1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
— Ну, включай же его поскорей, не тяни!
    
— Думаю, ты еще не разучился делать это сам, — холодно ответила Бекки.
    
Джо удивленно взглянул на не, но ругаться ему сейчас не хотелось. Поэтому он просто ответил:
    
— Думаю, что нет, — и это было последнее, что он смог сказать своей жене.
    
Он нажал кнопку выключателя, и его внезапно пронизал ток силой не менее двух тысяч вольт. В комнате запахло паленым.
    
— Ааааааааа, — закричала она. Его лицо почернело и обуглилось. От волос и ушей поднимался сизый дым. Его палец все еще прижимал кнопку выключателя.
    
Экран засветился, и перед глазами изумленной Бекки возникла картинка: ее муж гладит бедро Нэнси Восс, а она увлекает его на пол. Их сменил Мосс Харлинген, который держал в руке ружье и кричал:
    
— Ненавижу! Ненавижу!
    
Затем появились мужчина и женщина, что-то выкапывающие в лесу. Перед ними на земле лежал странный предмет. Он напоминал тарелку, но почему-то сверкал металлическим блеском в лучах солнца.
    
Одежду Джо Паульсона охватило пламя.
    
Гостиную заполнили запахи электричества и пива. Изображение Иисуса на картинке внезапно исчезло.
    
Бекки вдруг поняла, что, нравится ей это или нет, это ее вина: она убила собственного мужа.
    
Она подошла к нему, схватила за руку — и тут же вспыхнула сама.
    
Боже, спаси его, спаси меня, спаси нас обоих, — думала она, когда по ее телу пробежал ток. Последнее, что она слышала, был голос ее отца, звучавший в мозгу: Ну, разве не дура? Дуру учить — зря время тратить!
    
Телевизор загорелся синим пламенем. Бекки упала на пол, увлекая за собой Джо, который был уже мертв.
    
Когда в комнате загорелись обои, Бекки Паульсон тоже была мертва.
   
   
    
     
3. ХИЛЛИ БРАУН
    
    
Карьера Хиллмена Брауна как самодеятельного фокусника достигла своего апогея 17 июля, в воскресенье, ровно за неделю до того, как городской зал Хейвена взлетел на воздух. Успех необычайно поразил и самого Хиллмена Брауна. Ну, да ему ведь было только десять лет.
    
Его имя выбрала мать, Хиллмен была ее девичья фамилия. Муж не возражал против этого выбора. Уже через неделю после рождения все называли малыша Хилли.
    
Хилли рос нервным, впечатлительным ребенком. Его нужно было постоянно укачивать в коляске, пока он был младенцем, да и потом, позже, взрослых неизменно поражала его любовь к комфорту.
    
Впрочем, много других странностей встречалось в его поведении.
    
Когда ему исполнилось восемь лет — спустя два года после рождения брата Давида — он принес из школы домой записку, приглашавшую родителей посетить родительское собрание. Брауны шли на собрание не без внутреннего трепета, зная, что незадолго до этого у школьников выявляли коэффициент интеллектуальности — Ай Кью, и они боялись, что у сына он ниже нормы.
    
Каково же было их изумление, когда учительница, отозвав их в сторону, сообщила, что уровень интеллекта Хилли приближается к гениальности и им следовало бы повезти мальчика в научный институт, чтобы выяснить его реальные способности.
    
Мэри и Брайен Браун обсудили это предложение… и решили пока ничего не предпринимать. Им не хотелось знать наверняка, какими способностями обладает их старший сын… Достаточно и того, что они сами знали о нем: да, он странный, необычный ребенок.
    
Хилли отличался одной особенностью: он искренне любил младшего братишку.
    
Все это продолжалось до семнадцатого июля, пока Хилли не показал свой главный фокус.
    
Хилли Браун частенько чувствовал, что существует в воображаемом мире чудес. Мир прекрасен и удивителен, как хрустальный шар, который его родители каждый год вешают под потолок на Рождество. Мир занимателен, как кубик Рубика, который ему подарили на девятилетие (кубик изучался мальчиком две недели, после чего он мог моментально собрать его). Он мечтал показывать фокусы. Фокусы были как бы придуманы для Хилли Брауна. К несчастью, Хилли Браун не был создан для фокусов.
    
Выбирая подарок сыну к десятилетнему юбилею — первой в его жизни «круглой» дате, — отец принес из магазина большой набор всяких принадлежностей для фокусов, упакованный в красивую коробку. «Тридцать новых фокусов!» — гласила надпись на коробке. «Для 8-12 лет» — было написано ниже. Более удачного подарка, по собственному мнению, Брайен не смог бы придумать.
    
Хилли тут же занялся изучением содержимого коробки. Давид, не обладавший и малой частью способностей брата, как завороженный, молча смотрел на то, что делает Хилли, забыв о прогулках и играх.
    
Хилли готовился к своему дню рождения. Он удивит всех гостей! Он покажет им все возможные фокусы, и они скажут:
    
— Да, Хилли будет великим фокусником, может быть, равным Гудини!
    
Триумф состоялся. Гости были в восторге, родители тоже. Недоволен был только Хилли Браун. С какого-то момента он начал понимать, что показать фокус, пользуясь инструкцией и приготовленным кем-то набором атрибутов, может каждый. Он хотел создавать свои собственные фокусы и свои собственные атрибуты, но чувствовал, что для этого у него не хватает способностей и сообразительности.
    
О, если бы взрослые подходили к себе с такими же строгими мерками, как десятилетний Хилли Браун!
    
Дело было четвертого июля. Давид вошел в комнату Хилли и увидел, что тот опять занят набором для фокусов. Он разложил перед собой множество различных атрибутов и кое-что еще… кажется, батарейки. Ну конечно же, батарейки. Батарейки из большого папиного приемника, — подумал Давид.
    
— Что ты делаешь, Хилли?
    
Лицо брата потемнело. Он вскочил на ноги и вытолкал Давида из комнаты с такой силой, что малыш упал на ковер. Это было настолько необычно, что Давид заплакал.
    
— Вон! — кричал Хилли. — Не смей подсматривать! В семействе Медичи людей убивали, если они подсматривали за подготовкой фокусника к выступлению!
    
С этими словами Хилли захлопнул дверь перед самым носом Давида. Давид поплакал еще немного, но безрезультатно. Поведение брата было очень странным. Давид спустился вниз, включил телевизор и плакал, пока не уснул прямо на полу гостиной.
    
Интерес Хилли к фокусам проснулся почти тогда же, когда изображение Иисуса Христа заговорило с Бекки Паульсон.
    
Теперь мальчик решил, что займется механическими фокусами. Это интереснее, чем манипулировать платочками, шляпами и шариками.
    
Вскоре он почувствовал, что способен что-то изобретать.
    
И у него появились различные идеи.
    
Методы создания новых фокусов стали ясными, как стекло.
    
Великие фокусы, — думал он, пробуя по-разному комбинировать различные предметы. Но кое-чего ему явно не хватало, и он попросил мать, которая собиралась поехать в большой магазин в Августу, купить ему кое-что из радиодеталей. Он дал ей список и собственные сэкономленные восемь долларов. Мари выполнила его просьбу, немного удивленная таким странным, с ее точки зрения, поручением.
    
Она даже попыталась выяснить у Давида, известно ли ему, чем занят сейчас его старший брат.
    
— Он готовит много новых фокусов, — глядя под ноги, сказал Давид.
    
— И как тебе кажется, они будут хорошими?
    
— Не знаю.
    
Давид вспомнил, как грубо выгнал его из комнаты Хилли, и решил воздержаться от комментариев.
    
Он выглянул в окно и увидел Джастина Харда, распахивающего свое поле на тракторе. Распахивать в середине июля? На мгновение мысли сорокадвухлетнего Джастина Харда стали открытой книгой для четырехлетнего Давида Брауна, и Давид понял, что Джастин собирается вскопать весь сад, разбить его на квадраты и посадить горох. Джастин Хард считал, что сейчас май. Май 1951 года. Джастин Хард сошел с ума.
    
— Не думаю, что эти фокусы будут хороши, — подытожил Давид.
    
На показе новых фокусов присутствовали семь человек: мать и отец Хилли, дедушка по материнской линии, Давид, Барни Аппельгейт (которому, как и Хилли, было десять лет), миссис Креншоу из деревни (приятельница его матери) и сам Хилли.
    
Аудитория разговаривала о чем-то постороннем. Аудитория смеялась и перешептывалась. Аудитория не ждала ничего выдающегося.
    
Погода начала меняться. Небо потемнело, и на нем зловеще сверкало почти скрытое за тучами солнце. Мисс Креншоу с тревогой посматривала вверх, опасаясь града. Этот мальчик на сцене… в черном костюме… готовящийся к выступлению… Миссис Креншоу на мгновение захотелось убить его.
    
Хилли показывал фокусы. Он показывал их лучше, чем в прошлый раз, но зрителей, казалось, это совсем не трогало. Его отец сидел с видом человека готового уйти в любую минуту. Это огорчило Хилли, который больше всего мечтал поразить отца.
    
Чего им нужно? — раздраженно думал он. — Я все делаю прекрасно, даже лучше, чем Гудини, но они не смеются, не поражаются, не восхищаются. Почему? Что же я сделал не так?
    
В центре импровизированной сцены стоял небольшой помост, под которым Хилли спрятал свое изобретение, работающее на батарейках. Это изобретение делало так, что вещи исчезали, а потом опять появлялись.
    
Хилли находил это чрезвычайно интересным. Зрители тоже стали смотреть на него с все усиливающимся вниманием, когда он начал проделывать штучки с исчезновением предметов.
    
— Первый фокус — Исчезновение Помидора! — провозглашал Хилли, показывал зрителям помидор, прятал его в коробочку, предварительно дав всем удостовериться, что коробочка пуста, затем взмахивал рукой, произносил какое-то заклинание вроде «Престо-маджесто!» и потихоньку нажимал на старую велосипедную педаль. Помидор исчезал. Он демонстрировал зрителям коробочку — та было пуста. В этом месте должны были звучать бурные овации.
    
Вежливые хлопки, не более того.
    
Хилли разозлился еще больше. Он успел уловить, что миссис Креншоу думает о том, как бы поскорее улизнуть в дом и не видеть «этих глупостей» с помидором.
    
— Второй фокус — Возвращение Помидора!
    
Вновь взмах рукой, заклинание, осторожное надавливание на педаль — и помидор вновь лежит в коробочке.
    
Более громкие хлопки.
    
Барни Аппельгейт зевнул.
    
Хилли захотелось хорошенько стукнуть его.
    
Вообще-то фокус с помидором он планировал на финал: ему казалось, что представление необходимо эффектно закончить. Он сам считал свое изобретение достаточно значительным (его даже можно было бы предложить Пентагону или еще кому-нибудь, и тогда вся страна узнала бы, кто самый великий фокусник!).
    
За исчезающим помидором последовал радиоприемник, затем табуретка…
    
Вежливые аплодисменты.
    
Ты должен сделать что-то из ряда вон выходящее, — подумал Хилли.
    
Он колебался между исчезновением книги, мотоцикла (для этого мотоцикл нужно было просто поставить на помост), швейной машинки…
    
Нет, не годится. Он должен сделать Грандиозный Финал.
    
— Исчезновение Младшего Брата!
    
— Хилли, извини, но… — начал отец.
    
— Мой последний фокус, — быстро перебил его Хилли. — Должен же фокусник чем-то поразить зрителей!
    
Давид вышел на сцену; на лице его был написан страх смешанный с удовлетворением. Дело в том, что он-то отлично знал, чем закончится финальный фокус.
    
— Я не хочу, — сказал он Хилли.
    
— Ты должен, — сердито отрезал Хилли.
    
— Хилли, я боюсь. Что если я не вернусь назад?
    
— Вернешься, — воскликнул Хилли. — Ведь все остальное вернулось!
    
— Да, но ты не заставлял исчезать ничего, что было бы живым! — сказал Давид, и по его щекам побежали слезы.
    
Глядя на плачущего брата, которого Хилли всегда так любил, юный фокусник почувствовал некоторые угрызения и сомнения. Ты ведь не собираешься делать этого, верно? Ты ведь даже не знаешь, что происходит с теми предметами, которые попадают туда?
    
Потом он взглянул на остальных зрителей, которые откровенно скучали, и раздражение опять поднялось в нем волной. Он перестал замечать, что Давид плачет.
    
— Полезай на помост! — приказал он.
    
Давид, все еще плача, неуклюже забрался на сцену и стал в указанном месте.
    
— И улыбайся, черт тебя побери, — прошипел Хилли.
    
Давид попытался выдавить из себя улыбку. Зрители так ничего странного и не заметили.
    
— А сейчас! — Хилли торжествующе обратился к собравшимся. — Величайший секрет восточной магии! Исчезновение Человека! Смотрите внимательно!
    
Он тихонько нажал педаль. Раздался жалобный возглас Давида:
    
— Хилли, пожалуйста, пожалуйста… я боюсь…
    
Хилли заколебался. И внезапно подумал: Наверное, этому фокусу я научился у призраков!
    
Это было почти перед тем, как он окончательно лишился рассудка.
    
Давид исчез. Хилли выдержал паузу и с торжествующим видом вновь нажал на педаль.
    
Ничего.
    
Давид исчез.
    
Когда охватившее всех оцепенение спало, все поражено уставились на Хилли.
    
Ах, — подумал с восторгом Хилли. — Успех!
    
Но триумф продолжался недолго. Зрители опять явно скучали, и только дедушка смотрел на Хилли.
    
— Хватит шутить, Хилли, — сказал он наконец. — Где Давид?
    
Не знаю, — подумал Хилли, и перед глазами его возник братишка, улыбающийся сквозь слезы.
    
— Он, он здесь, с нами, — вслух сказал Хилли. Он сел на корточки и уткнулся лицом в колени. — Он здесь… Все могут разгадать мои фокусы, но они никому не нравятся… Я ненавижу фокусы…
    
— Хилли… — дедушка всем телом подался к нему. — Что случилось?
    
— Уходите отсюда! — заорал Хилли. — Все! Убирайтесь! Я ненавижу всех вас! НЕНАВИЖУ!
    
И зрители, как по команде, поднялись и, переговариваясь, отправились по своим делам. Дедушка еще некоторое время смотрел на внука но потом решил, что благоразумнее оставить его в таком состоянии одного, чтобы тот успокоился. Лучше пойти поискать, куда же запропастился Давид.
    
Дождавшись, пока все уйдут, Хилли подошел к помосту. Он поставил ногу на педаль и сильно нажал ее.
    
Хмммммммммммммммммммммммммм.
    
Он ждал. Вот сейчас появится Давид, и он скажет ему: Привет, малыш! Вот видишь, ничего не случилось! Он даже щелкнет братишку по носу за трусость…
    
Ничего не произошло.
    
Страх комком встал в горле Хилли. Встал… или был там все время? Все время, — подумал он. Только сейчас страх выполз наружу.
    
— Давид? — прошептал он вновь и нажал посильнее педаль.
    
Хммммммммммммммммммм…
    
Все еще ничего не произошло.
    
Он исчез! Навсегда! Но почему? Ведь все остальные предметы возвращались!
    
— Хилли! Мойте с Давидом руки и идите обедать! — раздался голос его матери.
    
— Сейчас, мама!
    
И подумал: Боже, пожалуйста, пусть он вернется! Верни его! Я виноват, Господи! Я искуплю свою вину. ТОЛЬКО ВЕРНИ ЕГО, ГОСПОДИ!
    
Он вновь нажал на педаль.
    
Хммммммммммммммммммммм.
    
Только ветер в саду шумел листвой деревьев.
    
Две мысли заметались у Хилли в мозгу.
    
Первая: Я никогда не заставлял исчезать ничего, что было бы живым. Даже помидор, сорванный помидор, нельзя считать живым.
    
И вторая: Что если там, где находится Давид, он не может дышать? Что, если он не может ДЫШАТЬ?
    
Он на секунду задумался о том, где же оказываются предметы, когда они исчезают…
    
Внезапно в его мозгу возникла картинка, парализовавшая все его конечности. Он увидел Давида, лежащего на фоне какого-то жуткого, неживого пейзажа. Земля казалась холодной и мокрой. Над Давидом чернело небо, усыпанное звездами, миллионами звезд, сияющих ярче, чем те, которые он видел каждый вечер. Место, где лежал Давид, казалось полностью лишенным воздушного пространства.
    
Давид сжимал рукой горло, пытаясь вдохнуть то, что заменяло воздух в этом страшном месте, удаленном от дома на триллион световых лет, никак не меньше. Лицо его покраснело от напряжения. Пальцы рук и ног коченели. Он…
    
Хилли бросился к своему изобретению. Он вновь и вновь нажимал на педаль и что-то выкрикивал. В таком состоянии и застала его мать. Сквозь шум она сумела разобрать слова:
    
— Вернись, Давид! Вернись, Давид! Вернись!
    
— Боже, что он имеет в виду? — в отчаянии закричала она.
    
Привлеченный шумом отец взял Хилли за плечи и развернул к себе лицом:
    
— Где Давид? Куда он ушел?
    
Но сознание оставило Хилли и уже не вернулось к нему.
    
Пройдет не слишком много времени — и сотня мужчин и женщин, среди которых будут Бобби и Гард, будут вырубать кустарник вдоль дороги в поисках Давида, брата Хилли.
    
Если бы Хилли можно было о чем-нибудь спросить, он сказал бы им, что, по его мнению, они занимаются этим слишком близко от дома.
    
Ведь далекое одновременно может быть и близким.
   
   
    
     
4. БЕНТ И ДЖИНГЛС
    
    
Вечером двадцать четвертого июля, через неделю после исчезновения Давида Брауна, Трупер Бентон Роудс выезжал из Хейвена около восьми часов вечера на полицейской машине. Рядом с ним сидел Питер Габбонс, известный друзьям-офицерам как Джинглс. Сгущались сумерки. Не метафорические сумерки, а вполне реальные. Бент Роудс вел машину, а перед глазами его все стояла только что увиденная картина: множество лежащих вперемешку оторванных рук и ног, хотя от отлично знал, кому они принадлежат.
    
Прекрати думать об этом, — приказал он себе.
    
Хорошо, согласился его мозг, но думать не прекратил.
    
— Попытайся все же связаться по рации с Троей, — попросил Бент напарника.
    
Джинглс нажал на кнопку и попытался вызвать участок, но, кроме легкого потрескивания, ничего не было слышно.
    
Бент вел машину со включенными фарами на скорости семьдесят миль в час. Странно, почему в районе этого чертова Хейвена не работает рация. Впрочем, разве только это странно сегодня вечером?
    
Верно, — согласился с ним его мозг. — И кстати, ты узнал кольцо? Узнал руку, которую оно украшало? А как тебе понравилось это месиво? Не хуже, чем в лавке мясника. Ее рука…
    
Прекрати, я сказал. НЕМЕДЛЕННО!
    
Ладно-ладно. И все же давай на секунду забудем, что ты не хочешь об этом думать. Как тебе понравилась вся эта кровь?
    
Прекрати, пожалуйста, хватит!
    
Сейчас прекращу. Я понимаю, что сойду с ума, если буду все время представлять себе это. Но ее руки, ее ноги… Несколько голов… глаза.
    
— Где же подкрепление? — растерянно спросил Джинглс.
    
— Не знаю.
    
Он тряпкой укрыл эту руку… Это было незачем делать, понимал он, и все же укрыл руку Руфи.
    
Он сделал это, а начальник пожарной службы, кретин Элисо, ухмылялся, глядя на него как будто перед ним аппетитно дымился ужин, а не лежала убитая милая женщина. Все это было безумием.
    
— Что же там произошло? — задумчиво проговорил Бент.
    
— То, что никак не могло произойти. Городской зал взлетел на воздух, как ракета.
    
— Та веришь, что это возможно?
    
— Нет. Но нельзя не верить собственным глазам.
    
— А если даже взлетел… — Бент неотрывно смотрел на дорогу. — Что ты чувствуешь, Джинглс? Что ты почувствовал там? У тебя не было чувства, что там случилось что-то ужасное?
    
— Может быть… — задумчиво протянул Джинглс. — Может быть. Я безусловно что-то почувствовал.
    
— Что же?
    
— Не знаю. — Голос Джинглса задрожал. — Но я так рад, что мы уезжаем оттуда…
    
И Джинглс, весельчак и задира Джинглс, вдруг заплакал.
    
Они ехали по шоссе. Сумерки окутали землю. Наступила ночь. Бент был рад этому обстоятельству. Ему не хотелось смотреть на Джинглса… и не хотелось, чтобы Джинглс смотрел на него.
    
Валяющиеся кругом части человеческих тел… Это было ужасно. Но самым ужасным было видеть руку Руфи с кольцом на среднем пальце, потому что эта рука была настоящей.
    
Оторванные руки, ноги и туловища в первый момент повергли его в шок, пока он не сообразил, что оторванных рук и ног без крови не бывает. Он оглянулся на Джинглса, чтобы поделиться с ним своей догадкой, и увидел, что тот держит в одной руке дымящуюся голову, а в другой — оторванную ногу.
    
— Куклы, — удивленно определил Джинглс. — Чертовы куклы. Откуда они здесь взялись, Бент?
    
Он хотел сказать, что не знает, но передумал и ничего не ответил. И только сейчас, в машине, он вдруг сказал то, что лежало глубоко в памяти и вдруг всплыло на поверхность:
    
— У нее были куклы. У мисс Мак-Косленд. — И подумал: У Руфи. Думаю, мы были достаточно хорошо с ней знакомы, чтобы я мог называть ее Руфь, как называл ее Страшила. Мог. Ее любили все, кто был с ней знаком. Именно поэтому так нелепо выглядит ее смерть…
    
— Да, мне кажется, я тоже слышал об этом, — сказал Джинглс. — Ее хобби, верно? Я слышал об этом, но не помню где.
    
— Верно, хобби. Ее куклы. Я разговаривал как-то о ней со Страшилой…
    
— Со Страшилой? — переспросил Джинглс. — Страшила Дуган был знаком с миссис Мак-Косленд?
    
— Да, и очень близко. Страшила был компаньоном ее мужа, пока тот не умер. Так вот, он сказал мне, что у нее около сотни кукол, а может, две сотни. Они, сказал он, ее хобби, хотя однажды она выставляла их в Августе. Он говорил, что она была страшно горда этой выставкой и считала, что это — самое большое дело, которое ей удалось сделать в жизни. А сделала она, как мне известно, немало. Страшила так хорошо отзывался о ней, что мне кажется… ну, что они были близки.
    
— Куклы… — повторил Джинглс. — А с первого взгляда и не подумаешь. Если бы не отсутствие крови, я бы не…
    
— Но мы с тобой так и не знаем, зачем они были там. И что она там делала.
    
Джинглс со страдальческим видом произнес:
    
— Странно, кому понадобилось ее убивать? Она был такой милой леди!
    
— Тебе не показалось, что это был несчастный случай?
    
— Нет. Взрыв не может произойти без причин. А вокруг все пахло паленым маслом. Заметил?
    
Бент кивнул. Да, он еще никогда не слышал подобного запаха.
    
— Странная, ненормальная история. Странное место. Мне казалось минутами, что я сам схожу с ума. А ты?
    
— Похоже… Эти обрывки…
    
— К черту обрывки! Я имею в виду саму улицу.
    
— Ее куклы, Бент. Что делали там ее куклы?
    
— Не знаю.
    
— У меня есть одна версия: может быть, кто-то ненавидел не только ее, но и ее кукол, поэтому и взорвал их вместе с нею. И не смотри на меня как на кретина. Так бывает иногда.
    
Вместо ответа Бент попросил Джинглса опять попробовать включить рацию. В эфире царил сплошной шум, напомнивший Бенту старую микроволновую печь своей бабушки.
    
Взрыв произошел в 15:05. Башенные часы, как всегда, пробили три, отставая на полминуты, а через пять минут — БА-БАХ!..
    
Внезапно руль в его руках задымился, а фары вспыхнули. От неожиданности Бент чуть не потерял возможность управлять машиной. Автомобиль развернуло, и он оказался поперек дороги.
    
Мотор заглох, и некоторое время они ошарашенно смотрели друг на друга, сжимая в руках автоматы.
    
В воздухе царил запах паленой резины.
    
— Что за чертовщина? — взревел Джинглс, а Бент подумал: Он тоже это почувствовал. Это — часть всего того, что происходит в Хейвене. И он тоже это почувствовал!
    
Ветер усиливался, напряжение нарастало. Странно, — думал Бент, — ничего страшного не происходит. Но ему страшно. Он напуган до смерти.
    
Мимо них на бешеной скорости пронесся старенький грузовичок-«пикап», обдав их облаком пыли. Когда гудение мотора перестало быть слышным, Бенту показалось, что Джинглс сказал:
    
— Я видел этот грузовик в Хейвене, Бент. Он был припаркован перед рестораном.
    
— Что-что?
    
Никакого ответа.
    
Он взглянул на Джинглса. Джинглс с расширенными от изумления глазами на побелевшем лице смотрел на него.
    
Бент вдруг подумал: Микроволновая связь? Телепатия?
    
Оттуда, куда умчался грузовик, на них надвигалось облако пыли.
    
— О Боже! Мне это не нравится! — прошептал Джинглс.
    
Бент шагнул вперед, держа палец на спуске автомата, и тут мир внезапно осветился ярко-зеленым светом.
   
   
    
     
5. РУФЬ МАК-КОСЛЕНД
    
    
Руфи Арлене Меррил Мак-Косленд исполнилось пятьдесят, но она выглядела лет на десять, а в хороший день и на пятнадцать моложе. Каждый в Хейвене сказал бы, что она была самым лучшим констеблем за все время существования города. Наверное потому, что ее муж командовал городской гвардией. А может, просто потому, что Руфь была Руфью. Так или иначе, Хейвену повезло, что она жила там. Она была строга, но справедлива. Она умела держать себя в руках. И она была совершенно бесстрашной.
    
Руфь родилась и выросла в Хейвене; она была правнучкой преподобного мистера Дональда Хартли, которому так не нравилось, что город переименовали. В 1955 году она окончила исторический факультет Мэнского университета, став третьей женщиной, обучавшейся на этом факультете за все время его существования, и сразу же после этого вышла замуж за Ральфа Мак-Косленда, закончившего факультет права. Это был высокий, сильный и по-настоящему хороший человек. Он мечтал командовать городской гвардией, потому что до этого ею командовал его отец. Руфь и Ральф любили друг друга.
    
Она легла в супружескую постель девственницей. Ее немного беспокоило это, но он был нежен, и она не ощутила почти никакого дискомфорта.
    
Они жили в огромном доме в старовикторианском стиле, состоящем из множества огромных комнат, образующих анфилады. Материально их брак был прекрасно обеспечен любящими родителями Руфи и Ральфа, и, казалось, не было никаких проблем для беспокойства.
    
Ральф ходил на службу, а Руфь некоторое время наслаждалась созданием семейного гнездышка, а потом увлеклась общественной деятельностью. Она упорядочила фонды местной библиотеки, активно участвовала в самых разных комитетах и фондах и даже возглавила хейвенское общество защиты животных.
    
Она без страха подходила к любой собаке или кошке, независимо от того, бродячие они или нет. Она не боялась заразиться никакими болезнями, а ее искреннее желание помочь почти всегда располагало к ней животных.
    
И лишь один раз ее укусила собака. Руфь пришла в дом человека по фамилии Моран. Хозяев дома не было. Собака бегала вокруг дома. Она завиляла хвостом, увидев входящую во двор Руфь, но, когда та протянула к собаке руку, внезапно вцепилась в нее зубами и отскочила, нацеливаясь на ногу. Руфь поторопилась покинуть двор Морана, на ходу перевязывая кровоточащую руку носовым платком. А потом…
    
Что бы вы сделали, если бы чья-то собака укусила вас? Пристрелили бы ее? Потребовали бы денежную компенсацию? Руфь поступила иначе. На следующий день она позвонила Морану, представилась, описала ситуацию и предложила ему… сделать добровольное пожертвование в фонд защиты животных. Мистер Моран начал возражать. Мистер Моран кричал. Мистер Моран осыпал Руфь всеми возможными оскорблениями, какие только мог изобрести. Руфь терпеливо выслушала его и спокойно сказала:
    
— Мистер Моран, как вы думаете, если мой адвокат передаст дело в суд, сумеет ли он доказать, что ваша собака кусала меня и раньше?
    
Тишина на противоположном конце линии.
    
— Кусала не менее двух раз?
    
Тишина.
    
— Или трех…
    
— Грязная сука, — с тоской в голосе выругался Моран.
    
— Что ж, — так же спокойно ответила Руфь, — не могу сказать, что беседа с вами доставила мне удовольствие, но все же надеюсь, что вы сделаете правильные выводы и последуете моему совету.
    
Мистер Моран сделал правильные выводы. Спустя неделю Руфь получила от него конверт в адрес фонда защиты животных. Внутри лежала записка и однодолларовая банкнота с большим пятном посредине, природу которого она не смогла определить. Записка гласила: «Этим я подтираю мою задницу, сука!»
    
Руфь взяла банкноту за уголок и отнесла в ванную. Там она окунула доллар в стиральный порошок, включила машину — и через две минуты достала из нее чистую, почти новую купюру. Прогладив ее утюгом, она положила ее в сейф, где лежали все средства фонда, и записала в канцелярскую книгу: «Б.Моран, добровольный взнос: 1 доллар».
    
Единственным, что омрачало ее жизнь, было отсутствие детей. После пяти лет бездетного супружества они с Ральфом обратились к специалистам. Их обследовали и сделали заключение, что они оба совершенно здоровы, посоветовав при этом не оставлять надежду.
    
Но Руфь так и не смогла забеременеть. Может быть, отсутствие детей и объясняло ее страсть к коллекционированию кукол. Может быть, таким образом в ней реализовывались материнские инстинкты, кто знает?
    
Местные дети очень любили, когда она разрешала им приходить и рассматривать коллекцию. Там были всевозможные куклы, и дети нередко уходили от Руфи в слезах, потому что нельзя было не хотеть обладать подобным сокровищем.
    
Девятнадцатого июля изображение Иисуса начало разговаривать с Бекки Паульсон. Девятнадцатого июля куклы Руфи Мак-Косленд в первый раз заговорили с ней.
    
Горожане были приятно удивлены, когда в 1974 году, через два года после смерти Ральфа Мак-Косленда, его вдова выдвинула свою кандидатуру на пост городского констебля. Вторым соискателем был парень по фамилии Мамфри, глупый и беспомощный, вызывавший у всех, кто знал его, скорее жалость, нежели раздражение. В городе он был новичком. Но он надеялся, что его шансы гораздо выше шансов Руфи уже хотя бы потому, что жители города вряд ли рискнут назначить констеблем женщину, пусть даже и с высшим образованием.
    
Именно это они и сделали. Руфь выиграла четыреста семью голосами против девяти. Через три недели Мамфри с женой покинули Хейвен, а Руфь приступила к исполнению своих новых обязанностей. Ей понравилась эта работа. На посту констебля она могла быть полезной своему городу, поддерживая в нем порядок. И добрые ее сограждане, сами от себя не ожидавшие, что в городе появится женщина-констебль, через два года с удивлением отметили, что порядка действительно стало больше, потому что Руфь сумела укротить даже таких отъявленных пьяниц и дебоширов, как Дел Каллам и Джо Паульсон. Иногда ей приходилось прибегать к помощи Страшилы — Батча Дугана, готового на все ради вдовы Ральфа.
    
Да, про нее действительно можно было сказать, что ее сердце бьется в такт ритму города, и поэтому, наверное, она одна из первых почувствовала неладное.
    
Все началось с головной боли и плохих снов.
    
Головная боль пришла с наступлением июля. Иногда она была слабой и почти незаметной, а потом в висках начинало стучать так, будто кто-то без перерыва бьет молотом по наковальне. Ночью четвертого июля ей стало настолько плохо, что она была вынуждена позвонить Кристине Мак-Кин и попросить ее заглянуть утром, чтобы в случае необходимости привести врача.
    
В тот же вечер она засветло легла в постель, но уже стемнело, а она все не могла уснуть. Жаркое лето. Духота. Такого жаркого лета давно не бывало, — вяло думала она.
    
Ей приснился фейерверк.
    
Только он был не красно-бело-оранжевый, он был ядовито-зеленого цвета. Он осветил все небо, и отсветы ложились на стоящие вокруг здания.
    
Оглянувшись по сторонам, она увидела хорошо знакомых ей людей, с которыми прожила всю свою жизнь, — Харди и Креншоу, Браунов и Дюплесси, Андерсонов и Кларендонов, — стоящих глядя в небо. Из их глаз струился зеленый свет, а рты были полуоткрыты, и она увидела, что у всех у них повыпадали зубы.
    
К ней повернулся Джастин Хард, обнажив в приветственной улыбке голые десны, из уголка его рта стекала слюна. Уходите, — подумала вдруг она. — Сейчас же уходите! Иначе вы все умрете!
    
Джастин направился к ней, и она увидела, что его лицо изменяется и становится похожим на лицо Лампкин, ее старой куклы. И все остальные люди начали превращаться в кукол. Мабел Нойес уставилась на нее фарфоровыми голубыми глазами, растянув губы в загадочной улыбке китайской куклы.
    
— Призраки, — прошептала Мабел… И Руфь проснулась.
    
Она лежала с открытыми глазами, а вокруг была темнота. Головная боль наконец-то прошла. В мозгу крутилась одна и та же мысль: Руфь, ты должна уехать отсюда прямо сейчас. Не трать времени на сборы, одевайся и уезжай!
    
Но она не могла сделать этого.
    
Вместо этого она вновь закрыла глаза и через некоторое время уснула.
    
Когда пришло сообщение, что в доме Паульсонов произошел пожар, Руфь примчалась туда на десять минут раньше пожарной команды и размышляла о том, что начальник пожарной команды Аллисон достоин хорошей взбучки.
    
Потом мысли ее перескочили на другой интересующий ее момент. Дело в том, что с некоторых пор ей стали известны вещи, о которых еще неделю назад она не имела права знать. Это знание стало как бы частью ее.
    
И она думала об этом, потому что Хейвен изменялся и перемены не предвещали ничего хорошего.
    
За несколько дней до исчезновения Давида Брауна Руфь поняла, что город отстраняется от нее. Никто не плевал ей вслед, не бил окна в ее доме… но она замечала, что все чаще люди провожают ее взглядом.
    
Они смотрели ей вслед… смотрели и ждали..
    
Чего?
    
Она отлично знала чего: они ждали, когда она начнет «превращаться».
    
Между пожаром в доме Паульсонов и исчезновением Давида Брауна прошла неделя. Именно тогда с Руфью и стали происходить всякие странные вещи.
    
Например почта.
    
Она получала каталоги, проспекты и циркуляры, но к ней не приходили письма. Никаких личных посланий. Так прошло три дня, и наконец она отправилась на почту. Там находилась только Ненси Восс. Руфь объяснила ей, зачем пришла, и вдруг услышала странные щелкающие звуки. Она не имела представления, что (кроме почты для нее) может производить такие звуки. И еще ей не нравилась эта женщина, из-за которой так много слез пролила Бекки Паульсон, и…
    
На улице было жарко, в помещении почты — еще жарче. Руфь обливалась потом.
    
— Я прослежу за твоей корреспонденцией, Руфь, — улыбнулась ей Нэнси Восс, и Руфь заметила, что половины ее зубов во рту нет.
    
Руфь присела к столу, чтобы заполнить бланк перевода, думая при этом: Я схожу с ума. И что это за звуки? Может, они мне мерещатся?
    
Вжик-вжик, вжик-вжик.
    
— Что это за шум? — спросила она, боясь поднять на Нэнси глаза.
    
— Машина, сортирующая корреспонденцию, — ответила та, помолчала и добавила:
    
— Но ведь ты и так знала это, верно, Руфь?
    
— Откуда я могла знать это, если ты ничего мне не сказала? — спросила Руфь, сделав над собой усилие, чтобы не нагрубить Нэнси. Карандаш в ее руке задрожал. Она не получает писем, потому что Нэнси Восс просто выбрасывает их. Это было частью пришедшего к ней знания. Но Руфь умела держать себя в руках и прямо и открыто встретилась с Нэнси взглядом.
    
Можешь жаловаться кому угодно, — говорил взгляд Руфи. — Я не боюсь таких, как ты. Можешь обсуждать меня с кем угодно, но будь готова к тому, что получишь отпор.
    
Нэнси моргнула и отвернулась, что-то пробормотав про большое количество работы. Она еще раз улыбнулась Руфи (УБИРАЙСЯ ИЗ ГОРОДА, СУКА, УБИРАЙСЯ, ПОКА МЫ НЕ ЗАСТАВИЛИ ТЕБЯ УБРАТЬСЯ) и почти вышла, когда Руфь язвительно спросила ее:
    
— Вы так думаете?
    
Нэнси не ответила на вопрос. Она дернула плечом и выскочила из зала.
    
Вжик-вжик-вжик.
    
Позади нее открылась дверь. Руфь обернулась и увидела входящую Бобби Андерсон.
    
— Привет, Бобби, — сказала она.
    
— Привет, Руфь.
    
(уходи отсюда, она права, уходи, пока еще можно, пока тебе еще позволяют уйти, Руфь, большинство из нас уже больны, ты здорова, уходи)
    
— Ты работаешь над новым романом, Бобби? — Руфь едва сумела сдержать дрожь в голосе. Слышать чужие мысли — это нехорошо, это очень плохо. Но еще хуже услышать такое от Бобби Андерсон.
    
(пока тебе еще позволяют уйти) Среди всех людей она была самым добрым существом.
    
Я ничего не слышу, — подумала она и с радостью ухватилась за эту мысль. — Я ошиблась, вот и все.
    
Бобби открыла свой почтовый ящик и достала оттуда почту. Она улыбнулась, и Руфь увидела, что у нее нет одного из передних зубов.
    
— Лучше уезжай, Руфь, — сказала она ласково. — Садись в машину и уезжай. Разве ты не понимаешь?
    
Руфь выпрямилась:
    
— Никогда, — резко ответила она. — Это мой город. И, если ты знаешь, что здесь происходит, можешь сказать остальным, что я так просто не сдамся. У меня есть достаточно влиятельные друзья за пределами Хейвена, которые прислушаются к моим словам, если я обращусь к ним, даже если то, о чем я их попрошу, будет звучать как бред. А вот тебе должно быть стыдно. Ведь это и твой город.
    
Ей показалось, что Бобби на мгновение смутилась. Потом она лучезарно улыбнулась, и в этой мальчишеской озорной улыбке было что-то, что больше всего остального испугало Руфь. У этой женщины, стоящей перед ней, были глаза Бобби, она прочитала ее мысли, и это были мысли Бобби… но в улыбке не было ничего от прежней Бобби.
    
— Как тебе угодно, Руфь, — сказала она. — Ведь ты знаешь: все в Хейвене любят тебя. Я думаю, через недельку-другую… максимум через три… ты прекратишь сопротивляться. Я считаю, что предупредила тебя. Если решишь остаться — что ж, прекрасно. Очень скоро тебе станет… совсем хорошо.
    
Такого жаркого лета в истории Хейвена, пожалуй, еще не бывало. Весь городок погрузился в дремоту.
    
Но Руфь держалась изо всех сил. В этот полдень она тоже не спала. Она думала о Бобби Андерсон и о переменах, происшедших с нею.
    
Частью пришедшего к ней знания было то, что все происходящее в городе началось из-за Бобби.
    
Невероятно, но она отчетливо видела, как Бобби и ее друг (друга Руфь не могла себе представить, но знала, что он есть) работают по двенадцать-четырнадцать часов в день и в Хейвене становится от этого все хуже. Руфи показалось, что друг Бобби не вполне понимает, что он делает.
    
Как они делают, что в Хейвене становится хуже?
    
Она не знала; она даже не была уверена наверняка, что именно они делают. Их действия были кем-то заблокированы, причем не только для Руфи, но и для всех остальных жителей города. В свое время они все узнают.
    
Но это было что-то связанное с раскопками, как смогла понять Руфь. Однажды ей приснилось, что Бобби с другом выкапывают из земли какой-то металлический цилиндр диаметром десять и высотой пять футов. На его корпусе был символ «С», и Руфь, проснувшись, поняла: ей приснилась гигантская батарейка, которую эти двое выкопали из земли; батарейка, которая была больше, чем чей-нибудь сарай.
    
Конечно, Руфь знала, что Бобби и ее друг выкопали в лесу вовсе не батарейку. Но то, как эта штука действует… очень ее напоминало. Бобби открыла какой-то мощный источник энергии и стала его пленницей. Эта же энергия парализовала весь город. И сила ее все увеличивалась.
    
Ты должна бежать, — думала она. — Или остаться в стороне и ни во что не вмешиваться. Они действительно тебя любят, Руфь, но они захвачены циклоном и ничего не могут с собой поделать. Не вмешивайся, иначе они убьют тебя.
    
Но если она не вмешается, ее город разрушится до основания. И она разрушится вместе с ним, потому что уже ощутила на себе действие этой странной энергии.
    
Так что же делать?
    
Пока ничего. Пока нужно научиться не только слышать чужие мысли, но и передавать свои.
    
И она попробовала. В уме, проходя мимо кого-нибудь из знакомых, она начинала декламировать скороговорки, и через некоторое время поняла, что они слышат ее, но пока не очень хорошо, потому что их взгляды выражали по меньшей мере удивление.
    
Она работала, может быть, не слишком успешно, но работала. Хотя понимала, что ее в любой момент могут остановить.
    
В субботу ночью она решила, что подождет до четверга — ровно шестьдесят часов. Если все это будет продолжаться, она вызовет в город взвод полицейских из Дерри, которыми сейчас командует старый друг ее покойного мужа Страшила Дуган, и попросит их проверить, что происходит в лесу возле дома Бобби Андерсон.
    
Может быть, это не самый лучший план, но она его выполнит!
    
И Руфь Мак-Косленд уснула.
    
Ей снилась выкопанная из земли батарейка.
   
   
    
     
6. РУФЬ МАК-КОСЛЕНД. РЕШЕНИЕ ПРИНЯТО
    
    
Исчезновение Давида Брауна полностью изменило планы Руфи. Теперь она никак не могла покинуть город. Потому, что Давид пропал и все они знали это… но они также знали, что Давид все еще здесь, в Хейвене.
    
Перед любым превращением всегда существует промежуток времени, который можно было бы назвать «танцем лжи». Хейвен как раз танцевал сейчас этот танец.
    
Руфь только села посмотреть новости по телевизору, как зазвонил телефон. Но другом конце провода билась в истерике Мэри Браун.
    
— Спокойнее, Мэри, — сказала Руфь, радуясь в душе, что успела поужинать.
    
Теперь ей нескоро удастся поесть. Из бессвязных фраз Мэри она поняла, что сын Браунов попал в какую-то беду и это произошло с ним после того, как Брауны посмотрели какое-то представление, а другой ее сын, Хилли, словно стал эпилептиком…
    
— Позови Брайена, — велела Руфь.
    
— Но ты придешь, правда? — вопила Мэри. — Пожалуйста, Руфь, ради бога, до наступления темноты! Мы еще можем попытаться найти его! Я уверена, что можем…
    
— Конечно я приду. Позови Брайена.
    
Брайен был взволнован, но смог обрисовать ситуацию достаточно связно. Все это звучало безумно, но здесь, в Хейвене, в последние дни вообще творилось сплошное безумие.
    
— Ты лучше поспеши к нам, — попросил он Руфь.
    
Выходя из дому, Руфь на мгновение задержалась и взглянула с ненавистью на главную улицу городка. Черт бы вас побрал, что же вы вытворяете?!
    
Добравшись до дома Браунов, Руфь сразу же принялась за дело. Она собрала на заднем дворе дома Брайена Ива Хиллмена, Джона Голдена и Генри Аппельгейта, отца Барни. К розыскам хотела присоединиться и Мэри, но ее отговорили, потому что она была бы скорее обузой, нежели реальной помощницей. Давида уже, конечно, искали, но весьма хаотично. В основном родители Давида осмотрели окрестности дома и дорогу.
    
Руфь постаралась извлечь из их слов максимум полезной информации, но еще больше ей сказали их мысли.
    
Эти мысли как бы раздвоились: человеческие мысли и мысли чего-то чужого, пришлого. Как будто на городок напало коллективное помешательство. Воистину пришло время «танца лжи».
    
Человеческая часть их мыслей была примерно следующей: Он мог выйти в поле за домом, заблудиться в высокой траве и уснуть. Это более вероятно, чем предположение Мэри, будто он ушел в лес, для этого он должен был перейти дорогу, а Давид был воспитанным ребенком и не мог так поступить. Его нужно звать, кричать еще и еще раз, тогда он проснется и услышит…
    
— Нужно разделить поле на секторы и прочесать вдоль и поперек, — сказала Руфь. — И не просто прогуливаться вокруг, а искать.
    
— А что если мы не найдем его? — в глазах Брайена застыл ужас. — Что если мы не найдем его, Руфь?!
    
Она промолчала, хотя мысленно ответила ему. Если им не удастся обнаружить Давида быстро, она начнет звонить. Сюда пришлют большую поисковую группу с фонарями и собаками и прочешут весь лес. Если Давид не отыщется до утра, она позвонит Орвелу Дэвидсону в управление. Они не откажутся помочь. У них есть бладхаунды, специально натасканные на розыск людей.
    
Но иногда, когда они отыскивают пропавших, люди уже мертвы.
    
А бывает, что им все же не удается никого найти.
    
Они не найдут Давида Брауна, и всем присутствующим это было ясно задолго до начала поисков. С появлением Руфи их мысли слились в одну. Инстинктивно все они знали, что Давид находится в радиусе не более семи миль, что он схватился руками за голову и кричит от боли. Он должен слышать и знать, что они ищут его…
    
Нет, Давид Браун не исчез. Он просто был… не-здесь.
    
Но в городке уже начался «танец лжи», и они никогда не признались бы себе в заведомой тщетности поисковой суеты.
    
Лжи становилось все больше.
    
Эта ложь была весьма серьезной.
    
Все они знали это. Даже Руфь Мак-Косленд.
    
Когда сгустились сумерки, количество участвующих в поисках резко увеличилось. Новость распространялась быстро — даже слишком быстро. Казалось, все население городка собралось на заднем дворе дома Браунов.
    
— Ты думаешь, он в лесу, Руфь? — спросил Кейси Тремейн.
    
— Должен быть там, — устало ответила она. Ее голова вновь разболелась. Давид был (не-здесь) в лесу так же, как и Президент Соединенных Штатов Америки. Точно так же…
    
Сумерки еще не до конца окутали их, и Руфь увидела, что Брайен Браун закрыл руками лицо и отвернулся от остальных. Некоторое время все молчали, потом Руфь сказала:
    
— Нам нужно побольше людей.
    
— Полиция штата, Руфь?
    
Она увидела, что все они смотрят на нее. Все, и эти взгляды были тяжелей каменной глыбы.
    
(нет, Руфь, нет) (никаких чужих людей, мы позаботимся об этом) (нам не нужны чужие до тех пор) (до тех пор, пока мы не сменим старую кожу на новую) (и не «превратимся») (если он в лесу, мы услышим, когда он позовет) (позовет мысленно) (никаких чужих, Руфь, ради твоей собственной жизни) (мы все любим тебя, но никаких чужих) Эти голоса в ее голове слились в могучий хор; она огляделась и увидела только темные силуэты и белые лица, в этот момент мало напоминавшие человеческие. У скольких из вас еще остались зубы? — истерически подумала Руфь Мак-Косленд.
    
Она открыла рот, ожидая, что вместо слов вырвется стон, но голос ее звучал нормально и естественно:
    
— Не думаю, что стоит вызывать полицию прямо сейчас, верно, Кейси?
    
Кейси, слегка удивленный, взглянул на нее:
    
— Думаю, ты права, Руфь.
    
— Отлично. Генри… Джон… и все остальные. Звоните всем, кому можно. Нам нужно не менее пятидесяти человек с факелами хорошо знающих лес. Не хотелось бы, чтобы еще кто-нибудь потерялся.
    
По мере того как ее голос креп, страх улетучивался. Они доброжелательно смотрели на нее, а когда она закончила, бросились обзванивать своих соседей и знакомых.
    
— Руфь?
    
Она оглянулась. Рядом с ней стоял Ив Хиллмен, дедушка пропавшего мальчика. Его седые волосы ворошил ветер. Он выглядел встревоженным и испуганным.
    
— Хилли опять теряет сознание. Его глаза открыты, но… — Он не договорил.
    
— Мне очень жаль, — тихо сказала Руфь.
    
— Я отвезу его в Дерри. Брайен и Мэри, разумеется, останутся здесь.
    
— Почему не положиться на доктора Варвика?
    
— Мне кажется, в Дерри будет лучше, вот и все. — Ив непроницаемо глядел на Руфь. Его глаза, старческие и слезящиеся, были почти бесцветными. Бесцветными, но в них светилась мысль! И Руфь внезапно поняла, что его мысли она не может прочитать совсем! Что бы ни происходило здесь, в Хейвене, Ив, как и друг Бобби, оставался не подвержен никакому воздействию! Он знал о происходящем вокруг, но сам не был частью этого происходящего.
    
Она была счастлива от своего открытия.
    
— Думаю, его лучше увезти из городка, а, Руфи?
    
— Да, — медленно сказала она, думая об этих звучащих в ее голове голосах, шепчущих, что Давид не-здесь, и отгоняя от себя это наваждение. Конечно, он здесь. Разве они не люди? Люди. Люди. Но…
    
— Да, думаю, ты прав.
    
— Ты могла бы поехать с нами, Руфи.
    
Она долго смотрела на него, прежде чем спросила:
    
— Хилли что-нибудь сделал, Ив? Я прочитала его имя в твоей голове — и больше ничего, только это. Оно светится, как неоновая надпись.
    
Он без всякого удивления кивнул, как будто было нормально, что она, Руфь Мак-Косленд, сумела прочитать его мысли.
    
— Может быть. Он сделал то, что сделал. Но сейчас… ну, словом, он жалеет о содеянном. Если так, то это не его вина, Руфи. То, что происходит сейчас в Хейвене… все дело в этом.
    
Скрипнула дверь. Руфь увидела Аппельгейта и еще несколько человек у него за спиной.
    
Ив быстро взглянул на них и вновь обратился к Руфи.
    
— Поехали с нами, Руфь.
    
— И бросить мой город? Не могу.
    
— Ладно. Если Хилли сможет вспомнить…
    
— Свяжись тогда со мной.
    
— Если сумею, — вздохнул Ив. — Они могут помешать мне связаться с тобой.
    
— Да. Я знаю, что могут.
    
— Люди собираются, Руфь, — вмешался Генри Аппельгейт, окидывая старика недружелюбным взглядом. — Много отличных парней.
    
— Хорошо, — бросила Руфь.
    
Мгновение Ив невыразительно смотрел на Аппельгейта, потом отошел. Через час Руфь, отправившая людей на поиски и ожидавшая первых результатов, увидела, как его старая машина отъехала от дома. На переднем сидении едва виднелся крошечный силуэт — Хилли.
    
Удачи вам обоим, — подумала Руфь. Как бы ей хотелось вместе с ними скрыться от этого кошмара!
    
Когда автомобиль исчез за холмом, она увидела человек тридцать мужчин и женщин стоящих по обе стороны дороги. Они стояли неподвижно и только смотрели (с любовью) на нее. Опять ей показалось, что их силуэты изменяются, теряют человеческие очертания; они «превращаются», становятся чем-то таким, для чего она даже не может подобрать название.
    
— Чего остановились? — с излишней строгостью набросилась она на них. — Идите! Постарайтесь найти Давида Брауна!
    
Они не нашли его ни в эту ночь, ни в понедельник. Бобби Андерсон и ее друг тоже принимали участие в поисках; раскопки на ферме старого Гаррика на время приостановились. Друг Бобби, Гарднер, выглядел слабым, больным и истощенным. Руфь удивилась, что с ним произошли такие перемены. Ей даже захотелось отослать его домой, но Гарднер держался, и она не решилась.
    
Руфи за все это время удалось поспать не более двух часов, и сама она не падала с ног только за счет бесчисленных чашек кофе и сигарет. Ей больше не приходило в голову искать помощи на стороне. А если такая мысль и возникала, то она гнала ее, потому что понимала: не пройдет и часа, как Хейвен сменит название на Колдовской Город. Внимание жителей города было приковано к исчезновению Давида, и это воспринималось горожанами как добрый знак.
    
Весь день стояла жара. Ни ветерка, ни капли дождя. Жара одурманивала. Ломило все кости, кровь пульсировала в висках. Но поиски ни на минуту не прекращались. Руфь старалась руководить ими как можно лучше.
    
Силы покинули ее во вторник утром. Что-то накатило на Руфь, стиснуло железной хваткой горло, ноги стали ватными и подкосились, и она, как куль муки, свалилась на землю.
    
Она пыталась позвать на помощь и не смогла.
    
Но они все равно услышали.
    
Приближающиеся шаги. Кто-то (Джад Таркингтон) позвал кого-то другого, (Хэнка Бака) и их мысли сфокусировались на лежащей женщине.
    
(мы все любим тебя, Руфь) Ее коснулись руки, подняли и (мы все любим тебя и поможем тебе «превратиться») аккуратно понесли.
    
(и я тоже люблю тебя… пожалуйста, найди его. Сосредоточься на нем, сосредоточься на Давиде Брауне. Не спорь, не сопротивляйся) (мы все любим тебя, Руфь) Ее несли, и она видела, что стоящие вокруг люди тяжело дышали, как собака в жаркую погоду.
    
Эд Мак-Кин отнес ее домой, а Хейзел Мак-Гриди уложила в постель. Руфь провалилась в глубокий сон. Единственное, что она смогла вспомнить во вторник утром, когда проснулась, это то, что ей снился Давид Браун. Он лежал на черной сырой земле под не менее черным небом, усыпанным звездами. Из его рта стекала струйка крови, глаза мальчика были пусты и неподвижны. Сразу после этого она и проснулась.
    
Руфь позвонила в городской зал. Ей ответила Хейзел. Все дееспособные жители города находятся в лесу, — сказала она. — Но если они не найдут мальчика до завтрашнего утра…
    
Хейзел не закончила.
    
В десять часов утра Руфь присоединилась к поискам. Когда вновь стало темнеть, она попросила Бича Джеригана проводить ее в город. В кузове грузовичка Бича что-то лежало, но она не знала, что именно, да и не хотела знать. Ей хотелось бы остаться в лесу, но она боялась, что силы вновь покинут ее и тогда никто не отнесет ее домой, как вчера. Она заставила себя перекусить и поспала около шести часов.
    
Утром, выпив чашку кофе и съев сэндвич, она мечтательно подумала о стакане молока. Затем, поднявшись в комнату, где стояла коллекция собранных ею кукол, Руфь села за стол и стала задумчиво рассматривать их. Куклы фарфоровыми глазами смотрели на нее.
    
В уме она проговаривала очередную скороговорку.
    
Затем мысль ее вернулась к реальности. Руфь взглянула на часы. Она пришла сюда в восемь тридцать, а сейчас уже четверть двенадцатого. Ее глаза расширились от удивления. Так долго?!
    
И…
    
…и некоторые куклы вдруг задвигались.
    
Немецкий мальчик в летнем костюме оказался почему-то между леди-эфенди и японочкой. За руку он держал индианку в сари. Русский мужик упал на пол, увлекая за собой гаитянца, и оба они лежали с обращенными в потолок лицами, покачивая головками.
    
Кто это двигает куклы? Кто здесь?
    
Она испуганно озиралась по сторонам, а сердце ее, казалось, сейчас выскочит из груди. Кукла-детоубийца Элмер Хани, нахально глядя на нее, улыбался. Говорю тебе, женщина: ты — глупая корова.
    
Никого. Вокруг все тихо.
    
Кто здесь? Кто здесь был? Кто сдвинул…
    
Мы сами сдвинулись с места, милочка.
    
Слабый, тоненький голосок.
    
Она зажала рукой рот. Ее глаза стали совсем круглыми от страха. И вдруг на стене она увидела большие корявые буквы. Чья-то рука с таким нажимом написала их, что несколько осколочков мела валялись на полу:
    
Давид Браун на Альтаире-4. Что? Что? Что это…
    
Это значит, что он оказался слишком далеко, — сказала кукла-француженка, и внезапно из ее глаз брызнули искры зеленого света. Лица всех остальных кукол расплылись в злорадной улыбке. Оказался слишком далеко, слишком далеко, слишком далеко…
    
Нет, я не могу в это поверить! — простонала Руфь.
    
Весь город, Руфь… оказался слишком далеко… слишком далеко… слишком далеко…
    
Нет!
    
Пропал… пропал…
    
Глаза куклы-клоуна из папье-маше тоже внезапно загорелись зеленым светом.
    
Голоса кукол все громче… и одновременно это были голоса города, и Руфь Мак-Косленд знала это.
    
Она подумала, что наступает последняя стадия перед тем, как все окончательно лишатся рассудка… и она в том числе.
    
Нужно что-то делать, Руфь. — Кукла-китаянка говорила голосом Бича Джеригана.
    
Нужно вызвать кого-нибудь, — французский пупсик голосом Хейзел Мак-Гриди.
    
Но они никогда не позволят тебе это сделать, Руфь. — Это сказала кукла-Никсон, подняв правую руку в приветственном жесте. Она говорила голосом Джона Эндерса из начальной школы. — Они могли бы, но это было бы неверно.
    
Они любят тебя, Руфь, но если ты попытаешься сбежать, они убьют тебя. Ты ведь и сама знаешь это, верно? — Кукла-анголец голосом Джастина Харда.
    
Пошли сигнал.
    
Сигнал, Руфь, да, и ты знаешь как…
    
Используй нас, мы покажем тебе как, мы знаем…
    
Она сделала шаг назад, зажав руками уши, как будто могла спастись от этих голосов. Ее губы дрожали. Она была в ужасе. В ее куклах сейчас сконцентрировалось все безумие Хейвена.
    
Сигнал, используй нас, мы можем показать тебе как, мы знаем, и ты ХОЧЕШЬ знать. Городской зал, Руфь, часы на башне…
    
Голоса теперь не просто кричали, они скандировали: Городской зал, Руфь! Да! Да! Городской зал! Городской зал! Да!
    
Хватит! Прекратите! — стонала она. — Хватит! Хватит! Пожалуйста, не надо!..
    
И вновь потеряла сознание.
    
Она пришла в себя поздно вечером. На полу было холодно. За окнами шумел ветер, собиралась гроза. Грозные силы природы готовились обрушиться на Хейвен.
    
Но Хейвен и сам сейчас был источником мощных сил. Просто перемена погоды стала очень важным фактором. Не только у Руфи в этот момент очень болела голова.
    
Почти каждый житель Хейвена, старый или юный, слышал, как за окном свистит ветер, и этот свист врывался в уши, вызывая нестерпимую головную боль.
    
Руфь проспала до часу дня среды. Голова все еще гудела, но две таблетки анальгина помогли унять боль. В пять часов она уже чувствовала себя прекрасно, чего с ней давно не было. Только все мышцы болели от напряжения.
    
Она вышла из дома и пошла по главной улице, внимательно глядя в глаза каждому встречному, как будто все они должны проснуться, подобно Спящей Красавице, очнувшейся от злых чар ведьмы.
    
Руфь направлялась в свой офис в городском зале. Возле школы дети запускали воздушного змея, и их звонкий смех оглашал площадь.
    
Но никто не смеялся, когда она заговорила с небольшой группой людей, среди которых были Брайен и Мэри Браун. Руфь говорила им, что очень сожалеет о своем решении быстро найти мальчика без помощи полиции штата. Она никогда не простит себе этой ошибки. Это было непростительное легкомыслие, — говорила она.
    
Брайен только кивнул; он выглядел изможденным и совсем больным. Мэри дотронулась до ее руки:
    
— Не нужно упрекать себя, — грустно сказала она. — Здесь замешаны другие обстоятельства. Мы все отлично это знаем.
    
Остальные согласно закивали.
    
Я больше не могу слышать их мысли, — внезапно поняла Руфь, и в ее сознании родился вопрос: А раньше могла? В самом деле? Или это были галлюцинации, порожденные пропажей Давида Брауна?
    
Да! Раньше — могла!
    
Ей легче было бы поверить в галлюцинации, но она знала, что это не так. И Руфь поняла кое-что еще: она все еще может делать это. Она все еще слышит их мысли, если сильно захочет. А вот слышат ли они ее?
    
ВЫ ВСЕ ЕЩЕ ЗДЕСЬ? — мысленно крикнула она так громко, как только могла.
    
Мэри Браун отдернула руку, как будто ей причинили сильную боль. Ньют Беррингер глубоко вздохнул. Хейзел Мак-Гриди, стоявшая к ней спиной, оглянулась, как если бы Руфь что-то сказала.
    
Да, они все еще слышат меня.
    
— Хорошо или плохо, но дело сделано, — сказала Руфь. — Пришло время позвонить в полицию штата и сообщить о Давиде. Вы даете мне согласие на этот шаг?
    
При нормальных обстоятельствах она никогда не задала бы им подобного вопроса. Но в Хейвене сейчас творились странные дела.
    
Они смотрели на нее с нескрываемым удивлением.
    
Теперь она ясно слышала их голоса: Нет, Руфь, нет… никаких чужих… мы сами… мы позаботимся… нам не нужны чужие… мы «превращаемся»… тссс… во имя спасения твоей жизни, Руфь… тссс…
    
Порыв ветра распахнул окно в офисе Руфи. Эдли Мак-Кин оглянулся на этот звук… все они оглянулись, потом Эдли загадочно улыбнулся.
    
— Конечно, Руфь, — сказал он. — Если ты считаешь, что это нужно, звони в полицию. Мы полагаемся на твое решение.
    
И все согласились с ним.
    
Погода продолжала портиться и в среду, когда полиция получила сообщение об исчезновении Давида Брауна. Его фотографию показали в программе новостей с просьбой позвонить, если кто видел его в последние дни.
    
В пятницу Руфь Мак-Косленд поняла, что в последние дни произошли необратимые процессы с ней самой. Она чувствовала, что тоже сходит с ума.
    
Она понимала это, но никак не могла предотвратить. Оставалась лишь надежда, что куклы сказали ей правду.
    
Глядя на себя как бы со стороны, она увидела, что держит в руке кухонный нож — тот, которым разделывают рыбу. С ножом в руках она направилась наверх, проведать своих кукол.
    
Комната, где находились куклы, была залита мертвенным зеленым светом. Свет призраков. Так теперь называл их каждый живущий в городе, и это было подходящее название. Не хуже любого другого.
    
Призраки.
    
Пошли сигнал. Это все, что ты можешь сейчас сделать. Они хотят избавиться от тебя, Руфь. Они любят тебя, но они и боятся тебя. Даже сейчас, когда ты все больше начинаешь походить на них, они боятся тебя. Может быть, кто-нибудь услышит сигнал… услышит… увидит… поймет его!..
    
Руфь не решилась работать с куклами в этой комнате. Она боялась зеленого света. Она поочередно перенесла их в рабочий кабинет своего покойного мужа и выставила в ряд; куклы напоминали ей умерших детей, которых после смерти набальзамировали.
    
Она обмотала ноги каждой куклы туалетной бумагой, как бы связывая их в единую цепь. По каналу из туалетной бумаги должна будет поступать генерированная ею энергия. Она не могла бы объяснить, откуда знает, что и как нужно делать… знание, казалось, пришло прямо из воздуха. Из того самого воздуха, в котором Давид Браун (на Альтаире-4) исчез.
    
Она вложила нож в руки крайней куклы, и на кончике ножа вспыхнул зеленый огонек.
    
Я (посылая сигнал) убиваю своих единственных детей.
    
Сигнал. Думай о сигнале, а не о детях.
    
Взяв электрический шнур, она связала всех кукол вместе. Конец шнура она присоединила к батарейке карманного фонарика, который забрала у пятнадцатилетнего сына Бича Джеригана, Хампа, около недели назад, когда все это безумие только начиналось. Из комнаты, где куклы были раньше, она принесла несколько скамеек.
    
Остановившись передохнуть, она взглянула на башенные часы. Те показывали ровно три часа.
    
Руфь прекратила свою работу и прилегла поспать. Она быстро уснула, но сон ее был тяжелым; она ворочалась, вздрагивала и стонала. Даже во сне в ее голове звучали голоса, и среди этих голосов теперь отчетливо выделялись голоса неизвестных ей существ — она даже затруднялась назвать их людьми.
    
Голоса призраков.
    
…В четверг днем Руфь поняла, что перемена погоды ничего не может изменить.
    
Приехала полиция, но они не бросились немедленно на поиски. Они еще раз расспросили Руфь об обстоятельствах исчезновения Давида Брауна, изучили карту местности и похвалили ее за методичность.
    
— Ты внимательна и предусмотрительна, Руфи, — сказал ей Страшила Дуган в этот вечер. — Собственно, как и всегда. Только вот мне кажется, что раньше ты не пила так много бренди.
    
— Батч, прости…
    
— Ну, что ж… Поступай как знаешь.
    
— Да, — сказала она и принужденно улыбнулась. Это было одно из любимых выражений покойного Ральфа.
    
Батч задал ей множество вопросов, кроме того единственного, который должен был бы задать: Руфь, что происходит в Хейвене? Ветер усиливался, и никто из приехавших не почувствовал в атмосфере города ничего странного.
    
Но ветер не развеял тревогу. Большое волшебство продолжало происходить в Хейвене. Оно как бы достигло определенной точки, и теперь стремительно развивалось дальше.
    
В среду ночью и Руфь потеряла два зуба. Один она в четверг обнаружила на подушке, другой же так и не смогла найти. Она подумала, что, возможно, проглотила его.
    
В голове у нее непрерывно шептали голоса кукол, и в пятницу она предприняла последнюю попытку спасти себя.
    
Она наконец решила покинуть город — теперь он уже не был ее. Она думала, что оставаться здесь дольше — слишком дорогой подарок для призраков.
    
Она села в старенький «додж», боясь в душе, что тот не заведется. Они могли испортить машину. Но «додж» завелся.
    
Потом она подумала, что ей, очевидно, не дадут выехать из Хейвена, что они остановят ее, улыбнутся, как вампиры, и она опять услышит это бесконечное мы-все-любим-тебя-Руфь. Но и этого не произошло.
    
Она выехала на главную улицу. На ее лице застыла улыбка. В голове крутилась совсем глупая скороговорка про Карла, Клару и кораллы. Она направилась к зданию городского зала (Руфь пошлет сигнал) (это единственный выход) (и он полетит на Альтаир-4) и старалась держаться изо всех сил.
    
Успокоилась она немного лишь тогда, когда башенные часы скрылись из вида.
    
Вновь и вновь глядя в зеркало заднего обзора, она ждала погони.
    
Ведь они слишком любят ее, чтобы позволить ей уехать.
    
Но дорога была пуста. За ней никто не ехал.
    
Руфь выехала на трассу Хейвен — Альбион и замедлила скорость до пятидесяти миль в час.
    
Она приближалась к границе города.
    
Не могу вернуться назад. Не могу.
    
Ее нога сильнее надавила на педаль акселератора.
    
Внезапно она забеспокоилась: все голоса куда-то исчезли. Если ей удастся миновать черту и выехать из города…
    
На дороге появился указатель:
    
     
А Л Ь Б И О Н
    
    
Она нажала на газ, затем передумала и притормозила. Выйдя из машины, она расслабленно потянулась. Тихо. Даже ветер утих. Воздух опять застыл на месте. За машиной висел столб пыли.
    
Руфь села на подножку, думая, что же заставило ее остановиться.
    
Думая. Почти зная. Начиная («превращаться»?) понимать. Или догадываться.
    
Барьер? Это то, о чем ты думаешь? Они приготовили барьер? Руфь, это просто нелепо!
    
Внезапно на горизонте появилась машина. Она мчалась ей навстречу. За рулем сидела Нэнси Восс. На переднем бампере Руфь увидела табличку:
    
     
ПОЧТОВАЯ СЛУЖБА.
    
    
Нэнси Восс не смотрела на Руфь. Она ехала в направлении Августы.
    
Видишь? И ее ничто не остановило, — подумала Руфь.
    
Нет, — тут же прозвучало в ее голове. — Ее — нет, Руфь. Только тебя. Остановят тебя, да еще друга Бобби Андерсон, ну и, возможно, еще одного-двух человек. Давай, поезжай, если не веришь. Мы все любим тебя, и нам будет противно видеть то, что произойдет с тобой… но мы не сможем это предотвратить.
    
Руфь подошла к кромке шоссе Хейвен — Альбион. Позади нее на раскаленном асфальте тянулась ее собственная длинная тень. Над головой стояло жаркое июльское солнце. Внезапно она услышала шум мотора из лесу. Усадьба Бобби, — поняла она. Опять копают. И она вдруг почувствовала, что они очень близко подобрались к… ну, к чему-то важному. Это наполнило ее сердце тревогой.
    
Она приблизилась к придорожному столбу… миновала его… и в ней возродилась надежда. Она теперь была не в Хейвене. Она была в Альбионе. Сейчас она побежит к ближайшему дому, спросит, где телефон, наберет номер… Она…
    
…замедляла шаг.
    
Идти стало труднее. Горячий воздух будто хватал за руки, не пуская ее вперед. Руфь, тряхнув головой, не прекращала идти. Ноги будто увязали в грязи. Мышцы болели от напряжения. В душе поднималась паника. Она приближалась к невидимому эластичному барьеру, а он отталкивал ее назад.
    
Руфь боролась, но ноги ее, казалось, не сдвигались с места. Из глаз лились слезы. Она попыталась передвигаться ползком, но тут какая-то сила оторвала ее от земли, отнесла к автомобилю и швырнула у подножки.
    
Она просидела на земле не менее получаса, ожидая, пока перестанут болеть колени. Мимо нее в обоих направлениях проносились машины. Подъехал Эшли Рувелл и остановился возле нее. Он выглянул из окна:
    
— Привет, миссис Мак-Косленд! — Он улыбнулся рыбьими губами. На лице его не было удивления; все зубы из его рта давно выпали.
    
Она сидела, а он все звал ее:
    
— Идите сюда! Мы вас любим, миссис Мак-Косленд!..
    
Она посидела еще какое-то время, потом медленно уселась за руль и повернула машину к городу. На лице ее теперь не было ничего, кроме безнадежной обреченности…