1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Право,  не знаю какую, – ответил тот быстро, покраснев.    

– Кому  же знать? – засмеялся Дарзан.    

– Впрочем,  это… это могла быть… – замялся как-то князь.    

– Это…  вот именно их сестрица была, Лизавета Макаровна! – указал вдруг на меня Стебельков. –  Потому я их тоже давеча встретил…    

– Ах,  в самом деле! – подхватил князь, но на этот раз с чрезвычайно солидною и  серьезною миной в лице, – это, должно быть, Лизавета Макаровна, короткая  знакомая Анны Федоровны Столбеевой, у которой я теперь живу. Она, верно,  посещала сегодня Дарью Онисимовну, тоже близкую знакомую Анны Федоровны, на  которую та, уезжая, оставила дом…    

Это все  точно так и было. Эта Дарья Онисимовна была мать бедной Оли, о которой я уже  рассказывал и которую Татьяна Павловна приютила наконец у Столбеевой. Я отлично  знал, что Лиза у Столбеевой бывала и изредка посещала потом бедную Дарью  Онисимовну, которую все у нас очень полюбили; но тогда, вдруг, после этого,  впрочем, чрезвычайно дельного заявления князя и особенно после глупой выходки  Стебельков, а может быть и потому, что меня сейчас назвали князем, я вдруг от  всего этого весь покраснел. К счастью, в эту самую минуту встал Нащокин, чтоб  уходить; он протянул руку и Дарзану. В мгновение, когда мы остались одни с  Стебельковым, тот вдруг закивал мне на Дарзана, стоявшего к нам спиною, в  дверях; я показал Стебелькову кулак.    

Через минуту  отправился и Дарзан, условившись с князем непременно встретиться завтра в  каком-то уже намеченном у них месте – в игорном доме разумеется. Выходя, он  крикнул что-то Стебелькову и слегка поклонился и мне. Чуть он вышел, Стебельков  вскочил с места и стал среди комнаты, подняв палец кверху:    

– Этот  барчонок следующую штучку на прошлой неделе отколол: дал вексель, а бланк  надписал фальшивый на Аверьянова. Векселек-то в этом виде и существует, только  это не принято! Уголовное. Восемь тысяч.    

– И  наверно этот вексель у вас? – зверски взглянул я на него.    

– У  меня банк-с, у меня mont de piete,[51]  a не вексель. Слыхали, что такое mont de piete в Париже? хлеб и благодеяние  бедным; У меня mont de piete…    

Князь  грубо и злобно остановил его:    

– Вы  чего тут? Зачем вы сидели?    

– А! –  быстро закивал глазами Стебельков, – а то? Разве не то?    

– Нет-нет-нет,  не то, – закричал и топнул князь, – я сказал!    

– А  ну, если так… так и так. Только это – не так…    

Он круто  повернулся и, наклоня голову и выгнув спину, вдруг вышел. Князь прокричал ему  вслед уже в дверях:    

– Знайте,  сударь, что я вас нисколько не боюсь!    

Он был  очень раздражен, хотел было сесть, но, взглянув на меня, не сел. Взгляд его как  будто и мне тоже проговорил: «Ты тоже зачем торчишь?»    

– Я,  князь, – начал было я…    

– Мне,  право, некогда, Аркадий Макарович, я сейчас еду.    

– Одну  минутку, князь, мне очень важное; и, во-первых, возьмите назад ваши триста.    

– Это  еще что такое?    

Он  ходил, но приостановился.    

– То  такое, что после всего, что было… и то, что вы говорили про Версилова, что он  бесчестен, и, наконец, ваш тон во все остальное время… Одним словом, я никак не  могу принять.    

– Вы,  однако же, принимали целый месяц. Он вдруг сел на стул. Я стоял у стола и одной  рукой трепал книгу Белинского, а в другой держал шляпу.    

– Были  другие чувства, князь… И наконец, я бы никогда не довел до известной цифры… Эта  игра… Одним словом, я не могу!    

– Вы  просто ничем не ознаменовали себя, а потому и беситесь; я бы попросил вас  оставить эту книгу в покое.    

– Что  это значит: «не ознаменовали себя»? И наконец, вы при ваших гостях почти  сравняли меня с Стебельковым. – А, вот разгадка! – едко осклабился  он. – К тому же вы сконфузились, что Дарзан вас назвал князем.    

Он  злобно засмеялся. Я вспыхнул:    

– Я  даже не понимаю… ваше княжество я не возьму и даром…    

– Я  знаю ваш характер. Как смешно вы крикнули в защиту Ахмаковой… Оставьте книгу!    

– Что  это значит? – вскричал я тоже.    

– О-ставь-те  книгу! – завопил он вдруг, свирепо выпрямившись в кресле, точно готовый  броситься.    

– Это  уж сверх всяких границ, – проговорил я и быстро о вышел из комнаты. Но я  еще не прошел до конца залы, как он крикнул мне из дверей кабинета:    

– Аркадий  Макарович, воротитесь! Во-ро-ти-тесь! Во-ро-титесь сейчас!    

Я не  слушал и шел. Он быстрыми шагами догнал меня, схватил за руку и потащил в кабинет.  Я не сопротивлялся!    

– Возьмите! –  говорил он, бледный от волнения, подавая брошенные мной триста рублей. –  Возьмите непременно… иначе мы… непременно!    

– Князь,  как могу я взять?    

– Ну,  я у вас прошу прощенья, хотите? Ну, простите меня!..    

– Князь,  я вас всегда любил, и если вы меня тоже…    

– Я  – тоже; возьмите…    

Я взял.  Губы его дрожали.    

– Я  понимаю, князь, что вы взбешены этим мерзавцем… но я не иначе, князь, возьму,  как если мы поцелуемся, как в прежних размолвках…    

Говоря  это, я тоже дрожал.    

– Ну  вот нежности, – пробормотал князь, смущенно улыбаясь, но нагнулся и  поцеловал меня. Я вздрогнул: в лице его в миг поцелуя я решительно прочел  отвращение.    

– По  крайней мере деньги-то вам принес?..    

– Э,  все равно.    

– Я  для вас же…    

– Принес,  принес.    

– Князь,  мы были друзьями… и, наконец, Версилов…    

– Ну  да, да, хорошо!    

– И,  наконец, я, право, не знаю окончательно, эти триста… Я держал их в руках.    

– Берите,  бе-ри-те! – усмехнулся он опять, но в улыбке его было что-то очень  недоброе. Я взял.    

     

 Глава третья    

     I    

     

Я взял  потому, что любил его. Кто не поверит, тому я отвечу, что в ту минуту по  крайней мере, когда я брал у него эти деньги, я был твердо уверен, что если  захочу, то слишком могу достать и из другого источника. А потому, стало быть,  взял не из крайности, а из деликатности, чтоб только его не обидеть. Увы, я так  тогда рассуждал! Но все-таки мне было очень тяжело выходя от него: я видел  необычайную перемену ко мне в это утро; такого тона никогда еще не было; а  против Версилова это был уж решительный бунт. Стебельков, конечно, чем-нибудь  досадил ему очень давеча, но он начал еще и до Стебельков. Повторю еще раз:  перемену против первоначального можно было заметить и во все последние дни, но  не так, не до такой степени – вот что главное.    

Могло  повлиять и глупое известие об этом флигель-адъютанте бароне Бьоринге… Я тоже  вышел в волнении, но… То-то и есть, что тогда сияло совсем другое, и я так  много пропускал мимо глаз легкомысленно: спешил пропускать, гнал все мрачное и  обращался к сияющему…    

Еще не  было часу пополудни. От князя на моем Матвее я отправился прямо – поверят ли к  кому? – к Стебелькову! То-то и есть, что он давеча удивил меня не столько  приходом своим к князю (так как он и обещал ему быть), сколько тем, что он хоть  и подмигивал мне по своей глупой привычке, но вовсе не на ту тему, на которую я  ожидал. Вчера вечером я получил от него по городской почте записку, довольно  для меня загадочную, в которой он очень просил побывать к нему именно сегодня,  во втором часу, и «что он может сообщить мне вещи для меня неожиданные». И вот  о письме этом, сейчас, там у князя, он даже и виду не подал. Какие могли быть  тайны между Стебельковым и мною? Такая идея была даже смешна; но ввиду всего  происшедшего я теперь, отправляясь к нему, был даже в маленьком волнении. Я,  конечно, обращался к нему раз, недели две тому, за деньгами, и он давал, но  почему-то мы тогда разошлись, и я сам не взял: он что-то тогда забормотал  неясно, по своему обыкновению, и мне показалось, что он хотел что-то  предложить, какие-то особые условия; а так как я третировал его решительно  свысока во все разы, как встречал у князя, то гордо прервал всякую мысль об  особенных условиях и вышел, несмотря на то что он гнался за мной до дверей; я  тогда взял у князя.    

Стебельков  жил совершенным особняком, и жил зажиточно: квартира из четырех прекрасных  комнат, хорошая мебель, мужская и женская прислуга и какая-то экономка,  довольно, впрочем, пожилая. Я вошел в гневе.    

– Послушайте,  батюшка, – начал я еще из дверей, – что значит, во-первых, эта  записка? Я не допускаю переписки между мною и вами. И почему вы не объявили то,  что вам надо, давеча прямо у князя: я был к вашим услугам.    

– А  вы зачем давеча тоже молчали и не спросили? – раздвинул он рот в  самодовольнейшую улыбку.    

– Потому  что не я к вам имею надобность, а вы ко мне имеете надобность, – крикнул  я, вдруг разгорячившись.    

– А  зачем же вы ко мне прибыли, коли так? – чуть не подскочил он на месте от  удовольствия. Я мигом повернулся и хотел было выйти, но он ухватил меня за  плечо.    

– Нет,  нет, я шутил. Дело важное; сами увидите.    

Я сел.  Признаюсь, мне было любопытно. Мы уселись у края большого письменного стола,  один против другого. Он хитро улыбнулся и поднял было палец.    

– Пожалуйста,  без ваших хитростей и без пальцев, и главное – без всяких аллегорий, а прямо к  делу, не то я сейчас уйду! – крикнул я опять в гневе.    

– Вы…  горды! – произнес он с каким-то глупым укором, качнувшись ко мне в креслах  и подняв кверху все свои морщины на лбу своем.    

– Так  и надо с вами!    

– Вы…  у князя брали сегодня деньги, триста рублей; у меня есть деньги. Мои деньги лучше.    

– Откуда  вы знаете, что я брал? – ужасно удивился я. – Неужто ж он про это вам  сам сказал?    

– Он  мне сказал; не беспокойтесь, так, мимо речи, к слову вышло, к одному только  слову, не нарочно. Он мне сказал. А можно было у него не брать. Так или не так?    

– Но  вы, я слышал, дерете проценты невыносимые.    

– У  меня mont de pi?t?,[52]  a я не деру. Я для приятелей только держу, а другим не даю. Для других mont de  pi?t?…    

Этот  mont de pi?t? был самая обыкновенная ссуда денег под залоги, на чье-то имя, в другой  квартире, и процветавшее.    

– А  приятелям я большие суммы даю.    

– Что  ж, князь вам разве такой приятель?    

– При-я-тель;  но… он задает турусы.[53]  А он не смеет задавать турусы.    

– Что ж, он так у вас в руках?  Много должен?    

– Он…  много должен.    

– Он  вам заплатит; у него наследство…    

– Это  – не его наследство; он деньги должен и еще другое должен. Мало наследства. Я  вам дам без процентов.    

– Тоже  как «приятелю»? Чем же это я заслужил? – засмеялся я.    

– Вы  заслужите. – Он опять рванулся ко мне всем корпусом и поднял было палец.    

– Стебельков!  без пальцев, иначе уйду.    

– Слушайте…  он может жениться на Анне Андреевне! – И он адски прищурил свой левый  глаз.    

– Послушайте,  Стебельков, разговор принимает до того скандальный характер… Как вы смеете  упоминать имя Анны Андреевны?    

– Не  сердитесь.    

– Я  только скрепя сердце слушаю, потому что ясно вижу какую-то тут проделку и хочу  узнать… Но я могу не выдержать, Стебельков?    

– Не  сердитесь, не гордитесь. Немножко не гордитесь и выслушайте; а потом опять гордитесь.  Про Анну Андреевну ведь знаете? Про то, что князь может жениться… ведь знаете?    

– Об  этой идее я, конечно, слышал, и знаю все; но я никогда не говорил с князем об  этой идее. Я знаю только, что эта идея родилась в уме старого князя  Сокольского, который и теперь болен; но я никогда ничего не говорил и в том не  участвовал. Объявляя вам об этом единственно для объяснения, позволю вас  спросить, во-первых: для чего вы-то со мной об этом заговорили? А во-вторых,  неужели князь с вами о таких вещах говорит?    

– Не  он со мной говорит; он не хочет со мной говорить, а я с ним говорю, а он не  хочет слушать. Давеча кричал.    

– Еще  бы! Я одобряю его.    

– Старичок,  князь Сокольский, за Анной Андреевной много даст; она угодила. Тогда жених  князь Сокольский мне все деньги отдаст. И неденежный долг тоже отдаст. Наверно  отдаст! А теперь ему нечем отдать.    

– Я-то,  я-то зачем вам нужен?    

– Для  главного вопроса: вы знакомы; вы везде там знакомы. Вы можете все узнать.    

– Ах,  черт… что узнать?    

– Хочет  ли князь, хочет ли Анна Андреевна, хочет ли старый князь. Узнать наверно.    

– И  вы смеете мне предлагать быть вашим шпионом, и это – за деньги! – вскочил  я в негодовании.    

– Не  гордитесь, не гордитесь. Еще только немножко не гордитесь, минут пять  всего. – Он опять посадил меня. Он видимо не боялся моих жестов и возгласов;  но я решился дослушать.    

– Мне  нужно скоро узнать, скоро узнать, потому… потому, может, скоро будет и поздно.  Видели, как давеча он пилюлю съел, когда офицер про барона с Ахмаковой  заговорил?    

Я  решительно унижался, что слушал долее, но любопытство мое было непобедимо завлечено.    

– Слушайте,  вы… негодный вы человек! – сказал я решительно. – Если я здесь сижу и  слушаю и допускаю говорить о таких лицах… и даже сам отвечаю, то вовсе не  потому, что допускаю вам это право. Я просто вижу какую-то подлость… И, во-первых,  какие надежды может иметь князь на Катерину Николаевну?    

– Никаких,  но он бесится.    

– Это  неправда!    

– Бесится.  Теперь, стало быть, Ахмакова – пас. Он тут плиэ[54] проиграл. Теперь у него  одна Анна Андреевна. Я вам две тысячи дам… без процентов и без векселя.    

Выговорив  это, он решительно и важно откинулся на спинку стула и выпучил на меня глаза. Я  тоже глядел во все глаза.    

– На  вас платье с Большой Миллионной; надо денег, надо деньги; у меня деньги лучше,  чем у него. Я больше, чем две тысячи, дам…    

– Да  за что? За что, черт возьми?    

Я топнул  ногой. Он нагнулся ко мне и проговорил выразительно:    

– За  то, чтоб вы не мешали.    

– Да  я и без того не касаюсь, – крикнул я.    

– Я  знаю, что вы молчите; это хорошо. – Я не нуждаюсь в вашем одобрении. Я  очень желаю этого сам с моей стороны, но считаю это не моим делом, и что мне  это даже неприлично.    

– Вот  видите, вот видите, неприлично! – поднял он палец.    

– Что  вот видите?    

– Неприлично…  Хе! – и он вдруг засмеялся. – Я понимаю, понимаю, что вам неприлично,  но… мешать не будете? – подмигнул он; но в этом подмигивании было уж  что-то столь нахальное, даже насмешливое, низкое! Именно он во мне предполагал  какую-то низость и на эту низость рассчитывал… Это ясно было, но я никак не  понимал, в чем дело.    

– Анна  Андреевна – вам тоже сестра-с, – произнес он внушительно.    

– Об  этом вы не смеете говорить. И вообще об Анне Андреевне вы не смеете говорить.    

– Не  гордитесь, одну только еще минутку! Слушайте: он деньги получит и всех обеспечит, –  веско сказал Стебельков, – всех, всех, вы следите?    

– Так  вы думаете, что я возьму у него деньги?    

– Теперь  берете же?    

– Я  беру свои!    

– Какие  свои?    

– Это  – деньги версиловские: он должен Версилову двадцать тысяч.    

– Так  Версилову, а не вам.    

– Версилов  – мой отец.    

– Нет,  вы – Долгорукий, а не Версилов.    

– Это  все равно!    

Действительно,  я мог тогда так рассуждать! Я знал, что не все равно, я не был так глуп, но я  опять-таки из «деликатности» так тогда рассуждал.    

– Довольно! –  крикнул я. – Я ничего ровно не понимаю. И как вы смели призывать меня за  такими пустяками?    

– Неужто  вправду не понимаете? Вы – нарочно иль нет? – медленно проговорил Стебельков,  пронзительно и с какою-то недоверчивою улыбкой в меня вглядываясь.    

– Божусь,  не понимаю!    

– Я  говорю: он может всех обеспечить, всех, только не мешайте и не отговаривайте…    

– Вы,  должно быть, с ума сошли! Что вы выехали с этим «всех»? Версилова, что ли, он  обеспечит?    

– Не  вы одни есть, и не Версилов… тут и еще есть. А Анна Андреевна вам такая же  сестра, как и Лизавета Макаровна!    

Я  смотрел, выпуча глаза. Вдруг что-то даже меня сожалеющее мелькнуло в его гадком  взгляде:    

– Не  понимаете, так и лучше! Это хорошо, очень хорошо, что не понимаете. Это похвально…  если действительно только не понимаете.    

Я  совершенно взбесился:    

– У-бир-райтесь  вы с вашими пустяками, помешанный вы человек! – крикнул я, схватив шляпу.    

– Это  – не пустяки! Так идет? А знаете, вы опять придете.    

– Нет, –  отрезал я на пороге.    

– Придете,  и тогда… тогда другой разговор. Будет главный разговор. Две тысячи, помните!    

     II    

     

Он  произвел на меня такое грязное и смутное впечатление, что, выйдя, я даже  старался не думать и только отплевался. Идея о том, что князь мог говорить с  ним обо мне и об этих деньгах, уколола меня как булавкой. «Выиграю и отдам  сегодня же», – подумал я решительно.    

Как ни  был глуп и косноязычен Стебельков, но я видел яркого подлеца, во всем его  блеске, а главное, без какой-то интриги тут не могло обойтись. Только некогда  мне было вникать тогда ни в какие интриги, и это-то было главною причиною моей  куриной слепоты! Я с беспокойством посмотрел на часы, но не было еще и двух;  стало быть, еще можно было сделать один визит, иначе я бы пропал до трех часов  от волнения. Я поехал к Анне Андреевне Версиловой, моей сестре. С ней я давно  уже сошелся у моего старичка князя, именно во время его болезни. Идея о том,  что я уже дня три-четыре не видал его, мучила мою совесть; но именно Анна  Андреевна меня выручила: князь чрезвычайно как пристрастился к пей и называл  даже мне ее своим ангелом-хранителем. Кстати, мысль выдать ее за князя Сергея  Петровича действительно родилась в голове моего старичка, и он даже не раз  выражал мне ее, конечно по секрету. Я передал эту идею Версилову, заметив и  прежде, что из всего насущного, к которому Версилов был столь равнодушен, он,  однако, всегда как-то особенно интересовался, когда я передавал ему что-нибудь  о встречах моих с Анной Андреевной. Версилов пробормотал мне тогда, что Анна  Андреевна слишком умна и может обойтись в таком щекотливом деле и без  посторонних советов. Разумеется, Стебельков был прав, что старик даст ей приданое,  но как он-то смел рассчитывать тут на что-нибудь? Давеча князь крикнул ему  вслед, что не боится его вовсе: уж и в самом деле не говорил ли Стебельков ему  в кабинете об Анне Андреевне; воображаю, как бы я был взбешен на его месте.    

У Анны  Андреевны в последнее время я бывал даже довольно часто. Но тут всегда случалась  одна странность: всегда было сама назначит, чтоб я приехал, и уж наверно ждет  меня, но, чуть я войду, она непременно сделает вид, что я вошел нежданно и  нечаянно; эту черту я в ней заметил, но все-таки я к ней привязался. Она жила у  Фанариотовой, своей бабушки, конечно как ее воспитанница (Версилов ничего не  давал на их содержание), – но далеко не в той роли, в какой обыкновенно  описывают воспитанниц в домах знатных барынь, как у Пушкина, например, в  «Пиковой даме» воспитанница у старой графини. Анна Андреевна была сама вроде  графини. Она жила в этом доме совершенно отдельно, то есть хоть и в одном этаже  и в одной квартире с Фанариотовыми, но в отдельных двух комнатах, так что,  входя и выходя, я, например, ни разу не встретил никого из Фанариотовых. Она  имела право принимать к себе, кого хотела, и употреблять все свое время, как ей  было угодно. Правда, ей был уже двадцать третий год. В свет она, в последний  год, почти прекратила ездить, хотя Фанариотова и не скупилась на издержки для  своей внучки, которую, как я слышал, очень любила. Напротив, мне именно  нравилось в Анне Андреевне, что я всегда встречал ее в таких скромных платьях,  всегда за каким-нибудь занятием, с книгой или с рукодельем. В ее виде было  что-то монастырское, почти монашеское, и это мне нравилось. Она была  немногоречива, но говорила всегда с весом и ужасно умела слушать, чего я  никогда не умел. Когда я говорил ей, что она, не имея ни одной общей черты,  чрезвычайно, однако, напоминает мне Версилова, она всегда чуть-чуть краснела.  Она краснела часто и всегда быстро, но всегда лишь чуть-чуть, и я очень полюбил  в ее лице эту особенность. У ней я никогда не называл Версилова по фамилии, а  непременно Андреем Петровичем, и это как-то так само собою сделалось. Я очень  даже заметил, что вообще у Фанариотовых, должно быть, как-то стыдились  Версилова; я по одной, впрочем, Анне Андреевне это заметил, хотя опять-таки не  знаю, можно ли тут употребить слово «стыдились»; что-то в этом роде, однако же,  было. Я заговаривал с нею и о князе Сергее Петровиче, и она очень слушала и,  мне казалось, интересовалась этими сведениями; но как-то всегда так случалось,  что я сам сообщал их, а она никогда не расспрашивала. О возможности между ними  брака я никогда не смел с нею заговорить, хотя часто желал, потому что мне  самому эта идея отчасти нравилась. Но в ее комнате я ужасно о многом переставал  как-то сметь говорить, и, наоборот, мне было ужасно хорошо в ее комнате. Любил  я тоже очень, что она очень образованна и много читала, и даже дельных книг;  гораздо более моего читала.    

Она сама  позвала меня к себе в первый раз. Я понимал и тогда, что она, может быть, рассчитывала  иногда кой о чем у меня выведать. О, тогда многие могли выведать от меня очень  многое! «Но что ж из того, – думал я, – ведь не для этого одного она  меня у себя принимает»; одним словом, я даже был рад, что мог быть ей полезным  и… и когда я сидел с ней, мне всегда казалось про себя, что это сестра моя  сидит подле меня, хоть, однако, про наше родство мы еще ни разу с ней не  говорили, ни словом, ни даже намеком, как будто его и не было вовсе. Сидя у  ней, мне казалось как-то совсем и немыслимым заговорить про это, и, право,  глядя на нее, мне приходила иногда в голову нелепая мысль: что она, может быть,  и не знает совсем про это родство, – до того она так держала себя со мной.    

     III    

     

Войдя, я  вдруг застал у ней Лизу. Меня это почти поразило. Мне очень хорошо было известно,  что они и прежде виделись; произошло это у «грудного ребенка». Об этой фантазии  гордой и стыдливой Анны Андреевны увидать этого ребенка и о встрече там с Лизой  я, может быть, потом расскажу, если будет место; но все же я никак не ожидал,  чтоб Анна Андреевна когда-нибудь пригласила Лизу к себе. Это меня приятно  поразило. Не подав виду, разумеется, я, поздоровавшись с Анной Андреевной и  горячо пожав руку Лизе, уселся подле нее. Обе занимались делом: на столе и на  коленях у них лежало дорогое выездное платье Анны Андреевны, но старое, то есть  три раза надеванное и которое она желала как-нибудь переделать. Лиза была  большая «мастерица» на этот счет и со вкусом, а потому и происходил  торжественный совет «мудрых женщин». Я вспомнил Версилова и рассмеялся; да и  весь я был в сияющем расположении духа.    

– Вы  очень сегодня веселы, и это очень приятно, – промолвила Анна Андреевна,  важно и раздельно выговаривая слова. Голос ее был густой и звучный контральт,  но она всегда произносила спокойно и тихо, всегда несколько опустив свои  длинные ресницы и с чуть-чуть мелькавшей улыбкой на ее бледном лице.    

– Лиза  знает, как я неприятен, когда невесел, – ответил я весело.    

– Может  быть, и Анна Андреевна про то знает, – кольнула меня шаловливая Лиза.  Милая! Если б я знал, что тогда было у нее на душе!    

– Что  вы теперь делаете? – спросила Анна Андреевна. (Замечу, что она именно даже  просила меня побывать к ней сегодня.)    

– Я  теперь здесь сижу и спрашиваю себя: почему мне всегда приятнее вас находить за  книгой, чем за рукодельем? Нет, право, рукоделье к вам почему-то нейдет. В этом  смысле я в Андрея Петровича.    

– Все  еще не решили поступить в университет?    

– Я  слишком благодарен, что вы не забываете наших разговоров: это значит, что вы  обо мне иногда думаете; но… насчет университета я еще не составил понятия,  притом же у меня свои цели.    

– То  есть у него свой секрет, – заметила Лиза.    

– Оставь  шутки, Лиза. Один умный человек выразился на днях, что во всем этом прогрессивном  движении нашем за последние двадцать лет мы прежде всего доказали, что грязно  необразованны. Тут, конечно, и про наших университетских было сказано.    

– Ну,  верно, папа сказал; ты ужасно часто повторяешь его мысли, – заметила Лиза.    

– Лиза,  точно ты не предполагаешь во мне собственного ума.    

– В  наше время полезно вслушиваться в слова умных людей и запоминать их, –  слегка заступилась за меня Анна Андреевна.    

– Именно,  Анна Андреевна, – подхватил я с жаром. – Кто не мыслит о настоящей  минуте России, тот не гражданин! Я смотрю на Россию, может быть, с странной  точки: мы пережили татарское нашествие, потом двухвековое рабство и уж конечно  потому, что то и другое нам пришлось по вкусу. Теперь дана свобода, и надо  свободу перенести: сумеем ли? Так же ли по вкусу нам свобода окажется? –  вот вопрос.    

Лиза  быстро взглянула на Анну Андреевну, а та тотчас потупилась и начала что-то  искать около себя; я видел, что Лиза изо всей силы крепилась, но вдруг как-то  нечаянно наши взгляды встретились, и она прыснула со смеху; я вспыхнул:    

– Лиза,  ты непостижима!    

– Прости  меня! – сказала она вдруг, перестав смеяться и почти с грустью. – У  меня бог знает что в голове…    

И точно  слезы задрожали вдруг в ее голосе. Мне стало ужасно стыдно: я взял ее руку и  крепко поцеловал.    

– Вы  очень добрый, – мягко заметила мне Анна Андреевна, увидав, что я целую  руку Лизы.    

– Я  пуще всего рад тому, Лиза, что на этот раз встречаю тебя смеющуюся, –  сказал я. – Верите ли, Анна Андреевна» в последние дни она каждый раз  встречала меня каким-то странным взглядом, а во взгляде как бы вопросом: «Что,  не узнал ли чего? Все ли благополучно?» Право, с нею что-то в этом роде.    

Анна  Андреевна медленно и зорко на нее поглядела, Лиза потупилась. Я, впрочем, очень  хорошо видел, что они обе гораздо более и ближе знакомы, чем мог я  предположить, входя давеча; эта мысль была мне приятна.    

– Вы  сказали сейчас, что я добрый; вы не поверите, как я весь изменяюсь у вас к  лучшему и как мне приятно быть у вас, Анна Андреевна, – сказал я с  чувством.    

– А  я очень рада, что вы именно теперь так говорите, – с значением ответила  она мне. Я должен сказать, что она никогда не заговаривала со мной о моей  беспорядочной жизни и об омуте, в который я окунулся, хотя, я знал это, она обо  всем этом не только знала, но даже стороной расспрашивала. Так что теперь это  было вроде первого намека, и – сердце мое еще более повернулось к ней.    

– Что  наш больной? – спросил я.    

– О,  ему гораздо легче: он ходит, и вчера и сегодня ездил кататься. А разве вы и  сегодня не заходили к нему? Он вас очень ждет.    

– Я  виноват пред ним, но теперь вы его навещаете и меня вполне заменили: он –  большой изменник и меня на вас променял.    

Она  сделала очень серьезную мину, так как очень может быть, что шутка моя была тривиальна.    

– Я  был давеча у князя Сергея Петровича, – забормотал я, – и я… Кстати,  Лиза, ты ведь заходила давеча к Дарье Онисимовне?    

– Да,  была, – как-то коротко ответила она, не подымая головы. – Да ведь ты,  кажется, каждый день ходишь к больному князю? – спросила она как-то вдруг,  чтобы что-нибудь сказать, может быть.    

– Да,  я к нему хожу, да только не дохожу, – усмехнулся я. – Я вхожу и  поворачиваю налево.    

– Даже  князь заметил, что вы очень часто заходите к Катерине Николаевне. Он вчера говорил  и смеялся, – сказала Анна Андреевна.    

– Чему  же, чему же смеялся?    

– Он  шутил, вы знаете. Он говорил, что, напротив, молодая и прекрасная женщина на молодого  человека в вашем возрасте всегда производит лишь впечатление негодования и  гнева… – засмеялась вдруг Анна Андреевна.    

– Послушайте…  знаете, что это он ужасно метко сказал, – вскричал я, – наверно, это  не он, а вы сказали ему?    

– Почему  же? Нет, это он.    

– Ну,  а если эта красавица обратит на него внимание, несмотря на то что он так ничтожен,  стоит в углу и злится, потому что «маленький», и вдруг предпочтет его всей  толпе окружающих ее обожателей, что тогда? – спросил я вдруг с самым  смелым и вызывающим видом. Сердце мое застучало.    

– Тогда  ты тут так и пропадешь перед нею, – рассмеялась Лиза.    

– Пропаду? –  вскричал я. – Нет, я не пропаду. Кажется, не пропаду. Если женщина станет  поперек моей дороги, то она должна идти за мной. Мою дорогу не прерывают  безнаказанно…    

Лиза  как-то говорила мне раз, мельком, вспоминая уже долго спустя, что я произнес  тогда эту фразу ужасно странно, серьезно и как бы вдруг задумавшись; но в то же  время «так смешно, что не было возможности выдержать»; действительно, Анна  Андреевна опять рассмеялась.    

– Смейтесь,  смейтесь надо мною! – воскликнул я в упоении, потому что весь этот  разговор и направление его мне ужасно нравились, – от вас мне это только  удовольствие. Я люблю ваш смех, Анна Андреевна! У вас есть черта: вы молчите и  вдруг рассмеетесь, в один миг, так что за миг даже и не угадать по лицу. Я знал  в Москве одну даму, отдаленно, я смотрел из угла: она была почти так же  прекрасна собою, как вы, но она не умела так же смеяться, и лицо ее, такое же  привлекательное, как у вас, – теряло привлекательность; у вас же ужасно  привлекает… именно этою способностью… Я вам давно хотел высказать.    

Когда я  выговорил про даму, что «она была прекрасна собою, как вы», то я тут схитрил: я  сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно, так что как будто я и не заметил; я  очень знал, что такая «вырвавшаяся» похвала оценится выше женщиной, чем какой  угодно вылощенный комплимент. И как ни покраснела Анна Андреевна, а я знал, что  ей это приятно. Да и даму эту я выдумал: никакой я не знал в Москве; я только  чтоб похвалить Анну Андреевну и сделать ей удовольствие.    

– Вправду  можно подумать, – прелестно усмехнулась она, – что вы в последние дни  находились под влиянием какой-нибудь прекрасной женщины.    

Я как  будто летел куда-то… Мне даже хотелось бы им что-нибудь открыть… но удержался.    

– А  кстати, как недавно еще вы выражались о Катерине Николавне совсем враждебно.    

– Если  я выражался как-нибудь дурно, – засверкал я глазами, – то виною тому  была монстрюозная[55]  клевета на нее, что она – враг Андрею Петровичу; клевета и на него в том, что  будто он любил ее, делал ей предложение и подобные нелепости. Эта идея так же  чудовищна, как и другая клевета на нее же, что она, будто бы еще при жизни  мужа, обещала князю Сергею Петровичу выйти за него, когда овдовеет, а потом не  сдержала слова. Но я знаю из первых рук, что все это не так, а была лишь шутка.  Я из первых рук знаю. Раз там, за границей, в одну шутливую минуту, она  действительно сказала князю: «может быть», в будущем; но что же это могло  означать, кроме лишь легкого слова? Я слишком знаю, что князь, с своей стороны,  никакой цены не может придавать такому обещанию, да и не намерен он  вовсе, – прибавил я, спохватившись. – У него, кажется, совсем другие  идеи, – ввернул я хитро. – Давеча у него Нащокин говорил, что будто  бы Катерина Николавна замуж выходит за барона Бьоринга: поверьте, что он  перенес это известие как нельзя лучше, будьте уверены.    

– У него был Нащокин? –  вдруг, веско и как бы удивившись, спросила Анна Андреевна.    

– О  да; кажется, это из таких порядочных людей…    

– И  Нащокин говорил с ним об этой свадьбе с Бьорингом? – очень  заинтересовалась вдруг Анна Андреевна.    

– Не  о свадьбе, а так, о возможности, как слух; он говорил, что в свете будто бы  такой слух; что до меня, я уверен, что вздор.    

Анна  Андреевна подумала и наклонилась к своему шитью.    

– Я  князя Сергея Петровича люблю, – прибавил я вдруг с жаром. – У него  есть свои недостатки, бесспорно, я вам говорил уже, именно некоторая  одноидейность… но и недостатки его свидетельствуют тоже о благородной душе, не  правда ли? Мы с ним, например, сегодня чуть не поссорились за одну идею: его  убеждение, что если говоришь о благородстве, то будь сам благороден, не то все,  что ты скажешь, – ложь. Ну, логично ли это? А между тем это же свидетельствует  и о высоких требованиях чести в душе его, долга, справедливости, не правда  ли?.. Ах, боже мой, который это час? – вдруг вскричал я, нечаянно взглянув  на циферблат часов на камине.    

– Без  десяти минут три, – спокойно произнесла она, взглянув на часы. Все время,  пока я говорил о князе, она слушала меня потупившись, с какою-то хитренькою, но  милою усмешкой: она знала, для чего я так хвалю его. Лиза слушала, наклонив  голову над работой, и давно уже не ввязывалась в разговор.    

Я  вскочил как обожженный.    

– Вы  куда-нибудь опоздали?    

– Да…  нет… впрочем, опоздал, но я сейчас. Одно только слово, Анна Андреевна, –  начал я в волнении, – я не могу не высказать вам сегодня! Я хочу вам  признаться, что я уже несколько раз благословлял вашу доброту и ту  деликатность, с которою вы пригласили меня бывать у вас… На меня знакомство с  вами имело самое сильное впечатление. В вашей комнате я как бы очищаюсь душой и  выхожу от вас лучшим, чем я есть. Это верно. Когда я сижу с вами рядом, то не  только не могу говорить о дурном, но и мыслей дурных иметь не могу; они  исчезают при вас, и, вспоминая мельком о чем-нибудь дурном подле вас, я тотчас  же стыжусь этого дурного, робею и краснею в душе. И знаете, мне особенно было  приятно встретить у вас сегодня сестру мою… Это свидетельствует о таком вашем  благородстве… о таком прекрасном отношении… Одним словом, вы высказали что-то  такое братское, если уж позволите разбить этот лед, что я…    

Пока я  говорил, она подымалась с места и все более и более краснела; но вдруг как бы испугалась  чего-то, какой-то черты, которую не надо бы перескакивать, и быстро перебила  меня:    

– Поверьте,  что я сумею оценить всем сердцем ваши чувства… Я их и без слов поняла… и уже  давно…    

Она  приостановилась в смущении, пожимая мне руку. Вдруг Лиза незаметно дернула меня  за рукав. Я простился и вышел; но в другой же комнате догнала меня Лиза.    

     IV    

     

– Лиза,  зачем ты меня дернула за рукав? – спросил я.    

– Она  – скверная, она хитрая, она не стоит… Она тебя держит, чтоб от тебя  выведать, – быстрым злобным шепотом прошептала она. Никогда еще я не  видывал у ней такого лица.    

– Лиза,  бог с тобой, она – такая прелестная девушка!    

– Ну,  так я – скверная.    

– Что  с тобой?    

– Я  очень дурная. Она, может быть, самая прелестная девушка, а я дурная. Довольно,  оставь. Слушай: мама просит тебя о том, «чего сама сказать не смеет», так и  сказала. Голубчик Аркадий! перестань играть, милый, молю тебя… мама тоже…    

– Лиза,  я сам знаю, но… Я знаю, что это – жалкое малодушие, но… это – только пустяки и  больше ничего! Видишь, я задолжал, как дурак, и хочу выиграть, только чтоб  отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а  теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я буду, если не выиграю! Я не  пристрастился; это не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком  силен, чтоб не прекратить, когда хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и  маме скажи, что не выйду от вас…    

– Эти  триста рублей давеча чего тебе стоили!    

– Почему  ты знаешь? – вздрогнул я.    

– Дарья  Онисимовна давеча все слышала…    

Но в эту  минуту Лиза вдруг толкнула меня за портьеру, и мы оба очутились за занавесью, в  так называемом «фонаре», то есть в круглой маленькой комнатке из окон. Не успел  я опомниться, как услышал знакомый голос, звон шпор и угадал знакомую походку.    

– Князь  Сережа, – прошептал я.    

– Он, –  прошептала она.    

– Чего  ты так испугалась?    

– Так;  я ни за что не хочу, чтоб он меня встретил…    

– Tiens,[56] да уж не  волочится ли он за тобой? – усмехнулся я, – я б ему тогда задал. Куда  ты?    

– Выйдем; я с тобой.    

– Ты  разве уж там простилась?    

– Простилась;  моя шубка в передней…    

Мы  вышли; на лестнице меня поразила одна идея:    

– Знаешь,  Лиза, он, может быть, приехал сделать ей предложение!    

– Н-нет…  он не сделает предложения… – твердо и медленно проговорила она тихим голосом.    

– Ты  не знаешь, Лиза, я хоть с ним давеча и поссорился, – если уж тебе  пересказывали, – но, ей-богу, я люблю его искренно и желаю ему тут удачи.  Мы давеча помирились. Когда мы счастливы, мы так добры… Видишь, в нем много  прекрасных наклонностей… и гуманность есть… Зачатки по крайней мере… а у такой  твердой и умной девушки в руках, как Версилова, он совсем бы выровнялся и стал  бы счастлив. Жаль, что некогда… да проедем вместе немного, я бы тебе сообщил  кое-что…    

– Нет,  поезжай, мне не туда. Обедать придешь?    

– Приду,  приду, как обещал. Слушай, Лиза: один поганец – одним словом, одно мерзейшее  существо, ну, Стебельков, если знаешь, имеет на его дела страшное влияние…  векселя… ну, одним словом, держит его в руках и до того его припер, а тот до  того унизился, что уж другого исхода, как в предложении Анне Андреевне, оба не  видят. Ее по-настоящему надо бы предупредить; впрочем, вздор, она и сама  поправит потом все дела. А что, откажет она ему, как ты думаешь?    

– Прощай,  некогда, – оборвала Лиза, и в мимолетном взгляде ее я увидал вдруг столько  ненависти, что тут же вскрикнул в испуге:    

– Лиза,  милая, за что ты?    

– Я  не на тебя; не играй только…    

– Ах,  ты про игру, не буду.    

– Ты  сейчас сказал: «когда мы в счастье», так ты очень счастлив?    

– Ужасно,  Лиза, ужасно! Боже мой, да уж три часа, больше!.. Прощай, Лизок. Лизочка, милая,  скажи: разве можно заставлять женщину ждать себя? Позволительно это?    

– Это  при свидании, что ли? – чуть-чуть улыбнулась Лиза какою-то мертвенькою,  дрожащею улыбкой.    

– Дай  свою ручку на счастье.    

– На  счастье? Мою руку? Ни за что не дам!    

И она  быстро удалилась. И главное, так серьезно вскрикнула. Я бросился в мои сани.    

Да, да,  это-то «счастье» и было тогда главною причиною, что я, как слепой крот, ничего,  кроме себя, не понимал и не видел!    

     

 Глава четвертая    

     I    

     

Теперь я  боюсь и рассказывать. Все это было давно; но все это и теперь для меня как мираж.  Как могла бы такая женщина назначить свидание такому гнусному тогдашнему  мальчишке, каким был я? – вот что было с первого взгляда! Когда я, оставив  Лизу, помчался и у меня застучало сердце, я прямо подумал, что я сошел с ума:  идея о назначенном свидании показалась мне вдруг такою яркою нелепостью, что не  было возможности верить. И что же, я совсем не сомневался; даже так: чем ярче  казалась нелепость, тем пуще я верил.    

То, что  пробило уже три часа, меня беспокоило: «Если мне дано свидание, то как же я  опаздываю на свидание», – думал я. Мелькали тоже глупые вопросы, вроде  таких: «Что мне теперь лучше, смелость или робость?». Но все это только  мелькало, потому что в сердце было главное, и такое, что я определить не мог.  Накануне сказано было так: «Завтра я в три часа буду у Татьяны Павловны» – вот  и все. Но, во-первых, я и у ней, в ее комнате, всегда был принят наедине, и она  могла сказать мне все что угодно, и не переселяясь к Татьяне Павловне; стало  быть, зачем же назначать другое место у Татьяны Павловны? И опять вопрос:  Татьяна Павловна будет дома или не дома? Если это – свидание, то, значит,  Татьяны Павловны не будет дома. А как этого достигнуть, не объяснив всего  заранее Татьяне Павловне? Значит, и Татьяна Павловна в секрете? Эта мысль  казалась мне дикою и как-то нецеломудренною, почти грубою.    

И,  наконец, она просто-запросто могла захотеть побывать у Татьяны Павловны и  сообщила мне вчера безо всякой цели, а я навообразил. Да и сказано было так  мельком, небрежно, спокойно и после весьма скучного сеанса, потому что во все  время, как я у ней был вчера, я почему-то был как сбитый с толку: сидел, мямлил  и не знал, что сказать, злился и робел ужасно, а она куда-то собиралась, как  вышло после, и видимо была рада, когда я стал уходить. Все эти рассуждения  толпились в моей голове. Я решил наконец, что войду, позвоню, отворит кухарка,  и я спрошу: «Дома Татьяна Павловна?» Коли нет дома, значит «свидание». Но я не  сомневался, не сомневался!    

Я  взбежал на лестницу и-на лестнице, перед дверью, весь мой страх пропал: «Ну  пускай, – думал я, – поскорей бы только!» Кухарка отворила и с  гнусной своей флегмой прогнусила, что Татьяны Павловны нет. «А нет ли другого  кого, не ждет ли кто Татьяну Павловну?» – хотел было я спросить, но не спросил:  «лучше сам увижу», и, пробормотав кухарке, что я подожду, сбросил шубу и  отворил дверь…    

Катерина  Николавна сидела у окна и «дожидалась Татьяну Павловну».    

– Ее  нет? – вдруг спросила она меня как бы с заботой и досадой, только что меня  увидала. И голос и лицо до того не соответствовали моим ожиданиям, что я так и  завяз на пороге.    

– Кого  нет? – пробормотал я.    

– Татьяны  Павловны! Ведь я же вас просила вчера передать, что буду у ней в три часа?    

– Я…  я и не видал ее вовсе.    

– Вы  забыли?    

Я сел  как убитый. Так вот что оказывалось! И, главное, все было так ясно, как дважды  два, а я – я все еще упорно верил.    

– Я  и не помню, что вы просили ей передать. Да вы и не просили: вы просто сказали,  что будете в три часа, – оборвал я нетерпеливо. Я не глядел на нее.    

– Ах! –  вдруг вскричала она, – так если вы забыли сказать, а сами знали, что я  буду здесь, так вы-то сюда зачем приехали?    

Я поднял  голову: ни насмешки, ни гнева в ее лице, а была лишь ее светлая, веселая улыбка  и какая-то усиленная шаловливость в выражении лица, – ее всегдашнее  выражение, впрочем, – шаловливость почти детская. «Вот видишь, я тебя  поймала всего; ну, что ты теперь скажешь?» – как бы говорило все ее лицо.    

Я не  хотел отвечать и опять потупился. Молчание продолжалось с полминуты.    

– Вы  теперь от папа? – вдруг спросила она.    

– Я  теперь от Анны Андреевны, а у князя Николая Ивановича вовсе не был… и вы это знали, –  вдруг прибавил я.    

– С  вами ничего не случилось у Анны Андреевны?    

– То  есть что я имею теперь сумасшедший вид? Нет, я и до Анны Андреевны имел сумасшедший  вид.    

– И  у ней не поумнели?    

– Нет,  не поумнел. Я там, кроме того, слышал, что вы выходите замуж за барона Бьоринга.    

– Это  она вам сказала? – вдруг заинтересовалась она. – Нет, это я ей  передал, а слышал, как говорил давеча Нащокин князю Сергею Петровичу у него в  гостях.    

Я все не  подымал на нее глаз: поглядеть на нее значило облиться светом, радостью, счастьем,  а я не хотел быть счастливым. Жало негодования вонзилось в мое сердце, и в один  миг я принял огромное решение. Затем я вдруг начал говорить, едва помню о чем.  Я задыхался и как-то бормотал, но глядел я уже смело. Сердце у меня стучало. Я  заговорил о чем-то ни к чему не относящемся, впрочем, может быть, и складно.  Она сначала было слушала с своей ровной, терпеливой улыбкой, никогда не  покидавшей ее лица, но мало-помалу удивление, а потом даже испуг мелькнули в ее  пристальном взгляде. Улыбка все еще не покидала ее, но и улыбка подчас как бы  вздрагивала.    

– Что  с вами? – спросил я вдруг, заметив, что она вся вздрогнула.    

– Я  вас боюсь, – ответила она мне почти тревожно.    

– Почему  вы не уезжаете? Вот, как теперь Татьяны Павловны нет, и вы знаете, что не будет,  то, стало быть, вам надо встать и уехать?    

– Я  хотела подождать, но теперь… в самом деле… О Она было приподнялась.    

– Нет,  нет, сядьте, – остановил я ее, – вот вы опять вздрогнули, но вы и в  страхе улыбаетесь… У вас всегда улыбка. Вот вы теперь совсем улыбнулись…    

– Вы  в бреду?    

– В  бреду.    

– Я  боюсь… – прошептала она опять.    

– Чего?    

– Что  вы стену ломать начнете… – опять улыбнулась она, но уже в самом деле оробев.    

– Я  не могу выносить вашу улыбку!..    

И я  опять заговорил. Я весь как бы летел. Меня как бы что-то толкало. Я никогда,  никогда так не говорил с нею, а всегда робел. Я и теперь робел ужасно, но  говорил; помню, я заговорил о ее лице.    

– Я  не могу больше выносить вашу улыбку! – вскричал я вдруг, – зачем я  представлял вас грозной, великолепной и с ехидными светскими словами еще в  Москве? Да, в Москве; мы об вас еще там говорили с Марьей Ивановной и  представляли вас, какая вы должны быть… Помните Марью Ивановну? Вы у ней были.  Когда я ехал сюда, вы всю ночь снились мне в вагоне. Я здесь до вашего приезда  глядел целый месяц на ваш портрет у вашего отца в кабинете и ничего не угадал.  Выражение вашего лица есть детская шаловливость и бесконечное простодушие –  вот! Я ужасно дивился на это все время, как к вам ходил. О, и вы умеете  смотреть гордо и раздавливать взглядом: я помню, как вы посмотрели на меня у  вашего отца, когда приехали тогда из Москвы… Я вас тогда видел, а между тем  спроси меня тогда, как я вышел: какая вы? – и я бы не сказал. Даже росту  вашего бы не сказал. Я как увидал вас, так и ослеп. Ваш портрет совсем на вас  не похож: у вас глаза не темные, а светлые, и только от длинных ресниц кажутся  темными. Вы полны, вы среднего роста, но у вас плотная полнота, легкая, полнота  здоровой деревенской молодки. Да и лицо у вас совсем деревенское, лицо  деревенской красавицы, – не обижайтесь, ведь это хорошо, это лучше –  круглое, румяное, ясное, смелое, смеющееся и… застенчивое лицо! Право,  застенчивое. Застенчивое у Катерины Николаевны Ахмаковой! Застенчивое и целомудренное,  клянусь! Больше чем целомудренное – детское! – вот ваше лицо! Я все время  был поражен и все время спрашивал себя: та ли это женщина? Я теперь знаю, что  вы очень умны, но ведь сначала я думал, что вы простоваты. У вас ум веселый, но  без всяких прикрас… Еще я люблю, что с вас не сходит улыбка: это – мой рай! Еще  люблю ваше спокойствие, вашу тихость и то, что вы выговариваете слова плавно,  спокойно и почти лениво, – именно эту ленивость люблю. Кажется, подломись  под вами мост, вы и тут что-нибудь плавно и мерно скажете… Я воображал вас  верхом гордости и страстей, а вы все два месяца говорили со мной как студент с  студентом… Я никогда не воображал, что у вас такой лоб: он немного низок, как у  статуй, но бел и нежен, как мрамор, под пышными волосами. У вас грудь высокая,  походка легкая, красоты вы необычайной, а гордости нет никакой. Я ведь только  теперь поверил, все не верил!    

Она с  большими открытыми глазами слушала всю эту дикую тираду; она видела, что я сам  дрожу. Несколько раз она приподымала с милым, опасливым жестом свою  гантированную ручку, чтоб остановить меня, но каждый раз отнимала ее в  недоумении и страхе назад. Иногда даже быстро отшатывалась вся назад. Два-три  раза улыбка опять просвечивалась было на ее лице; одно время она очень  покраснела, но под конец решительно испугалась и стала бледнеть. Только что я  приостановился, она протянула было руку и как бы просящим, но все-таки плавным  голосом промолвила:    

– Этак  нельзя говорить… этак невозможно говорить… И вдруг поднялась с места, неторопливо  захватывая свой шейный платок и свою соболью муфту.    

– Вы  идете? – вскричал я.    

– Я  решительно вас боюсь… вы злоупотребляете… – протянула она как бы с сожалением и  упреком.    

– Послушайте,  я, ей-богу, стену не буду ломать.    

– Да  вы уж начали, – не удержалась она и улыбнулась. – Я даже не знаю,  пустите ли вы меня пройти? – И кажется, она впрямь опасалась, что я ее не  пущу.    

– Я  вам сам дверь отворю, идите, но знайте: я принял одно огромное решение; и если  вы захотите дать свет моей душе, то воротитесь, сядьте и выслушайте только два  слова. Но если не хотите, то уйдите, и я вам сам дверь отворю!    

Она  посмотрела на меня и села на место.    

– С  каким бы негодованием вышла иная, а вы сели! – вскричал я в упоении.    

– Вы  никогда так прежде не позволяли себе говорить.    

– Я  всегда робел прежде. Я и теперь вошел, не зная, что говорить. Вы думаете, я  теперь не робею? Я робею. Но я вдруг принял огромное решение и почувствовал,  что его выполню. А как принял это решение, то сейчас и сошел с ума и стал все  это говорить… Выслушайте, вот мои два слова: шпион я ваш или нет? Ответьте мне –  вот вопрос!    

Краска  быстро залила ее лицо.    

– Не  отвечайте еще, Катерина Николавна, а выслушайте все и потом скажите всю правду.    

Я разом  сломал все заборы и полетел в пространство.    

     II    

     

– Два  месяца назад я здесь стоял за портьерой… вы знаете… а вы говорили с Татьяной  Павловной про письмо. Я выскочил и, вне себя, проговорился. Вы тотчас поняли,  что я что-то знаю… вы не могли не понять… вы искали важный документ и опасались  за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю  вам, что ваши подозрения были основательны: этот документ существует… то есть  был… я его видел; это – ваше письмо к Андроникову, так ли?    

– Вы  видели это письмо? – быстро спросила она, в смущении и волнении. –  Где вы его видели?    

– Я  видел… я видел у Крафта… вот у того, который застрелился…    

– В  самом деле? Вы сами видели? Что ж с ним сталось?    

– Крафт  его разорвал.    

– При  вас, вы видели?    

– При  мне. Он разорвал, вероятно, перед смертью… Я ведь не знал тогда, что он  застрелится…    

– Так  оно уничтожено, слава богу! – проговорила она медленно, вздохнув, и  перекрестилась.    

Я не  солгал ей. То есть я и солгал, потому что документ был у меня и никогда у  Крафта, но это была лишь мелочь, а в самом главном я не солгал, потому что в ту  минуту, когда лгал, то дал себе слово сжечь это письмо в тот же вечер. Клянусь,  если б оно было у меня в ту минуту в кармане, я бы вынул и отдал ей; но его со  мною не было, оно было на квартире. Впрочем, может быть, и не отдал бы, потому  что мне было бы очень стыдно признаться ей тогда, что оно у меня и что я сторожил  ее так долго, ждал и не отдавал. Все одно: сжег бы дома, во всяком случае, и не  солгал! Я был чист в ту минуту, клянусь.    

– А  коли так, – продолжал я почти вне себя, – то скажите мне: для того ли  вы привлекали меня, ласкали меня, принимали меня, что подозревали во мне знание  о документе? Постойте, Катерина Николаевна, еще минутку не говорите, а дайте  мне все докончить: я все время, как к вам ходил, все это время подозревал, что  вы для того только и ласкали меня, чтоб из меня выпытать это письмо, довести  меня до того, чтоб я признался… Постойте, еще минуту: я подозревал, но я  страдал. Двоедушие ваше было для меня невыносимо, потому что… потому что я  нашел в вас благороднейшее существо! Я прямо говорю, я прямо говорю: я был вам  враг, но я нашел в вас благороднейшее существо! Все было побеждено разом. Но  двоедушие, то есть подозрение в двоедушии, томило… Теперь должно все решиться,  все объясниться, такое время пришло; но постойте еще немного, не говорите,  узнайте, как я смотрю сам на все это, именно сейчас, в теперешнюю минуту; прямо  говорю: если это и так было, то я не рассержусь… то есть я хотел сказать – не  обижусь, потому что это так естественно, я ведь понимаю. Что ж тут может быть неестественного  и дурного? Вы мучаетесь документом, вы подозреваете, что такой-то все знает;  что ж, вы очень могли желать, чтоб такой-то высказался… Тут ничего нет дурного,  ровно ничего. Искренно говорю. Но все-таки надо, чтобы вы теперь мне что-нибудь  сказали… признались (простите это слово). Мне надо правду. Почему-то так надо!  Итак, скажите: для того ли вы обласкали меня, чтоб выпытать у меня документ…  Катерина Николаевна?    

Я  говорил как будто падал, и лоб мой горел. Она слушала меня уже без тревоги,  напротив, чувство было в лице; но она смотрела как-то застенчиво, как будто стыдясь.    

– Для  того, – проговорила она медленно и вполголоса. – Простите меня, я  была виновата, – прибавила она вдруг, слегка приподымая ко мне руки. Я  никак не ожидал этого. Я всего ожидал, но только не этих двух слов; даже от  нее, которую знал уже.    

– И  вы говорите мне: «виновата»! Так прямо: «виновата»? – вскричал я.    

– О,  я уже давно стала чувствовать, что пред вами виновата… и даже рада теперь, что  вышло наружу…    

– Давно  чувствовали? Для чего же вы не говорили прежде?    

– Да  я не умела как и сказать, – улыбнулась она, – то есть я и сумела  бы, – улыбнулась она опять, – но как-то становилось все совестно…  потому что я действительно вначале вас только для этого «привлекала», как вы  выразились, ну а потом мне очень скоро стало противно… и надоело мне все это  притворство, уверяю вас! – прибавила она с горьким чувством, – да и  все эти хлопоты тоже!    

– И  почему, почему бы вам не спросить тогда прямехоньким образом? Так бы и сказали:  «Ведь ты знаешь про письмо, чего же ты притворяешься?» И я бы вам тотчас все  сказал, тотчас признался!    

– Да  я вас… боялась немного. Признаюсь, я тоже вам и не Доверяла. Да и вправду: если  я хитрила, то ведь и вы тоже, – прибавила она, усмехнувшись.    

– Да,  да, я был недостоин! – вскричал я пораженный. – О, вы еще не знаете  всех бездн моего падения!    

– Ну  уж и бездн! Узнаю ваш слог, – тихо улыбнулась она. – Это  письмо, – прибавила она грустно, – было самым грустным и  легкомысленным поступком моей жизни. Сознание об этом поступке было мне  всегдашним укором. Под влиянием обстоятельств и опасений я усумнилась в моем  милом, великодушном отце. Зная, что это письмо могло попасть… в руки злых  людей… имея полные основания так думать (с жаром произнесла она), я трепетала,  что им воспользуются, покажут папа… а на него это могло произвести чрезвычайное  впечатление… в его положении… на здоровье его… и он бы меня разлюбил… Да, –  прибавила она, смотря мне ясно в глаза и, вероятно, поймав на лету что-то в  моем взгляде, – да, я боялась тоже и за участь мою: я боялась, что он… под  влиянием своей болезни… мог лишить меня и своих милостей… Это чувство тоже  входило, но я, наверно, и тут перед ним виновата: он так добр и великодушен,  что, конечно, бы меня простил. Вот и все, что было. А что я так поступила с  вами, то так не надо было, – кончила она, опять вдруг застыдившись. –  Вы меня привели в стыд.    

– Нет,  вам нечего стыдиться! – вскричал я.    

– Я  действительно рассчитывала… на вашу пылкость… и сознаюсь в этом, –  вымолвила она потупившись.    

– Катерина  Николаевна! Кто, кто, скажите, заставляет вас делать такие признания мне  вслух? – вскрикнул я, как опьянелый, – ну что бы вам стоило встать и  в отборнейших выражениях, самым тонким образом доказать мне, как дважды два,  что хоть оно и было, но все-таки ничего не было, – понимаете, как  обыкновенно умеют у вас в высшем свете обращаться с правдой? Ведь я глуп и  груб, я бы вам тотчас поверил, я бы всему поверил от вас, что бы вы ни сказали!  Ведь вам бы ничего не стоило так поступить? Ведь не боитесь же вы меня в самом  деле? Как могли вы так добровольно унизиться перед выскочкой, перед жалким  подростком?    

– В  этом по крайней мере я не унизилась перед вами, – промолвила она с  чрезвычайным достоинством, по-видимому не поняв мое восклицание.    

– О,  напротив, напротив! я только это и кричу!..    

– Ах,  это было так дурно и так легкомысленно с моей стороны! – воскликнула она,  приподнимая к лицу свою руку и как бы стараясь закрыться рукой, – мне  стыдно было еще вчера, а потому я и была так не по себе, когда вы у меня  сидели… Вся правда в том, – прибавила она, – что теперь  обстоятельства мои вдруг так сошлись, что мне необходимо надо было узнать наконец  всю правду об участи этого несчастного письма, а то я было уж стала забывать о  нем… потому что я вовсе не из этого только принимала вас у себя, –  прибавила она вдруг.    

Сердце  мое задрожало.    

– Конечно  нет, – улыбнулась она тонкой улыбкой, – конечно нет! Я… Вы очень  метко заметили это давеча, Аркадий Макарович, что мы часто с вами говорили как  студент с студентом. Уверяю вас, что мне очень скучно бывает иногда в людях;  особенно стало это после заграницы и всех этих наших семейных несчастий… Я даже  мало теперь и бываю где-нибудь, и не от одной только лени. Мне часто хочется  уехать в деревню. Я бы там перечла мои любимые книги, которые уж давно  отложила, а все никак не сберусь прочесть. Я вам про это уж говорила. Помните,  вы смеялись, что я читаю русские газеты, по две газеты в день?    

– Я  не смеялся…    

– Конечно,  потому что и вас это так же волновало, а я вам давно призналась: я русская и  Россию люблю. Вы помните, мы все с вами читали «факты», как вы это называли  (улыбнулась она). Вы хоть и очень часто бываете какой-то… странный, но вы  иногда так оживлялись, что всегда умели сказать меткое слово, и интересовались  именно тем, что меня интересовало. Когда вы бываете «студентом», вы, право,  бываете милы и оригинальны. Вот другие роли вам, кажется, мало идут, –  прибавила она с прелестной, хитрой усмешкой. – Вы помните, мы иногда по  целым часам говорили про одни только цифры, считали и примеривали, заботились о  том, сколько школ у нас, куда направляется просвещение. Мы считали убийства и  уголовные дела, сравнивали с хорошими известиями… хотелось узнать, куда это все  стремится и что с нами самими, наконец, будет. Я в вас встретила искренность. В  свете с нами, с женщинами, так никогда не говорят. Я на прошлой неделе заговорила  было с князем – вым о Бисмарке, потому что очень интересовалась, а сама не  умела решить, и вообразите, он сел подле и начал мне рассказывать, даже очень  подробно, но все с какой-то иронией и с тою именно нестерпимою для меня снисходительностью,  с которою обыкновенно говорят «великие мужи» с нами, женщинами, если те сунутся  «не в свое дело»… А помните, как мы о Бисмарке с вами чуть не поссорились? Вы  мне доказывали, что у вас есть своя идея «гораздо почище» Бисмарковой, –  засмеялась вдруг она. – Я в жизни встретила лишь двух людей, которые со  мной говорили вполне серьезно: покойного мужа, очень, очень умного и…  бла-го-родного человека, – произнесла она внушительно, – и еще – вы  сами знаете кого…    

– Версилова! –  вскричал я. Я чуть дышал над каждым ее словом.    

– Да;  я очень любила его слушать, я стала с ним под конец вполне… слишком, может  быть, откровенною, но тогда-то он мне и не поверил!    

– Не  поверил?    

– Да,  ведь и никто никогда мне не верил.    

– Но  Версилов, Версилов!    

– Он  не просто не поверил, – промолвила она, опустив глаза и странно как-то  улыбнувшись, – а счел, что во мне «все пороки».    

– Которых  у вас нет ни одного!    

– Нет,  есть некоторые и у меня.    

– Версилов  не любил вас, оттого и не понял вас, – вскричал я, сверкая глазами.    

Что-то  передернулось в ее лице.    

– Оставьте  об этом и никогда не говорите мне об… этом человеке… – прибавила она горячо и с  сильною настойчивостью. – Но довольно; пора. (Она встала, чтоб уходить.) –  Что ж, прощаете вы меня или нет? – проговорила она, явно смотря на меня.    

– Мне…  вас… простить! Послушайте, Катерина Николаевна, и не рассердитесь! правда, что  вы выходите замуж?    

– Это  еще совсем не решено, – проговорила она, как бы испугавшись чего-то, в  смущении.    

– Хороший  он человек? Простите, простите мне этот вопрос!    

– Да,  очень хороший…    

– Не  отвечайте больше, не удостоивайте меня ответом! Я ведь знаю, что такие вопросы  от меня невозможны! Я хотел лишь знать, достоин он или нет, но я про него узнаю  сам.    

– Ах,  послушайте! – с испугом проговорила она.    

– Нет,  не буду, не буду. Я пройду мимо… Но вот что только скажу: дай вам бог всякого  счастия, всякого, какое сами выберете… за то, что вы сами дали мне теперь  столько счастья, в один этот час! Вы теперь отпечатались в душе моей вечно. Я  приобрел сокровище: мысль о вашем совершенстве. Я подозревал коварство, грубое  кокетство и был несчастен… потому что не мог с вами соединить эту мысль… в  последние дни я думал день и ночь; и вдруг все становится ясно как день! Входя  сюда, я думал, что унесу иезуитство, хитрость, выведывающую змею, а нашел честь,  славу, студента!.. Вы смеетесь? Пусть, пусть! Ведь вы – святая, вы не можете смеяться  над тем, что священно…    

– О  нет, я тому только, что у вас такие ужасные слова… Ну, что такое «выведывающая  змея»? – засмеялась она.    

– У  вас вырвалось сегодня одно драгоценное слово, – продолжал я в  восторге. – Как могли вы только выговорить предо мной, «что рассчитывали  на мою пылкость»? Ну пусть вы святая и признаетесь даже в этом, потому что  вообразили в себе какую-то вину и хотели себя казнить… Хотя, впрочем, никакой вины  не было, потому что если и было что, то от вас все свято! Но все-таки вы могли  не сказать именно этого слова, этого выражения!.. Такое неестественное даже чистосердечие  показывает лишь высшее ваше целомудрие, уважение ко мне, веру в меня, – бессвязно  восклицал я. – О, не краснейте, не краснейте!.. И кто, кто мог клеветать и  говорить, что вы – страстная женщина? О, простите: я вижу мучительное выражение  на вашем лице; простите исступленному подростку его неуклюжие слова! Да и в  словах ли, в выражениях ли теперь дело? Не выше ли вы всех выражений?..  Версилов раз говорил, что Отелло не для того убил Дездемону, а потом убил себя,  что ревновал, а потому, что у него отняли его идеал!.. Я это понял, потому что  и мне сегодня возвратили мой идеал!    

– Вы  меня слишком хвалите: я не стою того, – произнесла она с чувством. –  Помните, что я говорила вам про ваши глаза? – прибавила она шутливо.    

– Что  у меня не глаза, а вместо глаз два микроскопа, и что я каждую муху  преувеличиваю в верблюда! Нет-с, тут не верблюд!.. Как, вы уходите?    

Она  стояла среди комнаты, с муфтой и с шалью в руке.    

– Нет,  я подожду, когда вы выйдете, а сама выйду потом. Я еще напишу два слова Татьяне  Павловне.    

– Я  сейчас уйду, сейчас, но еще раз: будьте счастливы, одни или с тем, кого  выберете, и дай вам бог! А мне – мне нужен лишь идеал!    

– Милый,  добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об вас… Про вас отец мой говорит  всегда: «милый, добрый мальчик!» Поверьте, я буду помнить всегда ваши рассказы  о бедном мальчике, оставленном в чужих людях, и об уединенных его мечтах… Я  слишком понимаю, как сложилась душа ваша… Но теперь хоть мы и студенты, –  прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою, – но нам  нельзя уже более видеться как прежде и, и… верно, вы это понимаете?    

– Нельзя?    

– Нельзя,  долго нельзя… в этом уж я виновата… Я вижу, что это теперь совсем невозможно…  Мы будем встречаться иногда у папа…    

«Вы  боитесь „пылкости“ моих чувств, вы не верите мне?» – хотел было я вскричать; но  она вдруг так предо мной застыдилась, что слова мои сами не выговорились.    

– Скажите, –  вдруг остановила она меня уже совсем у дверей, – вы сами видели, что… то  письмо… разорвано? Вы хорошо это запомнили? Почему вы тогда узнали, что это  было то самое письмо к Андроникову?    

– Крафт  мне рассказал его содержание и даже показал мне его… Прощайте! Когда я бывал у  вас в кабинете, то робел при вас, а когда вы уходили, я готов был броситься и  целовать то место на полу, где стояла ваша нога… – проговорил я вдруг  безотчетно, сам не зная как и для чего, и, не взглянув на нее, быстро вышел.    

Я  пустился домой; в моей душе был восторг. Все мелькало в уме, как вихрь, а  сердце было полно. Подъезжая к дому мамы, я вспомнил вдруг о Лизиной  неблагодарности к Анне Андреевне, об ее жестоком, чудовищном слове давеча, и у  меня вдруг заныло за них всех сердце! «Как у них у всех жестко на сердце! Да и  Лиза, что с ней?» – подумал я, став на крыльцо.    

Я  отпустил Матвея и велел приехать за мной, ко мне на квартиру в девять часов.    

     

 Глава пятая    

     I    

     

К обеду  я опоздал, но они еще не садились и ждали меня. Может быть, потому, что я вообще  у них редко обедал, сделаны были даже кой-какие особые прибавления: явились на  закуску сардины и проч. Но к удивлению моему и к горю, я застал всех чем-то как  бы озабоченными, нахмуренными: Лиза едва улыбнулась, меня завидя, а мама видимо  беспокоилась; Версилов улыбался, но с натуги. «Уж не поссорились ли?» –  подумалось мне. Впрочем, сначала все шло хорошо: Версилов только поморщился  немного на суп с клецками и очень сгримасничал, когда подали зразы:    

– Стоит  только предупредить, что желудок мой такого-то кушанья не выносит, чтоб оно на  другой же день и явилось, – вырвалось у него в досаде.    

– Да  ведь что ж, Андрей Петрович, придумать-то? Никак не придумаешь нового-то кушанья  никакого, – робко ответила мама.    

– Твоя  мать – совершенная противоположность иным нашим газетам, у которых что ново, то  и хорошо, – хотел было сострить Версилов но игривее и подружелюбнее; но у  него как-то не вышло, и он только пуще испугал маму, которая, разумеется,  ничего не поняла в сравнении ее с газетами и озиралась с недоумением. В эту  минуту вошла Татьяна Павловна и, объявив, что уж отобедала, уселась подле мамы  на диване.    

Я все  еще не успел приобрести расположения этой особы; даже, напротив, она еще пуще  стала на меня нападать за все про все. Особенно усилилось ее неудовольствие на  меня за последнее время: она видеть не могла моего франтовского платья, а Лиза  передавала мне, что с ней почти случился припадок, когда она узнала, что у меня  лихач-извозчик. Я кончил тем, что по возможности стал избегать с ней встречи.  Два месяца назад, после отдачи наследства, я было забежал к ней поболтать о  поступке Версилова, но не встретил ни малейшего сочувствия; напротив, она была  страшно обозлена: ей очень не понравилось, что отдано все, а не половина; мне  же она резко тогда заметила:    

– Бьюсь  об заклад, ты уверен, что он и деньги отдал и на дуэль вызывал, единственно  чтоб поправиться в мнении Аркадия Макаровича.    

И ведь  почти она угадала: в сущности я что-то в этом роде тогда действительно  чувствовал.    

Я тотчас  понял, только что она вошла, что она непременно на меня накинется; даже был  немножко уверен, что она, собственно, для этого и пришла, а потому я стал вдруг  необыкновенно развязен; да и ничего мне это не стоило, потому что я все еще, с  давешнего, продолжал быть в радости и в сиянии. Замечу раз навсегда, что  развязность никогда в жизни не шла ко мне, то есть не была мне к лицу, а,  напротив, всегда покрывала меня позором. Так случилось и теперь: я мигом  проврался; без всякого дурного чувства, а чисто из легкомыслия; заметив, что  Лиза ужасно скучна, я вдруг брякнул, даже и не подумав о том, что говорю:    

– В  кои-то веки я здесь обедаю, и вот ты, Лиза, как нарочно, такая скучная!    

– У  меня голова болит, – ответила Лиза.    

– Ах,  боже мой, – вцепилась Татьяна Павловна, – что ж, что больна? Аркадий  Макарович изволил приехать обедать, должна плясать и веселиться.    

– Вы  решительно – несчастье моей жизни, Татьяна Павловна; никогда не буду при вас  сюда ездить! – и я с искренней досадой хлопнул ладонью по столу; мама  вздрогнула, а Версилов странно посмотрел на меня. Я вдруг рассмеялся и попросил  у них прощения.    

– Татьяна  Павловна, беру слово о несчастье назад, – обратился я к ней, продолжая  развязничать.    

– Нет,  нет, – отрезала она, – мне гораздо лестнее быть твоим несчастьем, чем  наоборот, будь уверен.    

– Милый  мой, надо уметь переносить маленькие несчастия жизни, – промямлил,  улыбаясь, Версилов, – без несчастий и жить не стоит.    

– Знаете,  вы – страшный иногда ретроград, – воскликнул я, нервно смеясь.    

– Друг  мой, это наплевать.    

– Нет,  не наплевать! Зачем вы ослу не говорите прямо, когда он – осел?    

– Уж  ты не про себя ли? Я, во-первых, судить никого не хочу и не могу.    

– Почему  не хотите, почему не можете?    

– И  лень, и претит. Одна умная женщина мне сказала однажды, что я не имею права других  судить потому, что «страдать не умею», а чтобы стать судьей других, надо  выстрадать себе право на суд. Немного высокопарно, но в применении ко мне,  может, и правда, так что я даже с охотой покорился суждению.    

– Да  неужто ж это Татьяна Павловна вам сказала? – воскликнул я.    

– А  ты почему узнал? – с некоторым удивлением взглянул Версилов.    

– Да  я по лицу Татьяны Павловны угадал; она вдруг так дернулась.    

Я угадал  случайно. Фраза эта действительно, как оказалось потом, высказана была Татьяной  Павловной Версилову накануне в горячем разговоре. Да и вообще, повторяю, я с  моими радостями и экспансивностями налетел на них всех вовсе не вовремя: у  каждого из них было свое, и очень тяжелое.    

– Ничего  я не понимаю, потому что все это так отвлеченно; и вот черта: ужасно как вы любите  отвлеченно говорить, Андрей Петрович; это – эгоистическая черта; отвлеченно  любят говорить одни только эгоисты.    

– Неглупо  сказано, но ты не приставай.    

– Нет,  позвольте, – лез я с экспансивностями, – что значит «выстрадать право  на суд»? Кто честен, тот и судья – вот моя мысль.    

– Немного  же ты в таком случае наберешь судей.    

– Одного  уж я знаю.    

– Кого  это?    

– Он  теперь сидит и говорит со мной.    

Версилов  странно усмехнулся, нагнулся к самому моему уху и, взяв меня за плечо, прошептал  мне: «Он тебе все лжет».    

Я до сих  пор не понимаю, что у него тогда была за мысль, но очевидно он в ту минуту был  в какой-то чрезвычайной тревоге (вследствие одного известия, как сообразил я  после). Но это слово «он тебе все лжет» было так неожиданно и так серьезно сказано  и с таким странным, вовсе не шутливым выражением, что я весь как-то нервно  вздрогнул, почти испугался и дико поглядел на него; но Версилов поспешил  рассмеяться.    

– Ну  и слава богу! – сказала мама, испугавшись тому, что он шептал мне на  ухо, – а то я было подумала… Ты, Аркаша, на нас не сердись; умные-то люди  и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас друг у  дружки не будет?    

– Тем-то  и безнравственна родственная любовь, мама, что она – не заслуженная. Любовь  надо заслужить.    

– Пока-то  еще заслужишь, а здесь тебя и ни за что любят.    

Все  вдруг рассмеялись.    

– Ну,  мама, вы, может, и не хотели выстрелить, а птицу убили! – вскричал я, тоже  рассмеявшись.    

– А  ты уж и в самом деле вообразил, что тебя есть за что любить, – набросилась  опять Татьяна Павловна, – мало того, что даром тебя любят, тебя сквозь  отвращенье они любят!    

– Ан  вот нет! – весело вскричал я, – знаете ли, кто, может быть, сказал  мне сегодня, что меня любит?    

– Хохоча  над тобой, сказал! – вдруг как-то неестественно злобно подхватила Татьяна  Павловна, как будто именно от меня и ждала этих слов. – Да деликатный  человек, а особенно женщина, из-за одной только душевной грязи твоей в  омерзение придет. У тебя пробор на голове, белье тонкое, платье у француза  сшито, а ведь все это – грязь! Тебя кто обшил, тебя кто кормит, тебе кто  деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни, у кого ты брать не стыдишься?    

Мама до  того вся вспыхнула, что я никогда еще не видал такого стыда на ее лице. Меня  всего передернуло:    

– Если  я трачу, то трачу свои деньги и отчетом никому не обязан, – отрезал было  я, весь покраснев.    

– Чьи  свои? Какие свои?    

– Не  мои, так Андрей Петровичевы. Он мне не откажет… Я брал у князя в зачет его  долга Андрею Петровичу…    

– Друг  мой, – проговорил вдруг твердо Версилов, – там моих денег ни копейки  нет.    

Фраза  была ужасно значительна. Я осекся на месте. О, разумеется, припоминая все тогдашнее,  парадоксальное и бесшабашное настроение мое, я конечно бы вывернулся  каким-нибудь «благороднейшим» порывом, или трескучим словечком, или чем-нибудь,  но вдруг я заметил в нахмуренном лице Лизы какое-то злобное, обвиняющее  выражение, несправедливое выражение, почти насмешку, и точно бес меня дернул:    

– Вы,  сударыня, – обратился я вдруг к ней, – кажется, часто посещаете в  квартире князя Дарью Онисимовну? Так не угодно ли вам передать ему самой вот  эти триста рублей, за которые вы меня сегодня уж так пилили!    

Я вынул  деньги и протянул ей. Ну поверят ли, что низкие слова эти были сказаны тогда  без всякой цели, то есть без малейшего намека на что-нибудь. Да и намека такого  не могло быть, потому что в ту минуту я ровнешенько ничего не знал. Может быть,  у меня было лишь желание чем-нибудь кольнуть ее, сравнительно ужасно невинным,  вроде того, что вот, дескать, барышня, а не в свое дело мешается, так вот не  угодно ли, если уж непременно вмешаться хотите, самой встретиться с этим  князем, с молодым человеком, с петербургским офицером, и ему передать, «если уж  так захотели ввязываться в дела молодых людей». Но каково было мое изумление, когда  вдруг встала мама и, подняв передо мной палец и грозя мне, крикнула:    

– Не  смей! Не смей!    

Ничего  подобного этому я не мог от нее представить и сам вскочил с места, не то что в  испуге, а с каким-то страданием, с какой-то мучительной раной на сердце, вдруг  догадавшись, что случилось что-то тяжелое. Но мама не долго выдержала: закрыв  руками лицо, она быстро вышла из комнаты. Лиза, даже не глянув в мою сторону,  вышла вслед за нею. Татьяна Павловна с полминуты смотрела на меня молча:    

– Да  неужто ты в самом деле что-нибудь хотел сморозить? – загадочно воскликнула  она, с глубочайшим удивлением смотря на меня, но, не дождавшись моего ответа,  тоже побежала к ним. Версилов с неприязненным, почти злобным видом встал из-за  стола и взял в углу свою шляпу.    

– Я  полагаю, что ты вовсе не так глуп, а только невинен, – промямлил он мне  насмешливо. – Если придут, скажи, чтоб меня не ждали к пирожному: я  немножко пройдусь.    

Я  остался один; сначала мне было странно, потом обидно, а потом я ясно увидел,  что я виноват. Впрочем, я не знал, в чем, собственно, я виноват, а только  что-то почувствовал. Я сидел у окна и ждал. Прождав минут десять, я тоже взял  шляпу и пошел наверх, в мою бывшую светелку. Я знал, что они там, то есть мама  и Лиза, и что Татьяна Павловна уже ушла. Так я их и нашел обеих вместе на моем  диване, об чем-то шептавшихся. При моем появлении обе тотчас же перестали  шептаться. К удивлению моему, они на меня не сердились; мама по крайней мере  мне улыбнулась.    

– Я,  мама, виноват… – начал было я.    

– Ну,  ну, ничего, – перебила мама, – а вот любите только друг дружку и  никогда не ссорьтесь, то и бог счастья пошлет.    

– Он,  мама, никогда меня не обидит, я вам это говорю! – убежденно и с чувством  проговорила Лиза.    

– Если  б не эта только Татьяна Павловна, ничего бы не вышло, – вскричал я, –  скверная она!    

– Видите,  мама? Слышите? – указала ей на меня Лиза.    

– Я  вот что вам скажу обеим, – провозгласил я, – если в свете гадко, то  гадок только я, а все остальное – прелесть!    

– Аркаша,  не рассердись, милый, а кабы ты в самом деле перестал…    

– Это  играть? Играть? Перестану, мама; сегодня в последний раз еду, особенно после  того, как Андрей Петрович сам и вслух объявил, что его денег там нет ни  копейки. Вы не поверите, как я краснею… Я, впрочем, должен с ним объясниться…  Мама, милая, в прошлый раз я здесь сказал… неловкое слово… мамочка, я врал: я  хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень люблю Христа…    

У нас в  прошлый раз действительно вышел разговор в этом роде; мама была очень огорчена  и встревожена. Выслушав меня теперь, она улыбнулась мне как ребенку:    

– Христос,  Аркаша, все простит: и хулу твою простит, и хуже твоего простит. Христос –  отец, Христос не нуждается и сиять будет даже в самой глубокой тьме…    

Я с ними  простился и вышел, подумывая о шансах увидеться сегодня с Версиловым; мне очень  надо было переговорить с ним, а давеча нельзя было. Я сильно подозревал, что он  дожидается у меня на квартире. Пошел я пешком; с тепла принялось слегка  морозить, и пройтись было очень приятно.    

     II    

     

Я жил  близ Вознесенского моста, в огромном доме, на дворе. Почти входя в ворота, я  столкнулся с выходившим от меня Версиловым.    

– По  моему обычаю, дошел, гуляя, до твоей квартиры и даже подождал тебя у Петра Ипполитовича,  но соскучился. Они там у тебя вечно ссорятся, а сегодня жена у него даже слегла  и плачет. Посмотрел и пошел.    

Мне  почему-то стало досадно.    

– Вы,  верно, только ко мне одному и ходите, и, кроме меня да Петра Ипполитовича, у  вас никого нет во всем Петербурге?    

– Друг  мой… да ведь все равно.    

– Куда  же теперь-то?    

– Нет,  уж я к тебе не вернусь. Если хочешь – пройдемся, славный вечер.    

– Если  б вместо отвлеченных рассуждений вы говорили со мной по-человечески и, например,  хоть намекнули мне только об этой проклятой игре, я бы, может, не втянулся как  дурак, – сказал я вдруг.    

– Ты  раскаиваешься? Это хорошо, – ответил он, цедя слова, – я и всегда  подозревал, что у тебя игра – не главное дело, а лишь вре-мен-ное уклонение… Ты  прав, мой друг, игра – свинство, и к тому же можно проиграться.    

– И  чужие деньги проигрывать.    

– А  ты проиграл и чужие?    

– Ваши  проиграл. Я брал у князя за ваш счет. Конечно, это – страшная нелепость и глупость  с моей стороны… считать ваши деньги своими, но я все хотел отыграться.    

– Предупреждаю  тебя еще раз, мой милый, что там моих денег нет. Я знаю, этот молодой человек  сам в тисках, и я на нем ничего не считаю, несмотря на его обещания.    

– В  таком случае, я в вдвое худшем положении… я в комическом положении! И с какой  стати ему мне давать, а мне у него брать после этого?    

– Это  – уж твое дело… А действительно, нет ни малейшей стати тебе брать у него, а?    

– Кроме  товарищества…    

– Нет,  кроме товарищества? Нет ли чего такого, из-за чего бы ты находил возможным  брать у него, а? Ну, там по каким бы то ни было соображениям?    

– По  каким это соображениям? Я не понимаю.    

– И  тем лучше, что не понимаешь, и, признаюсь, мой друг, я был в этом уверен.  Brisons-l?, mon cher,[57]  и постарайся как-нибудь не играть.    

– Если б вы мне зараньше сказали!  Вы и теперь мне говорите точно мямлите.    

– Если  б я зараньше сказал, то мы бы с тобой только рассорились, и ты меня не с такой  бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой милый, что все эти спасительные  заранее советы – все это есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я  достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и  насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том, что этим  маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается, как ни вторгайся… и  все тебя разлюбят.    

– Я  рад, что вы со мной начали говорить не об отвлеченностях. Я вас еще об одном  хочу спросить, давно хочу, но все как-то с вами нельзя было. Хорошо, что мы на  улице. Помните, в тот вечер у вас, в последний вечер, два месяца назад, как мы  сидели с вами у меня «в гробе» и я расспрашивал вас о маме и о Макаре  Ивановиче, – помните ли, как я был с вами тогда «развязен»? Можно ли было  позволить пащенку-сыну в таких терминах говорить про мать? И что ж? вы ни одним  словечком не подали виду: напротив, сами «распахнулись», а тем и меня еще пуще  развязали.    

– Друг  ты мой, мне слишком приятно от тебя слышать… такие чувства… Да, я помню очень,  я действительно ждал тогда появления краски в твоем лице, и если сам поддавал,  то, может быть, именно чтоб довести тебя до предела…    

– И  только обманули меня тогда и еще пуще замутили чистый источник в душе моей! Да,  я – жалкий подросток и сам не знаю поминутно, что зло, что добро. Покажи вы мне  тогда хоть капельку дороги, и я бы догадался и тотчас вскочил на правый путь.  Но вы только меня тогда разозлили.    

– Cher  enfant, я всегда предчувствовал, что мы, так или иначе, а с тобой сойдемся: эта  «краска» в твоем лице пришла же теперь к тебе сама собой и без моих указаний, а  это, клянусь, для тебя же лучше… Ты, мой милый, я замечаю, в последнее время  много приобрел… неужто в обществе этого князька?    

– Не  хвалите меня, я этого не люблю. Не оставляйте в моем сердце тяжелого  подозрения, что вы хвалите из иезуитства, во вред истине, чтоб не переставать  нравиться. А в последнее время… видите ли… я к женщинам ездил. Я очень хорошо  принят, например, у Анны Андреевны, вы знаете?    

– Я  это знаю от нее же, мой друг. Да, она – премилая и умная. Mais brisons-l?, mon  cher.[58]  Мне сегодня как-то до странности гадко – хандра, что ли? Приписываю геморрою.  Что дома? Ничего? Ты там, разумеется, примирился, и были объятия? Cela va sans  dire.[59]  Грустно как-то к ним иногда бывает возвращаться, даже после самой скверной  прогулки. Право, иной раз лишний крюк по дождю сделаю, чтоб только подольше не  возвращаться в эти недра… И скучища же, скучища, о боже!    

– Мама…    

– Твоя  мать – совершеннейшее и прелестнейшее существо, mais…[60] Одним словом, я их,  вероятно, не стою. Кстати, что у них там сегодня? Они за последние дни все до  единой какие-то такие… Я, знаешь, всегда стараюсь игнорировать, но там что-то у  них сегодня завязалось… Ты ничего не заметил?    

– Ничего не знаю решительно и даже  не заметил бы совсем, если б не эта проклятая Татьяна Павловна, которая не  может не полезть кусаться. Вы правы: там что-то есть. Давеча я Лизу застал У  Анны Андреевны; она и там еще была какая-то… даже удивила меня. Ведь вы знаете,  что она принята у Анны Андреевны?    

– Знаю,  мой друг. А ты… ты когда же был давеча у Анны Андреевны, в котором именно часу  то есть? Это мне надо для одного факта.    

– От  двух до трех. И представьте, когда я выходил, приезжал князь…    

Тут я  рассказал ему весь мой визит до чрезвычайной подробности. Он все выслушал  молча; о возможности сватовства князя к Анне Андреевне не промолвил ни слова;  на восторженные похвалы мои Анне Андреевне промямлил опять, что «она – милая».    

– Я  ее чрезвычайно успел удивить сегодня, сообщив ей самую свежеиспеченную светскую  новость о том, что Катерина Николаевна Ахмакова выходит за барона  Бьоринга, – сказал я вдруг, как будто вдруг что-то сорвалось у меня.    

– Да?  Представь же себе, она мне эту самую «новость» сообщила еще давеча, раньше полудня,  то есть гораздо раньше, чем ты мог удивить ее.    

– Что  вы? – так и остановился я на месте, – а откуда ж она узнать могла? А  впрочем, что ж я? разумеется, она могла узнать раньше моего, но ведь  представьте себе: она выслушала от меня, как совершенную новость! Впрочем… впрочем,  что ж я? да здравствует широкость! Надо широко допускать характеры, так ли? Я  бы, например, тотчас все разболтал, а она запрет в табакерку… И пусть, и пусть,  тем не менее она – прелестнейшее существо и превосходнейший характер!    

– О,  без сомнения, каждый по-своему! И что оригинальнее всего: эти превосходные характеры  умеют иногда чрезвычайно своеобразно озадачивать; вообрази, Анна Андреевна  вдруг огорошивает меня сегодня вопросом: «Люблю ли я Катерину Николаевну  Ахмакову или нет?»    

– Какой  дикий и невероятный вопрос! – вскричал я, опять ошеломленный. У меня даже  замутилось в глазах. Никогда еще я не заговаривал с ним об этой теме, и – вот  он сам…    

– Чем  же она формулировала?    

– Ничем,  мой друг, совершенно ничем; табакерка заперлась тотчас же и еще пуще, и, главное,  заметь, ни я не допускал никогда даже возможности подобных со мной разговоров,  ни она… Впрочем, ты сам говоришь, что ее знаешь, а потому можешь представить,  как к ней идет подобный вопрос… Уж не знаешь ли ты чего?    

– Я  так же озадачен, как и вы. Любопытство какое-нибудь, может быть, шутка?    

– О,  напротив, самый серьезный вопрос, и не вопрос, а почти, так сказать, запрос, и  очевидно для самых чрезвычайных и категорических причин. Не будешь ли у ней? Не  узнаешь ли чего? Я бы тебя даже просил, видишь ли…    

– Но  возможность, главное – возможность только предположить вашу любовь к Катерине  Николаевне! Простите, я все еще не выхожу из остолбенения. Я никогда, никогда  не дозволял себе говорить с вами на эту или на подобную тему…    

– И  благоразумно делал, мой милый.    

– Ваши  бывшие интриги и ваши сношения – уж конечно, эта тема между нами неприлична, и  даже было бы глупо с моей стороны; но я, именно за последнее время, за  последние дни, несколько раз восклицал про себя: что, если б вы любили хоть  когда-нибудь эту женщину, хоть минутку? – о, никогда бы вы не сделали  такой страшной ошибки на ее счет в вашем мнении о ней, как та, которая потом  вышла! О том, что вышло, – про то я знаю: о вашей обоюдной вражде и о  вашем отвращении, так сказать, обоюдном друг от друга я знаю, слышал, слишком  слышал, еще в Москве слышал; но ведь именно тут прежде всего выпрыгивает наружу  факт ожесточенного отвращения, ожесточенность неприязни, именно нелюбви, а Анна  Андреевна вдруг задает вам: «Любите ли?» Неужели она так плохо рансеньирована?[61] Дикое  что-то! Она смеялась, уверяю вас, смеялась!    

– Но я замечаю, мой милый, –  послышалось вдруг что-то нервное и задушевное в его голосе, до сердца  проницающее, что ужасно редко бывало с ним, – я замечаю, что ты и сам  слишком горячо говоришь об этом. Ты сказал сейчас, что ездишь к женщинам… мне,  конечно, тебя расспрашивать как-то… на эту тему, как ты выразился… Но и «эта  женщина» не состоит ли тоже в списке недавних друзей твоих?    

– Эта  женщина… – задрожал вдруг мой голос, – слушайте, Андрей Петрович, слушайте:  эта женщина есть то, что вы давеча у этого князя говорили про «живую  жизнь», – помните? Вы говорили, что эта «живая жизнь» есть нечто до того  прямое и простое, до того прямо на вас смотрящее, что именно из-за этой-то  прямоты и ясности и невозможно поверить, чтоб это было именно то самое, чего мы  всю жизнь с таким трудом ищем… Ну вот, с таким взглядом вы встретили и  женщину-идеал и в совершенстве, в идеале признали – «все пороки»! Вот вам!    

Читатель  может судить, в каком я был исступлении.    

– «Все  пороки»! Ого! Эту фразу я знаю! – воскликнул Версилов. – И если уж до  того дошло, что тебе сообщена такая фраза, то уж не поздравить ли тебя с чем?  Это означает такую интимность между вами, что, может быть, придется даже  похвалить тебя за скромность и тайну, к которой способен редкий молодой  человек…    

В его  голосе сверкал милый, дружественный, ласкающий смех… что-то вызывающее и милое  было в его словах, в его светлом лице, насколько я мог заметить ночью. Он был в  удивительном возбуждении. Я весь засверкал поневоле.    

– Скромность,  тайна! О нет, нет! – восклицал я, краснея и в то же время сжимая его руку,  которую как-то успел схватить и, не замечая того, не выпускал ее. – Нет,  ни за что!.. Одним словом, меня поздравлять не с чем, и тут никогда, никогда не  может ничего случиться, – задыхался я и летел, и мне так хотелось лететь,  мне так было это приятно, – знаете… ну уж пусть будет так однажды, один  маленький разочек! Видите, голубчик, славный мой папа, – вы позволите мне  вас назвать папой, – не только отцу с сыном, но и всякому нельзя говорить  с третьим лицом о своих отношениях к женщине, даже самых чистейших! Даже чем  чище, тем тут больше должно положить запрету! Это претит, это грубо, одним  словом – конфидент[62]  невозможен! Но ведь если нет ничего, ничего совершенно, то ведь тогда можно  говорить, можно?    

– Как сердце велит.    

– Нескромный,  очень нескромный вопрос: ведь вы, в вашу жизнь, знавали женщин, имели связи?..  Я вообще, вообще, я не в частности! – краснел я и захлебывался от  восторга.    

– Положим,  бывали грехи.    

– Так  вот что – случай, а вы мне его разъясните, как более опытный человек: вдруг  женщина говорит, прощаясь с вами, этак нечаянно, сама смотрит в сторону: «Я  завтра в три часа буду там-то»… ну, положим, у Татьяны Павловны, –  сорвался я и полетел окончательно. Сердце у меня стукнуло и остановилось; я  даже говорить приостановился, не мог. Он ужасно слушал.    

– И  вот, завтра я в три часа у Татьяны Павловны, вхожу и рассуждаю так: «Отворит  кухарка, – вы знаете ее кухарку? – я и спрошу первым словом: дома  Татьяна Павловна? И если кухарка скажет, что нет дома Татьяны Павловны, а что  ее какая-то гостья сидит и ждет, – что я тогда должен заключить, скажите,  если вы… Одним словом, если вы…»    

– Просто-запросто,  что тебе назначено было свидание. Но, стало быть, это было? И было сегодня? Да?    

– О  нет, нет, нет, ничего, ничего! Это было, но было не то; свидание, но не для  того, и я это прежде всего заявляю, чтоб не быть подлецом, было, но…    

– Друг  мой, все это начинает становиться до того любопытным, что я предлагаю…    

– Сам  давал по десяти и по двадцати пяти просителям. На крючок! Только несколько копеек,  умоляет поручик, просит бывший поручик! – загородила нам вдруг дорогу  высокая фигура просителя, может быть действительно отставного поручика.  Любопытнее всего, что он весьма даже хорошо был одет для своей профессии, а  между тем протягивал руку.    

     III