1 2 3 4 5 6 7 
   
— Никто из вас не умеет ни читать, ни писать?
   
— Кроме Джерома. Отец привез его из Шеффилда.
   
— Почему отец не обучил тебя грамоте?
   
— Да мы, думается, и так слишком заняты.
   
— Чем заняты?
   
— Как когда. — Игнатий приладил досточку на скобы, подергал ее и кивнул: — Ровнехонько. Джером дотошный, дальше некуда.
   
Туповатые карие глаза затуманились в усилии припомнить сказанное пару секунд назад.
   
— Может, толчем порошки, не то травы вымачиваем, не то фильтруем, не то дистиллируем, не то сгущаем, а то мазок краски накладываем. Голубой для печени, лавандовый для почек, желтый для мочевого пузыря, мутно-зеленый для желчных камней, красный для сердца, розовый для легких, коричневый для кишок. — Его рот открылся для следующего объяснения, но Мэри поспешно его остановила.
   
— Медикаменты? — спросила она.
   
— Чего-о?
   
— Что значит «фильтруем»? — продолжала она. — Или «дистиллируем»?
   
Он пожал широкими крепкими плечами.
   
— Не знаю. Просто мы это делаем, и это так называется.
   
«Он ведь сказал, что был аптекарем», — сказала Мэри про себя. И вслух:
   
— Вы готовите мази и эликсиры для отца Доминуса, правильно?
   
— Ага! Это самое. — Он начал складывать ее книги на нижней полке, а оставшиеся поместил на среднюю. — Ну, вот, сестра Мэри! Вам тут места еще на столько же хватит.
   
— Конечно! Спасибо, брат Игнатий.
   
Он кивнул, собрал свои инструменты и приготовился уйти.
   
— Погоди! Я же все еще прикована к двери.
   
— Джером вернется и сделает. Ключи-то у него.
   
И он ушел, оставив Мэри ожидать словно бы целую вечность, чтобы брат Джером отпер петли, стягивавшие ее щиколотки.
   
Этот паренек, думала она, глядя вниз на его голову, демонстрирующую лысый кружок тонзуры на макушке, этот паренек очень не похож па брата Игнатия. Глаза у него почти такие же бесцветные, как у отца Доминуса, проницательные, умные, но хранят то отсутствие каких-либо эмоций, которое называют «холодным выражением». То, что ему нравилось причинять боль, стало очевидным, когда он высвободил ее ноги, до крови оцарапав их о железо.
   
— Напрасно, брат Джером, — сказала она негромко. — Вашему господину я нужна здоровой, а не лежащей в жару из-за воспалившейся раны.
   
— Это вы сами, я тут ни при чем, — сказал он, отметая угрозу.
   
— Ну, так остерегитесь, чтобы вы — или я! — не поранили мою ногу еще раз.
   
— Я его ненавижу! — сквозь зубы сказала Тереза, когда Джером ушел. — Он жестокий.
   
— Но любимчик отца Доминуса, я права?
   
— Да, их водой не разлить, — сказала девочка, но ничего не добавила.
   
— А какую работу вы, девочки, выполняете для отца Доминуса?
   
— Разливаем микстуры в пузырьки, укладываем пилюли в коробочки, наполняем баночки мазями, наклеиваем на все ярлыки и проверяем, что пробки воткнуты в пузырьки крепко, — сказала она, словно наизусть.
   
— И этой работой вы заняты все двадцать?
   
— Да, сестра Мэри.
   
— Панацеи отца Доминуса, видимо, знамениты!
   
— О да и очень! Особенно эликсир от холеры и лошадиная притирка. На них у нас есть постоянный заказ.
   
— Постоянный заказ?
   
— С аптекарских складов в Манчестере. Их отправляют туда, а оттуда в лавки по всей Англии.
   
— А у отца Доминуса есть брэнд?
   
— Что есть?
   
— Название общее для всего, что вы изготовляете, например, «Отец Доминус».
   
Лоб Терезы разгладился.
   
— А, я знаю, о чем вы — «Дети Иисуса». Это «Детей Иисуса», то «Детей Иисуса».
   
— Я никогда о них не слышала.
   
— Ну, наверное, очень многие слышали. Не то мы не были бы так заняты.
   
   
Когда появился отец Доминус, Мэри могла вручить ему сорок страниц изысканно каллиграфической рукописи. Рука, схватившая их с полки, слегка тряслась, пачка листов была поднята к глазам и жадно перебрана. Его лицо выражало благоговейный восторг, ни на йоту, догадывалась она, не притворный.
   
— Что за красота! — вскричал он, поглядев на нее, прежде чем положить верхний лист подо все остальные. — Вы пишете совершенно прямо поперек листа и точно сохраняли поля, не отчеркнув их.
   
Значит, он что-то видит, но смысла слов не улавливает, подумала Мэри: ведь она нарочно перепутала страницы. Он способен видеть прямизну и вроде бы карандашные штрихи, но только держа страницу в пяти дюймах от носа.
   
— Любой издатель будет доволен, — сказала она. — С чего мы начнем сегодня? С тьмы, света или с того, как Бог создал пещеры?
   
— Нет-нет, не сегодня! Мне надо забрать это и прочитать по-настоящему. Увижусь с вами завтра, сестра Мэри.
   
— Погодите! Если сегодня я не буду занята, дайте мне поразмяться!
   
Вскоре затем появился брат Игнатий с мотком тонкой веревки и двумя фонарями. Ухмыляясь, как фокусник, извлекающий кролика из шляпы, он издал трубный звук и предъявил из-за спины ее сапожки.
   
— Прогулка! — почти пропела Мэри, вскакивая со стула.
   
— Вроде, — сказал он. — Отец позволил мне проводить вас к реке и назад, но вам нужны ваши сапожки — там местами такая мокреть! Только сапожки я вам не оставлю. Когда опять вас запру, отнесу их ему. И будьте добреньки, не вздумайте бежать, — добавил он, отпирая дверь, и вошел в каморку, разматывая веревку. — Бежать-то некуда, а без фонаря темнотища там, как в Божьем Нутре. Один ее конец я обвяжу вокруг вас, а другой вокруг себя, и будем держать по фонарю. Масла хватит, чтобы пройти туда-сюда и передохнуть у реки, вот и вся недолга.
   
— Я не попытаюсь убежать, обещаю, — сказала Мэри, позволяя ему обвязать веревкой ее талию, пока она шнуровала сапожки.
   
Ее надежда увидеть, что находится за экраном, оказалась тщетной: Игнатий повел ее в пасть туннеля, который, знай она про него, можно было разглядеть из каморки; она же сочла его начало всего лишь сгустком черных теней. Сперва тропинка, освещаемая его фонарем впереди и ее — сзади, была сухой и усыпана обломками, но минут через десять вниз по наклонному туннелю появилась первая лужа, а затем пол становился все более сырым. Через полчаса Мэри оказалась на берегу клубящейся стремнины внушительного потока, покрывавшего значительную часть пола пещеры, столь обширной, что крохотные кружки света их фонарей лишь чуть намекали на ее размеры. Теперь ей стало ясно, о чем иногда говорил Чарли! Огромные поблескивающие пальцы указывали вниз откуда-то сверху, их известковая оболочка мерцала и посверкивала; местами нечто, более всего — подумать только! — походившее на полупрозрачную искрящуюся ткань, было накинуто на бездну, как шаль; длинные кристаллические пальцы торчали из луж или из чего-то другого, создавшего их и скрытого тенями.
   
— Какая красота! — в потрясении еле выдохнула она.
   
Теперь я начинаю понимать, каким образом отец Доминус сформулировал свою нелепую концепцию Бога. Оказаться здесь внизу без света было бы достаточно, чтобы вызвать безумие, и даже крохотный огонек не рассеял бы ужаса такой необъятности. Молю, чтобы мне не довелось заблудиться здесь внизу.
   
— Красивенько, — согласился Игнатий, — только нам пора идти назад, сестра Мэри.
   
Брести вверх по наклону было труднее, но Мэри приветствовала это. Если она не сможет разминаться, ей не удастся сохранить силы.
   
— Как давно ты живешь у отца Доминуса? — спросила она.
   
— Не знаю. Вроде бы я и не помню, чтоб жил где-то еще. Мы с Терезой самые старшие и дольше всех с отцом.
   
— Да, Тереза говорила. И еще, что отец привез Джерома из Шеффилда. Ты тоже из Шеффилда?
   
— Не знаю. Джером, он особ статья, говорит отец. Умеет читать и писать.
   
— Тебя мучил плохой хозяин?
   
— Чего плохой?
   
— Плохой хозяин. Злой мужчина, который порол тебя, чтобы заставить работать.
   
— Отец Доминус не порет, — был ответ, прозвучавший недоуменно.
   
— Что вы едите?
   
— Свежий хлеб, который печем. Сливочное масло, джем, сыр. Жареную говядину на обед по воскресеньям. Тушеное мясо. Похлебку.
   
— Какую похлебку?
   
— Когда как. Но хорошую.
   
— Кто готовит?
   
— Тереза. Камилла помогает и другие девочки по очереди.
   
— Так что вы не голодаете.
   
— Что значит, голодаете?
   
— Не чувствуете все время голода, потому что еды мало.
   
— Нет.
   
— Что вы пьете?
   
— Слабое пиво. Горячий шоколад по воскресеньям.
   
— А пудинги?
   
— Пирожки с патокой. Паровой пудинг. Пирожки с ревенем. Сливки.
   
— У вас есть коровы?
   
— Нет. Джером привозит молоко и сливки.
   
— У вас есть день преклонения?
   
— Преклонения?
   
— Здороваться с Богом. Благодарить его за Его Доброту?
   
— Нет. Мы благодарим отца Доминуса.
   
Вот это интересно! Значит, Бог отца Доминуса — его собственный и детей не касается. Видимо, они принадлежали Иисусу, хотя во время следующей прогулки будет интересно спросить брата Игнатия, что ему говорилось об Иисусе.
   
   
Но когда отец Доминус появился на следующий день, Мэри испугалась, что она лишилась прогулок. Творец Космогенезиса был недоволен своим писцом.
   
— Вы перепутали мои страницы! — обвинил он ее, еще стоя.
   
— Ах, неужели? — спросила Мэри, само недоумение. — Прошу прощения, отче. Без часов или какого-либо другого измерителя времени, боюсь, я замешкалась. Я разбирала страницы, удостоверяясь, что ни на единой нет какой-либо ошибки, и вы застали меня врасплох. Я собирала второпях, позабыв разобрать их. Пожалуйста, простите меня, прошу вас!
   
Он чуть расслабился, но его лицо не смягчилось.
   
— Ну, так очень удачно для вас, что вы пронумеровали страницы, — сказал он сухо. — Жаль, вы не печатаете, как в подлинной книге.
   
   
— Единственные, кто это умел, отче, — сказала она, еле сдерживаясь, — были средневековые монахи. Полагаю, я сумею научиться, но есть ли у вас время позволить мне учиться?
   
— Нет, нет, нет! Сегодня мы трудимся. Начните так: «Свет есть зло, сотворенное Люцифером по собственному образу и подобию. У Бога нет глаз, но Люцифер взял две искры из своего тела и превратил их в глаза, чтобы видеть собственную красоту. Вот в чем зло света — его красота, соблазнительность, его способность ослеплять, ошеломлять и парализовать разум, открывать его для козней Люцифера». — Он умолк и поглядел на нее. — У вас волосы Люцифера, — сказал он. — Предостерегаю вас, сестра Мэри, что я увидел в вас дьявола, даже пока вы лежали без сознания на том бугре. Однако Бог послал мне вас в ответ на мои молитвы, а кто предупрежден, тот вооружен. Вы доказали целительность моего лечения отека мозга, а теперь вы служите мне писцом. Но я знаю ваше происхождение! Никогда этого не забывайте!
   
Затем он вернулся к своим рассуждениям о Люцифере, замешанным на ненависти к обычному феномену света, убедившим ее, что с потерей зрения доскональное изучение пещер на протяжении тридцати пяти лет толкнуло его отвергнуть мир, который он более не мог видеть, или едва-едва. На земном шаре хватает людей, почитающих пещеры, даже считающих их обиталищем своего Бога, но мало кто истолковал это как завет питать отвращение и страх перед самым волнующим творением Бога — светом. Все почти бесчисленные оттенки серого были вытравлены из философии отца Доминуса, оставив ему черноту Бога и белизну Сатаны, которого он называл Люцифером из-за латинского наименования — Светоносец. Беспощадная вера фанатика — а они есть в любом религиозном вероисповедании, — но недостаточно категоричная для отца Доминуса, чей ум к тому же был особого склада.
   
Каким был он в тридцать пять лет: здоровый, бодрый, истинно гениальный? Эти лампы! Его панацеи и эликсиры, его энергия и увлеченность. Когда-то, не сомневалась она, человек редких талантов. Но теперь — помешанный. Старый, почти ослепший, опирающийся на преклонение кучки детей, чтобы подпитывать иссохшее сердце. Да и преклонение второго порядка: ему не требовались развитые умы среди его поклонников, а потому он скрыл от них магию букв и цифр, обучил их аптекарским выражениям, не растолковывая их смысла, поставил себя несравненно выше них — и предоставил своему подручному, брату Джерому, применять менее приятные аспекты дисциплинирования, таким образом сваливая страх и ненависть на Джерома, будто причиной их был вовсе не он.
   
Джером… Обособленный чужак, привезенный из Шеффилда, предположила Мэри, в возрасте старше, чем остальные дети. Тереза и Игнатий настаивали, что не помнят прошлого хозяина, хорошего или плохого, и категорически заявили, что этого никто из детей не помнит. Снадобье, изгладившее их воспоминания? Вполне возможно. Или он просто никогда не крал их у плохих хозяев?
   
Эти пещеры! В других местах их обитателей называли троглодитами, но они составляли единую общину от глубоких стариков до новорожденных и не были искусственно собранной группой, как Дети Иисуса. От Терезы она узнала, что ее каморка находится очень близко от кухни, где Тереза и ее маленькие помощницы пекли хлеб, готовили тушеное мясо, жареную говядину, пирожки, похлебки, пудинги. Никто из Детей Иисуса не заболевал, не чахнул от туберкулеза, и при условии, что они трудились в лаборатории (одно из ученых слов, которым он их обучил, не объясняя их смысла), если речь шла о мальчиках, или в упаковочной комнате, если речь шла о девочках. Они были свободны бродить из Южных пещер в Северные, и даже снаружи, если им хотелось.
   
— Брату Джерому некогда, — сказал Игнатий. — Мы ходим, где хочем.
   
— Так почему вас никто никогда не видел? — спросила Мэри.
   
— Так из-за тьмы Бога, — ответил Игнатий просто.
   
— Ты говоришь про ночное время?
   
— Про тьму, да.
   
— Но разве дневное время вам не нравится?
   
Брат Игнатий задрожал.
   
— Нет, дневное время — жуткое! Глаза нам обжигает, сестра Мэри, что раскаленная кочерга.
   
— Да, конечно, гак и должно быть, я об этом не подумала, — сказала Мэри медленно. — Наверное, глаза и у меня заболят после стольких дней, ограниченных светом ламп. Но если вы выходите наружу во тьме Бога, то куда идете? Что делаете?
   
— Бегаем, играем в салки, прыгаем через веревочку.
   
— И никто вас не видит?
   
— А некому видеть-то, — сказал он, удивляясь ее тупости. Снаружи Северных пещер только вереска. А из Южных мы не выходим. — С видом заговорщика он наклонился поближе и зашептал: — Мы в Южных пещерах не остаемся, все оттуда перетаскиваем в другие. Отец говорит, что на юге слишком много любителей нос совать не в свое дело — там со всех сторон коттеджи.
   
— А как вы получаете ваши припасы, Игнатий? Еду? Уголь для очагов? Баночки, коробочки и пузырьки?
   
— Толком не знаю. Этим занимается брат Джером, а не отец Доминус. У нас водной пещере полно ослов. Иногда брат Джером забирает всех ослов и уходит, а возвращается с ними всеми нагруженными. Мальчики разгружают ослов — уголь и все прочее.
   
— А отец Доминус остается с вами все время?
   
— Нет, он часто уходит наружу, пока в небе Люцифер. Принимает заказы и получает деньги. Но если он уходит, когда темно, брат Джером возит его в тележке, запряженной ослами.
   
— Что такое деньги, Игнатий?
   
Он потер тонзуру, которая прямо лоснилась от постоянного потирания.
   
— Не знаю, сестра Мэри.
   
   
Ангус, Чарли и Оуэн вернулись в Пемберли в четверг, когда уже стемнело, опоздав к обеду. Приняв предложение Парментера подать им еду попозже, они отправились к Фицу в Малую библиотеку.
   
Фиц слушал и прикидывал, что из рассказа Неда следует сообщить им.
   
Настроение у него было скверным, главным образом из-за Элизабет: он знал, какое она нежное создание, и все же… все же… Что-то в ней пробуждало худшее в нем, заставляло говорить такое, чего не понравилось бы услышать ни одной жене, а тем более Элизабет. Не ее вина, что у нее такие родственницы. Собственно говоря, со временем его все больше изумляло, каким образом мистер и миссис Беннет произвели на свет пять столь разных дочерей. Двух безупречных леди — Джейн и Элизабет, полное ничтожество — Мэри и двух бесстыдных потаскушек — Китти и Лидию. Чудом были Джейн и Элизабет, которые попросту не умещались в семейной корзине Беннетов. Кому они были обязаны своей утонченностью? Не матери и не отцу. Не миссис Филлипс, их тетке, живущей в Меритоне. Гардинеры приезжали с визитом только раз в год, а потому не могли сколько-нибудь повлиять. Ну, просто, будто цыганка подменила двух новорожденных потаскушек на Джейн и Элизабет. Подкидыши, а не Беннеты.
   
Тем не менее брак с одной означал брак со всем семейством. Этого он не осознал вполне, рассчитывая увезти свою жену в Дербишир и обеспечить, чтобы она больше никогда не видела своих родных. Но она понимала это иначе. Она хотела поддерживать связь с ними!
   
С гигантским усилием он заставил себя не думать о жене и слушать Чарли, которому Ангус предоставил говорить за них троих; и говорил он хорошо, без нелогичностей или избытка эмоций.
   
— Не верю, что Мэри побывала в «Зеленом человеке», — говорил он, — хотя она, бесспорно, столкнулась с Капитаном Громом. Вот! — Он разложил ретикюль. — Пуст. Мы нашли его на дороге, а в канаве неподалеку одну из ее сумок. Мерзавец, назвавшийся хозяином «Зеленого человека», говорит, что Капитан Гром живет где-то в лесах, но где его дом, никто не знает. За его голову назначена награда, и он не может быть уверен, что кто-нибудь из его сообщников его не продаст. В конце концов мы решили, что следует заручиться твоим советом и помощью, прежде чем предпринять что-то еще.
   
— Благодарю, Чарли, — сказал его отец, очень довольный тем, как молодой человек показал себя. Разумеется, Ангус влияет на него благотворно, но потому лишь, что Чарли не питает к нему неприязни. Совершенно ясно, что они с Ангусом превосходно ладят, и от него не ускользнуло, что Ангус позволил Чарли войти в «Зеленого человека» одному.
   
Он встал, чтобы налить шамбертена.
   
— Говорят, это любимое вино Бонапарте, — сказал он, вручая бокалы. — Теперь, когда французы отчаянно нуждаются в иностранной валюте, мы вновь видим очень хорошие вина, и я думаю внести в палату предложение снизить пошлину на коньяк. — Он сел и скрестил ноги. — Вы отлично потрудились все трое, — сказал он, особо улыбнувшись Оуэну. — Зная, что к тому времени, когда вы сможете уехать, след уже остынет, я поручил поиски еще и Неду Скиннеру. Во многих отношениях он более искусен в таких делах, чем вы, но его расследование не продвинуло нас намного больше, чем ваше. Немалое достижение с вашей стороны.
   
Чарли было не до комплиментов, он торопился услышать, что узнал Нед. Он наклонился вперед.
   
— Он нашел Капитана Грома?
   
— Да. И ваши предположения были верными. Капитан Гром действительно напал на Мэри и ее ограбил. Но в «Зеленого человека» ее не увез. Он бросил ее в лесной чаще, предположительно, чтобы она блуждала там, пока не умрет. Однако, Чарли, твоя тетка скроена из более крепкого материала, чем обычные леди. Как она умудрилась выйти на дорогу, я не знаю, но Нед нашел ее всего в нескольких шагах от канавы.
   
— Браво! — вскричал Чарли, его лицо преобразилось. — Значит, она спасена? Она хорошо себя чувствует?
   
— На это ни я, ни Нед ответить не можем, — сказал Фиц, нахмурясь. — День у Неда был тяжелый, и к тому времени, когда он нашел ее, ему самому стало плохо. Спазмы в кишках от скверной еды в «Черном коте», полагает он.
   
С округлившимися глазами они ловили каждое слово Фица.
   
Мэри была без сознания и не приходила в себя. Ее сильно избили, жестоко ударили по голове. Когда Нед спросил Капитана Грома, то услышал в ответ, что она отчаянно сопротивлялась.
   
Последовали возгласы негодования и проклятия, но Фиц продолжал:
   
— Нед положил Мэри поперек холки Юпитера и поехал домой. Но вблизи Скалистого края ему потребовалось незамедлительно облегчиться — скверная еда взяла верх над ним. Не зная, как надолго это его задержит, он положил Мэри на бугор возле тропы, по которой ехал, и зашел за деревья. Когда он вернулся, Мэри исчезла.
   
— Исчезла? — переспросил Ангус, бледнея.
   
— Да, пропала. Часы Неда сказали ему, что отсутствовал он десять минут и ни секунды дольше.
   
— Десять минут? — переспросил Чарли. — Как могла она исчезнуть всего за десять минут?
   
— Да, как? Нед искал, как умеет только он, и, уверяю вас, расстройство кишечника не повлияло на его тщательность. Никаких ее следов ему найти не удалось. Он вскочил на Юпитера и смотрел с высоты, продолжая поиски дальше. Безуспешно. Ее умыкнули столь же ловко, как фокусник в цирке свою помощницу.
   
— Капитан Гром! — вскричал Чарли, ударяя себя по бедру.
   
— Нет, Чарли. Кто угодно, но не Капитан Гром. К этому времени его труп уже остыл. Нед убил его в схватке, когда отыскал дом негодяя.
   
— Как он его нашел, если места не знал никто?
   
— Ему сказал сообщник Капитана на ноттингемской почтовой станции, который, наверное, высматривал подходящие жертвы и получал долю добычи.
   
— Не могла она очнуться и уйти? — спросил Ангус. Ему было невыносимо видеть боль Чарли и невыносимо испытывать свою. «О, Мэри! Ты и твой крестовый поход!»
   
— Нед говорит, что никак не могла, и я ему верю. Кровоподтеки на ее запястьях и даже на горле опасности не представляли, но удар по голове был настолько сильным, что вызвал долгое беспамятство. Если бы она очнулась, что не исключено, то была бы в растерянности и с трудом держалась бы на ногах. Где уж тут бежать! Нед обыскал каждый дюйм во всех направлениях на пять миль в окружности. Приходится предположить, что она не ушла, а была унесена.
   
— Кем? — спросил Ангус вне себя от отчаяния.
   
— Не знаю.
   
— Зачем? — спросил Ангус в отчаянии.
   
— Не знаю.
   
— Кем? — спросил Оуэн. — Кто бы сделал подобное?
   
— Сначала я подумал, что тем, кто ее унес, руководил рыцарственный порыв. Быть может, он счел, что Нед замышляет злодейство. Поскольку Честерфилд — ближайший город, я вчера навел там исчерпывающие справки в надежде, что туда доставили неизвестную женщину, и мэр или шериф извещены. Но никто никакой женщины не привозил. Мои люди расспросили всех врачей с тем же результатом. Следовательно, кто бы ни похитил Мэри, действовал отнюдь не из рыцарственных побуждений, а замыслив что-то гнусное. Будь она известна, как моя родственница, я предположил бы похищение ради выкупа и ожидал бы, что его потребуют. Но нет. Потому что, по моему убеждению, никто не знал, кто Мэри такая. Выглядела она во всех отношениях ужасно: вымазана в грязи, вся в синяках и кровоподтеках.
   
— И причина — испорченная еда в «Черном коте»? — вскричал Чарли. — Нет, я знал, что там травят клиентов. Но найти ее только для того, чтобы вновь потерять…
   
— Согласен.
   
— Так что нам делать теперь, папаша?
   
— Сделаем случившееся достоянием гласности… С некоторыми умолчаниями, конечно. Дадим объявление, что мисс Беннет пропала, укажем, где ее видели в последний раз, и в каком она, возможно, состоянии. Мы скажем, что она сестра миссис Фицуильям Дарси и предложим награду в сто фунтов за сведения, которые помогут найти ее. Поскольку Мэри очень похожа на Элизабет лицом, я распоряжусь, чтобы Сьюзи сделала чернильный набросок с портрета Элизабет и включу его в объявление. Кроме всех городских ратуш и деревенских управлений я помещу это объявление во всех газетах страны.
   
— А я напечатаю статью в «Вестминстер кроникл» об опасностях, каким может подвергнуться респектабельная женщина, путешествуя в почтовой карете, — сказал Ангус. — Ее читатели есть во всех уголках Англии.
   
— Благодарю, — сказал Фиц, царственно наклоняя голову, и повернулся к сыну. — Если хочешь, Чарли, можешь с людьми из Пемберли осмотреть тропу, где произошло похищение. Нед даст тебе необходимые указания. — Его лицо помрачнело. — Дело в том, что тропа эта малоизвестна, и ею редко пользуются. По сути, это кратчайший путь из Пемберли в Честерфилд. — Он предостерегающе поднял палец. — Мне нет нужды предупреждать, чтобы ты молчал о судьбе Капитана Грома.
   
— Договорено, папаша.
   
— Отбери тех, кто знает Южный Скалистый край.
   
— Разумеется.
   
— А теперь идите и поешьте. Как вам мой шамбертен?
   
— Очень приятный и с букетом, — сказал Ангус без запинки. — Бонапарте разбирается в винах. Не такая уж редкость для француза, — добавил он небрежно.
   
Фиц презрительно хмыкнул.
   
— Этот человек не француз. Он корсиканский мужлан.
   
   
Конюх почтовой станции в Ноттингеме оставался не завязанной ниткой, которую требовалось завязать, понял Нед Скиннер, проклиная собственную непредусмотрительность. Почему он не задержался узнать имя парня и откуда он? Потому что понятия не имел, насколько важными они окажутся, гневно пенял он себе, пока готовил легкий экипаж и Юпитера, чтобы доставить Лидию Уикхем в «Хеммингс». Совершенно ясно, что конюх был соглядатаем Капитана Грома в Ноттингеме, брал золотые разбойника в обмен на сведения о пассажирах почтовых карст. Далеко не все они были на грани бедности; некоторые вполне могли бы позволить себе собственный экипаж, что и привлекало к ним внимание разбойника, о сети соглядатаев которого они и не подозревали. Монеты в провинциальные банки также отправлялись почтой, ценным было и содержимое некоторых посылок. Конюх, подкупленный Капитаном Громом, знал расписание всех карет, проезжающих через ноттингемскую станцию, а Ноттингем был большим городом со многими промышленными предприятиями, а потому богатый.
   
Газеты с объявлением о Мэри и награде в сто фунтов должны были выйти в ближайшее время, и нельзя было допустить, чтобы конюх прочел объявление или услышал про него, иначе он в мгновение ока поспешит сообщить, что ему известно, подставив под угрозу шею Неда Скиннера. Ведь кто забудет его при его-то телосложении? Фицу меньше всего нужно, чтобы его фактотума бросили в тюрьму по подозрению хоть в чем-нибудь, не важно, как легко их опровергнуть.
   
Вот почему Нед не получил никакого удовольствия от четверга, потраченного на доставку миссис Лидии Уикхем в «Хеммингс», ее новый дом.
   
Заманенная в экипаж бутылкой коньяка, Лидия принялась пить с торопливостью, уложившей ее в лоск к тому времени, когда они проехали Лик. «Хеммингс» находился в десяти милях от города, небольшой особняк посреди парка в десять акров. В конюшне стояла четырехместная коляска, пара подобранных в масть гнедых и пони для тележки. Жилище очень похожее на мэнор Шелби, но только, как острый взгляд Неда заметил в сгущающейся темноте, окна нижнего этажа были забраны железными решетками. Да, конечно же! Последним обитателем «Хеммингса» был буйнопомешанный. Однако Нед присутствовал при том, как Фиц сказал Мэтью Споттисвуду проследить, чтобы решетки убрали, так почему же? Тем не менее… он закрыл глаза, сосредоточиваясь, стараясь понять, как наилучшим образом использовать это упущение. Остаться в окнах решетки не могли, это-то было очевидно: ведь миссис Дарси и миссис Бингли, несомненно, будут навещать сестру, однако… Да, это может сработать.
   
Он хорошо знал мисс Мирабель Мэплторп и не сомневался, что обязанность заботиться о Лидии ей вполне по плечу. Потребовалось кое-какое маневрирование, чтобы обеспечить ей место компаньонки Лидии, но он преуспел, и никто ничего не узнал, включая Фица.
   
Мисс Мэплторп сама открыла дверь.
   
— А! Нед.
   
— Я привез твою подопечную, Мирри.
   
— Мы готовы. Веди ее, — сказала мисс Мэплторп, высокая крепкая женщина лет сорока, чье лицо позволяло заключить, почему она все еще не была замужем. Оно наводило на память лицо Джуди, партнерши Панча на ширме. Бедная Мирри! Редко лицо и занятие столь совершенно гармонируют.
   
— Она лежит в лежку. Единственным способом доставить ее сюда, не связывая по рукам и ногам, была бутылка коньяка.
   
— Понятно. — Ее ледяные глаза иронично оглядели его. — Ты достаточно силен, Нед, чтобы внести ее в дом.
   
— Справедливо. Но мне не хочется возвращаться домой в накидке из блевотины. А этого не избежать — она мастерица блевать.
   
— Ну, так подожди минуту. — Она оставила его на крыльце, направилась в глубину дома и вновь появилась с двумя мужчинами, более похожими на боксеров, чем на лакеев.
   
— Пошли, ребята! — И он повел их к экипажу, открыл дверцу. — Прибыли, миссис Уикхем. Прыгайте!
   
Прыгнуть она не прыгнула, но с сиденья сползла, поставила ногу на ступеньку и, хихикая, рухнула бесформенной кучей. Как и предсказал Нед, коньяк вырвался наружу вместе с содержимым корзинки закусок. Оба мужчины торопливо попятились.
   
— По руке ей под мышки, ребята! И поживей!
   
Когда Нед Скиннер приказывал, ему подчинялись, блевотина там или не блевотина. Лидию, все еще хихикающую и рыгающую, полуповолокли, полувнесли в ее новое жилище под угрюмым взглядом мисс Мэплторп.
   
— Счастливо оставаться, Мирри, — сказал Нед. — Экипаж и этих молодцов отошлешь к нам завтра. Так распорядился мистер Дарси.
   
Он вернулся к Юпитеру и вскочил в седло.
   
— Подбодрись, старина, — сказал он коню, когда отъехал, — всего десять миль до Лика, и устроимся на ночлег.
   
Вскоре после рассвета он уже снова был в пути, но не на север к Пемберли, а напрямик, избегая трактов, а когда возможно, и проселков. Он точно знал, куда направляется: примерно в двадцати милях от Лика, на окраину Дерби.
   
Он не торопился и позволил Юпитеру самому выбрать аллюр — редкое удовольствие для могучего вороного коня, которое он оценил по достоинству.
   
На условленном месте у придорожного столба он нашел своего осведомителя, конюха на сомнительном постоялом дворе в Шеффилде, лошадника с ног до головы, настолько, что он немедленно располагал к себе таких же, как он. Время от времени он выполнял такого рода поручения мистера Скиннера, которого знал давно и боялся, и уважал.
   
— Ну, Том? — спросил Нед, натягивая поводья рядом с ним.
   
— Без хлопот, мистер Скиннер. Звать его Иезекииль Кармоди. Зек для краткости. Шесть дней в неделю работает на почтовой станции, ночует там в сарае. По воскресеньям уходит домой. У его папаши ферма под Незер-Хиджем — большая. Разводит упряжных лошадей для почтовых карет.
   
— Название фермы?
   
— Кармоди.
   
— Спасибо, Том. — Пять гиней перешли из рук в руки. — А теперь иди домой.
   
И Том ушел, вполне довольный.
   
   
Сведения оказались куда лучше, чем надеялся Нед. С таким именем, как Иезекииль, конюх мог быть только методистом, обязанным проводить воскресенья дома. Однако вряд ли, думал Нед, родители знают, что их богобоязненный сынок Зек был доверенным разбойника. Ну и кто может осуждать паренька? Уж конечно, ни одного собственного пенса с таким-то отцом; лошади папани продаются почтовым компаниям, а заработок Зека — гарнир для семьи и церкви. И думать нечего о пинте эля или дешевой потаскушке. Участь, которую я наблюдаю снова и снова.
   
Точно рассчитав время, Нед оказался у фермы Кармоди в час дня — час обеда. Он обнаружил главные ворота в конце четвертой дороги, которую проверил, с гордым названием на них «ФЕРМА КАРМОДИ». После тщательного обзора он решил, что это наилучший вход к дому; да, именно тут пройдет Зек Кармоди. Как именно конюх добирается до города, Нед знать не мог; вероятнее всего подсаживается к кому-то, кто едет в эту сторону из Ноттингема. Но Нед побился об заклад с самим собой, что последние четверть мили своего еженедельного возвращения домой Зек проходит пешком.
   
В субботу, пока Юпитер подремывал в стойле перед кормушкой с овсом, Нед, укрывшись от лишних глаз, трудился над необычным приспособлением — колом с прибитой к нему подковой размера, предназначенного для битюгов, лошадей, которые тащат невероятно тяжелые почтовые кареты.
   
Вечером в субботу в десять часов он сел на Юпитера и поехал к ферме Кармоди сначала по тракту, безлюдному в ночное время, Юпитеру предстояло покрыть пятьдесят миль, но много всадников проезжали за день сто и более миль: курьеры, священники с широко рассеянной паствой, торговцы, родные, торопящиеся к одру болезни или смерти. Луны не было, но густые облака звезд освещали ему путь, а Юпитер не привык спотыкаться.
   
Они уложились в хорошее время — Нед добрался до места своего назначения до зари и устроился ждать среди теней под деревьями с обремененными листвой тяжело свисающими ветвями неподалеку от главных ворот фермы. Отвязав от седла кол с подковой, Нед положил его и еще кое-что рядом с собой. Он весь кипел, винил себя за потерю Мэри Беннет и положил не оставлять ничего, что могло бы дать пищу для раздумий какому-нибудь чересчур въедливому констеблю.
   
Зек Кармоди знал, где находится дом Капитана Грома, и был не сдержан на язык. Хотя Нед, понимая потребности Зека, и сожалел о его участи — неизбежной смерти, никакая жалость, даже в миллион раз большая, не остановила бы его руку. Фиц оказался в опасности из-за его, Неда, недосмотра, и только это имело значение.
   
Бодрое насвистывание на дороге насторожило его. Нед встал, потянулся и за кудрявыми деревьями изготовился разделаться со своей добычей. Едва конюх миновал его, как Нед взмахнул колом и ударил парня по голове. Тот без единого стона растянулся на проселке. С молниеносной быстротой Нед утащил тело под деревья, где уже расстелил парусину. Расположив тело на парусине, как ему требовалось, он прижал подкову к ране аккуратно и тщательно и ударил по концу кола камнем, который позаимствовал с луга фермера Кармоди. Одного отпечатка подковы было достаточно; оглядев кровавое месиво, он решил, что кто угодно определит рану как следствие стычки с большой лошадью. Затем он закутал тело в парусину, оттащил на некоторое расстояние дальше по проселку и вывалил на луг, где паслись четыре битюга, чьи копыта и метелки волос над ними были в грязи после недавнего дождя.
   
Никто не вышел из дома, ни одна собака не залаяла. Спокойно дыша, Нед бережно сложил парусину, следя, чтобы ни капли небольшого количества крови в ней не упало наружу, и разъял свое орудие убийства. Подкову он зашвырнул на луг, кол засунул в парусину. Он держался тени, пока не достиг узкой дороги на Незер-Хидж; там он выпрямился и быстро направился к Юпитеру, пасущемуся неподалеку. Оседлав коня, обрадовавшегося ему, он вскочил на него и уехал. Вдалеке звонил церковный колокол, но никто не видел Неда Скиннера, теперь зарысившего к дороге на Честерфилд.
   
Без сомнения, сведения Капитану Грому поставляли и другие конюхи — почтовые гостиницы были идеальным местом для их сбора, — но они никакого значения не имели. Только Иезекииль Кармоди разговаривал с гигантом на гигантском коне и сказал ему, где живет Капитан Гром. Теперь, когда Зек стал жертвой ужасного несчастного случая, уже никто не мог связать Неда Скиннера с разбойником. Всегда лучше подвязывать все концы. Констебли графства были неповоротливы и ленивы, но…
   
   
Известие, что Мэри похищена неизвестно кем, оглушило Элизабет — и в немалой степени оттого, что Фиц счел нужным сообщить эту новость публично в Комнате Рубенса после обеда, незадолго до возвращения Чарли, Ангуса и Оуэна. Хотя Элизабет знала об ее исчезновении уже некоторое время, Фиц не отвел жену заранее в сторону и не сказал ей с глазу на глаз о похищении. Нет, он сказал ей об этом в присутствии Каролины Бингли и Луизы Хэрст, и дочери Луизы Летиции (она же Букетик), возможно, самой пустоголовой и нудной барышни из всех знакомых Элизабет. И потому ей оставалось только подавлять свой гнев до более подходящего момента, чтобы обрушить его на холодную бесчувственную голову Фица. Под щитом восклицаний Каролины, обморочности Луизы и взвизгиваний Букетика она сидела с двумя горящими красными пятнами на щеках, но столь невозмутимо, что никто не догадался бы, что она слышит об этом впервые. Гордость Элизабет. У тебя тоже есть гордость.
   
Ее муж перешел к перечислению мер, какие он намеревался принять, примерно тем же, какие он перечислил Чарли, Ангусу и Оуэну: объявление, награда, чернильный набросок Сьюзи. Он рассказал им о роли Капитана Грома в случившемся и неразрешимой тайне ее исчезновения, когда она была под опекой Неда Скиннера. Он не дал понять, будто Капитан был причастен к этому второму исчезновению, хотя и не упомянул о смерти Капитана Грома от руки Неда, а только лишь, что второй раз похитить ее Капитан не мог.
   
— Ты скажешь Сьюзи про набросок или я? — спросила она.
   
— Я скажу. Я знаю, что мне требуется, — ответил Фиц.
   
— Был ли хоть раз, когда бы ты не знал, что тебе требуется? Завтра же с утра я поеду в Бингли-Холл рассказать Джейн.
   
— Ах, позвольте мне составить вам компанию! — вскричала Каролина. — Двадцать пять миль туда, двадцать пять миль обратно. Вам потребуется истинно сочувствующая рука, чтобы за нее держаться.
   
Глаза Элизабет буквально застлала багровая пелена.
   
— Благодарю вас, сударыня, — сказала она кусающе, — но я предпочту держаться за руку черта, чем за вашу. Он по крайней мере честен в своей злокозненности.
   
Раздалось всеобщее аханье. Каролина взвилась на ноги, Луиза перевесилась через ручку кресла, а Букетик хлопнулась ничком на пол. Элизабет сидела с презрительной усмешкой на лице, наслаждаясь каждым моментом, и, ах, какое наслаждение это было! Фиц устремил взгляд на великолепную рубенсовскую нагую богиню над камином.
   
— Прошу извинить меня, я очень устала, — сказала Каролина, обдав Элизабет взглядом, полным яда, и получив в ответ фиолетовую вспышку, с которой коричневым радужкам мисс Бингли соперничать не приходилось.
   
— Я поднимусь с тобой, дорогая, — сказала Луиза, — если ты поможешь мне с бедняжкой Легацией. Какое проявление верха невоспитанности!
   
— Да, убирайтесь, — яростно сказала Элизабет.
   
— Единственно, чему я могу быть благодарен, Элизабет, — сказал Фиц у дверей ее спальни, — что Чарли, Ангус и мистер Гриффитс отсутствовали и не слышали, как ты оскорбила мисс Бингли столь вульгарно.
   
— Чума побери Каролину Бингли! — Элизабет открыла дверь и промаршировала внутрь, готовая захлопнуть ее перед лицом Фица.
   
Но он схватил ее за локоть и последовал за ней, побелев настолько же, насколько она покраснела.
   
— Я не потерплю, чтобы ты говорила столь грубо с кем-либо из моих гостей!
   
— Я буду говорить с этой женщиной в таких выражениях, в каких пожелаю. Она лгунья и зловредная сплетница, и это еще комплименты в сравнении с другими ее определениями! — сказала Элизабет, зашипев. — Мерзкая! Отвратительная! Злобная! Коварная! Насквозь фальшивая! Я двадцать лет терпела Каролину Бингли, Фиц, и хватит! В следующий раз, когда ты пригласишь ее в Пемберли, в Дарси-Хаус или куда-нибудь еще, где нахожусь я, будь добр, извести меня заранее, чтобы я могла избежать соседства с ней!
   
— Это уже чересчур, сударыня! Вы моя жена и перед Богом поклялись подчиняться мне. Я приказываю вам быть вежливой с Каролиной! Вы слышите? Я приказываю вам!
   
— Знаешь что ты можешь сделать со своими приказами, Фиц? Засунуть их туда, куда обезьяна сует свои орешки!
   
— Элизабет! Сударыня! Или вы помешаны не менее вашей младшей сестрицы? Как вы смеете говорить со мной так непотребно!
   
— Какой же ты лицемерный ханжа. По крайней мере одно можно сказать в пользу Каролины Бингли, — задумчиво произнесла Элизабет, — что видишь, то и получаешь. Никакой фальшивой личины. Просто капающая губка, полная серной кислоты. Тогда как ты, Фицуильям, самый двуличный, самый подлый из всех людей. Как ты посмел сообщить мне, что Мэри похитили перед двумя гарпиями, как Каролина и Луиза? Или ты вообще лишен чувств? Сострадания? Понятия о том, как обойтись с женой и сестрой? Что мешало тебе отвести меня в сторону и сказать без посторонних? Как ты можешь оправдать такую бессердечную глупость? Я же даже не могла выдать свои чувства! Иначе о них были бы оповещены все лучшие дома Лондона, едва Каролина вернется туда! С хихиканьем тут, с хитрым взглядом там и повсюду с намеком! Как жестоко, Фиц! Омерзительно жестоко! — Вся дрожа, Элизабет запнулась, не находя, что еще сказать. Он воспользовался паузой.
   
— Разумеется, твоя критика в мой адрес вовсе не новинка, я это знаю. Ты с восторгом поносила меня, как… э… самодовольного, надменного, гордого и неучтивого двадцать один год назад. Поздравляю тебя с новым набором эпитетов. Они меня не трогают. А за то, что про исчезновение Мэри я не сообщил тебе наедине, вини себя. Я не терплю женских обмороков и слез. Наш брак покоится не на скале, сударыня. Он расползается на зыбучих песках. Таких, которые создали вы. Вы не подчиняетесь мне, хотя это входило в ваш брачный обет. Отсутствие у вас надлежащего декорума и ваш язык — верх неприличия. Более того, ваше поведение быстро ухудшается. Я уже не уверен, что вы будете вести себя приличнее вашей сестры Лидии.
   
— Тогда как вы не находите ничего предосудительного в том, чтобы сказать мне, что предпочли бы никогда на мне не жениться? — спросила она, сверкая глазами.
   
Его брови поднялись.
   
— Я сказал правду.
   
— В таком случае, полагаю, нам следует покончить с фарсом нашего брака.
   
— Покончит с ним только смерть, сударыня, и ничто другое. — Он направился к двери. — Не раздражай меня сильнее, Элизабет. Я берусь умиротворить Каролину, объяснив ей, что ты не в себе. Легкое помрачение, вызванное тревогой за сестер. Ей известна слабость, свойственная вашей семье, так что моего тактичного объяснения будет достаточно.
   
— Я не просила тебя лицемерить, обходительно успокаивая Каролину Бингли! Вернее, прошу тебя не трудиться! Ты клеймишь всех Беннетов! — вскричала она, когда он открыл дверь. — Лидию, Мэри, теперь меня!
   
Дверь закрылась за ним с довольно громким стуком. У Элизабет подкосились ноги, и она упала в ближайшее кресло, зажав голову между коленями, борясь с тошнотой. Ах, Фиц, Фиц! Где мы оступились? Кто твоя любовница? Кто? Кто?
   
Биение ее сердца замедлилось, голова прояснилась. Элизабет освободилась от голубовато-серого шелкового платья, драгоценностей, нижнего белья и надела ночную газовую сорочку. Зачем, собственно, мне вся эта мишура, если Фиц теперь даже близко к моей кровати не подходит? Потому что эти сорочки удобны, вот почему. Фланелевые рубашки моей юности натирали кожу, вызывали зуд.
   
Где-то снаружи взвизгнула лисица, ухнула сова. Ах, Мэри, где ты? Кто мог бросить вызов ярости Неда Скиннера? И что скрывает от меня Фиц? Как устроилась Лидия в своем доме в «Хеммингсе»?
   
   
Съев хрустящую булочку прямо из духовки и выпив чашку горячего шоколада, Элизабет на следующее утро отправилась в Бингли-Холл к своей сестре Джейн, которая претерпела еще один выкидыш — слава Богу. Чарльз написал, что будет отсутствовать еще по меньшей мере двенадцать месяцев, так, может быть, Джейн успеет вернуть себе здоровье, прежде чем все опять начнется сначала. Как тогда выразилась Мэри? Что она хотела бы, чтобы Чарльз заткнулся пробкой. До чего шокировало бы Фица столь прямолинейное высказывание девствующей леди!
   
Бингли-Холл высился среди пяти тысяч акров за деревушкой Уайлдбордклу южнее Макклесфилда. Удачная покупка для того, кто хотел возвысить свое положение в свете, из плутократа стать аристократом. И поместье досталось Чарльзу за умеренную плату, спасибо Фицуильяму Дарси, гаранту не его богатства (оно в доказательствах не нуждалось), но его респектабельности, его благовоспитанности. Чарльз Бингли не воспользовался бы не той вилкой и не поставил бы на стол графин с портвейном! Земля хорошо обрабатывалась арендаторами, и Чарльз был достойным лендлордом, но главным украшением поместья оставался господский дом, большое белое здание с центральной частью и двумя флигелями. Его великолепный палладианский фасад указывал, что построен он в семнадцатом веке.
   
Мальчики куда-то отправились — младшему теперь было восемь, и, значит, они понимали, что их мать нуждалась в тишине и покое. Единственная девочка, Присцилла, родилась после Уильяма, Персиваля, Роберта, Джеймса и Марка, а потому не было никакой надежды, что Присси, как ее называли все, будет грациозной и женственной, поскольку Хью и Артур были младше нее, в ее распоряжении имелись два братца, чтобы командовать и помыкать. И она резвилась столь же увлеченно, как и ее братья, оставляя в своем кильватере хаос и гору штопки в рабочей корзине экономки.
   
— Она всегда особенно непослушна, когда Чарльз в отъезде. Он превосходно умеет управляться с ней, — сказала Джейн, заведшая бингловскую литанию для ублажения сестры, едва та приехала, как раз к завтраку, сервированному в десять часов, страшась заговорить о Мэри.
   
Вошел Уильям, но не ради завтрака, а чтобы поздороваться с тетушкой, к которой питал самую горячую привязанность. Тетя Элизабет была безоговорочно любима, тетю Луизу он терпел, а тети Каролины боялся. На год старше Чарли, молодой красавец, очень походивший на отца, за которым, видимо, должен был последовать в лабиринт коридоров плутократии. Поскольку он выбрал Кембридж, кузены практически виделись только на Рождество, чему Элизабет была только рада. Ведь они заведомо не поладили бы. Чарли все схватывал на лету, Уильям брал усидчивостью. Взгляды Чарли отличались блистательной оригинальностью, Уильяма — ортодоксальностью. Чарли не обращал внимания на девушек… или на мальчиков, черт бы побрал злословие Каролины! Тогда как Уильяму нравилось разбивать сердца и вести список своих побед.
   
Однако оставался он недолго, и никто его не сменил, даже Присси.
   
— Ты ничего не ешь, Лиззи, — неодобрительно сказала Джейн. — Честное слово, ты сейчас столь же стройна, как когда выходила замуж, и никакой причины у тебя нет. Съешь хлеба с маслом.
   
— Только кофе, благодарю тебя. Я поела в Пемберли.
   
— Но это же было давным-давно. Что такое я слышала о Лидии? — спросила Джейн, наливая кофе.
   
— Лидии? — На мгновение Элизабет растерялась… За последние несколько дней столько произошло! Как она могла забыть про Лидию? А потому она изложила эту историю, а Джейн слушала ее с ужасом.
   
— О, это слишком! И ты не можешь повторить мне точно, какие слова она употребляла, попрекая Фица?
   
— Поверь мне, не могу. Самый сквернословящий солдат этих слов не произнесет, или же будет наказан палками до полусмерти. Право, Джейн, она употребляла самые худшие слова, какие только имеются в нашем языке. И она была совершенно пьяна! Только улещивая ее бутылкой, мы сумели добиться, чтобы она позволила нам ее вымыть!
   
— Значит, ее придется запереть, — сказала Джейн со вздохом.
   
— Фиц так и решил, а его решение — закон. Все же, как я ни осуждаю его самовластия, должна признаться, что и сама не вижу иного выхода, кроме как запереть ее, подобно маме. Ее новый адрес «Хеммингс» в десяти милях по ту сторону Лика. Милях в шестнадцати-семнадцати от Бингли-Холла. Как только смогу, я навещу ее.
   
— Давай поедем вместе. Сегодня что? Среда? Договоримся на эту пятницу? — спросила Джейн.
   
— Невозможно, — тоскливо сказала Элизабет. — Лидия — это еще не все мои новости. Правду сказать, я приехала совсем подругой причине.
   
— Так скажи же!
   
— Мэри пропала. Мы боимся, ее похитили.
   
После выкидыша Джейн еще далеко не оправилась, и она потеряла сознание. Приведенная в чувство нюхательными солями и нашатырем, она разрыдалась, и прошло полчаса, прежде чем она успокоилась настолько, чтобы Элизабет могла рассказать ей подробности.
   
— Я приехала потому, что не хотела, чтобы ты прочла об этом в газетах, — закончила она. — Фиц решил включить в объявление набросок моего лица из-за моего сходства с Мэри. А награда в сто фунтов достаточно велика, чтобы подтолкнуть на тщательные поиски.
   
— Лиззи, это ужасно! Ах, бедняжка Мэри! Голы и годы присмотра за мамой, а теперь это… И почему она ехала в простой почтовой карете?
   
— Мы не знаем, даже Ангус Синклер. Если бы не он и не ее бессвязное письмо Чарли в прошлом году, мы знали бы еще меньше. Они, видимо полагают, что она занялась чем-то вроде исследования положения бедняков в намерении написать книгу. Возможно, поездки в почтовых каретах требовались ей для этого.
   
— Да, пожалуй, — сказала Джейн, кивая. — При всех ее добродетелях и благочестивости Мэри никогда не хватало здравого смысла. Когда я увидела ее на похоронах мамы, мне показалось, что она изменилась много к лучшему, но, возможно, перемена эта была поверхностной — гнойнички исчезли, хочу я сказать. Ведь, очевидно, здравого смысла она лишена по-прежнему. Во всех отношениях.
   
— Нет, я верю, что она изменилась к лучшему в самой основе своего характера. Во всяком случае Нед Скиннер восхищен силой ее духа, а он чувствительностью не отличается. Она отчаянно сопротивлялась, когда на нее напали, и сумела выбраться из лесной чащи. Похищение ведь произошло не на большой дороге, а у тропы, причем вдали от сколько-нибудь больших городов. А потому Фиц исключает участие грабителей или разбойника. Я же начинаю думать, Джейн, о каком-нибудь сумасшедшем.
   
— Бедламца, имеешь ты в виду? Но ведь ближе Манчестера ни одного бедлама нет.
   
— Да. Фиц наводит справки, не сбежал ли кто-нибудь оттуда в последние дни. А также из бирмингемского бедлама.
   
Они обсуждали эту тему, пока не исчерпали все возможности, и к тому моменту силы Джейн тоже исчерпались.
   
— Признаюсь, я рада, что Чарльз будет отсутствовать еще год. Тебе необходимо время, чтобы оправиться как следует, — сказала Элизабет.
   
— У него на Ямайке есть любовница, — сказала Джейн совершенно обычным тоном. — И дети от нее.
   
— Джейн! Нет!
   
— Да.
   
— Кто тебе это сказал?
   
— Каролина. Она была очень рассержена. Девушка эта — мулатка, что оскорбляет щепетильность Каролины. Это ведь означает, что и дети тоже мечены, бедняжки.
   
— О, я знала, что была права, положив конец доступу в мой дом этой… этой суке! — воскликнула Элизабет. — Джейн, Джейн! Молю тебя, не страдай. Чарльз любит тебя, голову даю на отсечение!
   
Прекрасное медового цвета лицо озарилось улыбкой до ямочек на щеках.
   
— Да, Лиззи, я знаю, Чарльз меня любит. Я никогда ни на йоту в этом не сомневаюсь. Джентльмены… ну, непонятны в некоторых отношениях, только и всего. Деловые интересы Чарльза в Вест-Индии требуют его присутствия там каждые восемь-девять лет, и он отсутствует всегда месяцы, а то и год, если не больше. И я скорее предпочту, чтобы он взял в любовницы порядочную женщину, чем порхал от одной к другой. Я не хочу сопровождать его в этих поездках, так как же я могу сетовать? Я просто надеюсь, что он достаточно обеспечивает эту женщину и ее детей. Когда он вернется в этот раз, я с ним поговорю.
   
Элизабет уставилась на нее в изумлении.
   
— Джейн, ты святая. Даже у любовницы нет власти сразить тебя или разрушить твой брак. Что ты сказала Каролине, когда она тебе насплетничала?
   
— Примерно то же, что сейчас говорила тебе. Лиззи, ты слишком сурова к бедной Каролине. Некоторые люди до того переполнены злобой, что она бьет из них, будто струя фонтана. Каролина именно такая. Прежде я думала, что свой яд она копит только для тебя и меня, но вовсе нет. Он предназначается для всех, на кого она в обиде. Это и мулатка Чарльза, и Чарли, и многие лондонские дамы.
   
Элизабет не упустила открывшейся возможности.
   
— Ты случайно не знаешь, кто любовница Фица, Джейн?
   
— Лиззи! Только не Фиц! Он слишком горд! С чего ты взяла? Это неправда.
   
— Я думаю, именно так. Моему терпению приходит конец… Не знаю, сколько еще я смогу поддерживать этот фарс, — сказала Элизабет. Ее горло мучительно сжималось. — Совсем недавно он поделился со мной, как отчаянно сожалеет, что женился на мне.
   
— Нет! Не верю! Он был так страстно влюблен в тебя, Лиззи. Совсем иначе, чем у меня с Чарльзом. Нам было хорошо и уютно вместе — первое место занимала любовь, а не страсть. С Фицем это было прямо наоборот. Он пылал страстью, всеподчиняющей бурной страстью. Чем ты разочаровала его? Если он сказал подобное, значит, ты его разочаровала и самым страшным образом. Послушай, у тебя же должны быть какие-то предположения!
   
Элизабет встала с закрытыми глазами и начала демонстративно натягивать узкие лайковые перчатки, по очереди, палец за пальцем. Когда она открыла глаза, они были темными, как буря. Джейн в ужасе отпрянула.
   
— Единственной, на кого я всегда могла положиться, была ты, Джейн. Да, я употребила прошедшее время, так как вижу, что ошибалась. Мой муж обходится со мной возмутительнейшим образом! Я не сделала ничего, чем могла бы его разочаровать! Напротив, это он меня разочаровывает. Вчера вечером я предложила уехать от него, но он даже этого мне не позволяет! Почему? Потому что ему пришлось бы отвечать на вопросы о жене, которая его оставила! Какой же заискивающей, пресмыкающейся женой ты должна быть, Джейн! Неудивительно, что ты извиняешь такие невинные причуды, вроде любовниц.
   
Она уставилась в окно, игнорируя новый захлебывающийся плач сестры.
   
— Я вижу, моя карета подъехала. Нет, не трудись вставать, завершай спокойно свое хныканье. Я найду дорогу сама.
   
И она вышла вон вне себя от гнева, содрогаясь — чтобы проплакать всю дорогу домой в Пемберли. Там она прошла прямо в свои апартаменты и приказала Хоскинс задернуть занавески.
   
— Сообщите мистеру Дарси, что я слегла с тяжелой мигренью и не смогу попрощаться с миссис Хэрст, мисс Бингли и мисс Хэрст.
   
   
— Не хочу быть нетактичным, Элизабет, но вы хорошо себя чувствуете? — спросил на следующее утро Ангус, когда встретил свою гостеприимную хозяйку на ее любимой дорожке в лесу за пемберлийской речкой.
   
Она одной рукой обвела поляну, на которой они стояли.
   
— Трудно быть угнетенной духом, Ангус, когда меньше чем в полумиле от дома такая красота, — сказала она, уклоняясь от его вопроса. — Для цветов уже поздно, но эта поляна идеальна в любое время года. Этот ручеек, стрекозы, хрупкие перья папоротника девичьи волосы — тончайшее кружево, превосходящее всякое воображение! Наш садовник говорит, что миниатюрность листиков и кружевная воздушность — особенность девичьих волос, растущих на этой поляне. Я знаю людей, восторгающихся павлиньими перьями, но я предпочту перо этого дивного папоротника.
   
Но отвлечь Ангуса ей не удалось.
   
— Мы живем в эпоху, когда личное тщательно оберегается, и я, как никто, понимаю, что леди доверяют сокровенное только мужьям. Однако я настаиваю на привилегиях того, кто уповает стать членом вашей семьи. Я люблю Мэри и надеюсь жениться на ней.
   
— Ангус! — Элизабет улыбнулась ему в полном восторге. — Ах, вот это чудесная новость! А она знает, что вы ее любите?
   
— Нет. Я не сделал ей предложения, пока десять дней жил в Хартфорде, так как видел, что она не готова его принять. — Его глаза заискрились. — Местный солиситер попытал удачу и был отвергнут категорически, хотя он молод, достаточно богат и хорош собой. Я учел его пример и предложил себя Мэри только в качестве доброго друга. Это был правильный ход в том смысле, что она не скрыла от меня ни свои честолюбивые помыслы, ни пылкую преданность Аргусу, автору писем. С одной стороны — девичьи грезы, но с другой — достойные замыслы. Я слушал, предлагал советы, какие, по моему мнению, она могла принять, а главным образом держал язык за зубами.
   
Элизабет нашла мшистый валун и села на него.
   
— Я была бы так счастлива, Ангус, назвать вас членом нашей семьи. А что вы ей не открылись, думаю, ваш инстинкт вас не обманул. Мэри всегда была невысокого мнения о мужчинах, но противостоять столь презентабельному и умному мужчине, как вы?
   
— Надеюсь, не вечно, — сказал он чуть грустно. — Я обрел ее доверие и уповаю обрести ее любовь. — Ничего больше он сказать не мог; Аргус должен был оставаться его тайной.
   
— Почему вы выбрали ее, чтобы полюбить? — спросила Элизабет.
   
Он вскинул брови.
   
— Выбрал? Странное слово в сочетании с любовью! Не думаю, что речь вообще тут может идти о выборе. Я богат, я не дряхл и мое лицо, как считают, женщинам нравится. Говорю я все это в подкрепление тому, что обо мне говорят в свете — что я могу выбрать самую подходящую невесту. Так почему Мэри менее всего подходящая? Если имелось видимое начало, то, полагаю, причина — ее красота, которую не способна умалить даже ее жуткая манера одеваться. Но когда я кое-как сумел познакомиться с ней, я столкнулся с колючей, мизантропичной, яростно независимой душой, пылающей желанием оставить свой след в английском образе мышления. Назвать ее философом нельзя. Она не постигла основ философии, не имеет систематического знакомства с ее теориями, с ее эволюцией. Но я видел, что семнадцать лет, отданных заботам о матери, открыли ей широкий доступ к книгам, обычно не рекомендуемым для женского чтения и внушившим ей почти отчаянное желание освободиться от пут, наложенных обычаем на женщин. Невежество — лучший друг и союзник обычая, и в первую очередь обычаев, налагаемых на существа низшего порядка, вроде женщин или чернокожих. Ну а Мэри лишилась своего невежества, она стала образованной. И ей достало здравого смысла понять, что без практического опыта одного ее образования мало. Все это вместе взятое, по моему убеждению, и заставило ее приступить к осуществлению своего замысла. Думаю, своим делом она изберет не облегчение нищеты, а образование для всех.
   
— Но зачем ездить в почтовых каретах, зачем останавливаться в дешевых гостиницах?
   
— Толком не знаю, но подозреваю, для того, чтобы выглядеть бедной гувернанткой. Люди не откровенничают с вышестоящими, Элизабет. Вот Мэри и решила не выглядеть вышестоящей.
   
— Как поразительно хорошо вы понимаете эту Мэри! Вы пытались сказать мне, что я совсем ее не знаю, а я отчитала вас. Но неосведомленной была я, а не вы, — сказала Элизабет со вздохом.
   
Ангус поморщился.
   
— Но одного фактора я совершенно не учел, — сказал он, — ее природного дара навлекать на себя беды. Логического объяснения ему я не нахожу. Беднейшие гувернантки ездят в почтовых каретах и останавливаются в сквернейших гостиницах, но на них не нападают, их не похищают. Даже те крохотные сведения, которыми мы располагаем о ее путешествии из Грэнтема в Ноттингем, подтверждают эту тенденцию; над ней измываются пятеро мужланов, сбрасывают ее в жижу во дворе почтовой станции и гогочут, глядя на нее. Ее приключения ужасающи! Что заставило их так себя вести? Ее красота? Гинеи в ее кошельке? Эта колючая мизантропия? Или все вместе взятое?
   
Элизабет нахмурилась.
   
— В юности она ни в какие беды не попадала, хотя наш отец ее презирал. Упорно причислял к Лидии и Китти, как одну из трех самых глупых девушек в Англии. Что было очень несправедливо. Да, она всегда вызывалась петь на званых вечерах и пела ужасно, но, хотя папа и все прочие жаловались на это у нее за спиной, в лицо ей этого никто ни разу не сказал. Из чего следует, ей ее ноты казались верными не по причине глупости. Мэри была не из тех девушек, которыми восхищаются, но глупой она не была. А добросовестной, старательной и любознательной. Качества, делавшие ее скучной, хотя Лидия и назвала бы ее занудой.
   
Она встала и начала прохаживаться, словно вдруг расстроившись.
   
— Собственно, самое худшее, что можно поставить Мэри в вину, это неуместное и безответное увлечение нашим кузеном, преподобным мистером Коллинзом, самым отталкивающим мужчиной из всех, с кем мне доводилось знакомиться. Но Мэри так страдала и нервничала в его присутствии, что я, например, полагала, будто наш кузен ищет жену красавицу. А лицо Мэри усеивали гнойные прыщики, и зубы у нее были кривыми. — Она засмеялась. — Но жены красавицы он не обрел, а женился на Шарлотте Лукас — очень некрасивой, но очень практичной. После чего Мэри быстро выбросила его из головы.
   
— Думается, Мэри в вашем кузене привлекал его сан. Она сказала мне, что в те дни была очень набожной. — Не желая довести себя до слез, Ангус вернулся к теме самой Элизабет: — Ну, сейчас мы не можем сделать для Мэри больше того, что предпринимает Фиц, а потому давайте сменим тему. Меня очень заботите вы, моя дорогая. Я высоко ценю вашу дружбу, как и дружбу Фица. Но только крайне ненаблюдательный и неумный человек не заметил бы, что вы несчастны.
   
— Только из-за Лидии и Мэри, — парировала она.
   
— Вздор! Вы оскорбили Фица.
   
— Я постоянно оскорбляю Фица, — сказала она с горечью.
   
— Каролина Бингли? Мне сообщили, что вы наговорили.
   
— Она не так важна.
   
— Но вы таки обрушили на нее непростительное оскорбление.
   
— И с радостью повторила бы. Моя дружба с вами, Ангус, насчитывает всего лишь десять лет, но Каролину Бингли я волей-неволей терпела двадцать один год. Дружба Фица с Чарльзом Бингли такого порядка, что он готов терпеть Каролину безоговорочно. Ну, я отвечала игрой в молчанку на ее оскорбления так долго, что, полагаю, случайная соломинка сломала мне спину. Я дала сдачи. Но наше английское общество до того лицемерно, что завуалированные оскорбления считаются терпимыми в отличие от откровенности. Я же была откровенна.
   
— В какой мере это связано с Чарли? — спросил Ангус в уверенности, что Элизабет откровенность принесет облегчение.
   
— В очень большой. Она посеяла семена разлада между ним и его отцом, давая понять, будто Чарли в отношении любви следует Сократу. И она разгласила это по всему Лондону. Вместо того, чтобы винить Каролину, Фиц винил Чарли. Конечно, причина — его лицо и абсурдное впечатление, которое оно внушало некоторым мужчинам, действительно сократическим. Но он утратит свою женственную красоту, собственно, это уже происходит. Если в несчастье с Мэри можно найти светлую сторону, это сближение Фица и Чарли, которое оно вызвало. Фиц начинает убеждаться, что Чарли не заслуживает репутации, которую спроворила ему Каролина.
   
— Да, вам будет лучше, если Каролина перестанет быть частью вашей жизни. Однако она золовка Джейн.
   
Расправив плечи, Элизабет решительным шагом пошла вперед, ничего не видя вокруг себя.
   
— Возможно, я непростительно оскорбила Фица, но по крайней мере я сделала невозможным для Каролины быть там, где нахожусь я. Вот почему Фиц так рассержен.
   
— Ну, Лиззи, в Лондоне многие люди терпели Каролину Бингли из-за вас с Фицем — вы же лидеры общества далеко за пределами Вестминстера. Стоит этим людям заметить, что у Каролины больше нет доступа на приемы и прочее, устраиваемые Дарси, берусь предсказать, что приглашения в лучшие дома прекратятся. Через год Каролине и бедняжке Луизе придется затвориться в Кенсингтоне вместе с другими старыми сплетницами.
   
Элизабет рассмеялась.
   
— Ангус, нет!
   
— Ангус, да.
   
— Спасибо, что так чудесно меня подбодрили! Мысль о том, что Каролина и Луиза затворятся в Кенсингтоне, восхитительна.
   
— Тем не менее не она главная причина неладов между вами и Фицем?
   
— Сразу видно, что вы журналист — уловки, нюхни, сунь нос, обколи, молоток, резец…
   
— Это не ответ.
   
— Я думаю, у Фица есть любовница, — вырвалось у нее.
   
Реакция Ангуса была инстинктивной, полной ужаса, он отозвался спокойно и взвешенно:
   
— Абсолютно нет.
   
— Почему?
   
— Гордость Дарси. К тому же Фиц во главе авангарда того, что он называет «улучшением нравственности» — жуткий ханжа, ваш муж! Будь его воля, он законодательным путем отменил бы право мужчины иметь любовницу. Но, поскольку это ему не по силам — любовницы есть даже у архиепископов, — он сделает кары за проституцию более всеобъемлющими и суровыми и в первую очередь поставит собственную жизнь выше всяких подозрений. Никаких авгиевых конюшен для Фицуильяма Дарси! Он намерен свести любовниц на уровень обычных проституток. — Ангус взял ее руку и подсунул под свою. — Как владелец ведущей политической газеты королевства я, моя дорогая, располагаю возможностями знать все о каждом значительном человеке. То, что происходит между вами и Фицем, касается только вас, но могу поручиться, что третьи лица тут не замешаны.
   
Когда они проходили под окном Малой библиотеки, к ним присоединился Фиц.
   
— Вижу, ты чувствуешь себя лучше, — сказал он Элизабет.
   
— Благодарю тебя, да. Визит к Джейн оказался довольно тяжким испытанием. Она расстроилась из-за Лидии, но несчастье с Мэри ввергло ее в прострацию. Я вернулась домой с невероятной головной болью.
   
Ангус выпустил руку Элизабет, поклонился ей и направился в сторону конюшни, откуда тут же донесся приветственный вопль Чарли. Его родители улыбнулись.
   
— Ты не вышла к отъезду Каролины, — сказал Фиц.
   
— Головная боль была более, чем настоящей, если ты усматриваешь в ней предлог.
   
— Вовсе нет, — сказал он тоном удивления. — Я знал, куда ты отправилась и какой прием тебя ожидает. Сестры Чарльза поняли. Они тоже знают Джейн.
   
— Надеюсь, ты не думаешь, что я сожалею о том, что сказала Каролине, — жестким голосом сказала Элизабет. — Мое отвращение к этой… этому подобию женщины достигло зенита, и я больше видеть ее не могу. Собственно, не знаю почему, я не сделала этого давным-давно.
   
— Потому что это означало непростительное оскорбление.
   
— Порой толщина шкуры требует непростительного оскорбления! Ее самодовольство настолько монументально, что она считает себя совершенством.
   
— Я страшусь думать о том, что должен буду сказать Чарльзу, и щадить тебя не собираюсь.
   
— Не останавливайся перед самым худшим, — сказала она невозмутимо. — Чарльз не дурак. Причуды судьбы наградили его злоязычной сестрой, и он прекрасно это знает. Когда такие же причуды наградили тебя неприемлемыми родственницами через брак, ты убрал их из своей жизни. Так ли уж мое избавление от Каролины Бингли не похоже на это? Если можно тебе, Фиц, то можно и мне! — Она свирепо взглянула на него. — Почему ты так плохо обеспечил Мэри? Ты же безмерно богат и мог бы без малейшего ущерба для себя достойно вознаградить ее за семнадцать лет спокойствия, которые она подарила тебе. Вместо этого вы с Чарльзом назначили жалкую сумму.
   
— Я, естественно, полагал, что она будет жить у нас в Пемберли или с Джейн в Бингли-Холле, — сказал он сухо. — Тогда бы девять тысяч фунтов с лишним обеспечили ей доход, покрывший бы любые ее нужды.
   
— Да, я понимаю твою логику, — сказала она. — Однако, когда Мэри отвергла эти альтернативы, ты должен был бы немедленно назначить ей более солидную сумму, но ты этого не сделал.
   
— Но как я мог? — спросил он негодующе. — Я настаивал, чтобы она месяц обдумывала свое положение, а затем снова побывала бы у меня. Но она так и не явилась ко мне — и даже не известила меня о своих планах. Просто арендовала самый неподходящий дом в Хартфорде и поселилась там без компаньонки. Какие выводы мог я сделать из этого?
   
— Поскольку Мэри — Беннет, то наихудшие. — Царственно кивнув и тем лишив его возможности на подобный кивок, Элизабет вошла в дом, предоставив ему отправляться, куда он пожелает.
   
   
Не зная, чем заняться после неудовлетворительного завершения их розысков, Ангус, Чарли и Оуэн разлетелись в разные стороны, подобно шарам на бильярдном столе. Ангус возвратился в общество людей его возрастной группы, Чарли поддался упрекам совести и взялся за свои книги, а Оуэн решил исследовать Пемберли.
   
Чарли мог понять желание человека, впервые оказавшегося в этих местах, увидеть кряжи и скалы, качающиеся камни, ущелья, обрывы, вздыбленные пейзажи и пещеры, но, выросши в Пемберли, никогда не думал об экскурсиях по его достопримечательностям.
   
Природа Уэльса была более дикой, чем в Дербишире, во всяком случае на его севере, а потому уэльсец получал истинное наслаждение от могучего леса, отделявшего дворец — он попросту не воспринимал его как дом — и фермы арендаторов во владениях Дарси.
   
Особенно его завораживали английские дубы, невероятно старые и огромные. Книги внушили ему, что дубы сгубило кораблестроение, начавшееся при Генрихе, восьмом по счету, или все возраставший спрос на дома и мебель. Однако, без всяких сомнений, дубам в лесах Пемберли никогда не угрожали топоры, пилы и клинья лесорубов. Ну, подумал он, в пределах этого непомерного поместья слову короля не тягаться со словом Дарси, а уж тем более если король — пучеглазое немецкое ничтожество.
   
Ситуация в семье Дарси также его завораживала, ведь он был настолько же чуток, насколько образован, и ощущал раздор, подкапывающийся под соблюдение хороших манер, будто прилив под старый причал. Само собой разумелось, что он преклонялся перед миссис Дарси. Однако более близкое и долгое соприкосновение с мистером Дарси смягчило его первоначальную антипатию. Если ты великий человек, размышлял он, то скорее всего знаешь это и не роль играешь, а руководствуешься самой сутью. Ангус сказал, что мистер Дарси будет премьер-министром, возможно, очень скоро, а это делало его полубогом. Однако жизнь с ним не могла быть легкой.
   
Прекрасно, что Чарли и его отец пришли к взаимопониманию, которого, безусловно, не было, когда Чарли только поступил в Оксфорд. Главную роль сыграло взросление, но также и природное стремление паренька постигать все стороны вопроса — качество, обеспечившее ширину и глубину его занятиям. Год разлуки отдалил его от матери, что также было во благо. Она была напоминанием о тяжком детстве, которое он стремительно оставлял позади себя.
   
— Эй, там! — произнес юный и очень властный голос.
   
Вздрогнув, он огляделся, но никого не увидел.
   
— Вверху, олух!
   
Следуя этому указанию, его взгляд обнаружил овал лица, обрамленного растрепанными каштановыми кудрями; два глаза, цвета которых он не мог различить, яростно сверкали на него.
   
— Что случилось? — спросил он. У него ведь было три сестры, а она с такими волосами не могла не быть сестрой Чарли.
   
— Сними меня отсюда, олух.
   
— А, так ты застряла, чумичка?
   
— Не застрянь я, олух, ты бы и не знал, что я здесь.
   
— Понятно. То есть ты швыряла бы камешки или орехи в меня из своего тайника.
   
— Орехи в это время года? Олух ты.
   
— Как ты застряла? — спросил он, начиная взбираться на дуб.
   
— Защемила щиколотку в развилке.
   
— Первая твоя изящная фраза.
   
— На фиг изящные фразы, — сказала она презрительно.
   
— О Боже, совсем не изящное выражение. — Его лицо теперь оказалось на уровне с ее ступнями, и он увидел защемленную щиколотку. — Ухватись за крепкий сук обеими руками и повисни на нем. Как только твои ноги перестанут поддерживать вес тела, согни колени. Да уж, защемила ты ее на славу! — Подняв голову, он обнаружил, что заглядывает прямо ей под юбки, и кашлянул. — Когда высвободишься, будь добра, подбери юбки, и тогда я смогу помочь тебе спуститься, не смущая твоей скромности.
   
— На фиг скромность! — сказала она, расслабляя колени.
   
— Просто делай, что тебе говорят, чумичка.
   
Он зажал в руках ее нижнюю ногу и поворачивал ступню, пока не высвободил ее.
   
Вместо того, чтобы оберегать свою скромность, плотно прижав юбки к коленям, она изогнулась, оказалась у него на плечах, соскользнула по его спине и очутилась на земле.
   
— Должна сказать, олух, ты клево с этим справился.
   
— Тогда как ты, чумичка, вела себя без всякого уважения к приличиям. — Он пристально посмотрел на нее. — Ты ведь не неряха из классной комнаты, хотя и ведешь себя на такой манер. Сколько тебе? Шестнадцать?
   
— Семнадцать, олух. — Она протянула выпачканную руку с обгрызенными ногтями. — Я Джорджи Дарси, но мне нравится, когда меня называют чумичкой, — сказала она, улыбаясь.
   
— А я Оуэн Гриффитс, и мне совсем не нравится, когда меня называют олухом. — Он пожал ее руку. Глаза у нее, обнаружил он теперь, были светло-зелеными, цвета молодой листвы; таких глаз он еще никогда не видел. Разумеется, она была красивой. Ребенок таких родителей не мог быть невзрачным.
   
— Оксфордский тьютор Чарли! Рада познакомиться с вами, Оуэн.
   
— Думаю, «мистер Гриффитс» будет уместнее, — сказал он со всей серьезностью.
   
— Я знаю. Но только это ничего не меняет.
   
— Почему мы, гости, с вами не знакомимся?
   
— Потому что мы еще не выезжаем. Несовершеннолетние барышни с мистером Дарси в качестве отца укрыты от света в классной комнате. — Она посмотрела на него со злокозненностью. — Вы хотели бы познакомится с барышнями Дарси?
   
— Очень.
   
— Который час? Я проторчала на этом дереве целую вечность.
   
— В классной комнате время чая.
   
— В таком случае идемте. Попьете чаю с нами.
   
— Полагаю, мне сначала следует заручиться разрешением миссис Дарси.
   
— Пф! Чепуха! Я возьму вину на себя.
   
— Подозреваю, вы частенько берете вину на себя, чумичка.
   
— Ну, я не слишком пай-дочка, — сказала она, и кудри затанцевали в такт сложных па, которые она выделывала на мощенной плитами дорожке. — Я начну выезжать в следующем году, когда мне стукнет восемнадцать, но мама боится, что без всякого успеха.
   
— О, я убежден, что успех вы будете иметь, — сказал он с улыбкой.
   
— А мне все равно! Меня зашнуруют в корсет подпирать мои груди, уложат мои волосы в прическу, намажут мне лицо всякими притираниями, заставят меня ходить с солнечным зонтиком, если я пойду погулять на солнце, запретят мне ездить верхом по-мужски и вообще превратят мою жизнь в сплошные мучения. И все для того, чтобы добыть мне мужа! Да это я могу и без лондонского сезона! Потому что за мной закреплены девяносто тысяч фунтов. Вы когда-нибудь слышали про человека, который потребовал бы посмотреть в зубы кобылке, стоящей вполовину меньше?
   
— Э… нет. Только я не думаю, что возраст кобылки вызывает сомнения, и он скорее всего и смотреть в них не захочет.
   
— А! Вы из тех, кто обливает холодной водой!
   
— Боюсь, что так.
   
Она проделала еще одно па.
   
— Они заставят меня сюсюкать и запретят говорить то, что я думаю. И все впустую, Оуэн. Я замуж не собираюсь. Когда стану совершеннолетней, я куплю ферму и буду жить там, может быть, с Мэри. Говорят, — сказала она театральным шепотом, — что я очень на нее похожа.
   
— С Мэри я, Джорджи, не знаком, но, да, вы бесспорно на нее похожи. Как вы распорядились бы своей жизнью, будь у вас свобода выбирать?
   
— Стала бы фермером, — ответила она без колебаний. — Мне нравится ощущать землю, выращивать что-то, запах хорошо содержащегося скотного двора, мычание коров… Ну, да это не важно. Мне никогда не позволят стать фермером.
   
— За кого бы вы ни вышли, вы всегда можете по примеру Марии Антуанетты обзавестись маленькой фермой и играть в фермера.
   
— Играть? Пф! Кроме того, моя голова мне нравится у меня на плечах. Она была очень глупой женщиной.
   
— Мой отец — фермер в Уэльсе, но, признаюсь, я не мог дождаться, когда покину скотный двор и коров. Их ведь, знаете ли, надо доить в неслыханную рань.
   
— Я знаю, олух. — Ее глаза мечтательно затуманились. — Ах, как мне нравятся коровы! И грязные руки.
   
— Чтобы доить, они должны быть чистыми, — прозаично сказал Оуэн. — А кроме того, теплыми. Коровы не терпят холодных рук на своих сосцах.
   
Они вошли в дом через заднюю дверь, существование которой слегка ошарашило Оуэна, и начали подниматься по выщербленным ступенькам видавшей виды лестницы.
   
— Что вам может нравиться больше фермы, Оуэн?
   
— Академия. Я занимаюсь науками и надеюсь стать оксфордским профессором. Моя специальность — классики.
   
Она притворно поперхнулась.
   
— Э-эрк! Какая неописуемая занудь!
   
Они прошли по нескольким бесконечно длинным и затхлым коридорам и теперь остановились перед дверью, как бы просящей, чтобы ее покрасили.
   
Просто не верилось! Части Пемберли, открытые гостям, содержались в безупречной роскоши, но скрытые от их глаз части находились в полном небрежении.
   
— Классная комната! — объявила Джорджи, обводя ее широким жестом. — Девочки, это тьютор Чарли, Оуэн. Оуэн, это мои сестры. Сюзанна — Сьюзи — почти шестнадцать, Анне тринадцать, а Катерине — Кэти — десять. А это наша гувернантка мисс Фортескью. Она — прелесть, и мы ее любим.
   
— Джорджиана, вы не можете приглашать джентльменов на чай! — сказала прелесть мисс Фортескью, не потому, что была излишне осторожной, предположил Оуэн, но зная, какими неприятностями может обернуться ее выходка, если станет известной ее маменьке.
   
— Еще как могу. Садитесь, Оуэн. Чаю?
   
— Да, пожалуйста, — не желая отвергнуть эту чудесную возможность познакомиться с сестрами Чарли, сказал Оуэн. К тому же чай был сервирован в его вкусе — три разных сорта кексов, глазированные булочки — и ни единого куска хлеба с маслом.
   
Час с женской частью семьи Дарси околдовал его.
   
Джорджи была бесподобна; если ее убедят облечься в модное платье и болтать на светски приемлемые темы, она возьмет Лондон штурмом даже и без этих девяноста тысяч фунтов. А с ними каждый холостяк нацелится на нее, и некоторые с такой покоряющей внешностью и галантностью, что, подумал Оуэн, устоять она не сможет. Позднее он отказался от этого вывода. Стальная натура, Джорджи:
   
Сьюзи была более светловолосой, чем остальные, но не до белобрысости бровей и ресниц. Голубые глаза и шелковистые льняные волосы. Чрезвычайно гордая ее талантом мисс Фортескью достала ее рисунки и картины, которые, должен был признать Оуэн, далеко превосходили обычные маранья и мазню школьниц. По натуре она была тихой, даже застенчивой.
   
Анна более темноволосая, чем остальные, и единственная с карими глазами. Какое-то скрытое высокомерие указывало, что она — дочь мистера Дарси, но она обладала и обаянием Элизабет и была очень начитана. Ее целью, сказала она без ложной скромности, было писать трехтомные романы в духе мистера Скотта. Приключения привлекали ее больше любовных воздыханий, а девицы, томящиеся в подземельях замков, это вообще глупость.
   
Кэти была еще одной каштанововолосой, но если глаза ее брата были серыми, а Джорджи зелеными, то у нее они отличались глубокой синевой, поблескивавшей шаловливостью бесенка. Она сообщила Оуэну, что отец отшлепал ее за сдабривание его постели патокой. И не проявила ни малейшего раскаяния. Единственной ее честолюбивой целью, казалось, было схлопотать побольше шлепков, что, истолковал Оуэн, как способ продемонстрировать, что она любит отца и не боится его.
   
Было ясно, что все четыре девочки истосковались по обществу взрослых, и Оуэн обнаружил, что жалеет их. Их статус был статусом сказочных принцесс, и подобно всем сказочным принцессам, они были заперты в башне из слоновой кости. Ни одна не была кокеткой и ни одна не считала свою жизнь достаточно интересной, чтобы завладеть разговором; они искали узнать мнения Оуэна и сведений об огромном мире снаружи.
   
Компания растерялась, когда в комнату вошла Элизабет. При виде мистера Гриффитса ее брови поднялись, но Джорджи бесстрашно ринулась в сечу.
   
— Не виновать Оуэна! Это я!
   
— Не вини, — машинально поправила мать.
   
— Знаю, знаю, такого глагола нет! Он не хотел идти, а я заставила.
   
— Кого?
   
— Да Оуэна же! Честное слово, мама, вы так заняты исправлением наших оговорок, что никогда не успеваете выбранить нас!
   
— Оуэн, можете пить чай в классной комнате, когда угодно, — невозмутимо сказала Элизабет. — Ты довольна, Джорджи?
   
— Спасибо, мама, спасибо! — воскликнула Джорджи.
   
— Спасибо, мама! — хором поддержали ее остальные.
   
Оуэн придержал дверь, пропуская Элизабет вперед. Она продолжала идти дальше по нескончаемому коридору к более внушительной двустворчатой двери, а пройдя следом за ней, он оказался в той части дома, которую Дарси называли «публичной», возможно, потому, что она была открыта для посещения публикой, когда семья отсутствовала.
   
— Вы недоумеваете, почему такая большая часть Пемберли не содержится в безупречности, — сказала она, вводя его в голубую с белым Голландскую комнату, полную Вермеров и Брейдлей с парой Рембрандтов на самых видных местах и полотном Босха, укрывшимся за экраном.
   
— Я… э… — Он запнулся, не находя, что сказать.
   
— Ремонт будет произведен, когда Кэти начнет выезжать — через восемь лет. Хотя вид и непрезентабельный, но стены, потолки и все прочее в прекрасном состоянии. Требуется только покраска да замена некоторых балясин и ступенек. Много поколений назад тогдашний Дарси постановил, что непубличные помещения ремонтировались бы не чаще, чем раз в тридцать лет, и это превратилось в неписаный закон. Пройдет только двадцать семь лет к совершеннолетию Кэти, но Фиц полагает, что это достаточно долгий срок. Признаюсь, я предвкушаю это и не допущу, чтобы краска была коричневой. Такой темный цвет!
   
— Это включает и комнаты слуг? — спросил он.
   
— Боже мой, нет! Постоянные слуги живут на два этажа выше, их комнаты подновляются через десятилетние промежутки, как и вся публичная часть дома. Комнаты у них приятные и хорошо оборудованные. Я считаю, что слугам следует обеспечивать комфорт. Состоящие в браке живут в коттеджах в деревушке совсем близко. Ну а слуги вроде моей камеристки Хоскинс и Мида, камердинера мистера Дарси, имеют по несколько комнат.
   
— Вы должны потреблять большое количество воды, сударыня.
   
— Да, но тут нам улыбнулась удача. Наша речка кристально чиста, потому что от ее истока и досюда на ней нет никаких селений. Под крышей — большой резервуар на железных опорах. И наша вода поступает по трубам во все части дома. Теперь, когда созданы ватерклозеты, я убедила Фица пристроить их к каждой спальне, и несколько для слуг. А теперь, когда можно приобрести мощные насосы, я хочу устроить подачу горячей воды на кухню и в некоторые из новых ванных комнат. В таком волнующем веке мы живем, Оуэн!
   
— О да, миссис Дарси! — Но он не спросил, куда будет сливаться вся эта потенциально используемая вода, так как знал ответ: в ту же речку ниже Пемберли, там уже не кристально чистую.
   
— Ваши дочери обворожительны, — сказал он, садясь.
   
— Да, это верно.
   
— Они соприкасаются с внешним миром?
   
— Боюсь, что нет. Но почему вы спрашиваете?
   
— Потому что они там изголодались по новостям. Почему им не разрешают читать газеты и журналы? Об Александре Великом они знают больше, чем о Наполеоне Бонапарте. И так жаль, что им не разрешено знакомиться с людьми вроде Ангуса Синклера. Уж конечно, он никакого вреда им не причинит. — Он в ужасе оборвал фразу. — Прошу прощения! Может показаться, что я критикую ваш распорядок. Вовсе нет!
   
— Вы совершенно правы, сэр. Я от всего сердца согласна с вами. Но мистер Дарси, к несчастью, придерживается иной точки зрения. За что я могу винить моих собственных сестер. Наши родители предоставили нам полную волю в очень раннем возрасте. Джейн и мне это вреда не принесло, однако Китти и Лидию следовало бы держать в узде. Они были не просто невоспитанными шалуньями, они были отчаянными кокетками. А что до Лидии, то общение без надзора с офицерами расквартированного поблизости полка привело к шокирующему скандалу. И мистер Дарси решил, что нашим дочерям не будет разрешено соприкасаться с внешним миром, пока они не начнут официально выезжать в восемнадцать лет.
   
— Понимаю.
   
— Надеюсь, ваше сердце недоступно чарам Джорджи? — спросила Элизабет с веселыми искорками в глазах.
   
Он засмеялся.
   
— Ну, человека, который станет смотреть в зубы кобылки, имей она половину девяноста тысяч в год, не существует.
   
— Прошу прощения?
   
— Так Джорджи обрисовала мне свое положение.
   
— У меня опускаются руки! Я не в силах отучить ее от неприличностей!
   
— И не пытайтесь. Свет сделает это за вас. Под этой бесшабашной личиной скрыта трепетная уязвимость. Она думает, что похожа на свою тетю Мэри, на самом же деле она больше похожа на Чарли.
   
— И наделена слишком большим приданым. Как и они все, но положение Джорджи много опаснее, чем у остальных. Остальным назначено по пятьдесят тысяч фунтов каждой. Мы к этому не причастны, только отец Фица. Деньги были завещаны дочери, которая могла родиться у Фица. Нас, разумеется, пугают охотники за приданым. Некоторые так обаятельны, так неотразимы…
   
— Ну, я как-то не представляю, чтобы Джорджи влюбилась в охотника за приданым. Да и Анна тоже, если на то пошло. Наиболее уязвима Сьюзи. Кэти, чем бежать со своим соблазнителем, вероятно, предпочтет поводить его за нос.
   
— Вы меня чрезвычайно подбодрили, Оуэн. — Фиолетовые глаза сверкнули на него с шаловливостью Кэти. — Время чая. Вы способны выпить его еще раз?
   
— Легко, — сказал он.
   
— Вам двадцать пять лет, если не ошибаюсь?
   
— Да. В октябре будет двадцать шесть.
   
— Ну, так, по крайней мере лет пять-шесть вам ничто не угрожает. А затем ваша фигура уже не будет выдерживать двойных чаепитий. Джентльмены, не воздержанные, когда им минует тридцать, кончают превращением из телят в быков.
   
   
Дни Мэри тянулись все дольше и дольше. Теперь, когда ее жизнь обрела регулярность, она отмечала промежутки между доставками еды, как сутки, хотя и не была уверена, что это действительно так. Но если это правда было так, то в конце тридцати карандашных штрихов на ее стене (включая первые, прикинутые на глазок, семь) она начала отчаиваться. Где бы ни находилась ее тюрьма, она не была никем обнаружена, хотя, конечно же, не сомневалась она, ее разыскивают.
   
Происходившее слепило комок ужаса в тестообразности ее груди: как долго отец Доминус будет оставлять ее в живых? Вопреки всем его рассуждениям о Детях Иисуса, она не видела никаких свидетельств, что они вообще существуют, за исключением брата Джерома, брата Игнатия и сестры Терезы, а все трое находились уже на грани половой зрелости. И хотя Игнатий и Тереза свободно упоминали других детей, Мэри ощущала в их словах привкус нереальности. Почему, например, ни один ребенок не пытался убежать, если они и правда были свободны выходить из пещер? Человеческая природа жаждет приключений, особенно в детстве и юности — какие только эскапады они с Чарли не устраивали, когда он был мальчиком! Где-то, казалось ей, Мартин Лютер упомянул, что, будь ребенок поручен ему до семи лет, он получил бы взрослого мужчину. Так сколько лет было Детям Иисуса, когда их забирали? Ни Игнатий, ни Тереза не были готовы довериться ей вполне: большая часть собранных ею по кусочкам выводов опиралась на то, о чем они отказывались говорить. Однако старик кормил своих учеников на редкость хорошо, одевал их, лечил, предоставлял им значительную вольность. То, что они работали на него без оплаты, указывало на эксплуатацию, как и его пренебрежение их образованием.
   
Поначалу она надеялась, что книга, которую он ей диктовал, даст ответ на некоторые из этих вопросов. Но после тридцатой диктовки он все еще был поглощен головоломкой Бога и зла, присущего свету. Выявлялась определенная закономерность кругового прохождения его загадок, подобно тому, как случается с безнадежно заблудившимися людьми: они начинают кружить и всегда возвращаются к исходному месту. То же происходило и с книгой отца Доминуса. Он, казалось, не знал, как свернуть с замкнутого кольца и пойти по прямой.
   
Кроме того, он прекратил ее общение с Игнатием и Терезой. Теперь она ходила к подземной речке без провожатых, а Игнатий нес дозор у начала туннеля и, когда она выходила, запирал ее в каморке. Их общение свелось к «здравствуйте» и «прощайте»; очевидно, ему было велено не говорить ей ничего, кроме этих слов вежливости. Удаление Терезы было более странным. Разговоры с отцом Доминусом, не касавшиеся диктовки, убедили Мэри, что он презирает женский пол независимо от возраста. Когда он говорил о мальчиках, его лицо смягчалось, но стоило Мэри коснуться в разговоре девочек, он ожесточался, его лицо выражало брезгливость, и он отмахивался от нее, будто от вредного насекомого.
   
Затем у Мэри начались месячные, и ей пришлось попросить у Терезы тряпок, с тем, чтобы после использования они вымачивались и кипятились. Оказалось, что попросить материи на эти тряпки Тереза должна была у отца Доминуса, который избил ее палкой и назвал нечистой. В тряпках отказано не было: Тереза с опухшими от слез глазами принесла их и рассказала о реакции старика, но больше Мэри Терезу не видела. С того дня все ежедневно необходимое ей приносила Камилла, не поддававшаяся ласковым словам Мэри, хотя в испуганных голубых глазах пряталась тоска по этой ласке.
   
И чаша весов в поведении Мэри с ним резко опустилась. До сих пор чувство самосохранения подталкивало ее держаться кротко, не пробуждать в нем антагонизма, но подобная сдержанность была чужда прямому характеру Мэри, и узы, сдерживавшие ее язык, были хрупкими. Когда он появился в следующий раз для диктовки, она набросилась на него — словесно, поскольку прутья ее клетки препятствовали всякому другому протесту.
   
— О чем ты думал, отвратительный ты старик, — сказала Мэри, стреляя каждым словом, — называя невинное дитя нечистой? Или ты сомневаешься в своей власти над сознанием маленькой девочки, раз ты бьешь ее палкой? Какой позор! Эта девочка управляется на кухне, готовящей хорошую еду для пятидесяти животов, и как ты ее благодаришь? Ты не платишь ей за работу, что неудивительно, ведь ты не платишь никому из Детей Иисуса! Но бить ее? Бить за то, что она попросила тряпок для моих месячных? Назвать ее нечистой? Сэр, вы лицемер и позор для вашего призвания.
   
Он взвился в возмущении, глаза его вращались, но, когда Мэри упомянула тряпки и месячные, он вскинул руки, закрывая уши ладонями, и принялся раскачиваться в своем кресле.
   
Примерно минуту она гневно взирала на него, затем опустилась на свой стул и вздохнула.
   
— Отче, вы шарлатан, — сказала она. — Вы думаете, будто вы сын Бога и держите при себе этих детей, чтобы они преклонялись перед вами, молились на вас. Я снимаю с вас обвинение в корыстолюбии, я верю, что доходы от своих снадобий вы тратите на хорошую еду и другие полезности для ваших последователей. Ваши расходы должны быть значительными, включая корм для ваших ослов и уголь, который, полагаю, требуется вам не только для кухни, но и для вашей лаборатории. Ничего из того, что вы надиктовали мне до этих пор, не объяснило мне, почему вы здесь и как долго вы пробыли здесь, или что вы надеетесь совершить. Но вы горько разочаровали меня, срывая свой сплин на невинном создании вроде Терезы — и всего лишь по причине ее пола. Женский пол такое же творение Бога, как и мужской пол, и наши телесные функции Он определил по Своему усмотрению, и вас это не касается, так как вы не бог! Вы меня слышите? Вы не бог!
   
Он уже отнял ладони от ушей, хотя выражение его лица говорило, что ему не нравится ни выбранная Мэри тема, ни ее тон. Но он не вскочил и не убежал, нет, он резко повернулся к ней, и узкие губы оттянулись с безупречных зубов.
   
— Я Бог, — сказал он вполне спокойно и улыбнулся. — Все, кто мужского пола, суть Бог. Женщины — творения Люцифера, созданные искушать, соблазнять, развращать.
   
Она насмешливо фыркнула.
   
— Чушь! Мужчины — не Бог, как и женщины. Мужское и женское начала равно сотворены Богом. И вам не приходило в голову, что не женщины соблазняют и развращают, но мужчины слабые и недостойные? Если в роду человеческом скрыт дьявол, то в мужчинах, которые стремятся развращать женщин, чтобы потом винить женщин. Мне доводилось сталкиваться с дьяволом в мужчинах, сэр, и уверяю вас, чары женщин тут ни при чем. Это врожденное.
   
— Этот разговор не имеет смысла! — рявкнул он. — Будьте добры, возьмите карандаш, сударыня.
   
— Возьму, отче Доминус, если вы предложите мне новую тему. Я уже вручила вам почти двести страниц, но свежи и оригинальны лишь первые пятьдесят. После этого вы только повторяетесь. Сдвиньтесь с места, отче Доминус! Меня крайне интересует генезис Космогенезиса. Пора сообщить вашим читателям, что произошло после того, как вы вошли в Престол Бога на тридцать пятом году жизни. Почему, например, вы вошли в него?
   
Она поймала его; он уставился на нее пораженный, почти так, будто ему вновь предстало видение. Мэри испустила беззвучный вздох облегчения. В его власти было убить ее, и, пожалуй, на несколько секунд, пока она его обличала столь уничижительно, он готов был поручить брату Джерому сбросить ее в нужной колодец на верную гибель, но сама того не зная, она спасла свою жизнь, указав ему, где он допустил ошибку. Мозг, который когда-то не уступил бы ни единому во всей стране, размягчался в постепенном процессе, который, быть может, он частично осознавал, однако не знал, как излечиться. Избил бы он в пору своего расцвета бедную маленькую Терезу? Или считал весь женский пол нечистым? Мэри не знала, но очень хотела узнать. Теперь удача могла ей улыбнуться, ведь он был настолько благодарен ей за ее критику, что счел ее жизнь заслуживающей сохранения. Он хотел написать эту книгу, но не знал как. Ум, способный изобрести лампу и панацею от всех недугов, не обладал способностью планировать словесные построения. До тех пор пока она будет руководить им в его литературном труде, он будет сохранять ее живой.
   
— Продолжайте следующим образом, — сказал он. — Величайшей стратагемой Люцифера в его стремлении управлять судьбой мужчин было изобретение золота. Оцените его качества и восхититесь хитроумием Люцифера! Оно обладает его собственным цветом, блистательное и желтое, как Солнце. Оно никогда не тускнеет. Оно достаточно податливо и ковко, чтобы делать из него всякие предметы. Оно столь же прочно, как и тяжело. Оно не содержит никаких ущербностей. С момента своего появления мужчины поклонялись золоту и тем самым поклонялись Люциферу. Мужчины убивают ради него. Они копят его. Они строят на нем экономическое процветание своих сообществ. Они воюют ради него. Они хвастают своим богатством, обвешивая им себя и тела своих женщин, которые жадно желают его для украшения. Оно кладется в гробницы вождей и императоров, дабы оповещать будущие поколения, сколь велика была власть этого мертвеца. На тридцать пятом году моей жизни мне было поручено заведовать золотом, накопленным человеком, всецело преданным Люциферу, хотя тогда я этого не видел. Это золото имело разные формы — монеты, оправы драгоценных камней, украшения, безделушки. Мой хозяин вынимал камни из украшений и отдавал мне оправы, цепочки, обломки. Я должен был расправлять золото, извлекать вкрапления и отливать его в слитки. Затем я должен был приносить слитки ему. Однако рафинирование золота должно было происходить в такой тайне, что мой хозяин не позволил мне сказать ему, где я буду заниматься этим.
   
Его лицо обрело задумчивое выражение. Мэри нажимала на карандаш и молчала, выдерживая паузу.
   
— Он знал, что я не предам его, ибо владел моей душой. Я вспомнил вереска и пещеры Скалистого края и нашел большую пещеру, которая теперь вмещает мою лабораторию. Она во всех отношениях отвечала моей цели, включая даже соседство с укромной пещерой, где я мог держать ослов, дабы по ночам доставлять все, что мне требовалось. Когда я все устроил, то угостил моих помощников отравленным ромом, а затем сбросил их тела через пролом во мрак. Шесть месяцев я трудился, переплавляя золото в десятифунтовые слитки — меньше обычных, но мне требовался такой вес, чтобы я мог носить их в одиночку. Я был тогда молод и крепок.
   
А когда мой труд был завершен, я начал исследовать пещеры и вот так нашел темного Того, кто есть Бог. Это было откровение во многих отношениях далеко за столпами Космогенезиса. Ибо я поглядел на слитки золота и узрел, что они суть такое — работа Люцифера. Собственность Люцифера. Орудие Люцифера. И я понял, что мой хозяин был слугой Люцифера во всем и во вся. А потому он не должен был получить свое золото. Я забрал его, я укрыл его далеко от пещеры-лаборатории, и я не вернулся к моему прежнему хозяину.
   
Я пребывал с Богом во тьме много лун. Сколько миновало Солнечного времени Люцифера, я не знаю. Но когда я наконец вышел из пещеры, я стал другим. Золото не имело надо мной власти, как и все другие хитрости Люцифера. Абсолютно белые пауки плели свои бесцветные сети над золотом. Небрежение, швырявшее власть Люцифера ему в лицо, как бессильную, как ничто. И там оно находится до сих пор во тьме Бога, лишенное всякой силы.
   
Положив карандаши, Мэри уставилась на отца Доминуса с благоговейным ужасом и новым уважением.
   
— Вам нет подобных, отче, — сказала она. — Вы фанатик и тиран, но вы обладали силой противостоять чарам золота.
   
Подергиваясь, словно его мышцы ныли, он встал на ноги.
   
— Я устал, — почти прошептал он. — Будьте добры, перепишите это.
   
— С радостью. Но даже с большей радостью, если бы вы прислали ко мне Терезу.
   
Однако, как обычно, он уже исчез в мгновение ока, и она не была уверена, что он вообще услышал ее слова.
   
   
Какая история! Правда ли все это? Отец Доминус умел лгать и лгал, но почему-то в этой повести о золоте слышался отзвук правды. Однако кем мог быть его таинственный хозяин, накопивший столько золота, что отцу Доминусу потребовалось на его рафинирование шесть месяцев? И действительно ли он позволит опубликовать невозмутимое описание убийства своих помощников?
   
Появился ее обед: бифштекс с грибами и картофельное пюре, а на десерт — ломоть пудинга с патокой. Награда за то, что она направила диктующего ей на верную дорогу, догадалась она. Будучи не из тех, кто смотрит в зубы дареному коню, Мэри пообедала с истинным удовольствием и ощутила, как силы возвращаются к ней. Может быть, он и не сумасшедший, подумала она. Полный желудок располагал к необычной снисходительности.
   
Продлившейся лишь до следующего дня, когда отец Доминус пришел растрепанный и, видимо, не выспавшийся, сел в кресло и принялся диктовать ей прямо-таки трактат о химических свойствах золота и способах его рафинирования. Ей приходилось спрашивать его, как пишется чуть ли не каждое четвертое или пятое слово, до того диктовка была перегружена непонятными терминами, и это вывело его из себя.
   
— Научитесь грамотно писать, сударыня! — завопил он, вскакивая в ярости. — Я тут не для того, чтобы служить вам словарем!
   
— Я пишу грамотно, отче, но я не аптекарь и не химик! Если я спрашиваю, как пишется то или иное слово, значит, оно никогда прежде мне не встречалось. Будь вашей темой музыка, мне не потребовалось бы спрашивать, как пишется «глиссандо» или «токката», потому что музыку я знаю хорошо. Но то, что вы диктовали мне сегодня, для меня тайна за семью печатями.
   
— Пф! — свирепо фыркнул он и исчез.
   
Ее меню вернулось к хлебу, маслу и сыру, хотя ей удалось добиться замены некрепкого пива на воду — вопреки его возражениям. Для отца Доминуса вода знаменовала сыпной и брюшной тиф, а три процента алкоголя в некрепком пиве, не говоря уж о процессе его варения, позволяли пить его, ничего не опасаясь. В этом убеждении он пребывал отнюдь не в одиночестве: семьи в большинстве переводили своих детей с молока прямо на некрепкое пиво. Мэри его не терпела, но добилась замены пива на воду, только напомнив ему, что речки и ручьи, текущие в пещерах, настолько кристально чисты, насколько вообще можно требовать от воды.