1 2 3 4 5 
Немой   утвердительно кивнул; он подошел к кольчуге, которая вместе со щитом и шлемом   короля-рыцаря висела на столбе, подпиравшем крышу шатра, и с такой ловкостью и   сноровкой взял ее в руки, что сразу показал свое безукоризненное знание   обязанностей оруженосца.      

— Ты   понятлив и, несомненно, будешь полезным слугой… Ты будешь находиться в моих   покоях и при моей особе, — сказал король, — это докажет, как высоко я   ценю дар царственного султана. Так как у тебя нет языка, то ты не сможешь   ничего разболтать и каким-нибудь неудачным ответом не будешь вынуждать меня к   опрометчивым поступкам.      

Нубиец   снова простерся ниц, коснувшись лбом земли, затем встал и занял место в   нескольких шагах от нового хозяина, как бы ожидая его распоряжений.      

— О   нет, приступай сразу же к своим обязанностям, — сказал Ричард.      

— Я   вижу ржавчину на этом щите; а когда я буду потрясать им перед лицом Саладина,   он должен быть блестящим и ничем не запятнанным, как честь султана и моя.      

Снаружи   раздался звук рога, и вскоре в шатер вошел сэр Генри Невил с пачкой донесений в   руках.      

— Из   Англии, милорд, — сказал он, подавая ее королю.      

— Из   Англии, из нашей Англии! — повторил Ричард взволнованно-грустным   тоном. — Увы! Они не представляют себе, как тяжко одолевали их повелителя   горести и недуг, сколько неприятностей причинили ему робкие друзья и дерзкие   враги! — Затем, распечатав донесение, он поспешно добавил: — Ба! нам пишут   не из мирной страны… В ней тоже идут раздоры. Невил, уходи: я должен один на   свободе ознакомиться с этими известиями.      

Невил вышел,   и Ричард вскоре погрузился в чтение печальных новостей, о которых ему сообщали   из Англии; он узнал о заговорах, раздиравших на части его родовые владения, о   распре между его братьями Джоном и Джеффри, о несогласиях между ними обоими и   верховным судьей Лонгчампом, епископом Элийским, о притеснениях феодалов и   крестьянских восстаниях, которые повлекли за собой повсеместные неурядицы, а   кое-где и кровавые столкновения. Подробности о событиях, унизительных для его   гордости и умалявших его авторитет, сопровождались настоятельными указаниями   самых мудрых и преданных советников на необходимость немедленного возвращения в   Англию, ибо только его присутствие может дать надежду на спасение страны от   всех ужасов междоусобицы, которой Франция и Шотландия не преминут   воспользоваться. Объятый мучительным беспокойством, Ричард читал и вновь   перечитывал зловещие послания, сравнивая известия, содержавшиеся в некоторых из   них, с теми же фактами, изложенными в других несколько иначе. Вскоре он   совершенно перестал замечать, что происходит вокруг него, хотя сидел, чтобы   было прохладнее, у самого входа в шатер, у отдернутого полога, так что мог   видеть стражу и других людей, находившихся снаружи, и был хорошо виден им.      

Несколько   дальше от входа, почти спиной к королю сидел нубийский раб, занятый работой,   которую ему поручил новый хозяин. Он кончил приводить в порядок и чистить   кольчугу и бригантину и теперь усердно трудился над павезой огромного размера,   обитой стальными пластинками; Ричард часто пользовался ею при рекогносцировке   уязвимых мест какого-нибудь укрепления или при его штурме, так как она защищала   от метательного оружия лучше, чем узкий треугольный щит, применяемый в конном   бою. На павезе не было ни королевских львов Англии, ни каких-либо других   эмблем, которые могли привлечь внимание защитников стен, когда Ричард   приближался к ним под ее прикрытием; поэтому все старание оружейника было   направлено к тому, чтобы поверхность щита заблестела как зеркало, и это ему как   будто вполне удалось. Рядом с нубийцем лежал, снаружи почти незаметный, большой   пес; благородное животное, его товарищ по рабству, словно испуганное переходом   к новому хозяину-королю, свернулось клубком у самых ног немого, опустив уши,   уткнувшись мордой в землю и поджав под себя лапы и хвост.      

В то   время как монарх и его новый слуга занимались своими делами, еще одно   действующее лицо крадучись выступило на сцену и замешалось в толпу английских   воинов, десятка два которых несли стражу перед шатром; из опасения нарушить   необычно задумчивое настроение своего повелителя, погруженного в работу, они   вели себя, вопреки обыкновению, очень тихо. Впрочем, они были не более   бдительны, чем всегда. Некоторые играли в камешки на деньги, другие шепотом   разговаривали о предстоящей битве, а кое-кто улегся спать, завернувшись в свой   зеленый плащ.      

Среди   беспечной охраны скользила тщедушная фигура невысокого старого турка в бедной   одежде марабута, или дервиша-пустынника, одного из тех фанатиков, которые   иногда отваживались заходить в лагерь крестоносцев, хотя их там постоянно   встречали оскорблениями, а часто и пинками. Сластолюбие вождей крестоносцев и   их привычка потакать своим беспутным прихотям вели к тому, что в их шатрах   собиралась пестрая толпа музыкантов, куртизанок, евреев-торговцев, коптов,   турок и всякого восточного сброда. Таким образом, никого не удивлял и не   тревожил в лагере крестоносцев вид халата и чалмы, хотя их изгнание из святой   земли было провозглашено целью похода. Когда, однако, щуплый человечек,   описанный нами выше, приблизился настолько, что стража преградила ему путь, он   сорвал с головы выцветшую зеленую чалму, и все увидели его бороду и брови,   выстриженные как у заправского шута, и безумное выражение его странного,   изборожденного морщинами лица и маленьких черных глаз, сверкавших, как гагат.      

— Танцуй,   марабут! — кричали воины, знавшие повадки этих странствующих   фанатиков. — Танцуй, не то мы примемся хлестать тебя тетивами, пока ты не   завертишься так, как никогда не вертелся запущенный школьниками волчок.      

Так   галдели нерадивые стражи, придя в восторг от того, что им есть кого помучить,   подобно ребенку, поймавшему бабочку, или школьнику, отыскавшему птичье гнездо.      

Марабут,   словно обрадованный приказаниями воинов, подпрыгнул и с необычайной легкостью   завертелся перед ними; тонкая, изможденная фигура, весь тщедушный вид делали   его похожим на сухой лист, который крутится и вертится по воле зимнего ветра.   На плешивой и бритой голове мусульманина встала дыбом единственная прядь волос,   словно схваченная незримой рукой какого-то духа; и действительно, нужна была,   казалось, сверхъестественная помощь для исполнения этой дикой,   головокружительной пляски, при которой ноги танцующего едва касались земли.   Крутясь в причудливой пантомиме, он кидался то туда, то сюда, перелетал с места   на место, но все время приближался, хоть и едва заметно, ко входу в королевский   шатер. Таким образом, когда, сделав несколько еще более высоких, чем раньше,   прыжков, старик наконец упал обессиленный на землю, он находился уже почти в   тридцати ярдах от короля.      

— Дайте   ему воды, — сказал один из воинов, — они всегда испытывают жажду   после такой карусели.      

— Воды,   говоришь ты, Долговязый Аллен? — воскликнул другой лучник, подчеркивая   свое пренебрежительное отношение к презренной жидкости. — Неужто тебе   самому понравилось бы это питье после такой мавританской пляски?      

— Черта   лысого, получит он от нас хоть каплю воды, — вставил третий. — Мы   сделаем из быстроногого старого язычника доброго христианина и научим его пить   кипрское вино.      

— Да,   да, — сказал четвертый, — а если он будет артачиться, притащи рог   Дика Хантера, из которого он поит слабительным свою кобылу.      

Вокруг   распростертого в изнеможении дервиша мгновенно собралась толпа; какой-то   высокий воин посадил хилого старика, а другой поднес ему большую флягу вина. Не   в силах вымолвить ни слова, марабут покачал головой и оттолкнул рукой напиток,   запрещенный пророком. Но его мучители не утихомирились.      

— Рог,   рог! — воскликнул один из них. — Между арабом и арабской лошадью   разница невелика, и обращаться с ними надо одинаково.      

— Клянусь   святым Георгием, он захлебнется! — сказал Долговязый Аллен. — К тому   же грех тратить на языческого пса столько вина, сколько хватило бы доброму   христианину на тройную порцию перед сном.      

— Ты   не знаешь турок и язычников, Долговязый Аллен, — возразил Генри   Вудстол. — Уверяю тебя, дружище, что эта фляга кипрского заставит его   мозги вертеться в сторону, как раз противоположную той, в какую они крутились   во время танца, и, таким образом, поставит их на место… Захлебнется? Он так же   захлебнется этим вином, как черная сука Бена подавится фунтом масла.      

— Не   жадничай, — сказал Томалин Блеклис, — не стыдно ли тебе жалеть о том,   что бедному язычнику достанется на земле глоток питья, коль скоро ты знаешь,   что он целую вечность не получит ни капли, чтобы охладить кончик своего языка?      

— Это,   пожалуй, — сказал Долговязый Аллен, — суровое наказание только за то,   что он турок, каким был его отец! Кабы он был христианином, принявшим   мусульманскую веру, тогда я согласился бы с вами, что самое жаркое пекло было   бы для него подходящей зимней квартирой.      

— Помолчи,   Долговязый Аллен, — посоветовал Генри Вудстол, — право, у тебя   слишком длинный язык; попомни мои слова, достанется тебе из-за него от отца   Франциска, как уже однажды досталось за черноглазую сирийскую девку… Но вот и   рог. Пошевеливайся, дружище, ну-ка разожми ему зубы рукоятью кинжала.      

— Стойте,   стойте… он согласен, — сказал Томалин. — Смотрите, смотрите, он   знаками просит дать ему кубок… Не теснитесь вокруг него, ребята. Оор sey es,   как говорят голландцы — идет как по маслу! Нет, стоит им только начать, как они   становятся заправскими пьянчугами. Ваш турок дует вовсю и не поперхнется.      

В самом   деле, дервиш, то ли настоящий, то ли мнимый, единым духом осушил — или сделал   вид, что осушил — большую флягу; когда она опустела, он отнял ее от губ и с   глубоким вздохом лишь пробормотал: «Аллах керим», что означает «бог милостив».   Громкий смех воинов, наблюдавших за этим обильным возлиянием, привлек внимание   короля, и тот, погрозив пальцем, сердито сказал:      

— Эй   вы, бездельники, что за неуважение, что за беспорядок?      

Все   сразу же притихли, так как хорошо знали нрав Ричарда, который подчас допускал   панибратство со стороны своих воинов, а временами, правда, не часто, требовал   величайшего уважения. Они поспешили отойти на почтительное расстояние от короля   и попытались оттащить и марабута, но тот, видимо, еще не пришел в себя от   усталости либо совершенно захмелел от только что выпитого крепкого вина и не   давал сдвинуть себя с места, сопротивляясь и издавая жалобные стоны.      

— Оставьте   его в покое, дурачье, — прошептал Долговязый Аллен товарищам. —   Клянусь святым Христофором, вы выведете из себя нашего Дикона, и он того и   гляди всадит кинжал кому-нибудь из нас в башку. Не трогайте старика: не пройдет   минуты, и он будет спать как сурок.      

В это   мгновение король снова бросил на стражу недовольный взгляд, и все поспешно   удалились, а дервиш, который, казалось, был не в силах шевельнуть ни одним   суставом, остался лежать на земле. Через несколько секунд опять воцарилась   тишина, нарушенная было неожиданным появлением марабута.      

 Глава XXI      

       

… И Убийство,      

Разбужено далеким стражем, волком,      

Чей вой ему служил сигналом, к цели      

Бесшумно, как Тарквиний одержимый,      

Как призрак двинулось.      

«Макбет».      

       

Прошло   четверть часа после описанного события, и в течение этого времени ничто не   нарушало тишины перед королевским шатром. Ричард сидел у входа, читая и   предаваясь размышлениям; позади, спиной ко входу, нубийский раб продолжал   начищать до блеска громадную павезу; впереди, на расстоянии сотни шагов, воины,   несшие стражу, стояли, сидели или лежали на траве в молчании, предаваясь своим   развлечениям, а на лужайке между ними и шатром лежало едва различимое под кучей   лохмотьев бесчувственное тело марабута.      

Однако   блестящая поверхность только что прекрасно отполированного щита служила теперь   нубийцу зеркалом, в котором он, к своему беспокойству и удивлению, вдруг   увидел, что марабут слегка приподнял голову, словно осматриваясь вокруг себя;   его движения были точно рассчитаны, что совершенно не вязалось с состоянием   опьянения. Тотчас же он опустил голову, видимо, убедившись, что никто за ним не   наблюдает, и стал будто бы случайно, стараясь ничем не выдать преднамеренности   своих усилий, подползать все ближе и ближе к королю; время от времени он,   однако, останавливался и застывал на месте, подобно пауку, который, направляясь   к своей жертве, вдруг безжизненно замирает, когда ему кажется, что кто-то   следит за ним. Такой способ передвижения заставил эфиопа насторожиться, и он,   со своей стороны, украдкой приготовился вмешаться, как только в его   вмешательстве возникнет необходимость.      

Тем   временем марабут почти незаметно скользил, как змея, или, вернее, как улитка,   пока не очутился в десяти ярдах от Ричарда; тут он вскочил на ноги, прыгнул   вперед, подобно тигру, и, молниеносно очутившись позади короля, замахнулся   кинжалом, который прежде был спрятан у него в рукаве. Будь здесь вся армия   доблестного монарха, она не могла бы спасти его. Но движения нубийца были   рассчитаны столь же точно, как и движения фанатика, и, прежде чем тот успел   нанести удар, раб схватил его занесенную руку. Хариджит — вот кем был мнимый   марабут, — перенеся свою исступленную ярость на того, кто неожиданно стал   между ним и его жертвой, нанес нубийцу удар кинжалом, лишь слегка оцарапавший   ему руку, между тем как гораздо более сильный, чем он, эфиоп без труда повалил   его на землю. Только теперь поняв, что произошло, Ричард встал и, выразив на   лице не больше удивления, гнева или интереса, чем обычный человек проявил бы,   смахнув и раздавив залетевшую осу, схватил табурет, с которого поднялся, и   воскликнув лишь: «А, собака!» — размозжил череп убийцы; произнеся дважды,   сначала громко, а затем прерывающимся голосом «Аллах акбар!» («бог побеждает»),   тот испустил дух у ног короля.      

— Вы   бдительные стражи, — презрительно упрекнул Ричард лучников, когда они,   привлеченные поднявшейся суматохой, в ужасе и тревоге ворвались в шатер. —   Вы зоркие часовые, коль скоро предоставляете мне своими руками выполнять работу   палача. Замолчите все, прекратите этот бессмысленный крик! Вы что, никогда   раньше не видели мертвого турка?.. Ну-ка, оттащите эту падаль за пределы лагеря,   отрубите голову и насадите на копье; не забудьте только повернуть ее лицом к   Мекке, чтобы старому псу было легче рассказать гнусному лжепророку, по чьему   внушению он явился сюда, как он выполнил его поручение… А ты, мой молчаливый   темнокожий друг… — добавил он, поворачиваясь к эфиопу. — Но что это? Ты   ранен, и притом, готов поручиться, отравленным оружием, ибо такая хилая скотина   вряд ли могла надеяться пробить ударом кинжала шкуру льва… Пусть кто-нибудь   высосет яд из его раны — он для губ безвреден, хотя и смертелен, если смешается   с кровью.      

Воины в   замешательстве нерешительно переглядывались; необычная опасность заставила   колебаться самых бесстрашных.      

— Ну,   что же, бездельники, — продолжал король, — чего вы медлите? У вас   слишком нежные губы или вы боитесь смерти?      

— Мы   не боимся умереть как мужчины, — сказал Долговязый Аллен, на которого был   обращен взгляд короля, — но мне неохота подыхать, как отравленной крысе,   ради черного раба, которого продают и покупают на базаре, словно быка в   Мартынов день.      

— Его   величество говорит нам, чтобы мы высосали яд, — пробормотал другой   воин, — как будто предлагает поесть крыжовника!      

— Ну,   нет, — сказал Ричард, — я никогда не приказываю сделать то, что не   стал бы делать сам.      

И без   дальнейших церемоний, несмотря на уговоры всех окружающих и почтительный   протест самого нубийца, английский король прижался губами к ране черного раба,   смеясь над общими увещеваниями и преодолев все попытки сопротивления. Он   прекратил свое необычайное занятие лишь тогда, когда нубиец отпрянул от него,   набросил на руку шарф и жестами хотя и почтительными, но выражавшими   непреклонность, показал свою твердую решимость не допустить, чтобы король вновь   приступил к столь унизительному делу. Тут вмешался Долговязый Аллен и заявил,   что его губы, язык и зубы к услугам негра (как он называл эфиопа), если это   необходимо для того, чтобы король не продолжал такого лечения; он добавил, что   готов скорее съесть раба со всеми потрохами, лишь бы губы короля Ричарда больше   к нему не прикасались.      

В это   время вошел в сопровождении других придворных Невил и также принялся   уговаривать короля.      

— Ну,   ну, нечего без толку после драки махать кулаками или кричать об опасности,   которая миновала, — сказал король. — Рана пустяковая, так как кровь   почти не проступила… Разозленная кошка оцарапала бы глубже; а что до меня, то   предосторожности ради я приму драхму орвиетского терьяка, хотя в этом и нет   необходимости.      

Так   говорил Ричард, немного стыдясь того, что снизошел до оказания услуги рабу,   хотя это и было естественным проявлением человеколюбия и благодарности. Но   когда Невил снова принялся распространяться об опасности, которой король   подверг свою священную особу, тот приказал ему замолчать:      

— Умолкни,   прошу тебя, довольно… Я поступил так лишь для того, чтобы показать этим   невежественным, полным предрассудков бездельникам, как они должны помогать друг   другу, если подлые негодяи применят против нас сарбаканы с отравленными   стрелами. — Затем Ричард добавил:      

— Отведи   этого нубийца к себе, Невил. Я передумал относительно него. Пусть о нем как   следует заботятся, но слушай, что я скажу тебе на ухо: следи, чтобы он не   удрал… Он не тот, за кого себя выдает. Предоставь ему полную свободу, но не   выпускай из лагеря… А вы, охотники до говядины и выпивки, вы, английские   мастифы, возвращайтесь на свои посты и смотрите, впредь будьте осторожнее. Не   думайте, что вы у себя на родине, где игра ведется честно и люди разговаривают   с вами, перед тем как нанести удар, и пожимают руку, прежде чем перерезать   горло. У нас в Англии опасность разгуливает открыто с обнаженным мечом и   бросает вызов врагу, на которого собирается напасть; но здесь на бой вызывают,   бросая не стальную рукавицу, а шелковую перчатку, здесь вам перерезают горло   голубиным пером, закалывают вас булавкой от брошки или душат кружевом с   дамского корсажа. Ступайте и держите ухо востро, а язык за зубами; меньше пейте   и зорко смотрите по сторонам. А не то я посажу ваши огромные желудки на такой   скромный паек, от которого взвыл бы и терпеливый шотландец.      

Пристыженные   и огорченные воины разошлись по своим местам, а Невил стал упрекать своего   повелителя за то, что он слишком легко отнесся к их нерадивости при исполнении   обязанностей, вместо того чтобы примерно наказать за тяжкий проступок, который   дал возможность столь подозрительному человеку, как марабут, очутиться на   расстоянии длины кинжала от короля. Но Ричард прервал его:      

— Не   говори об этом, Невил… Неужели ты считаешь, что за ничтожную опасность, которой   я подвергался, меня следовало наказать более сурово, чем за утрату английского   знамени? Оно было украдено вором или отдано в чужие руки предателем, и никто не   поплатился за это жизнью… Мой темнокожий друг, по утверждению достославного   султана, ты хороший разгадчик тайн… Я дам тебе столько золота, сколько ты сам   весишь, если ты, заручившись помощником еще более черным, чем ты сам, или любым   другим способом сумеешь указать мне вора, нанесшего этот урон моей чести. Что   скажешь, а?      

Немой,   казалось, хотел что-то сказать, но издал лишь невнятный звук, свойственный этим   обездоленным созданиям, затем скрестил руки, взглянул на короля понимающим   взглядом и утвердительно кивнул головой.      

— Как! —   воскликнул Ричард в радостном нетерпении. — Ты берешься раскрыть это дело?      

Нубиец   повторил тот же знак.      

— Но   как мы поймем друг друга? — спросил король. — Ты умеешь писать, мой   друг?      

Раб   опять утвердительно кивнул.      

— Дай   ему принадлежности для письма, — сказал король. — В шатре моего отца   они были всегда под рукой, не то что в моем… Но где-нибудь они должны быть,   если только чернила не высохли в этом палящем климате. Ну, Невил, этот человек   — настоящее сокровище, черный алмаз.      

— С   вашего позволения, милорд, — ответил Невил, — если мне будет   разрешено высказать свое скромное мнение, вам подсунули фальшивый камень. Этот   человек, наверно, колдун, а колдуны имеют дело с дьяволом, который всегда рад   посеять плевелы среди пшеницы и вызвать раздоры между нашими вождями и…      

— Замолчи,   Невил, — перебил Ричард. — Кликай свою северную гончую, когда она уже   висит на ляжках оленя, надеясь ее отозвать, но не пытайся удержать   Плантагенета, когда в нем зародилась надежда восстановить свою честь.      

Пока шел   этот разговор, раб что-то писал, обнаружив в этом немалую сноровку. Теперь он   встал и, прижав сочиненное им послание ко лбу, простерся, как обычно, ниц,   прежде чем вручить его королю. Оно было написано по-французски, хотя до тех пор   Ричард в разговоре с нубийцем пользовался лингва-франка:      

«Ричарду,   всех побеждающему и непобедимому королю Англии, от ничтожнейшего его раба.   Тайны — запертые небесные ларцы, но мудрость может придумать средство, как   открыть замок. Если твой раб будет стоять там, где перед ним один за другим   пройдут вожди крестоносного воинства, и если виновник оскорбления, из-за   которого сокрушается мой повелитель, окажется в их числе, то можешь не   сомневаться, что он будет уличен в своем преступлении, хотя бы он прятался под   семью покрывалами».      

— Клянусь   святым Георгием! — воскликнул Ричард. — Ты заговорил в самую пору. Ты   знаешь, Невил, все государи единодушно решили загладить оскорбление, нанесенное   Англии кражей ее знамени, а потому завтра во время смотра войск вожди   крестоносцев пройдут мимо нашего нового стяга, развевающегося на холме святого   Георгия, и воздадут ему положенные почести. Поверь мне, тайный предатель не   осмелится отсутствовать при этом торжественном искуплении вины, дабы не   возбудить подозрения самим своим отсутствием. Там-то мы и поставим нашего   черного мужа совета, и если с помощью его магии ему удастся обнаружить негодяя,   то ничто не удержит меня от расправы с этим человеком.      

— Милорд, —   сказал Невил с прямотой английского барона, — остерегитесь затевать такое   дело. Сейчас среди участников нашего священного союза, вопреки ожиданиям,   восстановилось согласие. Неужели вы на основании подозрений, внушенных вам   негром-рабом, решитесь разбередить так недавно затянувшиеся раны, неужели   торжественной церемонией, задуманной для восстановления вашей поруганной чести   и согласия среди погрязших в раздорах государей, вы воспользуетесь для того,   чтобы дать повод к новым обидам или к разжиганию старых ссор? Вряд ли будет   преувеличением, если я скажу, что это противоречило бы вашим словам,   произнесенным на Совете крестоносцев.      

— Невил, —   строго прервал король, — твое усердие делает тебя самонадеянным и   невежливым. Я никогда не обещал воздержаться от любых сулящих успех средств к   отысканию наглого посягателя на мою честь. Скорей я отрекся бы от королевской   власти, отказался от жизни, нежели поступил бы так. Все мои обязательства я   взял на себя под этим непременным условием; лишь в том случае, если бы   австрийский герцог выступил вперед и мужественно признал свою вину, я   постарался бы ради блага христианства простить его.      

— Однако, —   с тревогой настаивал барон, — откуда у вас уверенность, что этот лукавый   раб Саладина не обманет ваше величество?      

— Молчи,   Невил, — сказал король. — Ты считаешь себя очень мудрым, но ты   глупец. Вспомни мои приказания относительно этого человека… В нем скрыто нечто,   чего твой уэстморлендский ум не в состоянии понять. А ты, темный и молчаливый,   готовься к выполнению своего обещания, и даю тебе слово короля, ты сам сможешь   назначить себе награду… Но что это, он опять пишет!      

И   действительно, немой что-то написал и с той же церемонией, как и прежде, вручил   королю узкую полоску бумаги, содержавшую следующие слова: «Воля короля — закон   для его раба, но ему не пристало требовать воздаяния за выполнение своего долга   чести».      

— Воздаяние   идолг чести! — сказал король, подчеркивая слова. Он прервал чтение и   обратился к Невилу по-английски: — Жителям Востока пойдет на пользу общение с   крестоносцами, они начинают усваивать рыцарский язык! Посмотри, Невил, какой   смущенный вид у этого юноши… Если бы не цвет его кожи, он, наверно, покраснел   бы. Я не удивился бы тому, что он понял мои слова… Все они удивительно легко   научаются чужому языку.      

— Жалкий   раб не выносит взгляда вашего величества, — сказал Невил,      

— в   этом все дело.      

— Пусть   так, — продолжал король, постукивая пальцем по бумаге, но в этом дерзком   послании дальше говорится, что наш верный немой раб привез письмо от Саладина   для леди Эдит Плантагенет и умоляет о предоставлении ему возможности передать   его. Что ты думаешь о столь скромной просьбе, Невил?      

— Я   затрудняюсь сказать, может ли такая вольность прийтись по душе вашему   величеству. Но тому, кто обратился бы от имени вашего величества с подобной   просьбой к султану, не сносить головы.      

— Ну   нет, я слава богу, не домогаюсь ни одной из его загорелых красавиц, —   возразил Ричард. — А наказать этого человека за то, что он выполняет   поручение своего хозяина, да еще после того, как он только что спас мне   жизнь, — было бы, я полагаю, слишком поспешным решением. Я поведаю тебе, Невил,   одну тайну — хотя наш темнокожий и немой посол присутствует здесь, он не может,   как ты знаешь, ее разгласить даже в том случае, если и поймет мои слова: я   поведаю тебе, что последние две недели нахожусь во власти каких-то странных   чар, от которых хотел бы избавиться. Стоит кому-нибудь сделать мне серьезное   одолжение, как нa тебе, за проявлением заботы следует тяжелая обида; с другой   стороны, тот, кого я заслуженно приговариваю к смерти за какое-нибудь   предательство или оскорбление, непременно будет как раз тем человеком, который   окажет мне благодеяние, перевешивающее его вину и вынуждающее меня во имя моей   чести отложить исполнение приговора над ним. И вот, как видишь, я лишился   большей части королевских прав, ибо я не могу ни наказывать людей, ни вознаграждать   их. Доколе влияние этой планеты, которое лишает меня свободы действий, не   прекратится, я не дам никакого ответа на просьбу нашего чернокожего слуги,   скажу только, что она чрезвычайно смелая и что скорее всего он может снискать   нашу милость, если постарается раскрыть тайну, как он это обещал сделать ради   нас. Ну, а тем временем, Невил, хорошенько присматривай за ним, и пусть о нем   достойно заботятся… Слушай, что я тебе еще скажу, — продолжал Ричард тихим   шепотом, — разыщи того энгаддийского отшельника и, будь он святым или   дикарем, безумным или в здравом рассудке, немедленно приведи его ко мне. И   пусть никто не мешает, когда я буду разговаривать с ним с глазу на глаз.      

Невил,   весьма удивленный тем, что увидел и услышал, в особенности странным поведением   Ричарда, сделал нубийцу знак следовать за собой и покинул королевский шатер.   Угадать мысли и чувства, обуревавшие Ричарда в тот или иной момент, обычно не   представляло труда, но предвидеть, как долго они будут владеть им, подчас   бывало не просто. Ни один флюгер не отзывался на всякую перемену ветра с такой   легкостью, с какой король поддавался порывам своих страстей. Однако сейчас он   вел себя необычно сдержанно и таинственно, и трудно было понять, раздражение   или благосклонность преобладали в его отношении к новому слуге и в тех   взглядах, которые он время от времени бросал на него. Немедленная помощь,   оказанная королем нубийцу для предотвращения гибельных последствий его раны,   как будто была достаточной расплатой за услугу раба, остановившего занесенную руку   убийцы. Казалось однако, что им надлежало свести между собой более давние счеты   и что король пребывал в сомнении, останется ли он в конце концов должником или   кредитором, а потому решил пока занять выжидательную позицию, подходящую и для   той и для другой роли. Что касается нубийца, то хотя он каким-то способом   овладел искусством писать на европейских языках, король все же остался в   убеждении, что по-английски он, во всяком случае, не понимал. Ричард пристально   наблюдал за ним в конце своей беседы с Невилом и считал совершенно невероятным,   чтобы кто-нибудь, понимая разговор, предметом которого был он сам, мог бы   сохранить совершенно безучастный вид.      

 Глава XXII      

       

Кто там? Войди. Ты сделал все прекрасно,      

Любезный врачеватель мой и друг.      

Сэр Юстес Грей      

       

В своем   повествовании мы должны вернуться к тому, что произошло незадолго до описанных   выше событий. Как читатель, вероятно, помнит, несчастный рыцарь Леопарда,   отданный королем Ричардом арабскому врачу и занявший теперь скорее положение   раба, был изгнан из лагеря крестоносцев, в рядах которых он не один раз так   блистательно отличился. Он последовал за своим новым хозяином — ибо так мы   должны теперь именовать хакима — к мавританским шатрам, где находились слуги   восточного мудреца и его имущество. Все это время сэр Кеннет оставался в   состоянии отупения, охватывающего человека, который, сорвавшись в пропасть и   неожиданно уцелев, способен лишь отползти подальше от рокового места, но еще не   может уяснить себе, насколько серьезны полученные им повреждения. Войдя в палатку,   он молча бросился на ложе из выделанных буйволовых шкур, указанное ему его   провожатым, и закрыв лицо руками, тяжело застонал, словно у него разрывалось   сердце. Врач, отдававший своим многочисленным слугам приказания приготовиться к   отъезду на следующее утро до зари, услышал эти стоны; движимый состраданием, он   отвлекся от своих дел, сел скрестив ноги у постели и принялся утешать на   восточный манер.      

— Друг   мой, — сказал он, — успокойся… Ведь поэт говорит: «Лучше человеку   быть слугой у доброго господина, чем рабом своих собственных бурных страстей».   Не теряй бодрости духа, ибо, вспомни, Юсуф бен-Ягубе был продан своими братьями   королю, самому фараону египетскому, между тем как твой король отдал тебя тому,   кто будет тебе братом.      

Сэр   Кеннет силился поблагодарить хакима, но на сердце у него было слишком тяжело, и   невнятные звуки, которые он издавал, тщетно стараясь что-то ответить побудили   доброго врача отказаться от преждевременных попыток утешения. Он оставил в   покое своего объятого горем нового слугу или гостя и, покончив со всеми   необходимыми распоряжениями к завтрашнему отъезду, сел на ковер и приступил к   скромной трапезе. После того как он подкрепился, те же кушанья были поданы   шотландскому рыцарю; но хотя рабы пояснили ему, что на следующий день солнце   пройдет уже длинный путь, прежде чем они сделают остановку для того, чтобы   утолить голод, сэр Кеннет не мог преодолеть отвращение, которое в нем вызвала   мысль о какой бы то ни было еде, и ни к чему не прикоснулся, ограничившись   глотком холодной воды.      

Он   лежал, не смыкая глаз, еще долго после того, как его хозяин совершил   установленные обряды и предался отдыху. Наступила полночь, а молодой шотландец   все еще не спал и слышал, как зашевелились слуги; хотя они двигались молча и   почти бесшумно, он понял, что они вьючат верблюдов и готовятся к отъезду.   Последним, кого потревожили во время этих приготовлений, был, если не считать   самого врача, шотландский рыцарь; около трех часов утра слуга, исполнявший   обязанности дворецкого или управителя, сообщил ему, что пора подниматься.   Ничего не спросив, сэр Кеннет встал и вышел вслед за ним из па-латки. При свете   луны он увидел верблюдов; они были уже навьючены, и лишь один стоял на коленях   в ожидании, пока будут собраны последние тюки.      

Чуть в   стороне от верблюдов стояло несколько лошадей, уже взнузданных и оседланных;   одна из них была предназначена для хакима. Он подошел и, сохраняя свой важный,   степенный вид, ловко вскочил на коня, затем указал на другого и велел подвести   его сэру Кеннету. Тут же находился английский рыцарь, который должен был   сопровождать врача и его слуг, пока они не выедут из лагеря крестоносцев, и   проследить, чтобы они благополучно его миновали. Опустевший шатер тем временем   разобрали с необычайной быстротой и погрузили на последнего верблюда. Теперь все   приготовления были закончены. Врач торжественно произнес стих из корана: «Да   ведет нас бог, и да хранит Мухаммед как в пустыне, так и в орошенной равнине»,   и вся кавалькада тотчас же тронулась в путь.      

Пока она   двигалась по лагерю, ее окликали многочисленные часовые, которые пропускали   всадников молча, либо — когда они проезжали мимо поста особо рьяного   крестоносца — вполголоса посылая проклятия их пророку. Наконец последние   заставы остались позади, и отряд построился походным порядком с соблюдением всех   военных предосторожностей. Несколько верховых ехало впереди в качестве   авангарда; два-три всадника держались сзади на расстоянии полета стрелы, а   других, как только позволяла местность, отряжали по сторонам для охраны   флангов. Так двигались они вперед, и сэр Кеннет, оглядываясь на залитый лунным   светом лагерь, почувствовал, что теперь он действительно изгнан, утратил честь,   а вместе с ней и свободу, и никогда больше не увидит сверкающих знамен, под   сенью которых он надеялся приобрести новую славу, не увидит шатров, служивших   приютом для христианских рыцарей и… для Эдит Плантагенет.      

Хаким,   ехавший рядом с шотландцем, произнес своим обычным поучительным тоном:      

— Неблагоразумно   оглядываться назад, когда путь ведет вперед.      

При этих   словах конь рыцаря споткнулся на всем ходу, едва не подтвердив изречение на   деле. Этот случай заставил рыцаря уделять больше внимания своему коню, который   уже не раз требовал сдерживающей узды; излишняя горячность не мешала, впрочем,   благородному животному (это была кобыла) двигаться такой легкой и быстрой   иноходью, о какой можно только мечтать.      

— Твоя   лошадь, — назидательно заметил врач, — обладает теми же свойствами,   что и человеческая судьба: подобно тому как на самом быстром и легком ходу   всадник должен остерегаться, чтобы не упасть, так, и достигнув наивысшего   благоденствия, мы должны сохранять неусыпную бдительность, чтобы предупредить   несчастье.      

Наевшись   до отвала, не захочешь даже сотового меда; не приходится поэтому удивляться,   что наш рыцарь, мучительно переживавший свое горе и унижение, не очень-то   терпеливо слушал, как по поводу его несчастья то и дело приводились пословицы и   изречения, пусть даже остроумные и справедливые.      

— Мне   кажется, — с некоторым раздражением сказал он, — что я не нуждаюсь в   дополнительных примерах превратностей судьбы… Впрочем, я был бы очень   благодарен тебе, господин хаким, если бы ты выбрал для меня другого коня —   какую-нибудь клячу, которая споткнулась бы и сразу сломала шею и себе и мне.      

— Брат   мой, — ответил арабский мудрец с невозмутимой серьезностью,      

— ты   говоришь как глупец. В глубине души ты считаешь, что умный человек должен был   дать тебе, своему гостю, лошадь помоложе, а для себя оставить лошадь постарше;   знай же, что недостатки старого коня могут быть возмещены ловкостью молодого   наездника, между тем как стремительность молодого коня требует, чтобы ее   умеряло спокойствие старика.      

Так   изрек мудрец. Но сэр Кеннет предпочел воздержаться от ответа и на это   замечание, и разговор оборвался. Врач, которому, вероятно, наскучило утешать   того, кто не желал быть утешенным, сделал знак одному из своих слуг.      

— Хасан, —   сказал он, — нет ли у тебя чего-нибудь, чем ты мог бы скрасить путь?      

Хасан,   сказочник и поэт, воодушевленный предложением показать свое искусство,   воскликнул, обратившись к врачу:      

— О,   владыка чертога жизни, ты, при виде кого ангел Азраил раскрывает свои крылья и   улетает, ты, более мудрый, чем Сулейман бен-Дауд, на чьей печати было начертано   истинное имя, которое управляет духами стихий, — да не допустит небо,   чтобы в то время, когда ты странствуешь по пути благодати, неся исцеление и   надежду, куда бы ты ни пришел, твой собственный путь был бы омрачен отсутствием   сказки и песни. Знай, пока твой слуга с тобою, он не устанет изливать сокровища   своей памяти, подобно тому как ключ не перестает посылать свои струи вдоль   тропинки, чтобы поить того, кто идет по ней.      

После   этого вступления Хасан возвысил голос и начал сказку о любви и чародействе и об   отважных подвигах, разукрашивая ее бесчисленными цитатами из персидских поэтов,   с произведениями которых он был, по-видимому, хорошо знаком. Слуги, кроме тех,   на чьей обязанности лежал присмотр за верблюдами, окружили хакима и   рассказчика, приблизившись к ним настолько, насколько позволяло им уважение к   своему господину, и слушали с тем восторгом, какой у жителей Востока всегда   вызывают выступления сказочников.      

В другое   время сэр Кеннет, несмотря на то, что он недостаточно хорошо понимал   по-арабски, возможно заинтересовался бы повествованием, которое, хотя и было   порождено самой безудержной фантазией и выражено самым напыщенным и образным   языком, тем не менее сильно напоминало рыцарские романы, бывшие тогда столь   модными в Европе. Но при теперешних обстоятельствах он едва ли даже замечал,   что человек в центре кавалькады почти два часа рассказывал и пел вполголоса,   передавая интонациями различные оттенки чувств и вызывая в ответ то тихий шепот   одобрения, то невнятные удивленные восклицания, то вздохи и слезы, а подчас —   чего трудней всего было добиться от таких слушателей — улыбки и даже смех.      

Во время   этой импровизации внимание изгнанника, хотя и поглощенного своим глубоким   горем, иногда привлекал собачий вой, который доносился из корзины,   притороченной к седлу одного из верблюдов: шотландец, опытный охотник, сразу   признал своего верного пса; а жалобный лай животного не оставлял сомнений, что   оно чувствует близость хозяина и взывает о помощи, прося освободить его и взять   к себе.      

— Увы,   бедный Росваль, — сказал сэр Кеннет, — ты молишь о помощи и   сочувствии того, кто осужден на более тяжкую неволю, чем ты. Я не подам вида,   что интересуюсь тобой, и ничем не отплачу тебе за твою любовь, ибо это поведет   только к тому, что наше расставание будет еще горше.      

Так   прошли остаток ночи и тусклые, туманные предрассветные сумерки, возвещающие о   наступлении сирийского утра. Но когда над плоским горизонтом показался край   солнечного диска и первый луч, сверкая в росе, протянулся по пустыне, до   которой путешественники теперь добрались, звучный голос самого эль-хакима   заглушил и оборвал повествование сказочника, и по песчаным просторам разнесся   торжественный призыв, каким по утрам оглашают воздух муэдзины с минаретов всех   мечетей:      

— На   молитву! На молитву! Нет бога, кроме бога… На молитву… На молитву! Мухаммед —   пророк бога… На молитву, на молитву! Время не ждет… На молитву, на молитву!   Страшный суд приближается!      

В   мгновение ока все мусульмане соскочили с коней, повернулись лицом к Мекке и   совершили песком подобие омовения, которое обычно полагается делать водой; при   этом каждый из них в краткой, но горячей молитве поручал себя заботам бога и   пророка и выражал надежду на прощение ими его грехов. Даже сэр Кеннет, чей   разум — вкупе с предрассудками — возмутился при виде своих спутников, которые   предавались, на его взгляд, идолопоклонству, даже он не мог не проникнуться   уважением к искренности их рвения, хотя и направленного по ложному пути.   Побуждаемый их пылом, он тоже стал возносить хвалу истинному богу, сам   удивляясь тому неожиданно возникшему в нем чувству, которое заставило его   присоединиться к молитве сарацин, чью языческую религию он считал преступной,   позорящей страну, где некогда совершились великие чудеса, где занялась утренняя   звезда, возвестившая о пришествии Спасителя.      

Будучи   естественным проявлением свойственного шотландскому рыцарю благочестия, эта   молитва, хотя и совершенная в столь странном обществе, произвела обычное   действие и внесла успокоение в душу, измученную несчастьями, которые так быстро   следовали одно за другим. Искреннее и пылкое обращение христианина к престолу   всевышнего лучше всего приучает к терпению в беде. Ибо к чему издеваться над   богом нашими молениями, если мы ропщем на его волю? Признав каждым словом нашей   молитвы тщету и ничтожество преходящего по сравнению с вечным, можем ли мы   надеяться обмануть того, кто читает в человеческих сердцах, если сразу же после   торжественного обращения к небу мир и мирские страсти вновь овладеют нами? Но   сэр Кеннет был не таким человеком. Он почувствовал себя утешенным, укрепился   духом и был теперь лучше подготовлен к тому, чтобы выполнить предначертания   судьбы или подчиниться ее велениям.      

Тем   временем сарацины снова вскочили на лошадей и возобновили путь, а сказочник   Хасан продолжил свой рассказ; но теперь слушатели не были уже так внимательны.   Верховой, который поднялся на возвышенность, находившуюся справа от маленького   каравана, быстрым галопом вернулся к эль-хакиму и что-то сказал ему. Тогда в ту   сторону были посланы еще четыре или пять всадников, и небольшой отряд, примерно   из двадцати или тридцати человек, стал следить за ними, не спуская глаз, словно   их знаки, их движение вперед или отступление могли предвещать благополучие либо   несчастье. Хасан, заметив невнимательность слушателей или сам заинтересованный   появлением в той стороне чего-то подозрительного, прекратил свое пение, и все   двигались молча; лишь изредка слышался голос погонщика верблюдов,   покрикивавшего на своих терпеливых животных, да быстрый тихий шепот   взволнованных спутников хакима, переговаривающихся с ближайшим соседом.      

Это   напряженное состояние длилось до тех пор, пока они не обогнули гряду песчаных   холмов, прежде скрывавшую от всего каравана то, что вызвало тревогу у   разведчиков. Теперь сэр Кеннет увидел на расстоянии приблизительно мили   какие-то темные точки; они быстро двигались по пустыне, и его опытный глаз   сразу определил, что то был конный отряд, численностью значительно   превосходивший их собственный. А яркие блики, которые то и дело вспыхивали в   косых лучах восходящего солнца, не оставляли сомнения, что это ехали   европейские рыцари в полном вооружении.      

Всадники   эль-хакима бросали на своего предводителя тревожные взгляды, выдававшие   серьезные опасения, между тем как он сам с тем же невозмутимым, полным   собственного достоинства видом, с каким призывал спутников к молитве, отрядил   двух лучших наездников, поручив им приблизиться, насколько позволит   благоразумие, к замеченным в пустыне людям, более точно установить их   численность и кто они такие и, если удастся, выяснить их намерения. Приближение   опасности, подлинной или мнимой, подействовало как возбуждающее лекарство на   больного, который впал было в безразличное состояние, и привело сэра Кеннета в   себя, вернув его к действительности.      

— Почему   ты боишься этих всадников? Ведь они по всей видимости христиане, — спросил   он хакима.      

— Боюсь! —   с презрением повторил эль-хаким. — Мудрец не боится никого, кроме бога… но   всегда ждет от злых людей худшего, на что они способны.      

— Они   христиане, — сказал сэр Кеннет, — а сейчас перемирие. Почему же ты   опасаешься вероломства?      

— Это   воинствующие монахи-тамплиеры, — ответил эль-хаким, — и их обет   предписывает им не вступать в перемирие с приверженцами ислама и не соблюдать   по отношению к ним правил чести. Да пошлет пророк гибель на все их племя! Их   мир — это война, а их честь — вероломство. Другие захватчики, вторгнувшиеся в   Палестину, по временам проявляют благородство. Лев Ричард щадит побежденного   врага… Орел Филипп складывает свои крылья после того, как схватит добычу… Даже   австрийский медведь спит, наевшись. Но эта стая вечно голодных волков,   занимаясь грабежом, не знает отдыха и никогда не насыщается… Разве ты не   видишь, что от их отряда отделилась группа и направилась к востоку? Вон их пажи   и оруженосцы, которых они обучают своим проклятым таинствам; они в более легких   доспехах, а потому их послали отрезать нас от источника. Но их ждет   разочарование; я лучше, нежели они, знаю, как воевать в пустыне.      

Хаким   сказал несколько слов главному из своих приближенных. Он весь мгновенно   преобразился; теперь это уже был не преисполненный величавого спокойствия   восточный мудрец, привыкший скорей к созерцанию, чем к действию, а доблестный   воин с быстрым и гордым взглядом, взыгравший сердцем от приближения опасности,   которую он предвидит и в то же время презирает.      

Сэр   Кеннет совершенно иными глазами смотрел на надвигающиеся события, и когда   Адонбек сказал ему: «Ты должен держаться рядом со мной», ответил решительным   отказом.      

— Там, —   сказал он, — мои братья по оружию — люди, вместе с которыми я дал клятву   победить или умереть; на их знамени сверкает эмблема нашего блаженнейшего   искупления… Я не могу заодно с полумесяцем бежать от креста.      

— Глупец! —   сказал хаким. — Они первым делом предадут тебя смерти, хотя бы только для   того, чтобы скрыть нарушение ими перемирия.      

— Это   меня не остановит, — ответил сэр Кеннет. — Я сброшу с себя оковы   неверных, лишь только мне представится к этому возможность.      

— Тогда   я заставлю тебя следовать за мной.      

— Заставлю! —   гневно повторил сэр Кеннет. — Не будь ты моим благодетелем или, во всяком   случае, человеком, выразившим намерение стать им, и если бы я не был обязан   твоему доверию свободой вот этих рук, которые ты мог заковать, я доказал бы   тебе, что, даже безоружного, меня не легко к чему-нибудь принудить.      

— Довольно,   довольно, — сказал арабский врач, — мы теряем время, когда оно стало   для нас драгоценным.      

Он   взмахнул рукой и испустил громкий, пронзительный крик; по этому сигналу его   спутники рассыпались по пустыне во все стороны, как рассыпаются зерна четок,   когда порвется шнурок. Сэр Кеннет не успел заметить, что произошло с ним   дальше, ибо в то же мгновение хаким схватил повод его коня и пустил своего во   весь опор. Обе лошади в мгновение ока понеслись вперед с головокружительной   быстротой; у шотландского рыцаря захватило дух, и он был совершенно не   способен, даже при желании, замедлить бешеную скачку сарацина. Хотя сэр Кеннет   с юных лет был искусным наездником, самая быстрая лошадь, на которую ему   приходилось когда-либо садиться, могла показаться черепахой по сравнению с   лошадьми арабского мудреца. Песок вздымался столбом позади них, они как бы   пожирали пустыню перед собой; миля летела за милей, а силы их не ослабевали, и   дышали они так же свободно, как тогда, когда начинали свой замечательный бег.   Их движения были так легки и стремительны, что шотландскому рыцарю казалось,   будто он летит по воздуху, а не едет по земле, и он испытывал довольно приятное   ощущение, если не считать страха, естественного для того, кто мчится с такой   изумительной быстротой, и затрудненности дыхания от слишком большой скорости   движения.      

Лишь по   истечении часа чудовищной скачки, когда все преследователи остались далеко-далеко   позади, хаким придержал наконец лошадей и перевел их на легкий галоп. Спокойным   и ровным голосом, словно все происшедшее за последний час было простой   прогулкой, он принялся разъяснять сэру Кеннету превосходные качества своих   скакунов, но тот едва переводил дыхание и, полуослепший, полуоглохший, все еще   не придя в себя от головокружения, почти не понимал слов, которые в таком   изобилии слетали с губ его спутника.      

— Эти   лошади, — говорил эль-хаким, — из породы, называемой Крылатой;   быстротой они не уступают никому, кроме Борака, коня пророка. Их кормят   золотистым ячменем Йемена с добавлением пряностей и небольшого количества   сушеной баранины. За обладание таким конем, сохраняющим свою резвость до самой   старости, короли отдавали целые провинции. Ты, назареянин, первый из не   признающих истинной веры, кому довелось сжимать своими бедрами бока животного   этой великолепной породы, потомка коня, подаренного самим пророком   благословенному Али, его родственнику и сподвижнику, справедливо прозванному   Господним Львом. Печать времени лишь слегка коснулась этих благородных   животных; пять пятилетий прошло над кобылой, на которой ты сидишь, а она   сохранила прежнюю быстроту и силу; только на полном карьере ей теперь нужна   поддержка поводьев, управляемых более опытной рукой, чем твоя. Да будет   благословен пророк, давший правоверным средство стремительно наступать и   отступать, что заставляет их одетых в железо врагов изнемогать под непомерной   тяжестью своих доспехов! Как должны были храпеть и пыхтеть лошади этих собак   тамплиеров после того, как, увязая по щетки в песке пустыни, они пробежали одну   двадцатую того расстояния, какое оставили за собой эти добрые кони, дыша   совершенно свободно, не увлажнив свою гладкую, бархатную кожу ни одной каплей   пота.      

Шотландский   рыцарь, который успел уже немного перевести дух и обрел способность слушать и   понимать, в душе должен был признать преимущество восточных воинов, обладавших   лошадьми, одинаково пригодными для набегов и отступлений и прекрасно   приспособленными к передвижению по ровным песчаным пустыням Аравии и Сирии. Но   он не захотел потакать гордости мусульманина, согласившись с его высокомерными   притязаниями на превосходство, а потому промолчал. Оглядевшись вокруг, сэр   Кеннет теперь, когда они двигались медленнее, убедился, что находится в   знакомых местах.      

Унылые   берега и мрачные воды Мертвого моря, зубчатые цепи обрывистых гор,   поднимавшиеся слева, купа из нескольких пальм — единственное зеленое пятно на   обширном пространстве бесплодной пустыни, — все это, однажды виденное,   трудно было забыть, и шотландец понял, что они приближаются к источнику,   называемому «Алмазом пустыни», где когда-то произошла у него встреча с   Шееркофом, или Ильдеримом, сарацинским эмиром. Через несколько минут   путешественники остановили своих лошадей у родника; хаким предложил сэру   Кеннету спешиться и отдохнуть, так как здесь им ничто не угрожало. Они   разнуздали коней, и эль-хаким сказал, что заботиться о них больше не нужно, ибо   те из его слуг, что скачут на самых быстрых лошадях, вскоре прибудут и займутся   всем необходимым.      

— Тем   временем, — сказал он, раскладывая на траве еду, — поешь и попей и не   приходи в отчаяние. Судьба может вознести или унизить простого смертного, но   состояние духа мудреца и воина не должно зависеть от ее превратностей.      

Шотландский   рыцарь попытался послушанием выразить свою благодарность; хотя он из любезности   заставлял себя есть, необычайный контраст между его теперешним положением и   тем, какое он — посланец государей и победитель в единоборстве — занимал тогда,   когда впервые посетил это место, подействовал на него угнетающе, а от голода,   изнурения и усталости он почувствовал упадок сил. Эль-хаким пощупал пульс сэра   Кеннета, который бился учащенно, и заметил, что у него красные, воспаленные   глаза, горячие руки и что он тяжело дышит.      

— Ум, —   сказал он, — становится изощренней от бодрствования, но тело, сотворенное   из более грубого материала, требует отдыха. Тебе надо уснуть; и, для того чтобы   сон пошел тебе на пользу, выпей глоток воды, смешанной с этим эликсиром.      

Он достал   из-за пазухи маленький хрустальный пузырек в оправе из филигранного серебра и   налил в золотую чашечку немного темной жидкости.      

— Это, —   пояснил он, — один из тех даров, что аллах послал на землю на благо людям,   хотя их слабость и порочность подчас превращали его в проклятие. Оно обладает   такой же силой, как и вино назареян, смежая вежды бессонных очей и снимая   тяжесть со стесненной груди; но если это вещество применяют для удовлетворения   прихоти и страсти к наслаждению, оно терзает нервы, разрушает здоровье,   расслабляет ум и подтачивает жизнь. Не бойся, однако, прибегнуть в случае   необходимости к его целебным свойствам, ибо мудрый согревается той же самой   головней, которой безумец сжигает свой шатер. note 26      

— Я   слишком хорошо знаю твое искусство, мудрый каким, — ответил сэр   Кеннет, — чтобы оспаривать твое приказание.      

Он   проглотил наркотик, разбавленный небольшим количеством воды из источника, затем   завернулся в хайк, или арабский плащ, отвязав его от луки своего седла, и, по   предписанию врача, покойно улегся под сенью пальм в ожидании обещанного сна.   Сначала, однако, сон не приходил, а вместо него появилась вереница приятных, но   не волнующих и не прогоняющих дремоту ощущений. Сэр Кеннет впал в такое   состояние, при котором он, продолжая сознавать, кто он и что с ним, уже не   только не испытывал тревоги и скорби, но относился ко всему спокойно, как   сторонний зритель своих злоключений или, вернее, как мог бы бесплотный дух   взирать на перипетии своего прежнего существования. Его мысли от прошлого,   которое больше не волновало, стало почти безразличным, перенеслись вперед, в   будущее. Несмотря на все тучи, заволакивавшие его, оно сверкало такими   радужными красками, каких без возбуждающего влияния наркотика не способно было   создать самое разгоряченное воображение молодого шотландца даже при более   счастливых предзнаменованиях. Свобода, слава, любовь, казалось, несомненно, и   притом в скором времени, ожидают раба-изгнанника, опозоренного рыцаря и   отчаявшегося влюбленного, чьи мечты о счастье вознеслись на такую высоту,   которая была совершенно недостижима при самом благоприятном для осуществления   его надежд стечении обстоятельств. По мере того как сознание затуманивалось,   эти радостные видения постепенно тускнели, подобно меркнущим краскам заката, и   наконец исчезли, уступив место полному забвению; сэр Кеннет лежал,   распростертый у ног эль-хакима, и если бы не глубокое дыхание, то вполне можно   было бы подумать, что жизнь покинула его неподвижное тело.      

 Глава XXIII      

       

Волшебным мановением руки      

В цветущий сад превращены пески.      

И прежняя пустыня стала мниться      

Неясным порожденьем огневицы.      

«Астольфо», рыцарский роман      

       

Пробудившись   от продолжительного и глубокого сна, рыцарь Леопарда увидел себя в обстановке,   совершенно непохожей на ту, которая окружала его, когда он ложился спать, и ему   подумалось, что он еще грезит или что все изменилось по какому-то волшебству.   Он лежал не на сырой траве, а на роскошной восточной тахте, и чьи-то заботливые   руки сняли с него замшевую куртку, которую он носил под доспехами, и заменили   ее ночной сорочкой тончайшего полотна и широким шелковым халатом. Прежде он   лежал под сенью пальм пустыни, а теперь — под шелковой крышей шатра, сверкавшей   самыми яркими красками, какие только могло создать воображение китайских   ткачей. Вокруг тахты был натянут тонкий полог из легкого газа, предназначенный   для защиты от насекомых, чьей постоянной беспомощной добычей был сэр Кеннет со   времени прибытия в эти края. Он оглянулся, как бы желая убедиться, что, в самом   деле, уже не спит, и все, представшее его взору, не уступало по роскоши ложу.   Переносная ванна кедрового дерева, инкрустированная серебром, стояла готовая к   его услугам, и поднимавшийся из нее пар разносил запах ароматических веществ,   добавленных к воде. Рядом с тахтой на небольшом столике черного дерева стояла   серебряная чаша с великолепным, холодным как снег шербетом; жажда, всегда   возникающая после употребления сильного наркотика, делала его особенно вкусным.   Чтобы окончательно рассеять остатки одури, рыцарь решил принять ванну и   почувствовал после нее восхитительную бодрость. Он вытерся полотенцами из   индийской шерсти и собирался облачиться в свою грубую одежду, чтобы выйти и   посмотреть, изменился ли мир снаружи столь же сильно, как то место, где он   заснул. Но его одежды нигде не было, а вместо нее он увидел сарацинский наряд   из богатых тканей, саблю, кинжал и все, что полагается носить знатному эмиру.   Он не мог понять причину этой чрезмерной заботливости, и в нем возникло подозрение,   что она имела целью пошатнуть его в своей вере; и в самом деле, как хорошо было   известно, султан, высоко ценивший знания и храбрость европейцев, с безграничной   щедростью одарял тех, кто, попав к нему в плен, соглашался надеть чалму.   Поэтому сэр Кеннет, набожно перекрестившись, решил не дать завлечь себя в   ловушку; и, чтобы ничто не могло его поколебать, он твердо вознамерился как   можно меньше пользоваться вниманием и роскошью, которыми его столь щедро   осыпали. Однако он все еще чувствовал тяжесть в голове и сонливость; понимая к   тому же, что в домашнем одеянии нельзя показаться на людях, он прилег на тахту   и снова погрузился в дремоту.      

Но на   этот раз его сон был нарушен. Молодого шотландца разбудил голос врача; стоя у   входа в шатер, тот осведомлялся о его здоровье и о том, хорошо ли он отдохнул.      

— Могу   я войти к тебе? — спросил он в заключение. — Ибо полог перед входом   задернут.      

— Хозяин   не нуждается в разрешении, чтобы войти в палатку своего раба, — возразил   сэр Кеннет, желая показать, что он не забыл о своем положении.      

— А   если я пришел не как хозяин? — задал вопрос эль-хаким, все еще не   переступая порога.      

— Врач, —   ответил рыцарь, — пользуется свободным доступом к постели больного.      

— Я   пришел и не как врач, — сказал эль-хаким, — а потому я все же хочу   получить разрешение, прежде чем войти под сень твоего шатра.      

— Тот,   кто приходит как друг — а таковым ты до сих пор был для меня, — находит   жилище друга всегда открытым для себя, — сказал сэр Кеннет.      

— Но   все-таки, — продолжал восточный мудрец, не оставляя манеры своих   соплеменников выражаться обиняками, — если я пришел не как друг?      

— Для   чего бы ты ни пришел, — сказал шотландский рыцарь, которому уже надоели   все эти разглагольствования. — Кем бы ты ни был… Ты хорошо знаешь, что я   не властен и не склонен запрещать тебе входить ко мне.      

— Тогда   я вхожу, — сказал эль-хаким, — как твой старый враг, но враг честный   и благородный.      

С этими   словами он вошел и остановился у изголовья сэра Кеннета; голос его был   по-прежнему голосом Адонбека, арабского врача, но фигура, одежда и черты лица —   Ильдерима из Курдистана, прозванного Шееркофом. Сэр Кеннет уставился на него,   как бы ожидая, что этот призрак, созданный его воображением, вот-вот исчезнет.      

— Неужели   ты, — сказал эль-хаким, — ты, прославленный витязь, удивлен тем, что   воин кое-что понимает в искусстве врачевания? Говорю тебе, назареянин:   настоящий рыцарь должен уметь чистить своего коня, а не только управлять им;   ковать свой меч на наковальне, а не только пользоваться им в бою; доводить до   блеска свои доспехи, а не только сражаться в них; и прежде всего, он должен   уметь лечить раны столь же хорошо, как и наносить их.      

Пока он   говорил, христианский рыцарь время от времени закрывал глаза, и, когда они были   закрыты, перед его мысленным взором возникал образ хакима с размеренными   жестами, в длинной, развевающейся одежде темного цвета и высокой татарской   шапке; но стоило ему открыть глаза, как изящная, богато украшенная драгоценными   камнями чалма, легкая кольчуга из стальных колец, обвитых серебром, ярко   сверкавшая при каждом движении тела, лицо, утратившее выражение степенности,   менее смуглое, не заросшее теперь волосами (осталась только тщательно   выхоленная борода), — все говорило, что перед ним воин, а не мудрец.      

— Ты   все еще так сильно изумлен? — спросил эмир. — Неужели во время твоих   скитаний по свету ты проявил столь мало наблюдательности и не понял, что люди   не всегда бывают теми, кем они кажутся?.. А ты сам      

— разве   ты тот, кем кажешься?      

— Клянусь   святым Андреем, нет! — воскликнул рыцарь. — Для всего христианского   лагеря я изменник, и одному мне известно, что я честный, хотя и заблудший   человек.      

— Именно   таким я тебя и считал, — сказал Ильдерим, — и, так как мы делили с   тобой трапезу, я полагал своим долгом избавить тебя от смерти и позора… Но   почему ты все еще лежишь в постели, когда солнце уже высоко в небе? Или эти   одежды, доставленные на моих вьючных верблюдах, кажутся тебе недостойными того,   чтобы ты их носил?      

— Конечно   нет, но они не подходят для меня, — ответил шотландец. — Дай мне   платье раба, благородный Ильдерим, и я охотно надену его; но ни за что на свете   я не стану носить одеяние свободного восточного война и мусульманскую чалму.      

— Назареянин, —   ответил эмир, — твои единоземцы так скоры на подозрения, что легко могут   сами внушить подозрение. Разве я не говорил тебе, что Саладин не стремится   обращать в мусульманство кого бы то ни было, за исключением тех, кого святой   пророк побудит к принятию его закона; насилие и подкуп — одинаково неприемлемые   средства для распространения истинной веры. Слушай меня, брат мой. Когда   слепому чудесным образом возвращается зрение, пелена падает с его глаз по   божественной воле… Неужели ты думаешь, что какой-нибудь земной лекарь мог бы ее   снять? Нет. Такой врач либо мучил бы больного своими инструментами, либо   облегчал его страдания какими-нибудь успокоительными или укрепляющими   снадобьями, но как был человек незрячим, незрячим он и остался бы. То же самое   относится и к духовной слепоте. Если находятся среди франков люди, которые ради   мирских выгод надевают на себя чалму пророка и становятся последователями   ислама, упрекать за это следует только их совесть. Они сами стремились   попасться на крючок, а султан не бросал им никакой приманки. И когда после   смерти они, как лицемеры, будут обречены на пребывание в самой глубокой пучине   ада, ниже христиан и евреев, магов и многобожников, и осуждены питаться плодами   дерева заккум, которые являются не чем иным, как головами дьяволов, —   себе, а не султану будут они обязаны своим падением и постигшей их карой. Итак,   без колебаний и сомнений облачись в приготовленное для тебя платье, ибо если ты   отправишься в лагерь Саладина, твоя европейская одежда привлечет к тебе   назойливое внимание и, возможно, послужит поводом для оскорблений.      

— Если   я отправлюсь в лагерь Саладина, — повторил сэр Кеннет слова эмира. —   Увы! Разве я свободен в своих действиях, и разве я не должен идти туда, куда   тебе заблагорассудится повести меня?      

— Твоя   собственная воля, — сказал эмир, — может руководить твоими поступками   с такой же свободой, с какой ветер несет пыль пустыни в ту или иную сторону.   Благородный враг, который вступил со мной в единоборство и чуть не победил   меня, не может стать моим рабом, как тот, кто униженно склонился перед моим   мечом. Если богатство и власть соблазнят тебя и ты присоединишься к нам, я   готов предоставить тебе то и другое; но человек, отказавшийся от милостей   султана, когда топор был занесен над его головой, боюсь, не согласится принять   их теперь, после того как я сказал ему, что он волен в своем выборе.      

— Будь   же до конца великодушен, благородный эмир, и воздержись от упоминаний о таком   способе отплаты, согласиться на который мне запрещает совесть. Разреши мне   лучше исполнить долг вежливости и выразить мою благодарность за твою рыцарскую   щедрость, за незаслуженное великодушие.      

— Не   говори, что оно не заслуженно, — возразил эмир Ильдерим. — Разве не   беседа с тобой и не твое описание красавиц, украшающих двор Мелека Рика,   побудили меня под чужой личиной проникнуть туда, а благодаря этому я получил   возможность усладить взор совершеннейшей красотой, какой я никогда раньше не   видел и не увижу, пока моим очам не предстанет великолепие рая.      

— Я   не понимаю тебя, — сказал сэр Кеннет, то краснея, то бледнея, подобно   человеку, который чувствует, что разговор начинает принимать самый мучительный   и деликатный характер.      

— Не   понимаешь меня! — воскликнул эмир. — Если чудесное видение, которое я   лицезрел в шатре короля Ричарда, оставило тебя равнодушным, то поневоле   подумаешь, что ты более туп, чем лезвие шутовского деревянного меча. Правда, в   то время над тобой нависал смертный приговор; а что до меня, то пусть моя   голова уже отделялась бы от туловища, последний взгляд моих меркнущих очей с   восхищением приметил бы милые черты и голова сама покатилась бы к несравненной   гурии, чтобы трепещущими устами поцеловать край ее одежды. О, королева Англии,   своей неземной красотой ты заслуживаешь быть царицей мира… Какая нега в ее   голубых глазах! Как сверкали разметавшиеся по плечам ее золотистые косы! Клянусь   могилой пророка, я не думаю, чтобы гурия, которая поднесет мне алмазную чашу   бессмертия, была бы достойна таких же жарких ласк!      

— Сарацин, —   сурово произнес сэр Кеннет, — ты говоришь о жене Ричарда Английского, а о   ней мужчины думают и говорят не как о женщине, которую можно завоевать, а как о   королеве, перед которой следует благоговеть.      

— Прошу   простить меня, — сказал сарацин. — Я забыл о вашем суеверном   поклонении женщине; вы считаете их созданными для того, чтобы ими изумлялись, а   не домогались их и не завоевывали. Но если ты питаешь такое глубокое почтение к   этому хрупкому, слабому созданию, чье каждое движение, каждый поступок и взгляд   столь женственны, готов поручиться, что перед другой, с черными косами и   взглядом, говорящем о благородстве, ты, конечно, преклоняешься с чувством   беспредельного обожания. В ней, я согласен, в ее гордой и величественной   осанке, есть, в самом деле, одновременно чистота и твердость, и все же, уверяю   тебя, даже она в какое-то мгновение была бы в глубине души благодарна, если бы   смелый влюбленный отнесся к ней как к смертной, а не как к богине.      

— Имей   уважение к родственнице Львиного Сердца! — сказал сэр Кеннет, давая волю   своему гневу.      

— Уважение   к ней! — презрительно ответил эмир. — Клянусь Каабой, если бы я и   стал ее уважать, то лишь как невесту Саладина.      

— Повелитель   неверных недостоин даже целовать то место, где ступила нога Эдит   Плантагенет! — воскликнул христианин, вскочив со своего ложа.      

— А!   Что ты сказал, гяур? — вскричал эмир, хватаясь за рукоять кинжала; лицо   сарацина стало красным, как сверкающая медь, мускулы его губ и щек дергались, и   каждый завиток бороды крутился и извивался, словно трепеща от неукротимого   бешенства.      

Но   шотландский рыцарь, не дрогнувший перед львиным гневом Ричарда, не испугался и   тигриной злобы пришедшего в исступление Ильдерима.      

— Будь   мои руки свободны, — продолжал сэр Кеннет, скрестив на груди руки и   устремив на эмира бесстрашный взор, — сказанное мной я отстоял бы в пешем   или конном единоборстве с любым смертным; и не считал бы самым замечательным   деянием моей жизни, если бы поддержал произнесенные мною слова моим добрым   мечом, обрушив его на дюжину этих серпов и шил, — и он указал на изогнутую   саблю и маленький кинжал эмира.      

Пока   христианин говорил, сарацин настолько успокоился, что убрал руку, сжимавшую   оружие, словно прежний его жест был чистой случайностью; но в его голосе все   еще клокотала ярость, когда он сказал:      

— Клянусь   мечом пророка, который служит ключом и к раю и к аду, мало ценит свою жизнь   тот, кто позволяет себе такие речи, как ты, брат мой! Поверь мне, если бы, как   ты выразился, твои руки были свободны, один-единственный правоверный задал бы   им столько работы, что ты вскоре пожелал бы, чтобы их снова заковали в железные   кандалы.      

— Скорее   я согласился бы, чтобы их отрубили мне по самые плечи, — возразил сэр   Кеннет.      

— Ну   что ж. Твои руки сейчас связаны, — сказал сарацин более дружелюбным   тоном, — связаны твоей собственной благородной вежливостью, да и я пока не   собираюсь возвращать им свободу. Мы уже однажды померились силой и отвагой, и,   может быть, мы снова встретимся в честном бою; тогда да падет позор на голову   того, кто отступит первый! Но сейчас мы друзья, и я ожидаю от тебя помощи, а не   резких слов или вызовов на поединок.      

— Мы   друзья, — повторил рыцарь.      

Наступило   молчание; вспыльчивый сарацин шагал взад и вперед по шатру, подобно льву,   который, как говорят, после сильного возбуждения прибегает к этому способу,   чтобы охладить разыгравшуюся кровь, прежде чем завалиться спать в своем логове.   Более сдержанный европеец продолжал с невозмутимым видом стоять на месте; но и   он, несомненно, старался подавить гнев, столь внезапно вспыхнувший в нем.      

— Обсудим   все спокойно, — сказал сарацин. — Я, как ты знаешь, врач, а ведь   написано, что тот, кто жаждет исцеления своей раны, не должен отталкивать   лекаря, который вводит зонд для ее исследования. Видишь ли, я намерен   растравить твою рану. Ты любишь родственницу Мелека Рика… Приоткрой завесу,   скрывающую твои мысли или, если тебе угодно, не приоткрывай — все равно мои   глаза видят сквозь нее.      

— Я   любил ее, — ответил сэр Кеннет после некоторого молчания, — как любит   человек небесную благодать, и я старался заслужить ее милость, как грешник старается   заслужить прощение всевышнего.      

— И   ты больше ее не любишь? — спросил сарацин.      

— Увы!   Я больше недостоин любить ее… Прошу тебя, прекрати этот разговор. Твои слова   для меня острый кинжал.      

— Прости   меня, но потерпи еще минуту, — продолжал Ильдерим. — Вот ты, бедный   безвестный воин, ведешь себя столь дерзко и так высоко возносишь свою любовь;   скажи мне, ты надеешься на счастливый исход ее?      

— Любовь   немыслима без надежды, — ответил рыцарь. — Но во мне надежда была так   тесно переплетена с отчаянием, как у моряка, который борется за свою жизнь,   плывя по разъяренному морю; он взбирается на одну волну за другой, и время от   времени его взор улавливает луч далекого маяка, говорящий ему, что на горизонте   земля; но, чувствуя, как слабеет его сердце и немеют руки, он понимает, что   никогда не достигнет ее.      

— А   теперь, — сказал Ильдерим, — эти надежды исчезли и одинокий маяк   погас навсегда?      

— Навсегда, —   ответил сэр Кеннет, и это слово прозвучало как эхо, доносящееся из глубины   разрушенной гробницы.      

— Если   все, чего ты лишился, — сказал сарацин, — это только промелькнувшее,   как далекий метеор, мимолетное видение счастья, то думаю, что огонь твоего   маяка может быть снова зажжен, твоя надежда выловлена из океана, в который она   погрузилась, а ты сам, добрый рыцарь, опять примешься за любезное твоему сердцу   занятие и будешь вскармливать свою безумную любовь столь мало питательной   пищей, как лунный свет; ибо если завтра твоя честь станет такой же   незапятнанной, какой была раньше, все равно та, кого ты любишь, не перестанет   быть дочерью королей и нареченной невестой Саладина.      

— Хотел   бы я, чтобы это было так, — сказал шотландец, — и тогда уж…      

Он   запнулся, как человек, опасающийся показаться хвастуном, так как обстоятельства   не позволяют ему подтвердить на деле свои слова. Сарацин с улыбкой закончил   фразу:      

— Ты   вызвал бы султана на единоборство?      

— А   если бы и так, — надменно сказал сэр Кеннет, — то Саладин был бы не   первым и не самым достойным противником, в чью чалму я нацеливал свое копье.      

— Да,   но думаю, что султан может счесть слишком неподходящим способом подвергнуть   опасности счастье царственной невесты и исход великой войны.      

— С   ним можно встретиться в первых рядах сражающихся, — сказал рыцарь, и эта   мысль вызвала в его воображении такую яркую картину, что у него засверкали   глаза.      

— Он   всегда бывает впереди, — подтвердил Ильдерим, — и не в его привычках   отворачивать голову своего коня при встрече с храбрецом… Но не о султане   собираюсь я с тобой говорить. Буду краток: если тебя удовлетворит   восстановление твоего доброго имени в той мере, в какой этого можно достичь,   разоблачив вора, который украл английское знамя, я могу указать тебе правильный   путь для достижения цели — разумеется, если ты пожелаешь следовать моим   советам, ибо, как говорит Локман, «если дитя порывается ходить, его должна   вести няня, если невежда жаждет понять, его должен просветить мудрец».      

— Да,   ты мудр, Ильдерим, — заметил шотландец, — мудр, хотя и сарацин,   благороден, хотя и неверный. Я был свидетелем твоих мудрых и благородных   поступков. Так веди же меня! И если ты не потребуешь от меня ничего, что   противоречило бы данному мной обету верности и моей христианской вере, я буду   беспрекословно повиноваться тебе. Сделай то, что ты обещал, и возьми мою жизнь,   когда все будет свершено.      

— Слушай   же меня, — сказал сарацин. — Благодаря чудесному лекарству, которое   исцеляет людей и животных, твой благородный пес выздоровел; его тонкое чутье   поможет обнаружить тех, кто напал на него.      

— Ага! —   воскликнул рыцарь. — Я, кажется, понимаю тебя. Как я был глуп, что сам не   подумал об этом!      

— Но   скажи мне, — продолжал эмир, — есть ли в лагере кто-нибудь из твоих   соратников или слуг, кто мог бы узнать пса?      

— Когда   я ждал смерти, — ответил сэр Кеннет — я отпустил своего старого   оруженосца, твоего пациента, вместе со слугой, который ухаживал за ним, и дал   ему письма к моим друзьям в Шотландии… Больше никто не знает собаки. Но меня   самого хорошо знают, да и мой говор выдаст меня в лагере, где я много месяцев   играл немалую роль.      

— И   она и ты должны так изменить свою внешность, чтобы вас нельзя было узнать даже   при внимательном осмотре. Говорю тебе, что ни собрат по оружию, ни родной брат   не раскроют твоей тайны, если ты будешь следовать моим советам. Ты имел случай   убедиться, что я справляюсь с более трудными делами: тому, кто может вернуть к   жизни умирающего, которого уже коснулась тень смерти, ничего не стоит застлать   туманом глаза живущих. Но имей в виду, я окажу тебе эту услугу при одном   условии: ты должен передать письмо Саладина племяннице Meлека Рика, имя которой   столь же трудно для наших восточных губ и языка, сколь красота восхитительна   для наших глаз.      

Сэр   Кеннет медлил с ответом, и сарацин, видя его колебания, спросил, не боится ли   он принять на себя такое поручение.      

— Нет,   если даже за выполнение его мне грозила бы смерть, — ответил сэр   Кеннет. — Но мне нужно время, чтобы обдумать, пристало ли мне передавать   письмо султана и пристало ли леди Эдит получать письма от языческого государя.      

— Клянусь   головой Мухаммеда и честью воина, гробницей в Мекке и душой моего отца, —   сказал эмир, — клянусь тебе, что письмо написано с глубочайшим уважением.   Скорей песнь соловья заставит поблекнуть куст роз, который он любит, чем слова   султана оскорбят слух прекрасной родственницы английского короля.      

— В   таком случае, — сказал рыцарь, — я честно передам письмо султана, как   если бы я был его прирожденным вассалом; хотя я с полной добросовестностью   окажу эту услугу, султан, разумеется, меньше всего может ожидать от меня   посредничества и совета в этом столь странном сватовстве.      

— Саладин   великодушен, — ответил эмир, — и не станет понуждать благородного   коня взять непреодолимое препятствие… Пойдем ко мне в шатер, — добавил   он, — и вскоре ты подвергнешься такому превращению, что станешь совершенно   неузнаваем и сможешь ходить по лагерю назареян, словно у тебя на пальце   перстень Джиуджи. note 27      

 Глава XXIV      

       

Влети пылинка      

В наш кубок — и уже мы с отвращеньем      

Глядим на влагу, позабыв про жажду.      

Так ржавый гвоздь, близ компаса лежащий,      

Укажет ложный путь на гибель судну.      

Так и ничтожнейшее недовольство      

Порвет согласья узы меж монархов      

И лучшие намеренья разрушит.      

«Крестовый поход»      

       

После   всего сказанного читателю, вероятно, ясно, кем был на самом деле эфиопский раб,   для чего он стремился в лагерь Ричарда, почему и объятый какой надеждой стоял   он теперь близ короля. Окруженный доблестными пэрами Англии и Нормандии,   Львиное Сердце стоял на вершине холма святого Георгия рядом с английским   знаменем, которое держал самый красивый рыцарь — его незаконнорожденный брат,   Уильям Длинный Меч, граф Солсбери, плод любви Генриха Второго и знаменитой   Розамунды из Вудстока.      

Некоторые   фразы из разговора, происходившего накануне между королем и Невилом, вызвали в   нубийце тревожные подозрения, что он узнан: особенно усиливало их то, что   король, по-видимому, прекрасно знал, каким образом собака могла помочь   обнаружить вора, укравшего знамя, хотя в присутствии Ричарда почти не   упоминалось о такой подробности, как нанесение преступником ран собаке сэра   Кеннета. Но король продолжал обращаться с нубийцем в соответствии с его   внешностью, а потому тот не был уверен, что его тайна раскрыта, и решил не   сбрасывать с себя маски, пока его к этому не принудят.      

Тем   временем войска всех государей-крестоносцев, имея во главе своих царственных и   княжеских военачальников, растянувшись длинными колоннами, церемониальным   маршем проходили мимо подножия маленького холма. И всякий раз, как появлялись   войска новой страны, их предводитель поднимался на несколько шагов по склону   холма и приветствовал Ричарда и знамя Англии — «в знак уважения и дружбы, а не   подчинения и вассальной зависимости», как было предусмотрительно оговорено в   протоколе церемонии. Высшие духовные сановники, в те дни не обнажавшие голову   перед земными владыками, благословляли короля и эмблему его власти, вместо того   чтобы отдавать поклон.      

Так   проходили крестоносцы, ряд за рядом, и хотя число их по многим причинам   уменьшилось, они всё еще оставались могучей армией, для которой завоевание   Палестины, казалось, было легкой задачей. Воины, воодушевленные мыслью о   единении сил, сидели выпрямившись в своих стальных седлах, между тем как трубы   звучали более весело и пронзительно, а отдохнувшие и отъевшиеся кони грызли   удила и гордо били копытами землю. Они шли бесконечной вереницей, отряд за   отрядом; развевались знамена, сверкали копья, колыхались плюмажи — шла армия   людей, не похожих друг на друга, разных национальностей, характеров, говоривших   на разных языках, носивших разное оружие; но сейчас они все горели священным,   хотя и романтическим стремлением избавить от рабства страждущую дочь Сиона и   освободить от ига неверующих язычников святую землю, по которой ступала нога   сына божьего. Быть может, при других обстоятельствах почести, оказанные королю   Англии воинами, в сущности не обязанными ему верностью, могли показаться в   какой-то степени унизительными. Однако эта война по своему характеру и цели   настолько соответствовала сугубо рыцарской натуре Ричарда, прославившегося   многочисленными ратными подвигами, что никто, вопреки обыкновению, и не думал   роптать; храбрый добровольно воздавал почести храбрейшему, ибо для успеха   похода была необходима самая беззаветная отвага, не останавливающаяся ни перед   какими препятствиями.      

Благородный   король в увенчанном короной шишаке, который оставлял открытым его мужественное   лицо, сидел верхом на лошади; спустившись почти до половины холма, он холодным,   внимательным взором оглядывал каждый ряд, когда тот проходил мимо, и отвечал на   приветствия вождей. На нем была бархатная мантия лазоревого цвета, покрытая   серебряными пластинками, и малиновые шелковые штаны, отделанные золотой парчой.   Рядом с ним стоял мнимый эфиопский раб, держа свою благородную собаку на   поводке, какой применяется при охоте. На это обстоятельство никто не обращал   внимания, так как многие вожди крестоносцев завели себе черных рабов в   подражание варварской роскоши сарацин. Над головой короля развевались широкие   складки знамени; то и дело он бросал на него взгляд и, казалось, считал всю эту   церемонию для себя совершенно несущественной, но важной потому, что она должна   была смыть оскорбление, нанесенное его стране. Позади, на самой вершине холма,   в деревянной башенке, специально построенной для этого случая, находились   королева Беренгария и самые знатные дамы ее двора. Король время от времени   смотрел в их сторону; иногда он поглядывал на нубийца и его собаку, но только в   тех случаях, когда приближались вожди, которых он на основании их прежнего   недоброжелательства подозревал в причастности к краже знамени или считал   способными на столь низкое преступление.      

Так, он   не взглянул на эфиопского раба, когда Филипп-Август Французский приблизился во   главе цвета галльского рыцарства; больше того, не дожидаясь, пока французский король   поднимется на холм, он сам стал спускаться по склону; они встретились   посредине, обменялись изящными поклонами, и как равные братски приветствовали   друг друга. При виде двух величайших по знатности и могуществу властителей   Европы, которые свидетельствовали перед всеми свое согласие, армия крестоносцев   разразилась громовыми криками одобрения; они разнеслись на много миль вокруг и   ввели в заблуждение рыскающих по пустыне арабских лазутчиков, встревоживших   лагерь Саладина сообщением, что христианская армия двинулась в поход. Но кто,   кроме всевышнего, может читать в сердцах монархов? Под внешней любезностью   Ричард таил раздражение против Филиппа и недоверие к нему, а Филипп замышлял   покинуть вместе со всем войском армию креста и предоставить Ричарду своими   силами, без всякой помощи, завершить начатый поход, победив или погибнув.      

Поведение   Ричарда стало совершенно иным, когда приблизились рыцари и оруженосцы в темных   доспехах — тамплиеры, чьи лица под лучами палестинского солнца стали   бронзовыми, как у азиатов; их лошади и снаряжение были еще в лучшем состоянии,   чем у отборных французских и английских отрядов. Король бросил быстрый взгляд в   сторону нубийца, однако тот стоял спокойно, а верный пес сидел у его ног,   внимательно, но без признаков недовольства наблюдая за проходившими рядами.   Глаза короля снова обратились на рыцарей тамплиеров, когда гроссмейстер,   воспользовавшись двойственностью своего положения, благословил Ричарда как   священнослужитель, вместо того чтобы отдать ему поклон как военачальник.      

— Кичливый   и двуличный негодяй изображает из себя монаха, — сказал Ричард графу   Солсбери. — Но мы, Длинный Меч, не будем обращать внимания. Из-за мелочной   придирчивости христианство не должно лишиться услуг этих опытных воинов,   благодаря своим победам слишком много возомнивших о себе… Но смотри, вот   подходит наш храбрый противник, герцог австрийский. Полюбуйся на его вид и   осанку… А ты, нубиец, постарайся, чтобы собака его как следует рассмотрела.   Клянусь небом, он привел с собой своих шутов!      

В самом   деле, Леопольд, то ли по привычке, то ли — что более вероятно — из желания   выразить презрение к церемонии, на которую ему пришлось скрепя сердце   согласиться, явился в сопровождении своего рассказчика и шута. Приближаясь к   Ричарду, он что-то насвистывал, стараясь показать этим безразличие, хотя его   нахмуренное лицо выдавало угрюмый страх, с каким напроказивший школьник   подходит к учителю.      

Когда   эрцгерцог со смущенным и мрачным видом неохотно отдал положенный поклон,   рассказчик потряс жезлом и объявил, словно герольд, что не должно считать,   будто Леопольд Австрийский, совершая этот акт вежливости, умаляет свое звание и   свои права суверенного государя. На его слова шут ответил звучным «аминь», что   вызвало громкий смех присутствующих.      

Король   Ричард несколько раз оглядывался на нубийца и его собаку. Однако первый не   шевелился, а вторая не натягивала поводка, и Ричард несколько презрительно   заметил рабу:      

— Боюсь,   что результат твоей затеи, мой черный друг, хотя ты и призвал проницательность   пса на помощь твоей собственной, не позволит тебе занять высокое положение   среди колдунов и не много прибавит к твоим заслугам перед нами.      

Нубиец,   как обычно, ответил лишь низким поклоном.      

Теперь   перед английским королем проходили уже стройными рядами войска маркиза Монсерратского.   Этот могущественный и хитрый вельможа, желая похвастаться своими людьми,   разделил их на два отряда. Во главе первого, состоявшего из его вассалов и   придворных, а также воинов, набранных в сирийских владениях, шел его брат   Ангерран, а он сам возглавлял колонну из тысячи двухсот отважных страдиотов —   легкой конницы, созданной Венецией из уроженцев ее далматских владений и   отданной под командование маркиза, с которым республика поддерживала тесную   связь. Страдиоты были одеты отчасти по-европейски, но чаще всего на азиатский   лад. Так, поверх бригантин на них были двухцветные плащи из ярких тканей; кроме   того, они носили широчайшие шаровары и полусапожки. На головах у них были   прямые высокие шапки, напоминавшие греческие. Их вооружение состояло из небольшого   круглого щита, лука со стрелами, кривой сабли и кинжала. Они ехали верхом на   тщательно подобранных лошадях, которых поддерживали в прекрасном состоянии за   счет венецианского правительства; седла и сбруя были почти такие же, как у   сарацин, и страдиоты, подобно им, ездили на коротких стременах, высоко сидя в   седле. Эти войска приносили большую пользу, совершая лихие набеги на арабов, но   не могли вступать с ними в бой на близком расстоянии, как это делали закованные   в латы воины из Западной и Северной Европы.      

Впереди   этого великолепного отряда ехал Конрад в таком же одеянии, как страдиоты, но из   очень дорогих тканей, сверкавших золотом и серебром, а его белоснежный плюмаж,   прикрепленный к шляпе бриллиантовой пряжкой, казалось, поднимался к облакам.   Благородный конь плясал и крутился под ним, проявляя норов и резвость, которые   могли поставить в затруднительное положение менее искусного наездника, чем   маркиз; тот изящно правил им одной рукой, а в другой держал жезл, взмаху   которого предводительствуемые им ряды повиновались столь же неукоснительно.   Однако власть Конрада над страдиотами была скорее показной. Позади него на   спокойном, породистом иноходце ехал старик небольшого роста, одетый во все   черное, с безбородым и безусым лицом; на фоне окружающего блеска и великолепия   он казался с виду человеком совершенно незначительным. Но этот невзрачный   старик был одним из уполномоченных, направляемых венецианским правительством в   армии для наблюдения за полководцами, которым было доверено командование ими, и   для поддержания системы шпионства и контроля, издавна отличавшей политику   республики.      

Конрад,   умевший подлаживаться под настроение Ричарда, пользовался в известной мере его   расположением. Как только английский король заметил маркиза, он спустился на   несколько шагов ему навстречу и воскликнул:      

— А,   маркиз, ты во главе быстроногих страдиотов, а твоя черная тень, как всегда,   сопровождает тебя, светит ли солнце или нет! Разреши спросить тебя, кто   начальствует над твоими войсками — тень или тот, за кем она следует?      

Улыбаясь,   Конрад собирался что-то ответить, как вдруг Росваль, благородный пес, с   бешеным, злобным рычанием рванулся вперед. Нубиец в то же мгновение спустил   собаку с поводка, она бросилась, вскочила на коня Конрада, схватила маркиза за   горло и стащила его с седла. Всадник с роскошным плюмажем катался по земле, а   его испуганная лошадь диким карьером помчалась по лагерю.      

— Твоя   собака ухватила подходящую дичь, ручаюсь за это, — сказал король   нубийцу, — клянусь святым Георгием, олень-то матерой! Убери собаку, иначе   она задушит его.      

Эфиоп   оттащил, хотя и не без труда, собаку от Конрада и снова взял ее, все еще очень   возбужденную и вырывавшуюся, на поводок. Тем временем собралась большая толпа,   которую составляли главным образом приближенные Конрада и начальники страдиотов;   увидя, что их предводитель лежит, устремив дикий взгляд в небо, они подняли   его. Раздались беспорядочные крики:      

— Изрубить   на куски раба и его собаку!      

Но тут   послышался громкий, звучный голос Ричарда, отчетливо выделявшийся среди   всеобщего шума:      

— Смерть   ждет того, кто тронет собаку! Она лишь исполнила свой долг с помощью чутья,   которым бог и природа наделили это храброе животное. Выступи вперед, вероломный   предатель! Конрад, маркиз Монсерратский, я обвиняю тебя в предательстве!      

Подошли   несколько сирийских военачальников, и Конрад — досада, стыд и замешательство   боролись в нем с гневом, и это было ясно видно по его манере держаться и тону —   воскликнул:      

— Что   это значит? В чем меня обвиняют? Чем объясняются эти оскорбительные слова и   унизительное обращение? Таково единодушное согласие, восстановление которого   Англия столь недавно провозгласила?      

— Разве   вожди-крестоносцы стали зайцами или оленями в глазах короля Ричарда, что он   спускает на них собак? — спросил замогильным голосом гроссмейстер ордена   тамплиеров.      

— Это   какая-то нелепая случайность, какая-то роковая ошибка, — сказал   подъехавший в это мгновение Филипп Французский.      

— Какая-то   вражеская уловка, — вставил архиепископ Тирский.      

— Происки   сарацин! — воскликнул Генрих Шампанский. — Следовало бы повесить   собаку, а раба предать пыткам.      

— Никому,   кто дорожит своей жизнью, не советую дотрагиваться до них!.. — сказал   Ричард. — Конрад, выступи вперед и, если смеешь, опровергни обвинение,   которое это бессловесное животное благодаря своему замечательному инстинкту   выдвинуло против тебя, обвинение в том, что ты его ранил и что ты подло   надругался над Англией!      

— Я   не прикасался к знамени, — поспешно сказал маркиз.      

— Твои   слова выдают тебя, Конрад! — вскричал Ричард. — Ибо как мог бы ты   знать, если твоя совесть чиста, что дело идет о знамени?      

— Разве   не из-за него ты взбудоражил весь лагерь? — ответил Конрад. — И разве   ты не заподозрил государя и союзника в преступлении, совершенном, вероятно,   каким-нибудь низким вором, польстившимся на золотое шитье? А теперь неужели ты   решишься обвинить своего соратника из-за какой-то собаки?      

Тут   сумятица стала всеобщей, и Филипп Французский счел нужным вмешаться.      

— Государи   и высокородные рыцари, — сказал он, — вы говорите в присутствии   людей, которые немедленно обнажат мечи друг против друга, если услышат, как   ссорятся между собою их вожди. Во имя бога, прошу вас, пусть каждый отведет   свои войска по местам, а сами мы через час соберемся в шатре совета, чтобы   принять какие-нибудь меры к восстановлению порядка.      

— Согласен, —   сказал король Ричард, — хотя лично я предпочел бы допросить этого негодяя,   пока его яркий наряд еще запачкан песком… Но желание Франции в этом вопросе   будет и нашим.      

Вожди   разошлись, как было предложено, и каждый государь занял место во главе своих   войск. Затем со всех сторон раздались военные кличи и звуки рогов и труб,   которые играли сбор и призывали отставших воинов под знамена их предводителей.   Вскоре все войска пришли в движение и направились различными дорогами по   лагерю, каждое на свои квартиры. Но хотя столкновение было, таким образом, пока   что предотвращено, происшедшее событие продолжало волновать все умы. Чужеземцы,   еще утром приветствовавшие Ричарда как самого достойного вождя армии   крестоносцев, теперь снова стали относиться к нему с предубеждением, упрекая в   гордости и нетерпимости. А англичане, считая, что ссора, о которой ходили самые   различные толки, затрагивает честь их страны, подозревали уроженцев других   стран в зависти к славе Англии и ее короля и в желании умалить эту славу с   помощью самых низких интриг. Множество всяких слухов распространилось по   лагерю, и в одном из них утверждалось, будто поднявшийся шум так сильно   встревожил королеву и ее придворных дам, что одна из них лишилась чувств.      

Совет   собрался в назначенный час. За это время Конрад успел снять свое опозоренное   одеяние, а вместе с ним отбросить стыд и смущение, которые, несмотря на его   находчивость и быстрый ум, вначале овладели им вследствие необычайности   происшествия и неожиданности обвинения. Теперь он вошел в шатер совета, одетый   как подобало государю; его сопровождали эрцгерцог австрийский, гроссмейстеры   орденов тамплиеров и иоаннитов, а также несколько других владетельных особ,   хотевших этим показать, что они на его стороне и будут поддерживать его, —   главным образом по политическим, вероятно, соображениям или из личной вражды к   Ричарду.      

Это   нарочитое проявление симпатий к Конраду нисколько не повлияло на короля Англии.   Он явился на совет с безразличным, как всегда, видом и в той же одежде, в   которой только что сошел с коня. Он окинул небрежным, слегка презрительным   взглядом вождей, которые с подчеркнутой любезностью окружили маркиза, давая   понять, что считают его дело своим, и без всяких околичностей обвинил Конрада   Монсерратского в краже знамени Англии и в нанесении ран верному животному,   защищавшему его.      

Конрад с   решительным видом поднялся с места и заявил, что вопреки, как он выразился,   показаниям человека и животного, короля или собаки, он не повинен в   преступлении, которое ему приписывают.      

— Мой   английский брат, — сказал Филипп, по собственному почину взявший на себя   роль посредника, — это необычайное обвинение. Мы не слышали от тебя   никаких доказательств, подтверждающих его, кроме твоей уверенности, основанной   на том, как вела себя эта собака по отношению к маркизу Монсерратскому. Неужели   слова рыцаря и государя недостаточно, чтобы снять с него подозрение, возникшее   из-за лая какого-то дрянного пса?      

— Царственный   брат, — возразил Ричард, — должен помнить, что всемогущий, который   дал нам собаку, чтобы она была соучастницей наших развлечений и наших трудов,   сотворил ее благородной и неспособной к обману. Она не забывает ни друга, ни   врага, запоминает, притом безошибочно, как благодеяние, так и обиду. Она   наделена частицей человеческого разума, но не наделена человеческим   вероломством. Можно подкупить воина, чтобы тот убил мечом какого-нибудь   человека, или подкупить свидетеля, и его ложное обвинение будет стоить   кому-нибудь жизни; но нельзя заставить собаку, чтобы она растерзала своего   благодетеля… Она — друг человека, разве только человек заслуженно возбудит ее   вражду. Разоденьте этого маркиза как павлина, придайте ему другую внешность,   измените снадобьями и притираниями цвет его кожи, спрячьте его в толпе из сотни   людей — и я готов прозакладывать мой скипетр, что собака узнает его и отомстит   ему за причиненное ей зло, как это произошло на ваших глазах сегодня. Подобные   случаи, при всей их необычайности, не новы. Такого доказательства бывало   достаточно для изобличения и предания смерти убийц и грабителей, и люди   говорили, что то был перст божий. В твоей собственной стране, мой царственный   брат, при таких же обстоятельствах устроили настоящий поединок между человеком   и собакой, чтобы выяснить виновника убийства. Собака выступала обвинителем и   победила; человек был казнен и перед смертью покаялся в совершенном   преступлении. Поверь мне, царственный брат, тайные преступления нередко   раскрывали благодаря свидетельству даже неодушевленных предметов, не говоря уже   о животных, по своему природному чутью значительно уступающих собаке, другу и   спутнику человека.      

— Такой   поединок, мой царственный брат, — ответил Филипп, — действительно   произошел при одном из наших предшественников, да будет милостив к нему бог. Но   это было в стародавние времена, и, кроме того, упомянутый тобой случай не может   служить примером для нас. Тогда обвиняемым был обыкновенный человек низкого   звания; оружием ему служила только дубина, а доспехами — кожаный камзол. Но мы   не можем допустить, чтобы один из государей унизил себя, пользуясь таким грубым   оружием, и опозорил себя участием в таком поединке.      

— Я   вовсе не имел этого в виду, — сказал король Ричард. — Было бы   нечестно рисковать жизнью славной собаки, заставив ее сражаться с двуличным   предателем, каким оказался этот Конрад. Но вот моя собственная перчатка… Мы   вызываем его на поединок в доказательство обвинения, которое мы выдвинули   против него. Король, во всяком случае, больше чем ровня маркизу.      

Конрад   не торопился принять вызов, брошенный Ричардом перед всем собранием, и король   Филипп успел ответить, прежде чем маркиз сделал движение, чтобы поднять   перчатку.      

— Король, —   сказал французский монарх, — настолько же больше чем ровня для маркиза   Конрада, насколько собака была бы меньше чем ровня. Царственный Ричард, мы не   можем этого позволить. Ты наш предводитель — меч и щит христианства.      

— Я   возражаю против такого поединка, — заявил представитель венецианской   казны, — пока английский король не уплатит пятидесяти тысяч безантов,   которые он должен республике. Достаточно того, что нам грозит потеря этих   денег, если наш должник падает от рук неверных, и мы не желаем подвергать себя   добавочному риску его смерти в распрях между христианами из-за собак и знамен.      

— А   я, — сказал Уильям Длинный Меч, граф Солсбери, — в свою очередь, протестую   против того, чтобы мой царственный брат в этом поединке подвергал опасности   свою жизнь, которая принадлежит народу Англии… Доблестный брат, возьми обратно   свою перчатку и считай, будто ее унес с твоей руки ветер. Вместо нее будет   лежать моя перчатка. Королевский сын, пусть даже с полосами на левом поле щита,   во всяком случае ровня этой обезьяне маркизу.      

— Государи   и высокородные рыцари, — сказал Конрад, — я не приму вызова короля   Ричарда. Он был избран нашим вождем в борьбе с сарацинами, и если его совесть   позволяет ему вызвать союзника на бой по такому пустому поводу, то моя не может   вынести упрека в том, что я принял вызов. Но что касается его   незаконнорожденного брата, Уильяма из Вудстока, или любого другого человека,   который повторит эту клевету либо осмелится объявить себя заступником, то   против них я готов отстоять свою честь на ристалище и доказать, что те, кто   меня обвиняет, низкие лжецы.      

— Маркиз   Монсерратский говорил как рассудительный человек, — сказал архиепископ   Тирский, — мне кажется, на этом спор может быть закончен без ущерба для   чести обеих сторон.      

— Я   думаю, он может быть на этом закончен, — заявил король Франции, — при   условии, если король Ричард возьмет назад свое обвинение, как необоснованное.      

— Филипп   Французский, — ответил Львиное Сердце, — у меня никогда не повернется   язык нанести самому себе такое оскорбление. Я обвинил этого Конрада в том, что   он, словно вор, под покровом ночи похитил эмблему английского величия с того   места, где она находилась. Я по-прежнему уверен в этом и по-прежнему обвиняю   его в краже. И когда будет назначен день поединка, можете не сомневаться, что   ввиду отказа Конрада сразиться лично с нами я найду заступника, который   поддержит наше обвинение. А ты, Уильям, без нашего особого разрешения не должен   вмешиваться со своим длинным мечом в эту ссору.      

— Так   как положение обязывает меня быть третейским судьей в этом прискорбнейшем   деле, — сказал Филипп Французский, — я назначаю решение его путем   поединка, в соответствии с рыцарскими обычаями, на пятый день, считая от   сегодняшнего: Ричард, король Англии, в лице своего заступника будет обвиняющей   стороной, Конрад, маркиз Монсерратский, будет защищаться сам. Должен, однако,   признаться, что я не знаю, где можно найти нейтральное место для поединка; его   нельзя проводить поблизости от нашего лагеря, ибо начнутся раздоры между   воинами, которые будут держать ту или иную сторону.      

— Следует,   пожалуй, — сказал Ричард, — обратиться к великодушию царственного   Саладина. Хотя он и язычник, я никогда не встречал рыцаря, столь преисполненного   благородства и чьей добросовестности мы могли бы так безусловно довериться. Я   говорю это для тех, кто опасается возможности вероломства; что до меня, то где   бы я ни увидел врага, там я вступаю с ним в битву.      

— Да   будет так, — согласился Филипп. — Мы поставим в известность Саладина,   хотя и покажем этим нашему врагу, что среди нас царит прискорбный дух раздора,   который мы охотно скрыли бы от самих себя, будь это возможно. Итак, я распускаю   совет и настоятельно прошу всех вас как христиан и добрых рыцарей принять меры,   чтобы эта злосчастная ссора не повела к дальнейшим распрям в лагере. Вы должны   считать ее делом, подлежащим исключительно суду божьему. Пусть каждый из вас   помолится, чтобы господь даровал победу в поединке тому, на чьей стороне правда;   и да свершится воля его!      

— Аминь,   аминь! — послышалось со всех сторон.      

Тамплиер   тем временем прошептал маркизу:      

— Конрад,   не хочешь ли ты добавить молитву об избавлении тебя от власти пса, как   говорится у Псалмопевца?      

— Замолчи! —   ответил маркиз. — Здесь повсюду бродит демон-изобличитель, который среди   других новостей может рассказать, как далеко завел тебя девиз твоего ордена —   Feriatur Leo. note 28      

— Ты   устоишь в этом поединке? — спросил тамплиер.      

— Не   опасайся за меня, — ответил Конрад. — Конечно, мне не хотелось бы   наткнуться на железную руку самого Ричарда, и я не стыжусь признаться, что   радуюсь избавлению от встречи с ним. Но нет среди его приближенных человека,   включая его незаконнорожденного брата, с которым я побоялся бы сразиться.      

— Это   хорошо, что ты так уверен в себе, — продолжал тамплиер. — В таком   случае клыки этой собаки сделали больше для распада союза между государями, чем   твои хитрости или кинжал хариджита. Разве ты не видишь, что Филипп, старательно   хмуря лоб, не может скрыть удовольствие, испытываемое им при мысли о скором   освобождении от союзных обязательств, которые так тяготят его? Посмотри, что за   улыбка на лице Генриха Шампанского, сияющем, как искрометный кубок с вином его   страны… Обрати внимание, как радостно хихикает Австрия, предвкушая, что   нанесенная ей обида будет отомщена без всякого риска и неприятностей для нее   самой. Тише, он подходит… Сколь прискорбны, царственнейшая Австрия, эти трещины   в стенах нашего Сиона…      

— Если   ты имеешь в виду крестовый поход, — ответил герцог, — то я хотел бы,   чтобы наш Сион рассыпался на куски и все мы благополучно вернулись домой!.. Я   говорю это по секрету.      

— Подумать   только, — сказал маркиз Монсерратский, — что этот разлад — дело рук   короля Ричарда, по чьей прихоти мы безропотно переносили столько лишений, кому   мы подчинялись, как рабы хозяину, в надежде, что он направит свою доблесть   против наших врагов, а не против друзей.      

— Я   не нахожу, чтобы он так уж превосходил доблестью остальных, — сказал   эрцгерцог. — Я уверен, если бы благородный маркиз встретился с ним на   ристалище, он был бы победителем; хотя островитянин наносит сильные удары   секирой, он не так уж искусен в обращении с копьем. Я охотно сразился бы с ним   сам, чтобы покончить с нашей старой ссорой, если бы только во имя блага   христианства владетельным государям не было запрещено мериться силами на   ристалище… Если ты желаешь, благородный маркиз, я буду твоим поручителем в этом   поединке.      

— И   я также, — сказал гроссмейстер.      

— Пойдемте   же, благородные рыцари, и пообедаем у нас в шатре, — предложил   герцог, — там мы поговорим за кубком доброго ниренштейнского вина.      

Они   вместе вошли к герцогу.      

— О   чем разговаривал наш хозяин с этими важными господами? — спросил Йонас   Шванкер у своего товарища рассказчика, который после закрытия совета позволил   себе приблизиться вплотную к своему господину, между тем как шут ожидал на   более почтительном расстоянии.      

— Служитель   Глупости, — сказал рассказчик, — умерь свое любопытство; мне не   пристало разглашать тайны нашего хозяина.      

— Питомец   Мудрости, ты ошибаешься, — возразил Йонас. — Мы оба — постоянные   спутники нашего господина, и нам одинаково важно знать, кто из нас — ты или я,   Мудрость или Глупость — имеет большее влияние на него.      

— Он   сказал маркизу и гроссмейстеру, — ответил рассказчик, — что устал от   этих войн и был бы рад благополучно вернуться домой.      

— У   нас поровну очков, и игра не идет в счет, — сказал шут. — Очень мудро   думать так, но большая глупость говорить об этом другим… Продолжай.      

— Гм,   затем он сказал им, что Ричард не доблестнее других и не слишком искусен на   ристалище.      

— Моя   взяла! — воскликнул Шванкер. — Это отменная глупость. Что дальше?      

— Право,   я уже позабыл, — ответил мудрец. — Он пригласил их на кубок   ниренштейна.      

— В   этом видна мудрость, — сказал Йонас. — Можешь пока считать этот кон   своим; но тебе придется согласиться, что он мой, если наш хозяин выпьет слишком   много, как скорее всего и будет. Что-нибудь еще?      

— Ничего   достойного упоминания, — ответил оратор, — он лишь пожалел, что не   воспользовался случаем встретиться с Ричардом в поединке.      

— Довольно,   довольно! — воскликнул Йонас. — Это такая дикая глупость, что я почти   стыжусь своего выигрыша… Тем не менее, хоть он и дурак, мы последуем за ним,   мудрейший рассказчик, и выпьем свою долю ниренштейнского вина.      

 Глава XXV      

       

Тебе неверен был бы я,      

Возлюбленной моей,      

Когда бы честь, любовь моя,      

Я не любил сильней.      

«Стихи» Монтроза      

       

Вернувшись   в свой шатер, король Ричард приказал ввести к нему нубийца. Он вошел с обычным   торжественным поклоном, простерся ниц и, поднявшись, стоял перед королем в позе   раба, ожидающего распоряжения хозяина. Для него было, пожалуй, лучше, что он,   как того требовало его положение, потупил глаза, ибо, смотря в лицо королю, он   вряд ли выдержал бы пристальный взгляд, которого тот в полном молчании не   сводил с него в течение нескольких минут.      

— Ты   понимаешь толк в охоте, — заговорил наконец король, — ты так искусно   поднял зверя и загнал его, словно тебя учил сам Тристрем. note 29 Но это еще не все — его   надо затравить; я сам был бы не прочь нацелить на него мое охотничье копье. По   некоторым соображениям это невозможно. Тебе предстоит вернуться в лагерь   султана и отвезти письмо с просьбой оказать любезное содействие в выборе   нейтрального места для рыцарского поединка и с приглашением, если будет на то   его воля, присутствовать на нем вместе с нами. Нам думается — я говорю,   конечно, предположительно, — что там, в лагере, ты можешь найти рыцаря,   который из любви к истине и ради приумножения своей славы сразится с этим   предателем, маркизом Монсерратским.      

Нубиец   поднял глаза и устремил на короля пылкий взгляд, преисполненный рвения; затем   он возвел их к небу с такой глубокой благодарностью, что в них сразу заблестели   слезы… Затем склонил голову как бы в подтверждение своей готовности выполнить   желание Ричарда и снова принял обычную позу покорного ожидания.      

— Хорошо, —   сказал король, — я вижу твое стремление оказать мне услугу. В этом, должен   заметить, и состоит преимущество такого слуги, как ты: лишенный дара речи, он   не вступает в обсуждение наших намерений и не требует объяснить ему, почему мы   так решили. Слуга англичанин на твоем месте стал бы упрямо убеждать меня, чтобы   я поручил выступить в поединке какому-нибудь доблестному рыцарю из числа моих   приближенных; они все, начиная с моего брата Длинного Меча, горят желанием   сразиться в защиту моей чести. А болтливый француз предпринял бы тысячу попыток   узнать, почему я ищу заступника в лагере неверных. Но ты, мой молчаливый   наперсник, выполнишь поручение, не спрашивая и не стараясь понять; для тебя   слышать — значит повиноваться.      

В ответ   на эти рассуждения эфиоп согнулся в поклоне и опустился на колени.      

— А   теперь о другом, — сказал король и неожиданно спросил: — Ты еще не видел   Эдит Плантагенет?      

Немой   вскинул глаза, словно собираясь заговорить, его губы уже готовы были отчетливо   произнести «нет», но не успевшее родиться слово замерло на устах, и вместо него   послышалось невнятное бормотание.      

— Ну   и ну, взгляните-ка! — воскликнул король. — Стоило мне назвать имя   девицы королевского рода, нашей очаровательной кузины столь непревзойденной   красоты, и немой чуть-чуть не заговорил. Какое же чудо могут совершить тогда ее   глаза! Я сделаю этот опыт, мой друг раб. Ты увидишь несравненную красавицу   нашего двора и исполнишь поручение благородного султана.      

Снова   радостный взгляд, снова коленопреклонение. Но когда нубиец поднялся, король   тяжело опустил руку ему на плечо и продолжал суровым тоном:      

— Должен   предупредить тебя, мой черный посол, лишь об одном. Если ты даже почувствуешь,   что под благотворным влиянием той, кого тебе предстоит вскоре лицезреть,   ослабевают узы, связующие твой язык, который ныне, как выражается добрый   султан, заточен в своем замке со стенами из слоновой кости, остерегайся   изменить твоему молчанию и произнести хоть слово в ее присутствии, если даже   свершится чудо и ты вновь обретешь дар речи. Знай, что тогда я прикажу вырвать   твой язык с корнем, а его дворец слоновой кости разрушить, то есть повыдергать   один за другим все твои зубы. Будь же поэтому благоразумен и безмолвен, как   могила.      

Нубиец,   лишь только король убрал свою тяжелую руку с его плеча, склонил голову и   прикоснулся пальцами к губам в знак молчаливого повиновения.      

Но Ричард   снова положил руку ему на плечо — на сей раз прикосновение было мягче — и   добавил:      

— Это   приказание мы даем тебе как рабу. Будь ты рыцарем и дворянином, мы потребовали   бы от тебя поклясться честью в залог молчания — единственного непременного   условия, без соблюдения которого мы не могли бы оказать тебе это доверие.      

Эфиоп   гордо выпрямился, взглянул прямо в лицо королю и приложил правую руку к сердцу.      

Затем   Ричард позвал своего камергера.      

— Пойди,   Невил, — сказал он, — с этим рабом в шатер нашей царственной супруги   и скажи, что мы желаем, чтобы наша кузина Эдит приняла его — приняла наедине. У   него есть поручение к ней. Ты покажешь ему дорогу, если он нуждается в   провожатом, хотя, как ты, вероятно, заметил, он уже изумительно хорошо знает   все, что находится в пределах нашего лагеря… А ты, друг эфиоп, — продолжал   король, — побыстрей кончай свое дело и через полчаса возвращайся сюда.      

«Моя   тайна раскрыта, — думал мнимый нубиец, когда, потупив взор и скрестив   руки, шел за быстро шагавшим Невилом к шатру королевы Беренгарии. — Моя   тайна перестала быть тайной для короля Ричарда; однако я не почувствовал, чтобы   он так уж сильно гневался на меня. Если я правильно понял его слова — а   толковать их иначе, конечно, нельзя, — он дает мне великолепную возможность   восстановить мою честь, победив в единоборстве этого вероломного маркиза, чью   вину я прочел в его трусливом взгляде и дрожащих губах, когда ему было брошено   обвинение… Росваль, ты верно послужил своему хозяину, и твой обидчик дорого   поплатится!.. Но что означает данное мне разрешение встретиться с той, кого я   больше уж не надеялся увидеть? Как и почему согласился царственный Плантагенет,   чтобы я увиделся с его прекрасной родственницей, я, посланец язычника Саладина   или же преступный изгнанник, столь недавно удаленный королем из его лагеря и   чью вину так сильно отяготило смелое признание в любви, которой он гордится?   Ричард согласился, чтобы она получила письмо от влюбленного мусульманина,   притом из рук другого влюбленного, стоящего неизмеримо ниже ее по происхождению;   каждое из этих обстоятельств совершенно невероятно и, кроме того, не вяжется   одно с другим. Но когда Ричард не находится во власти своих необузданных   страстей, он великодушен и поистине благороден. С таким человеком я готов иметь   дело и вести себя соответственно его желаниям, высказанным прямо или   подразумеваемым, не стремясь узнать слишком много и довольствуясь тем, что   может постепенно раскрыться передо мной без моих назойливых вопросов. Тому, кто   предоставил мне такой прекрасный случай восстановить мою запятнанную честь, я   обязан беспрекословно повиноваться, и сколь ни тяжело мне будет, я уплачу свой   долг. И все же, — размышлял он дальше, побуждаемый гордостью, которая   переполнила его сердце, — Львиное Сердце, как его называют, судил, должно   быть, о чувствах других по своим собственным. Я домогаюсь беседы с его   родственницей! Я, ни разу не сказавший ей ни слова, когда принимал из ее рук   почетную награду, когда среди защитников креста меня считали не последним в   рыцарских подвигах! Я предстану перед ней в этом низком обличье, в одежде раба   и, увы, будучи на самом деле рабом, с пятном бесчестия, опозорившим тот щит,   который некогда был моим! Чтобы я стремился к этому! Он плохо знает меня. И все   же я признателен ему за эту возможность, благодаря которой все мы сумеем,   пожалуй, лучше узнать друг друга».      

Когда он   пришел к этому выводу, они уже стояли перед входом в шатер королевы.      

Стража,   разумеется, их пропустила, и Невил, оставив нубийца в небольшой прихожей,   которую тот слишком хорошо помнил, вошел в помещение, служившее королеве   приемной. Тихим и почтительным голосом он передал приказ своего царственного   господина; его учтивые манеры резко отличались от грубости Томаса де Во, для   которого Ричард был все, а остальной двор, включая Беренгарию, — ничто. Едва   Невил изложил данное ему поручение, как раздался взрыв смеха.      

— А   каков собой этот нубийский раб, присланный султаном с таким поручением? Он   негр, де Невил, не так ли? — спросил женский голос, принадлежавший,   несомненно, Беренгарии. — Негр, не так ли, де Невил, с черной кожей,   курчавой, как у барана, головой, приплюснутым носом и толстыми губами, а,   почтенный сэр Генри?      

— Не   забудьте, ваше величество, еще о ногах, изогнутых наружу, подобно клинку   сарацинской сабли, — произнес другой голос.      

— Скорее   — подобно луку Купидона, ибо он пришел с любовным посланием, — сказала   королева. — Благородный Невил, ты всегда готов доставить удовольствие нам,   бедным женщинам, у которых так мало развлечений. Мы должны увидеть этого посла   любви. Я видела много сарацин и мавров, но негра — никогда.      

— Я   создан для того, чтобы повиноваться приказаниям вашего величества, так что вам   придется вступиться за меня перед моим повелителем, если он будет недоволен   моим поступком, — ответил вежливый рыцарь. — Однако разрешите   заверить ваше величество: вы увидите не совсем то, что ожидаете.      

— Тем   лучше… Еще безобразней, чем мы можем вообразить, и все же этот доблестный   султан избрал его вестником любви?      

— Милостивейшая   госпожа, — сказала леди Калиста, — умоляю вас, разрешите доброму   рыцарю отвести этого посла прямо к леди Эдит, кому адресованы его верительные   грамоты. Мы уже один раз едва не поплатились за подобную шалость.      

— Поплатились? —   презрительно повторила королева. — Но может быть, это и правильно,   Калиста, что ты столь осмотрительна… Пусть нубиец, как ты его называешь, прежде   выполнит поручение к нашей кузине… Он к тому же немой, не так ли?      

— Да,   госпожа, — ответил рыцарь.      

— Бесценным   преимуществом обладают восточные знатные дамы, — сказала   Беренгария, — им прислуживают люди, в присутствии которых они могут   говорить что угодно, не опасаясь, что те передадут их слова. Между тем как у   нас в лагере, по выражению епископа Сент-Джудского, птицы небесные разносят все   новости.      

— Это   объясняется просто, — сказал де Невил, — ваше величество забывает,   что вы говорите за полотняными стенами.      

После   этого замечания голоса стихли, некоторое время слышался лишь шепот, а затем   английский рыцарь возвратился к эфиопу и сделал ему знак следовать за собой.   Тот повиновался, и Невил повел его к шатру, установленному несколько в стороне   от шатра королевы для леди Эдит и ее приближенных. Одна из служанок-копток   встретила посетителей у входа, и сэр Генри Невил сообщил ей повеление короля.   Через одну-две минуты нубийца ввели к Эдит, а Невил остался перед шатром.   Рабыня, сопровождавшая посланца, по знаку своей госпожи удалилась. Несчастный   рыцарь опустился на одно колено, устремил взор в землю и скрестил на груди   руки, словно преступник, ожидающий приговора. Унижение, которое он испытывал,   представ в таком необычайном виде, не только проявлялось в его позе, но и   охватило все его существо. Эдит была в том же одеянии, в каком принимала короля   Ричарда: длинное прозрачное темное покрывало, подобно тени летней ночи,   падающей на прекрасный ландшафт, окутывало ее, меняя и делая неясными черты ее   лица, но не скрывая его красоты. Она держала в руке серебряный светильник,   который был наполнен какой-то ароматической жидкостью и горел очень ярко.      

Она   подошла почти вплотную к коленопреклоненному, неподвижному как изваяние рабу и   направила свет на его лицо, словно хотела тщательнее рассмотреть его, затем   отошла и поставила светильник так, чтобы на висевшей сбоку занавеси появилась   тень его лица в профиль. Наконец Эдит заговорила, и в ее спокойном голосе   звучала глубокая печаль:      

— Это   вы?.. Неужели это вы, храбрый рыцарь Леопарда, доблестный сэр Кеннет   Шотландский… Неужели это вы?.. В этом рабском обличье… Окруженный тысячью   опасностей…      

Едва   рыцарь услышал голос дамы его сердца, так неожиданно обратившийся к нему,   голос, в котором звучало сострадание, почти нежность, с его губ готов был   сорваться подобающий ответ, и, только вспомнив приказ Ричарда и данное им самим   обещание молчать, он с трудом сдержал себя, хотя так жаждал сказать, что   увиденная им божественная красота и только что услышанные слова были   достаточным вознаграждением за рабство на всю жизнь, за все опасности, ежечасно   угрожавшие этой жизни. Итак, он все же опомнился, и глубокий, страстный вздох   был единственным ответом на вопрос высокородной Эдит.      

— Я   чувствую… я знаю, что угадала, — продолжала Эдит, — Я заметила вас,   как только вы появились вблизи от возвышения, где стояла я с королевой. Я   узнала также вашего храброго пса. Та, которую может ввести в заблуждение   перемена одежды или цвета кожи преданного слуги, не настоящая леди и недостойна   служения такого рыцаря, как ты. Говори же безбоязненно с Эдит Плантагенет. Она   умеет быть милостивой к попавшему в беду доблестному рыцарю, который служил ей,   чтил ее и совершил ратные подвиги во имя ее, когда судьба ему улыбалась… Ты   продолжаешь молчать! Страх или стыд сковывает твои уста? Страх ведь неведом   тебе, а стыд — пусть он будет уделом тех, кто причинил тебе зло.      

Рыцарь   был в отчаянии, разыгрывая роль немого во время столь важной для него встречи,   и выражал свою скорбь лишь тем, что глубоко вздыхал и прикладывал палец к   губам. Эдит, раздосадованная, отступила на несколько шагов.      

— Но   что это! — воскликнула она. — Ты немой азиат не только по виду, но и   на самом деле? Этого я не ожидала… Пожалуй, ты станешь презирать меня за мое   смелое признание в том, что я со вниманием относилась к тем знакам почтения,   которые ты оказывал мне? Ты не должен думать так недостойно об Эдит. Она   прекрасно знает границы приличий, предписываемые высокородным девицам   сдержанностью и скромностью, и она знает, когда и до какого предела они могут   уступить место благодарности — искреннему желанию, чтобы в ее власти было   вознаградить за услуги и исправить зло, постигшее доблестного рыцаря из-за его   преданности ей… К чему с таким жаром сжимать и ломать себе руки?.. А   вдруг, — добавила она, отпрянув при этой мысли, — их жестокость   действительно лишила тебя способности говорить? Ты качаешь головой. Ну, в   колдовстве ли тут дело или в упрямстве, но я больше ни о чем тебя не буду   спрашивать. Выполняй свое поручение как тебе угодно. Я тоже могу быть немой.      

Переодетый   рыцарь сделал жест, выражавший и сетование на свою судьбу и скорбь по поводу   неудовольствия леди Эдит; в то же время он вручил ей письмо султана,   завернутое, как обычно, в тонкий шелк и золотую парчу. Эдит взяла письмо,   небрежно взглянула на него, затем отложила в сторону и, снова устремив взор на   рыцаря, тихо произнесла:      

— Ты   явился ко мне с поручением и не промолвишь ни слова?      

Мнимый   раб прижал обе руки ко лбу, словно пытаясь дать понять, какую муку испытывает   он, не имея возможности повиноваться ей; но она в гневе отвернулась от него.      

— Уходи! —   промолвила она. — Я сказала достаточно — слишком много      

— тому,   кто в ответ не желает удостоить меня ни одним словом. Уходи!.. И знай, если я   принесла тебе горе, то теперь искупила свою вину; ибо если я была злосчастной   причиной того, что тебя уговорили покинуть почетный пост, то теперь, во время   этой встречи, я забыла свое достоинство и унизила себя в твоих глазах и в своих   собственных.      

Она   закрыла глаза рукой, казалось, сильно взволнованная. Сэр Кеннет хотел   приблизиться к ней, но она мановением руки удержала его.      

— Прочь!   Волей неба душа у тебя теперь под стать твоему новому положению! Человек менее   тупой и трусливый, нежели немой раб, произнес бы хоть слово благодарности,   пусть даже лишь для того, чтобы утешить меня в моем унижении. Чего ты ждешь?..   Уходи!      

Переряженный   рыцарь почти невольно бросил взгляд на письмо, как бы в объяснение, почему он   медлит. Эдит схватила письмо и ироническим, презрительным тоном сказала:      

— Я   забыла… Послушный раб ждет ответа на доставленное им послание… Но что это — от   султана!      

Она   быстро пробежала глазами письмо Саладина, написанное по-арабски и   по-французски; кончив читать, она горько и злобно рассмеялась.      

— Это   превосходит всякое воображение! — воскликнула она. — Ни один фокусник   не покажет таких чудес! Его ловкости рук достаточно, чтобы обратить цехины и   безанты в дойты и мараведисы. Но разве он может превратить христианского   рыцаря, которого всегда почитали одним из храбрейших воинов святой армии   креста, в лобызающего прах раба языческого султана, в посредника при дерзком   сватовстве неверного к христианской девице, в человека, забывшего законы   благородного рыцарства и заветы религии? Но бесполезно разговаривать с   добровольным рабом языческого пса. Расскажи своему хозяину, когда под его   плетью ты обретешь дар речи, что я сделала на твоих глазах с его посланием.      

С этими   словами она швырнула письмо султана на землю и наступила на него ногой.      

— И   передай ему, — добавила она, — что излияние нежных чувств некрещеного   язычника вызывает у Эдит Плантагенет одно лишь презрение.      

Сказав   это, Эдит бросилась было прочь от рыцаря, но тот, стоя на коленях у ее ног, в   порыве отчаяния осмелился схватить край ее платья, чтобы удержать ее.      

— Ты   разве не слышал, бестолковый раб, что я сказала? — круто обернувшись к   нему, спросила она резким тоном. — Передай языческому султану, твоему   хозяину, что к его сватовству я отношусь с таким же презрением, как и к   коленопреклоненной мольбе недостойного отступника, который изменил религии и   рыцарству, богу и своей даме!      

Она   стремительным движением вырвала край платья из его руки и вышла из шатра.      

В то же   мгновение снаружи послышался голос Невила, звавший нубийца. Несчастный рыцарь,   обессиленный и отупевший от горя, которое ему пришлось испытать во время этого   свидания и которого он мог бы избегнуть, лишь нарушив обещание, данное им   королю Ричарду, едва брел за английским бароном. Наконец они подошли к   королевскому шатру; перед ним только что спешилась группа всадников. В шатре   было светло и оживленно; когда Невил и его переряженный спутник вошли, они   увидели, что король и некоторые из его приближенных радостно встречают гостей.      

 Глава XXVI      

       

«Лить слезы вечно буду я!      

Но не о том, что друг далек:      

Вернется он в свои края,      

Когда разлуки минет срок.      

И не о мертвых плачу, нет!      

Их скорбь прошла, их стон утих.      

Все близкие уйдут им вслед,      

И смерть уж не разрознит их».      

Но плачет дева без конца,      

Что безутешней горе есть:      

Пятно на имени бойца      

И им утраченная честь.      

Баллада      

       

Слышался   звонкий самоуверенный голос Ричарда, который весело приветствовал вновь   прибывших.      

— Томас   де Во! Толстяк Том из Гилсленда! Клянусь головой короля Генриха, я радуюсь тебе   не меньше, чем веселый выпивала — фляге вина! Я вряд ли сумел бы построить мое   войско в боевой порядок, если бы твоя огромная фигура не маячила передо мной и   не служила вехой, по которой я мог бы выравнять свои ряды. Вот-вот завяжется   драка, Томас, если святые будут милостивы к нам; и начни мы сражаться без тебя,   я не удивился бы, услышав, что тебя нашли висящим на ольхе.      

— Надеюсь, —   ответил Томас де Во, — что я перенес бы разочарование с должным   христианским терпением и не стал бы умирать смертью предателя. Впрочем, я   благодарю ваше величество за любезный прием — тем более великодушный, что он   оказан мне в предвидении ратного пиршества, за которым вы, с позволения   сказать, всегда чересчур склонны урвать себе долю побольше. Но я привез вашему   величеству того, кого, без сомнения, вы встретите еще более радушно.      

Тут выступил   вперед и склонился перед королем юноша невысокого роста и хрупкого   телосложения. Он был скромно одет, но на его берете сверкала золотая пряжка,   украшенная драгоценным камнем, с блеском которого могло соперничать лишь сияние   глаз, смотревших из-под этого берета. Глаза были единственной примечательной   чертой лица юноши; но на любого, кто обратил на них внимание, они неизменно   производили сильное впечатление. У него на шее на шелковой ленте лазоревого   цвета висел золотой ключ для настройки арфы.      

Юноша   почтительно преклонил колена перед Ричардом, но король в радостном возбуждении   поспешил поднять его, пылко прижал к своей груди и расцеловал в обе щеки.      

— Блондель   де Нель! — весело воскликнул он. — Добро пожаловать к нам с Кипра,   король менестрелей! Король Англии, почитающий твое достоинство не ниже своего,   приветствует тебя. Я был болен, мой друг, и, клянусь душой, наверно из-за того,   что мне недоставало тебя; ибо, будь я уже на половине пути к раю, твое пение,   кажется, могло бы вернуть меня обратно на землю… Какие новости из страны   поэзии, благородный любимец муз? Что-нибудь свеженькое от трубадуров Прованса?   Что-нибудь от менестрелей веселой Нормандии? А главное, был ли ты сам это время   чем-нибудь занят? Но к чему я спрашиваю: ты не можешь быть праздным, если бы   даже захотел; твой благородный талант подобен огню, который пылает внутри и   заставляет тебя изливаться в музыке и песне.      

— Я   кое-что узнал и кое-что сделал, благородный король, — ответил знаменитый   Блондель с застенчивой скромностью, которая не покидала его, несмотря на все   восторженные похвалы Ричарда его искусству.      

— Мы   послушаем тебя, мой друг… Мы сейчас же послушаем тебя, — сказал король.   Затем, ласково дотронувшись до плеча Блонделя, он добавил: — Конечно, если ты   не устал с дороги; я скорее загоню до смерти моего лучшего коня, чем нанесу   хоть малейший ущерб твоему голосу.      

— Мой   голос, как всегда, к услугам моего царственного покровителя, — сказал   Блондель. — Но ваше величество, — добавил он, кинув взгляд на   разбросанные по столу бумаги, — заняты как будто более важным делом, а час   уже поздний.      

— Вовсе   нет, мой друг, вовсе нет, мой дорогой Блондель. Я только набрасывал план   построения войск в битве с сарацинами, это дело одной минуты… На это   потребуется почти так же мало времени, как на то, чтобы разбить их.      

— Мне   кажется, однако, — сказал Томас де Во, — не мешало бы осведомиться,   каким войском будет располагать ваше величество для построения. Я принес   сведения об этом из Аскалона.      

— Ты   мул, Томас, — сказал король, — настоящий мул по тупости и упрямству!..   Ну, благородные рыцари, посторонитесь!.. Станьте вокруг Блонделя Дайте ему   скамеечку… Где его арфоносец? Или погодите, пусть он возьмет мою арфу — его   собственная, возможно, пострадала от путешествия.      

— Я   хотел бы, чтобы вы, ваше величество, выслушали мой доклад, — настаивал   Томас де Во. — Я проделал длинный путь, и меня больше манит постель, чем   щекотание моих ушей.      

— Щекотание   твоих ушей! — воскликнул король. — Для этого нужно перо вальдшнепа, а   не сладкие звуки. Скажи-ка, Томас, твои уши могут отличить пение Блонделя от   крика осла?      

— По   правде говоря, милорд, — ответил Томас, — я и сам хорошенько не знаю;   но оставляя в стороне Блонделя — дворянина по рождению и человека, несомненно,   высокоодаренного, я должен сказать в ответ на вопрос вашего величества, что при   виде менестреля я всегда вспоминаю об осле.      

— А   не мог бы ты из учтивости сделать исключение и для меня — тоже дворянина по   рождению, как и Блондель, и его собрата по joyeuse science? note 30      

— Вашему   величеству следовало бы помнить, — возразил де Во, улыбаясь, — что не   приходится ждать учтивости от мула.      

— Совершенно   правильно, — сказал король, — и ты — животное весьма дурного нрава…   Но подойди сюда, господин мул, и дай я тебя разгружу, чтобы ты мог улечься на   свою подстилку и не пришлось зря тратить на тебя музыку… А ты, мой добрый брат   Солсбери, отправься тем временем в шатер нашей супруги и скажи ей, что приехал   Блондель с полной сумкой новых песен менестрелей. Попроси ее немедленно прибыть   к нам и проводи ее; позаботься, чтобы пришла и наша кузина Эдит Плантагенет.      

На   мгновение Ричард остановил взгляд на нубийце, и, как всегда, когда он на него   смотрел, на его лице появилось какое-то двусмысленное выражение.      

— А,   наш молчаливый и таинственный посол уже вернулся? Стань, раб, позади Невила, и   ты сейчас услышишь звуки, которые заставят тебя благословить бога за то, что он   поразил тебя немотой, а не глухотой.      

Затем   король отошел в сторону с де Во и немедленно погрузился в военные дела, о   которых принялся ему рассказывать барон.      

К тому   времени, когда лорд Гилсленд закончил свой доклад, посланец королевы возвестил,   что она и ее свита приближаются к королевскому шатру.      

— Эй,   флягу вина! — сказал король. — Старого кипрского из подвалов короля   Исаака, которое мы захватили при штурме Фамагусты… Наполним наши кубки,   господа, в честь храброго лорда Гилсленда. Более рачительного и преданного   слуги никогда не было ни у одного государя.      

— Я   рад, — сказал Томас де Во, — что ваше величество считает мула   полезным рабом, хотя голос у него не такой музыкальный, как звуки струн из   конского волоса или проволоки.      

— Эта   колкость насчет мула, видно, застряла у тебя в горле? — сказал   Ричард. — Протолкни-ка ее полным до краев кубком, а не то ты задохнешься…   Вот так, лихо опрокинуто! А теперь я скажу тебе, что и ты и я — мы оба воины и   должны столь же хладнокровно сносить шутки друг друга за пиршественным столом,   как и удары, которыми мы обмениваемся на турнире, и любить друг друга тем   сильнее, чем крепче эти шутки и удары. Клянусь честью, если во время нашего   последнего словесного поединка ты не нанес мне такого же сильного удара, как я   тебе, то ты вложил все свое остроумие в последний выпад. Но вот в чем разница   между тобой и Блонделем: ты мой товарищ — можно сказать, ученик — в ратном   деле, между тем как Блондель — мой учитель в искусстве менестрелей. С тобой я   позволяю себе дружескую свободу обращения — ему я должен оказывать почет, так   как он превосходит меня в своем искусстве. Ну, дружище, не будь сварливым, а   останься с нами и послушай наши песни.      

— Чтобы   видеть ваше величество в таком веселом настроении, — ответил лорд   Гилсленд, — клянусь честью, я готов был бы остаться до тех пор, пока   Блондель не закончит знаменитую повесть о короле Артуре, на исполнение которой   требуется три дня.      

— Мы   не будем столь долго испытывать твое терпение, — сказал король. — Но   смотри, свет факелов возвещает, что наша супруга приближается… Ну-ка, пойди   встреть ее и постарайся заслужить благосклонный взгляд самых прекрасных глаз в   христианском мире… Не задерживайся для того, чтобы оправить свой плащ. Видишь,   ты дал возможность Невилу обрезать тебе нос.      

— Он   никогда не бывал впереди меня на поле битвы, — сказал де Во, не слишком   обрадованный тем, что более проворный камергер опередил его.      

— Конечно,   ни он, ни кто-либо другой не шли впереди тебя, мой добрый Том из Гилса, —   сказал король, — разве только иногда нам удавалось это.      

— Да,   милорд, — согласился де Во. — И отдадим должное несчастному, бедный   рыцарь Леопарда, случалось, тоже бывал впереди меня; потому что, видите ли, он   весит меньше, чем я, и его лошадь…      

— Молчи! —   властным тоном перебил Ричард. — Ни слова о нем.      

В то же   мгновение он сделал несколько шагов вперед навстречу своей царственной супруге.   Поздоровавшись с ней, он представил ей Блонделя, назвав его королем менестрелей   и своим учителем в поэзии. Беренгария хорошо знала, что страсть ее супруга к   стихам и музыке почти не уступала его рвению к воинской славе и что Блондель   был его особым любимцем, а потому постаралась оказать ему самое лестное   внимание, заслуженное тем, кого король был всегда рад отличить. Блондель в   ответ на похвалы, расточаемые ему прекрасной королевой, пожалуй, чересчур   обильно, не скупился на изъявления признательности; однако он не смог скрыть,   что безыскусственное ласковое радушие Эдит, чье милостивое приветствие, при   всей его простоте и немногословности, казалось ему, вероятно, искренним,   вызвало в нем чувство более глубокого уважения и более почтительной   благодарности.      

Королева   и ее царственный супруг заметили это различие, и Ричард, видя, что жена   несколько уязвлена предпочтением, отданным его кузине, которым он и сам,   возможно, был не очень доволен, сказал так, чтобы слышали обе женщины:      

— Как   ты, Беренгария, видишь по поведению нашего учителя Блонделя, мы, менестрели,   питаем больше уважения к строгому судье вроде нашей родственницы, чем к такому   благосклонно настроенному другу, как ты, готовому на веру принять наши   достоинства.      

Эдит   почувствовала себя задетой этой язвительной насмешкой своего царственного   родственника и, не задумываясь, ответила, что она «не единственная из   Плантагенетов, кому свойственно быть суровым и строгим судьей».      

Она,   быть может, сказала бы и больше, так как сама обладала характером, свойственным   представителям этого королевского дома, который, позаимствовав свое имя и герб   от низкорослого дрока (Planta Genista), считающегося эмблемой смирения, был,   пожалуй, одной из самых гордых династий, когда-либо правивших в Англии; однако   ее засверкавшие при смелом ответе глаза неожиданно встретились с глазами   нубийца, хотя тот и старался спрятаться за спинами присутствовавших рыцарей, и   она опустилась на скамью, так побледнев при этом, что королева Беренгария сочла   своей обязанностью попросить воды и нюхательного спирта и прибегнуть к другим   мерам, принятым в тех случаях, когда женщина падает в обморок. Ричард был более   высокого мнения о силе духа Эдит; заявив, что музыка не хуже любого иного   средства способна привести в чувство представительницу семьи Плантагенетов, он   предложил Блонделю занять свое место и приступить к пению.      

— Спой   нам, — сказал он, — ту песню об окровавленной одежде, с содержанием   которой ты меня ознакомил перед тем, как я покинул Кипр. За это время ты должен   был научиться исполнять ее в совершенстве, не то про тебя можно будет сказать,   как выражаются воины нашей страны, что твой лук сломан.      

Менестрель,   однако, не сводил тревожного взгляда с Эдит, и лишь после того, как убедился,   что румянец вновь заиграл на ее щеках, он повиновался настоятельным приказаниям   короля. Затем, аккомпанируя себе на арфе так, чтобы придать словам   дополнительную прелесть, но не заглушать их, он запел речитативом одно из тех   старинных сказаний о любви и рыцарстве, которые в былые времена неизменно   привлекали внимание слушателей. Едва только он начал вступление, его обычно   невыразительное лицо словно преобразилось, загоревшись какой-то силой и   вдохновением. Его полнозвучный, мужественный, мягкий голос, которым он владел в   совершенстве и с безукоризненным вкусом, ласкал слух и волновал сердца. Ричард,   радостный, как после победы, призвал всех к тишине кстати подобранным стихом:      

Слушайте,   люди, в саду или в зале -      

с   рвением одновременно покровителя и ученика рассадил всех вокруг певца и добился   того, что они замолчали. Наконец он уселся сам, всем видом выражая ожидание и   интерес, но в то же время храня на лице печать серьезности, приличествующей   подлинному ценителю. Придворные обратили свои взоры на короля, чтобы следить за   его переживаниями и подражать ему, а Томас де Во зевал во весь рот, как   человек, который скрепя сердце подверг себя докучливому испытанию. Блондель   пел, конечно, по-нормански; приводимые ниже стихи передают содержание и стиль   его песни.      

       

БАЛЛАДА О КРОВАВОЙ ОДЕЖДЕ      

Где гордо вознесся средь мирных долин      

Стольный град Беневент, страны   властелин,      

В тот час, когда запад окрасил в   кармин      

Шатры паладинов, грозы сарацин,      

Накануне турнира, без свиты, один,      

Юный паж спустился в лагерь с вершин.      

«Где, укажите мне, здесь чужанин,      

Томас из Кента, Британии сын? »      

Вот скромный шатер: сквозь вечерний   туман      

Блестит в нем только доспехов чекан,      

И статный силач из страны англичан      

Сам правит в кольчуге какой-то изъян      

(Позвать оружейника — тощ карман).      

Он завтра в доспехи оденет свой стан,      

И завтра увидят, как смел он и рьян,      

Дама его и святой Иоанн.      

«Хозяйка моя, — юный паж сказал,   -      

Госпожа Беневента, ты же так мал,      

Из ничтожнейших самый ничтожный   вассал.      

Но тот, кто мечтает о высях скал,      

Перепрыгнуть должен бездонный провал      

И должен быть так безрассудно удал,      

Чтоб все увидали, что он не бахвал,      

Что дерзость он доблестью оправдал».      

Рыцарь снова склонился — так чтят   алтари, -      

А юный посланец молвил: «Смотри,      

Вот сорочка: в ней спит от зари до   зари      

Моя госпожа. Ты прочь убери      

Щит, кольчугу и шлем, и душой   воспари,      

И в сорочке льняной чудеса сотвори,      

Бейся, как бьются богатыри,      

И покрой себя славой или умри».      

Сорочку рыцарь берет не смутясь.      

Он к сердцу прижал ее: «Дамы приказ      

Я выполню, — молвил он, —   всем напоказ,      

Буду биться без лат, ничего не   страшась,      

Но коль не погибну на этот раз,      

То для леди придет испытанья час».      

Здесь кончается, так уж ведется у   нас,      

О кровавой одежде первый сказ.      

       

— Хоть   я и профан, но, как мне кажется, в последнем куплете ты изменил размер, мой   Блондель! — сказал король.      

— Совершенно   верно, милорд, — ответил Блондель. — Я слышал эти стихи на   итальянском языке от одного старого менестреля, встреченного мною на Кипре; и   так как у меня не было времени ни перевести их точно, ни выучить наизусть, мне   приходится теперь кое-как заполнять пробелы в музыке и словах, подобно крестьянину,   который чинит живую изгородь хворостом.      

— Клянусь   честью, — сказал король, — мне нравится этот перекатывающийся, как   грохот барабана, александрийский стих… По-моему, он звучит под музыку лучше,   чем короткий размер.      

— Допускается   и тот и другой, как хорошо известно вашему величеству, — ответил Блондель.      

— Разумеется,   Блондель, — сказал Ричард, — и все же, думается мне, для этого   куплета, когда уже ждешь, что сейчас посыплются удары, больше подходит   громоносный александрийский стих, который напоминает кавалерийскую атаку; между   тем как другие размеры — это переваливающаяся иноходь дамской верховой лошади.      

— Как   будет угодно вашему величеству, — сказал Блондель и снова заиграл   вступление.      

— Нет,   сперва подкрепи свое воображение кубком искрящегося хиосского вина, —   сказал король. — Послушай, я хотел бы, чтобы ты отказался от своей новой   выдумки заканчивать строки одними и теми же строгими рифмами. Они связывают   полет воображения и делают тебя похожим на человека, который танцует с путами   на ногах.      

— Эти   путы, во всяком случае, легко отбросить, — заметил Блондель и снова стал   перебирать пальцами струны, как бы показывая этим, что он предпочитает играть,   а не выслушивать критические замечания.      

— Но   к чему их надевать, мой друг? — продолжал король. — К чему заковывать   свой гений в железные кандалы? Удивляюсь, как у тебя вообще что-либо   получается… Я, конечно, не мог бы сочинить и одной строфы, соблюдая столь   стеснительные правила.      

Блондель   нагнулся и занялся струнами своей арфы, чтобы скрыть невольную улыбку, набежавшую   на его лицо; но она не ускользнула от взгляда Ричарда.      

— Клянусь,   ты смеешься надо мной, Блондель, — сказал он. — И, право, этого   заслуживает всякий, кто осмеливается разыгрывать из себя учителя, хотя ему   надлежит быть учеником; но у нас, королей, дурная привычка к самонадеянности…   Ну, продолжай свою песню, дорогой Блондель, продолжай по своему разумению; и   это будет лучше, нежели все, что мы можем посоветовать, хотя нам и необходимо   было высказаться.      

Блондель   снова запел, и так как он умел импровизировать, то не преминул воспользоваться   указаниями короля, испытывая при этом, вероятно, некоторое удовольствие, что   ему представился случай показать, с какой легкостью он может экспромтом придать   своей поэме новую форму.      

       

СКАЗ ВТОРОЙ      

Вот в день Иоанна восток заалел,      

На ристалище каждый обрел свой удел:      

Копья с треском ломались, и меч   разил,      

Победителям — честь, павшим — темень   могил.      

Там много свершилось геройских дел,      

Но тот был особо удал и смел,      

Кто сражался без лат, покрытый льняной      

Девической тонкой сорочкой ночной.      

Одни нанесли ему множество ран,      

Но другие щадили прекрасный стан,      

Говоря: «Видно, здесь обещанье дано,      

А за верность убить паладина грешно».      

Вот герцог свой жезл опустил — и   турнир      

Окончен, фанфары вещают мир.      

Но кто ж победил, что герольды   гласят?      

То рыцарь Сорочки, что бился без лат.      

Собиралась леди на пир во дворец      

И на мессу во храм. Вдруг мчится   гонец      

И покров подает ей, ужасный на вид:      

Он изрублен мечами, разорван, пробит,