1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
     
Полли неуверенно улыбнулась:
     
— Алан, я думаю, что за последние шесть-семь месяцев ты повидал все скелеты, про которые я знаю, включая и те, что в моем шкафу. Если хочешь углубить свои знания по касл-рокологии, тебе надо завести дружбу либо со старым Ленни Партриджем, либо… с ней. — Она кивнула в сторону Нан и понизила голос: — Разница между Ленни и Нан заключается в том, что Ленни просто собирает информацию, а Нан Робертс пользуется тем, что знает.
     
— В смысле?
     
— В смысле, что эта дама не всегда платила полную рыночную цену за принадлежащую ей собственность, — сказала Полли.
     
Алан задумчиво посмотрел на нее. Он никогда в жизни не видел Полли в таком настроении: сосредоточенной, разговорчивой и подавленной одновременно. Впервые с тех пор, как он стал ее другом, а потом и любовником, Алан задумался, чей голос он сейчас слышит, Полли Чалмерс… или ее одурманивающих лекарств.
     
— Я думаю, сегодня мне лучше побыть одной, — вдруг сказала она. — Сегодня я не в самой лучшей форме. И это заметно даже по твоему лицу.
     
— Нет, Полли, это не так.
     
— Сейчас я пойду домой и приму горячую ванну. И не буду сегодня пить кофе. Я отключу телефон, лягу спать очень рано, и есть шанс, что, проснувшись назавтра, я почувствую себя заново родившейся. И тогда, может быть… ну, ты понимаешь. Но только танцы и никаких шманцев.
     
— Я за тебя очень переживаю, — сказал Алан.
     
Она мягко коснулась его руки:
     
— Я знаю. Это не помогает, но я все равно очень тебе благодарна. Ты даже не представляешь как.
    
    
     
      
2
     
     
По дороге домой, проезжая мимо «Подвыпившего тигра», Хью Прист сбавил скорость… но потом снова нажал на газ. Он приехал к себе, припарковал «бьюик» и вошел в дом.
     
В доме было две комнаты: в одной из них Хью спал, в другой делал все остальное. В ее центре стоял поцарапанный пластиковый стол, заставленный алюминиевыми поддонами от замороженных полуфабрикатов (в их растекшемся соусе были погребены сигаретные бычки). Хью подошел к открытому шкафу, встал на цыпочки и пошарил на верхней полке. Сперва ему показалось, что лисий хвост исчез, что кто-то влез в дом и украл его — на секунду он даже запаниковал. Но тут его рука наткнулась на шелковистую мягкость, и вздох облегчения вырвался у него из груди.
     
Остаток дня он провел, размышляя о лисьем хвосте — как он привяжет его к антенне «бьюика» и как здорово он будет выглядеть, весело развеваясь на ветру. Он хотел привязать хвост к антенне еще утром, но утром был дождь, и Хью совсем не хотелось, чтобы из-за сырости хвост превратился в сырую мохнатую тряпку, уныло свисающую с антенны, как дохлая тушка. Он занес хвост обратно. По дороге он безотчетно гладил рукой мягкий мех. Господи, как это было приятно!
     
Хью сходил в гараж (где было столько всякого барахла, что с 1984 года машина туда уже не влезала) и после недолгих поисков нашел кусок жесткой проволоки. Так, сначала надо прикрутить лисий хвост к антенне, потом чего-нибудь перекусить, а потом можно ехать в Гринс-парк. Собрание общества Анонимных алкоголиков начинается в семь часов в Доме американского легиона. Может быть, начинать новую жизнь уже поздно… но надо хотя бы попробовать. Как говорится, попытка — не пытка.
     
Он соорудил из проволоки небольшую крепкую петлю и надел ее на толстый конец хвоста. Потом начал прикручивать другой конец к антенне, но пальцы стали терять первоначальную гибкость. Хью почувствовал, что его уверенность куда-то утекает, как вода — в песок, а на освободившееся место заползает сомнение.
     
Он представил себе, как он ставит машину на стоянке перед Домом американского легиона, — тут все было в порядке. Он входит в зал — и это тоже было вполне нормально. Но потом ему представился тот говнюк-недоносок, который пару дней назад выскочил на дорогу прямо перед его машиной. И вот этот мальчишка проходит мимо Дома американского легиона как раз в тот момент, когда он сам — находясь внутри — сидит на собрании Анонимных алкоголиков и рассказывает, что его зовут Хью П. и что он не может избавиться от тяги к спиртному. Что-то привлекает взгляд мальчика: вспышка ярко-оранжевого в бело-голубом сиянии уличных фонарей, освещающих стоянку. Парень подходит к «бьюику» и смотрит на лисий хвост… потом робко касается, потом гладит его обеими руками. Он оглядывается по сторонам, видит, что поблизости никого нет, и ломает антенну, сдирая хвост. Хью представил себе, как этот маленький сукин сын несется в зал игровых автоматов и хвастается перед друзьями: Ха, гляньте-ка, что я слямзил на легионовской стоянке! Неплохо, да?
     
Хью взбесился в бессильной ярости, как будто все это уже случилось. На самом деле, а не у него в воображении. Он еще раз погладил свою драгоценность и всмотрелся в сгущающиеся сумерки, словно ожидал увидеть на улице толпы вороватых детей, которые собрались на той стороне и только и ждут, пока он приладит хвост и уйдет в дом. И тогда им ничто уже не помешает спереть его лисий хвост.
     
Нет. Он не оставит хвост без присмотра — не на того напали. В наши дни у детей совсем нет уважения. Они украдут все, что угодно, потому что им просто нравится воровать. Подержат день или два у себя, потом потеряют всякий интерес и зашвырнут куда-нибудь. Эта картина, почти видение — его драгоценный хвост валяется в грязной канаве вместе с обертками от биг-маков и пустыми пивными банками, мокнет под дождем и превращается в грязный ершик — привела его в тихое бешенство.
     
Только дурак может так рисковать.
     
Хью снял с антенны проволоку, крепившую хвост, вернулся в дом, убрал хвост на самую верхнюю полку и закрыл шкаф. Дверца закрывалась неплотно.
     
Надо будет купить замок, подумал он. Дети куда хочешь влезут. Никакого у них уважения, никаких авторитетов. То есть абсолютно.
     
Он подошел к холодильнику, достал банку пива, повертел ее в руках и вернул на место. Пиво — даже четыре-пять банок — не вернет его в норму. Сегодня ему нужно что-то покрепче. Он открыл нижний шкафчик буфета, разгреб кучу кастрюль и тарелок, сваленных там, и извлек на свет Божий початую бутылку виски «Черный бархат», приберегаемую для особых случаев. Он наполнил стакан сначала наполовину, потом поразмыслил и долил доверху. Опустошив его в два глотка, Хью подождал, пока жидкий огонь растекся по желудку, и снова наполнил стакан. Настроение стало слегка подниматься, и Хью немного расслабился. Взглянув на шкаф, он улыбнулся. Там хвост в безопасности, а когда он купит хороший висячий крейговский замок, будет совсем уже в безопасности. Да. Хорошо, когда у тебя есть что-то, что тебе нужно и дорого, но еще лучше, когда ты уверен, что эта вещь так и останется при тебе. Это лучше всего.
     
Но его улыбка тут же погасла.
     
Так ты для чего его покупал? Чтобы держать в шкафу за семью замками?!
     
Хью выпил еще. Ладно, может быть, это действительно не фонтан. Но все-таки лучше, чем если его сопрет какой-нибудь вороватый мальчишка.
     
— В конце концов, — сказал он вслух, — сейчас уже не 1955 год. Сейчас время другое.
     
Он кивнул в знак согласия с самим собой. Но в голову все равно лезли самые разные мысли. Для чего он купил этот лисий хвост? Какая ему с него радость?
     
Впрочем, раздумывал он недолго. Еще две-три порции виски разогнали сомнения. Теперь Хью казалось, что то, что он снял хвост с антенны и убрал его в шкаф, было самым логичным решением. Он решил отложить обед; такое умное и проницательное решение заслуживало вознаграждения — выпить еще.
     
Он налил себе еще виски, уселся на один из кухонных табуретов со стальными трубчатыми ножками и закурил. И пока он сидел, попивая виски и стряхивая пепел на алюминиевый поднос, его мысли сами собой перешли от лисьего хвоста к Нетти Кобб. Полоумная Нетти. Надо было приколоться над полоумной Нетти. Может, на следующей неделе, может быть, через неделю… но скорее всего уже на этой. На прощание мистер Гонт сказал, что, насколько он может судить, Хью не из тех, кто любит терять зря время, и Хью, как говорится, решил соответствовать.
     
Он уже предвкушал, как все будет.
     
Эта шутка развеселит его. Развеет скуку.
     
Он пил, курил, а когда — в четверть десятого — пошел в спальню и растянулся на грязных простынях, у него на лице светилась довольная улыбка.
    
    
     
      
3
     
     
Магазин Хемфилла закрывался в семь. Вильма Ержик сегодня работала в вечернюю смену. Она ушла сразу после закрытия и подъехала к дому в пятнадцать минут восьмого. Сквозь опущенные шторы гостиной наружу сочился мягкий желтый свет. Войдя в дом, Вильма принюхалась. Макароны с сыром. Неплохо… для начала.
     
Пит валялся на диване. Он смотрел «Колесо Фортуны», а на коленях у него лежал портлендский «Пресс-Геральд». Кстати, домашние туфли он снял.
     
— Я прочел твою записку, — сказал он, быстро вскочив и убрав газету. — И уже поставил запеканку. К половине восьмого можно будет вынимать. — Он смотрел на нее преданным и немного встревоженным взглядом. Как пес, желающий угодить хозяину, Пит Ержик давно научился работать по дому и весьма в том преуспел. У него бывали попытки бунта, но уже очень давно Вильма не заставала мужа валяющимся на диване в обуви, он не пытался курить в доме трубку, и скорее в августе пойдет снег, чем Пит, помочившись, забудет опустить стульчак.
     
— А белье снял?
     
На его круглом, открытом лице появилось смешанное выражение удивления и вины.
     
— Гос-споди! Зачитался и забыл. Я сейчас… — Он уже натягивал туфли.
     
— Ладно, оставь, — бросила она, направляясь в кухню.
     
— Вильма, я быстренько!
     
— Не беспокойся, — притворно-мягко сказала она. — Я вовсе не хочу, чтобы ты отрывался от свой газеты или от Ванны Уайт только потому, что я провела последние шесть часов на ногах, выбивая чеки. Сиди, сиди. Отдыхай.
     
Ей даже не нужно было оглядываться, чтобы увидеть его реакцию: после семи лет совместной жизни Вильма была стопроцентно уверена, что читает Питера Майкла Ержика как раскрытую книгу. У него на лице будет смесь детской обиды и легкой досады. Когда она уйдет, он еще пару минут постоит посреди комнаты с видом человека, который только что вышел из сортира и не может вспомнить, подтерся он или нет, а потом он отправится накрывать на стол и доставать запеканку. Он задаст Вильме массу вопросов о том, как прошел ее день в магазине, будет внимательно слушать ответы и ни разу не перебьет, порываясь рассказать о том, как прошел день у него, в его фирме «Уильямс и Браун», крупном агентстве по недвижимости, расположенном в Оксфорде. Для Вильмы это было в самый раз; она считала, что в мире нет ничего нуднее торговли недвижимостью. После ужина он, не пикнув, уберет со стола, а она будет читать газету. И он будет заискивать перед ней из-за такой вот мелочи — что он зачитался и не снял белье. Вильме было совсем не трудно самой снять белье, она даже любила свежий запах чистого белья, которое сохло на солнце, — но Питу об этом знать не обязательно. Пусть это останется ее маленькой тайной.
     
У нее была масса таких секретов, и хранила она свои тайны по одной-единственной причине: на войне все средства хороши. Иногда по возвращении домой с работы ей приходилось тратить час или даже два на перепалку с Питом, прежде чем он признавал свое полное и безоговорочное поражение, и она заменяла на карте сражения флажки, его белые — на свои красные. Сегодня бой занял всего две минуты, и Вильму это вполне устраивало.
     
Она была твердо уверена, что семейная жизнь — это пожизненная военная кампания, а в такой длинной кампании, где не берут пленных, не ждут пощады и вражескую территорию выжигают дотла, такие легкие победы могут быстро наскучить. Но это время еще не пришло, и Вильма вышла во двор с бельевой корзиной на сгибе локтя и сердцем, горящим в груди.
     
Она прошла уже полдвора и только тогда озадаченно остановилась. А где, собственно, простыни?
     
Они должны быть видны: большие белые прямоугольники в сгустившихся сумерках, — но их не было. Ветром, что ли, унесло? Чушь какая-то. Днем дул ветерок, но не ураган же! Или их украли?
     
Но тут поднялся ветерок, и раздался ленивый хлопок. Ага, стало быть, простыни все-таки где-то тут… Когда ты — старшая дочь в нормальной католической семье, где тринадцать детей, ты сразу узнаешь шорох висящего на веревке белья. Но этот звук был какой-то неправильный. Слишком тяжелый.
     
Вильма сделала еще шаг вперед. Ее лицо, и без того мрачное и угрюмое, как у человека, постоянно ожидающего беды, стало еще мрачнее. Теперь она различала простыни… или что-то, что должно было быть простынями. Но они были темными.
     
Она сделала еще шаг, и через двор пронесся порыв вечернего ветерка. Прямоугольники выпучились в ее сторону, и прежде чем Вильма успела выставить руку вперед, на нее навалилось что-то липкое и тяжелое. Что-то скользкое размазалось по ее щекам, что-то густое и влажное облепило ее. Словно ее пыталась схватить громадная холодная и липкая рука.
     
Вильма была не из тех, кто начинает вопить по любому поводу. Скорее наоборот. Но сейчас она закричала — закричала и выронила бельевую корзину. Снова раздался этот невнятный хлюпающий звук, и она попыталась увернуться от темного силуэта, надвигавшегося на нее. Она задела ногой упавшую корзину и упала на одно колено. Только благодаря удаче и хорошей реакции она не пропахала носом влажную землю.
     
Что-то тяжелое и влажное обхватило ее сзади; влажная, липкая масса потекла по шее. Вильма опять закричала, поднялась на карачки и поползла к дому. Волосы выбились из-под платка и щекотали лицо. Это было отвратительно… но липкая, чавкающая ласка темного прямоугольника, висевшего на ее бельевой веревке, была еще более гадкой.
     
Дверь кухни со стуком распахнулась, и раздался встревоженный голос Пита:
     
— Вильма? Вильма, что с тобой?
     
Тяжелое движение у нее за спиной не прекращалось — отвратительные звуки, как будто грязь булькает в чьем-то гигантском горле. За забором, у Хаверхиллов, разлаялась их истеричная шавка — аж зашлась тонким противным визгом, — что не добавило Вильме хорошего настроения.
     
Она поднялась на ноги и увидела, что Пит удивленно таращится на нее.
     
— Вильма, ты что, упала? Ты в порядке?
     
— Да! — яростно закричала она. — Да, я упала! Да, я в порядке! Включи лучше свет!
     
— Ты не ушиблась…
     
— Черт тебя подери, включи свет! — завопила она и провела рукой по пальто. Рука покрылась липкой грязью. Вильма так разъярилась, что могла бы сосчитать свой пульс по ярким точкам, бившимся у нее в глазах… и сильнее всего она злилась на самое себя, за свой испуг. Пусть даже секундный.
     
Проклятая шавка на соседнем дворе буквально сходила с ума. Господи, как же она ненавидит собак, и особенно таких голосистых.
     
Силуэт Пита исчез со ступенек, дверь открылась, в мягком свете внутри протянулась рука, и двор наконец озарился ярким электрическим светом.
     
Вильма взглянула на себя и увидела широкую бурую полосу на животе и груди на ее новом осеннем пальто. Она вытерла лицо и посмотрела на руку — рука тоже стала коричневой. А по спине — Вильма это очень хорошо чувствовала — медленно стекала густая струя грязи.
     
— Грязь! — Она даже не поняла, что говорит вслух, настолько все это было невероятно. В голове не укладывалось… Кто это сделал? Кто осмелился на такое?
     
— Что ты сказала, милая? — спросил Пит. Он шагнул было к ней, но теперь остановился на безопасном расстоянии. Он знал, что к Вильме лучше не подходить, когда у нее такое лицо: как будто под кожей закопошилось гнездо только что вылупившихся змеенышей.
     
— Грязь! — заорала она, протягивая к нему руки. Густые бурые ошметки полетели во все стороны. — Грязь, говорю! Грязь!
     
Пит заглянул ей за спину и наконец понял, о чем она говорит. У него челюсть отвисла. Вильма обернулась. Мощный прожектор, закрепленный над кухонной дверью, осветил бельевые веревки и сад с беспощадной ясностью, обнажая все, что того заслуживало. Чистые простыни, вывешенные Вильмой с утра, теперь болтались унылыми, мокрыми тряпками. Они были не просто заляпаны грязью — они были пропитаны ею сверху донизу, покрыты грязью сплошным слоем.
     
Вильма посмотрела в сад и увидела глубокие рытвины в тех местах, где набирали грязь. Она увидела и вытоптанную в траве дорожку, по которой ходил взад-вперед неизвестный гряземет — набирал заряды, подходил к белью, швырял комья грязи и возвращался за новой порцией.
     
— Проклятие! — завопила она.
     
— Вильма… Пойдем в дом, дорогая, я… — Пит запнулся, пытаясь придумать, что он, и наконец нашелся: — Я сделаю чаю.
     
— Да пошел ты со своим чаем! — завизжала она на самой высокой ноте, на которую только была способна, и собака на соседнем дворе залаяла еще пуще. Вильма скривилась. Господи, как же она ненавидит собак, как ее это бесит… Паршивая шавка, когда же ты наконец подавишься своим поганым языком?!
     
Чаша ее терпения переполнилась, и Вильма накинулась на простыни, как на врага, — вцепилась обеими руками и стала срывать их с веревки. Веревка натянулась и со звоном лопнула, как гитарная струна. Простыни, висевшие на ней, шлепнулись на мокрую землю. Вильма сжала кулаки и выпучила глаза, как ребенок, закативший истерику. Она сделала один большой лягушачий прыжок и приземлилась на одну из упавших простыней. Раздался ленивый хлюп, простыня вздулась и опала, разбрызгивая во все стороны комья бурой слизи. Большая часть попала на Вильмины новые чулки. Это стало последней каплей. Вильма оскалилась и заверещала от ярости. Она найдет того, кто это сделал. Ой найдет! Уж поверьте! И когда она его найдет…
     
— Мистер Ержик, у вас что-то случилось? — Голос мистера Хаверхилла дрожал от волнения.
     
— Нет, черт тебя подери, ничего не случилось. Мы тут пьем Стерно и смотрим шоу Лоуренса Велка, и, может быть, вы уже заткнете свою брехучую собаченцию? — провизжала Вильма.
     
Она слезла с простыни и встала рядом, тяжело дыша. Ее спутанные волосы в беспорядке упали на пылающее лицо. Она отбросила их назад, яростно тряхнув головой. Эта гребаная собака доведет ее до помешательства. Гребаная визгливая собака…
     
И тут поток ее мыслей резко остановился с почти ощутимым щелчком.
     
Собаки.
     
Гребаные визгливые шавки.
     
А кто живет прямо тут, за углом, на Форд-стрит?
     
Точнее: какая полоумная тетка живет прямо тут, за углом, с гребаной визгливой шавкой по кличке Бандит?
     
Нетти Кобб, кто же еще!
     
Эта чертова собака лаяла всю весну, таким тонким щенячьим тявканьем, которое прямо под кожу тебе влезает и все нервы выматывает, так что в итоге Вильме пришлось позвонить Нетти домой и сказать, что если она не справляется со своей собакой и не может ее заткнуть, то пусть тогда усыпляет, а то житья никакого нет. Через неделю, когда никаких улучшений не наступило (по крайней мере таких улучшений, которые Вильма была бы согласна признать), она опять позвонила Нетти и заявила, что, если та не справляется со своей собакой, придется прибегнуть к помощи полиции. И на следующий день, ближе к вечеру, когда эта дрянная шавка устроила очередной концерт, Вильма вызвала-таки полицию.
     
А где-то через неделю после этого случая Нетти пришла в магазин, где работала Вильма (в отличие от Вильмы Нетти всегда очень долго раздумывала, прежде чем приниматься за дело). Она встала в очередь перед Вильминой кассой, хотя у нее не было никаких покупок. Когда подошла ее очередь, Нетти пискляво прошипела:
     
— Перестань портить нам жизнь, мне с Бандитом. Он очень славный маленький песик, так что оставь нас в покое, Вильма Ержик.
     
Вильму, всегда готовую к драке, ничуть не смутило то, что стычка происходит на ее рабочем месте. Ей это даже понравилось.
     
— Дамочка, вы еще не знаете, что такое по-настоящему портить жизнь. Но скоро узнаете, если не заткнете свою ублюдочную собаку.
     
Миссис Кобб стала бледной как мел, вытянулась во весь рост и так крепко стиснула свою сумочку, что сухожилия на ее тощих ручонках обозначились под кожей от кисти до локтя.
     
— Я тебя предупредила, — проскрипела она и поспешно направилась к выходу.
     
— Ой-ой-ой, я прямо уже описалась со страху! — громко крикнула Вильма ей вслед (любая, пусть даже пустячная перепалка всегда приводила ее в хорошее настроение), но Нетти прибавила шаг и, даже не обернувшись, выскочила из магазина.
     
После этого собака примолкла. Это даже слегка разочаровало Вильму: весна выдалась скучной, Пит не выказывал признаков неповиновения, — и Вильму охватила зеленая тоска, но не в честь распускающихся деревьев и веселой зелени газонов. Чтобы раскрасить жизнь и придать ей остроту, нужна была хорошая свара. Какое-то время Вильме казалось, что Нетти — как раз подходящий объект, но раз ее собака решила все-таки последить за своими манерами, Вильма подумала, что для разнообразия можно найти и какой-то другой объект для приложения воинственных сил.
     
Как-то раз, в мае, собака залаяла снова. Эта шавка успела издать всего пару гавков, но Вильма тут же бросилась к телефону, чтобы позвонить Нетти; она подчеркнула номер Нетти Кобб в телефонной книге. Так… как говорится, на всякий случай.
     
Она сразу же приступила к делу, не тратя времени на любезности.
     
— Это Вильма Ержик, дорогуша. Я вот что звоню. Хочу вам сказать, что, если вы не заткнете своего пса, я заткну его сама.
     
— Он уже перестал! — закричала Нетти. — Я завела его в дом сразу, как только пришла и услышала, как он лает! Оставь нас с Бандитом в покое, а не то пожалеешь! Я тебя предупреждаю!
     
— Просто запомни, что я тебе сказала, — ответила Вильма. — С меня довольно. Когда он снова забрешет, я не буду звонить в полицию. Я сама ему глотку-то перережу.
     
Она повесила трубку, прежде чем Нетти успела ответить. Главное правило сражения с врагами (родственниками, соседями и мужьями) — последнее слово должно остаться за тобой.
     
С тех пор собака больше не лаяла. Ну, может, она иногда и тявкала, но Вильма этого не замечала. На самом деле пес Нетти Кобб никогда ее особенно не беспокоил, и потом, Вильма уже нашла, чем заняться, — она разругалась с владелицей парикмахерской из Касл-Вью, так что почти забыла про Нетти и ее Бандита.
     
Но может быть, Нетти ее не забыла? Только вчера Вильма видела ее в новом магазине. И если бы взглядом можно было убить, подумала Вильма, я бы вчера не вышла из магазина.
     
И сейчас, стоя над своими изгвазданными, напрочь убитыми простынями, она вспомнила испуганный и одновременно вызывающий взгляд, которым ее одарила Нетти; вспомнила, как у нее приподнялась верхняя губа, на секунду обнажив зубы. Вильма хорошо знала, что такое взгляд, исполненный злобы и ненависти, и вчера Нетти Кобб смотрела на нее именно так — с ненавистью и злобой.
     
Я тебя предупредила… Ты еще пожалеешь!
     
— Вильма, пойдем в дом, — сказал Пит, положив руку ей на плечо.
     
Она сбросила его руку.
     
— Отстань от меня.
     
Пит отступил на шаг. Было видно, что он готов был заломить руки в отчаянии, но не решался.
     
Может быть, она тоже забыла, размышляла Вильма. А вчера вспомнила, когда увидела меня. Или она все это время что-то такое вынашивала
     
(Я тебя предупредила)
     
в своей сдвинутой голове и вот только сейчас решилась.
     
В общем, Вильма окончательно уверилась, что именно Нетти испортила ее простыни: кому еще она могла насолить за последние несколько дней, да так, чтобы тот затаил злобу? В городе ее многие не любили, но на такую подлую и трусливую месть могла сподобиться только Нетти — вчера все было видно по ее взгляду, полному страха
     
(ты пожалеешь)
     
и жгучей ненависти. Вчера Нетти Кобб напомнила ей собаку, которая кусает только тогда, когда жертва поворачивается к ней спиной.
     
Да, это была Нетти Кобб. Чем дольше Вильма размышляла об этом, тем меньше у нее оставалось сомнений. И то, что сделала Нетти, было возмутительно и непростительно. И вовсе не потому, что простыни были безнадежно испорчены. Не потому, что это была подлая, низкая выходка. И даже не потому, что Нетти была с тараканами в голове.
     
Это было непростительно, потому что Вильма испугалась.
     
Да, всего лишь на секунду, на ту коротенькую секунду, когда бурое нечто выступило из тьмы и коснулось ее лица, как мягкая лапа чудовища… но даже эта секунда страха тянулась секундой дольше, чем Вильма могла допустить.
     
— Вильма? — встревоженно произнес Пит, когда она повернулась к нему. Ему совсем не понравилось выражение, высвеченное прожектором на ее плоском лице: сияющая бледность и темные провалы глаз. Ему не понравился ее тяжелый и ровный взгляд. — Дорогая? С тобой все в порядке?
     
Она обошла его, не удостоив даже взглядом, и направилась к дому. Пит поспешил следом. Вильма вошла в дом… и первым делом пошла к телефону.
    
    
     
      
4
     
     
Когда зазвонил телефон, Нетти сидела в гостиной, держа на коленях свой новый абажур из цветного стекла. Бандит лежал у ее ног. Как только раздался звонок, Нетти вздрогнула и еще крепче вцепилась в абажур, с испугом глядя на телефон. Ей вдруг показалось — причем на секунду она преисполнилась самой что ни на есть твердой уверенности, — что это звонит Некая Важная Персона; звонит, чтобы сказать, что она должна вернуть этот чудесный абажур, потому что он принадлежит кому-то другому, что такой красивый предмет все равно не может войти в ее маленькую коллекцию, что сама мысль об этом смешна и нелепа. Это было, конечно же, глупо. И Нетти это понимала, но все равно испугалась.
     
Бандит поднял голову и взглянул на нее, словно спрашивая, собирается ли она поднимать трубку.
     
Нетти бережно отложила абажур и взяла трубку. Наверное, это всего лишь Полли — звонит, чтобы попросить завтра утром, перед работой, купить у Хемфилла кое-что к обеду.
     
— Здравствуйте, говорит Нетти Кобб, я вас слушаю, — хрипло выдавила она. Всю свою жизнь она страшно боялась Неких Важных Персон, и, как она давно уже поняла, лучший способ бороться с этим дурацким страхом — самой говорить, как важная персона. Страх от этого не проходит, но и не дает себе воли.
     
— Я знаю, что это ты сделала, полоумная сучка! — хлестнул ее голос из трубки. Это было внезапно и страшно, как удар ножа.
     
У Нетти перехватило дыхание. На лице застыло выражение затравленного ужаса, а сердце сначала ухнуло в пятки, а потом попыталось выскочить через горло. Бандит опять поднял голову и вопросительно взглянул на нее.
     
— Кто… Кто это…
     
— Ты отлично знаешь, кто это, — сказал голос в трубке.
     
Так оно и было. Это была Вильма Ержик. Та нехорошая злая женщина.
     
— Он не лаял! — Голос Нетти стал высоким и тонким, как у человека, который только что вдохнул содержимое целого шарика с гелием. — Он уже совсем вырос, и он не лает! Он вообще сейчас в доме, прямо у моих ног!
     
— Ну и как, понравилось тебе швыряться грязью в мои простыни, манда ты лысая? — Вильма была вне себя от ярости. Эта придурочная Нетти еще делала вид, что речь идет о собаке.
     
— Простыни? Какие простыни? Я… Я… — Нетти смотрела на абажур и как будто подпитывалась от него, набираясь уверенности и сил. — Оставь меня в покое! Это ты полоумная, а не я!
     
— Ты заплатишь за это. Я никому не спущу, чтобы в мое отсутствие ко мне залезали во двор и пачкали мое белье. Никому, НИКОМУ! Ты поняла? Дошло до твоих завернутых мозгов?! Ты не будешь знать где, ты не будешь знать когда, и самое главное, ты не будешь знать как, но я… я тебя… ДОСТАНУ. Понятно тебе?
     
Нетти плотно прижала телефонную трубку к уху. Ее лицо почти полностью побелело, кроме узкой красной полоски на лбу, между бровями и линией волос. Стиснув зубы, она тяжело дышала, раздувая щеки.
     
— Оставь меня в покое, а не то пожалеешь! — визгливо выкрикнула она своим тонким, дрожащим голосом. Бандит вскочил, навострил уши и встревоженно распахнул глаза. Он почуял опасность и громко гавкнул. Но Нетти его не слышала. — Ты еще пожалеешь! Я… я знаю Важных Персон! Очень хорошо знаю! Я тебя предупредила!
     
Четко и медленно выговаривая слова тихим, но раскаленным от ярости голосом, Вильма произнесла:
     
— Лучше бы ты со мной не связывалась. Это твоя самая крупная в жизни ошибка. В общем, ты жди — я тебя достану.
     
Слабый щелчок в трубке.
     
— Ты не посмеешь! — взвыла Нетти. Слезы текли у нее по щекам, слезы ужаса и предельной, но бессильной ярости. — Ты не посмеешь, дрянная ты женщина! Я… Я…
     
Второй щелчок. Короткие гудки.
     
Нетти повесила трубку. Минут пять она просто сидела, выпрямившись в кресле и уставившись в никуда. Бандит гавкнул еще раз и положил лапы на край кресла. Нетти притянула его к себе и погладила против шерсти. Бандит лизнул ее в шею.
     
— Я не дам ей обидеть тебя, Бандит, — сказала она, вдыхая тепло его чистого собачьего тельца и пытаясь обрести в нем утешение. — Я не дам этой злой, дрянной женщине тебя обидеть. Она никакая не Важная Персона, вовсе нет. Она просто плохая, склочная баба, и если она попытается обидеть тебя… или меня… она пожалеет.
     
Тут Нетти выпрямилась, нащупала упаковку салфеток между сиденьем и спинкой кресла, достала одну и вытерла глаза. Она была очень напугана… но в душе закипала злость. Именно так она себя чувствовала перед тем, как взять вилку для мяса и воткнуть ее в глотку спящего мужа.
     
Она взяла со стола абажур и нежно прижала к себе.
     
— Если она что-то такое затеет, она пожалеет. Очень пожалеет.
     
Она еще долго сидела вот так — с абажуром на коленях и Бандитом в ногах.
    
    
     
      
5
     
     
Норрис Риджвик медленно ехал по Главной улице в патрульной машине, рассматривая здания на западной стороне. Смена приближалась к концу, и это, как говорится, грело. Сегодня утром у него было отличное настроение — до того, как на него набросился этот бесноватый кретин. Норрис вспомнил, как он стоял перед зеркалом в туалете, поправлял фуражку и с удовольствием думал, как браво он выглядит, но сейчас эти воспоминания казались старыми и пожелтевшими, как фотографии девятнадцатого века. С того момента как этот идиот Китон схватил его в туалете, все пошло кувырком. День не задался.
     
Он пообедал в «Ко-Ко», кафе, где подавали жареных цыплят, на 119-м шоссе. Обычно кормят там вкусно и качественно, но в этот раз у Норриса случилась острая изжога, а потом еще и понос. Около трех часов дня на Седьмой улице около Камбер-Плейс он пробил шину гвоздем, и пришлось ее менять. При этом он машинально вытер руки о свою свежевычищенную форменную рубашку. Он хотел подсушить влажные пальцы, чтобы они не соскальзывали с ключа, но руки-то были в грязи и машинном масле, которые он размазал по всей рубашке четырьмя отчетливыми темно-серыми полосами. Пока он с унынием созерцал испорченную форму, кишечник снова ожил и приготовился к очередному могучему извержению, так что Норрису пришлось бежать в придорожные кусты. Там состоялось небольшое состязание на скорость — на предмет, успеет ли он снять штаны, или и этой детали одежды сегодня не повезет. Эту гонку он выиграл… но ему очень не нравился вид кустов, под которыми он поневоле устроил полевой сортир. Слишком уж они были похожи на ядовитый сумах, и, судя по общей тенденции сегодняшнего невезучего дня, это и был сумах.
     
Норрис медленно проехал мимо зданий в «деловом центре» Касл-Рока: «Банк и трастовый фонд Норвегии», «Западные автоперевозки», «Перекуси у Нан», пустырь, где раньше стоял «дворец» папаши Мерилла, ателье, «Нужные вещи», «Скобяные товары»…
     
Вдруг Норрис резко ударил по тормозам. В витрине «Нужных вещей» он увидел… или ему это показалось.
     
Он посмотрел в зеркало заднего вида: Главная улица была пуста. В конце делового квартала светофор, на котором горел зеленый, потух на несколько секунд, а потом загорелся снова — только теперь в середине мигал желтый свет. Значит, сейчас ровно девять часов.
     
Норрис дал задний ход и развернулся. Взглянул на рацию и подумал, что, наверное, нужно подать сигнал 10–22 — дежурный офицер покидает машину, — но потом решил, что не надо. Ему нужно было всего лишь взглянуть на витрину. Он вывел рацию на полную громкость и подъехал поближе к витрине. Так вполне сойдет.
     
Тебе показалось, на самом деле там ничего нет, урезонивал он себя, подтягивая на ходу брюки уже на пути к магазину. Зря только себя заводишь. Сегодня день у тебя неудачный, так что даже и не надейся на что-то хорошее. Это просто какой-нибудь старый спиннинг «Зебко»…
     
Но это был вовсе не старый «Зебко». Удочка, выставленная в витрине, составляла довольно-таки милый ансамбль с рыболовной сетью и парой желтых резиновых сапог и уж точно была не «Зебко». Это был настоящий «Базун». Норрис не видел таких с тех пор, как умер его отец, а это было шестнадцать лет назад. Тогда Норрису было четырнадцать и он обожал «Базун» по двум причинам: за то, чем она была, и за то, что она в себе воплощала.
     
Что это было? Просто самая лучшая в мире удочка для пресноводной ловли.
     
Что она в себе воплощала? Лучшие времена. Только и всего. Время, которое тощий парнишка по имени Норрис Риджвик провел со своим стариком: когда они вдвоем пробирались сквозь лес к какой-нибудь речке на окраине города, когда они сидели в маленькой лодке посреди Касл-Рокского озера, а все вокруг было белым от густого тумана, поднимавшегося от воды маленькими колоннами пара, — тумана, который обозначал границу их личного маленького мирка, принадлежавшего только им двоим. Мира только для мужиков. В каком-то другом мире мама готовила завтрак, и это тоже был очень хороший мир — кто же спорит, — но все-таки не такой, как на озере. Никогда больше — ни до, ни после — Норрису не было так хорошо.
     
А когда папа умер от спазма коронарных сосудов, базуновский спиннинг куда-то пропал. Норрис помнил, что после похорон искал его в гараже, но там его уже не было. Он смотрел в погребе и даже в шкафу в родительской спальне (хотя знал, что мама скорее бы разрешила мужу хранить там слона, нежели рыболовные снасти), но «Базуна» не было нигде. Норрис подозревал, что удочку взял дядя Фил. Пару раз он почти набирался смелости, чтобы спросить дядю в лоб, но, когда разговор доходил до этой скользкой темы, он всегда отступал.
     
И вот теперь, глядя на спиннинг в витрине, который как две капли воды был похож на отцовский, Норрис впервые за этот дурацкий день забыл про Бастера Китона. Все перекрыло одно простое и яркое воспоминание: его отец сидит в лодке, между ног у него стоит ящик с наживками и блеснами, и вот он передает «Базун» Норрису, чтобы налить себе чашку кофе из красного, с серыми полосками, термоса. Воспоминание было настолько живым, что Норрис буквально почувствовал запах кофе, крепкого и горячего, и запах папиного лосьона «Джентльмен с Юга» — так он, кажется, назывался.
     
Сердце вдруг защемило от пронзительно-острой тоски: он так скучал по отцу. После стольких лет старая боль по-прежнему терзала сердце, такая же сильная и щемящая, как в тот день, когда мать, вернувшись из больницы, сказала: Теперь нам надо крепиться, Норрис.
     
Свет лампы, закрепленной над витриной, отражался яркими лучами от стальных деталей спиннинга. Старая любовь — темная и золотая любовь — снова проснулась в нем. Норрис смотрел на удочку и чувствовал запах кофе из большого красного термоса с серыми полосками; слышал спокойный и тихий плеск озера. Он опять ощущал в руках ребристую ручку спиннинга. Он и сам не заметил, как поднял руку, чтобы вытереть глаза.
     
— Офицер? — спросил тихий голос.
     
Норрис вздрогнул от неожиданности и отскочил от витрины. В первое мгновение он испугался, что все-таки напрудит в штаны — это было бы достойным завершением дня. Как говорится, последний штрих. Тем более что очень в тему. Но спазм прошел, и Норрис оглянулся. В открытых дверях магазина стоял высокий мужчина в твидовом пиджаке и смотрел на него с легкой улыбкой.
     
— Я вас напугал? Прошу прощения.
     
— Нет. — Норрис даже умудрился выдавить улыбку. Сердце у него колотилось, как паровой молот. — Ну… может, совсем чуть-чуть. Я смотрел тут на удочку у вас в витрине и вспоминал былые времена.
     
— Ее только сегодня доставили, — сказал высокий мужчина. — Она старая, но в безупречном состоянии. Это, знаете ли, «Базун». Не очень известная марка, но серьезные рыбаки ее ценят. Она…
     
— Японская, — опередил его Норрис. — Я знаю. У моего папы была такая же.
     
— Правда? — Улыбка хозяина магазина стала еще лучезарнее. Зубы у него были неровными и местами подгнившими, но Норрис все равно нашел ее очень приятной, эту улыбку. — Какое совпадение, не правда ли?
     
— Да, действительно, — согласился Норрис.
     
— Я Лиланд Гонт. Это мой магазин, — сказал высокий мужчина и протянул руку.
     
Когда его длинные пальцы сомкнулись вокруг руки Норриса, того охватило мгновенное омерзение. Рукопожатие Гонта было недолгим, и как только он убрал руку, это странное чувство тут же пропало. Норрис решил, что это у него пошаливает желудок, все еще неспокойный после тех злополучных даров моря, которые он ел на обед. В следующий раз надо будет заказать у них курятину, в конце концов они на этом и специализируются.
     
— Могу предложить вам эту удочку на весьма выгодных для вас условиях, — сказал мистер Гонт. — Заходите, офицер Риджвик. Давайте обсудим это дело.
     
Норрис испуганно вздрогнул. Он хорошо помнил, что не говорил этому старикашке, как его зовут. Он открыл было рот, чтобы поинтересоваться, откуда мистер Гонт знает его имя, но потом до него дошло… У него на рубашке была приколота маленькая карточка с именем и фамилией.
     
— Нет, я не могу, — сказал он и махнул рукой в сторону патрульной машины. Оттуда доносился шум работающей рации, но только шум и ничего больше; за весь вечер его ни разу не вызвали. — Я на дежурстве… Вообще-то смена кончается в девять, но пока я не загоню машину в участок…
     
— Я не займу у вас много времени. Пару минут, не больше, — настаивал Гонт. Его глаза искрились весельем. — Когда я собираюсь заключить с кем-нибудь сделку, офицер Риджвик, я не люблю терять времени. Особенно если этот «кто-то» исполняет свой долг и охраняет меня и мой бизнес глухой, темной ночью.
     
Норрис хотел было сказать, что девять часов вечера не очень похоже на «глухую и темную ночь» и что в их тихом, сонном городке защищать жизнь и бизнес местных коммерсантов приходится не так уж часто. Но потом он оглянулся на базуновский спиннинг, и воспоминания — на удивление яркие и живые — нахлынули вновь. Он подумал о том, как хорошо было бы рано утром в субботу поехать на озеро с такой вот снастью, захватив с собой банку червей и большой термос с кофе, который можно купить у Нан. Поехать пусть даже и одному, но все равно как будто с отцом.
     
— Ну…
     
— Давайте, заходите, — убеждал его Гонт. — Я вот могу продавать по окончании рабочего дня, а вы вполне можете покупать до его окончания. В конце концов, офицер Риджвик, я не думаю, что сегодня кто-нибудь соберется ограбить банк.
     
Норрис взглянул на здание банка на том конце улицы и рассмеялся:
     
— Да, пожалуй.
     
— Ну так что?
     
— Ладно, — согласился Норрис. — Но только на пару минут. Я не могу долго задерживаться.
     
Лиланд Гонт кашлянул и засмеялся:
     
— Я, кажется, уже слышу шорох моих выворачиваемых карманов. Проходите, офицер Риджвик. Я не займу у вас много времени.
     
— Мне правда хочется купить эту удочку, — сказал Норрис. Он знал, что так торговлю не начинают, но ничего не мог с собой сделать.
     
— И вы ее обязательно купите, — кивнул мистер Гонт. — Я предложу вам такую сделку, от которой вы просто не сможете отказаться, офицер Риджвик.
     
Он провел Норриса в магазин и закрыл дверь.
    
   
   
    
     
Глава шестая
    
    
     
      
1
     
     
Вильма Ержик знала своего мужа Пита вовсе не так хорошо, как ей всегда казалось.
     
В тот четверг, ложась спать, Вильма решила, что завтра утром она первым делом отправится к Нетти Кобб и разберется. Она постоянно собачилась с соседями, и чаще всего эти конфликты просто выдыхались и забывались, но когда доходило до дела, то выбор оружия и поля боя Вильма всегда оставляла за собой. Первое правило склочно-боевого образа жизни: Последнее слово всегда остается за тобой. Второе: Всегда делай первый ход. В данном конкретном случае ее первым ходом и будет то, что она называла «разборкой». И она собиралась устроить разборку с Нетти, не откладывая дела в долгий ящик. Перед сном она заявила Питу, что будет считать, сколько раз она повернет голову «этой полоумной сучки», прежде чем открутит ее совсем.
     
Вильма думала, что не сможет заснуть этой ночью — она вся клокотала от злости и напряжения. Такое с ней случалось и раньше. Но вот что странно: она провалилась в глубокий сон чуть ли не сразу же, как легла, и, проснувшись наутро, почувствовала себя отдохнувшей и непривычно-спокойной. Сидя на кухне за завтраком, Вильма задумалась, а не слишком ли рано окончательно разбираться с Нетти. Вчера вечером, по телефону, она напугала Нетти до полусмерти; как бы Вильма ни бесилась, уж это она заметила. Только глухой не заметил бы.
     
Так что пусть Мисс Психушка-91 еще поживет. Пусть она не спит по ночам, гадая, с какой стороны обрушится на нее гнев Вильмин. А Вильма пока будет действовать ей на нервы: проедет несколько раз мимо ее дома, сделает еще пару звонков. Потягивая кофе (Пит сидел напротив, трусливо поглядывая на жену из-под прикрытия газеты), она решила, что, если Нетти и вправду такая двинутая, как говорят, может быть, ей и вообще не придется разбираться с этой полоумной паршивкой. Этот случай вполне мог оказаться одним из тех, когда все решается само собой. Эта идея так ей понравилась, что она даже позволила Питу поцеловать ее, когда он собрался уходить на работу.
     
Мысль о том, что эта забитая мышь — ее дорогой муженек — может подсыпать ей в кофе успокоительное, была настолько нелепой, что даже не приходила ей в голову. Но именно это Пит Ержик и сделал, и, кстати, уже не в первый раз.
     
Вильма знала, что муж ее жутко боялся, но даже не представляла, насколько сильно. Он не просто ее боялся; он жил в постоянном благоговейном ужасе, сходном с суеверным благоговением диких племен, которые почитают Великого Бога Гремящей Горы, каковой Бог может годами или даже десятилетиями молчать и никак себя не проявлять, а потом вдруг разразиться смертельной тирадой горящей лавы.
     
У этих диких племен — не важно, настоящих или гипотетических — всегда есть особые ритуалы почитания их божества. Они не особенно помогают, когда вулкан уже проснулся, мечет громы и молнии и испускает потоки огня, что выжигают дома и посевы, но в тихие периоды, когда Бог спит, эти обряды очень даже помогают сохранять спокойствие и присутствие духа. Пит Ержик не придумал никаких величественных ритуалов для служения Вильме; в данном случае более прозаические меры оказались гораздо действеннее. Например, успокоительные лекарства вместо облаток Святого причастия.
     
Он записался на прием к Рэю Ван Аллену, единственному частнопрактикующему врачу в Касл-Роке, и сказал ему, что ему нужно средство от беспричинного чувства тревоги и беспокойства. Он пожаловался на большую загруженность на работе и посетовал на то, что с ростом процента обязательных комиссионных отчислений становится все труднее и труднее не думать о проблемах работы по окончании рабочего дня. А все это — нервы… В общем, ему нужно попить что-нибудь успокоительное.
     
Рэй Ван Аллен совершенно не разбирался в торговле недвижимостью и тяготы, связанные с этим видом деятельности, были ему неведомы, но зато он отлично понимал, какие тяготы испытывает человек, женатый на Вильме Ержик. По его скромному мнению, Пит Ержик запросто бы избавился от беспричинной тревоги и беспокойства, если бы вообще не вылезал из офиса. Но разумеется, он не мог высказать этого вслух. В общем, он выписал Питу рецепт на занакс и пожелал ему удачи и Божьей помощи. Ван Аллен ни капельки не сомневался, что Питу на его жизненном пути в одной упряжке с этой кобылой понадобится и то и другое.
     
Пит пользовался занаксом, но не злоупотребляя. И не говорил об этом Вильме; она бы взбесилась, узнав, что он ПРИНИМАЕТ УСПОКОИТЕЛЬНОЕ, что в ее понимании было равносильно наркотикам. Пит был осторожен и хранил рецепт на занакс у себя в дипломате, вместе с бумагами, которыми Вильма совершенно не интересовалась. В месяц он принимал пять или шесть таблеток, причем большую часть — перед Вильмиными «критическими» днями.
     
Однажды — а именно прошлым летом — Вильма сцепилась с Генриеттой Лонгман, владелицей салона красоты в Касл-Хилл. Причиной скандала была испорченная «химия». На следующий день после первичной перебранки у них случился обмен «любезностями» в магазине у Хемфилла, а где-то через неделю — большая ругань на Главной улице. В тот раз дело едва не дошло до драки.
     
Вернувшись домой, Вильма металась по дому, как львица в клетке, и вопила, что, мол, она эту суку достанет, что она ее в больницу уложит.
     
— Мне бы только до нее добраться, ей потом никакой салон красоты не поможет, — шипела Вильма сквозь сжатые зубы. — Я это так не оставлю. Завтра же пойду к ней. Пойду и со всем разберусь.
     
Пит не на шутку встревожился. Он понял, что это не просто пустые угрозы. Вильма всерьез собиралась их осуществить. И Бог знает, на что его дорогая супруга способна в бешенстве. Он уже представлял, как Вильма макает Генриетту головой в чан с каким-нибудь едким дерьмом и та на всю жизнь остается лысой, как Шиннед О’Коннор.
     
Он очень надеялся, что за ночь страсти поутихнут, но Вильма проснулась наутро еще даже злее, чем была с вечера. Он бы не поверил, что такое возможно, если бы не видел это своими глазами. Темные круги у нее под глазами говорили о том, что она не спала всю ночь. Не спала и, должно быть, копила злость.
     
— Вильма, — неуверенно начал он, — по-моему, тебе не стоит сегодня ходить в салон красоты. Я уверен, что если ты все обдумаешь…
     
— Я все обдумала еще вчера вечером. — Взгляд у Вильмы был пугающе пустым. — Я все обдумала и решила, что, когда я с ней закончу, она больше уже никому не сожжет корни волос. Когда я с ней закончу, этой гадине нужно будет приобрести собаку-поводыря, чтобы ходить дома в сортир. И если ты собираешься со мной спорить, Пит, то можешь сразу купить себе поводыря из одного с ней помета овчарок.
     
В отчаянии — даже не надеясь, что это сработает, но не видя другого способа предотвратить надвигающуюся катастрофу, — Пит Ержик достал из внутреннего карманчика дипломата пузырек с таблетками и бросил одну из них Вильме в кофе. И ушел на работу.
     
В каком-то смысле этот незамысловатый поступок стал для Пита Ержика первым причастием.
     
Весь день он провел в мучительном ожидании и, возвращаясь домой, уже настроился на самое худшее (чаще всего его разыгравшаяся фантазия выдавала картинки типа: «Генриетта Лонгман в луже крови, а Вильма — в камере»). Поэтому он несказанно обрадовался, застав Вильму за пением в кухне.
     
Пит глубоко вздохнул, опустил забрало своих эмоций и спросил как бы между прочим, как там дела с миссис Лонгман.
     
— Она открыла салон только после обеда, а у меня к тому времени вся злость прошла, — сказала Вильма. — Ну, я все равно зашла, чтобы выяснить отношения… вроде как я сама себе обещала. И знаешь что? Она предложила мне бокал шерри и сказала, что вернет деньги!
     
— Ух ты! Отлично! — воскликнул Пит, успокоившийся и довольный… и на этом история с Генриеттой благополучно закончилась. Пару дней он выжидал, не вспыхнет ли Вильмина ярость по новой, но этого не случилось — по крайней мере не в направлении Генриетты Лонгман.
     
Он даже подумал, что, может быть, стоит попробовать предложить Вильме самой сходить к доктору Ван Аллену, чтобы тот выписал ей успокоительное, но после долгих и тяжких раздумий отверг эту идею. Вильма его в Африку зашвырнет (а может, и на орбиту), если он ей предложит ПРИНИМАТЬ УСПОКОИТЕЛЬНОЕ. Для нее это типа наркотиков, а наркотики — это удел отбросов. А легкие транквилизаторы — это для слабаков. Большое спасибо, но она будет сражаться с жизнью по правилам самой жизни. И кроме того, неохотно заключил для себя Пит, все было значительно проще: Вильма любила буйствовать. Вильма в ярости была Вильмой цельной. Вильмой, служащей высокой цели.
     
А он ее любит — как наше гипотетическое дикое племя любит своего Великого Бога Гремящей Горы. Его трепет и ужас даже усиливали любовь; это была ВИЛЬМА, вещь в себе, сила, с которой нельзя было не считаться, и он решался сбивать ее с курса только в тех случаях, когда она могла навредить себе… что, через некие таинственные трансформации любви, ударит и по нему тоже.
     
С тех пор он подсыпал ей занакс всего три раза. Третьим — и, кстати, самым кошмарным — случаем и стала «Ночь грязных простыней». Он упорно старался заставить ее выпить чаю, и когда она наконец соизволила согласиться (после короткого, но весьма содержательного телефонного разговора со сбрендившей Нетти Кобб), он заварил крепкий чай и бросил туда не одну, а целых две таблетки. И когда на следующее утро он увидел, что она более или менее успокоилась, он испытал несказанное облегчение.
     
Вильма Ержик — уверенная, что знает своего мужа как облупленного, — не знала о его тихих манипуляциях; но именно эти тихие манипуляции и удержали ее от того, чтобы в пятницу утром не въехать в дом Нетти на «юго», вышибив дверь, и не выдрать (во всяком случае, не попытаться выдрать) у нее все волосы.
    
    
     
      
2
     
     
Но это вовсе не значит, что Вильма забыла про Нетти, или простила ее, или вдруг усомнилась в том, что это именно Нетти испортила ее постельное белье — такое было не под силу никаким успокоительным.
     
Вскоре после того как Пит ушел на работу, Вильма села в машину и медленно поехала по Уиллоу-стрит (на бампере ее «юго» красовалась наклейка: ЕСЛИ ТЕБЕ НЕ НРАВИТСЯ, КАК Я ВОЖУ МАШИНУ, ЖАЛОБЫ ПРИНИМАЮТСЯ ПО ТЕЛЕФОНУ 1–800-ИДИ-В-ЖОПУ). Она свернула направо на Форд-стрит, еще сбросила скорость и проползла мимо опрятного домика Нетти Кобб. Ей показалось, что одна из занавесок дрогнула, и это было хорошим началом… Но только началом.
     
Вильма объехала квартал (не удостоив взглядом дом Расков), проехала мимо своего дома и снова свернула на Форд-стрит. Теперь, приближаясь к дому Нетти, она дважды пробибикала и припарковалась прямо перед домом, не заглушая двигатель.
     
Занавеска определенно дернулась. На этот раз ошибки быть не могло. Нетти стоит у окна и смотрит. Вильма представила Нетти за занавеской, трясущуюся от страха и запоздалого осознания вины, и эта картина понравилась ей даже больше, чем то, о чем она думала перед сном: как она свернет шею этой придурочной сучке и будет крутить ее голову, пока та не слетит с плеч, как у той девочки в «Изгоняющем дьявола».
     
— Ку-ку, я тебя вижу, — мрачно сказала Вильма, когда занавеска опустилась на место.
     
Она сделала еще один круг по кварталу, снова остановилась перед домом Нетти и посигналила, извещая жертву о своем появлении. На этот раз она проторчала перед домом минут пять, не меньше. Занавеска дернулась дважды. В общем, Вильма поехала домой с чувством глубокого удовлетворения и сознанием исполненного долга.
     
Сегодня моя притыренная подружка проведет весь остаток дня, прячась за занавеской и высматривая меня, подумала она, выходя из машины. Она побоится и шагу ступить на улицу.
     
Вильма вошла в дом с легким сердцем и шлепнулась на диван с каталогом в руках. Уже минут через десять она выбрала, что закажет: три новых комплекта простыней — белый, желтый и серо-голубой.
    
    
     
      
3
     
     
Бандит сидел на ковре посреди гостиной и смотрел на хозяйку. В конце концов он беспокойно тявкнул, как будто напоминая Нетти, что сегодня рабочий день и она опаздывает уже на полтора часа. Сегодня она собиралась пропылесосить второй этаж в доме Полли, и еще туда должен был прийти телефонист и принести новые аппараты — с большими кнопками. Вроде как людям с артритом удобнее пользоваться именно такими телефонами.
     
Но как же ей выйти?!
     
Эта бешеная полячка все еще где-то здесь, рядом.
     
Нетти села в кресло, держа абажур на коленях. Она не выпускала его из рук с того самого момента, как эта психованная полячка впервые проехала мимо ее дома. Потом она приехала еще раз, остановилась и посигналила… и снова уехала. Нетти надеялась, что этим все и ограничится, но не тут-то было. Эта бесноватая баба приехала в третий раз. Нетти была уверена, что эта малахольная попытается ворваться в дом. Она сидела, прижимая к себе абажур с одной стороны и Бандита — с другой, и пыталась придумать, что делать, если это произойдет. Как ей защищаться? Нетти понятия не имела.
     
Наконец она собралась с духом и снова выглянула в окно. Бесноватая полячка уехала. Но первоначальное облегчение почти тут же сменилось ужасом. Нетти вдруг испугалась, что Вильма затаилась где-то поблизости и ждет, когда она выйдет на улицу. Но еще больше ее пугало другое: когда она уйдет, бешеная полячка может залезть к ней в дом.
     
Она вломится в дом, увидит красивый абажур и разобьет его.
     
Бандит опять тявкнул.
     
— Я знаю, — простонала она. — Я знаю!
     
Нужно идти. Ее ждали дела. Тем более что Нетти никогда не пренебрегала своими обязанностями. Потому что она знала, кому и чем она обязана. Полли Чалмерс всегда относилась к ней хорошо. Именно Полли написала рекомендацию, благодаря которой Нетти выпустили из Джунипер-Хилл; именно под поручительство Полли Нетти выдали кредит на покупку дома. Если бы не Полли, отец которой был лучшим другом ее отца, она так до сих пор и жила бы в наемной квартире по ту сторону Оловянного моста.
     
Но что, если она уйдет, а бешеная полячка вернется?!
     
Бандит не сможет защитить абажур; он очень смелый, но он всего-навсего маленький безобидный песик. Эта малахольная полячка может ударить его, если он попытается ей помешать. Нетти почувствовала, как закипают ее мозги, не в силах разрешить эту ужасную дилемму. Она опять застонала.
     
И тут ее осенила внезапная спасительная идея. Она вскочила, по-прежнему прижимая к груди абажур, прошла через темную комнату — она так и не решилась раздвинуть шторы, — вошла на кухню и открыла дверцу в дальнем углу. К тому концу дома был пристроен маленький сарайчик, куда можно было пройти из кухни. Там хранились дрова для камина и всякое барахло.
     
Единственная лампочка свисала на проводе с потолка. Никакого тумблера или выключателя не было — лампочка зажигалась, когда ее плотнее вкручивали в патрон. Нетти потянулась к ней… но передумала. Если психопатическая полячка притаилась на заднем дворе, она увидит, как зажегся свет. А если она увидит свет, то сразу поймет, где нужно искать Неттин абажур из цветного стекла, правильно?
     
— Э нет, меня так просто не возьмешь, — буркнула Нетти себе под нос, пробираясь к поленнице мимо старого материного сундука и древнего книжного шкафа. — Даже и думать забудь, Вильма Ержик. Я не такая уж глупая. Вот увидишь.
     
Прижав абажур левой рукой к животу, правой Нетти сгребла плотную паутину, закрывавшую единственное окошко. Она осторожно выглянула в окно и пристально осмотрела свой задний двор, стреляя глазами из стороны в сторону. Во дворе не шелохнулось ни травинки. В какой-то момент ей показалось, что она видит бешеную полячку — та вроде бы скорчилась в дальнем углу двора, — но, приглядевшись, она поняла, что это просто тень от дуба, что рос на дворе у Фиронов. Нижние ветки дуба нависали и над ее двором тоже. Они слегка качались от ветра, и из-за этого ей померещилась сумасшедшая баба (сумасшедшая польская баба, если быть точным).
     
У нее за спиной заскулил Бандит. Она оглянулась. Он стоял на пороге сарая, черный силуэт со склоненной набок головой.
     
— Я знаю, — сказала она. — Я знаю, мой мальчик… но мы ее одурачим. Она думает, что я глупая. Ну, она у меня узнает.
     
Нетти вернулась обратно к поленнице. Глаза постепенно привыкли к темноте, и она решила, что лампа ей и не понадобится. Поднявшись на цыпочки, она нащупала на крыше подвесного ящика ключ от буфета. Ключи от выдвижных ящиков потерялись давным-давно, но это было не страшно — Нетти уже нашла то, что нужно.
     
Она открыла буфет — где были лишь клочья пыли и мышиный помет — и убрала туда абажур.
     
— Он заслуживает места получше, я знаю, — тихо сказала она Бандиту. — Но тут он будет в безопасности, и это сейчас важнее.
     
Закрыв дверцу на ключ, Нетти подергала ручку. Дверца не поддалась, и Нетти почувствовала, что у нее с души свалился громадный камень. Она еще раз подергала дверцу, одобрительно кивнула и опустила ключ в карман фартука. Когда она придет к Полли, она первым делом отрежет кусок бечевки и повесит ключик на шею.
     
— Так! — обратилась она к Бандиту, который немедленно завилял хвостом. Наверное, он почувствовал, что кризис уже миновал. — Об этом я позаботилась, песик мой, а теперь мамочке пора на работу! Я опаздываю!
     
Когда Нетти уже надевала пальто, зазвонил телефон. Она шагнула было к нему, но остановилась на полпути.
     
Бандит громко гавкнул и посмотрел на нее с таким видом, как будто хотел сказать: «Ты что, не знаешь, что надо делать, когда звонит телефон? Даже я знаю, хотя я всего лишь собака».
     
— Нет, — сказала Нетти.
     
Я знаю, что это сделала ты, полоумная сучка, я знаю, что это ты, я знаю, что это ты, и я… я… Я тебя ДОСТАНУ.
     
— Нет, я не буду брать трубку. Я пойду на работу. Это она полоумная, а не я. Что я ей сделала?! Я ее и пальцем не тронула.
     
Бандит гавкнул в знак согласия.
     
Телефон замолчал.
     
Нетти расслабилась… но сердце в груди все равно колотилось так, что, казалось, оно сейчас выпрыгнет.
     
— Будь хорошим мальчиком, — сказала она Бандиту, погладив его по голове. — Я вернусь поздно, потому что поздно ухожу. Но я тебя очень люблю и надеюсь, что ты будешь вести себя хорошо. Как хорошая, воспитанная собачка.
     
Это было привычное заклинание ежедневного ритуала «Я ухожу на работу», хорошо знакомого и Бандиту, и его виляющему хвосту. Нетти открыла дверь и осмотрелась по сторонам, прежде чем выйти наружу. На секунду ей показалось, что она заметила яркую вспышку желтого в просвете между деревьями; но это был всего лишь трехколесный велосипед, оставленный сыном Поллардов на тротуаре.
     
Нетти закрыла за собой переднюю дверь, потом обошла дом, чтобы убедиться, что дверь сарая тоже закрыта. Потом она направилась к дому Полли, постоянно оглядываясь в поисках желтой машины этой сумасшедшей полячки (она так для себя и не решила, а что ей, собственно, делать, если Вильма появится — прятаться за ближайший забор или вести себя как ни в чем не бывало). Когда Нетти дошла уже до конца квартала, ей вдруг стукнуло в голову, что она не закрыла входную дверь на замок. Озабоченно взглянув на часы, она поспешила обратно и подергала дверь. Та была плотно закрыта и заперта. Нетти с облегчением вздохнула и решила проверить замок на двери сарая. Просто на всякий случай.
     
— Лучше перебдеть, чем недобдеть, — пробормотала она, обходя дом.
     
Она уже протянула руку к двери сарая… и замерла на месте.
     
Внутри снова звонил телефон.
     
— Она ненормальная, — прошептала Нетти. — Я же ей ничего не сделала!
     
Дверь была заперта, но Нетти стояла на месте, пока телефон не перестал звонить, и только потом пошла на работу.
    
    
     
      
4
     
     
На этот раз она прошла почти два квартала, и тут ей опять стукнуло в голову, что передняя дверь все-таки не заперта надлежащим образом. Она знала, что все в порядке, но все равно опасалась — а вдруг нет?!
     
Встав на углу Форд и Диконесс, она попыталась решить, что ей делать. Уже почти убедив себя, что все в порядке и надо идти дальше, она заметила желтую машину, проехавшую перекресток в квартале от нее. Это была не Вильмина машина, это вообще был «форд», но Нетти решила, что это знамение, и поспешила обратно к дому, чтобы проверить обе двери. Закрыто. Она дошла почти до тротуара, и тут ей подумалось, что надо бы еще проверить дверцу буфета, чтобы убедиться, что она надежно закрыта.
     
Она знала, что все закрыто, но боялась — а вдруг нет?!
     
Она открыла переднюю дверь и вошла в дом. Бандит бросился к ней, радостно виляя хвостом. Она погладила его — всего один раз, потому что нужно было скорее закрыть дверь. А то ведь эта малахольная полячка может явиться в любое время.
     
Нетти захлопнула дверь, закрыла ее на задвижку и поспешила в сарай. Разумеется, буфет был закрыт. Она вернулась в дом и на секунду остановилась на кухне. Она опять испугалась, что дверца буфета на самом деле не заперта. Может, она недостаточно сильно потянула за ручку, чтобы быть абсолютно — на сто процентов — уверенной?! Может, дверца просто застряла?!
     
Она вернулась в сарай для последней проверки, и тут опять зазвонил телефон. Нетти побежала в дом, зажав в потной руке ключ от буфета. На кухне она налетела на стул, ударила голень и закричала от боли.
     
К тому времени как она вошла в комнату, телефон замолчал.
     
— Не могу я пойти на работу сегодня, — прошептала она. — Я должна… я должна…
     
(охранять)
     
Правильно. Надо остаться и охранять.
     
Она схватила трубку и быстро набрала номер, прежде чем робость и неуверенность попытаются вгрызться в нее, как Бандит вгрызается в свои сыромятные жевательные игрушки.
     
— Да? — раздался в трубке голос Полли. — Ателье «Мы тут шьем понемножку».
     
— Здравствуй, Полли, это я.
     
— Нетти? Что с тобой? Ты в порядке?
     
— Да, но я звоню из дома, Полли. У меня тут желудок совсем взбунтовался. — И это пока что была не ложь. — Я боюсь выходить из дома. — И это тоже была чистая правда. — Я знаю, что нужно пропылесосить второй этаж… и телефонист должен прийти… но…
     
— Ничего-ничего, — оборвала ее Полли. — Телефонист придет только после двух, а я все равно собираюсь уйти пораньше. Руки очень болят… долго работать не получается. Я его сама встречу.
     
— Если я тебе нужна, я могу…
     
— Нет, правда, — мягко успокоила ее Полли, и у Нетти на глаза навернулись слезы. Полли такая добрая, такая хорошая.
     
— Нетти, боли не сильно острые? Может быть, вызвать доктора?
     
— Нет, не острые. Так, колики. Все нормально. Может быть, я приду во второй половине дня.
     
— Не надо, — быстро сказала Полли. — За все время, что ты у меня работаешь, ты ни разу не попросила отгулов. Давай залезай в кроватку и постарайся поспать. И сразу предупреждаю: если ты сегодня придешь, я все равно отошлю тебя обратно.
     
— Спасибо, Полли, — сказала Нетти. Она готова была разреветься. — Ты так добра ко мне…
     
— Это все потому, что ты заслуживаешь хорошего отношения. Ой, мне пора идти, Нетти. Клиенты пришли. Ложись. После обеда я позвоню узнать, как у тебя дела.
     
— Спасибо.
     
— Да не за что. Все, пока.
     
— Пока-пока, — сказала Нетти и повесила трубку.
     
Она подошла к окну и отодвинула занавеску. Улица была безлюдна — пока что. Она сходила в сарай, открыла буфет и вынула абажур. Чувство облегчения и покоя сразу взяли верх над тревогой. Она взяла абажур с собой в кухню, вымыла его теплой мыльной водой и тщательно вытерла полотенцем.
     
Потом открыла ящик и достала мясницкий нож. Вместе с ножом и абажуром она вернулась в гостиную и уселась в кресло. Так она и просидела все утро: с абажуром на коленях и мясницким ножом, стиснутым в правой руке.
     
Телефон звонил дважды.
     
Но Нетти не брала трубку.
    
   
   
    
     
Глава седьмая
    
    
     
      
1
     
     
Пятница, одиннадцатое октября, стала красным днем календаря для только что открытого в Касл-Роке нового магазина, и особенно — когда дело подошло к полудню и народ принялся обналичивать свои чеки. Деньги для магазина — что сухие дрова для костра, а разговоры и слухи, пущенные горожанами, побывавшими здесь в среду, стали настоящей горючей жидкостью. Были, правда, и такие, кто считал, что суждения людей, невыдержанных настолько, что они в первый же день посещают новый магазин, недостойны доверия, но они были в значительном меньшинстве, и серебряный колокольчик над дверью «Нужных вещей» звенел практически весь день.
     
За прошедшие дни товаров (доставленных позже или просто распакованных) стало еще больше. Если бы кто-то дал себе труд задуматься, то версия с запоздалой доставкой показалась бы ему очень маловероятной — никаких грузовиков к магазину не подъезжало, — но так или иначе, об этом никто не задумался. Самое главное: в пятницу торговля в «Нужных вещах» шла весьма бойко.
     
Чего там только не было! Куклы, к примеру. Или отлично сработанные деревянные картинки-головоломки, некоторые даже двусторонние. Или уникальный шахматный набор — фигурки в виде африканских животных, вырезанные из горного хрусталя в примитивистском стиле, но невероятно талантливо: скачущие жирафы вместо слонов-офицеров, носороги с угрожающе опущенными головами вместо ладей, шакалы — пешки, львы — короли, гибкие леопарды — ферзи. Было тут и ожерелье из черных жемчужин, явно очень дорогое и такой ослепительной красоты, что аж больно смотреть; некоторые посетители «Нужных вещей» вернулись домой, томимые непонятной тоской и под властью странного наваждения, потому что образ жемчужного ожерелья плясал у них перед глазами — черные камни на черном бархате. Излишне, наверное, говорить, что все, кто поддался очарованию украшения, были особами женского пола.
     
Потом была еще пара танцующих паяцев-марионеток. И музыкальная шкатулка, старая и богато изукрашенная. Мистер Гонт говорил, что она играет что-то очень необычное, но что именно — вспомнить не мог, а шкатулка была заперта. Он честно предупреждал покупателей, что им придется поискать мастера, который сделает к ней ключ; еще живы несколько старичков, которые на это способны. Несколько раз его спросили, можно ли будет вернуть шкатулку, если купивший все-таки сможет отпереть замок и обнаружит, что мелодия не в его вкусе. Мистер Гонт всякий раз улыбался и показывал на объявление на стене за прилавком:
     
      
ПРОДАННЫЕ ТОВАРЫ ВОЗВРАТУ И ОБМЕНУ НЕ ПОДЛЕЖАТ.
      
CAVEAT EMPTOR![8]
     
     
— И что это значит? — спросила Люсиль Данхем. Люсиль работала официанткой у Нан и зашла в «Нужные вещи» в обеденный перерыв вместе со своей подругой Роуз Эллен Майерс.
     
— Это значит, что если ты покупаешь кота в мешке, то у тебя останется кот, а у него — мешок. С твоими деньгами, — сказала Роуз Эллен. Она заметила, что мистер Гонт услышал ее слова (а ведь она готова была поклясться, что только что видела его в другом конце магазина), и покраснела.
     
Однако мистер Гонт лишь рассмеялся:
     
— Все правильно. Именно это я и имел в виду!
     
Старый длинноствольный револьвер с табличкой: НЕД БАНТЛ — ОСОБАЯ СЕРИЯ; кукла, изображавшая мальчика с рыжими деревянными волосами и застывшей дружеской улыбкой (ПРОТОТИП ХАУДИ-ДУДИ — надпись на карточке); ящики с канцелярской дребеденью — милой, но не заслуживающей внимания; стопка старинных почтовых открыток; наборы ручек и карандашей; льняные носовые платки; мягкие игрушки. Тут были вещи на любой вкус и, — хотя в магазине не было ни одного ценника, — вроде бы и на любой кошелек.
     
Мистер Гонт в этот день заработал весьма неплохо. Большая часть из того, что он продал, были красивыми и интересными, но уж никак не уникальными вещами. Однако он все-таки заключил пару «особых» сделок, и все они произошли в тот момент, когда в магазине не было других посетителей.
     
— Когда вещи залеживаются, я начинаю нервничать, — сказал он Салли Рэтклифф, педагогу-логопеду, у которой занимался Брайан Раск, — а когда я начинаю нервничать, то становлюсь безрассудным. Для продавца это плохо, но для покупателя — это шанс.
     
Мисс Рэтклифф была благочестивой прихожанкой преподобного Роуза; среди его паствы она встретила своего жениха, Лестера Пратта, и вместе со значком «Нет — „Ночи в казино“» она носила еще один, с надписью «Я спасена! А ты?». Щепка с табличкой ОКАМЕНЕЛОЕ ДЕРЕВО СО СВЯТОЙ ЗЕМЛИ сразу же привлекла ее внимание, и она не стала возражать, когда мистер Гонт достал деревяшку из стеклянной витрины и вложил ей в руку. Салли приобрела ее за семнадцать долларов и клятвенное обещание невинно подшутить над Фрэнком Джуиттом, директором средней школы Касл-Рока. Мистер Гонт предложил упаковать покупку, но Салли отказалась — сказала, что хочет держать деревяшку в руках. Когда она шла к выходу, со стороны было никак не понять: касаются ее ноги пола или она просто плывет по воздуху.
    
    
     
      
2
     
     
Звякнул серебряный колокольчик.
     
Кора Раск вошла в магазин с твердым намерением купить фотографию Короля и очень расстроилась, когда мистер Гонт сказал ей, что фотография уже продана. Кора спросила, кто ее купил.
     
— Прошу прощения, — сказал мистер Гонт, — но та женщина была из другого штата. На машине стояли оклахомские номера.
     
— Чтоб мне провалиться! — со злостью выкрикнула Кора. Пока мистер Гонт не сказал ей, что фотография продана, она даже не представляла, как ей сильно хотелось иметь этот снимок.
     
В магазине были еще посетители — Генри Гендрон с женой Иветт, — и мистер Гонт попросил Кору подождать минуту, пока он их обслужит. Он сказал ей, что у него, кажется, есть кое-что равноценное или даже еще лучше. После того как он продал Гендронам плюшевого мишку — подарок для дочери — и проводил их к выходу, он попросил Кору подождать еще чуть-чуть и ушел в заднюю комнату. Кора ждала, но без особого интереса и энтузиазма. На нее навалилась депрессия, серая и глубокая. Она видела сотни фотографий Короля, может быть, даже тысячи, у нее у самой их было с полдюжины, но та фотография почему-то казалась… особенной. Какая же сволочь эта бабища из Оклахомы!
     
Мистер Гонт вернулся с маленьким футляром для очков из змеиной кожи. Он открыл его и показал Коре авиационные очки с темно-серыми дымчатыми стеклами. У нее перехватило дыхание; рука безотчетно потянулась к дрожащему горлу.
     
— Это… они… — начала она и умолкла, не в силах продолжать.
     
— Темные очки Короля, — закончил за нее мистер Гонт, — одна из шестидесяти пар. Но мне сказали, что эти были его любимые.
     
Кора купила очки за девятнадцать долларов пятьдесят центов.
     
— А еще мне нужна информация. — Мистер Гонт заговорщицки подмигнул Коре. — Назовем это доплатой.
     
— Информация? — с сомнением переспросила Кора. — Какая еще информация?
     
— Гляньте в окно, Кора.
     
Кора подошла к окну, по-прежнему сжимая очки в руках. На противоположной стороне улицы стояла патрульная машина № 1 муниципальной полиции Касл-Рока. Алан Пангборн и Билл Фуллертон стояли тут же, на тротуаре, и о чем-то беседовали.
     
— Видите того парня? — спросил Гонт.
     
— Кого? Билла Фул…
     
— Нет, тупая ты баба. Другого.
     
— Шерифа Пангборна?
     
— Точно.
     
— Да, вижу. — Кора вдруг почувствовала себя вялой и совершенно разбитой. Голос Гонта, казалось, доносился откуда-то издалека. Она не могла думать ни о чем другом, кроме своей покупки. Сейчас ей хотелось лишь одного: скорее добраться до дома и сразу опробовать покупку… но она не могла уйти без разрешения, потому что сделка еще не свершилась и не свершится до тех пор, пока мистер Гонт не скажет, что все — по рукам.
     
— Таких в моем бизнесе называют въедливым покупателем, — сказал мистер Гонт. — А что ты о нем думаешь, Кора?
     
— Он очень умен, — ответила Кора. — Он в жизни не станет таким шерифом, каким был старый Джордж Баннерман… так мой муж говорит… но палец ему в рот не клади.
     
— Да ну? — Голос мистера Гонта вновь стал сварливым и чуть усталым. Глаза превратились в узкие щелочки, цепко следящие за Аланом Пангборном. — Кора, хочешь, открою тебе один маленький секрет? На умников мне наплевать, а вот въедливых покупателей я ненавижу. Мне они отвратительны. Я не доверяю людям, которые всюду суют свой нос и уверены в том, что им обязательно должны подсунуть бракованную вещь.
     
Кора молчала. Она просто стояла, зажав в руках футляр с очками Короля, и тупо пялилась в окно.
     
— Если мне вдруг понадобится человек, чтобы присматривать за умненьким-благоразумненьким шерифом Пангборном, кого ты мне посоветуешь, Кора?
     
— Полли Чалмерс, — отозвалась Кора плывущим голосом. — У них очень хорошие отношения.
     
Гонт покачал головой. Он не спускал глаз с Алана, который подошел к машине, мельком взглянул на «Нужные вещи», сел за руль и уехал.
     
— Не пойдет.
     
— Шейла Брайхем? — неуверенно предложила Кора. — Она в участке диспетчером работает.
     
— Неплохая идея, но опять отпадает. Очередной въедливый покупатель. Они попадаются в каждом городе — печально, но факт.
     
Мысли Коры витали в далеком тумане.
     
— Может быть, Эдди Варбертон? — сказала она наконец. — Он главный техник в здании муниципалитета.
     
Лицо мистера Гонта расплылось в улыбке.
     
— Уборщик! Да! То, что нужно! Просто великолепно! — перегнувшись через прилавок, он поцеловал Кору в щеку.
     
Она отпрянула, скривилась и начала яростно тереть то место, куда он ее чмокнул. Мистер Гонт вроде как этого и не заметил, равно как и вырвавшегося у нее возгласа отвращения. Его лицо озарилось сияющей, лучезарной улыбкой.
     
Кора вышла из магазина (все еще безотчетно потирая щеку основанием ладони), столкнувшись в дверях со Стефани Бонсан и Синди Роуз Мартин из Бридж-клуба с Эш-стрит. В спешке Кора чуть не сбила с ног Стеффи; ей не терпелось скорее добраться до дома. Прийти домой и надеть очки. Но прежде надо будет умыться и избавиться от этого тошнотворного поцелуя. От него кожа горит, как от крапивы.
     
Над дверью звякнул серебряный колокольчик.
    
    
     
      
3
     
     
Стеффи задержалась у окна, поглощенная красочными орнаментами старомодного калейдоскопа, а Синди Роуз подошла к мистеру Гонту и напомнила ему об их разговоре в среду: что у него может сыскаться стеклянная ваза в пару той, уже купленной.
     
— Да. — Мистер Гонт загадочно улыбнулся. — Очень даже вероятно. Вы можете на пару минут избавиться от своей подруги?
     
Синди Роуз попросила Стеффи пойти к Нан и заранее заказать кофе.
     
— А я сейчас подойду.
     
Стеффи удивленно взглянула на подругу, но ничего не сказала и вышла на улицу.
     
Мистер Гонт сходил в заднюю комнату и вышел с вазой. Точно такой же, которую Синди Роуз уже купила. Один в один.
     
— Сколько? — выдохнула Синди Роуз, погладив плавный изгиб вазы дрожащим пальцем. Она с некоторым сожалением вспомнила свою радость от дешевизны той, первой покупки. Должно быть, в тот раз он только закинул удочку. Теперь же он будет подсекать и тянуть. Эта ваза потянет уже не на жалкие тридцать долларов; тут он сдерет с нее по полной. Но ваза была ей нужна — под пару к первой на каминной полке. Ей нужна эта ваза.
     
Услышав ответ мистера Гонта, она не поверила своим ушам.
     
— Поскольку я тут торгую всего лишь первую неделю, почему бы мне не устроить небольшую рекламную акцию и не продать вам две по цене одной? Так что теперь она ваша, поздравляю с удачной покупкой.
     
Потрясение было настолько сильным, что Синди Роуз чуть не выронила вазу, которую мистер Гонт сунул ей в руки.
     
— Но… мне казалось, вы говорили…
     
— Все правильно, я говорил, — сказал он, и Синди Роуз вдруг поняла, что не может отвести взгляда от его глаз. Франси все перепутала, подумала она отстраненно. Они у него не зеленые. Они серые. Темно-серые. — Вот разве что…
     
— Что?
     
— Да… Вы знаете помощника шерифа по имени Норрис Риджвик?
     
Звякнул серебряный колокольчик.
     
Эверетт Франкель — медбрат у доктора Ван Аллена — приобрел трубку, которую Брайан Раск заметил в свой первый визит в «Нужные вещи», в обмен на двенадцать долларов и обещание подшутить над Салли Рэтклифф. Несчастный Слопи Додд — заика, который по вторникам вместе с Брайаном посещал логопедические занятия, — купил луженый чайник маме на день рождения. Это стоило ему семьдесят один цент… и обещание, данное добровольно, что он подстроит смешную шутку над женихом Салли, Лестером Праттом. Мистер Гонт сказал, что, когда придет время, он даст Слопи кое-какие вещички для этой шутки, и Слопи ответил, что это было бы «оч-ч-ч-чень х-х-хо-рошо». Джун Гэвино, жена самого преуспевающего в округе владельца молочной фермы, купила фигурную вазу за девяносто семь долларов и обещание устроить забавную проказу отцу Брайхему из церкви Богоматери Тихих Вод. Вскоре после ее ухода мистер Гонт уговорил кого-то сыграть подобную шутку и над преподобным Вилли.
     
Это был хлопотный и плодотворный день, и, когда мистер Гонт наконец повесил на входной двери табличку ЗАКРЫТО и опустил шторы, он был хотя и усталым, но очень довольным. Дела шли отлично, и шериф Пангборн его не беспокоил и уже вряд ли побеспокоит. Это хорошо. Открытие — это самая приятная часть операции, но она же и самая нервная, а иногда даже рискованная. Конечно, Гонт мог ошибаться насчет Пангборна, но он научился доверять своим чувствам в таких делах, а Пангборн казался ему человеком, от которого было бы лучше всего избавиться… по крайней мере до тех пор, пока он не будет готов диктовать шерифу свои условия. Мистер Гонт предвидел, что следующая неделя будет не менее хлопотной, и до того, как она закончится, следует ожидать уйму сюрпризов.
     
Уйму.
    
    
     
      
4
     
     
Когда Алан подъехал к дому Полли в четверть шестого, Полли уже ждала его, стоя в дверях. Они поцеловались. Алан обратил внимание, что даже для такого короткого выхода на вечерний холод она натянула перчатки, и нахмурился.
     
— Перестань, — сказала она. — Сегодня чуть лучше. Курицу привез?
     
Он предъявил ей белые пакеты в пятнах жира.
     
— Ваш покорный слуга, госпожа.
     
Она сделала небольшой реверанс.
     
— Взаимно.
     
Она взяла у него пакеты и проводила его на кухню. Он вытянул из-за стола стул, развернул его, уселся верхом и принялся наблюдать, как она снимает перчатки и раскладывает курицу на стеклянном блюде. Он привез все готовое из «Ко-Ко». Название было до отвращения деревенским, но цыплят там готовить умели (если верить Норрису, с дарами моря все обстояло значительно хуже). Единственное неудобство, когда покупаешь навынос, а ехать до дома миль двадцать — все успевает остыть. Но для чего тогда выдумали микроволновки? Алан допускал три области применения для микроволновых печей: подогреть остывший кофе, приготовить попкорн и разогреть еду, купленную в местах типа «Ко-Ко».
     
— Они правда лучше? — спросил он, когда она запихнула цыплят в печку и нажала соответствующие кнопки. Уточнять, что это за «они», не было необходимости — они оба знали, о чем идет речь.
     
— Совсем чуть-чуть, — призналась она, — но я уверена, что скоро наступит уже ощутимое улучшение. Я уже чувствую теплое покалывание в ладонях — верный признак, что все должно нормализоваться.
     
Полли подняла руки. Вначале она болезненно стеснялась своих искривленных, несчастных рук, и эта стеснительность еще оставалась, но Полли давно поняла, что интерес Алана к ее болезни происходит исключительно из-за того, что он ее любит и переживает за ее здоровье. Ему по-прежнему казалось, что ее руки неуклюжие и одеревеневшие, будто на них надеты невидимые перчатки — жесткие, негнущиеся перчатки, сработанные неумелым и нерадивым скорняком, который надел их ей на руки и навечно пришил прямо к запястьям.
     
— Ты сегодня принимала таблетки?
     
— Одну рано утром, как встала.
     
Вообще-то она приняла три таблетки — две утром и одну после обеда, — но боль практически не утихла. Она боялась, что выдает желаемое за действительное и покалывание, о котором только что шла речь, не более чем продукт ее собственного воображения. Полли не любила лгать Алану; она знала, что ложь и любовь — понятия несовместимые. Но она так долго жила одна, что какая-то ее часть до сих пор страшилась этого неослабевающего внимания и заботы. Она верила ему, да — но боялась посвящать его во все.
     
Он все настойчивее уговаривал ее посетить клинику в Майо, и она понимала, что, если Алан узнает, насколько сильные у нее боли на самом деле, он вообще от нее не отстанет. Она не хотела, чтобы ее проклятые руки стали главной составляющей их любви… и еще ее пугал возможный результат обследования в подобной клинике. С болью еще как-то можно жить, но жить без надежды… не факт.
     
— Достань из духовки картошку, пожалуйста, — попросила она. — Мне надо позвонить Нетти.
     
— А что с ней?
     
— Живот взбунтовался. Она сегодня не приходила. Хочу убедиться, что это не желудочный грипп. Розали говорит, что сейчас эпидемия, а Нетти ужасно боится врачей.
     
И Алан, знавший Полли Чалмерс гораздо лучше, чем полагала сама Полли, подумал, глядя ей вслед: Кто бы говорил, любимая. Он был полицейским и, даже когда он был не на работе, не мог отключить привычку наблюдать и анализировать; это была привычка, ставшая второй натурой. Тем более что стремление избавиться от этой привычки очень дорого ему стоило. Если бы он был чуть-чуть наблюдательнее в последние месяцы жизни Энни, они с Тоддом, возможно, были бы живы.
     
Он заметил перчатки, когда Полли встретила его в дверях. Он заметил, что она стянула их зубами, а не руками, как обычно. Он видел, как она раскладывает курицу, и заметил легкую гримасу на ее лице, когда она подняла тарелку и поставила ее в микроволновку. Это были плохие признаки. Он подошел к двери из кухни в гостиную, желая понаблюдать, насколько уверенно она наберет номер. Это был верный способ узнать, насколько сильна боль. И тут его ждал приятный сюрприз. Во всяком случае, так ему показалось.
     
Она быстро и уверенно набрала комбинацию клавиш, а из-за того, что она стояла в дальнем конце комнаты, он не заметил, что этот аппарат — как и все остальные — был заменен на другую модель, с большими кнопками. Он вернулся на кухню, краем уха прислушиваясь к разговору в гостиной.
     
— Алло, Нетти?.. Я уже собиралась повесить трубку. Я тебя разбудила?.. Да… Ага… Ну и как?.. Вот и хорошо, а то я волновалась… Нет, с ужином все в порядке, Алан привез жареного цыпленка из одного ресторанчика в Оксфорде, «Ко-Ко» называется… Да, да, точно.
     
Алан достал поднос из шкафчика над кухонным столом и подумал: она врет насчет рук. Не важно, насколько ловко она обращается с телефоном, — боли были такими же сильными, как и в прошлом году, если не хуже.
     
Мысль о том, что Полли ему солгала, не очень его огорчила; его точка зрения относительно искажения правды была намного терпимее, чем ее. Возьмем, к примеру, ребенка. Она родила его в начале 1971 года, через семь с лишним месяцев после побега из Касл-Рока. Она рассказала Алану, что ребенок — мальчик, которого она назвала Келтоном, — умер в Денвере, в возрасте трех месяцев. Внезапная смерть ребенка грудного возраста — худший кошмар молодой матери. Очень даже правдоподобная история, и у Алана не было причин сомневаться, что Келтон Чалмерс действительно умер. В версии Полли был только один изъян: это была неправда. Алан был неплохим полицейским и чувствовал, когда люди лгут.
     
(кроме тех случаев, когда это была Энни)
     
Да, подумал он. Кроме тех случаев, когда это была Энни. Верно подмечено, а главное — вовремя.
     
Почему он решил, что Полли говорит неправду? Она слишком часто моргала? У нее был слишком прямой, слишком пристальный взгляд? Что-то было не так в том, как она поднимала руку и рассеянно теребила ухо? Как она скрещивала ноги — старый детский сигнал, означающий это все понарошку?
     
Все это вместе и… ничего. По большей части это был скрытый сигнал, звучащий у него в голове, как сирена в аэропортовском металлодетекторе, которая включается, когда через рамку проходит кто-то с металлической заплаткой на черепе.
     
Впрочем, эта ложь его вовсе не злила и не волновала. Бывают люди, которые обманывают ради выгоды, люди, которые лгут от боли, люди, которые врут постоянно — просто потому, что идея говорить правду им абсолютно чужда… и есть люди, которые лгут потому, что ждут подходящего момента для правды. Он знал, что ложь Полли насчет Келтона относится к этому последнему разряду, и он был готов ждать. Придет время, и она раскроет ему свои секреты. Спешить некуда.
     
Некуда спешить: сама мысль светилась радостью.
     
Ее голос, доносившийся из гостиной — спокойный, красивый и такой правильный, — тоже радовал и успокаивал Алана. Он еще не избавился от чувства вины за то, что приходит сюда и знает, где лежит вся посуда и утварь, за то, что он знает, в каком ящике шкафа в спальне она держит чулки и где у нее начинаются и заканчиваются полоски незагорелой кожи, но все это не имело значения, когда он слышал ее голос. Потому что ее голос медленно, но верно становился для него голосом дома.
     
— Если хочешь, я к тебе загляну попозже… Ах, ты уже… Ну и правильно, сейчас тебе нужно как следует отдохнуть… Завтра?
     
Полли рассмеялась. Рассмеялась легко и свободно, и Алан почувствовал, как от этого смеха мир вокруг обновился. Он подумал, что, если она будет вот так смеяться, он хоть всю жизнь готов ждать, пока она не раскроет ему свои секреты.
     
— Нетти, даже и не думай! Завтра суббота! Я весь день собираюсь валяться в постели и откровенно грешить!
     
Алан улыбнулся. Он выдвинул ящик под плитой, нашел там пару прихваток и открыл духовку. Одна картофелина, две картофелины, три картофелины, четыре. Как, интересно, они вдвоем съедят четыре громадных печеных картофелины? Хотя он должен был догадаться, что еды будет много, потому что именно так Полли и готовит. За этими четырьмя картофелинами явно скрывался какой-то еще секрет, и когда-нибудь, когда Алан получит ответы на все свои «почему» — ну, или на большую их часть, или хотя бы на половину, — чувство вины и смущения обязательно должно пройти.
     
Он вынул картошку. А через секунду пискнула микроволновка.
     
— Ой, Нетти, мне пора…
     
— Все в порядке! — заорал Алан. — Я держу ситуацию под контролем! Не волнуйтесь, дамочка! Я из полиции!
     
— …но если тебе что-то понадобится, обязательно позвони мне. Ты уверена, что у тебя все в порядке?.. А если что-то будет не так, ты мне скажешь?.. Хорошо… Что?.. Нет, просто спросила… Тебе того же… Спокойно ночи, Нетти.
     
Когда Полли вернулась на кухню, Алан уже выложил цыплят на стол и выворачивал одну из картофелин из кожуры ей на тарелку.
     
— Алан, милый! Не надо было… зачем?
     
— Обслуживание по высшему разряду, красавица. — Он понял еще одну вещь: когда руки у Полли плохи, как сейчас, ее жизнь превращается в серию маленьких и мучительных сражений; обычные, пустячные дела повседневной жизни становятся полосой изматывающих препятствий, и все их надо преодолевать… а наказанием за неудачу становятся боль и унижение.
     
— Садись, — сказал он. — Давай цыплятничать.
     
Она рассмеялась и обняла его. Его неутомимый внутренний наблюдатель отметил, что она обхватила его спину предплечьями, а не ладонями. Зато другая — не столь отстраненная и бесстрастная — часть его сознания почувствовала, как ее ладное тело прижалось к нему и как сладко пахнут ее волосы.
     
— Дорогой ты мой, — сказала она тихо.
     
Он поцеловал ее, сначала нежно и осторожно, потом — настойчивее и сильнее. Его руки скользнули вниз, к ее упругим ягодицам. Ткань ее старых джинсов была мягкой и шелковистой, она скользила под пальцами, как бархат.
     
— Сядь, громила, — скомандовала она. — Сперва кушать, потом обжиматься.
     
— Так мне можно надеяться? — спросил он. Если ее руки не стали лучше, она переведет все в шутку и найдет предлог отказаться.
     
Но она ответила:
     
— И даже нужно.
     
Алан сел за стол. Пока что все шло хорошо.
     
Пока что.
    
    
     
      
5
     
     
Когда они убирали со стола, Полли спросила:
     
— Эл приедет домой на выходные?
     
У Алана было два сына. Старший, оставшийся в живых, сейчас учился в Милтоне, Военной академии южнее Бостона.
     
— Нет, — сказал Алан, собираясь мыть тарелки.
     
— Я просто подумала, в понедельник ведь день Колумба, три дня выходных… — сказала она как бы между прочим.
     
— Он в гости поедет. К Дорфу, на мыс Код, — отозвался Алан. — Дорф — это Карл Дорфман, его сосед по комнате. Эл звонил в прошлую среду и спросил, можно ему не приезжать ко мне, а поехать к Дорфу на все три дня. Я сказал: можно.
     
Она дотронулась до его руки. Алан повернулся к ней.
     
— Алан, это из-за меня?
     
— Что из-за тебя? — искренне удивился он.
     
— Ты знаешь, о чем я. Ты хороший отец и неглупый человек. Сколько раз, с тех пор как началась учеба, Эл приезжал домой?
     
Внезапно Алан понял, к чему она клонит, и улыбнулся.
     
— Один раз. И то потому, что ему нужно было повидаться со своим старым приятелем-хакером, Джимми Кэтлином. Какие-то там программы не хотели запускаться на новом Коммодоре-64, который я подарил ему на день рождения.
     
— Вот видишь. Об этом я и говорю! Он считает, что я слишком быстро пытаюсь занять место его матери, и…
     
— О Господи! — перебил ее Алан. — И долго ты вынашивала идею, что Эл считает тебя Злой Мачехой?
     
Полли нахмурилась:
     
— Надеюсь, ты мне простишь, что для меня это совсем не смешно?
     
Он нежно обнял ее за плечи и поцеловал в уголок губ.
     
— Для меня тоже. Бывает так… я как раз сегодня об этом думал… что, когда я с тобой, я себя чувствую не в своей тарелке. У меня возникает чувство, что все случилось слишком быстро. Это не так, но иногда мне так кажется. Ты понимаешь, о чем я?
     
Она кивнула и вроде бы перестала хмуриться.
     
— Да, конечно. В фильмах и сериалах люди предаются скорби и трагическим переживания намного дольше. А в жизни все по-другому…
     
— В самую точку. В кино всегда уйма переживаний и совсем мало горя. Потому что горе — оно слишком настоящее. Горе… — Он отпустил плечи Полли, взял вымытую тарелку и принялся протирать ее полотенцем. — Горе — жестокая вещь.
     
— Да.
     
— Так что иногда я тоже чувствую себя виноватым. — Он удивился собственному тону. Он говорил так, словно оправдывался. — Частью из-за того, что мне кажется, будто наши отношения развиваются как-то уж слишком быстро, хотя это не так… частью из-за того, что мне кажется, что я слишком легко пережил свои несчастья, хотя и это неправда. Мысль о том, что я еще не испил до дна свою чашу скорби, по-прежнему не дает мне покоя, не буду этого отрицать… Но я знаю, что это все ерунда… потому что в душе я по-прежнему переживаю свое горе. Хотя этого, может быть, и не видно.
     
— Какой ты все-таки хороший человек, — тихо сказала она. — Выдающийся человек.
     
— Ну, не знаю… А насчет Эла… он пытается справиться с этим по-своему. Это тоже неплохой способ, и я им горжусь. Он скучает по маме, но если он до сих пор горюет — в чем я в общем-то не уверен, — то причина этому Тодд. Но твои мысли, что он не приезжает домой потому, что не одобряет тебя… или нас… тут даже близко такого нет.
     
— Рада слышать. Ты даже не представляешь, какой камень упал у меня с души. Но мне все-таки кажется, что это…
     
— Немного неправильно, да?
     
Она кивнула.
     
— Я знаю, о чем ты. Но поведение детей, даже если оно нормальное, как 36,6, всегда кажется взрослым каким-то не таким. Мы забываем, как легко они переживают любое горе и как быстро меняются. Эл отдаляется. От меня, от своих старых друзей вроде Джимми Кэтлина, от самого Касл-Рока. Удаляется, уносится вдаль… Как ракета с включившейся третьей ступенью. Такова жизнь… но каждый раз для родителей это становится печальным сюрпризом.
     
— Что-то рановато, — осторожно сказала Полли. — Семнадцать лет… рановато еще отдаляться от семьи.
     
— Да, все правильно. Рано, — беззлобно отозвался Алан. — Он потерял мать и брата в идиотском несчастном случае. Его жизнь пошла наперекосяк, моя — тоже. Мы поступили так, как, наверное, в нашей ситуации поступает большинство отцов и сыновей… мы попробовали собрать хоть какие-то кусочки. И я, и он неплохо справились, но я не слепой, и я вижу, что все поменялось. Моя жизнь проходит здесь, в Касл-Роке. А его — нет. Уже нет. Я думал, что это не окончательно, что он вернется сюда… но видела бы ты его взгляд, когда я намекнул, что этой осенью можно было бы перевести его в местный колледж. Я тут же сменил тему. Он не хочет возвращаться, слишком много тут осталось воспоминаний. Может быть, все изменится… со временем… но я не собираюсь на него давить. Поняла?
     
— Поняла. Алан?
     
— Да?
     
— Ты по нему скучаешь?
     
— Да, — просто сказал Алан. — Очень скучаю. — Он вдруг понял, что готов расплакаться. Понял и испугался. Отвернувшись, он открыл кухонный шкафчик и стал укладывать туда посуду, пытаясь взять себя в руки. Проще всего было бы сменить тему, и побыстрее. — Как Нетти? — спросил он, обрадованный тем, что его голос звучит нормально.
     
— Говорит, что к вечеру стало лучше, но прежде чем она взяла трубку, прошло столько времени… я уже представляла, как она лежит на полу без сознания.
     
— Ну, может, она спала?
     
— Она сказала, что нет, да и по голосу не похоже. Ты же знаешь, как говорят люди, разбуженные звонком.
     
Он кивнул. Это была еще одна его «полицейская» особенность. Ему не раз приходилось будить людей неожиданными звонками и самому быть разбуженным столь же варварским способом.
     
— Она сказала, что разбирала в сарае какие-то вещи, оставшиеся от матери, но…
     
— Если у нее желудочный грипп, скорее всего ты застала ее в уютной маленькой комнатке на белом троне. Просто ей было неловко об этом сказать.
     
Полли прыснула со смеху.
     
— Точно. Нетти бы точно было неловко!
     
— И это естественно, — сказал Алан. Он заглянул в раковину и вытащил пробку. — Душа моя, все вымыто.
     
— Спасибо, Алан. — Она чмокнула его в щеку.
     
— Ой, посмотри, что я нашел, — сказал Алан. Он протянул руку и достал из-за уха у Полли монетку в пятьдесят центов. — Красавица, ты всегда хранишь деньги в таком странном месте?
     
— Как ты это сделал? — удивилась Полли.
     
— Что сделал? — Алан изобразил искреннее удивление. Монета то исчезала, то пропадала в его чутких пальцах. Он зажал ее между средним и безымянным пальцами и перевернул ладонь, а когда вернул ее в прежнее положение, монета исчезла. — Как думаешь, может, мне бросить все и уйти в цирк?
     
Она улыбнулась:
     
— Нет, лучше останься здесь, со мной. Алан, ты думаешь, я зря так волнуюсь за Нетти?
     
— Нет, — сказал Алан. Он запустил в карман левую руку, в которую незаметно переложил монетку, вынул ее уже без монеты и взял посудное полотенце. — Ты вытащила ее из психушки, дала работу и помогла купить дом. Ты чувствуешь за нее ответственность, и в какой-то степени ты действительно за нее отвечаешь. Если бы ты за нее не волновалась, я волновался бы за тебя.