1 2 3 4 5 6 
– Говорить   с отцом! – нерешительно повторила Люси. – О нет, не делайте   этого! – прибавила она мягко. – Подождите, пока решится ваша судьба,   упрочится ваше положение в свете и определятся ваши намерения. Я знаю, отец   расположен к вам, я уверена – он даст согласие на наш брак, но моя мать…      

Люси   остановилась: ей было совестно признаться, что сэр Эштон не посмеет дать   ответа, не испросив предварительного мнения супруги.      

– Ваша   мать, Люси? – удивился Рэвенсвуд. – Леди Эштон происходит из дома   Дугласов, а они даже в пору наивысшего расцвета охотно роднились с моим   семейством. Что может она возразить против меня?      

– Я   не говорю – возразить… – ответила Люси. – Но она очень ревностно   относится к своим правам.      

Она   скажет, что ей, как матери, в таком деле принадлежит первое слово.      

– Пусть   так, – возразил Рэвенсвуд, – но хотя до Лондона и не близко, однако   можно, отправив туда письмо, через две недели получить ответ. Я не стану   требовать от лорда-хранителя немедленного решения.      

– Но,   может быть, лучше подождать… подождать несколько недель до возвращения леди   Эштон? Когда матушка познакомится с вами и поближе узнает вас, я уверена, она   одобрит мой выбор. Но вы совсем незнакомы, и потом эта древняя вражда между   нашими семьями…      

Рэвенсвуд   устремил на Люси пристальный взгляд, словно желая проникнуть ей в душу.      

– Люси, –   сказал он, – ради вас я нарушил страшную клятву, отказавшись от планов   мести, которые долго вынашивал в своем сердце. Я принес эту жертву вашей   красоте, еще не зная вас. В ночь после погребения отца я отрезал у себя прядь   волос и, предав ее огню, дал зарок мстить его врагам и преследовать их, пока   моя злоба не испепелит их как огонь и не развеет их прах.      

– Какой   грех давать такую клятву! – прошептала Люси, бледнея.      

– Да,   грех, – ответил Рэвенсвуд, – но было бы еще большим грехом исполнить   эту клятву. Ради вас я отрекся от преступных замыслов, хотя вначале сам не   сознавал, что было тому причиной, и только увидев вас снова, я понял, как   велика ваша власть надо мной.      

– Зачем   вы вспоминаете об этом сейчас? Зачем говорите мне о ненависти, когда только что   говорили о любви, заставив поверить искренности вашего чувства?      

– Я   хочу, чтобы вы знали, какой ценой я плачу за вашу любовь и что я вправе   рассчитывать на вашу верность. Я не говорю, что принес вам в жертву честь   нашего рода, последнее оставшееся нам достояние, я не говорю этого и не думаю   так, но, что скрывать, люди будут обвинять меня.      

– Так   вот какова ваша любовь! О, как жестоко вы поступили со мной! Но еще не поздно:   если наше обручение роняет вашу честь, я возвращаю вам слово.      

Будем   считать, что между нами ничего не было сказано. Забудьте меня. Я тоже   постараюсь забыть вас.      

– Вы   несправедливы ко мне, Люси! Клянусь всеми святыми, вы несправедливы ко мне.   Если я упомянул о том, какой ценой приобрел я вашу любовь, то лишь для того,   чтобы доказать вам, как она дорога мне, и скрепить наши клятвы еще более   крепкими узами. Вы должны знать, от чего я отрекся ради права называть вас   своею и как буду страдать, если вы покинете меня!      

– А   почему я должна покинуть вас? Что дает вам право подозревать меня в неверности?   Неужели моя просьба отложить объяснение с отцом? Я Дам вам любые клятвы, Эдгар.   В них нет нужды, но, если это может развеять ваши подозрения, я готова.      

Рэвенсвуд   каялся, молил о прощении и даже опустился на колени, стараясь загладить свою   вину.      

И Люси,   столь же добрая, сколь и прямодушная, простила ему обидные сомнения. Эта случайная   ссора кончилась тем, что влюбленные обменялись залогом верности – обычай,   доныне сохранившийся в народе: переломив золотой, от которого отказалась Элис,   они разделили его между собой.      

– Клянусь   никогда не расставаться с этим залогом любви, – сказала Люси и, обвязав   лентой половинку монеты, надела ее на шею, прикрыв сверху платком. – Разве   что Эдгар Рэвенсвуд потребует обратно свой дар. Но пока я ношу его у себя на   груди, мое сердце не будет принадлежать никому другому.      

Рэвенсвуд   тоже произнес торжественные заверения, пряча вторую половинку поближе к сердцу.   Тут они заметили, что за разговором время промчалось незаметно, а их долгое   отсутствие могло вызвать неудовольствие, а возможно, даже тревогу в замке. Они   встали и только собрались покинуть источник, явившийся безмолвным свидетелем их   взаимных клятв, как вдруг в воздухе просвистела стрела и вонзилась в ворона,   сидевшего на сухой ветке соседнего дуба.      

Птица   пролетела несколько ярдов и упала к ногам Люси, обрызгав кровью ее платье.      

Люси   вскрикнула, а Рэвенсвуд, пораженный и разгневанный, огляделся кругом, отыскивая   стрелка, так нежданно и некстати показавшего им свое искусство. Тот не заставил   себя долго ждать и тотчас сам явился перед ними. Это был Генри Эштон,   выбежавший из чащи с луком в руке.      

– Я   знал, что напугаю вас, – расхохотался мальчик, – вы так увлеклись   разговором, что ничего не слышали. Жаль, что птица не шлепнулась вам на голову!   О чем это Рэвенсвуд говорил с тобой, Люси?      

– Я   говорил вашей сестре, что вы сущий бездельник: заставляете дожидаться вас   столько времени, – ответил за Люси Рэвенсвуд, чтобы дать ей время   оправиться от смущения.      

– А   зачем вам было ждать меня? Я же сказал вам, что собираюсь с Норманом в обход Гейберрийского   участка, и просил вас проводить мою сестрицу домой. Мы ходили не меньше часу,   не пропустили ни одного оленьего следа, ни одной отметинки, а вы, ленивый   пентюх, прохлаждались тут подле Люси.      

– Пусть   так, мистер Генри, – перебил его Рэвенсвуд. – Но как вы оправдаетесь   передо мною в убийстве ворона? Вам известно, что вороны находятся под особым   покровительством лордов Рэвенсвудов, и убить одну из этих птиц в присутствии   Рэвенсвуда – значит накликать беду? Вас следовало бы примерно наказать.      

– Так   и Норман говорит. Он провожал меня сюда и, когда мы были на расстоянии выстрела   от вас, заметил ворона и сказал, что никогда не видел его так близко от   человека. Норман говорит – это не к добру, потому что ворон – ручные, конечно,   не в счет – самая дикая птица. Тогда я подкрался поближе и… з-з-з… спустил   тетиву – и вот попал! Что, разве плохой выстрел? А ведь я почти не стрелял из   самострела – раз десять, не больше.      

– Отличный   выстрел, – подтвердил Рэвенсвуд. – Из вас выйдет прекрасный лучник,   если вы будете упражняться.      

– Так   и Норман говорит. Да, я не виноват, что мало стреляю из лука. Будь моя воля, я   бы его из рук не выпускал. Только отец и учитель не очень-то довольны, да и   мисс Люси туда же, дуется, хотя сама способна целый день просидеть у колодца,   любезничая с красивым молодым человеком. Можете мне поверить: я раз двадцать   заставал ее за этим занятием.      

При этих   словах мальчишка взглянул на сестру и внезапно заметил, что его злословие действительно   задевает ее, хотя не понимал, почему и как больно он ее ранит.      

– Ладно,   Люси, не печалься! Если я сказал что-нибудь лишнее, могу взять свои слова обратно.   К тому же какое мастеру Рэвенсвуду дело до твоих поклонников, будь их у тебя   хоть целая сотня.      

Вначале   Рэвенсвуду очень не понравились эти речи, но, как человек благоразумный, он принял   их за пустую болтовню избалованного мальчишки, который, желая уязвить сестру,   ищет местечко почувствительнее. Хотя Эдгар не легко поддавался новым   впечатлениям, так же неохотно он расставался и со старыми. Вздорные шутки Генри   заронили в его сердце подозрение. Что, если его помолвка принесет ему одно   унижение? Что, если его, как это делали с поверженным врагом на триумфе в Риме,   сначала выставят напоказ, а затем повлекут прикованным к колеснице победителя,   не знающего иных помыслов, кроме удовлетворения своего честолюбия? Безусловно,   у него не было никаких оснований для подобных мыслей, и нельзя даже сказать,   чтобы он хотя бы на мгновение отнесся к ним серьезно. И разве мог он,   встречаясь взглядом с чистыми лазоревыми глазами Люси, питать малейшее сомнение   в искренности ее чувств! Но гордость и бедность сделали подозрительным сердце   человека, которому при более счастливых обстоятельствах было бы недоступно   столь низкое чувство.      

Когда   они достигли замка, то увидели, что сам сэр Уильям Эштон, встревоженный их слишком   долгим отсутствием, вышел им навстречу.      

– Если   бы мою дочь, – сказал он, – сопровождал другой человек, не доказавший   столь блестящим образом свою готовность защищать ее от опасности, я бы очень   беспокоился и, наверно, уже послал бы слуг на розыски. Но в обществе мастера   Рэвенсвуда, я уверен, ей ничто не грозит.      

Люси   начала было оправдываться, но, чувствуя себя виноватой, смешалась и замолкла.   Рэвенсвуд, пытаясь выручить ее, хотел привести какую-нибудь важную причину   опоздания, но тотчас запутался, подобно тому, как человек, вытаскивая товарища   из трясины, нередко увязает сам. Трудно предположить, чтобы смущение наших   влюбленных ускользнуло от зорких глаз искусного юриста, имевшего обыкновение,   как в силу привычки, так и по роду своих занятий, исследовать все уголки   человеческого сердца. Но сейчас он предпочел ничего не замечать. Он хотел   связать Рэвенсвуда по рукам и ногам, самому же остаться совершенно свободным.   Он ни разу даже не подумал, что его дочь может нарушить все его планы,   влюбившись в молодого человека, которому, по замыслу лорда-хранителя, она   должна была вскружить голову.      

«Впрочем, –   рассуждал он сам с собой, – если Люси увлечется Рэвенсвудом, а леди Эштон   решительно воспротивится этому браку, можно будет съездить с девочкой в   Эдинбург или даже в Лондон, подарить ей мантилью из брюссельских кружев и найти   любезных кавалеров. Их сладкие речи быстро изгладят из ее памяти образ   человека, о котором ей лучше будет позабыть». Таковы были те меры, к которым   лорд-хранитель собирался прибегнуть в случае неудачи, а так как он был почти   уверен в благополучном исходе своего предприятия, то скорее поощрял, нежели   осуждал мимолетную, как ему казалось, склонность дочери к Рэвенсвуду. К тому   же, пока молодые люди гуляли в парке, он получил письмо, с которым спешил   теперь ознакомить Рэвенсвуда.      

Как раз   в это самое утро скороход доставил лорду-хранителю письмо от приятеля, упомянутого   нами выше, того самого, который, не жалея сил, тайком сколачивал партию   патриотов под предводительством самого страшного противника сэра Уильяма,   деятельного и честолюбивого маркиза Э***. Этот весьма полезный приятель немало   преуспел в переговорах с сэром Эштоном: не то чтобы он добился от хитрого   вельможи благосклонного ответа, но, во всяком случае, был выслушан им со   вниманием. Когда он доложил об этом маркизу, тот ответил старинной французской   поговоркой: «Chateau qui parle, et femme qui ecoute, Fun et 1'autre va se   rendre».[32]   Государственный деятель, молча выслушивающий предложение о смене правительства,   по мнению маркиза, мало чем отличался от замка, вступившего в переговоры с   неприятелем, или красавицы, внимающей словам любви.      

Маркиз   решил ускорить захват крепости, именуемой лордом – хранителем печати.      

Поэтому   к посланию друга и союзника маркиза Э***было приложено его собственное письмо,   в котором он откровенно предлагал без всяких церемоний заехать в замок   Рэвенсвуд. Друзья как раз направлялись на юг страны и могли ехать туда любой   дорогой; трактиры были отвратительны; с одним из путешественников сэр Эштон   состоял в давней дружбе, с другим, хотя и находился в менее близких отношениях,   был, однако, достаточно знаком, чтобы это посещение не вызвало подозрений и не   дало пищи для пересудов тем, кто пожелал бы приписать его политическим   интригам. Сэр Эштон ответил немедленным согласием, однако про себя он решил не   делать ни единого шагу далее, чем того потребует разум, под каковым   лорд-хранитель понимал собственные интересы.      

Два   обстоятельства были ему особенно на руку: присутствие Рэвенсвуда и отсутствие   супруги. Пользуясь пребыванием Рэвенсвуда в его доме, лорд-хранитель надеялся   предупредить всякую возможность опасных враждебных действий со стороны молодого   человека, которые тот мог бы предпринять против него под покровительством   маркиза. С другой стороны, теперь, когда он намеревался прибегнуть к тактике   промедления и оттяжек, Люси подходила ему как хозяйка дома куда больше, чем ее   гордая, своенравная мать, которая, несомненно, постаралась бы расстроить его   политические планы. Он принялся уговаривать Рэвенсвуда остаться до приезда   родственника и без труда преуспел в этом, так как после объяснения у источника   Сирены молодой человек уже не испытывал желания немедленно покинуть замок. А   Люси и Локхард получили указание заняться – каждый в своих пределах –   необходимыми приготовлениями для приема гостей с таким блеском и роскошью,   какие по тем временам были совершенно необычны для Шотландии.      

 Глава XXI      

       

Морал      

Сэр, там   ждет вельможа,      

Прибывший   только что.      

Оверрич      

Ввести   немедля      

И делать,   что скажу я…      

Готова ль   музыка, как я велел,      

Его   приветствовать?      

«Новый   способ платить старые долги»      

       

Несмотря   на все свое благоразумие, обширные юридические познания и богатый жизненный   опыт, сэр Уильям обладал некоторыми такими чертами характера, которые скорее   были под стать трусливому и вкрадчивому выскочке, пробивающему себе дорогу в   свете, чем могущественному сановнику, каким он теперь стал; эти черты   изобличали врожденную мелочность ума, хотя и изрядно образованного, и   плебейскую сущность души, хотя и тщательно скрываемую. Он любил окружать себя   роскошью, но не потому, что в силу привычки роскошь сделалась для него необходимостью,   а скорее потому, что для него она все еще имела прелесть новизны. Он сам входил   во все хозяйственные подробности, и Люси вскоре пришлось увидеть, как краска   стыда заливает щеки Рэвенсвуда всякий раз, когда ее отец принимается в его   присутствии обсуждать с Локхардом или даже с экономкой такие мелочи, на которые   в знатных домах не принято обращать внимания, ибо считается, что они сами собой   разумеются.      

– Я   охотно извиняю волнение сэра Уильяма, – сказал однажды вечером Рэвенсвуд,   когда лорд-хранитель вышел из комнаты. – Посещение маркиза – большая   честь, и ею нужно дорожить. Но, должен сознаться, я устал от этих мелочных   забот по поводу буфетной, кладовой, чуть ли не птичьего двора, – они   просто нестерпимы. Право, я предпочитаю бедность «Волчьей скалы» богатству   замка Рэвенсвуд.      

– Однако, –   возразила Люси, – только обращая внимание на все эти мелочи, отец и   приобрел те владения…      

–..   которые мои предки потеряли, потому что не обращали на них внимания, –   докончил за нее Рэвенсвуд. – Пусть так! И все-таки, носильщик всегда   останется только носильщиком, даже если за плечами у него мешок с золотом.      

Люси   вздохнула. Она ясно видела, что ее возлюбленный презирает манеры и привычки ее   отца – ее лучшего друга и покровителя, чья нежная любовь столько раз утешала   ее, вознаграждая за неласковое, пренебрежительное отношение матери.      

Вскоре   молодые люди убедились, что на этом разногласия их не кончаются. В те смутные   годы религия, этот величайший источник мира на земле, была так дурно и ложно   понимаема, что ее обряды и догматы оказались предметом нескончаемых споров и   жесточайших распрей. Лорд-хранитель, принадлежавший к партии вигов, само собой   разумеется, исповедовал пресвитерианство и время от времени находил нужным   проявлять даже больше рвения к делам своей церкви, чем, быть может,   действительно чувствовал.      

Его   дети, конечно, были воспитаны в той же вере.      

Рэвенсвуд,   как известно, принадлежал к Высокой, или епископальной, церкви. Он не упускал   случая указать Люси на фанатизм ее единоверцев, а она, со своей стороны, хотя и   не говорила об этом прямо, но давала почувствовать, что ей ненавистно   вольнодумство, которое она привыкла считать неотъемлемым свойством англиканской   церкви.      

По мере   того как молодые люди ближе узнавали друг Друга, любовь их не только не уменьшалась,   но, напротив, все больше усиливалась, однако к их чувствам примешивалась   некоторая горечь. Несмотря на всю свою любовь к Рэвенсвуду, Люси испытывала   перед ним какой-то страх. Он обладал душой более возвышенной, более гордой, чем   все те люди, с кем ей до сих пор приходилось встречаться; его мысли отличались   большей страстностью и свободой, и он открыто презирал многие понятия, в   которых она была воспитана. Со своей стороны, Рэвенсвуд видел, что у Люси   крайне мягкий, уступчивый нрав и что она легко поддается – по крайней мере ему   так казалось – влиянию окружающей ее родни. Он чувствовал, что ему нужна жена с   более твердым характером, способная идти с ним рука об руку навстречу бурям так   же смело, как и при попутном ветре. Но Люси так искренне была ему предана, она   была так прелестна, так нежна и добра, что, как ни хотелось ему видеть в ней   больше твердости и решимости, как ни сердился он порой на нее, видя ее   чрезмерный страх, что любовь их может открыться до времени, – он тем не   менее чувствовал, что ее мягкость, порою граничившая со слабостью, делает ему   еще дороже это существо, отдавшее себя под его покровительство и вверившее ему   свою судьбу на радость и горе. Словом, его чувства к Люси в такие минуты вполне   можно было описать прекрасными словами нашей бессмертной Джоанны Бейли:      

       

О   ты, нежнейшее созданье,      

Которое   когда-либо цеплялось      

Побегами   своими за скалу,      

Прильнешь   ли ты ко мне?      

Я   – грубый, жесткий,      

Но   полюби меня, и я отвечу      

Тебе   всем сердцем, честным и правдивым,      

Хоть   знаю, что совсем не подхожу      

К   столь нежному и кроткому созданью.      

       

Таким   образом, самое различие их характеров, казалось, должно было в какой-то мере   упрочить их любовь. Возможно, узнай они друг друга раньше, прежде чем в порыве   страсти связала себя нерушимой клятвой верности, Люси, быть может, страшась   Рэвенсвуда, никогда бы его не полюбила, а он, со своей стороны, приняв мягкость   и податливость ее характера за недостаток ума, счел бы ее недостойной своего   внимания. Но они поклялись любить друг друга, и Люси теперь боялась только   одного – чтобы ее гордый возлюбленный не раскаялся в данном им обете, а   Рэвенсвуд – чтобы в его отсутствие или в случае возможных препятствий покорная   Люси, поддавшись уговорам и настояниям своих близких, не отреклась от данного   ему слова.      

– Ваши   опасения напрасны, – сказала она однажды, когда он, случайно   проговорившись, высказал ей свои сомнения. – Зеркало, что отражает на   своей поверхности один предмет за другим, сделано из твердых материалов: стекла   или стали; а вот мягкий воск навеки сохранит отпечаток дотронувшейся до него   руки.      

– Это   поэзия, Люси, – ответил Рэвенсвуд, – в поэзии же много вымысла, а   иногда и лжи.      

– В   таком случае позвольте мне сказать вам честной прозой, – возразила   Люси, – что хотя я никогда не выйду замуж без согласия родителей, но   никакая сила, никакие уговоры не заставят меня отдать руку другому, если только   вы сами не откажетесь от ваших прав на меня.      

У   влюбленных было много времени для подобных разговоров. Генри редко досаждал им   своим присутствием. Если он не сидел за уроками, с величайшей неохотой слушая   учителя, то наслаждался обществом лесников или конюхов, с удовольствием внимая   их наставлениям. Что же касается лорда-хранителя, то он проводил утро в   кабинете, просматривая корреспонденцию, с тревогой обдумывая разного рода   известия, поступавшие со всех концов страны, касательно ожидаемых изменений в   шотландской политике, взвешивая силы партий, готовящихся принять участие в   борьбе за власть. Остальное время дня он занимался тем, что отдавал, отменял и   вновь отдавал распоряжения, делая необходимые приготовления к приему маркиза   Э***, приезд которого уже дважды откладывался из-за каких-то весьма важных   обстоятельств.      

Поглощенный   этими разнообразными политическими и хозяйственными занятиями, он, по-видимому,   не замечал, что его дочь и Рэвенсвуд стали неразлучны. Зато соседи, которым   всегда до всего есть дело, заметили это и осуждали опрометчивого отца,   допускавшего чрезмерную близость между молодыми людьми. Легкомыслие сэра   Уильяма можно было оправдать только тем, что он предназначал их друг для друга.   На самом же деле он стремился лишь выиграть время, пока не выяснится, как   далеко простирается интерес маркиза к делам молодого родственника и что, в   сущности, тот сможет сделать для Эдгара. До выяснения же этих двух вопросов   лорд-хранитель твердо решил любыми средствами сохранить за собою свободу   действий. Но, подобно многим коварным людям, он горько обманулся в своих   расчетах.      

Среди   лиц, особенно сурово порицавших сэра Уильяма Эштона за то, что он дозволяет   Рэвенсвуду так долго жить в его доме и ухаживать за мисс Люси, был новый лэрд   Гернингтон и его верный оруженосец и собутыльник, уже известные читателю как   Хейстон из Бакло и его приятель капитан Крайгенгельт. Бакло наконец получил в   наследство огромное имение своей зажившейся двоюродной бабки и значительный   капитал в придачу; он тотчас выкупил родовое поместье (по имени которого   продолжал называть себя), хотя капитан Крайгенгельт и предлагал ему выгоднейший   способ помещения денег в финансовое предприятие некоего Лоу, слух о котором как   раз докатился до Англии, и предлагал немедленно отправиться для этой цели в   Париж. Но Бакло извлек из своих несчастий полезный урок и, несмотря на все   усилия Крайгенгельта, оставался глух к его предложениям, не имея ни малейшего   намерения рисковать недавно обретенной независимостью. Тот, кому пришлось   утолять голод овсяными лепешками, а жажду – прокисшим вином,      

– заявил   он, – кто вынужден был спать в тайнике замка «Волчья скала», тот на всю   жизнь научился ценить хороший стол и мягкую постель и уж наверняка постарается   впредь не нуждаться в чужом гостеприимстве.      

Итак, на   первых порах надежды Крайгенгельта нагреть руки на богатстве Бакло не увенчались   успехом. Тем не менее он извлек немало выгод из счастливой судьбы своего   приятеля. Бакло, никогда не отличавшийся особой щепетильностью в выборе друзей,   привязался к Крайгенгельту; к тому же капитан развлекал его – с ним можно было   вместе посмеяться какой-нибудь забавной шутке, а то при случае и над ним самим.   Ради личной выгоды капитан готов был стерпеть, как говорится, «и тычок и   щелчок», знал толк во всевозможных играх и в охоте, а если лэрду приходила   благая мысль распить бутылочку (что случалось довольно часто) – охотно разделял   его общество, избавляя от тягостного удела напиваться в одиночестве. Благодаря   этим своим достоинствам Крайгенгельт подолгу, чуть ли не безвыездно, гащивал в   Гернингтоне.      

Ничего   хорошего от их сближения нельзя было ожидать. Правда, Бакло, как никто другой,   знал характер своего приятеля и испытывал к нему величайшее презрение, что,   возможно, несколько уменьшило бы дурные последствия этой дружбы. Но при   сложившихся обстоятельствах общение со столь дурным человеком расшатало в Бакло   те добрые начала, которые были заложены в нем от природы.      

Крайгенгельт   не забыл, с каким презрением Рэвенсвуд сорвал с него личину храбрости и   честности, и, мечтая отомстить ему за обиду, не подвергая себя при этом   опасности, этот трусливый, но хитрый и коварный негодяй старался внушить Бакло   злобные чувства к его недавнему другу. Он не упускал случая напомнить Бакло об отказе   Рэвенсвуда принять его вызов и всячески пытался убедить своего покровителя в   том, что ему нанесено бесчестье и что необходимо требовать от Рэвенсвуда   удовлетворения, пока наконец Бакло решительнейшим образом не приказал ему   замолчать, – Согласен, – сказал он, – Рэвенсвуд поступил со мной   не как джентльмен. Он не имел права довольствоваться словесным ответом, в то   время как я требовал от него удовлетворения. Но он спас мне однажды жизнь, и   теперь мы квиты. Если он заденет меня еще раз, я открою новый счет, и уж тогда   его милости лучше поостеречься!      

– Еще   бы! – поддакнул Крайгенгельт. – Ставлю полдюжины бордо, что если вы   будете упражняться, то уложите его на третьем ударе.      

– Вы   или ничего не понимаете в этом деле, Крайгенгельт, или никогда, не видели, как   он фехтует.      

– Это   я-то ничего не понимаю? Да вы смеетесь надо мной! Правда, я не видел, как   фехтует ваш хваленый Рэвенсвуд, но я, к слову сказать, учился у мосье Сагуна,   первого maitre d'armes[33]   в Париже; и у синьора Поко во Флоренции, у мейнгера Дурхштоесена в Вене! И   видел, как они владеют шпагой!      

– Не   знаю, где вы там учились, – ответил Бакло. – Да и учились ли вообще?   Впрочем, если и учились, то что из этого?      

– А   то, что, будь я проклят, Бакло, если когда-либо видел француза, итальянца или   голландца, фехтовавшего лучше вас!      

– Вы,   конечно, лжете, Крайги: но я и вправду смогу постоять за себя! Я владею   рапирой, шпагой, саблей, мечом, кинжалом и палашом. А что еще можно требовать   от джентльмена?!      

– Ну,   в таком случае девяносто девять шотландцев из ста не знают и половины того, что   вы. Эти увальни, научившись нескольким приемам, считают, что в совершенстве   изучили благородное искусство фехтования. Однажды в Руане в тысяча шестьсот   девяносто пятом году я отправился в оперу вместе с шевалье де Шапо, и там мы   встретили трех собак Круглоголовых, трех англичан, которые…      

– Ваша   история длинная? – бесцеремонно перебил его Бакло.      

– Это   как вам будет угодно, – подобострастно ответил приживал. – Мы с ними   расправились быстро.      

– Ну,   так и рассказывайте побыстрее. А какая это история – веселая или серьезная?      

– Чертовски   серьезная; уверяю вас, им не поздоровилось: Шало и я…      

– Ну,   так и слушать не стоит! Налейте-ка лучше стакан бордо из запасов моей покойной   тетушки, упокой господь ее душу, и, как говорят добрые шотландцы: skioch doch   na skiaill.[34]      

– Вот   точь-в-точь так же говаривал и сэр Эван Дху, когда мы с ним воевали в тысяча   шестьсот восемьдесят девятом году: «Крайгенгельт, – говорил он, – вы   храбрый солдат, но у вас есть один недостаток…»      

– Ну,   знай он вас, как я, он нашел бы их еще двадцать. Однако к черту все ваши   рассказы. Провозглашайте тост.      

Крайгенгельт   встал, подошел на цыпочках к двери, выглянул и, убедившись, что никого поблизости   нет, тщательно ее затворил; затем он возвратился к столу, надел набекрень   обшитую золотым позументом шляпу и, взяв в одну руку стакан, а другую приложив   к эфесу шпаги, произнес:      

– За   здоровье нашего короля, что по ту сторону моря!      

– Послушайте,   капитан Крайгенгельт! – воскликнул Бакло. – Я не собираюсь излагать   вам свои мысли по этому поводу: я слишком чту память моей достойной тетушки   леди Гернингтон, чтобы пожертвовать ее земли и доходы на заговор против   законных властей. Когда король Иаков прибудет в Эдинбург во главе   тридцатитысячного войска, тогда я сообщу вам, что я думаю о его праве на   престол. Но я не такой дурак, чтобы лезть в петлю и рисковать своим состоянием.   Так что, ежели вам охота салютовать шпагой и подымать бокал, предлагая мятежные   тосты, ищите себе другое место и другого приятеля.      

– Ну-ну, –   примирительно сказал Крайгенгельт, – провозгласите тост сами, а за мною   дело не станет: с вами я готов выпить хоть бездонную бочку.      

– Мой   тост стоит того, дружище, – заявил Бакло. – За здоровье мисс Люси   Эштон! Что вы на это скажете?      

– Согласен! –   воскликнул капитан, поднимая бокал. – Самая красивая девушка во всем Лотиане.      

Очень   жаль, что этот старый интриган, окаянный виг, ее папаша, отдает ее за какую-то   голь перекатную, за нищего спесивца Рэвенсвуда.      

– Ну,   это еще неизвестно, – сказал Бакло таким тоном, что, несмотря на все его видимое   равнодушие, Крайгенгельт взглянул на него с жадным любопытством: по-видимому,   капитан надеялся удостоиться доверия своего покровителя и, узнав его тайну,   сделаться ему тем самым необходимым, – стоило ли довольствоваться ролью   приживала, которого едва терпят, если хитростью и усердием он мог приобрести   права на постоянную благосклонность патрона.      

– А   мне казалось, что это дело решенное, – сказал он, помолчав с минуту. –   Они всегда вместе, и во всей округе, от Ламмерло и до Трапрэна, только и   разговору, что про их свадьбу.      

– Пусть   себе болтают. Я-то лучшие знаю. За здоровье мисс Люси Эштон!      

– Я   на коленях выпил бы за ее здоровье, если бы знал, что у нее хватит духу   натянуть нос этому чертову гранду.      

– Натянуть   нос! – сердито повторил Бакло. – Попрошу вас, Крайгенгельт, никогда   не употреблять таких вульгарных выражений, когда вы говорите о мисс Эштон.      

– Как!   Разве я сказал «натянуть нос»?.. «Сбросить», дорогой мой, клянусь Юпитером, я хотел   сказать – «сбросить», – заюлил Крайгенгельт,      

– Надеюсь,   она сбросит его, как мелкую карту в пикете, и прикупит червонного короля. Вы   понимаете, кого я разумею под червонным королем? Но все-таки…      

– Что   – все-таки?      

– Но   все ж таки я точно знаю, они часами гуляют одни по полям и лесам.      

– Это   все дурацкие штучки ее отца: он, кажется, уже впал в детство. Ну, ничего, Люси   без труда забудет эти глупости, которые ей успели вбить в голову.      

А теперь   налейте-ка еще вина, капитан, сейчас я вас обрадую: я доверю вам тайну, посвящу   вас в заговор.      

Для   вашего друга готовятся сети – только сети самые обыкновенные.      

– Речь   идет о свадьбе? – воскликнул Крайгенгельт, и крайнее огорчение отразилось   на его лице: он предвидел, что эта женитьба сделает его положение в Гернингтоне   весьма шатким, и ему не придется благоденствовать, как в счастливые дни, пока   его покровитель еще холост.      

– Да,   приятель, о свадьбе! Но с чего это наш доблестный воин вдруг пал духом? Куда   исчез румянец с алых его щек? Для вас за этим столом всегда найдется местечко,   а на столе – тарелка, а рядом с ней – стакан, и они будут полны до краев, даже   если против вас ополчатся все юбки в Лотиане… Ну-ну! Уж кто-кто, а я не дам   водить себя на помочах!      

– Все   так говорят, – вздохнул Крайгенгельт, – и мои дорогие друзья тоже;   но, черт возьми, не знаю почему, только женщины меня терпеть не могут и всегда   ухитряются выжить из дому еще во время медового месяца.      

– Значит,   надо продержаться первый месяц, а там, возможно, дослужишься и до пожизненной   пенсии.      

– Вот   это мне никогда не удавалось, – уныло ответил бравый капитан. – Уж   какими друзьями мы были с лэрдом Кэстл-Куди – прямо водой не разольешь: я ездил   на его лошадях, занимал деньги у него, занимал деньги для него, приваживал его   соколов, советовал, как выгоднее заключать пари, а когда ему вздумалось   жениться, сосватал ему Кэти Глег, в которой был уверен, насколько вообще   мужчина может быть уверен в женщине. И что же? Не прошло и двух недель после   свадьбы, как она, словно по накатанной дорожке, выпроводила меня за ворота.      

– Успокойтесь, –   рассмеялся Бакло, – я, кажется, непохож на Кэстл-Куди, а Люси – на вашу   Кэти Глег. Впрочем, нравится вам это или нет, я от своего намерения не   отступлюсь. Сейчас меня интересует другое: хотите помочь мне в этом деле?      

– Помочь   вам! – воскликнул Крайгенгельт. – Да для вас, лучшего из людей,   самого дорогого моего друга, я готов босым обежать весь свет. Назовите только –   что, где, когда и как надо сделать, и нет той службы, какую я не сослужил бы   вам.      

– Ну,   так вам придется проскакать для меня двести миль.      

– Хоть   тысячу! Какой же это труд?! Мне это ничего не стоит! Сейчас же велю оседлать   коня.      

– Подождите.   Выслушайте прежде, куда и зачем вас посылают. Я, кажется, говорил вам, что у   меня в Нортумберленде есть родственница, некая леди Бленкенсоп. В то время как   я был наг и нищ, я имел несчастье потерять ее расположение. Но с тех пор как   фортуна начала мне улыбаться вновь, дражайшая леди любезно обратила ко мне свой   лик.      

– Черт   побери всех этих лицемерных потаскух! – воскликнул капитан трагическим   тоном. – Вот Джон Крайгенгельт, так это настоящий друг, в счастье и в   несчастье. – в бедности и в довольстве; вы это знаете, Бакло!      

– Я   ничего не забыл, Крайгенгельт. Как же! Я прекрасно помню, что, когда я попал в   тиски, вы пытались упечь меня в солдаты не то к французскому королю, не то к   претенденту; к тому же, разузнав – вам это, конечно, было известно, – что   старуха Гернингтон дышит на ладан, вы не отказались ссудить мне несколько   золотых. Ну-ну, не хмурьтесь, Крайгенгельт: я не сомневаюсь, что вы меня   по-своему любите, это уж моя беда, если мне сейчас больше не с кем   посоветоваться. Впрочем, возвратимся к леди Бленкенсоп; вы, вероятно, знаете,   что она очень дружна с герцогиней Сарой.      

– Вот   как! Дружна с Салли Дженингс! Хороша же ваша тетушка!      

– Помолчите   и поберегите для другого раза ваши торийские глупости, – остановил его Бакло. –   Так вот, я говорю, эта самая моя родственница познакомилась у герцогини   Марлборо с леди Эштон, женой лорда-хранителя, или, лучше сказать, леди –   хранительницей лорда-хранителя. На обратном пути из Лондона она удостоила   визитом леди Бленкенсоп и сейчас гостит у нее в замке на берегах Уансбека.      

Ну, и   так как у этих высокопоставленных леди не принято считаться с мнением мужа в семейных   делах, то им заблагорассудилось, не осведомившись о намерениях сэра Уильяма   Эштона, обсудить вопрос о браке между Люси Эштон и вашим покорным слугой.      

Леди   Эштон выступила как полномочный представитель дочери и мужа, а тетушка Бленкенсоп   без моего ведома защищала мои интересы. Можете себе представить, каково было   мое удивление, когда в один прекрасный день мне сообщили, что брачный договор,   который в некоторой степени меня касается, почти заключен, прежде чем я дал на   то свое согласие.      

– Ловко!   Только это не по правилам игры! – воскликнул Крайгенгельт. – Ну, и   что же вы ответили?      

– В   первую минуту решил послать к чертям и договор и старых хрычовок-свах, чтобы не   совали нос не в свое дело, ну а потом рассмеялся и, поразмыслив, пришел к   заключению, что мне предлагают выгодную и вполне подходящую партию.      

– По-моему,   вы только однажды видели свою невесту… да и то в маске. Вы, кажется, сами мне   об этом говорили.      

– Ну   и что же?! Она мне тогда очень понравилась. Я не забуду, как Рэвенсвуд обошелся   со мною… выгнал из замка и отправил обедать с лакеями, потому что он, дескать,   принимал в своей нищей норе лорда – хранителя печати и его дочь. Будь я   проклят, если не отплачу ему за эту обиду. Я сыграю с ним шутку похлеще.      

– Так   и надо! Молодец, – просиял Крайгенгельт, видя, что дело принимает приятный   для него оборот. – Если вы отобьете у него красотку, он же лопнет со   злости!      

– Едва   ли, – усмехнулся Бакло. – Его сердце подчинено рассудку и закалено   философией – штука, о которой нам с вами, Крайгенгельт, слава богу, ни чего не   известно. Но я нанесу удар его гордости, а мне только это и нужно.      

– Постойте! –   воскликнул капитан. – Теперь я понимаю, почему он так непристойно выпроводил   вас из своей полуразвалившейся башни. Вы думаете, он стыдился вашего общества?   Ничего подобного! Он просто боялся соперничать с вами.      

– Вы   думаете, Крайги? Нет, черт возьми! Он гораздо красивее меня!      

– Кто   – он? – возмутился приживал. – Да он черен, как висельник. Рост у   него, конечно, хороший, но, по мне, лучше, когда мужчина не так высок, но зато   дороден и бел лицом.      

– Чумы   на вас нет, Крайгенгельт, – прервал его Бакло, – да и я хорош:   развесил уши. Будь я горбат, вы, верно, заявили бы, что горб – лучшее украшение   мужчины. Ну, а что касается Рэвенсвуда… Он тогда не посчитался со мной, а   теперь я не посчитаюсь с ним, и, если мне удастся отбить у него Люси Эштон, я   отобью ее. – Отбить? В два счета. Ваши козыри, пик – раз, пик – два, три –   делаем капот. Все взятки ваши.      

– Уймите   ваше картежное красноречие, Крайги, – остановил его приятель. –   Сватовство уже изрядно продвинулось. Во всяком случае, я принял предложение   своей родственницы, договорился о приданом, вдовьей доле наследства в случае   моей смерти и обо всем прочем. Все решится окончательно, как только леди Эштон   возвратится домой. Известно, что она полностью распоряжается и дочерью и сыном.   А пока высокочтимые леди просят прислать им доверенное лицо с необходимыми   бумагами.      

– Клянусь   этим вином, ради вас я готов скакать на край света! Хоть до стен Иерихона! Хоть   до престола самого пресвитера Иоанна!      

– Охотно   верю, Крайги, что вы не откажетесь помочь мне в моих делах, в особенности если   рассчитываете при этом выгодно устроить свои. Конечно, этот пакет можно бы   отправить с кем угодно, но в этом деле у меня на вас особые виды. Постарайтесь   в разговоре с леди Эштон как бы невзначай упомянуть о том, что Рэвенсвуд гостит   у лорда-хранителя и часто видится с Люси. Вверните, между прочим, что все   кругом только и говорят о визите маркиза Э***, которого ждут, чтобы огласить   помолвку ее дочери с Рэвенсвудом. Мне очень важно знать, как посмотрит на их   шашни леди Эштон. Я не хочу, черт возьми, браться за это дело, если Рэвенсвуд   сможет обскакать меня: у него и так много шансов.      

– Ну,   что вы, мисс Эштон слишком умна… Я в этом убежден, и потому еще раз за ее здоровье.      

Будь у   меня время, я осушил бы кубок, стоя на коленях, а если нашелся бы негодяй,   который отказался бы поддержать мой тост, я заставил бы его проглотить   собственный язык.      

– Потише,   Крайгенгельт, вы попадете в общество знатных леди, – наставительно сказал   Бакло. – Пожалуйста, попридержите язык и не поминайте черта на каждом   слове. Впрочем, я напишу им, что вы человек грубоватый и неотесанный.      

– Да,   да, – закивал Крайгенгельт, – простой, грубоватый, но честный и   прямодушный воин.      

– Ну,   насчет вашей честности и воинских доблестей позвольте усомниться. Но как бы там   ни было, а вы мне нужны: необходимо пришпорить леди Эштон, – Не   беспокойтесь! – воскликнул капитан. – Я ее так подхлестну – прискачет   сюда галопом, как корова, что мчится, задравши хвост, спасаясь от слепней.      

– Да,   вот еще что, Крайгенгельт, – продолжал Бакло. – Ваши сапоги и камзол   достаточно хороши для трактира, но в гостиную в таком виде войти нельзя.   Пожалуйста, обзаведитесь чем-нибудь поприличнее. Вот деньги на расходы.      

– Ну,   знаете, Бакло… Клянусь честью, вы меня обижаете. Впрочем,      

– добавил   Крайгенгельт, опуская деньги в карман, – раз вам так хочется… пожалуйста…   я покоряюсь.      

– Итак,   на коня и в путь, как только будет готово платье. Можете взять гнедую кобылу,   черт с вами, дарю ее вам.      

– Пью   за удачный исход моего посольства! – провозгласил довольный эмиссар,   опрокидывая в рот содержимое кружки, вмещавшей не меньше полпинты.      

– Спасибо,   Крайги. Налейте-ка и мне. Бояться нам нечего. Разве что отец или дочь вздумают   заупрямиться. Но говорят, леди Эштон вертит ими, как хочет. Да, будьте   осторожны и не оскорбите ее некстати сказанной похвалой якобитам.      

– Да,   да, она ведь сторонница вигов, приятельница Салли Марлборо. Ну, я, слава богу,   не фанатик и, когда нужно, могу служить под любым знаменем. Я сражался в армии   Джона Черчила не хуже, чем в войсках нашего Данди или у герцога Берика.      

– Вот   тут я охотно вам верю, Крайги, – сказал хозяин дома. – Не откажите в   любезности спуститься в погреб и притащить бутылочку бургундского тысяча   шестьсот семьдесят восьмого года. Оно в четвертой ячейке справа. Знаете что,   Крайги, пировать так пировать! Тащите уж полдюжины. Ей богу! Мы сегодня   повеселимся всласть!      

 Глава XXII      

       

Увидели   зеленых молодцов      

И   четверней упряжку.      

«Герцог   против герцога»      

       

Получив   новое платье, Крайгенгельт отправился выполнять возложенное на него поручение.   Усердно погоняя коня, он быстро совершил свое путешествие и ловко устроил дела   патрона, вполне оправдав его доверие. Как доверенное лицо мистера Хейстона   Бакло, Крайгенгельт был принят обеими дамами на редкость любезно, ибо, заранее   расположенные к незнакомцу, они, как это часто бывает, находили, по крайней   мере в первое время, достоинства в его недостатках и совершенства в его   пороках. Хотя леди Эштон и леди Бленкенсоп привыкли к хорошему обществу, они во   что бы то ни стало желали видеть в друге мистера Хейстона любезного, отлично   воспитанного джентльмена и вполне в этом преуспели.      

Правда,   Крайгенгельт был теперь превосходно одет, что, конечно, имело немалое значение.   К тому же благородные дамы приписывали его наглый тон честному простодушию   солдата, его бахвальство принимали за храбрость, а его дерзости – за   острословие.      

Однако,   дабы читатель не обвинил нас в нарушении правдоподобия, так же как и ради   оправдания досточтимых леди, мы считаем своим долгом присовокупить, что их   проницательный ум был в то время несколько притуплен, а чувство благосклонности,   напротив, обострено, ибо по счастливой случайности Крайгенгельт явился как раз   в тот момент, когда им недоставало партнера для партии в триктрак, в каковой   игре, как, впрочем, и во всех других, наш бравый капитан то ли благодаря   умению, то ли благодаря удаче считался непревзойденным.      

Убедившись   в благосклонности хозяйки дома и ее высокопоставленной гостьи, Крайгенгельт   принялся хлопотать о делах своего покровителя. Задача была не слишком трудной,   ибо леди Эштон чрезвычайно доброжелательно относилась к этому браку,   предложенному леди Бленкенсоп отчасти из добрых чувств к родственнику, отчасти   же из любви к сватовству.      

По   мнению леди Эштон, Бакло вполне подходил для ее «ламмермурской пастушки», тем более   что он, как утверждали, уже избавился от своих расточительных привычек. Этот   брак обеспечивал Люси прекрасное состояние и мужа – достойного сельского   джентльмена. Леди Эштон считала, что в этом случае судьба ее дочери была бы   устроена самым приличным образом. К тому же, унаследовав поместье Гернингтон,   Бакло приобрел значительное политическое влияние в соседнем графстве, где   находились также и родовые земли Дугласов, леди же Эштон давно уже лелеяла   мысль о том, чтобы ее первенец Шолто был избран членом английского парламента   от этого графства, а потому тотчас рассудила, что союз с Бакло поможет   осуществить эту заветную мечту.      

Крайгенгельт,   отнюдь не страдавший отсутствием сообразительности, сразу понял, куда клонятся   желания леди Эштон, и повел атаку в нужном направлении.      

– Бакло,   конечно, и сам мог бы выдвинуть свою кандидатуру в парламент, – заметил он   как бы невзначай, – успех обеспечен… Пройдет наверняка. У него среди   избирателей два двоюродных брата, шесть дальних родственников, его собственный   управляющий и камердинер – все они проголосуют по его указке. Да и другие, кто   из любви, а кто из страха, отдадут свои голоса за Гернингтона. Только Бакло так   же интересно лезть в первый ряд, как мне играть в подкидного дурака. Жаль, что   некому помочь ему добрым советом и подсказать, как лучше употребить свое влияние.      

Леди   Эштон внимательно и благосклонно выслушала слова капитана, втайне решив взять   на себя заботу о том, как распорядиться политическим влиянием будущего зятя и   повести дело в интересах своего первенца Шолто, а также и других   заинтересованных лиц.      

Убедившись,   что ее светлость уже достаточно разгорячена, капитан решил, как сказал Бакло,   дать шпоры. Он сообщил о положении дел в замке Рэвенсвуд и, упомянув о   длительном пребывании там наследника этого имени, пересказал все слухи,   ходившие на этот счет среди соседей (хотя, черт возьми, он, Крайгенгельт, не   придавал им никакого значения! – в планы капитана не входило проявлять   особое беспокойство относительно этого предмета). По раскрасневшимся щекам леди   Эштон, дрогнувшему. голосу и сверкающим глазам он без труда догадался, что его   собеседница не на шутку встревожилась, – удар попал в цель. С некоторых   пор супруг писал леди Эштон не так часто и не столь аккуратно, как она того   требовала; она оставалась в полном неведении относительно всех интересных   событий последних дней: ей ничего не сообщили ни о посещении лордом-хранителем   башни «Волчья скала», ни о госте, которого с таким радушием принимали в замке   Рэвенсвуд. Теперь обо всем этом она узнала случайно, от постороннего человека.   В ее представлении подобная скрытность граничила с изменой, чуть ли не с прямым   бунтом против ее супружеской власти, и в глубине души леди Эштон поклялась   расправиться с лордом-хранителем, как с непокорным вассалом, замыслившим мятеж   против своего сюзерена. Негодование жгло ее тем сильнее, что ей приходилось   скрывать свои чувства от леди Бленкенсоп и от капитана – то есть от   родственницы и от ближайшего друга Бакло, союз с которым был для нее теперь   втройне желанным, ибо ее муж, как ей казалось в пылу раздражения, намеревался   то ли из политических соображений, то ли из трусости предпочесть Рэвенсвуда ее   протеже.      

Капитан   был достаточно опытным стратегом: он тотчас обнаружил, что шнур к подведенной   им мине уже начал тлеть, а потому ничуть не был удивлен, когда в тот же день   леди Эштон объявила о принятом ею решении сократить свое пребывание у леди   Бленкенсоп и на заре следующего дня отправиться в Шотландию со всею быстротой,   на какую можно было рассчитывать при тогдашнем состоянии дорог и медленных   средствах передвижения.      

Несчастный   лорд-хранитель! Он и не подозревал, какая гроза несется на него по дорогам   Шотландии в старинной карете шестерней. Всецело поглощенный предстоящим визитом   маркиза Э***, он, подобно дону Гайферосу, «забыл красавицу жену». Наконец   пришло долгожданное известие, что высокочтимый вельможа беспременно и   безотлагательно окажет ему честь прибыть в Рэвенсвуд в тот же день, в час   пополудни. В замке поднялась невообразимая суматоха.      

Сэр   Уильям прошел по всем комнатам, спустился в погреб, где состоялось совещание с   дворецким, и даже осмелился заглянуть на кухню, рискуя навлечь на себя гнев   повара, который, будучи очень важной персоной, не желал подчиняться даже самой   леди Эштон. Удостоверившись в конце концов, что приготовления к приему высокого   гостя идут полным ходом, сэр Уильям вместе с Рэвенсвудом и Люси поднялся на   террасу замка, откуда можно было обозревать окрестности, дабы не пропустить   даже первые приметы, возвещавшие о приближении маркиза. Терраса, примыкавшая к   толстой зубчатой стене, тянулась вдоль фасада на высоте второго этажа;   посетители попадали во двор только через ворога, крыша которых соединялась с   террасой широкой, пологой лестницей. Это сооружение придавало замку скорее вид   богатого загородного дома, чем укрепленной крепости, – по-видимому, в те   времена, когда лорды Рэвенсвуды строили себе жилище, они хотя и не забывали о   возможности нападения, тем не менее были уже твердо уверены в своем могуществе   и полной безопасности.      

С   террасы открывался великолепный вид на окрестности и – что в настоящих   обстоятельствах было особенно важно – на две дороги, из которых одна шла на   восток, а другая на запад. Спускаясь с разных сторон горного хребта,   возвышающегося на горизонте, эти дороги постепенно сближались и наконец почти у   самых ворот парка сходились в одну.      

Все   взоры были устремлены на запад, откуда ждали предвестников появления маркиза:   лорд-хранитель смотрел на дорогу с чувством волнения и тревоги, дочь его не   спускала с нее глаз из любви к отцу, а Рэвенсвуд – из любви к дочери, хотя   поведение сэра Эштона вызывало в нем тайную досаду.      

Ждать   пришлось недолго. Сначала во главе кортежа появились два скорохода, одетых во   все белое, в черных шапочках и с длинными жезлами. Они бежали впереди кареты и   всадников, искусно сохраняя предписанное этикетом расстояние. Быстро мелькающие   ноги, равномерно колышущиеся тела и ровно вздымающиеся груди этих чудо-бегунов,   казалось, бросали вызов усталости. В старинных пьесах часто упоминаются эти   скороходы (сошлюсь хотя бы на «Свет помешался, господа» Мидлтона), да и старики   в Шотландии, наверное, еще помнят те времена, когда скороходы составляли   необходимую принадлежность парадного выезда вельможи. За этими блестящими   метеоритами, которые неслись с такой скоростью, словно сам ангел смерти преследовал   их по пятам, показалось облако пыли, поднятое всадниками, скакавшими впереди,   позади и по бокам кареты маркиза.      

В те   времена привилегии аристократии не были пустым звуком. Толпы одетых в ливреи лакеев,   пышный выезд, внушительный, чуть ли не воинственный вид вооруженной свиты – все   это подымало вельможу на недосягаемую высоту по сравнению с простым лэрдом,   который обычно путешествовал в сопровождении одного или, в лучшем случае, двух   слуг; что же касается купцов и прочей торговой братии, то о них и говорить   нечего: с равным успехом они могли бы помышлять о том, чтобы подражать   королевским выездам. Нынче же все переменилось; даже я, Питер Петтисон,   отправившись недавно в Эдинбург, имел честь сидеть в дилижансе, как говорится,   бок о бок с английским пэром. В старину же все было совсем по-иному, и маркиз,   которого столь долго и безуспешно ждали в замке, теперь приближался к нему со   всей торжественностью и пышностью, какой обставляла себя аристократия былых   времен. Сэр Уильям был так поглощен представшей его взору картиной и так   волновался, как бы слуги не допустили какой-нибудь ошибки в церемониале   торжественной встречи, что даже не расслышал восклицания сына:      

– Смотрите,   с другой стороны спускается еще одна карета шестерней. Неужели она тоже   принадлежит маркизу?      

Только   когда мальчик, дернув отца за рукав, заставил его обернуться,      

       

Тот   обратил свой взор и увидал      

Ужасную   картину.      

       

Не могло   быть никаких сомнений: еще одна карета шестерней, в сопровождении четырех слуг;   во весь опор неслась по восточной дороге; трудно было сказать, который из двух   экипажей, приближавшихся к дому с разных сторон, первым окажется у ворот.      

Один   экипаж был зеленый, другой голубой, и никогда зеленые и голубые колесницы не возбуждали   такого волнения в цирках Рима или Константинополя, какое это видение породило в   душе лорда – хранителя печати. Кто не помнит, какой ужас охватил умирающего   распутника, когда его приятель, пытаясь излечить несчастного от навязчивой идеи   – тот уверял, что в урочный час его посещает призрак, – нарядился   привидением и явился к постели больного.      

«Mon   Dieu! – воскликнул грешник, испуская дух. – Il у en a deux!».[35]      

С не   меньшим трепетом лорд-хранитель взирал сейчас на раздвоившуюся карету: в голове   у него мутилось. В эту эпоху строжайшего этикета никто из соседей не осмелился   бы явиться так бесцеремонно.      

Разум   подсказывал ему, что то могла быть только леди Эштон. Содрогаясь от страха, он   предугадывал причину столь внезапного и неожиданного возвращения. Он понимал,   что «попался». Общество, в котором сейчас застанет его жена, несомненно   придется ей не по вкусу. Сэру Эштону оставалась единственная надежда –   положиться на присущее леди Эштон чувство приличия, которое одно лишь могло   удержать ее от публичного скандала. Он был так растерян и напуган, что   совершенно забыл о церемониале, придуманном им для встречи маркиза.      

Страх   владел не только им одним. Люси, бледная как смерть, стояла рядом с   Рэвенсвудом, в отчаянии сжимая руки.      

– Это   она! Это мать!      

– Ну,   так что же? – вполголоса спросил ее Рэвенсвуд. – Отчего вы так   встревожены? Мне кажется, возвращение хозяйки дома после столь долгого   отсутствия должно вызывать в ее близких несколько иные чувства, чем смятение и   страх.      

– Вы   не знаете леди Эштон, – ответила Люси прерывающимся от ужаса   голосом. – Что она скажет, встретив вас здесь!      

– Очевидно,   я, и в самом деле, слишком загостился в вашем доме, если мое присутствие может   показаться леди Эштон предосудительным, – надменно сказал Рэвенсвуд. –   Милая Люси, – прибавил он ласково, желая успокоить девушку, – вы, как   малое дитя, боитесь леди Эштон. Она мать семейства, дама из высшего общества,   женщина, превосходно знающая свет и свои обязанности по отношению к мужу и его   гостям.      

Люси   молча покачала головой и тотчас, словно мать, которая пока еще находилась в полумиле   от замка, могла увидеть и осудить ее поведение, быстро отошла от Рэвенсвуда и,   опершись на руку брата, направилась в противоположный конец террасы.   Лорд-хранитель поспешил вниз, к воротам, забыв пригласить с собой Рэвенсвуда, и   таким образом, тот остался один, покинутый и, так сказать, отвергнутый   хозяевами замка.      

Подобное   обращение не могло понравиться молодому человеку, столь же гордому, сколь и   бедному.      

Рэвенсвуд   полагал, что, отказавшись от стародавней вражды и приняв приглашение сэра Уильяма   Эштона, он тем самым оказал ему честь и был вправе рассчитывать на почтительное   к себе отношение.      

«Я могу   извинить Люси, – думал он, – она еще очень молода, застенчива и   чувствует себя виноватой, обручившись со мной без согласия матери. Все же ей   следовало бы помнить, кому она дала слово, и не заставлять меня думать, что она   стыдится своего выбора. Что же касается лорда-хранителя, то он, завидев карету   леди Эштон, совершенно растерялся, даже изменился в лице. Посмотрим, чем все   это кончится: если замечу, что я здесь лишний, то немедленно уеду отсюда».      

Погруженный   в эти размышления, Эдгар спустился с террасы и, пройдя в конюшню, приказал   оседлать свою лошадь, чтобы в случае необходимости немедленно покинуть замок.      

Между   тем кучера обеих карет, приближение которых вызвало такое смятение в замке,   наконец заметили друг друга и сообразили, что, спускаясь различными дорогами,   они стремятся к общей цели – к центральной аллее парка. Леди Эштон, намереваясь   объясниться с мужем до прибытия гостей, кто бы они ни были, приказала скакать   во весь опор. Увидев, что противник натягивает поводья, возница маркиза, не   желавший ронять собственное достоинство и честь своего господина, решил, как и   подобало истинному представителю этой корпорации во все времена и у всех   народов, не уступать пальму первенства. К ужасу лорда-хранителя, это   соперничество возниц, которые, мрачно пожирая друг друга глазами и яростно   орудуя кнутом, мчались с горы со все увеличивающейся скоростью, сокращало и без   того уже ничтожное число минут, еще остававшихся ему на размышление.      

Единственное,   что могло спасти сэра Эштона, – это столкновение карет, при котором либо   жена его, либо маркиз сломали бы себе шею. Мы не беремся утверждать, что сэр   Эштон всенепременно желал этого, но, если бы несчастье произошло, он, надо   полагать, недолго оставался бы безутешен. Как бы то ни было, но судьба судила   иначе. Хотя леди Эштон никого и ничего не боялась, она все же поняла, в какое   смешное положение она себя ставит, стремясь опередить знатного гостя у ворот   собственного замка, а потому, подъезжая к аллее, распорядилась сдержать лошадей,   пропустив вперед чужой экипаж. Кучер охотно выполнил это указание,   последовавшее как раз вовремя, чтобы спасти его честь, ибо лошади маркиза были   лучше или, во всяком случае, свежее его коней. Итак, он убавил шаг, и зеленая   карета вместе со всем эскортом с быстротою вихря первая влетела в аллею. Но как   только разодетый возница маркиза убедился, что pas d'avance[36] осталось за ним, он тоже   поехал медленнее, и экипаж маркиза, сопровождаемый многочисленной свитой,   торжественно покатил к замку по обсаженной вязами аллее. Карета леди Эштон на   некотором расстоянии медленно следовала за ним.      

Подавив   в себе страх и смущение, сэр Уильям Эштон вместе с младшим сыном и дочерью ждал   гостя у ворот, ведущих во внутренний двор замка; несколько поодаль стояли его   многочисленные слуги всех рангов, одни – в ливреях, другие в обычном платье. В   те времена знать и дворянство Шотландии окружали себя неимоверным количеством   челяди: труд дешево стоил в стране, где рабочих рук было куда больше, чем   работы.      

Люди,   вышколенные подобно лорду-хранителю, прекрасно владеют собой и умеют казаться   невозмутимыми даже при самом неблагоприятном стечении обстоятельств. Поэтому,   когда маркиз вышел из кареты, сэр Эштон встретил его с отменной учтивостью и,   проводив в большой зал, выразил надежду, что гость остался доволен   путешествием. Маркиз был высокого роста и хорошо сложен. В его умных,   проницательных глазах горел огонь честолюбия, заменявший живость молодости:   лицо имело смелое, гордое выражение, правда несколько смягченное привычной   осторожностью и желанием приобрести популярность, вполне естественным для главы   политической партии.      

Он   любезно отвечал на любезные вопросы хозяина, который со всей надлежащей церемонией   подвел гостя к мисс Эштон. И тут лорд-хранитель обнаружил, чем на самом деле   были заняты его мысли: представляя дочь маркизу, он назвал ее – «моя жена, леди   Эштон».      

Люси   вспыхнула; маркиз не мог скрыть удивления при виде столь юной хозяйки дома, а   лорд-хранитель, заставив себя побороть смущение, принялся объяснять причину   этой странной оговорки:      

– Простите,   милорд, я хотел сказать: моя дочь – мисс Эштон. Дело в том, что экипаж леди   Эштон только что въехал в аллею вслед за вашей каретой, и…      

– Не   стоит извинений, милорд, – ответил гость. – Поспешите же навстречу   вашей супруге, а я тем временем короче познакомлюсь с вашей прелестной дочерью.   Мне, право, совестно, что мои слуги опередили хозяйку у ворот ее собственного   дома, но, как известно вашей милости, я полагал, что леди Эштон еще на юге.   Сделайте одолжение, милорд, не церемоньтесь, идите встречать жену.      

Именно   этого и добивался сэр Уильям, а потому, не теряя ни минуты, воспользовался любезным   разрешением маркиза. В глубине души он надеялся, что леди Эштон, сорвав свой   гнев на нем, милостиво согласится принять его гостей и соблюсти необходимые   приличия.      

Карета   остановилась, и внимательнейший из мужей с готовностью предложил жене руку.   Однако, не удостоив склонившегося перед ней супруга даже взглядом, леди Эштон   оттолкнула его и обратилась за помощью к капитану Крайгенгельту, который,   сопровождая ее в качестве cavaliere servente,[37]   теперь стоял у кареты с непокрытой головой. Опираясь на руку этого почтенного   джентльмена, леди Эштон миновала двор, отдав по пути несколько приказаний   слугам, но так и не сказав ни слова сэру Уильяму, хотя он всячески старался   обратить на себя ее внимание. Она даже не позволила ему идти рядом с собой, а   заставила плестись следом. В зале они застали маркиза, оживленно беседующего с   Рэвенсвудом;      

Люси,   воспользовавшись первым предлогом, скрылась. Все, кроме маркиза, казались   крайне смущенными; даже Крайгенгельт, несмотря на всю свою наглость, не сумел   скрыть страха при виде Рэвенсвуда; что же касается остальных, то они живейшим   образом ощущали всю неловкость того положения, в котором неожиданно для себя   оказались.      

Так и не   дождавшись, чтобы сэр Уильям представил его жене, маркиз решил наконец сделать   это сам.      

– Лорд-хранитель, –   сказал он, любезно склоняясь перед леди Эштон,      

– только   что, представляя меня вашей дочери, по ошибке назвал ее женой. Я бы не   удивился, если бы он обмолвился вторично, назвав вас дочерью. Вы совсем не   изменились за эти несколько лет, что прошли со времени последней нашей встречи.   Надеюсь, леди Эштон не откажет в благосклонном приеме старому знакомому.      

Маркиз   был уверен, что леди Эштон не позволит себе ответить грубостью на его учтивые   слова и, несколько помедлив, продолжал:      

– Миледи,   я прибыл сюда в качестве примирителя и потому прошу позволения представить вам   моего молодого родственника, мастера Рэвенсвуда.      

Леди   Эштон поневоле пришлось присесть перед Рэвенсвудом, но она проделала это с   таким высокомерным и пренебрежительным видом, что ее реверанс был равнозначен   грубому отказу. Рэвенсвуду также пришлось ответить на приветствие, и он холодно   кивнул головой, воздав презрением за презрение.      

– Позвольте   и мне, милорд, – обратилась леди Эштон к маркизу, – представить вашей   милости моего друга.      

Крайгенгельт   тотчас разлетелся к маркизу и с развязностью, которую люди его толка принимают   за приятное обхождение, отвесил поклон, описав при этом в воздухе большой круг   украшенной золотым позументом шляпой.      

– Сэр   Уильям, – продолжала леди Эштон, впервые обращаясь к мужу, – за время   нашей разлуки мы с вами, как видно, приобрели новых знакомых.      

Итак,   позвольте мне представить вам одного из тех, кто увеличил число моих друзей:   капитан Крайгенгельт.      

Снова   поклон и большой круг расшитой позументом шляпой. Лорд-хранитель милостиво ответил   на приветствие капитана, словно никогда не видал его ранее, стараясь всем своим   видом дать понять, что жаждет мира между враждующими сторонами и забвения былых   обид.      

– Позвольте   познакомить вас с мастером Рэвенсвудом, – сказал он Крайгенгельту, решив и   далее следовать взятой на себя роли миротворца.      

Но   Эдгар, гордо выпрямившись, не удостоил капитана взглядом и ответил с   подчеркнутой холодностью:      

– Мы   с капитаном давние знакомые.      

– Давние…   давние, – словно эхо отозвался капитан упавшим голосом. Его шляпа снова описала   круг, но на этот раз гораздо меньший, чем тот, каким он почтил маркиза и   лорда-хранителя.      

В это   мгновение в зал вошел Локхард в сопровождении трех слуг, несущих вина и   закуски, которые, по тогдашнему обычаю, предшествовали обеду.      

Как   только угощение было подано, леди Эштон попросила позволения покинуть гостей на   несколько минут, дабы обсудить с мужем одно неотложное дело.      

Маркиз,   разумеется, просил ее оставить все церемонии и ни в чем себя не стеснять. Что   же касается Крайгенгельта, то он, осушив поспешно два стакана канарского, также   предпочел удалиться, ибо перспектива остаться в обществе маркиза и Рэвенсвуда   отнюдь его не прельщала: первый внушал ему почтительный страх, а в горой   заставлял дрожать от ужаса. Бравый капитан тотчас обратился в бегство,   сославшись на необходимость присмотреть за лошадьми и вещами, хотя леди Эштон   строго-настрого приказала Локхарду окружить Крайгенгельта особым вниманием и   позаботиться о том, чтобы он ни в чем не испытывал недостатка. Таким образом,   маркиз и его молодой родственник остались в зале одни и могли обсудить   оказанный им прием.      

Между   тем леди Эштон направилась на свою половину, а сэр Эштон с видом приговоренного   к казни преступника последовал за ней.      

Войдя в   спальню, леди Эштон дала волю ярости, которую до сих пор с трудом сдерживала из   уважения к приличиям. Пропустив вперед оробевшего лорда-хранителя, она заперла   за ним дверь, вынула ключ, обратила к мужу лицо, все еще не утратившее своей   гордой прелести, и, сверкая полными злобной решимости глазами, набросилась на   ошеломленного сэра Уильяма:      

– Я   нисколько не удивлена, милорд, что за время моего отсутствия вы завели весьма   странные знакомства. Они вполне соответствуют вашему низкому рождению и   воспитанию. Я заблуждалась, ожидая от вас иного поведения, и признаю, что   заслужила постигшее меня разочарование.      

– Дорогая   леди Эштон, дорогая моя Элеонора, – сказал лорд-хранитель, – будьте   же благоразумны, Выслушайте меня, и вы убедитесь, что я действовал» соблюдая   честь, равно как и интересы моего семейства.      

– О   да, не спорю, интересы вашего семейства вы способны блюсти, – возразила   разгневанная супруга. – Вы способны заботиться даже о чести вашего   семейства, хотя в этом, кажется, нет особой необходимости. Но так как, к   несчастью, честь моего рода неразрывно связана с вашим, то не взыщите, если я   хочу позаботиться о ней сама.      

– Чего   вы хотите, леди Эштон? Чем вы недовольны? Почему, не успев войти в дом после   столь долгого отсутствия, вы обрушиваете на меня все эти обвинения?      

– Почему?   Спросите у своей совести, сэр Уильям.      

Спросите   себя, что заставило вас изменить своей партии и политическим убеждениям, почему   вы вздумали выдать замуж свою единственную дочь за разорившегося, нищего   якобита, да к тому же еще и заклятого врага вашего рода?      

– Помилуйте,   сударыня, не мог же я, вопреки здравому смыслу и приличиям, выгнать из моего   дома человека буквально на другой день после того, как он спас жизнь моей дочери   и мне?      

– Спас   жизнь? Слышала я эту историю. Лорд – хранитель печати испугался соловой коровы,   а убившего ее бездельника принял за Гая из Уорика. Этак любой мясник из   Хэддингтона будет притязать на ваше гостеприимство.      

– Леди   Эштон, – пробормотал сэр Уильям, – это невыносимо. Ведь я готов на   все, лишь бы успокоить вас. Скажите только, чего вы хотите.      

– Возвратитесь   к вашим гостям, – приказала властолюбивая матрона,      

– извинитесь   перед Рэвенсвудом и скажите ему, что вы не можете долее держать его у себя в замке,   так как к вам пожаловал капитан Крайгенгельт и другие гости. Кстати, я   действительно жду мистера Хейстона Бакло.      

– Помилосердствуйте,   сударыня! – взмолился лорд-хранитель. – Как можно! Чтобы Рэвенсвуд   уступил место Крайгенгельту! Отъявленному картежнику и доносчику! Я едва   удержался, чтобы не выгнать этого молодчика из замка, и, признаюсь, был крайне   удивлен, увидев его в вашей свите.      

– Раз   я удостоила его этой чести, – ответила покорнейшая из супруг, – вы   можете не сомневаться в его порядочности. Что же касается этого Рэвенсвуда, то   с ним поступают точно так же, как он – я об этом имею верные сведения –   поступил с одним из моих уважаемых друзей, не так давно имевшим несчастье   пользоваться его гостеприимством. Впрочем, выбирайте: или Рэвенсвуд уедет отсюда,   или уеду я.      

Удрученный   и испуганный, сэр Уильям несколько раз прошелся по комнате; страх, стыд и   возмущение боролись в нем с привычкой во всем уступать своей дражайшей   половине; наконец, как в подобных обстоятельствах всегда поступают трусливые   люди, он решил прибегнуть к mezzo termine, то есть к полумерам.      

– Я   скажу вам прямо, сударыня, что не хочу и не могу обойтись с Рэвенсвудом так   неучтиво, как велите вы: он этого не заслужил. Если вам угодно безрассудно   оскорблять дворянина в вашем собственном доме, не в моих силах помешать вам в   этом. Но служить орудием такого ни с чем не сообразного поступка я не намерен.      

– Не   намерены?      

– Нет,   клянусь небом, – решительно заявил сэр Эштон. – Я готов исполнить   любое требование, не противоречащее общепринятым приличиям, скажем – прекратить   знакомство постепенно… или что-нибудь в таком роде… Но выгнать Рэвенсвуда из   замка – нет, на это я не могу и не хочу согласиться.      

– В   таком случае, мне и на этот раз придется поддержать честь семейства самой, как   это нередко случалось и прежде.      

Леди   Эштон села к столу и быстро набросала не сколько строк. Лорд-хранитель   попытался было еще раз предостеречь жену от столь опрометчивого шага, но она   отворила дверь и позвала камеристку, находившуюся в соседней комнате.      

– Подумайте,   что вы делаете, сударыня. Вы превращаете в смертельного врага человека, у   которого вскоре не будет недостатка в средствах, чтобы вредить нам.      

– Вы   когда-нибудь видели, чтобы Дугласы боялись врага? – презрительно   улыбнулась леди Эштон.      

– Рэвенсвуд   горд и злопамятен, как сотня Дугласов и сто дьяволов в придачу. Повремените   хотя бы до утра.      

– Ни   одной минуты, – ответила леди Эштон. – Миссис Патулло, отнесите эту   записку молодому Рэвенсвуду.      

– Мастеру   Рэвенсвуду, сударыня? – переспросила служанка.      

– Пусть   мастеру, если вам так больше нравится.      

– Я   умываю руки, – сказал лорд-хранитель. – Спущусь в сад посмотреть,   собрал ли садовник фрукты к десерту.      

– Ступайте, –   промолвила леди Эштон, награждая его взглядом, полным бесконечного презрения. –   Благодарите бога, что он дал вам жену, способную радеть о чести семьи с не   меньшим рвением, чем вы – о яблоках и грушах.      

Лорд-хранитель   оставался в саду ровно столько времени, сколько, по его расчетам, нужно было,   чтобы переждать, пока отбушует леди Эштон и пройдет по крайней мере первая   вспышка гнева у Рэвенсвуда.      

Вернувшись   в зал, он застал там маркиза, отдававшего распоряжения своим слугам: маркиз был   явно разгневан, и когда сэр Уильям рассыпался в извинениях за свое   продолжительное отсутствие, резко его прервал:      

– Я   полагаю, сэр Уильям, вам известна странная записка, которую ваша супруга   соизволила написать моему родственнику Рэвенсвуду, – маркиз сделал особое   ударение на слове «моему», – и вас едва ли может удивить, что я собираюсь   покинуть ваш дом.      

Мой   родственник уже уехал, не считая нужным проститься с вами, так как все ваше   прежнее гостеприимство зачеркнуто этим неслыханным оскорблением.      

– Уверяю   вас, милорд, – ответил сэр Уильям, принимая от маркиза записку леди   Эштон, – я не причастен к этому письму, и мне неизвестно его содержание: я   знаю только, что леди Эштон питает неприязнь к Рэвенсвуду и что она очень   вспыльчива.      

Я   искренне огорчен, если она чем-то обидела вашего родственника или если он   обиделся на нее. Но, надеюсь, вы понимаете, что женщина…      

– Должна   вести себя по отношению к высокопоставленным лицам так, как подобает ее собственному   высокому положению в свете, – докончил за него маркиз.      

– Разумеется,   милорд, – согласился бедный лорд-хранитель, – но примите во внимание,   что леди Эштон все-таки женщина…      

– И   как таковая, мне кажется, – снова перебил его маркиз, – должна знать   свои обязанности хозяйки дома. Но вот и она. Надеюсь, я узнаю из ее собственных   уст, что побудило ее нанести такое неслыханное и неожиданное оскорбление моему   родственнику, который, как и я, находился в гостях у ее светлости.      

В эту   минуту в зал действительно вошла леди Эштон. Бурное объяснение с мужем и последующий   затем разговор с дочерью не помешали ей позаботиться о туалете – наряд ее был   очень красив. Любезное выражение лица и величественные манеры придавали ей в   эту минуту то особое великолепие, с каким знатная дама должна появляться в   подобных случаях.      

Маркиз   надменно ей поклонился, и она ответила ему с равным высокомерием и холодностью.   Тогда, взяв из неподвижной руки сэра Уильяма пресловутое послание, маркиз   подошел к виновнице происшествия, намереваясь потребовать у нее объяснения, но   она предупредила его:      

– Я   вижу, милорд, вы хотите начать неприятный разговор. Мне очень жаль, что   подобный разговор возникает между нами, особенно сейчас, когда он может   омрачить, пусть на короткое время, почтительный прием, который нам подобает   оказать вашей светлости. Но таковы обстоятельства. Мистер Эдгар Рэвенсвуд,   которому я адресовала эту записку, злоупотребил гостеприимством нашей семьи и   доверчивостью сэра Уильяма, вырвав у молодой девушки обещание вступить с ним в   брак без ведома ее родителей, которые никогда не дали бы на это свое согласие.      

– Это   непохоже на моего родственника! – воскликнул маркиз.      

– Еще   менее это похоже на мою дочь!.. – запротестовал лорд-хранитель.      

Но леди   Эштон перебила их обоих:      

– Ваш   родственник, милорд, если мистер Рэвенсвуд действительно имеет честь быть таковым,   попытался тайком овладеть сердцем юного и неопытного создания. А ваша дочь, сэр   Уильям, была столь глупа, что позволила себе поощрять домогательства этого   совершенно неподходящего поклонника.      

– Если   это все, сударыня, что вы собирались сообщить нам, – гневно воскликнул   лорд-хранитель, изменяя своей обычной осторожности и сдержанности, – то   вам лучше было бы помолчать и не предавать огласке семейную тайну.      

– Простите   меня, сэр Уильям, – спокойно ответила леди Эштон, – но милорд вправе   знать причину, заставившую меня отказать от дома джентльмену, которого он   называет своим родственником.      

– Эта   причина, – воскликнул разгневанный лорд-хранитель, – если в ней есть   хоть крупица правды, явилась уже потом. Тогда, когда вы писали вашу записку   Рэвенсвуду, вам ничего еще не было известно., – Я впервые слышу обо всем   этом, – сказал маркиз. – Но поскольку вы сами затронули такой   щекотливый вопрос, миледи, то позвольте мне сказать: происхождение и положение   в свете моего родственника Обязывали вас выслушать его предложение и отказать   ему в приличной форме, даже если он дерзнул поднять взоры на дочь сэра Уильяма   Эштона.      

– Надеюсь,   вы не забыли, милорд, что в моей дочери течет благородная кровь Дугласов.      

– Ваша   родословная мне хорошо известна, миледи, – сказал маркиз. – Вы   происходите от младшей ветви Ангюса, а Рэвенсвуды – прошу прощения, миледи, но   я вынужден напомнить вам об этом – трижды женились на девушках из старшей   ветви.      

Право,   мне достаточно хорошо известна истинная причина вашего гнева, миледи. Я понимаю,   что трудно превозмочь старинные предубеждения, и готов считаться с вашими   чувствами. Я только потому и не последовал за моим родственником, с позором   изгнанным из вашего дома, что не теряю надежды примирить вас. Даже сейчас мне   не хотелось бы доводить дело до ссоры, и потому я решил остаться здесь до   вечера. Вечером же я отправлюсь вслед за Рэвенсвудом, который ждет меня в   нескольких милях отсюда. Итак, постараемся обсудить это дело хладнокровно.      

– Я   только этого и желаю, милорд! – поспешил вмешаться сэр Уильям.      

– Леди   Эштон, неужели мы допустим, чтобы маркиз покинул наш дом с обидой в душе! Мы   должны упросить его остаться и отобедать с нами.      

– Пока   милорду угодно быть нашим гостем, замок и все, чем мы владеем, к его   услугам, – сказала леди Эштон. – Что же касается того, чтобы   продолжить этот неприятный разговор…      

– Простите,   миледи, – перебил ее маркиз. – Не будем принимать необдуманных   решений в столь важном деле. Мне выпало счастье возобновить знакомство с леди   Эштон, и я надеюсь, сударыня, вы не заставите меня рисковать вашим   расположением из-за какого-то неприятного разговора. По крайней мере прежде чем   вернуться к нему, позвольте мне насладиться вашим обществом. К тому же в замок,   кажется, прибыли новые гости.      

Леди   Эштон поклонилась и, улыбнувшись, подала руку маркизу, который повел ее в столовую,   галантно соблюдая правила старинного этикета, не позволявшего джентльмену брать   даму под руку, как это принято на праздниках среди простонародья.      

В   столовой они нашли Бакло, Крайгенгельта и нескольких соседей, заранее   приглашенных лордом-хранителем по случаю приезда маркиза. Мисс Эштон,   сославшись на легкое недомогание, не вышла к столу.      

Обед был   великолепен и затянулся до позднего вечера.      

 Глава XXIII      

       

Хоть   горек был отца удел,      

Все ж   лучше моего:      

В   изгнанье друга он имел,      

А я – я   никого.      

Уоллер      

       

Не стану   описывать гнев и негодование, которые охватили Рэвенсвуда, когда он покидал замок,   некогда принадлежавший его предкам. Содержание записки леди Эштон было таково,   что человек, даже менее гордый и самолюбивый, чем Рэвенсвуд, – а его   нельзя было упрекнуть в недостатке этих чувств, – не остался бы у Эштонов   ни минутой долее. Маркизу также была нанесена обида; однако он все еще не терял   надежды примирить враждующие стороны и поэтому отпустил своего молодого   родственника одного, взяв с него слово остановиться в «Лисьей норе» – маленькой   харчевне, расположенной, как это, возможно, помнит любезный читатель, на   полпути между замком Рэвенсвуд и «Волчьей скалой», в пяти милях от каждого из   означенных мест. Маркиз предполагал встретиться с Рэвенсвудом либо в тот же   вечер, либо на следующее утро. Разумеется, он также немедленно покинул бы   замок, но ему не хотелось так легко отказываться от возможных выгод, которые   сулил ему визит к лорду-хранителю. Впрочем, и сам Рэвенсвуд, даже в пылу жесточайшего   гнева, не собирался отрезать себе пути к примирению, надеясь на благосклонность   сэра Эштона и вмешательство влиятельного родственника. Тем не менее он уехал   тотчас же и значительно дальше, чем того требовали обстоятельства.      

Пришпорив   коня, Рэвенсвуд галопом промчался по аллее, словно быстрая скачка могла заглушить   боль и утишить страдания, переполнявшие его сердце, Углубившись в глухую,   уединенную часть парка, откуда за кронами деревьев уже не видны были зубцы   замковых башен, он осадил коня и предался грустным размышлениям, которые так и   не сумел отогнать от себя. Тропинка, по которой он ехал, вела к источнику Сирены,   а оттуда к домику Элис, и юноша невольно вспомнил, что это место считалось   роковым для его рода и что слепая уже однажды предостерегала его.      

«Старинные   предания часто говорят правду, – думал Рэвенсвуд. – Этот родник снова   оказался свидетелем легкомыслия одного из Рэвенсвудов. Элис была права: я   очутился в том постыдном положении, которое она мне предсказывала. Нет! Во сто   крат хуже: я не только не стал родственником и союзник ком человека,   погубившего мой род, но, жалкий неудачник, унизившись до желания породниться с   ним, я получил отказ».      

Мы   считаем своим долгом рассказывать нашу историю так, как слышали ее сами; а эта   история не была бы истинно шотландской, – примите в соображение давность   описываемых событий и наклонности тех, кто сохранил ее нам в веках, – если   бы в ней не нашлось места для шотландских суеверий. Вот что, согласно преданию,   случилось с Рэвенсвудом у заброшенного источника: его конь, спокойно и мерно   ступавший по тропинке, вдруг заартачился, захрапел, поднялся на дыбы и,   несмотря на шпоры, ни за что не хотел идти вперед, словно почуял что-то   страшное.      

Взглянув   в направлении источника, Рэвенсвуд увидел женщину в белом или, скорее, дымчатом   одеянии.      

Она   сидела на том самом месте, где всего несколько дней назад Люси Эштон внимала   роковым словам любви. Первой его мыслью было, что Люси, догадавшись, какой   дорогой он поедет, поспешила прийти в это памятное им обоим уединенное место,   чтобы разделить горе своего возлюбленного и проститься с ним.      

Уверенный   в этом, он соскочил с коня и, привязав его к дереву, бросился к источнику,   шепча заветное имя:      

– Мисс   Эштон! Люси!      

Женщина,   словно услышав его призывы, обернулась, и, к величайшему своему изумлению,   Рэвенсвуд увидел перед собой совсем не Люси, а слепую Элис.      

Необычайный   наряд ее, скорее напоминавший саван, нежели женское платье, вся ее, как ему   казалось, неясно очерченная фигура, а главное, то обстоятельство, что слепая,   немощная старуха повстречалась ему на таком далеком – если учесть ее недуги –   расстоянии от дома, – все это наполнило сердце Рэвенсвуда неизъяснимым   страхом. При его приближении старуха медленно поднялась со своего места и   простерла иссохшую руку, словно приказывая ему остановиться; ее поблекшие губы   зашевелились, но с них не слетело ни звука. Рэвенсвуд остановился и, подождав немного,   шагнул вперед. Тогда Элис – или то была бесплотная тень ее? – устремив   взгляд на Рэвенсвуда, отступила или, вернее, скользнула в чащу и вскоре   скрылась за деревьями. Ноги Эдгара словно приросли к земле; с минуту он   оставался недвижим, цепенея при мысли, что виденное им существо явилось к нему   из другого мира. Наконец, призвав на помощь все свое мужество, он заставил себя   подойти к камню, на котором только что сидела таинственная фигура: трава кругом   была не примята, и, как он ни старался, ему не удалось обнаружить никаких   признаков, указывающих на пребывание здесь живого человека.      

Полный   странных мыслей и смутных опасений, рождающихся в душе человека при встрече с   явлениями, которые разум его не в силах постичь, Рэвенсвуд повернул назад, но   то и дело оборачивался, словно ожидая, что видение предстанет перед ним вновь.   Однако, был ли то действительно призрак или лишь игра разгоряченного,   расстроенного воображения, но дух Элис не вернулся. Когда Рэвенсвуд подошел к   лошади, она была вся в мыле и дрожала, словно во власти инстинктивного страха,   который, как говорят, охватывает животных в присутствии сверхъестественного   существа. Рэвенсвуд сел в седло и пустил лошадь шагом; время от времени он   поглаживал бедное животное, не перестававшее вздрагивать, словно за каждым   поворотом ему чудился страшный призрак. Поразмыслив, Рэвенсвуд решил, что ему   необходимо дознаться до истины.      

«Неужели   это был обман зрения? – думал он. – Нет, наваждение длилось слишком   долго. Может быть, старуха только притворяется больной, рассчитывая вызвать   сострадание? Однако эта женщина в белом двигалась как-то неестественно, совсем   не так, как живое существо. Неужели я должен согласиться с молвой и поверить,   что Элис спозналась с дьяволом! Нет, во что бы то ни стало я проникну в эту   тайну. Я не поддамся обману, не поверю в мираж».      

В таком   настроении Рэвенсвуд подъехал к маленькой калитке, ведущей в сад Элис. Скамейка   под плакучей ивой была пуста, хотя погода стояла великолепная и в небе ярко   светило солнце. Он подошел к хижине, и, до слуха его донеслись женский плач и   причитания. Он постучал в дверь – никто не ответил.      

Подождав   немного, Эдгар приподнял щеколду и вошел в дом. Воистину то был приют одиночества   и скорби. На жалком тюфяке лежало бездыханное тело последней верной служанки   Рэвенсвудов, доселе остававшейся на их родовой земле. Элис только что отошла, и   девочка, ухаживавшая за нею в последние минуты жизни, ломала руки, рыдая над   прахом хозяйки: детский страх мешался с подлинным большим горем.      

Рэвенсвуд   попытался утешить бедняжку, но его неожиданное появление испугало ее еще   больше. Когда же ему наконец удалось немного успокоить девочку, она взглянула   на него и сказала:      

– Вы   пришли слишком поздно!      

Сначала   Рэвенсвуд ничего не понял, однако, порасспросив маленькую служанку, узнал, что,   почувствовав приближение смерти, Элис послала за ним в замок, умоляя немедленно   прийти к ней, и с величайшим нетерпением ожидала от него ответа. Но гонцы   бедняков медлительны и нерадивы; посыльный добрался до замка, когда Рэвенсвуда   там уже не было, и, зазевавшись на роскошные экипажи гостей, не спешил с   возвращением в убогую хижину. Между тем тревога умирающей возрастала с каждой   минутой, и, по словам Бейби, единственной ее сиделки, старуха горячо молилась,   прося бога о последнем свидании с сыном своего господина, дабы еще раз   предостеречь его. Она умерла, когда часы в соседнем селений пробили два.   Рэвенсвуд невольно вздрогнул: он вспомнил, что слышал бой часов в лесу за   несколько мгновений до того, как ему явился – теперь он уже не сомневался в   этом – призрак умершей.      

Из   уважения к усопшей и из жалости к испуганной девочке Рэвенсвуд счел своей   обязанностью позаботиться обо всем самому. Элис, как сказала Бейби, завещала   похоронить себя на уединенном кладбище, близ харчевни «Лисья нора», которое в   народе называли «Пустынь». Там покоились многие Рэвенсвуды и их вассалы. По   обычаю шотландских крестьян, старая служанка даже после смерти желала   оставаться верной своим господам, и Эдгар решил исполнить ее желание, чего бы   ему это ни стоило.      

Первым   делом он послал Бейби в соседнее селение за женщинами, чтобы обрядить слепую;   сам же остался подле тела: в Шотландии, как некогда в Фессалии, считалось   крайним неуважением к памяти усопшего покинуть тело в пустом доме.      

Итак,   Рэвенсвуд остался подле праха той, чей беспокойный дух всего лишь четверть часа   назад – если только глаза не обманули его – искал с ним встречи у источника   Сирены. Несмотря на врожденную смелость, Эдгар был крайне взволнован стечением   столь странных обстоятельств. Мысли чередою проносились в его уме.      

«Умирая,   она молила небо о свидании со мной, – Думал он. – Неужели страстное   желание, высказанное в последнюю минуту жизни, способно побороть смерть, и   духу, уже покинувшему тело, дано вновь предстать перед человеком в своей земной   оболочке?      

Но если   это так и душа Элис могла явиться глазам моим, то почему же она не говорила со   мной? Почему же не поведала то, ради чего явилась мне? Зачем было нарушать   законы природы, если цель этого. посещения все равно осталась для меня скрытой?      

Тщетные   вопросы! Только смерть, которая превратит меня в такой же безжизненный, холодный   прах, разрешит мои сомнения».      

Эдгар   встал и, не в силах более смотреть на окаменевшее лицо покойной, накрыл его платком.   Отойдя от изголовья, он уселся в старинное дубовое кресло с родовым гербом Рэвенсвудов,   которое Элис удалось оставить себе, когда жадная свора кредиторов, стряпчих,   судебных приставов и слуг принялась грабить замок после отъезда хозяев. Эдгар   старался отогнать от себя страшные предчувствия, невольно охватившие его после   странной встречи в лесу. И без них на душе у него было достаточно тяжело. Давно   ли он, счастливый возлюбленный Люси Эштон и, уважаемый друг ее отца, гостил в   замке Рэвенсвуд, а теперь, печальный и одинокий, сторожил останки нищей   старухи, всеми брошенной и забытой!      

Впрочем,   от этой грустной обязанности его освободили значительно раньше, чем можно было,   ожидать, учитывая немалое расстояние от убогого жилища Элис до ближайшего   селения, в особенности же возраст и многие недуги трех старух, которые прибыли,   говоря языком военных, сменить Рэвенсвуда на его посту. В любом другом случае   эти почтенные сивиллы не стали бы проявлять столько прыти: одной из них было за   восемьдесят, другая лишь недавно поднялась после апоплексического удара, а   третья хромала. Но проводить умершего в последний путь считается у шотландцев,   у мужчин, равно как и у женщин, священной обязанностью. Я не знаю, объясняется   ли это характером шотландского народа, его мрачностью и экзальтированностью,   или же воспоминаниями об отошедших в прошлое временах католичества, когда на   погребальные обряды смотрели как на праздник для живых, – только пиры,   увеселения, даже пьянство и поныне сопровождают похороны в Шотландии. И если   мужчины с нетерпением ожидают погребального пиршества, то женщины получают свою   долю удовольствия, наряжая покойника для гроба. Расправить окоченевшие члены на   специально предназначенном для этой печальной цели ложе, облечь тело в чистое   полотняное белье и шерстяной саван было почетной обязанностью местных старух,   которые находили в этом занятии какое-то своеобразное мрачное удовольствие.      

Три   старухи, криво улыбаясь, поклонились Рэвенсвуду, и ему сразу вспомнилась   встреча Макбета с тремя ведьмами на вересковой поляне у Форреса.      

Эдгар   дал старухам немного денег, поручив позаботиться о прахе сверстницы, и они   тотчас принялись за дело, попросив его удалиться, и не мешать совершению   обряда. Рэвенсвуд охотно подчинился обычаю, однако счел необходимым   задержаться, чтобы попросить их отнестись к усопшей с должным вниманием и   узнать, где найти могильщика или церковного сторожа, ведавшего заброшенным   кладбищем «Пустынь», на котором, согласно последней воле бедной Элис, теперь   предстояло приготовить ей место вечного успокоения.      

– Да,   уж ног не стопчете, искавши Джони Мордшуха, – сказала старшая подружка, растянув   в улыбке беззубый рот, – он живет подле «Лисьей норы» – веселого дома, где   часто бражничают и гуляют. Смерть и хмель всегда были добрыми соседями.      

– Что   правда, то правда, – закивала хромая и, опираясь на клюку, которой она   помогала себе, когда ступала на короткую левую ногу, шагнула вперед. – Я   помню, как отец вот этого Рэвенсвуда, что стоит теперь перед нами, проткнул   молодого Блэкхолла: тот сказал ему что-то невпопад за стаканом вина или, может   быть, бренди, кто их там разберет…      

Вошел в   харчевню веселый, как жаворонок, а вышел ногами вперед. Меня тогда позвали обряжать   тело.      

Как   смыла кровь да как взглянула на него – такой красивый, красивее покойника и не   видывала, Не трудно догадаться, что эти малоподходящие случаю воспоминания   заставили Рэвенсвуда, не мешкая, покинуть общество зловещих и злобных фурий.      

Однако,   пока он отвязывал лошадь и подтягивал подпругу, укрепляя седло, из-за низкой изгороди   маленького садика до него долетали слова, которыми обменивались хромая старуха   и ее восьмидесятилетняя приятельница. Ковыляя по саду, они собирали розмарин,   мяту, руту и другие ароматные травы, часть которых предназначалась для   убранства тела покойной, а остальные – для курения в комнате. Параличная   старуха, обессилев от долгого пути, осталась охранять прах, дабы колдуны или   злые духи не причинили ему вреда.      

Вот   какие зловещие речи невольно услышал Рэвенсвуд.      

– Взгляни,   Энни Уинни, как вытянулась молоденькая цикута, – сказала хромая. – Ни   одна ведьма не отказалась бы от такого коня, чтобы лететь через горы и долы,   сквозь тьму или при луне, а потом опуститься прямо в погреба французского   короля.      

– Э,   милая! – ответила другая старуха. – Нынче дьявол стал жестокосерднее   самого лорда – хранителя печати и других вельмож: а уж у них в груди не сердца,   а камни. Вот они считают нас ведьмами, и колют, и режут, и жгут, и ломают нам   пальцы в тисках, а сколько ни читай молитву навыворот, хоть десять раз сряду,   сатане все равно до нас дела нет.      

– А   что, Эйлси, видала ты когда-нибудь черного ворога?      

– Нет,   наяву не приходилось, а вот во сне он мне часто являлся. Когда-нибудь меня за   это сожгут. Да что там, милая! Вот золотой, который дал нам Рэвенсвуд: купим   хлеба, эля, табаку, немного бренди в придачу да кусочек сахару. А там черт или   не черт, а мы сегодня ночью погуляем на славу.      

Дряблые   щеки сморщились, и старуха отвратительно захихикала: смех ее был похож на крик   филина.      

– Он   хороший юноша, и не жадный, этот Рэвенсвуд, – прошамкала Энни Уинни, –   красивый молодой человек: в плечах широк, а в бедрах узок. Славный будет покойничек.   Вот уж кого я с удовольствием и обмою и обряжу.      

– Да   у него на лбу написано, что ни мужской руке, ни женской не придется касаться   его после смерти и никто не будет распрямлять его тело на сосновой доске. Здесь   тебе ничего не перепадет, Энни, и не найдется. Уж я-то знаю об этом из верных   рук.      

– Ты   хочешь сказать, Эйлси, что ему уготована славная участь его предков – умереть в   бою? А от чего он погибнет – от меча или от пули?      

– И   не допытывайся, Энни! Я тебе ничего не скажу, – отрезала вещунья. –   Только не думаю, что судьба будет к нему столь милостива.      

– О,   я давно говорю, Эйлси Гурли, что ты здесь самая умная. А от кого ты все это   знаешь?      

– Не   суй нос, куда не следует, Энни. Сказано тебе – из верных рук.      

– Но   ты же сама призналась, что никогда не видала черного ворога.      

– Сказано   – из верных рук. На него еще не надели первой рубашонки, а путь ему был уже   предначертан.      

– Те,   слышишь топот его лошади? Странный звук. Не предвещает ничего хорошего.      

– Эй   вы, милые, поторапливайтесь, – раздался голос параличной старухи,   оставшейся в доме. – Надо ведь успеть все сделать, и прочесть, что   положено. Тело совсем уж одеревенело, а если мы не сможем его выпрямить – сами   знаете, какая стрясется беда.      

Рэвенсвуд   был уже далеко и не слышал конца этой поучительной беседы. К чести его надо   сказать, что он относился с величайшим презрением ко всякому колдовству, дурным   предзнаменованиям и предсказаниям судьбы, хотя в то время, особенно в   Шотландии, люди слепо верили во все это и даже сомнение в нечистой силе   почиталось не меньшим грехом, чем неверие сарацина или еврея. Он знал также,   что на несчастных старух, угнетенных годами, болезнями и нищетой, нередко   падало подозрение в колдовстве и что сами они, под страхом смерти и   нечеловечески жестоких пыток, возводили на себя нелепые обвинения, которыми, к   стыду нашему, испещрены страницы судебных летописей Шотландии XVII века. Однако   привидение, явившееся ему в то утро, – был ли то действительно призрак или   лишь обман зрения, – наполнило его суеверными мыслями, хотя он тщетно старался   от них избавиться; к тому же дело, ради которого он спешил в «Лисью нору», едва   ли могло развеселить его.      

Ему   нужно было повидать Мордшуха, кладбищенского сторожа, и договориться о похоронах.   Человек этот жил недалеко от дома Элис, и, перекусив в харчевне, Эдгар   отправился к печальному приюту, где предстояло покоиться праху верной служанки.   Кладбище находилось в излучине быстрого, пенящегося ручья, сбегавшего с   окрестных гор. В соседней скале была высечена пещера в форме креста; некогда в   ней замаливал грехи какой-то пустынник, и потому все это место назвали   «Пустынь». Позднее богатый Колдингемский монастырь воздвиг поблизости часовню,   от которой уже ничего не осталось, кроме окружавшего ее погоста, где очень   редко, в особых случаях, еще совершали захоронения. Несколько полузасохших от   старости тисов росло на этой некогда священной земле. – Здесь покоились   воины и бароны, но имена их были забыты, а памятники разрушились; и только   грубые надгробия из неотесанного камня, поставленные над могилами людей простого   звания, оставались нетронутыми временем. Одинокая сторожка лепилась у полуразвалившейся   стены; крыша, обильно поросшая травой, мхом и лишайником, почти касалась земли,   придавая всему жилищу вид заброшенной могилы. Рэвенсвуд постучал в дверь, и ему   сказали, что служитель смерти ушел на свадьбу, ибо он не только исправлял   должность могильщика, но к тому же был еще и скрипачом. Эдгару ничего не   оставалось, как повернуть назад, и, наказав передать сторожу, чье двойное   ремесло делало его равно необходимым как в доме радости, так и в доме скорби,   что зайдет к нему рано утром, он двинулся в обратный путь, Не успел он войти в   гостиницу, как туда прискакал курьер маркиза с известием, что его светлость   прибудет на следующее утро; ввиду этого Рэвенсвуд, собравшийся было   проследовать в свою уединенную башню, решил дождаться родственника в «Лисьей   норе» и заночевал там,      

 Глава XXIV      

       

Гамлет.   Или этот молодец не чувствует, чем он занят, что он поет, роя могилу?      

Горацио.   Привычка превратила это для него в самое простое дело.      

Гамлет.   Так всегда: рука, которая мало трудится, всего чувствительнее.      

«Гамлет»,   акт V, сц. 1[38]      

       

Рэвенсвуд   провел беспокойную ночь: сон его тревожили ужасные видения, он беспрестанно   просыпался, и его тотчас обступали грустные мысли о прошедшем и опасения за   будущее. Вероятно, из всех путешественников, когда-либо проводивших ночь в этой   жалкой конуре, он единственный не роптал поутру на скверное помещение и ужасные   неудобства., Воистину, «тело просит неги, когда спокойна душа».      

Поднявшись   чуть свет в надежде, что утренняя прохлада принесет ему облегчение, которого не   дал сон, Эдгар направился к уединенному кладбищу, находившемуся в полумиле от   «Лисьей норы».      

Легкий   голубоватый дымок, вившийся над землянкой, отличая это жилище живых от обители   мертвых, означал, что сторож дома и уже встал. И точно, войдя за ограду,   Рэвенсвуд увидел старика, копавшего могилу.      

«Судьба, –   подумал Рэвенсвуд, – словно нарочно, сталкивает меня со зрелищами смерти и   печали. Ноя не поддамся ребяческим страхам; я не позволю воображению взять верх   над разумом».      

Увидев   приближавшегося к нему незнакомца, старик перестал копать и оперся на лопату,   словно ожидая приказаний; тщетно прождав с минуту, он решил сам начать   разговор:      

– Надо   полагать, вы пришли звать меня на свадьбу, сэр?      

– Почему   вы так думаете, любезный? – спросил Рэвенсвуд.      

– Меня   кормят два ремесла, сэр, – весело ответил старик, – скрипка и заступ;   прибыль и убыль рода человеческого. Ну, а за тридцать лет я как-никак научился   распознавать заказчика.      

– На   этот раз вы, однако, ошиблись, – сказал Рэвенсвуд.      

– Ошибся? –   удивился старик, внимательно оглядывая юношу. – Все может быть. И вправду,   похоже, что за вашим большим лбом прячутся сразу две мысли: одна – о смерти,   другая – о свадьбе. Что ж, сэр, лопата и заступ поработают на вас не хуже, чем   смычок и скрипка.      

– Я   хочу поручить вам погребение старой Элис Грей. Она жила в Рэвенсвудском парке.      

– Элис   Грей! Слепая Элис! Померла наконец!      

Теперь,   видно, скоро и мой черед. Помню, как Хебби Грей привез ее сюда с юга. Красивая   была молодка и все смотрела на нас, северян, свысока. Ну, да годы поубавили у   нее спеси. Значит, она умерла?      

– Да.   Вчера. Она завещала похоронить себя здесь, подле мужа. Вы ведь знаете, где он   лежит?      

– А   кому же об этом знать? – уклончиво, как все шотландцы, ответил   могильщик. – Я здесь всех знаю; знаю, где кто лежит. Так вам, значит,   нужна могила для слепой Элис. Господи помилуй! Только если правда, что болтали   о старухе люди, обычной могилой тут не обойдешься. Для нее нужно яму футов в   шесть глубиной, не меньше, а то ее же собственные приятельницы ведьмы сорвут с   нее саван и утащат на шабаш. Ну, да все равно, шесть футов или три фута, а кто,   скажите на милость, мне за это заплатит? – Я заплачу все, что следует.      

– Все,   что следует? Порядком же вам придется заплатить: за место – раз, за колокол –   два; правда, он треснул, но это все равно, ну, потом, мне за работу, чаевые, да   еще за бренди и эль на помин души.      

Так что,   думаю, меньше, чем за шестнадцать шотландских фунтов, вам ее никак не похоронить.      

– Получите,   любезный. Тут даже больше, чем вы просите. Только смотрите не ошибитесь местом.      

– Вы,   надо полагать, ее родственник из Англии? – осведомился седовласый   гробокопатель. – То-то поговаривали, что Хебби был ей неровня. Ну что ж,   правильно делаете: дали ей вволю помучиться, пока была жива, а как померла,   приехали похоронить прилично. Это вам честь и слава, а не ей. Конечно, пусть   эти родственники при жизни справляются, как знают; пусть их сами из беды   выпутываются; а вот погребение – это другое дело. Не годится хоронить человека   как собаку: покойнику, конечно, все равно, а вот родне бесчестье.      

– Вы,   наверно, считаете, что родственникам и о свадьбах не следует забывать, –   сказал Рэвенсвуд, которого немало забавляло это профессиональное человеколюбие   могильщика.      

Старик   поднял на него серые проницательные глаза и лукаво улыбнулся, словно одобряя   шутку; но тотчас спохватился и продолжал с прежней серьезностью:      

– О   свадьбах?.. А как же! Кто забывает о свадебных обрядах, тот не заботится о   продолжении рода человеческого. Свадьбу нужно справлять весело: чтобы гостей   было много и музыки побольше – чтобы и арфа была, и лютня, и волынка. Ну, а   если старинные инструменты взять неоткуда, что ж, можно обойтись хорошей   скрипкой да флейтой, – И, разумеется, скрипка вполне заменит все   остальное, – заметил Рэвенсвуд.      

Сторож   снова бросил на него лукавый взгляд.      

– Еще   бы… еще бы… если на ней хорошо играть. А вот и могила Хэлберта Грея, –   сказал он, явно стремясь переменить разговор, – Вон тот третий холмик от   большого каменного саркофага, что стоит на шести ножках: под ним лежит один из   Рэвенсвудов. Здесь их много, этих Рэвенсвудов, вместе с их вассалами, дьявол их   всех побери, хотя семейный склеп у них на другом погосте.      

– Вы,   кажется, не очень жалуете этих Рэвенсвудов? – спросил Эдгар, которому   непочтительный отзыв могильщика о его предках не доставил особого удовольствия.      

– А   за что их жаловать? – последовал ответ. – Когда у них в руках были   земли и власть, они не умели ими, пользоваться. А теперь, вот попали в беду – и   кому охота о них печалиться?      

– Вот   как! – воскликнул Рэвенсвуд. – Первый раз слышу, чтобы об этом   несчастном семействе говорили здесь с такой неприязнью. Правда, они теперь   бедны, но разве можно презирать их за это?      

– А   как же? – заявил сторож. – Возьмите хоть меня. Я человек вполне   порядочный, а не скажу, чтобы люди относились ко мне с особым уважением.      

А вот   живи я в двухэтажном каменном доме, все, было бы иначе. Что же до Рэвенсвудов,   то я знал их три поколения сряду, и, черт возьми, все они друг друга стоили.      

– Мне   казалось, они оставили, по себе хорошую память, – сказал потомок этого   нещадно поносимого семейства.      

– Хорошую   память! – подхватил могильщик. – Вот что я вам скажу, сэр: я жил на   земле старого лорда еще совсем мальчишкой. Легкие у меня были тогда здоровые, и   я лучше всех играл на трубе. Куда лучше Морена, что трубил для лордов во время   суда.      

Уж   его-то я легко заткнул бы за пояс вместе с его дудкой. Разве у него хватило бы   духу на «Сапоги и седла» или «Кавалеры, приглашайте дам», или «По коням,   ребята!»?      

– Не   понимаю, какое это имеет отношение к старому лорду Рэвенсвуду, любезный, –   прервал его Эдгар, которому, естественно, не терпелось вернуться к основному   предмету разговора. – Что общего между ним и искусством игры на   волынке?? – А то, сэр, – отрезал могильщик,      

– что   у него-то на службе я и загубил свои легкие. Я служил у него трубачом в замке:   за небольшое вознаграждение должен был возвещать зорю и час обеда, играть для   гостей и самого старого лорда. Ну вот, когда ему вздумалось собрать отряд   милиции, чтобы драться с пустоголовыми вигами у Босуэл-бриджа, я тоже не   утерпел: сел на коня да и отправился вместе с ним.      

– А   как же иначе? Вы были его вассалом и получали от него жалованье.      

– Как   вы говорите? Жалованье? Да, получал.      

Только   за его деньги я должен был сзывать гостей к обеду, ну и в самом крайнем случае   играть на похоронах; но я никогда не брался трубить сбор для их кровавой свары.   Но погодите, сейчас услышите, что из всего этого вышло. Вот тогда и скажете,   должен ли я восхвалять Рэвенсвудов. Ну вот, в одно прекрасное утро, двадцать   четвертого июня тысяча шестьсот семьдесят девятого года, мы туда прибыли, как   сейчас помню: бой барабанов, грохот выстрелов, топот и ржанье коней. Хэкстона   из Рэтилета с отрядом пехоты, вооруженной мушкетами, карабинами, копьями,   мечами, косами и всем, чем ни попало, отрядили охранять мост, а нам, кавалерии,   приказали перебраться вброд через реку. Я вообще не люблю воды, а тут еще на   другом берегу нас поджидали тысячи вооруженных до зубов людей. Старый Рэвенсвуд   встал во главе отряда и, размахивая своим «Андреа Феррара», орал: «Вперед!   Вперед!», словно посылал нас прогуляться по ярмарке; в арьергарде шел Калеб   Болдерстон      

– этот   и сейчас еще жив – и клялся Гогом и Магогом набить свинцом желудок каждому, кто   повернет назад; а молодой Аллан Рэвенсвуд – тогда он еще назывался мастер   Рэвенсвуд – размахивал заряженным пистолетом (слава богу, что не выпалил) и   кричал во всю силу своих негодных легких: «Труби, бездельник, труби же,   проклятый трус! Труби, или я размозжу тебе голову!»      

У меня   совсем дыхание сперло, но я все-таки сыграл атаку. Правда, звук получился   такой, что по сравнению с ним даже кудахтанье показалось бы музыкой.      

– Нельзя   ли покороче? – прервал его Рэвенсвуд.      

– Покороче?   Да, мне чуть жизнь не укоротили втрое, чуть не оборвали ее во цвете лет, как   говорится в писании. Я о том и толкую. Ну ладно, бросились мы в воду: лошади   все сбились в кучу, будто обезумели от страха, да и люди тоже не лучше.      

С   противоположного берега из-за кустов в нас стреляют виги – все кругом в огне.   Наконец моя лошадь достигла берега и только ступила на землю, как вдруг   огромный детина – двести лет проживу, не забуду его лица: глаза как у ястреба,   бородища шириной с эту лопату – остановился в трех шагах от меня и целит мне   прямо в грудь. Тут, слава богу, лошадь моя взвилась на дыбы, я упал, а пуля   просвистела мимо. В ту же минуту старый лорд ударом сабли раскроил вигу череп,   этот олух повалился на меня и придавил меня своей тушей.      

– По-моему,   вы должны быть благодарны старому лорду: он спас вам жизнь, – заметил   Рэвенсвуд.      

– Благодарен?   За что? Сначала он втянул меня. в опасное дело, а потом опрокинул на меня этого   верзилу, который раздавил мне легкие. С, тех пор я и стал задыхаться. Другой   раз сто шагов не пройду, а уж все во мне хрипит, как у мельничной клячи.      

– Из-за   этого вы и потеряли место трубача в замке?      

– Ну   да, потерял, сами понимаете: у меня уже не хватало сил играть даже на флейте.   Но ничего, мне оставили жалованье, квартиру и не донимали работой: иногда   приказывали пиликать на скрипке, – в общем, все было бы не так уж плохо,   если бы не Аллан, последний лорд Рэвенсвуд, который оказался во сто крат хуже   своего отца…      

– Неужели   мой отец… – перебил его Рэвенсвуд, – то есть, я хотел сказать,   неужели сын старого лорда – последний лорд Рэвенсвуд – лишил вас   вспомоществования, назначенного его отцом?      

– Вот   именно, лишил. Он промотал свое состояние и отдал нас сэру Уильяму, Эштону, а   тот ничего не дает даром. Он выгнал нас всех из замка, где таким беднякам, как   я, раньше не отказывали в корке хлеба и миске супа, да к тому же всегда можно   было найти угол, где приклонить голову.      

– Лорд   Рэвенсвуд заботился о своих людях, пока мог, – сказал Эдгар, – и, мне   кажется, любезный, уж кому-кому, а его бывшим слугам не пристало поносить его   имя.      

– Это   как вам угодно, сэр, – возразил упрямый старик. – Только меня никто   не убедит в том, что лорд Рэвенсвуд исполнил свой долг, разорив себя и своих   вассалов. Ведь по его милости нас выставили за ворота. А разве не мог он отдать   нам в пожизненную аренду наши дома и наделы? Разве это дело, чтобы в мои-то   годы да с моим ревматизмом ютиться в этом склепе, который не то что живым, но и   мертвым не годится; а в моем доме, где в окнах настоящие стекла, благоденствует   Джон Смит. И все потому, что Аллан Рэвенсвуд управлял своим имением как дурак.      

– Пожалуй,   вы правы, – пробормотал Рэвенсвуд, задетый за живое, – расточитель   причиняет зло не только себе, но и всем вокруг.      

– Впрочем, –   прибавил могильщик, – молодому Эдгару с лихвой воздается за все, что я претерпел   от его семейства.      

– Вот   как, – удивился Рэвенсвуд. – Каким же образом?      

– Говорят,   он женится на дочери леди Эштон и готов отдать себя в руки ее милости. Ну, а   она уж сумеет свернуть ему шею, можете не сомневаться. Не желал бы я быть на   его месте; впрочем, рыбка сама так и просится в сети. Уж чего хуже, если он,   забыв о чести, собирается породниться с врагами отца, которые отняли у него все   родовые земли и мой славный огородик в придачу.      

Сервантес   справедливо заметил, что лесть приятна нам даже в устах безумца; однако похвала   или порицание также не оставляют нас безучастными, даже если исходят от   человека, мнения которого мы презираем, а доводы почитаем неосновательными.      

Рэвенсвуд   резко оборвал старика и, повторив приказание позаботиться о достойных похоронах   для Элис, быстро пошел прочь. Слова могильщика камнем легли ему на сердце:   сознание, что все, от самых знатных до самых ничтожных, будут осуждать его   помолвку с Люси Эштон, как этот невежественный, жадный мужик, было ему   нестерпимо.      

– Итак,   я унизился до того, что люди чернят мое имя, и тем не менее получил отказ. О   Люси! Как чиста должна быть ваша любовь, как нерушимо ваше слово, чтобы   вознаградить меня за тяжкое оскорбление, которым людская молва и поведение   вашей матери бесчестят наследника Рэвенсвудов.      

Он   поднял глаза и в ту же минуту увидел перед собой маркиза Э***, который, прибыв   в гостиницу и не застав там своего молодого родственника, отправился его   разыскивать.      

Поздоровавшись,   маркиз извинился перед Эдгаром за то, что не приехал накануне.      

– Я   собирался покинуть замок вслед за вами, – объяснил он, – но   неожиданное открытие заставило меня задержаться. Оказывается, дорогой   родственник, тут замешана любовь, и хотя следовало бы попенять вам, что вы не   посоветовались на этот счет со мной, как с главой рода…      

– С   вашего позволения, милорд, – ответил Рэвенсвуд, – я крайне благодарен   вам за участие, которое вы принимаете во мне, но я позволю себе заметить, что   сам являюсь главой и старшим моего рода.      

– Разумеется…   разумеется, – примирительно сказал маркиз, – с точки зрения   геральдики и генеалогии, вы, безусловно, глава своего рода. Но я хотел сказать,   что в некотором смысле вы находитесь под моим покровительством…      

– Осмелюсь   возразить вам, милорд, – перебил его Рэвенсвуд, и, судя по тому, каким   тоном были произнесены эти слова, дружеские отношения между родственниками   висели на волоске; к счастью, в эту минуту могильщик, который, тяжело дыша, все   время шел за ними, вмешался в разговор, осведомившись, не желают ли господа   скрасить музыкой скудный завтрак, ожидающий их в гостинице.      

– Нам   не надо музыки, – резко Ответил Рэвенсвуд.      

– Ваша   милость не знает, от чего отказывается, – заявил скрипач с навязчивостью,   свойственной людям этой профессии. – Я могу сыграть вам шотландские песни:   «Не хочешь ли еще разок» и «Умерла у старика кобыла» – куда лучше самого Пэтти   Бирни. Прикажите только, и я мигом слетаю за скрипкой.      

– Оставьте   нас в покое, сэр! – оборвал маркиз.      

– О,   судя по выговору, ваша милость, кажется, прибыли с севера, – не отставал   от них музыкант, – я могу сыграть для вас «Старину Коша», и «Муллин „Дху“,   и „Кумушки из Этола“.      

– Оставьте   нас в покое, любезный, и не мешайте нам разговаривать.      

– А   если ваши милости принадлежат к тем, кто называет себя «честными людьми», –   прибавил могильщик, понижая голос, – то я могу сыграть «Килликрэнки» или   «Король возьмет свое», а то еще «Вернутся Стюарты сюда». Хозяйка гостиницы   умеет держать язык за зубами; она знать не знает и ведать не ведает, какие   тосты провозглашают у нее за столом и какие песни поют у нее в доме. Она ничего   не слышит, кроме звона серебра.      

Маркиз,   которого неоднократно подозревали в тайном сочувствии якобитам, не мог сдержать   улыбки и, бросив скрипачу золотой, посоветовал ему отправиться на кухню и, коль   скоро ему непременно нужны слушатели, показать свое искусство слугам.      

– Что   ж, джентльмены, – сказал скрипач, – честь имею кланяться. Я получил   золотой – значит, тем лучше для меня; вы остались без песен – значит, тем хуже   для вас. Пойду-ка кончу поскорей могилу, сменю лопату на вторую мою кормилицу и   отправлюсь веселить ваших слуг: может быть, они больше любят музыку, чем их   господа,      

 Глава XXV      

       

О верная   любовь, я знаю,      

Нелегок   будет жребий твой,      

Богатство,   спесь, причуды света      

Грозят   тебе борьбой.      

Друзья   мне часто говорили,      

И сердце   рассказало вновь,      

Что время   и причуды могут      

Сгубить и   верную любовь.      

Хендерсон      

       

– Теперь,   когда мы избавились от этого назойливого скрипача, – начал маркиз, –   я хочу сообщить вам, дорогой родственник, что пытался вести переговоры с   Эштонами относительно ваших сердечных дел с их дочерью. Кстати, эту молодую   особу я видал сегодня впервые, да и то мельком, поэтому, не имея возможности   судить о ее достоинствах, но хорошо зная ваши, думаю, я не обижу ее, если   скажу, что вы могли бы сделать лучший выбор.      

– Весьма   обязан вам, милорд, за участие, которое вы приняли в моих делах, – прервал   его Рэвенсвуд. – Я отнюдь не собирался утруждать вас этим вопросом.   Впрочем, поскольку вам стала известна моя помолвка с мисс Эштон, считаю нужным   сказать, что я взвесил все доводы против брака с дочерью сэра Уильяма и если   все-таки решился на такой шаг, то, следовательно, имею на это достаточно веские   основания.      

– Если   бы вы дослушали меня до конца, мастер Рэвенсвуд, – ответил ему   родственник, – ваше замечание было бы излишне, ибо, не углубляясь в   причины, побудившие вас, несмотря на все обстоятельства, добиваться брака с   мисс Эштон, я сам употребил все средства, – разумеется, в тех пределах, в   каких считал для себя возможным, – чтобы добиться согласия ее родителей.      

– Благодарю   вас, милорд, за добровольное посредничество, – сказал Рэвенсвуд. – Я   искренне признателен вам, ибо уверен, что, ведя переговоры, вы не вышли за Те   пределы, какие я считал бы возможными для себя.      

– В   этом вы можете не сомневаться. Мне и самому было достаточно ясно, какое это   щекотливое. дело, и я, конечно, не поставил бы кровного родственника в   унизительное или двусмысленное положение перед этими Эштонами. Напротив, я   представил им все выгоды брака их дочери с наследником знатного и древнего   рода, связанного кровными узами с первыми домами Шотландии; разъяснил им, в   какой степени родства мы находимся; намекнул на предстоящие политические   перемены и дал понять, в чьих руках окажутся теперь козыри. Наконец, я сказал   им, что смотрю на вас как на сына или племянника, а не какого-нибудь там   дальнего родственника и что ваши дела меня не менее трогают, чем мои   собственные.      

– Чем   же окончились эти переговоры, милорд? – спросил Рэвенсвуд, сам еще не   зная, сердиться ли ему на маркиза или же благодарить за вмешательство.      

– Лорд-хранитель   охотно склонялся к доводам разума. Он очень дорожит своим местом, а ввиду   предстоящих перемен ему придется освободить его. К тому же он, по-видимому,   расположен к вам, не говоря уже о том, что прекрасно понимает все выгоды этого   союза. Но его супруга, у которой он под башмаком…      

– Леди   Эштон, милорд! – воскликнул Рэвенсвуд. – Прошу вас прямо сказать мне,   чем окончились ваши переговоры. Я готов ко всему.      

– Очень   рад слышать это, – кивнул маркиз. – Право, мне стыдно повторить и   половину того, что она говорила. Достаточно сказать – она решительно против…   Начальница пансиона для благородных девиц не могла бы с большим высокомерием   отказать отставному ирландскому капитану, ищущему руки единственной дочери   богатого вест-индского плантатора, чем это сделала леди Эштон, отвергая ваше   предложение и мое посредничество. Я отказываюсь понимать ее поступки. Другой   такой блестящей партии для дочери ей никогда не представится. Что. касается   денег, то ее это никогда не заботило. Такими вопросами интересуется ее муж. Мне   кажется, она ненавидит вас за то, что вы обладаете титулом, которого нет у ее   мужа, и не имеете состояния, которое есть у него. Впрочем, не будем продолжать   этот неприятный для вас разговор. Вот и гостиница.      

Из всех   многочисленных щелей и трещин убогой харчевни распространялись аппетитные запахи:   повара маркиза сбились с ног, чтобы приготовить достойное угощение, как   говорится – устроить пир на весь мир, в этой забытой богом дыре.      

– Милорд, –   сказал Рэвенсвуд, останавливаясь на пороге, – вы случайно узнали тайну, в   которую я пока не собирался посвящать даже вас, моего родственника, но коль   скоро эта тайна, касающаяся лишь меня и еще одной особы, разглашена, я рад, что   она стала известна именно вам – моему благородному родственнику и другу.      

– Вы   можете быть уверены в том, что я не разглашу вашей тайны, дорогой   Рэвенсвуд, – ответил маркиз. – Однако, признаюсь, мне очень хотелось   бы услышать, что вы отказались от мысли о брачном союзе, который так или иначе   будет для вас унизительным.      

– Об   этом разрешите судить мне, милорд, и, будьте уверены, я сумею соблюсти свою   честь и достоинство не хуже, чем любой из моих друзей. Я не вступал ни в какие   отношения с сэром Уильямом или леди Эштон; я связан словом только с мисс Эштон,   и дальнейшее мое поведение будет всецело зависеть от нее. Если, несмотря на мою   бедность, она предпочтет меня всем богатым женихам, которых ей сватает ее   родня, я сочту вполне справедливым поступиться куда менее существенным и   осязательным преимуществом высокого происхождения и пожертвую давними предрассудками   старинной родовой вражды.      

Если же   мисс Эштон переменится ко мне, то, надеюсь, мои друзья не станут упоминать о постигшем   меня разочаровании, врагов же я заставлю молчать.      

– Хорошо   сказано! – произнес маркиз. – Но, сознаюсь, я слишком ценю вас,   Рэвенсвуд, чтобы не огорчиться вашим решением. Этот сэр Уильям Эштон лет   двадцать назад был ловким стряпчим и, подвизаясь в суде и в парламентских   комиссиях, сумел кое-чего добиться. Он выдвинулся на дарьенском деле: заполучил   верные сведения и, здраво оценив положение, вовремя сбыл с рук все имевшиеся у   него акции. Но все, что он мог, он уже совершил. Ни одно правительство не купит   его по той бешеной цене, какую они с женой заломили. При его нерешительности и   ее наглости они продорожатся, а когда спохватятся и уступят, никто уже не даст   за него и гроша. Я не хочу ничего сказать против мисс Эштон, но уверяю вас:   если вы породнитесь с Эштонами, это не принесет вам ни чести, ни выгоды, разве   что сэр Уильям вернет вам в виде приданого какую-то часть ваших владений. Но,   поверьте, вы большего добьетесь, если рискнете обратиться в палату лордов.      

А я, со   своей стороны, – добавил он, – готов выкурить эту лису из норы и   заставить сэра Уильяма проклясть тот день, когда он отклонил даже слишком   лестное для него предложение – предложение, исходившее от меня и касавшееся   моего родственника.      

Возможно,   сам того не желая, маркиз перестарался. Эдгар не мог не заметить, что его достойный   родственник не столько печется об интересах и чести семьи Рэвенсвуд, сколько   разобижен отказом от предложенной им, маркизом Э***, сделки. Подобное открытие   не вызвало в юноше ни досады, ни удивления. Он еще раз повторил, что связан   словом только с мисс Эштон, что не ждет для себя ни выгод, ни почестей от   богатства и влияния ее отца и что никто не принудит его расторгнуть помолвку, разве   что сама Люси этого пожелает. Наконец, Эдгар просил маркиза никогда не   возобновлять этого разговора, пообещав держать его в курсе событий.      

Вскоре   внимание маркиза привлекли более интересные и приятные предметы. Нарочный,   посланный из Эдинбурга в замок Рэвенсвуд, разыскал его в «Лисьей норе» и вручил   пакет с радостными известиями, Политические планы маркиза удались как в   Лондоне, так и в Эдинбурге; власть, за которой он так гонялся, казалось, уже   была у него в руках.      

Между   тем подали завтрак, приготовленный поварами маркиза, и, надо полагать, такой эпикуреец,   как маркиз, должен был получить особое наслаждение, вкушая изысканные блюда в   столь жалкой лачуге. Застольная беседа вполне соответствовала утонченным   яствам, способствуя приятному расположению духа.      

Маркиз   без умолку говорил о могуществе, ожидавшем его в недалеком будущем в результате   некоторых весьма вероятных событий, и о своем намерении употребить это   могущество на пользу дорогому родственнику. Рэвенсвуд, хотя и находил, что не   следует так много говорить об одном и том же, тем не менее – в который уже   раз! – от души поблагодарил маркиза. Вино подали отменное, сохранившее   весь свой букет, несмотря на долгий путь из Эдинбурга. откуда его везли в   бочонке; маркиз же, особенно в приятном обществе, имел обыкновение подолгу   сидеть за столом. Поэтому отъезд отложили часа на два.      

– Не   беда! – заявил маркиз. – Ваш замок всего в нескольких милях отсюда,   и, надеюсь, вы не откажете в гостеприимстве родственнику, как не отказали лорду   – хранителю печати.      

– Сэр   Уильям взял мой замок приступом, – ответил Рэвенсвуд, – и, подобно   многим завоевателям, очень скоро убедился, что не стоило радоваться этой   победе.      

– Так!   Так! – сощурился маркиз, чья чопорность после усиленных возлияний   несколько поубавилась. – Я вижу, без взятки от вас ничего не добьешься.   Пью за здоровье красавицы, которая недавно провела ночь в вашем замке и,   кажется, осталась им вполне довольна. Я не такого хрупкого сложения, как она;   все же мне хотелось бы провести ночь в той самой комнате, в которой почивала   она. Мне любопытно, насколько жестким должно быть ложе, чтобы любовь превратила   его в мягкий пуховик.      

– Вы   вольны, милорд, налагать на себя любую епитимью, – улыбнулся   Рэвенсвуд. – Но пожалейте моего старого слугу. Он повесится или бросится с   башни, если вы пожалуете так неожиданно. Уверяю вас, в замке хоть шаром покати,   и нам решительно невозможно вас принять.      

В ответ   на это признание маркиз заявил, что он неприхотлив и готов сносить любые неудобства,   а потому остается тверд в своем решении и непременно поедет взглянуть на   «Волчью скалу». Один из его предков, сказал он, пировал там вместе с   Рэвенсвудом накануне Флодденской битвы, в которой оба они сложили свои головы.   Волей-неволей Рэвенсвуду пришлось согласиться. Он попросил разрешения отправиться   вперед, чтобы хоть как-то, насколько это было возможно в столь короткий срок и   при таких неблагоприятных обстоятельствах, приготовиться к приему гостя, но   маркиз не пожелал лишиться приятного общества и только позволил послать   верхового с известием бедняге Болдерстону о неожиданном нашествии.      

Вскоре   после этого путешественники покинули гостиницу. Рэвенсвуд по просьбе маркиза   пересел к нему в экипаж; в пути они короче узнали друг друга, и маркиз стал   развивать смелые планы возвышения своего молодого собеседника в случае успеха   предпринятой им, маркизом, политической интриги. Он предполагал послать   Рэвенсвуда на континент с очень важным тайным поручением, которое можно было   доверить только человеку знатному, талантливому и вполне надежному; это дело   требовало от исполнителя многих достоинств, а потому оно должно было принести   ему не только славу, но и богатство. Нет нужды входить в содержание и цели   этого поручения, достаточно сказать, что оно сулило Рэвенсвуду многие выгоды, и   он с радостью ухватился за возможность избавиться от тягостного состояния   бездействия и нищеты, в котором находился, и обрести независимость и почетные   обязанности.      

Пока   Рэвенсвуд жадно ловил каждое слово маркиза, почтившего его своим доверием, нарочный,   отправленный в замок «Волчья скала», успел повидать Калеба и возвратиться с   ответом. Старый слуга просил нижайше кланяться и заверить милорда, что,   насколько позволит короткий срок, «все будет приведено в надлежащий порядок и   готово к приему их милостей».      

Рэвенсвуду   слишком хорошо был известен образ действий и склад речи старого мажордома,   чтобы положиться на эти заверения. Он знал, что Калеб любил поступать по   примеру испанских генералов, которые, считая несовместимым со своим   достоинством и честью Испании признаться в недостатке людей и боеприпасов,   постоянно докладывали главнокомандующему принцу Оранскому, что их полки   полностью укомплектованы и снабжены всем необходимым; результаты обмана   сказались в день битвы. Ввиду этого Рэвенсвуд счел необходимым предупредить   маркиза, что многообещающие заверения Калеба ни в коей мере не могут служить   порукой за приличный прием.      

– Вы   несправедливы к себе, Рэвенсвуд, – сказал маркиз. – Или, быть может,   вы хотите сделать мне приятный сюрприз? Из окна кареты я вижу яркий свет в том   направлении, где, если мне не изменяет память, стоит ваш замок, и по   великолепному освещению старой башни догадываюсь, какой великолепный прием нас   ожидает. Помню, лет двадцать назад, когда ваш отец пригласил меня сюда на   соколиную охоту, он тоже решил подшутить надо мной, что, однако, не помешало   нам чудесно провести время в «Волчьей скале», не хуже, чем в любом из моих   поместий.      

– Боюсь,   милорд, вам придется убедиться на собственном опыте, как ограничены средства   нынешнего владельца некогда гостеприимного замка, – хотя излишне говорить,   что он, так же как его предки, желал бы достойно принять вас. Однако я сам не   знаю, чем объяснить зарево над «Волчьей скалой». В башне очень мало окон, к   тому же они узкие, и часть их, расположенная в нижнем этаже, скрыта крепостной   стеной. Даже праздничное освещение не может дать такого яркого света.      

Однако   разгадка не заставила себя долго ждать.      

Не   прошло и минуты, как кортеж остановился, и у двери кареты раздался голос Калеба   Болдерстона, дрожащий от страха н отчаяния:      

– Остановитесь,   джентльмены! Остановитесь! Ни шагу дальше! Сворачивайте скорее направо! В замке   пожар! Все в огне: кабинеты и залы, богатая отделка фасада и внутренних покоев,   вся наша утварь, картины, шпалеры, ручные вышивки, гардины и другие украшения.   Все пылает, словно бочка смолы, словно сухая солома. Сворачивайте направо,   джентльмены!      

Умоляю   вас – у Эппи Смолтраш найдется для вас приют и пища. О, горе мне! О, горе мне!   Зачем я дожил до этой ночи!      

Услышав   об этом новом неожиданном бедствии, Рэвенсвуд остолбенел, но уже в следующее   мгновение выскочил из экипажа и, наскоро простившись с маркизом, бросился   вперед, к охваченному пламенем замку: огромный столб поднимался над башней, и   его отражение далеко мерцало в волнах океана.      

– Возьмите   коня! – крикнул ему вдогонку маркиз, неприятно пораженный этим новым несчастьем,   свалившимся на голову его протеже. – Где мой иноходец? Что вы стали?   Вперед, в замок, – прибавил он, обращаясь к слугам. – Спасайте, что   можно! Выносите мебель! Тушите пожар! Вперед! Вы трусы!!      

Вперед!      

Слуги   засуетились и, приказав Калебу указать дорогу, пришпорили коней. Но верный мажордом   не торопился исполнить приказание; перекрывая шум, он закричал громким голосом:      

– Остановитесь!   Ни с места, джентльмены! Осадите коней, ради всего святого. Пусть пропадает   наше богатство! Пощадите человеческие жизни! В погребах старой башни хранятся   тридцать бочек пороха, доставленные сюда из Дюнкерка при покойном лорде.      

Огонь   еще не проник туда, но он уже близко. Ради бога, поезжайте направо! Только   направо! По эту сторону горы мы будем укрыты от погибели, потому что, если на   нас посыплются камни «Волчьей скалы», ни один лекарь не сумеет спасти   пострадавших.      

Нетрудно   понять, что после такого разъяснения маркиз и его слуги поспешили свернуть на   указанную Калебом дорогу, увлекая за собой и Рэвенсвуда, хотя тот   сопротивлялся, ничего не понимая из рассказанной дворецким истории.      

– Порох! –   воскликнул он, схватив за полу старого слугу, тщетно пытавшегося ускользнуть от   него, – какой порох! Не понимаю, откуда в замке порох и почему мне об этом   ничего не известно.      

– Зато   я понимаю, – шепнул ему маркиз. – Я все понимаю. Ради бога, не   спрашивайте больше ни о чем.      

– Ну   да, ну да, – подхватил Калеб, который, освободившись из рук своего   господина, приводил в порядок платье. – Ваша милость не откажется поверить   свидетельству их светлости. Их светлость не забыли, что в год, когда умер так   называемый король Уилли…      

– Те!   Молчите, уважаемый, – перебил его маркиз. – Я сам дам необходимые   объяснения вашему господину.      

– Но   почему жители Волчьей Надежды не помогли затушить пожар в самом начале? –   спросил Рэвенсвуд.      

– О,   они, бездельники, прибежали чуть ли не всей деревней! Но я не осмелился   впустить их в замок, где столько серебра и других драгоценностей.      

– К   черту! Бессовестный лгун, – заорал Рэвенсвуд, не помня себя от   гнева, – там нет и унции…      

– К   тому же, – продолжал Калеб, дерзко возвышая голос, чтобы заглушить слова   своего хозяина, – огонь распространился очень быстро: загорелись гобелены   и резная дубовая панель в парадном зале.      

А как   только эти трусы услыхали о порохе, они бросились прочь, точно крысы с тонущего   корабля.      

– Прошу   вас, Рэвенсвуд, – снова вмешался маркиз, – не расспрашивайте его ни о   чем.      

– Одно   только слово, милорд. Что с Мизи?.      

– Мизи? –   переспросил Калеб. – Мне некогда было думать о какой-то Мизи. Она осталась   в замке и, надо думать, ждет своей горькой участи.      

– Клянусь   богом, я ничего не понимаю, – воскликнул Рэвенсвуд. – Как! В замке   гибнет старая преданная служанка! Не удерживайте меня, милорд!      

Я должен   поехать в замок и убедиться воочию, так ли велика опасность, как утверждает   этот болван.      

– Что   вы! Что вы! – закричал Калеб. – Клянусь вам, Мизи жива и невредима. Я   сам вывел ее из замка. Неужели я мог забыть старую женщину, с которой мы   столько лет служили одним господам.      

– Но   минуту назад вы говорили совсем другое!      

– Разве? –   удивился Калеб. – Я, наверно, бредил: в такую ужасную ночь не мудрено   потерять рассудок.      

Уверяю   вас, Мизи – невредима. В замке не осталось ни одной живой души. И слава богу,   иначе все взлетели бы на воздух.      

Лишь   после многократных клятвенных заверений Калеба, Рэвенсвуд, преодолев в себе   страстное желание присутствовать при страшном взрыве, которому суждено было   развеять в прах последнюю цитадель его древнего рода, перестал рваться к замку   и позволил увлечь себя в селение Волчья Надежда, где не только в харчевне   тетушки Смолтраш, но и в доме нашего доброго знакомого, бочара, высоких гостей   ожидало богатое угощение – обстоятельство, требующее от нас некоторых   дополнительных объяснений.      

В свое   время мы забыли упомянуть о том, что Локхард, разузнав, каким образом Калеб добыл   припасы для обеда, которым потчевал лорда-хранителя, доложил об этом своему   господину. Сэр Уильям от души посмеялся проделкам старого дворецкого и, желая   доставить удовольствие Рэвенсвуду, рекомендовал Гирдера из Волчьей Надежды на   должность королевского бочара, что должно было окончательно примирить его с   утратой жаркого из дикой утки. Назначение Гирдера явилось приятным сюрпризом   для Калеба. Спустя несколько дней после отъезда Рэвенсвуда старику понадобилось   спуститься в рыбачье селение по неотложному делу. И вот как раз когда он   неслышно, словно привидение, крался мимо дома бочара, опасаясь, как бы его не   окликнули и не спросили о результатах обещанного ходатайства или, чего хуже, не   стали бы поносить за то, что водил хозяев за нос, прельщая несбыточными   надеждами, Калеб вдруг, трепеща от страха, услышал свое имя, произнесенное   одновременно дискантом, альтом и басом.      

– Мистер   Калеб! Мистер Калеб! Мистер Калеб Болдерстон! – взывали к нему миссис Гирдер,   ее почтенная матушка и сам бочар. – Неужели вы пройдете мимо нашего дома и   не зайдете к нам промочить горло: ведь мы так вам обязаны.      

Калеб не   знал, принимать ли ему это приглашение за чистую монету или за насмешку. Предполагая   наихудшее, он притворился, что ничего не слышит, и продолжал свой путь, низко   надвинув на лоб старую шляпу и опустив глаза долу, словно ему вдруг непременно   понадобилось пересчитать булыжники на мостовой. Однако внезапно он обнаружил,   что попал в положение величественного торгового судна, которое в узком   Гибралтарском проливе окружили три алжирских галиота (да простят мне   благосклонные читательницы это морское сравнение).