Доктор при слове «кровь» поднялся и лениво, мельком взглянул  на пятна.    

— Да, кровь, — пробормотал он.    

— Значит, не задушен, коли кровь! — сказал  Чубиков, язвительно поглядев на Дюковского.    

— В спальне его задушили, здесь же, боясь, чтобы он не  ожил, его ударили чем-то острым. Пятно под кустом показывает, что он лежал там  относительно долгое время, пока они искали способов, как и на чем вынести его  из сада.    

— Ну, а сапог?    

— Этот сапог еще более подтверждает мою мысль, что его  убили, когда он снимал перед сном сапоги. Один сапог он снял, другой же, то  есть этот, он успел снять только наполовину. Наполовину снятый сапог во время  тряски и падения сам снялся…    

— Сообразительность, посмотришь! — усмехнулся  Чубиков. — Так и режет, так и режет! И когда вы отучитесь лезть со своими  рассуждениями? Чем рассуждать, вы бы лучше взяли для анализа немного травы с  кровью!    

По осмотре и снятии плана местности следствие отправилось к  управляющему писать протокол и завтракать. За завтраком разговорились.    

— Часы, деньги и прочее… всё цело, — начал  разговор Чубиков. — Как дважды два четыре, убийство совершено не с  корыстными целями.    

— Совершено человеком интеллигентным, — вставил  Дюковский.    

— Из чего же это вы заключаете?    

— К моим услугам шведская спичка, употребления которой  еще не знают здешние крестьяне. Употребляют этакие спички только помещики, и то  не все. Убивал, кстати сказать, не один, а минимум трое: двое держали, а третий  душил. Кляузов был силен, и убийцы должны были знать это.    

— К чему могла послужить ему его сила, ежели он,  положим, спал?    

— Убийцы застали его за сниманием сапог. Снимал сапоги,  значит не спал.    

— Нечего выдумывать! Ешьте лучше!    

— А по моему понятию, ваше высокоблагородие, —  сказал садовник Ефрем, ставя на стол самовар, — пакость эту самую сделал  никто другой, как Николашка.    

— Весьма возможно, — сказал Псеков.    

— А кто этот Николашка?    

— Баринов камердинер, ваше высокоблагородие, —  отвечал Ефрем. — Кому другому, как не ему? Разбойник, ваше  высокоблагородие! Пьяница и распутник такой, что и не приведи царица небесная!  Барину он водку завсегда носил, барина он укладывал в постелю… Кому же, как не  ему? А еще тоже, смею предположить вашему высокоблагородию, похвалялся раз,  шельма, в кабаке, что барина убьет. Из-за Акульки всё вышло, из-за бабы… Была у  него солдатка такая… Барину она пондравилась, они ее к себе приблизили, ну, а  он… известно, осерчал… На кухне пьяный валяется теперь. Плачет… Врет, что  барина жалко…    

— А действительно, из-за Акульки можно осерчать, —  сказал Псеков. — Она солдатка, баба, но… Недаром Марк Иваныч прозвал ее  Наной. В ней есть что-то, напоминающее Нану… привлекательное…    

— Видал… Знаю… — сказал следователь, сморкаясь в  красный платок.    

Дюковский покраснел и опустил глаза. Становой забарабанил  пальцем по блюдечку. Исправник закашлялся и полез зачем-то в портфель. На  одного только доктора, по-видимому, не произвело никакого впечатления  напоминание об Акульке и Нане. Следователь приказал привести Николашку.  Николашка, молодой долговязый парень с длинным рябым носом и впалой грудью, в  пиджаке с барского плеча, вошел в комнату Псекова и поклонился следователю в  ноги. Лицо его было сонно и заплакано. Сам он был пьян и еле держался на ногах.    

— Где барин? — спросил его Чубиков.    

— Убили, ваше высокоблагородие.    

Сказав это, Николашка замигал глазами и заплакал.    

— Знаем, что убили. А где он теперь? Тело-то его где?    

— Сказывают, в окно вытащили и в саду закопали.    

— Гм!.. О результатах следствия уже известно на кухне…  Скверно. Любезный, где ты был в ту ночь, когда убили барина? В субботу, то  есть?    

Николашка поднял вверх голову, вытянул шею и задумался.    

— Не могу знать, ваше высокоблагородие, — сказал  он. — Был выпимши и не помню.    

— Alibi! — шепнул Дюковский, усмехаясь и потирая  руки.    

— Так-с. Ну, а отчего это у барина под окном кровь?  Николашка задрал вверх голову и задумался.    

— Скорей думай! — сказал исправник.    

— Сичас. Кровь эта от пустяка, ваше высокоблагородие.  Курицу я резал. Я ее резал очень просто, как обыкновенно, а она возьми да и  вырвись из рук, возьми да побеги… От этого самого и кровь.    

Ефрем показал, что, действительно, Николашка каждый вечер  режет кур и в разных местах, но никто не видел, чтобы недорезанная курица  бегала по саду, чего, впрочем, нельзя отрицать безусловно.    

— Alibi, — усмехнулся Дюковский. — И какое  дурацкое alibi!    

— С Акулькой знавался?    

— Был грех.    

— А барин у тебя сманил ее?    

— Никак нет. У меня Акульку отбили вот они-с, господин  Псеков, Иван Михайлыч-с, а у Ивана Михайлыча отбил барин. Так дело было.    

Псеков смутился и принялся чесать себе левый глаз. Дюковский  впился в него глазами, прочел смущение и вздрогнул. На управляющем увидел он  синие панталоны, на которые ранее не обратил внимания. Панталоны напомнили ему  о синих волосках, найденных на репейнике. Чубиков, в свою очередь,  подозрительно взглянул на Псекова.    

— Ступай! — сказал он Николашке. — А теперь  позвольте вам задать один вопрос, г. Псеков. Вы, конечно, были в субботу под  воскресенье здесь?    

— Да, в десять часов я ужинал с Марком Иванычем.    

— А потом?    

Псеков смутился и встал из-за стола.    

— Потом… потом… Право, не помню, — забормотал  он. — Я много выпил тогда… Не помню, где и когда уснул… Чего вы на меня  все так смотрите? Точно я убил!    

— Где вы проснулись?    

— Проснулся в людской кухне на печи… Все могут  подтвердить. Как я попал на печь, не знаю…    

— Вы не волнуйтесь… Акулину вы знали?    

— Ничего нет тут особенного…    

— От вас она перешла к Кляузову?    

— Да… Ефрем, подай еще грибов! Хотите чаю, Евграф  Кузьмич?    

Наступило молчание — тяжелое, жуткое, длившееся минут пять.  Дюковский молчал и не отрывал своих колючих глаз от побледневшего лица Псекова.  Молчание нарушил следователь.    

— Нужно будет, — сказал он, — сходить в  большой дом и поговорить там с сестрой покойного, Марьей Ивановной. Не даст ли  она нам каких-либо указаний.    

Чубиков и его помощник поблагодарили за завтрак и пошли в  барский дом. Сестру Кляузова, Марью Ивановну, сорокапятилетнюю деву, застали  они молящейся перед высоким фамильным киотом. Увидев в руках гостей портфели и  фуражки с кокардами, она побледнела.    

— Приношу прежде всего извинение за нарушение, так  сказать, вашего молитвенного настроения, — начал, расшаркиваясь, галантный  Чубиков. — Мы к вам с просьбой. Вы, конечно, уже слышали… Существует  подозрение, что ваш братец, некоторым образом, убит. Божья воля, знаете ли…  Смерти не миновать никому, ни царям, ни пахарям. Не можете ли вы помочь нам  каким-либо указанием, разъяснением…    

— Ах, не спрашивайте меня! — сказала Марья  Ивановна, еще более бледнея и закрывая лицо руками. — Ничего я не могу вам  сказать! Ничего! Умоляю вас! Я ничего… Что я могу? Ах, нет, нет… ни слова про  брата! Умирать буду, не скажу!    

Марья Ивановна заплакала и ушла в другую комнату.  Следователи переглянулись, пожали плечами и ретировались.    

— Чёртова баба! — выругался Дюковский, выходя из  большого дома. — По-видимому, что-то знает и скрывает. И у горничной  что-то на лице написано… Постойте же, черти! Всё разберем!    

Вечером Чубиков и его помощник, освещенные бледнолицей  луной, возвращались к себе домой; они сидели в шарабане и подводили в своих  головах итоги минувшего дня. Оба были утомлены и молчали. Чубиков вообще не  любил говорить в дороге, болтун же Дюковский молчал в угоду старику. В конце  пути, однако, помощник не вынес молчания и заговорил:    

— Что Николашка причастен в этом деле, — сказал  он, — non dubitandum est.[70] И  по роже его видно, что он за штука… Alibi выдает его с руками и ногами. Нет  также сомнения, что в этом деле не он инициатор. Он был только глупым, нанятым  орудием. Согласны? Не последнюю также роль в этом деле играет и скромный  Псеков. Синие панталоны, смущение, лежанье на печи от страха после убийства,  alibi и Акулька.    

— Мели, Емеля, твоя неделя. По-вашему, значит, тот и  убийца, кто Акульку знал? Эх, вы, горячка! Соску бы вам сосать, а не дела  разбирать! Вы тоже за Акулькой ухаживали, — значит и вы участник в этом  деле?    

— У вас тоже Акулька месяц в кухарках жила, но… я  ничего не говорю. В ночь под то воскресенье я играл с вами в карты, видел вас,  иначе бы я и к вам придрался. Дело, батенька, не в бабе. Дело в подленьком,  гаденьком, скверненьком чувстве… Скромному молодому человеку не понравилось,  видите ли, что не он верх взял. Самолюбие, видите ли… Мстить захотелось.  Потом-с… Толстые губы его сильно говорят о чувственности. Помните, как он  губами причмокивал, когда Акульку с Наной сравнивал? Что он, мерзавец, сгорает  страстью — несомненно! Итак: оскорбленное самолюбие и неудовлетворенная  страсть. Этого достаточно для того, чтобы совершить убийство. Двое в наших  руках; но кто же третий? Николашка и Псеков держали. Кто же душил? Псеков  робок, конфузлив, вообще трус. Николашки же не умеют душить подушкой; они  действуют топором, обухом… Душил кто-то третий, но кто он?    

Дюковский нахлобучил на глаза шляпу и задумался. Молчал он  до тех пор, пока шарабан не подъехал к дому следователя.    

— Эврика! — сказал он, входя в домик и снимая  пальто. — Эврика, Николай Ермолаич! Не знаю только, как мне это раньше в  голову не пришло. Знаете, кто третий?    

— Отстаньте, пожалуйста! Вон ужин готов! Садитесь  ужинать!    

Следователь и Дюковский сели ужинать. Дюковский налил себе  рюмку водки, поднялся, вытянулся и, сверкая глазами, сказал:    

— Так знайте же, что третий, действовавший заодно с  негодяем Псековым и душивший, — была женщина! Да-с! Я говорю о сестре  убитого, Марье Ивановне!    

Чубиков поперхнулся водкой и уставил глаза на Дюковского.    

— Вы… не тово? Голова у вас… не тово? Не болит?    

— Я здоров. Хорошо, пусть я с ума сошел, но чем вы  объясните ее смущение при нашем появлении? Как вы объясните ее нежелание давать  показания? Допустим, что это пустяки — хорошо! ладно! — так вспомните про  их отношения! Она ненавидела своего брата! Она староверка, он развратник,  безбожник… Вот где гнездится ненависть! Говорят, что он успел убедить ее в том,  что он аггел сатаны. При ней он занимался спиритизмом!    

— Ну, так что же?    

— Вы не понимаете? Она, староверка, убила его из  фанатизма! Мало того, что она убила плевел, развратника, она освободила мир от  антихриста — и в этом, мнит она, ее заслуга, ее религиозный подвиг! О, вы не  знаете этих старых дев, староверок! Прочитайте-ка Достоевского! А что пишут  Лесков, Печерский!.. Она и она, хоть зарежьте! Она душила! О, ехидная баба!  Разве не затем только стояла она у икон, когда мы вошли, чтобы отвести нам  глаза? Дай, мол, стану и буду молиться, а они подумают, что я покойна, что я не  ожидаю их! Это метод всех преступников-новичков. Голубчик, Николай Ермолаич!  Родной мой! Отдайте мне это дело! Дайте мне лично довести его до конца! Милый  мой! Я начал, я и до конца доведу!    

Чубиков замотал головой и нахмурился.    

— Мы и сами умеем трудные дела разбирать, — сказал  он. — А ваше дело не лезть, куда не следует. Пишите себе под диктовку,  когда вам диктуют, — вот ваше дело!    

Дюковский вспыхнул, хлопнул дверью и вышел.    

— Умница, шельма! — пробормотал, глядя ему вслед,  Чубиков. — Бо-ольшая умница! Горяч только некстати. Нужно будет ему на  ярмарке портсигар в презент купить…    

На другой день утром к следователю был приведен из Кляузовки  молодой парень с большой головой и заячьей губой, который, назвавшись пастухом  Данилкой, дал очень интересное показание.    

— Был я выпимши, — сказал он. — До полночи у  кумы просидел. Идучи домой, спьяна полез в реку купаться. Купаюсь я… глядь!  Идут по плотине два человека и что-то черное несут. «Тю!» — крикнул я на них.  Они испужались и что есть духу давай стрекача к макарьевским огородам. Побей  меня бог, коли то не барина волокли!    

В тот же день перед вечером Псеков и Николашка были  арестованы и отправлены под конвоем в уездный город. В городе они были посажены  в тюремный замок.    

 II    

     

Прошло двенадцать дней.    

Было утро. Следователь Николай Ермолаич сидел у себя за  зеленым столом и перелистывал «кляузовское» дело; Дюковский беспокойно, как  волк в клетке, шагал из угла в угол.    

— Вы убеждены в виновности Николашки и Псекова, —  говорил он, нервно теребя свою молодую бородку. — Отчего же вы не хотите  убедиться в виновности Марьи Ивановны? Вам мало улик, что ли?    

— Я не говорю, что я не убежден. Я убежден, но не верится  как-то… Улик настоящих нет, а всё какая-то философия… Фанатизм, то да се…    

— А вам непременно подавай топор, окровавленные  простыни!.. Юристы! Так я же вам докажу! Вы перестанете у меня так халатно  относиться к психической стороне дела! Быть вашей Марье Ивановне в Сибири! Я  докажу! Мало вам философии, так у меня есть нечто вещественное… Оно покажет  вам, как права моя философия! Дайте мне только поездить.    

— О чем это вы?    

— Про шведскую спичку-с… Забыли? А я не забыл! Я узнаю,  кто зажигал ее в комнате убитого! Зажигал не Николашка, не Псеков, у которых  при обыске спичек не оказалось, а третий, то есть Марья Ивановна. И я докажу!..  Дайте только поездить по уезду, поразузнать…    

— Ну, ладно, садитесь… Давайте допрос делать.    

Дюковский сел за столик и уткнул свой длинный нос в бумаги.    

— Ввести Николая Тетехова! — крикнул следователь.    

Ввели Николашку. Николашка был бледен и худ как щепка. Он  дрожал.    

— Тетехов! — начал Чубиков. — В 1879 г. вы  судились у судьи 1-го участка за кражу и были приговорены к тюремному заключению.  В 1882 г. вы вторично судились за кражу и вторично попали в тюрьму… Нам всё  известно…    

На лице у Николашки выразилось удивление. Всеведение  следователя изумило его. Но скоро удивление сменилось выражением крайней  скорби. Он зарыдал и попросил позволения пойти умыться и успокоиться. Его  увели.    

— Ввести Псекова! — приказал следователь.    

Ввели Псекова. Молодой человек за последние дни сильно  изменился в лице. Он похудел, побледнел и осунулся. В глазах читалась апатия.    

— Садитесь, Псеков, — сказал Чубиков. —  Надеюсь, что сегодняшний раз вы будете благоразумны и не станете лгать, как те  разы. Во все те дни вы отрицали свое участие в убийстве Кляузова, несмотря на  всю массу улик, говорящих против вас. Это неразумно. Сознание облегчает вину.  Сегодня я беседую с вами в последний раз. Если сегодня не сознаетесь, то завтра  будет уже поздно. Ну, рассказывайте нам…    

— Ничего я не знаю… И улик ваших не знаю, —  прошептал Псеков.    

— Напрасно-с! Ну, так позвольте же мне рассказать вам,  как было дело. В субботу вечером вы сидели в спальне Кляузова и пили с ним  водку и пиво (Дюковский вонзил свой взгляд в лицо Псекова и не отрывал его в  продолжение всего монолога). Вам прислуживал Николай. В первом часу Марк  Иванович заявил вам о своем желании ложиться спать. В первом часу он всегда  ложился. Когда он снимал сапоги и отдавал вам приказания по хозяйству, вы и  Николай, по данному знаку, схватили опьяневшего хозяина и опрокинули его на  постель. Один из вас сел ему на ноги, другой на голову. В это время из сеней  вошла известная вам женщина в черном платье, которая ранее условилась с вами  относительно своего участия в этом преступном деле. Она схватила подушку и  стала душить его ею. Во время борьбы потухла свеча. Женщина вынула из кармана  коробку со шведскими спичками и зажгла свечу. Не так ли? Я по лицу вашему вижу,  что говорю правду, Но далее… Задушив его и убедившись, что он не дышит, вы и  Николай вытащили его через окно и положили около репейника. Боясь, чтобы он не  ожил, вы ударили его чем-то острым. Затем вы понесли и положили его на  некоторое время под сиреневый куст. Отдохнув и подумав, вы понесли его…  Перенесли через плетень… Потом пошли по дороге… Далее следует плотина. Около  плотины испугал вас какой-то мужик. Но что с вами?    

Псеков, бледный, как полотно, поднялся и зашатался.    

— Мне душно! — сказал он. — Хорошо… пусть…  Только я выйду… пожалуйста.    

Псекова вывели.    

— Наконец-таки сознался! — сладко потянулся  Чубиков. — Выдал себя! Как я его ловко, однако! Так и засыпал…    

— И женщину в черном не отрицает! — засмеялся  Дюковский. — Но, однако, меня ужасно мучит шведская спичка! Не могу долее  терпеть! Прощайте! Еду.    

Дюковский надел фуражку и уехал. Чубиков начал допрашивать  Акульку. Акулька заявила, что она знать ничего не знает…    

— Жила я только с вами, а больше ни с кем! — сказала  она.    

В шестом часу вечера воротился Дюковский. Он был взволнован,  как никогда. Руки его дрожали до такой степени, что он был не в состоянии  расстегнуть пальто. Щеки его горели. Видно было, что он воротился не без  новости.    

— Veni, vidi, vici![71] —  сказал он, влетая в комнату Чубикова и падая в кресло. — Клянусь вам  честью, я начинаю веровать в свою гениальность. Слушайте, чёрт вас возьми  совсем! Слушайте и удивляйтесь, старина! Смешно и грустно! В ваших руках уже  есть трое… не так ли? Я нашел четвертого или, вернее — четвертую, ибо и эта  есть женщина! И какая женщина! За одно прикосновение к ее плечам я отдал бы  десять лет жизни! Но… слушайте… Поехал я в Кляузовку и давай вокруг нее  описывать спираль. Посетил я на пути все лавочки, кабачки, погребки, спрашивая  всюду шведские спички. Всюду мне говорили «нет». Колесил я до сей поры.  Двадцать раз я терял надежду и столько же раз получал ее обратно. Валандался  целый день и только час тому назад набрел на искомое. За три версты отсюда.  Подают мне пачку из десяти коробочек. Одной коробки нет как нет… Сейчас: «Кто  купил эту коробку?» Такая-то… «Пондравилось ей… пшикают». Голубчик мой! Николай  Ермолаич! Что может иногда сделать человек, изгнанный из семинарии и  начитавшийся Габорио[72],  так уму непостижимо! С сегодняшнего дня начинаю уважать себя!.. Уффф… Ну, едем!    

— Куда это?    

— К ней, к четвертой… Поспешить нужно, иначе… иначе я  сгорю от нетерпения! Знаете, кто она? Не угадаете! Молоденькая жена нашего  станового, старца Евграфа Кузьмича, Ольга Петровна — вот кто! Она купила ту  коробку спичек!    

— Вы… ты… вы… с ума сошел?    

— Очень понятно! Во-первых, она курит. Во-вторых, она  по уши была влюблена в Кляузова. Он отверг ее любовь для какой-нибудь Акульки.  Месть. Теперь я вспоминаю, как однажды застал их в кухне за ширмой. Она клялась  ему, а он курил ее папиросу и пускал ей дым в лицо. Но, однако, поедемте…  Скорее, а то уже темнеет… Поедемте!    

— Я еще не сошел с ума настолько, чтобы из-за  какого-нибудь мальчишки беспокоить ночью благородную, честную женщину!    

— Благородная, честная… Тряпка вы после этого, а не  следователь! Никогда не осмеливался бранить вас, а теперь вы меня вынуждаете!  Тряпка! Халат! Ну, голубчик, Николай Ермолаич! Прошу вас!    

Следователь махнул рукой и плюнул.    

— Прошу вас! Прошу не для себя, а в интересах правосудия!  Умоляю, наконец! Сделайте мне одолжение хоть раз в жизни!    

Дюковский стал на колени.    

— Николай Ермолаич! Ну, будьте так добры! Назовите меня  подлецом, негодяем, если я заблуждаюсь относительно этой женщины! Дело ведь  какое! Дело-то! Роман, а не дело! На всю Россию слава пойдет! Следователем по  особо важным делам вас сделают! Поймите вы, неразумный старик!    

Следователь нахмурился и нерешительно протянул руку к шляпе.    

— Ну, чёрт с тобой! — сказал он. — Едем.    

Было уже темно, когда шарабан следователя подкатил к крыльцу  станового.    

— Какие мы свиньи! — сказал Чубиков, берясь за  звонок. — Беспокоим людей.    

— Ничего, ничего… Не робейте… Скажем, что у нас рессора  лопнула.    

Чубикова и Дюковского встретила на пороге высокая полная  женщина, лет двадцати трех, с черными, как смоль, бровями и жирными, красными  губами. Это была сама Ольга Петровна.    

— Ах… очень приятно! — сказала она, улыбаясь во  всё лицо. — Как раз к ужину поспели. Моего Евграфа Кузьмича нет дома… У  попа засиделся… Но мы и без него обойдемся… Садитесь! Вы это со следствия?..    

— Да-с… У нас, знаете ли, рессора лопнула, — начал  Чубиков, войдя в гостиную и усаживаясь в кресло.    

— Вы сразу… ошеломите! — шепнул ему  Дюковский. — Ошеломите!    

— Рессора… Мм… да… Взяли и заехали.    

— Ошеломите, вам говорят! Догадается, коли канителить  будете!    

— Ну, так делай, как сам знаешь, а меня избавь! —  пробормотал Чубиков, вставая и отходя к окну. — Не могу! Ты заварил кашу,  ты и расхлебывай!    

— Да, рессора… — начал Дюковский, подходя к становихе и  морща свой длинный нос. — Мы заехали не для того, чтобы… эээ… ужинать и не  к Евграфу Кузьмичу. Мы приехали затем, чтобы спросить вас, милостивая  государыня: где находится Марк Иванович, которого вы убили?    

— Что? Какой Марк Иваныч? — залепетала становиха,  и ее большое лицо вдруг, в один миг, залилось алой краской. — Я… не  понимаю.    

— Спрашиваю вас именем закона! Где Кляузов? Нам всё  известно!    

— Через кого? — спросила тихо становиха, не вынося  взгляда Дюковского.    

— Извольте указать нам — где он!?    

— Но откуда вы узнали? Кто вам рассказал?    

— Нам всё известно-с! Я требую именем закона!    

Следователь, ободренный замешательством становихи, подошел к  ней и сказал:    

— Укажите нам, и мы уйдем. Иначе же мы…    

— На что он вам?    

— К чему эти вопросы, сударыня? Мы вас просим указать!  Вы дрожите, смущены… Да, он убит и, если хотите, убит вами! Сообщники выдали  вас!    

Становиха побледнела.    

— Пойдемте, — сказала она тихо, ломая руки. —  Он у меня в бане спрятан. Только, ради бога, не говорите мужу! Умоляю вас! Он  не вынесет.    

Становиха сняла со стены большой ключ и повела своих гостей  через кухню и сени во двор. На дворе было темно. Накрапывал мелкий дождь.  Становиха пошла вперед. Чубиков и Дюковский зашагали за ней по высокой траве,  вдыхая в себя запахи дикой конопли и помоев, всхлипывавших под ногами. Двор был  большой. Скоро кончились помои, и ноги почувствовали вспаханную землю. В  темноте показались силуэты деревьев, а между деревьями — маленький домик с  покривившеюся трубой.    

— Это баня, — сказала становиха. — Но умоляю  вас, не говорите никому!    

Подойдя к бане, Чубиков и Дюковский увидели на дверях  огромнейший висячий замок.    

— Приготовьте огарок и спички! — шепнул  следователь своему помощнику.    

Становиха отперла замок и впустила гостей в баню. Дюковский  чиркнул спичкой и осветил предбанник. Среди предбанника стоял стол. На столе  рядом с маленьким толстеньким самоваром стоял супник с остывшими щами и блюдо с  остатками какого-то соуса.    

— Дальше!    

Вошли в следующую комнату, в баню. Там тоже стоял стол. На  столе большое блюдо с окороком, бутыль с водкой, тарелки, ножи, вилки.    

— Но где же… этот? Где убитый? — спросил  следователь.    

— Он на верхней полочке! — прошептала становиха,  всё еще бледная и дрожащая.    

Дюковский взял в руки огарок и полез на верхнюю полку. Там  он увидел длинное человеческое тело, лежавшее неподвижно на большой пуховой  перине. Тело издавало легкий храп…    

— Нас морочат, чёрт возьми! — закричал  Дюковский. — Это не он! Здесь лежит какой-то живой болван. Эй, кто вы,  чёрт вас возьми?    

Тело потянуло в себя со свистом воздух и задвигалось.  Дюковский толкнул его локтем. Оно подняло вверх руки, потянулось и приподняло  голову.    

— Кто это лезет? — спросил охрипший, тяжелый  бас. — Тебе что нужно?    

Дюковский поднес к лицу неизвестного огарок и вскрикнул. В  багровом носе, взъерошенных, нечесаных волосах, в черных, как смоль, усах, из  которых один был ухарски закручен и с нахальством глядел вверх на потолок, он  узнал корнета Кляузова.    

— Вы… Марк… Иваныч?! Не может быть! Следователь  взглянул наверх и замер…    

— Это я, да… А это вы, Дюковский! Какого дьявола вам  здесь нужно? А там, внизу, что еще за рожа? Батюшки, следователь! Какими  судьбами?    

Кляузов сбежал вниз и обнял Чубикова. Ольга Петровна  шмыгнула в дверь.    

— Какими путями? Выпьем, чёрт возьми! Тра-та-ти-то-том…  Выпьем! Кто вас привел сюда, однако? Откуда вы узнали, что я здесь? Впрочем,  всё равно! Выпьем!    

Кляузов зажег лампу и налил три рюмки водки.    

— То есть, я тебя не понимаю, — сказал  следователь, разводя руками. — Ты это или не ты?    

— Будет тебе… Мораль читать хочешь? Не трудись! Юноша  Дюковский, выпивай свою рюмку! Проведемте ж, друзья-я, эту… Чего смотрите?  Пейте!    

— Все-таки я не могу понять, — сказал следователь,  машинально выпивая водку. — Зачем ты здесь?    

— Почему же мне не быть здесь, ежели мне здесь хорошо?    

Кляузов выпил и закусил ветчиной.    

— Живу у становихи, как видишь. В глуши, в дебрях, как  домовой какой-нибудь. Пей! Жалко, брат, мне ее стало! Сжалился, ну, и живу  здесь, в заброшенной бане, отшельником… Питаюсь. На будущей неделе думаю  убраться отсюда… Уж надоело…    

— Непостижимо! — сказал Дюковский.    

— Что же тут непостижимого?    

— Непостижимо! Ради бога, как попал ваш сапог в сад?    

— Какой сапог?    

— Мы нашли один сапог в спальне, а другой в саду.    

— А вам для чего это знать? Не ваше дело… Да пейте же,  чёрт вас возьми. Разбудили, так пейте! Интересная история, братец, с этим  сапогом. Я не хотел идти к Оле. Не в духе, знаешь, был, подшофе… Она приходит  под окно и начинает ругаться… Знаешь, как бабы… вообще… Я, спьяна, возьми да и  пусти в нее сапогом… Ха-ха… Не ругайся, мол. Она влезла в окно, зажгла лампу,  да и давай меня мутузить пьяного. Вздула, приволокла сюда и заперла. Питаюсь  теперь… Любовь, водка и закуска! Но куда вы? Чубиков, куда ты?    

Следователь плюнул и вышел из бани. За ним, повесив голову,  вышел Дюковский. Оба молча сели в шарабан и поехали. Никогда в другое время  дорога не казалась им такою скучной и длинной, как в этот раз. Оба молчали.  Чубиков всю дорогу дрожал от злости, Дюковский прятал свое лицо в воротник,  точно боялся, чтобы темнота и моросивший дождь не прочли стыда на его лице.    

Приехав домой, следователь застал у себя доктора Тютюева.  Доктор сидел за столом и, глубоко вздыхая, перелистывал «Ниву».    

— Дела-то какие на белом свете! — сказал он,  встречая следователя, с грустной улыбкой. — Опять Австрия того!.. И  Гладстон тоже некоторым образом…