1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
— Я же сказала: один человек, который написал доклад о тюрьмах, — объяснила Лиззи Лок. — Но не расспрашивай меня без толку — больше я ничего не знаю. Мне известны только слухи, да и то со слов епископа, священника и церковного сторожа. Говорят, парламент издал указ о строительстве новой тюрьмы. Через три года она будет готова, но я ее уже не увижу.
   
— Надеешься, что к тому времени тебя выпустят? — спросил Ричард, не переставая улыбаться. Эта женщина нравилась ему, хотя не возбуждала в нем ни малейшего влечения. Ее черные круглые глаза живо поблескивали.
   
— Господи, конечно, нет! — добродушно воскликнула она. — Меня еще два года назад приговорили к «казни через пов.».
   
— К чему?
   
— К виселице, милый Ричард. Так пишет в своей книге джентльмен, который накидывает заключенным на шею петлю. Говорят, в Лондоне такую казнь называют иначе.
   
— Но я вижу, ты еще жива.
   
— На прошлое Рождество приговор изменили. Мне дали семь лет каторги. Пока каторжников вывозить некуда, но когда-нибудь мне придется покинуть Англию.
   
— Насколько мне известно, Лиззи, это случится не скоро. В Бристоле поговаривают, что каторжников будут увозить в Африку.
   
— Ты из Бристоля? Так я и думала. У тебя чудной выговор.
   
— Мы с Уилли оба из Бристоля. Нас привезли сегодня в фургоне.
   
— Да ты джентльмен! — изумленно воскликнула она.
   
— Только отчасти, Лиззи.
   
Она указала пальцем на сундук.
   
— А что у тебя там?
   
— Мои вещи — впрочем, не знаю, надолго ли они останутся моими. Я заметил, что здесь лишь некоторые узники больны, а остальные выглядят лучше, чем обитатели бристольского Ньюгейта.
   
— Благодаря строительству новой тюрьмы и огороду матушки Хаббард. Тех, кто может работать, кормят как на убой. Труд заключенных обходится дешевле, чем труд наемных рабочих. К тому же, говорят, парламент разрешил привлекать узников к строительным работам. А мы, женщины, трудимся в огороде.
   
— У матушки Хаббард? А кто это такая?
   
— Жена Хаббарда, начальника тюрьмы. Тут самое главное — не заболеть, иначе кормить тебя будут впроголодь. Из-за этого вспыхивают голодные бунты. На Рождество восемьдесят третьего года восемь человек умерло от оспы. — Она погладила бок сундука. — А о нем не беспокойся, милый Ричард. Я присмотрю за ним — в обмен на одну услугу.
   
— Какую? — настороженно спросил Ричард.
   
— Пообещай защищать меня. Меня кормят, как мужчин, потому что я штопаю одежду, и дают несколько пенни. Но я не желаю оказывать услуги, которые не одобрил бы наш священник. Мужчины вечно липнут ко мне, особенно этот Айзек Роджерс. — Она указала на дюжего парня со злодейским лицом. — Он еще тот гусь!
   
— За что его посадили в тюрьму?
   
— За разбой на большой дороге. Украл ящики с бренди и чаем.
   
— А за что сидишь ты?
   
Хихикнув, Лиззи указала на свою шляпу.
   
— А я стащила эту чудесную шелковую шляпку. Я ничего не могла с собой поделать, милый Ричард, — обожаю шляпки!
   
— Ты хочешь сказать, тебя приговорили к казни за украденную шляпу?
   
Черные глаза блеснули, Лиззи покачала головой:
   
— Я попалась не в первый раз. Говорю же тебе: я обожаю шляпки.
   
— Но разве за это можно казнить человека, Лиззи?
   
— Ни о чем таком я не думала, когда крала их.
   
Ричард протянул Лиззи руку.
   
— Ладно, по рукам. Отныне ты находишься под моей защитой, а взамен ты обязана стеречь мой сундук. И не пытайся взломать замки, Лиззи Лок! Уверяю, внутри нет шляпок. — Он поднялся на ноги, расталкивая соседей. — Если я сумею пробиться сквозь толпу, то осмотрю свои новые владения. Присмотри за сундуком.
   
Осмотр занял всего четверть часа. К большой комнате примыкало несколько тесных камер, похожих на ниши, — неосвещенных, душных и пустых, в двух из них стояли ведра. Выщербленные ступени вели к решетчатой двери. Камера для должников, отгороженная от второй камеры решеткой, имела площадь десять на двадцать футов, в ней не было ни окна, ни отдушины, и в ней царила бы кромешная тьма, если бы заключенные не сломали часть стены, открывая доступ воздуху и свету. Должникам жилось просторнее, но выглядели они более истощенными, чем остальные заключенные: должников не водили на работу и кормили кое-как. Подобно узникам бристольского Ньюгейта, они казались чахлыми, оборванными и вялыми.
   
Вернувшись в свою камеру, Ричард обнаружил, что Лиззи Лок пытается отогнать от его сундука грабителя Айзека Роджерса.
   
— Оставь в покое ее и мои вещи, — коротко приказал Ричард.
   
— Еще чего! — осклабился Роджерс.
   
— Отвяжись, понял? С таким, как ты, я справлюсь без труда, — не дрогнув, заявил Ричард. — Убирайся, пока цел! Я мирный человек по имени Ричард Морган, а эта женщина находится под моей защитой. — Он обнял Лиззи за талию, и она с готовностью прильнула к нему. — Здесь есть и другие женщины. Выбери какую-нибудь из них.
   
Окинув его пристальным взглядом, Роджерс решил, что благоразумнее будет отступить. Если бы Морган хоть немного испугался, дело приняло бы совсем другой оборот, но Ричард явно не испытывал страха. Он казался на редкость спокойным и сдержанным. Такие люди умеют постоять за себя, они способны пустить в ход зубы, ногти и каблуки, они проворны, как ужи. Пожав плечами, Роджерс попятился, а Ричард присел на сундук и усадил Лиззи к себе на колени.
   
— Когда нас будут кормить? — спросил он. Его новая знакомая оказалась смышленой женщиной: можно было не опасаться, что она неверно истолкует его любезность. Лиззи Лок вполне устраивал покровитель, не питающий к ней влечения.
   
— Скоро обед, — ответила она. — Сегодня воскресенье, поэтому нам дадут свежий хлеб, мясо, ломоть сыра, репу и капусту. Ни масла, ни варенья здесь нет, но остальной еды вдоволь. Здесь есть своя кухня, вон там, — и она указала в глубину камеры, — каждый получает деревянное блюдо и жестяную кружку. А на ужин будут снова хлеб, легкое пиво и капустный суп.
   
— А есть ли здесь погребок?
   
— Ричард, дорогой, неужели ты любитель выпить?
   
— Нет. Я не пью ничего, кроме легкого пива и воды. А про погребок спросил просто так.
   
— Надзиратель Симмонс по прозвищу Счастливчик принесет тебе выпивку, если заплатить ему пенни. Но если выпьет Айзек — берегись. Он страшен во хмелю.
   
— Пьяные неуклюжи. Я наблюдал за ними почти всю жизнь.
   * * *
   
К концу февраля Ричард знал как свои пять пальцев глостерскую тюрьму и ее обитателей, которые стали ему скорее близкими друзьями, нежели просто знакомыми. Четырнадцать заключенных ждали Великого поста и выездной сессии суда, остальных уже судили и вынесли приговор, большинство приговорили к каторге. Среди этих четырнадцати узников были три женщины — Мэри (прозванная Мейзи) Хардинг, задержанная с крадеными вещами, Бетти Мейсон, обвиненная в краже кошелька с пятнадцатью гинеями из дома в Хенбери, и Бесс Паркер, которая проникла в дом в Норт-Нибли и украла две льняные сорочки. У Бесс Паркер сложились близкие отношения с осужденным в тысяча семьсот восемьдесят третьем году Недом Пу, Бетти Мейсон была влюблена в надзирателя Джонни. Обе со дня на день должны были разродиться.
   
«Как удивителен наш мирок!» — с кривой усмешкой размышлял Ричард. В общей камере было не повернуться, мужская ночная камера выглядела омерзительно. За время пребывания в тюрьме Ричард ожесточился и погрубел; он раздевался донага и мылся в душной темной камере, не обращая внимания на женщин, преспокойно стирал грязные тряпки, процеживал воду через фильтр под прицелом трех десятков пар недоверчивых глаз. Постепенно он становился эгоистичным, не делал ни малейшей попытки поделиться чистой водой с Лиззи или Уилли: фильтр действовал медленно, за час в блюде скапливалось всего две пинты процеженной воды. Не делился Ричард и тряпками или мылом. За несколько пенсов прачка Мейзи стирала его белье, рубашки и чулки; верхняя одежда пропахла потом.
   
Из всех женщин только Мейзи не имела покровителя и была вправе оказывать услуги даром и кому угодно, а двух-трех других женщин можно было заполучить за кружку джина. Когда пару охватывало желание, она устраивалась прямо на полу, если удавалось найти свободное место, или прислонялась к стене. В происходящем не было ровным счетом ничего эротического, поскольку партнеры не раздевались, и лишь самые любопытные зрители могли увидеть промелькнувшее мясистое мужское орудие или поросший волосами холмик, хотя обычно не замечали даже этого. Ричарда удивляло то, что пары избегали совокупляться в одной из соседних тесных камер: видимо, все обитатели тюрьмы боялись темноты.
   
В начале марта у Бесс Паркер и Бетти Мейсон воды отошли прямо в общей камере, на время родов их унесли в женскую спальню. Еще две женщины нянчили младенцев, родившихся в глостерской тюрьме, а начинающий ходить ребенок Мейзи попал в тюрьму вместе с ней. Большинство детей умирало при рождении или едва успев родиться. Редко кто из малышей доживал до года.
   
К счастью, в глостерской тюрьме Ричарду не пришлось изнывать от безделья. Ему поручили перетаскивать известняковые глыбы из замка к новой тюрьме, что позволяло подышать свежим воздухом и осмотреться. Крохотный порт Глостера располагался чуть севернее замка, на том же берегу Северна. По реке ходили утлые лодчонки и большие барки. Один из двух городских заводов отливал церковные колокола, второй изготавливал мелкие железные предметы, которые продавали здесь же, в городе. Дым из заводских труб поднимался тонкими струйками, поэтому воздух в городе почти всегда был чистым и свежим. Вода в реке Северн тоже не была загрязнена, но, судя по тому, как часто в тюрьме вспыхивали эпидемии, вода туда поступала из другого источника. А может, болезни разносили блохи и вши, от которых Ричард спасался, протирая грязный тюфяк дегтем, постоянно моясь и меняя одежду. О Господи, он отдал бы что угодно, лишь бы быть чистым! Жить в чистоте! И в уединении!
   
Тюремная лихорадка началась вскоре после прибытия Ричарда и Уилли в Глостер. Число обитателей общей камеры снизилось с сорока до двадцати человек, появились новые лица — заключенные, ожидавшие суда.
   
Со временем и благодаря совместной работе Ричард перезнакомился со всеми мужчинами, а некоторых из них стал считать друзьями — к примеру, Уильяма Уайтинга, Джеймса Прайса и Джозефа Лонга. Все они ждали Великого поста и выездной сессии суда.
   
Уайтинга посадили за кражу барана-валуха на постоялом дворе «Звезда и плуг» в Алмондсбери, где когда-то ночевали Ричард и Уилли.
   
— Чепуха! — заявлял лентяй Уайтинг. Обычно он говорил таким тоном, что никто не знал, можно ли верить его словам. — С какой стати мне понадобилось красть барана? На кой он мне сдался? Я всего лишь хотел отделать его, а утром вернул бы в загон, и никто ни о чем не догадался бы. Но как назло, пастух не спал.
   
— Совсем изголодался, Билл? — без улыбки спросил Ричард.
   
— Не то чтобы изголодался — просто мне нравится трахаться, а задница у баранов ничем не хуже женской дыры, — жизнерадостно объяснил Уайтинг. — И пахнет от нее так же, и она такая же узкая. К тому же бараны не царапаются и не визжат. Достаточно сунуть их задние ноги в голенища сапог, и делай с ними что хочешь.
   
— Не важно, что это было — скотоложство или кража, Билл: тебя все равно повесят. Но почему в Алмондсбери? На расстоянии каких-нибудь восьми миль, в Бристоле, ты нашел бы тысячу блудниц любого пола, которые вряд ли стали бы отбиваться.
   
— Я не мог ждать, просто не мог. И потом, у того барана была симпатичная морда — совсем как у одного моего знакомого священника!
   
Ричард прекратил расспросы.
   
Джимми Прайс был деревенским парнем из Сомерсета, пристрастившимся к рому. Вместе с товарищем он ограбил три дома в Уэстбери-апон-Трим и украл много говядины, свинины и баранины, три шляпы, два сюртука, вышитый жилет, сапоги для верховой езды, мушкет и два зеленых шелковых зонтика. Его сообщник Питер умер от тюремной лихорадки, отказавшись раскаяться в содеянном, — он считал, что ни в чем не виноват.
   
— Я не замышлял ничего дурного, не помню, как все случилось, — вторил ему Джимми. — На черта мне сдались два шелковых зеленых зонта? В Уэстберн их было негде даже продать. Я не был голоден, одежда не подходила ни мне, ни Питеру. А для мушкета мы не взяли ни пороха, ни зарядов.
   
Третий член этой тройки, которому Ричард искренне сочувствовал, постоянно казался печальным и подавленным. Слабовольный и слабоумный Джо Лонг украл серебряные часы в Слимбридже.
   
— Я был пьяным, — просто сказал он, — а часы — такими красивыми!
   
Разумеется, и Ричарду пришлось отвечать на расспросы. Общая камера казалась ему чем-то вроде клуба крупных краж. Как всегда, Ричард объяснился кратко:
   
— Сижу за вымогательство и крупную кражу. Украл вексель на пятьсот фунтов и стальные часы.
   
После этих слов все, даже Айзек Роджерс, стали относиться к нему гораздо почтительнее.
   
— «Крупная кража» — растяжимое понятие, — сказал Ричард Биллу Уайтингу, перетаскивая глыбы известняка. Уайтинг был неглупым и грамотным человеком. — Я украл стальные часы. Бедняжка Бесс Паркер — льняные сорочки стоимостью не более шести пенсов. Роджерс — четыре галлона бренди и сорок пять центнеров[9] лучшего китайского зеленого чая, фунт которого в розницу стоит не меньше фунта стерлингов. Ему достался товар на общую сумму больше пяти тысяч фунтов. И всех нас обвиняют в крупных кражах. Это бессмысленно!
   
— Роджерса точно ждет виселица, — отозвался Уайтинг.
   
— Лиззи приговорили к повешению за кражу трех шляп.
   
— За повторно совершенное преступление, Ричард, — со смехом поправил Уайтинг. — Ей следовало бы остановиться после первой кражи и больше никогда не красть. Но беда в том, что в момент совершения преступления большинство из нас были навеселе. Во всем виновато спиртное.
   
Оба кузена Джеймса прибыли в Глостер почтовым дилижансом в понедельник, двадцать первого марта. Найти приличное жилье в самом городе им не удалось, поэтому они остановились на постоялом дворе «Полнолуние» — там, где Ричард и Уилли провели последнюю ночь перед тем, как попали в глостерскую тюрьму.
   
Подобно Ричарду его кузены твердо рассчитывали, что условия в новой тюрьме окажутся более сносными, чем в прежней. Им и в голову не приходило, что бывают тюрьмы хуже бристольского Ньюгейта.
   
— Пока нам живется недурно, кузены, — объяснил Ричард, удивленный ужасом, с которым его родственники вошли в общую камеру. — Из-за тюремной лихорадки освободилось много места. — Он поцеловал обоих Джеймсов в щеку, но не позволил обнять себя. — От меня воняет, — пояснил он.
   
Незадолго до приезда кузенов, после воскресной службы, в камере появились стол и скамьи. Предупрежденный о том, что парламент пристально изучает отчет Джона Ховарда о долговых тюрьмах и что вскоре барон Эйр может явиться в тюрьму с ревизией, начальник тюрьмы поспешил сделать все возможное, лишь бы избежать выговора.
   
— Как отец? — прежде всего спросил Ричард.
   
— Еще слишком слаб, чтобы приехать в Глостер, но дело идет на поправку. Он просил передать тебе наилучшие пожелания, — сообщил кузен Джеймс-аптекарь, — и сказать, что он молится за тебя.
   
— А мама?
   
— Как обычно. Она тоже молится за тебя.
   
Вид Ричарда ошеломил обоих кузенов. Его сюртук, жилет и брюки пропахли потом и висели на нем, но рубашка и чулки были чистыми, как и тряпки, подсунутые под кандалы. В коротко стриженных, как в Ньюгейте, волосах Ричарда не виднелось ни единой седой пряди, чистые ногти были аккуратно подрезаны, лицо гладко выбрито, на коже — ни одной морщинки. А глаза стали пугающими — отчужденными и суровыми.
   
— Есть какие-нибудь известия об Уильяме Генри?
   
— Нет, Ричард, никаких.
   
— Значит, все остальное не важно.
   
— Напротив! — возразил кузен Джеймс-священник. — Мы нашли тебе адвоката — увы, не из Бристоля. На выездные сессии суда допускаются далеко не все барристеры. Кузен Генри-юрист объяснил нам, как найти в Глостере сведущего адвоката. Здесь есть два судьи: один, сэр Джеймс Эйр, служит в верховном суде казначейства, а второй, сэр Джордж Нэрис, — в обычном верховном суде.
   
— Вы встречались с Сили Тревильяном?
   
— Нет, — ответил кузен Джеймс-аптекарь, — но нам говорили, что он остановился в лучшей городской гостинице. Для Глостера выездные сессии суда — важное событие, можно сказать, пышная церемония. Утром весь город устремился в ратушу, где прошло первое заседание. Оба судьи живут неподалеку, а их помощники, барристеры и секретари разместились на постоялых дворах. Завтра, согласно обычаю, начнутся заседания большого жюри. Твой адвокат сказал, что скоро суд дойдет и до твоего дела.
   
— Кто он такой?
   
— Мистер Джеймс Хайд с Ченсери-лейн, из Лондона. Это барристер, путешествующий по Оксфордскому округу вместе с судьями Эйром и Нэрисом.
   
— Когда он придет повидаться со мной?
   
— Сюда он вряд ли заглянет, Ричард. Его долг — защищать тебя в суде. Не забывай, что зачитать твои показания он не вправе. Он будет выслушивать свидетелей и пытаться найти слабые места в их показаниях во время перекрестного допроса. И поскольку он не знает, кто будет свидетелем обвинения и что они скажут, встречаться с тобой ему нет смысла. Мы уже успели обо всем ему рассказать. Он весьма рассудительный и сведущий адвокат.
   
— Какую же плату он потребовал?
   
— Двадцать гиней.
   
— И уже получил их?
   
— Да.
   
Это поистине фарс, думал Ричард, дружески улыбаясь и пожимая руки кузенам.
   
— Вы так добры ко мне! Не знаю, как выразить вам благодарность…
   
— Ты же член нашей семьи, Ричард, — не скрывая удивления, возразил кузен Джеймс-священник.
   
— Я привез тебе новый костюм и пару туфель, — сообщил аптекарь Джеймс. — И парик. Не стоит появляться на суде со стриженой головой. А женщины — твоя мать, Энн и Элизабет — послали тебе целый ящик белья, рубашек, чулок и тряпок.
   
Это известие Ричард встретил молча: видно, его родные готовились к самому худшему. Если бы завтра ему предстояло выйти на свободу, зачем ему понадобился бы целый ящик новой одежды?
   
Звуки празднества, сопровождающего начало выездной сессии суда, достигли ушей Ричарда на следующей день, пока он таскал каменные глыбы. Издалека слышались звуки фанфар и горнов, барабанная дробь, приветственные возгласы и крики восхищения, обрывки музыкальных фраз, торжественное пение на латыни. В Глостере царило праздничное оживление.
   
А узники тюрьмы приуныли. Ричард давно понял, что никто из его шестнадцати товарищей по несчастью не ждет оправдательного приговора. Лишь двое из них могли позволить себе нанять адвоката — Билл Уайтинг и Айзек Роджерс. Их предстояло защищать тому же мистеру Джеймсу Хайду, из чего Ричард сделал вывод, что Хайд — единственно возможная кандидатура.
   
— Значит, нам всем не на что надеяться? — спросил Ричард у Лиззи.
   
Лиззи, которая пережила уже три выездные сессии суда, побледнела.
   
— Не на что, Ричард, — просто ответила она. — А как же иначе? Доказательства вины представляют обвинитель и его свидетели, присяжные верят им. Почти все мы виновны, хотя мне известно, что несколько заключенных стали жертвами обмана. Пьянство — не оправдание. Будь у нас влиятельные друзья, мы не сидели бы в глостерской тюрьме.
   
— Случалось ли, чтобы кого-нибудь оправдали?
   
— Несколько раз, да и то если сессия затягивалась. — Присев к Ричарду на колено, Лиззи пригладила ему волосы, как пригладила бы ребенку. — Не стоит питать радужных надежд, милый Ричард. Увидев тебя на скамье подсудимых, присяжные не станут требовать других доказательств. И прошу тебя, надень парик.
   
На рассвете двадцать третьего марта Ричард надел новый, очень простой черный сюртук, черный жилет и такие же панталоны, обулся в новые черные башмаки, подложил чистые тряпки под ручные и ножные кандалы. Но парик он не надел — этот предмет вызывал у него безотчетное отвращение. Вместе с ним на заседание отправились еще семеро узников: Уилли Инселл, Бетти Мейсон, Бесс Паркер, Джимми Прайс, Джо Лонг, Билл Уайтинг и Сэм Дей, семнадцатилетний парнишка из Дерсли, укравший два фунта пряжи у ткача.
   
Их втолкнули в здание ратуши через заднюю дверь и узкими коридорами провели в подвал, так и не позволив увидеть зал суда — арену, на которой разыгрывались словесные, но смертельно опасные битвы.
   
— Сколько нам еще ждать? — шепотом спросила Бесс Паркер у Ричарда. Ее глаза от страха стали огромными; она потеряла ребенка, едва успевшего родиться, и до сих пор не успела оправиться от удара.
   
— Полагаю, недолго. Заседание продолжается не более шести часов в день, а предстоит разобрать восемь дел. Наверное, судьи будут действовать молниеносно, как мясник начиняет колбасы.
   
— Боже, как страшно! — воскликнула Бетти Мейсон, чья дочь родилась мертвой. Горе придавило ее.
   
Джимми Прайса увели первым, затем пришла очередь Бесс Паркер, но Джимми не вернулся. Только после того как стражники увели Бетти Мейсон, оставшиеся узники поняли, что сразу после вынесения приговора заключенных препровождают обратно в тюрьму.
   
Вызвали Сэма Дея, и в подвале остались только Ричард, Уилли, Джо Лонг и Билл Уайтинг. К тому времени заседание продолжалось уже несколько часов.
   
— Их светлостям пора обедать, — заявил неугомонный Уайтинг и облизнулся. — Жареный гусь, жареная говядина и баранина, каши и гарниры, булочки, пудинги и пироги — тем лучше для нас, Ричард! Желудки судей будут наполнены, а мозги — затуманены кларетом и портвейном.
   
— А по-моему, нам это не поможет, — возразил Ричард, не расположенный веселиться. — У них разыграется подагра, от сытной еды начнет клонить в сон.
   
— Воистину, ты — утешитель Иова!
   
Ричарда и Уилли вызвали последними. Их привели наверх в половине четвертого, если верить настенным часам в зале суда. Из подвала ход вел прямо на скамью подсудимых, где, несмотря на название, было не на что сесть. Ричард и Уилли застыли, щурясь от яркого света. Компанию им составил апатичного вида стражник со средневековыми регалиями. Зал был небольшим, зрители разместились на галерее, а в самом зале сидели только те, кто непосредственно участвовал в заседании. На возвышении восседали двое судей, облаченных в малиновые мантии с меховой отделкой и пышные парики. Остальные блюстители закона разместились вокруг них и на скамьях, некоторые из них расхаживали по залу. Кто же из этих людей адвокат мистер Джеймс Хайд? Ричард понятия не имел. Двенадцать присяжных сбились в кучу, напоминая овец, и незаметно переминались с ноги на ногу, устав стоять неподвижно. Ричард сочувствовал им: обязанность время от времени заседать в суде присяжных возлагалась на каждого почетного гражданина от Твида до Ла-Манша. Присяжным не полагалось ни скамей, ни вознаграждения за потерянные рабочие дни. Впрочем, это побуждало присяжных принимать решения так же стремительно, как судьи успевали произнести «Виселица!».
   
Мистер Джон Тревильян Сили Тревильян устроился рядом с мужчиной внушительного вида в одеянии участника драмы — мантии, парике с косицей, в туфлях с пряжками. С тех пор как Ричард видел заклятого врага в последний раз, Сили заметно изменился: теперь он вырядился в тончайшее черное сукно, надел строгий парик, черные лайковые перчатки и маску дружелюбного простофили. От дерзкого насмешника и отважного мошенника не осталось и следа. Сили, сидящий в ратуше Глостера, являл собой образец глуповатой и невинной жертвы. При виде Ричарда он издал пронзительный возглас ужаса и прижался к своему спутнику, а потом старательно избегал смотреть в сторону скамьи подсудимых. Согласно закону, Сили сам мог выступать в роли обвинителя, но эту задачу взял на себя его адвокат, отвечая на вопросы присяжных о вопиющем преступлении, совершенном двумя злодеями. Положив закованные в кандалы руки на барьер, крепко упираясь ногами в древние доски пола, Ричард внимательно слушал, как обвинитель перечисляет добродетели — и глупости — бедного безобидного малого, мистера Тревильяна. Вскоре Ричард понял, что сегодня чудес в Глостере не произойдет.
   
Повествование самого Сили прерывали всхлипы, вздохи и длинные паузы, во время которых он подыскивал слова, возводил глаза к потолку, иногда закрывал лицо руками — взбудораженный, дрожащий, нервозный. В конце концов присяжные, на которых произвели впечатление его умственное расстройство и материальное благополучие, сочли его жертвой похотливой женщины и ее свирепого мужа. Но само по себе это еще не означало, что Ричард совершил преступление, как и вексель на пятьсот фунтов не был признаком вымогательства.
   
Обязанность подтвердить это была возложена на двух свидетелей — на жену цирюльника Джойса, которая слышала ссору через стену, и на мистера Дейнджерфилда, который подсматривал через щель в стене. Миссис Джойс отличалась превосходным слухом, а мистер Дейнджерфилд, по-видимому, имел полный обзор сквозь щель шириной в четверть дюйма. Одна слышала возгласы вроде «Чертова тварь! Где твоя свеча?» и «Я вышибу тебе мозги, мерзавец!», а второй видел, как Морган и Инселл угрожали Сили молотком и заставили-таки его подписать вексель.
   
Мистер Джеймс Хайд, выступающий от имени Ричарда, был рослым худощавым мужчиной, с виду напоминающим ворона. Он умело вел перекрестный допрос, пытаясь доказать, что в трех домах по соседству с Джейкобз-Уэлл живут преимущественно сплетники, которые почти ничего не видели и не слышали и составили представление о случившемся на основании слов самого Сили, которого Дейнджерфилды зазвали к себе, а миссис Джойс забежала к ним узнать, в чем дело.
   
Лишь в одном Сили просчитался: оба свидетеля заявили, что Ричард крикнул в дверь, будто мистер Тревильян получит свои часы, когда он, Ричард, добьется сатисфакции. Даже присяжные сочли эти слова вспышкой гнева обманутого мужа.
   
«Что за чепуха! — думал Ричард, слушая допрос и вспоминая, как в злополучный день ходил за пивом в ближайшую таверну. — Если бы нам с Уилли позволили говорить, мы легко доказали бы, что в то время, о котором упоминают свидетели, нас не было дома. Каждый день из Бристоля в Бат отправляется только один дилижанс, в полдень — следовательно, в то время мне полагалось быть уже в Бате, о чем говорит даже сам Сили. Но все свидетели в один голос заявляют, что я был в Клифтоне!»
   
Пока миссис Джойс давала показания, выяснилось, что она подслушала разговор Ричарда и Аннемари, будто бы замышлявших заманить Сили к себе. Ричард лишь усмехнулся: злодей, задумавший преступление, вряд ли стал бы обсуждать его возле тонкой, как бумага, перегородки! Но само упоминание слова «сговор» насторожило и судей, и присяжных.
   
Миссис Мэри Мередит подтвердила, что видела двух подсудимых и незнакомую женщину возле Джейкобз-Уэлл, когда вечером, около восьми часов, возвращалась домой. Она вспомнила, как все трое говорили о часах и о том, что Сили придется обратиться в суд, чтобы получить их обратно. Поразительно! В восемь часов вечера в конце сентября никто не сумел бы различить лица на расстоянии ярда, о чем и напомнил мистер Хайд миссис Мередит, повергнув ее в замешательство.
   
Слабый луч надежды пробился сквозь мрачное отчаяние Ричарда: несмотря на все старания обвинителей, присяжные так и не приняли решения, не зная, что же все-таки произошло — умышленный грабеж или взрыв ярости обманутого мужа.
   
Кузен Джеймс-аптекарь и кузен Джеймс-священник были вызваны в качестве свидетелей, дающих показания о репутации Ричарда. Хотя обвинитель возражал, указывая на родственные связи между свидетелями и подсудимым, несомненно, два таких образца честности произвели глубокое впечатление на присяжных. Беда была в том, что рассмотрение дела по вине защитника затянулось на целый час и присяжные устали переминаться с ноги на ногу. Никому, в том числе и присяжным, не хотелось рассматривать запутанное дело в конце рабочего дня.
   
Мистер Джеймс Хайд вызвал в качестве свидетеля, дающего показания о репутации обвиняемых, Роберта Джонса.
   
Ричард вздрогнул. Роберту Джонсу предстоит давать показания в его пользу? Этому подхалиму, прихвостню Уильяма Торна, который сообщил последнему о том, что Уилли побывал в акцизном управлении?
   
— Знакомы ли вы с подсудимыми, мистер Джонс? — спросил мистер Хайд.
   
— Да, с обоими.
   
— И вы считаете их порядочными, законопослушными людьми, мистер Джонс?
   
— Да, весьма.
   
— Случалось ли им прежде нарушать закон?
   
— Нет, никогда.
   
— Располагаете ли вы сведениями — помимо обычных сплетен — о том, что произошло возле Джейкобз-Уэлл тридцатого сентября прошлого года?
   
— Располагаю, сэр.
   
— Какими именно?
   
— Чего?
   
— Что вам известно, мистер Джонс?
   
— Ну, прежде всего миссис Джойс — никакая не миссис. Она просто шлюха, сожительница мистера Джойса.
   
— Речь идет не о миссис Джойс. Будьте любезны высказываться по существу дела.
   
— Я говорил и с ней, и с мистером Дейнджерфилдом. Мистер Дейнджерфилд повел меня к себе и показал щель, сквозь которую подглядывал, сказав при этом, что почти ничего не слышал, а видел и того меньше. А миссис Джойс призналась, что ничего не видела и не слышала.
   
Обвинитель нахмурился; мистер Тревильян сидел с таким видом, словно происходящее недоступно его пониманию.
   
Обвинитель приступил к перекрестному допросу.
   
— Когда состоялся разговор с миссис Джойс и мистером Дейнджерфилдом, мистер Джонс? Будьте предельно точны.
   
— Чего?
   
— Выражайтесь яснее.
   
— А, понял. В тот же день, когда я зашел проведать Уилли… то есть подсудимого Инселла. Услышав от него о том, что случилось, я решил расспросить соседей. Миссис Джойс, которая вовсе не миссис, сказала, что ничего не видела и не слышала. Мистер Дейнджерфилд показал мне щель, но когда я заглянул в нее, то ничего не разглядел.
   
Вновь вызвали миссис Джойс, и она заявила, что не отказывается от своих показаний, но она не из тех, кто не прочь посплетничать!
   
Мистер Дейнджерфилд повторил: он ничего не слышал, только кое-что видел.
   
— Вызовите мистера Джеймса Хайда! — громко предложил обвинитель. Адвокат Ричарда вздрогнул и растерянно огляделся. — Нет, не вас, мой ученый коллега. Мистер Джеймс Хайд — слуга матери мистера Тревильяна.
   
Тезка адвоката был невысоким рыжеватым мужчиной лет сорока; он держался скромно, но с едва заметным упрямством, свойственным старшим слугам. Он сообщил, что мистер Дейнджерфилд зашел к нему первого октября и известил о следующем: Роберт Джонс за пять гиней готов доказать, что Морган с женой сговорились ограбить мистера Тревильяна.
   
В толпе присяжных послышался ропот, сэр Джеймс Эйр строго выпрямился.
   
— Это был сговор, мистер Хайд?
   
— Да, сэр, сговор.
   
— В нем участвовал и мистер Инселл?
   
— О нем мистер Дейнджерфилд не упоминал. Он назвал только мистера и миссис Морган.
   
Вновь вызванный мистер Дейнджерфилд признался, что заходил в дом мистера Мориса Тревильяна проведать своего друга мистера Джеймса Хайда и рассказал ему о предложении Роберта Джонса.
   
При повторном допросе мистер Роберт Джонс подтвердил показания других свидетелей. Он знал, что мистер Дейнджерфилд дружит со слугой Тревильянов, а поскольку он нуждался в деньгах, то…
   
— А как насчет сговора между Морганом и его женой с целью ограбления мистера Тревильяна? Он существовал? — допытывался обвинитель.
   
— Само собой, — бодро согласился Роберт Джонс. — Но клянусь вам, Уилли тут ни при чем.
   
— Если вы солгали, вас привлекут к суду, мистер Джонс.
   
— Это чистая правда, сэр!
   
— Откуда вы узнали про сговор?
   
— От миссис Морган.
   
Присяжные и судьи вновь заволновались.
   
— Когда?
   
— Да вскоре после полудня в тот же день, когда все случилось, — тогда я впервые зашел проведать Уилли. Однако я его не встретил, а столкнулся с миссис Морган. Она сказала, что ждет мистера Тревильяна, но что он должен прийти позднее, после того как Морган уедет в Бат. Она просто сияла от радости, рассказывая, как Морган застанет у нее мистера Тревильяна и устроит скандал — из тех, что устраивают мужья, обнаружив, что у них выросли рога. По ее словам, они с мужем решили вытянуть из этого болвана не меньше пятисот фунтов — ведь он сущий простофиля.
   
Сэр Джеймс Эйр перевел взгляд на скамью подсудимых.
   
— Морган, что вы скажете о вашем сговоре с женой?
   
— Никакого сговора не было, ваша честь. Я невиновен, — решительно ответил Ричард. — Сговора не было.
   
Углы губ судьи опустились.
   
— Кстати, а где миссис Морган? — осведомился он, обращаясь ко всем присутствующим в зале. — Судя по всему, ей место на скамье подсудимых, рядом с мужем. — Он метнул в Ричарда свирепый взгляд. — Где ваша жена, Морган?
   
— Не знаю, ваша честь. С того дня я ни разу ее не видел, — невозмутимо ответил Ричард.
   
Обвинитель постарался извлечь всю пользу из сговора и как можно реже упоминать об отсутствии сообщницы, миссис Морган. А когда сэр Джеймс Эйр обратился к присяжным, он тоже повел речь о сговоре.
   
Двенадцать законопослушных и порядочных присяжных переглянулись с невыразимым облегчением: еще несколько минут — и они смогут разойтись по домам. День выдался долгим и трудным. Почетные граждане Глостера и не слышали о том, что для рассмотрения каждого дела полагается выбирать новый суд присяжных. Ни о каком совещании в другой комнате не могло быть и речи. Ричарда Моргана признали невиновным в краже часов, но обвинили в крупном вымогательстве. С Уильяма Инселла были сняты все обвинения.
   
Сэр Джеймс Эйр перевел взгляд на скамью подсудимых, где Уилли в слезах рухнул на колени, а остриженный почти наголо Ричард Морган — каков деревенщина! — застыл, глядя куда-то вдаль.
   
— Ричард Морган, вы приговорены к семи годам каторги в Африке. Уильям Инселл, вы свободны. — И он ударил в гонг, чтобы разбудить сэра Джорджа Нэриса. — Завтра утром заседание суда начнется в десять утра. Боже, храни короля!
   
— Боже, храни короля! — эхом повторили присутствующие.
   
Стражник подтолкнул заключенных к двери. Ричард покинул зал суда, не удостоив мистера Джона Тревильяна Сили Тревильяна ни единым взглядом. Он был вычеркнут из жизни Ричарда, как и многое другое. Ричард попросту забыл о существовании Сили.
   
На полпути к глостерской тюрьме Ричарда вдруг охватила радость: только сейчас он понял, что вскоре отделается от плаксы Уилли.
   
Солнце уже касалось горизонта на западе, когда Ричарда и плачущего Уилли — на этот раз он рыдал от счастья — ввели в ворота замка под присмотром двух стражников. Здесь Ричарда задержали, а Уилли увели дальше. Значит, вот в чем разница между человеком, ждущим суда, и преступником, которому вынесен приговор? Стражник указал на дом начальника тюрьмы, и Ричард двинулся к нему, как всегда, демонстрируя покорность в присутствии представителей власти. За три месяца он успел изучить всех тюремщиков — добрых, злых и равнодушных, хотя избегал заводить с ними близкое знакомство и никого не звал по имени.
   
Его втолкнули в уютную комнату, обставленную, как подобало гостиной. В ней уже ждали трое: адвокат мистер Джеймс Хайд и оба кузена Джеймса. Последние утирали слезы, мистер Хайд казался удрученным. «В сущности, — подумал Ричард, когда стражник вышел и прикрыл дверь, — им пришлось гораздо хуже, чем мне. Меня случившееся не удивило, я предчувствовал именно такой исход. Правосудие слепо, но не в том романтическом смысле, как уверяли нас в Колстонской школе. Оно не видит живых людей и их мотивы, а его блюстители верят только тому, что очевидно, и упускают из виду тонкости. В основе показаний всех свидетелей лежали сплетни, Сили просто связал обрывки сплетен воедино и предложил свидетелям щедрую мзду. Роберту Джонсу он заплатил, как и всем остальным, но эти взятки имели вид подарков тем, кто знал его, его родных и слуг. О, свидетели во всем разобрались! Но под присягой они были вправе отрицать подкуп. Джонсу же пришлось сознаться в том, что его подкупили. А может, Аннемари и вправду рассказала Джонсу про наш „сговор“. Значит, она душой и телом принадлежала Сили, была его сообщницей с самого начала. Если это правда, тогда она подстерегла меня, а все остальное — наглая ложь. Меня обвинили на основании показаний свидетельницы, которая даже не появилась на суде, — Аннемари Латур. А судья ограничился лишь тем, что спросил меня, где она теперь».
   
Пока он размышлял, кузены Джеймсы вытерли глаза и взяли себя в руки. Мистер Джеймс Хайд воспользовался случаем, чтобы получше разглядеть своего подзащитного Ричарда Моргана. Незаурядный человек, рослый и крепкий, жаль, что он не носит парик, в нем Ричард был бы неотразим. По сути дела, сегодня судьи выясняли, кто он такой — порядочный человек, оскорбленный изменой, или мошенник, решивший нажиться на неверности жены. Разумеется, адвокат знал от кузенов Джеймсов, что упомянутая женщина не была женой его подзащитного, но умолчал об этом, поскольку если бы выяснилось, что она всего-навсего блудница, положение Ричарда осложнилось бы. В ходе следствия стало ясно, что сам Ричард Морган — жертва заговора, но судьи славились предубежденным отношением к заключенным, которые хладнокровно и обдуманно совершали преступление. А присяжные вынесли такой вердикт, к которому их подталкивал судья.
   
Кузен Джеймс-аптекарь первым нарушил молчание, убирая в карман носовой платок.
   
— Мы заплатили начальнику тюрьмы, чтобы побыть здесь с тобой, — объяснил он. — Ричард, как я сочувствую тебе! Дело было состряпано, Сили подкупил всех свидетелей до единого.
   
— Я хотел бы узнать вот что, — начал Ричард, усаживаясь, — почему мистер Бенджамин Фишер из акцизного управления не приехал в Глостер, чтобы стать моим свидетелем? Будь он здесь, мне вынесли бы иной приговор.
   
Преподобный Джеймс поджал губы.
   
— Он сказал, что слишком занят, чтобы тащиться за сорок миль от дома. Но по правде говоря, он занят сделкой с Томасом Кейвом, а до судьбы его главного свидетеля ему нет дела.
   
— И все-таки, — вмешался мистер Хайд, который без адвокатского облачения отчасти утратил внушительный вид, — можете не сомневаться, мистер Морган: подавая от вашего имени апелляцию лорду Сиднею, министру внутренних дел, я приложу к нему письмо мистера Фишера. Но не Бенджамина, а его брата Джона.
   
— Значит, я могу настаивать на пересмотре решения суда? — оживился Ричард.
   
— Нет. Апелляция подается в форме прошения о помиловании, обращенного к королю. Я подам ее, как только вернусь в Лондон.
   
— Выпей портвейна, Ричард, — предложил кузен Джеймс-аптекарь.
   
— Спасибо, не стоит — сегодня во рту у меня не было ни крошки.
   
Дверь открылась, в комнату вошла женщина с подносом, на котором лежали хлеб, масло, поджаренные колбаски, пастернак и капуста, а также стояла кружка пива. С равнодушным видом поставив поднос на стол, женщина присела в книксене и удалилась.
   
— Ешь, Ричард. Начальник тюрьмы сообщил нам, что ужин уже окончен, поэтому я попросил принести тебе еду сюда.
   
— Спасибо, кузен Джеймс, я искренне благодарен вам, — с чувством отозвался Ричард и принялся за еду. Но, подцепив ножом первый кусок, он сначала тщательно обнюхал его и осторожно попробовал на вкус и лишь после этого принялся с аппетитом жевать. — Обычно заключенным дают колбаски из тухлятины, — объяснил он с набитым ртом.
   
Покончив с едой, Ричард выпил стакан портвейна и поморщился.
   
— Я так давно не пробовал сладкого, что отвык от него. Здесь нам не дают даже масла, не говоря уже о варенье.
   
— О Ричард! — хором воскликнули кузены Джеймсы.
   
— Не тревожьтесь за меня. Даже если мне придется провести в заключении еще семь лет, моя жизнь не кончена, — заявил Ричард, поднимаясь. — Мне тридцать шесть; на свободу я выйду незадолго до того, как мне исполнится сорок четыре года. Мужчины в нашем роду живут долго, и я намерен остаться здоровым и крепким. Что бы ни случилось, пятьсот фунтов вознаграждения от акцизного управления принадлежат мне. Я напишу этому лентяю Бенджамину Фишеру и попрошу отдать их вам, кузен Джеймс-аптекарь. Вычтите из них сумму, которую вы уже потратили на меня, а на остальную продолжайте снабжать меня фильтрами, тряпками, одеждой и обувью. И отдайте преподобному Джеймсу деньги за книги, в том числе и те, что он уже подарил мне. Здесь я не бездельничаю, и потому меня неплохо кормят. А по воскресеньям я читаю. Блаженство!
   
— Помни, Ричард, мы крепко любим тебя, — сказал кузен Джеймс-аптекарь, обнимая и целуя его.
   
— И будем молиться за тебя, — добавил кузен Джеймс-священник.
   * * *
   
На выездной сессии суда в Глостере, состоявшейся в марте тысяча семьсот восемьдесят пятого года, оправдан был лишь один подсудимый — Уилли Инселл. Шестерых приговорили к повешению: Мейзи Хардинг — за скупку краденого, Бетти Мейсон — за пятнадцать украденных гиней, Сэма Дея — за кражу двух фунтов пряжи, Билла Уайтинга — за кражу барана, Айзека Роджерса — за разбой, а Джо Лонга — за похищение серебряных часов. Остальных десятерых заключенных приговорили к семи годам каторги в Африке, где у его величества короля Великобритании не было официальных колоний. Ричард понимал: если бы не показания кузенов Джеймсов, он угодил бы в петлю. Но хотя от Бристоля до Глостера было не близко, судьи не осмелились пропустить мимо ушей слова двух уважаемых граждан Бристоля.
   
Гораздо больше заключенных занимал другой вопрос: уместятся ли они все в тесной камере? Но через неделю все разрешилось: девять узников умерли от флегмонозной ангины, а вслед за ними — все оставшиеся дети и десять должников.
   
Положение в английских тюрьмах становилось отчаянным, но это не мешало глостерским судьям выносить суровые приговоры.
   
В тысяча семьсот восемьдесят втором — тысяча семьсот восемьдесят четвертом годах было предпринято три попытки вывезти заключенных в Америку. Судно «Стриж» отправилось в свое первое плавание, хотя некоторым пассажирам удалось спастись бегством с помощью американцев. Во втором плавании в августе тысяча семьсот восемьдесят третьего года на борт было взято сто сорок три заключенных, судно вышло из устья Темзы, направляясь в Новую Шотландию. Но доплыть удалось лишь до берегов Суссекса, где «живой груз» поднял мятеж и приказал команде пристать к берегу близ Рая. После этого пассажиры пустились на все четыре стороны. Только тридцать девять из них были вновь пойманы; из них шестерых повесили, а остальных приговорили к пожизненной каторге в Америке. Хотя вывоз заключенных в Америку вновь стал возможным, правительственные жернова вращались слишком медленно, не говоря уже о судебных.
   
В марте тысяча семьсот восемьдесят четвертого года была предпринята третья попытка отправить каторжников в Америку. На этот раз пунктом назначения судна «Меркурий» стала Джорджия, которая наряду с другими двенадцатью объединившимися штатами уже известила Англию, что никогда, ни в коем случае не примет на своей земле каторжан. «Меркурий» взял на борт сто семьдесят девять мужчин, женщин и детей и отплыл из Лондона. Бунт вспыхнул у побережья Девона, «Меркурий» был вынужден пристать к берегу близ Торбея. Некоторых мятежников удалось вновь схватить, но большинство разбежалось; сообщалось, что сто восемь человек были опять взяты под стражу, в том числе и в окрестностях Бристоля. Хотя многих беглецов приговорили к повешению, казнили лишь двоих. В политической обстановке наметились явные сдвиги.
   
В январе тысяча семьсот восемьдесят пятого года корабль «Возвращение» совершил последнюю жалкую попытку освободить переполненные тюрьмы. Приняв на борт преступников, он направился в экваториальную Африку и высадил пассажиров на берег без охраны, надзора и припасов, необходимых для выживания. Несчастные умерли страшной смертью, африканский эксперимент впредь не рисковали повторять. О будущих каторжанах надлежало заботиться, дабы не спровоцировать публичный скандал. Помимо тюремных реформаторов Джона Ховарда и Джереми Бентама, квакеров, протестующих против рабства и колонизации Африки в целом, на слуху оказалось два новых имени — Томас Кларксон и Уильям Уилберфорс. Молодое правительство мистера Уильяма Питта-младшего мудро решило не создавать прецедентов для общественных крестовых походов любого рода, особенно потому, что Бентам и Уилберфорс занимали видное положение среди вигов Вестминстера. Дополнительные налоги, введение которых было неизбежным из-за спада экономики, и без того вызвали бурю. У мистера Уильяма Питта-младшего имелась одна общая черта с осужденным по имени Ричард Морган: Питт твердо вознамерился выжить. А тем временем Джереми Бентаму было позволено руководить строительством новой глостерской тюрьмы, а лорду Сиднею из министерства внутренних дел поручено найти хоть какой-нибудь — не важно какой! — способ освободить переполненные английские тюрьмы.
   
А между тем в старой глостерской тюрьме свирепствовали болезни и теснота.
   
Плаксу Уилли Инселла, который по-прежнему то и дело рыдал, отпустили на свободу пятого апреля. В тот же день адвокат Джеймс Хайд подал от имени Ричарда Моргана прошение лорду Сиднею, сопроводив его письмом от мистера Джона Фишера, главы бристольского акцизного управления. Неутомимый и в высшей степени сведущий секретарь лорда Сиднея, мистер Эван Непин, пятнадцатого апреля переправил прошение сэру Джеймсу Эйру в Бедфорд-Роу. Поскольку именно он председательствовал в суде во время рассмотрения дела Моргана, ему предстояло вновь изучить дело и сообщить лорду Сиднею, достоин ли Ричард Морган высочайшего помилования. Все произошло с удивительной быстротой, если вспомнить, что суд состоялся двадцать третьего марта. Но в Бедфорд-Роу смиренное прошение Ричарда Моргана пролежало довольно долго: судья сэр Джеймс Эйр был слишком занят, чтобы заниматься прошениями, какими бы смиренными они ни были.
   
В конце июля пришло письмо от мистера Джимми Тислтуэйта, который исчез из Лондона примерно в то же время, когда пропал Уильям Генри. Получив письмо из рук начальника тюрьмы Хаббарда, Ричард ощутил тянущий холодок в животе: ему предстояло вскрыть давнюю рану. С тех пор как он очутился в бристольском Ньюгейте, эта рана была погребена под толщей насущных забот. Ричард сам не сознавал, что именно стремление разыскать Уильяма Генри помогло ему выжить, даже побуждало придерживаться им самим заведенных «ритуалов омовения», хотя из-за этих ритуалов в среде заключенных к нему относились как к помешанному. Почему он обязан выжить? Чтобы, не утратив силы за семь лет каторги, вновь возобновить поиски Уильяма Генри.
   
«Ричард, я только что получил письмо от твоего отца и был встревожен горестными известиями. Допивая последние галлоны драгоценного рома, который неизменно возвращает мне способность мыслить, я написал тебе письмо, сообщая о предполагаемом бегстве, но оно либо не было отправлено, либо затерялось в пути. С июня прошлого года я пребывал за границей — Италия поманила меня, и я опрометью бросился в ее роскошные объятия. Нам обоим повезло, что всего неделю назад я вернулся, расположился там же, где и прежде, и первым делом прочел письмо твоего отца.
   
Мне всегда казалось, что твоя жизнь сложится не так, как ты предполагал, — помнишь? Ты часто повторял: „Я родился в Бристоле и умру в Бристоле“. Но когда ты однажды произнес эти слова, держа на коленях Уильяма Генри, я вдруг понял, что все будет иначе. Мне стало страшно за тебя. И я, человек, неспособный любить, в ту минуту полюбил тебя так, как люблю сейчас. Не знаю, как и почему, но я разглядел в тебе то, о чем ты и сам не подозреваешь.
   
Об Уильяме Генри я могу сказать только то, что ты его никогда не найдешь. Он не создан для этой земли, но где бы он ни был сейчас, Ричард, он счастлив и спокоен. Тем, кто воистину благ, здесь нет места, ибо им нечему учиться. И даже атеисты вроде меня верят, что порой такие чудеса случаются, поскольку иначе будущее подобных людей было бы ужасным. Порадуйся за Уильяма Генри».
   
Ричард отложил письмо, ничего не видя сквозь плотную пелену слез, которые он до сих пор не пролил по Уильяму Генри. Остальные обитатели общей камеры, в том числе и Лиззи Лок, не сделали ни малейшей попытки приблизиться к нему. Сидя на сундуке, Ричард рыдал. Как странно! Именно письмо Джимми Тислтуэйта прорвало плотину и позволило излиться потоку скорби. Но Джимми ошибся. Когда-нибудь Уильям Генри вернется; не может быть, чтобы он навсегда покинул сей мир.
   
Во время обеда на следующий день Ричард опять достал письмо. С ним никто не заговаривал, и ему было не о чем говорить.
   
«Я нашел себе укромную нишу среди новой поросли вигов, появившейся под крылом молодого Питта. Временам олигархии, царящей даже в палате лордов, пришел конец в палате общин. В стране не счесть изобретательных, мыслящих людей, и будь у Питта деньги, он переманил бы на свою сторону их всех.
   
Что же касается тебя, о ссылке за пределы Англии не может быть и речи. Африканский эксперимент стал катастрофой, повторить которую в любом виде не хватит храбрости — или глупости — ни у одного из болванов Вестминстера. В качестве места ссылки предлагалась Индия и была отвергнута, поскольку она кишит змеями. Наши аванпосты невелики, жизнь там слишком трудна и опасна. Впрочем, подобному решению были и другие причины. В основании их лежит недовольство Ост-Индской компании, деятельность которой в Бенгалии и Китае наверняка будет поставлена под угрозу вывозом каторжников. В Вест-Индию вывозят только рабов-негров для работы на плантациях, а жители Новой Шотландии и Ньюфаундленда категорически против основания поселений каторжников. Тон там задают французы, а на юге — испанцы.
   
Поэтому тебе наверняка придется отсидеть все семь лет в Глостере. Не беспокойся: как только у меня появятся новые сведения, я сообщу их тебе. Дик пишет, что ты придерживаешься распорядка с чувством, которое кузен Джеймс-аптекарь именует холодной страстью».
   
Ричарду удалось ответить на письмо лишь в воскресенье, когда он расположился на углу стола матушки Хаббард, поставленного в общей камере незадолго до выездной сессии суда. Предполагалось, что в те времена, когда камера переполнена, кое-кто из заключенных сможет расположиться на столе, — как будто в камере хоть когда-нибудь всем хватало места!
   
В тюрьму хлынул поток ревизоров, посланников друга мистера Питта, Джереми Бентама, в настоящее время пребывающего в России с намерением изучить законодательный кодекс императрицы Екатерины. Кроме того, Бентам был автором трактата о достоинствах и недостатках привлечения преступников к общественным работам и сторонником «тюрем нового типа». Его посланники то и дело появлялись в тюрьме, бегло осматривали ее и мрачно качали головами, видя, в каких условиях живут заключенные, и бормоча о том, что пора принимать меры. Но разве «тюрьма нового типа» не останется в конечном итоге тюрьмой?
   
«Я предпочел бы оказаться в Италии, а не в глостерской тюрьме, Джимми, в этом можешь не сомневаться.
   
О Сили Тревильяне и винокуренном заводе могу сказать только то, что судьба сыграла со мной злую шутку, столкнув с человеком завидного происхождения и ума, который, к несчастью, обратил все свои способности на плетение интриг, заговоры и махинации. Его место на сцене, где он превзошел бы Кемпа, миссис Сиддонс и Гаррика, вместе взятых. Мне осталось лишь одно утешение: когда Кейв и Торн договорятся с чиновниками акцизного управления, я смогу выплатить свои долги, и кузену Джеймсу не придется тратиться, снабжая меня вещами. Мне не обойтись без новых книг, хотя некоторые из них читать мучительно — слишком уж они напоминают о Клифтоне и Хотуэлле. Об этих двух местах я предпочел бы не вспоминать, даже если о них напоминают Эвелина или Хамфри Клинкер. И причина моих душевных мук не столько Уильям Генри или Сили, сколько Аннемари Латур, с которой я так безудержно грешил. Даже сейчас я отчетливо вижу, как тебя коробит мое ханжество, но тебя там не было, и тебе вряд ли понравился бы человек, в которого я превращался рядом с ней. Наслаждение слишком много значило для меня. Можешь ли ты понять это? А если нет, как я могу тебе хоть что-нибудь объяснить? Я становился жеребцом, необузданным зверем. Я совокуплялся, а не предавался любви. И я презираю предмет моей животной страсти — животное в женском обличье.
   
В глостерской тюрьме всех заключенных держат вместе — и мужчин, и женщин, и детей. Впрочем, здесь совокупляются чаще, чем нянчат детей. Несчастные малыши умирают вскоре после рождения. А их матери напрасно вынашивают и рожают все новых детей. Поначалу присутствие женщин в камере вызывало у меня отвращение, но со временем я понял, что именно благодаря им пребывание в глостерской тюрьме становится терпимым. Без женщин мы одичали бы до безобразия.
   
Моя женщина, Лиззи Лок, сидит в тюрьме с тысяча семьсот восемьдесят третьего года за кражу шляп. Стоит ей увидеть красивую шляпку, она теряет способность рассуждать здраво. Между нами установились платонические отношения, мы ни разу не предавались любви и не совокуплялись. Я защищаю Лиззи от других мужчин, а она сторожит мой сундук, пока я работаю. Джимми, ты не мог бы купить роскошную шляпу для Лиззи, если позволят средства? Красную или красную с черным, желательно с перьями. Лиззи обезумела бы от радости.
   
Пора заканчивать письмо. Несмотря на свое прочное положение, я не вправе занимать стол на весь воскресный день. И это самое удивительное, Джимми: по какой-то причине (возможно, потому, что меня считают сумасшедшим), я заметил, меня — за неимением лучшего слова назовем это так — уважают. Пиши мне хоть изредка, пожалуйста».
   
Кузен Джеймс-аптекарь прибыл в Глостер в августе, нагруженный новыми фильтрами, тряпками и одеждой, лекарствами и книгами.
   
— Можешь и впредь пользоваться старым фильтром, Ричард, он еще не засорился. Чем больше фильтров у тебя будет, тем лучше, а я привез тебе прочный мешок для вещей. В Глостере вода гораздо чище, чем в Бристоле, даже в Джейкобз-Уэлл. — Джеймс явно нервничал, болтал без умолку и избегал смотреть Ричарду в глаза.
   
— Ты не отправился бы в путь в такую жару, не будь тому весомых причин, Джеймс, — наконец заметил Ричард. — Начни прямо с дурных вестей.
   
— Мы наконец-то получили письмо от мистера Хайда с Ченсери-лейн. Сэр Джеймс Эйр рассмотрел твое прошение о помиловании девятого числа прошлого месяца — по крайней мере этим числом датировано его письмо к лорду Сиднею. Тебе отказано в помиловании, Ричард, притом весьма решительно. Судья не сомневается в том, что ты сговорился с этой женщиной с целью ограбить Сили Тревильяна. Несмотря на то что ее так и не нашли.
   
— Проклятая отсутствующая свидетельница! — пробормотал Ричард. — Ее не было в суде, однако ей поверили.
   
— Вот именно, бедный мой Ричард. Мы исчерпали все свои возможности. Но вознаграждение ты все равно получишь. Тебя не лишат его, поскольку оно не связано с обвинением. Знаю, у тебя осталось несколько гиней. В следующий раз я привезу тебе новый сундук с потайным отделением в боковой стенке — мне объяснили, что дно и крышки сундуков осматривают чаще, чем боковые стенки. В потайное отделение мы спрячем золотые монеты, завернутые в корпию, чтобы они не звенели и их не удалось обнаружить. При простукивании стенки сундука будут издавать обычный глухой звук.
   
Ричард взял кузена за обе руки и крепко пожал их.
   
— Я уже не раз повторяю это, но я и вправду не знаю, как тебя благодарить, кузен Джеймс. Что бы я делал без тебя?
   
— Был бы гораздо грязнее, милый Ричард, — усмехнулась Лиззи Лок, когда кузен Джеймс-аптекарь ушел. — А по-моему, аптекарь зря привозит тебе фильтры, мыло, деготь и прочие вещи для твоих нелепых обрядов. Ты словно священник на церковной службе.
   
— Что верно, то верно, — с улыбкой подтвердил Билл Уайтинг. — Зачем так изводить себя, милый Ричард? Бери пример с остальных.
   
— Кстати, Билл, ты что-то слишком часто вертишься вокруг моих овец, — вмешалась Бетти Мейсон, которая пасла скот матушки Хаббард. — Оставь их в покое!
   
— А к кому еще мне приставать, если не к овцам, не к Джимми или милому Ричарду? Впрочем, Джимми и Ричард не охотники до таких развлечений. Кстати, я слышал, что мы зря таскаем каменные глыбы — матушка Хаббард говорит, что новую тюрьму скоро перестанут строить.
   
— И я слышал об этом, — подтвердил Ричард, заедая последнюю ложку супа куском черствого хлеба.
   
Джимми Прайс вздохнул:
   
— Мы похожи на того бедолагу, который втаскивал камень на гору только затем, чтобы в очередной раз увидеть, как он катится вниз. А как приятно было бы узреть плоды своих трудов! — Он перевел взгляд на Айка Роджерса — ссутулившись, тот сидел за столом, на своем месте в дальнем конце, которое никто не смел занять. — Айк, поешь, иначе милый Ричард слопает и твой суп — он у нас прожорливый. У остальных пятерых, которых приговорили к виселице, аппетит от этого не пропал. Ешь, Айк, ешь! Уверяю, тебя не повесят.
   
Айк не удостоил его ответом, он утратил прежний задиристый нрав. Те, кто разбойничал на больших дорогах, считались аристократами в среде преступников. Айк с самого начала знал, что его ждет, но так и не сумел примириться с судьбой и вести себя, как остальные пятеро приговоренных к виселице.
   
Ричард придвинулся к Роджерсу и обнял его за плечи.
   
— Поешь, Айк, — мягко попросил он.
   
— Я не голоден.
   
— Джимми прав: тебя не повесят. В последний раз смертный приговор в Глостере привели в исполнение два года назад, хотя в тюрьме полно приговоренных. Матушке Хаббард нужны работники, на каждого из которых начальник тюрьмы получает по тридцать пенсов в неделю. Если бы мы не работали, ему платили бы всего четырнадцать пенсов.
   
— Я не хочу умирать! Я хочу жить!
   
— И ты будешь жить, Айк. А теперь доешь суп.
   
— Грязный тип этот Айк! Повсюду расхаживает в своих сапогах. Должно быть, от его ног воняет так, что задохнешься! Он даже спит в сапогах, — сказал Билл Уайтинг на следующий день, таская каменные глыбы. — Если его ждет виселица, то и меня тоже. Несправедливо, верно? Он украл пять тысяч фунтов, а я — барана, за которого не дадут и десяти шиллингов. — Обычно он держался невозмутимо, но теперь вдруг задрожал от страха. — Господи, я уже одной ногой стою в могиле! — И он нервозно засмеялся.
   
— Нам еще жить да жить, Билл.
   
Восемь узников стали друзьями: четыре женщины, Билл, Ричард, Джимми и жалкий простодушный Джо Лонг, к которому относились, как к ребенку. Погруженный в раздумья, Ричард тоже поежился. Четверо из его семерых друзей могли не дожить до тысяча семьсот восемьдесят шестого года.
   
Через три дня после Рождества всех шестерых приговоренных к смерти помиловали, заменив казнь четырнадцатью годами каторги в Африке. Больше везти их было некуда. В камере воцарилось ликование, хотя Айк Роджерс сохранял угрюмый вид.
   
Весь тысяча семьсот восемьдесят пятый год Ричард провел в тюрьме. В последний день года он получил письмо от Джеймса Тислтуэйта.
   
«В Вестминстере что-то назревает, Ричард. По городу ходят всевозможные слухи. Самые упорные из них, касающиеся и тебя, гласят: приговоренных к высылке в Африку будут перевозить в Лондон, размещать на судах, стоящих в Темзе, и готовить к отправке в другие страны, но не через излюбленное владение короля, Западный океан, который на картах называется Атлантическим. Поскольку этот океан перестал принадлежать английскому монарху, с каждым днем горожане все чаще твердят, что каторжников повезут через Восточный океан — на картах он обозначен как Тихий.
   
Всего десять лет назад Королевское общество и могущественный королевский флот отправили некоего капитана Джеймса Кука в Отахейт с целью наблюдения за вращением Венеры вокруг Солнца. Этот Кук за время своих скитаний обнаружил немало земель, истекающих молоком и медом. Неудивительно, что в конце концов любопытство стало причиной его гибели от рук туземцев с Сандвичевых островов. Земли, истекающие молоком и медом, напомнили капитану Куку побережье Южного Уэльса, поэтому он поэтично назвал их Новым Южным Уэльсом. На картах они обозначены как Терра Инкогнита или Южная земля. Насколько она простирается с востока на запад — неизвестно, но ее протяженность с севера на юг составляет не менее двух тысяч миль.
   
На той же широте, на которой расположен и новый американский штат Джорджия, Кук нашел место, окрещенное им как Ботани-Бей. Почему именно так? Потому, что гнусный, вечно сующий нос не в свое дело ученый, президент Королевского общества сэр Джозеф Бэнкс[10] долго рыскал по берегам этого залива вместе с учеником Линнея, ботаником доктором Соландером, собирая образцы тамошней флоры.
   
А теперь на сцену вступает некий джентльмен корсиканских кровей, мистер Джеймс Мария Матра. Он первым заронил эту мысль в головы властей, томившихся на бесчисленных совещаниях с сэром Джозефом Бэнксом, непререкаемым авторитетом по множеству вопросов — от рождения Христа до музыки сфер. В итоге мистер Питт и лорд Сидней пришли к убеждению, что нашли решение запутанной дилеммы: как быть с тобой и с тебе подобными, а именно — отправить вас в Ботани-Бей. Но вас не бросят на берегу, как случилось в Африке, а просто переселят сотни англичан и англичанок в страну, истекающую молоком и медом, до которой еще не добрались ни французы, ни голландцы, ни испанцы. Мне еще не доводилось слышать, чтобы новую колонию осваивали каторжники, но таково намерение правительства его величества в отношении Ботани-Бей. Впрочем, не уверен, что здесь уместен глагол „осваивать“. Мистер Питт говорил всего лишь о „высадке“ заключенных. Предполагается, что эксперимент пройдет успешно и Ботани-Бей будет принимать отбросы общества на протяжении жизни нескольких поколений, а мы таким образом убьем сразу двух зайцев. Во-первых, и это самое важное, преступники-англичане будут высланы далеко за пределы страны и перестанут быть помехой. Во-вторых — уверен, этот довод был приведен, дабы усыпить подозрения многочисленных доброхотов, — у его величества появится новая, пусть даже совершенно бесполезная колония, над которой взовьется английский флаг. Колония, населенная преступниками и надзирателями. Несомненно, со временем ее назовут Фелонией.[11]
   
Но довольно острот. Приготовься покинуть Глостер, Ричард. Я уже написал кузену Джеймсу-аптекарю, которому предстоит снабдить тебя припасами для выживания не позднее тысяча семьсот восемьдесят шестого года. Крепись, ибо тебе предстоит потрясение. В Лондоне ты попадешь на одно из трех судов, стоящих на якоре близ Королевского арсенала. Это поистине плавучие тюрьмы. Корабли „Блюститель“ и „Юстиция“ стоят у причала уже десять лет, привлекая к себе внимание и удостаиваясь частых посещений мистера Джона Ховарда. Третий корабль, „Церера“, лишь недавно присоединился к двум первым. В плавучие тюрьмы суда превратил по соглашению с правительством один лондонский мошенник по имени Дункан Кэмпбелл, хитроумный шотландец.
   
К сожалению, вынужден сообщить тебе, что на судах, стоящих у берега Темзы, содержат только узников-мужчин. Тебе придется забыть о женской ласке и облагораживающем влиянии. Эти суда — плавучий ад, в чем я абсолютно убежден. Знаю, я плохой утешитель, но зато ты — настоящий Иов, Ричард. А Иову лучше заранее знать, что его ждет. Береги себя».
   
— У меня есть новости, — сообщил Ричард, откладывая письмо.
   
— Вот как? — рассеянно отозвалась Лиззи, продолжая шить. Лицо Ричарда оставалось непроницаемым — значит, вести не так уж плохи.
   
Она оторвалась от своего занятия и устремила ласковый взгляд на «милого Ричарда» — прозвище давно прилипло к нему. О Ричарде Лиззи ничего не знала — он предпочитал рассказывать только о том, за что попал в тюрьму. Само собой, Лиззи любила его, но ни разу не была с ним близка. Плотская любовь предвещала боль, которую Лиззи не сумела бы вынести, — рождение ребенка и его скорую смерть.
   
Новая шляпка, шедевр портновского искусства из черного шелка и алых страусовых перьев, лихо сидела у нее на голове. Ричард подарил Лиззи эту шляпку на Рождество, объяснив, что это подарок не от него, а от его лондонского знакомого, мистера Джеймса Тислтуэйта. Ричард добавил, что Тислтуэйт — памфлетист, способный мощью своего слова выставить на посмешище мерзких политиканов, прелатов и представителей власти. Лиззи сразу поверила ему; не умея ни читать, ни писать, она считала грамотных людей полубогами.
   
Задумчиво продолжая обметывать края прорехи в одном из чулок матушки Хаббард, Лиззи полюбопытствовала:
   
— Так что там за новости?
   
— Мой лондонский друг пишет, что всех приговоренных к высылке в Африку вскоре перевезут из окружных тюрем на суда, стоящие у берега Темзы. Но это касается только мужчин. Что будет с женщинами, он не знает.
   
В тюрьме стало просторнее, притом настолько, что выездная сессия суда, приуроченная к Михайлову дню, в этом году не проводилась. Слишком много жизней унесла скарлатина. Следующая сессия суда была назначена на канун Крещения, январь тысяча семьсот восемьдесят шестого года, — разумеется, если к тому времени в тюрьме наберется достаточно обвиняемых.
   
Двадцать человек, услышавших слова Ричарда, застыли неподвижно. Те, кто лишь ждал суда, опомнились первыми. Старожилы тюрьмы приходили в себя гораздо медленнее. Широко раскрыв глаза, они не сводили взгляда с «милого Ричарда».
   
— Рассказывай, — попросил Билл Уайтинг.
   
— Где-то в мире — точно не знаю где — есть место под названием Ботани-Бей. Нас отправляют туда, и, полагаю, мы отплывем из Лондона, поскольку сначала попадем на суда, стоящие у берега Темзы, а не в портах Портсмута или Плимута. Туда повезут лишь мужчин. Но похоже, и женщин вскоре начнут отправлять в Ботани-Бей.
   
Бесс Паркер прижалась к побледневшему Неду Пу и расплакалась.
   
— Нед, нас разлучат! Что же нам делать?
   
Никто не знал, чем ее утешить; лучше было промолчать.
   
— А этот Ботани-Бей находится в Африке? — нарушил тягостную паузу Джимми Прайс.
   
— Кажется, нет, — подумав, ответил Ричард. — Гораздо дальше, чем Африка или Америка. Где-то в Восточном океане.
   
— В Ост-Индии, — поморщился Айк Роджерс. — Там, где язычники!
   
— Нет, не в Ост-Индии, хотя где-то неподалеку от нее. Ботани-Бей расположен на юге, его недавно открыл капитан Кук. Джимми пишет, что эти земли истекают молоком и медом, значит, жить там будет не так уж плохо. — Он вспомнил еще одно географическое название. — Поскольку Кук открыл Ботани-Бей по пути в Отахейт, значит, они расположены где-то рядом.
   
— Отахейт? Где это? — спросила Бетти Мейсон, безутешная, как и Бесс. Бетти понимала, что надзиратель Джонни вряд ли отправится за ней в Ботани-Бей.
   
— Не знаю, — признался Ричард.
   
Назавтра, в первый день нового, тысяча семьсот восемьдесят шестого года, осужденных мужчин и женщин собрали в тюремной часовне, где уже ждали начальник тюрьмы Хаббард, Эванс и еще трое мужчин, сопровождавших таинственного ревизора из Лондона, наблюдавшего за строительством новой тюрьмы. Этими тремя были глостерский шериф Джон Ниббет и его помощники — Джон Джеффрис и Чарлз Коул.
   
К заключенным обратился Ниббет.
   
— Город Глостер, графство Глостершир, извещен министерством внутренних дел и министром лордом Сиднеем о том, что заключенные, приговоренные к отправке в Африку, будут отправлены в другое место! — громогласно начал он.
   
— Он ни разу не перевел дух, — пробормотал Уайтинг.
   
— Не мешай, Билл, дай послушать, — шепотом попросил Джимми.
   
А Ниббет на одном дыхании продолжал:
   
— В связи с этим город Глостер в графстве Глостершир извещен вышеупомянутым министерством внутренних дел о том, что здесь предстоит собрать мужчин-каторжников из Бристоля, Монмута и Уилтшира. Когда все заключенные будут в сборе, к ним присоединятся следующие узники глостерской тюрьмы: Джозеф Лонг, Ричард Морган, Джеймс Прайс, Эдвард Пу, Айзек Роджерс и Уильям Уайтинг. Их перевезут в Лондон и Вулвич, где им предстоит дождаться дальнейших распоряжений его величества.
   
Речь шерифа прервал жалобный вопль. Волоча за собой цепь, Бесс Паркер выбежала вперед и бросилась к ногам Ниббета, ломая руки и захлебываясь рыданиями.
   
— Сэр, сэр, достопочтенный сэр, прошу вас, умоляю! Нед Пу — мой муж! Видите мой живот? У меня будет ребенок, сэр! Прошу вас, не отнимайте у меня Неда!
   
— Прекрати вопить, женщина! — Нахмурившись, Ниббет обернулся к начальнику тюрьмы. — Заключенный Пу и вправду поддерживает близкие отношения с этой плаксой? — спросил он.
   
— Да, мистер Ниббет, уже несколько лет. У них уже был ребенок, но он умер.
   
— Согласно распоряжениям секретаря министерства Нэпина, в Вулвич следует отправлять только неженатых заключенных или же заключенных, не состоящих в гражданском браке. Следовательно, Эдвард Пу останется в глостерской тюрьме вместе с заключенными женского пола, — объявил Ниббет.
   
— Редкостная предусмотрительность, — заметил помощник шерифа Чарлз Коул. — Но я не вижу в ней необходимости.
   
Хаббард что-то зашептал на ухо Ниббету.
   
— Заключенный Морган, вы поддерживаете близкие отношения с Элизабет Лок? — рявкнул шериф.
   
Ричард был готов дать утвердительный ответ, но вспомнил, что, согласно документам, он уже женат — на Аннемари Латур.
   
— Да, поддерживаю, сэр, но мы не состоим даже в гражданском браке. Я уже женат, — объяснил Ричард.
   
Лиззи Лок ахнула.
   
— Тогда вам предстоит отправиться в Вулвич, Морган.
   
Преподобный мистер Эванс прочел молитву, собрание завершилось. Обрадованный надзиратель Джонни препроводил заключенных в общую камеру. Не теряя времени, Лиззи Лок увлекла Ричарда в дальний угол.
   
— Почему ты не сказал мне, что женат? — возмущенно спросила она, тряхнув головой, так, что перья на шляпке задрожали.
   
— Потому что я не женат.
   
— Тогда почему же ты заявил шерифу, что у тебя есть жена?
   
— Потому что так написано в моих бумагах.
   
— Но разве так бывает?
   
— Да.
   
Схватив Ричарда за плечи, Лиззи с силой встряхнула его.
   
— Будь ты проклят, Ричард! Почему же ты до сих пор молчал? Зачем сблизился со мной?
   
— Это вышло само собой, Лиззи.
   
— Как бы не так! И ты ничего мне не объяснил!
   
— Но ты же не спрашивала, — удивился он.
   
Лиззи вновь встряхнула его.
   
— Тогда я спрашиваю сейчас! Расскажи мне о себе, Ричард Морган. Расскажи все. Я хочу знать, как можно быть и женатым, и неженатым, черт побери!
   
— В таком случае пусть меня слушают все.
   
Заключенные собрались за столом и выслушали дополненный и исправленный вариант истории Ричарда, в которой упоминались только Аннемари Латур, Сили Тревильян и винокуренный завод. О Пег, маленькой Мэри, Уильяме Генри и остальных членах семьи Ричард умолчал — рассказывать о них было невыносимо.
   
— Плакса Уилли был разговорчивее, — хмуро заметила Лиззи.
   
— Больше мне нечего добавить. — С озабоченным видом Ричард сменил тему: — Похоже, скоро мы покинем Глостер. Надеюсь, кузен Джеймс подоспеет вовремя.
   
К четвертому января количество узников в общей камере глостерской тюрьмы возросло. Четырех мужчин привезли из Бристоля, двоих — из Уилтшира. Двое бристольцев были совсем молодыми, а еще двое, лет тридцати с лишним, дружили с детства.
   
— Однажды ночью мы с Недди перебрали рома в «Лебеде» на Темпл-стрит, — рассказывал Уильям Коннелли, дружески похлопывая по плечу Эдварда Перрота. — Не знаю, что случилось потом, но очнулись мы в бристольском Ньюгейте, а в прошлом феврале нас приговорили к семи годам каторги в Африке. Похоже, мы украли чью-то одежду.
   
— За год, проведенный в тюрьме, вы почти не отощали. Я сам всего несколько месяцев назад сидел в Ньюгейте, — заметил Ричард.
   
— Так ты из Бристоля?
   
— Да, но судили меня здесь. Преступление я совершил в Клифтоне.
   
Судя по густым пепельным волосам, короткому носу и живым синим глазам, в жилах Уильяма Коннелли текла ирландская кровь. Крупный толстый нос неразговорчивого Эдварда Перрота, выдающийся вперед подбородок и бесцветные волосы свидетельствовали об истинно английском происхождении.
   
Двум заключенным из Уилтшира, Уильяму Эрлу и Джону Кроссу, было на вид не более двадцати лет, они успели подружиться с двумя бристольскими юношами — Джобом Холлистером и Уильямом Уилтоном. Само собой, простодушный Джо Лонг потянулся к молодым заключенным, едва их втолкнули в общую камеру, и как ни странно, к этим пятерым примкнул Айзек Роджерс. Но, поразмыслив, Ричард решил, что в этом нет ничего удивительного. Благодаря зрелому возрасту и мрачной славе грабителя с большой дороги Айзек пользовался среди молодежи уважением, которого не мог добиться от остальных обитателей глостерской тюрьмы с тех пор, как его приговорили к виселице.
   
А потом привезли заключенного из Монмута, которому тоже предстояло отправиться в Вулвич, и он сообщил, что его зовут Уильям Эдмунде.
   
— О Боже! — воскликнул Билл Уайтинг. — Из двенадцати человек пятеро носят имя Уильям! Значит, так: меня вы будете звать Биллом. Уилтон из Бристоля напоминает мне плаксу Уилли — пусть и зовется Уилли. Коннелли из Бристоля будет у нас Уиллом. Эрл из Уилтшира — Билли. Но как же нам звать пятого? За что ты угодил сюда, Эдмунде?
   
— За кражу теленка в Питерстоуне, — признался Эдмунде с отчетливым валлийским акцентом.
   
Уайтинг затрясся от смеха и поцеловал возмущенного валлийца в губы.
   
— Еще один скотоложец! Я позаимствовал барана на одну ночь, хотел хорошенько отделать его. Но о телятах я даже не помышлял!
   
— Не смей больше так делать! — выпалил Эдмунде, с отвращением вытирая рот ладонью. — Спи с кем угодно, только не со мной!
   
— Он валлиец, к тому же вор, — с усмешкой подытожил Ричард. — Значит, будем звать его Тэффи.[12]
   
— Тебя тоже приговорили к виселице? — спросил Билл Уайтинг у Тэффи.
   
— Дважды.
   
— За одного теленка?
   
— Нет, я сбежал и украл второго. Но в то время в Уэльсе назревал бунт, поэтому никому не хотелось отправлять на виселицу валлийца даже в Монмуте, вот меня и помиловали, — объяснил Тэффи.
   
Ричард сразу почувствовал к Тэффи такое же расположение, как к Биллу Уайтингу и Уиллу Коннелли. Настроение валлийца менялось ежеминутно — так на поросший лиловым вереском склон холма то падают лучи солнца, то набегает тень. Впрочем, давние предки Ричарда тоже были родом из Уэльса.
   
Кузен Джеймс-аптекарь прибыл в Глостер как раз вовремя, пятого января, нагруженный мешками и ящиками.
   
— Акцизное управление выплатило тебе пятьсот фунтов в конце декабря, — сообщил он, отдышавшись. — Я привез шесть новых фильтров, пять из них — в медной оправе и с медными блюдами. Они пригодятся тебе для того, чтобы позаботиться о здоровье всех пятерых друзей.
   
— Пятерых друзей? — озадаченно переспросил Ричард.
   
— Джимми Тислтуэйт написал мне, что в плавучих тюрьмах заключенных разбивают на отряды по шесть человек, которым предстоит жить и работать вместе. — Об остальных подробностях жизни на судах Джеймс умолчал, не желая заранее пугать Ричарда. — Вот почему я привез еще пять новых сундуков с такими же вещами, как в твоем, но поменьше размером. А вот и твой ящик с инструментами.
   
Ричард присел и задумался, а потом решительно покачал головой:
   
— Нет, кузен Джеймс, инструменты я не возьму. В Ботани-Бей они мне понадобятся, но чутье подсказывает мне, что, если они останутся у меня сейчас, их отберут в пути. Пусть пока побудут у тебя, а когда ты узнаешь, на каком корабле меня повезут, то пришлешь их мне.
   
— А вот и книги от преподобного Джеймса. На этот раз он выбрал книги о географии и путешествиях. Они тяжелее, чем прежде, поскольку отпечатаны на обычной бумаге и переплетены в кожу. Но он считает, что книги тебе пригодятся и ты сумеешь довезти их до Ботани-Бей.
   
Покончив с практическими соображениями, кузен Джеймс-аптекарь надолго замолчал и поднялся.
   
— Ботани-Бей находится на другом конце света, Ричард, на расстоянии десяти тысяч миль по прямой и шестнадцати тысяч — если плыть на корабле. Боюсь, больше мы с тобой никогда не увидимся, и это так прискорбно! Как жаль, что тебе уготована подобная участь… Боже мой, Боже мой, Ричард! Помни: я до конца своих дней буду молиться за тебя, как и твои отец и мать и преподобный Джеймс. Бог не останется глухим к нашим мольбам, он убережет тебя. О Господи…
   
Ричард обнял его и расцеловал в щеки. Высвободившись из объятий, Джеймс покинул камеру, ни разу не обернувшись.
   
Ричард смотрел вслед кузену, пока он брел по коридору, вышел из тюрьмы, миновал грядки, направился к воротам, свернул за угол и пропал из виду. «И я буду молиться за тебя, кузен Джеймс, ибо я люблю тебя, как родного отца».
   
Лиззи Лок подошла к нему сзади и обняла за плечи. Собравшись с мыслями, Ричард созвал друзей к столу.
   
— Я вовсе не стремлюсь к власти, — объяснил он Биллу Уайтингу, Уиллу Коннелли, Недди Перроту, Джимми Прайсу и Тэффи Эдмундсу. — Мне уже тридцать семь лет, я самый старший из вас, однако я не гожусь в вожаки, и вы должны запомнить это. Каждому из нас придется черпать силы и мудрость в себе самом, и это справедливо. Но я получил образование, у меня есть знакомый в политических кругах Лондона, а также сведущий кузен-аптекарь в Бристоле.
   
— Я знаю его, — закивал Уилл Коннелли. — Это Джеймс Морган с Корн-стрит. Я узнал его, как только увидел. Кто бы мог подумать! Оказывается, у нашего Ричарда Моргана есть влиятельные друзья!
   
— Да, вполне. Но сначала выслушайте меня: на кораблях заключенных разбивают на отряды по шесть человек в каждом, им предстоит жить и работать вместе. Я предлагаю образовать такой отряд, прежде чем надзиратели сделают это за нас. Вы согласны?
   
Товарищи Ричарда охотно закивали.
   
— Нам повезло, что всего нас двенадцать человек. Остальные шестеро молоды, если не считать Айка, который предпочитает общество молодежи. Я посоветую Айку образовать второй отряд вместе с его друзьями. В случае чего на корабле мы сможем заступаться друг за друга.
   
— А ты ждешь неприятностей, Ричард? — нахмурился Коннелли.
   
— Откровенно говоря, не знаю, Уилл. Похоже, мне чего-то не договаривают. Здесь мы все равны, все мы с запада. Но в плавучей тюрьме всех каторжников соберут вместе.
   
— Понимаю, — посерьезнел Билл Уайтинг. — Лучше заранее решить, как нам быть дальше. Еще немного — и будет поздно.
   
— Кто из вас умеет читать и писать? — спросил Ричард.
   
Руки подняли Коннелли, Перрот и Уайтинг.
   
— Значит, четверо. Отлично. — Он указал на пять сундуков, стоящих рядом с ним на полу. — Теперь о другом: в этих сундуках есть вещи, которые помогут нам остаться здоровыми, к примеру, фильтры.
   
— О, Ричард! — со смехом воскликнул Джимми Прайс. — Эти чертовы камни стали для тебя символом веры! Лиззи права: ты похож на священника во время мессы!
   
— Мой символ веры — здоровье, — возразил Ричард и обвел строгим взглядом товарищей. — Уилл и Недди, как вы ухитрились прожить целый год в бристольском Ньюгейте?
   
— Пили только пиво или легкое пиво, — объяснил Коннелли. — Родные присылали нам деньги, чтобы нам не пришлось голодать.
   
— А когда я сидел в Ньюгейте, я пил воду, — заявил Ричард.
   
— Не может быть! — ахнул Недди Перрот.
   
— Отчего же? Всю воду я процеживал через фильтр. Он предназначен для очистки воды — вот почему мой кузен Джеймс начал вывоз этих камней с Тенерифе. Но если вы решите, что вода из Темзы пригоднее для питья, чем вода из Эйвона, вам не протянуть и недели. — Ричард пожал плечами. — Впрочем, дело ваше. Если вы можете позволить себе пить легкое пиво — отлично. Но в Лондоне рядом с нами не будет родных, нам не на кого надеяться. Свои деньги мы должны беречь на крайний случай, а не тратить их на спиртное.
   
— Ты прав, — согласился Уилл Коннелли, почтительно прикасаясь к каменному фильтру, стоящему на столе. — Лично я буду пить чистую воду — пиво мне не по карману. Рассудительность превыше всего.
   
В конце концов все согласились пить профильтрованную воду, даже Джимми Прайс.
   
— Значит, договорились, — заключил Ричард и отправился потолковать с Айком Роджерсом. Он сожалел о том, что фильтров всего шесть, но не собирался делить их на двенадцать человек. Пусть товарищи Айка сами позаботятся о себе, тем более что у Айка водятся деньги.
   
«Если мы, все двенадцать заключенных, будем держаться вместе, у нас есть шанс выжить», — рассудил Ричард.
  
  
   
    
Часть 3
    
Январь 1786 года — январь 1787 года
   
   
Фургон, которому предстояло увезти заключенных в Лондон и Вулвич, прибыл на рассвете следующего дня, шестого января, и Ричард вдруг понял, что с тех пор, как он в последний раз совершил поездку в фургоне, прошел ровно год. Прощание было бурным и скорбным, женщины безутешно рыдали.
   
— Что же я буду делать без тебя? — спросила Лиззи Лок у Ричарда, провожая его до дома начальника Хаббарда.
   
— Найдешь кого-нибудь другого, — не без сочувствия отозвался Ричард. — Тебе не обойтись без покровителя. Впрочем, нелегко будет найти второго такого же, как я. Мало кто согласится защищать тебя, ничего не получая взамен.
   
— Знаю, знаю. О, Ричард, как я буду скучать по тебе!
   
— А я — по тебе, худышка Лиззи. Кто станет штопать мне чулки?
   
Усмехнувшись сквозь слезы, она шутливо толкнула его в бок.
   
— Не прибедняйся! Я же научила тебя держать в руках иголку. Ты неплохо шьешь сам.
   
В этот момент явились двое надзирателей и повели обратно в тюрьму машущих руками, выкрикивающих слова прощания и протестующих женщин.
   
И вновь талию Ричарда охватил железный пояс, а четыре цепи сошлись спереди, на замке.
   
С виду фургон ничем не отличался от того, что привез Ричарда из Бристоля в Глостер, — он был запряжен восемью битюгами, парусиновый тент крепился на железных дугах. Но внутри новый фургон выглядел иначе: вдоль боковых стенок стояли длинные скамьи, на каждой из которых свободно могли разместиться шестеро мужчин. Их вещи сложили на дно фургона между скамьями, и Ричард понял, что на каждом ухабе и колдобине сундуки будут подпрыгивать и разъезжаться. Нечего и надеяться на то, что в такое время года, в середине дождливой зимы, дорога окажется ровной.
   
Заключенных сопровождали двое надзирателей, которые устроились не внутри фургона, а под навесом на козлах, рядом с возницей. Неусыпный надзор за заключенными был излишним: как только их усадили на скамью, еще одну длинную цепь пропустили под левым наручником каждого и приковали к полу. Если бы кто-нибудь задумал побег, ему пришлось бы бежать вместе с пятерыми товарищами.
   
Места в фургоне заключенные выбрали себе заранее. Кутаясь в пальто на теплой подкладке, Ричард уселся на край скамьи, напротив Роджерса, вожака молодежи.
   
— Долго нам ехать? — спросил Айк.
   
— Если в день мы будем проезжать шесть миль, можно считать, нам повезло, — с усмешкой откликнулся Ричард. — Должно быть, тебе еще не доводилось путешествовать в фургоне, Айк. Сколько времени займет поездка, я не знаю. Смотря какую дорогу выберет возница.
   
— Через Челтенхэм и Оксфорд, — откликнулся бывший грабитель, принимая шутку за чистую монету. — А где находится Вулвич, я не знаю. В Оксфорде я еще бывал, но в Лондоне — ни разу.
   
Ричард наизусть заучил главу о Лондоне из своей книги по географии.
   
— Оксфорд расположен довольно далеко от Лондона, к востоку, но на южном берегу Темзы. Не знаю, предстоит ли нам переправляться через реку, — в конце концов, нас везут на корабли, стоящие у берега Темзы. Если мы двинемся через Челтенхэм и Оксфорд, значит, до Вулвича сто двадцать миль пути. — Он сделал паузу, занятый мысленными подсчетами. — Со скоростью шесть миль в день мы покроем это расстояние примерно за три недели.
   
— Мы будем трястись в фургоне три недели?! — в ужасе переспросил Билл Уайтинг.
   
Его товарищи дружно расхохотались.
   
— Не бойся, от скуки ты не помрешь, Билл, — успокоил его Тэффи. — Нам придется вылезать из фургона раз по десять на дню.
   
Он был прав. Однако возница отнесся к пассажирам не столь заботливо, как Джон — к Ричарду и Уилли. Путникам не довелось ночевать в амбарах, под теплыми попонами; их кормили только хлебом да легким пивом. Каждую ночь они устраивались спать в фургоне, переставляя сундуки на скамьи и вытягиваясь на полу, подкладывая под головы шапки и укрываясь верхней одеждой. Парусиновый тент промок от непрерывных дождей, но, к счастью для продрогших путников, температура не опускалась до нуля. Сапоги имелись только у Айка, а у остальных башмаки вскоре покрылись коркой засохшей грязи до самых кандалов.
   
Ни Челтенхэма, ни Оксфорда они не увидели: возница предпочел обогнуть оба города вместе со своим грузом, а Хай-Уайком представлял собой единственную улицу на холме, которую так развезло, что лошади запутались в упряжи и чуть не перевернули фургон. Ударяясь об острые углы сундуков, заключенные выбрались из опасно накренившегося фургона и принялись выправлять крен, а Айк Роджерс, который любил лошадей, тем временем успокаивал животных и распутывал упряжь.
   
Лондон путникам тоже не удалось повидать: один из стражников опустил заднее полотнище тента, лишив узников возможности видеть, что происходит снаружи. Вскоре мерное колыхание фургона сменилось жестокой тряской: он катился по мощеной дороге, а это означало, что впредь заключенным не придется вытаскивать его из жидкой грязи. Снаружи доносился шум: крики, конское ржание, брань, обрывки песен, раскатистый хохот, свидетельствующий о том, что где-то неподалеку находится открытая дверь таверны, глухой стук неизвестных механизмов, изредка — лязг.
   
С наступлением ночи стражники сунули под парусиновый тент хлеб и кувшин пива и предоставили узников самим себе; те, кому требовалось справить большую или малую нужду, были вынуждены пользоваться ведром. Утром заключенные вновь получили хлеб и пиво и двинулись в путь, прислушиваясь к мешанине звуков, в которой преобладали крики уличных торговцев, и принюхиваясь к новым запахам, в том числе вони гнилой рыбы, мяса и овощей. Бристольцы с усмешками переглядывались, остальные путники с трудом сдерживали тошноту.
   
Еще две ночи они провели где-то в окрестностях огромного города, а на третий день днем, после двадцати суток пути, кто-то отдернул заднее полотнище тента, и путникам предстал большой мир во всей красе. Перед ними расстилалась могучая река, по серой глади которой то и дело пробегала рябь. Судя по положению бледного зимнего солнца на сероватом небе, они уже пересекли реку и теперь находились на ее южном берегу — в Вулвиче, как догадался Ричард. Фургон стоял у пристани, возле которой на якоре покачивалось обветшалое подобие корабля с едва различимым названием на медной дощечке — «Прием». Ричард нашел его весьма подходящим к случаю.
   
Надзиратели отомкнули замок на цепи, которой были скованы узники, и велели Ричарду и Айку выходить. Чувствуя дрожь в ногах, они спрыгнули на землю, сопровождаемые товарищами.
   
— Не забудь, два отряда по шесть человек, — тихо напомнил Ричард Айку.
   
Их провели по дощатому трапу на корабль прежде, чем кто-нибудь успел оглядеться и увидеть город, раскинувшийся возле пристани. В одном из корабельных помещений узников избавили от цепей, поясов, ручных и ножных кандалов, которые отдали надзирателям из Глостера.
   
Окруженные сундуками, мешками и узлами, заключенные застыли посреди комнаты, зная, что за ее дверью стоят стражники. Побег был бы возможен, если бы товарищи по несчастью действовали сообща. Но даже если им удастся выбить дверь — как быть дальше?
   
В комнату вошел незнакомец.
   
— Скидай верхи! — приказал он.
   
Заключенные недоуменно уставились на него.
   
— Верхи долой!
   
Не дождавшись исполнения своего приказа, незнакомец раздраженно возвел глаза к потолку, затем подбежал к ближайшему заключенному, которым оказался Ричард, сбил с него шляпу и принялся стаскивать пальто и сюртук.
   
— Похоже, он приказывает нам снять верхнюю одежду.
   
Все подчинились. Но следующий приказ, отданный на непонятном наречии, вновь поставил заключенных в тупик.
   
Незнакомец стиснул зубы, зажмурился и старательно выговорил:
   
— Спустите штаны, рубашки оставьте.
   
Его требование тут же было исполнено.
   
— Готово, сэр! — крикнул незнакомец. В комнату вошел еще один мужчина.
   
— Откуда вы все? — спросил он.
   
— Из глостерской тюрьмы, — ответил Айк.
   
— А, с запада! Тебе придется говорить с ними по-английски, Мэтти, — обратился он к первому незнакомцу, а потом снова заговорил с заключенными: — Я врач. Среди вас есть больные?
   
Увидев, как присутствующие отрицательно мотнули головами, он кивнул и вздохнул.
   
— Поднимите подолы рубах, я осмотрю вас. — Он проверил, нет ли на пенисах заключенных твердых шанкров, и вновь вздохнул, не найдя ни одного. — Хорошо, — заключил он. — Вы все здоровы — по крайней мере пока. — И прежде чем покинуть комнату, врач добавил: — Оденьтесь и ждите здесь, и не вздумайте шуметь.
   
Заключенные послушно оделись и затихли.
   
Прошло не меньше пяти минут, прежде чем Билл Уайтинг, самый болтливый из всей компании, обрел дар речи.
   
— Кто-нибудь из вас понял, что сказал этот Мэтти? — спросил он.
   
— Ни слова, — ответил молодой Джоб Холлистер.
   
— Должно быть, он родом из Шотландии, — предположил Коннелли, вспомнив, что никто в Бристоле не понимал толком Джека-маляра.
   
— А может, из Вулвича, — высказался Недди Перрот, и все вновь умолкли.
   
Прошел час. Устав стоять, заключенные расселись, прислонившись спинами к стене и ощущая легкое покачивание пола под ногами. «Мы беспомощны, — думал Ричард. — Мы остались без руля и без ветрил, как эта посудина, которая некогда была кораблем; нас увезли далеко от родного дома, мы понятия не имеем, что нас ждет…» Молодые узники выглядели подавленными, даже Айк Роджерс казался растерянным. А самого Ричарда охватил безотчетный страх.
   
Вскоре послышались глухое шарканье ног и знакомый лязг цепей. Все двенадцать мужчин зашевелились, встревоженно переглянулись и встали.
   
— Несут кандалы! — объявил Мэтти, заглянув в дверь. — Всем сесть на пол и не двигаться!
   
Цепи, оказавшиеся на шесть дюймов длиннее, чем в бристольской и глостерской тюрьмах, были уже прикреплены к железным браслетам — более легким и достаточно гибким, которые мускулистый кузнец легко сгибал вокруг щиколоток и запястий, так что отверстия на обоих концах железных полос совпадали. Вставляя в эти отверстия короткие стержни с широкими головками, кузнец хватал заключенного за ногу и подсовывал под железный браслет тонкую и узкую наковальню. Двух ударов тяжелого молотка хватало, чтобы расплющить головку стержня и превратить его в заклепку, скрепляющую концы браслета.
   
«Эти оковы мне предстоит носить ближайшие шесть с лишним лет, — думал Ричард, потирая ноющие запястья. — Если бы меня заковали в них всего на полгода, такие прочные заклепки не понадобились бы. А значит, кандалы не снимут даже после того, как нас привезут в Ботани-Бей».
   
Два кузнеца работали проворно и умело. За каких-нибудь полчаса они успели заковать всех заключенных, собрали инструменты и вышли. В комнате остались два стражника, одним из которых был Мэтти, помощник врача. На этот раз заговорил второй стражник, изъяснявшийся по-английски бегло, но с сильным акцентом. Он не стал прибегать к помощи жаргона лондонского Ньюгейта и всех, кому случалось побывать в этой тюрьме.
   
— Сегодня вы будете спать и есть здесь, — лаконично сообщил он, постукивая толстым концом дубинки по широкой ладони. — Вам разрешается говорить и ходить по комнате. Ведро вон там. — И вместе с Мэтти он вышел, заперев за собой дверь.
   
Два паренька из Уилтшира украдкой смахнули слезы; глаза остальных узников были сухими. Все молчали, пока Уилл Коннелли не встал и не попробовал пройтись.
   
— А эти кандалы легче прежних, — сообщил он, приподнимая одну ногу. — И цепи длиной не меньше тридцати дюймов. В них удобнее ходить.
   
Ощупав браслеты, Ричард обнаружил, что у них округлые края.
   
— И края не такие острые. Значит, под них придется подкладывать меньше тряпок.
   
— Настоящие кандалы, — подытожил Билл Уайтинг. — Хотел бы я знать, какая работа нам предстоит?
   
Незадолго до наступления ночи узникам принесли легкое пиво, черствый черный хлеб и вареную капусту вперемешку с луком.
   
— Это не по мне, — заявил Айк, с отвращением отталкивая миску с капустой.
   
— Поешь, Айк, — посоветовал Ричард. — Мой кузен Джеймс говорит, что мы должны есть побольше овощей, чтобы не заболеть цингой.
   
Предостережение не вразумило Айка.
   
— Это месиво нас не спасет.
   
— Верно, — согласился Ричард, попробовав капусту. — Но нельзя же питаться одним хлебом.
   
Приунывшие, лишенные общества женщин, узники расположились на полу в тесной комнате без окон, завернувшись в одежду и подложив под головы шапки. Постепенно покачивание судна усыпило их.
   
На следующее утро под моросящим серым дождем узников повели с судна на причал. До сих пор с ними не случилось ничего ужасного; стражники выглядели тупыми и жестокими, но, поскольку заключенные выполняли все приказания, дубинки бездействовали. Деревянные сундуки вновь прибывших вызывали всеобщее любопытство, но никому и в голову не пришло обыскать их. Лишь позже узники узнали, кому положено проводить обыск. Когда их выстроили на причале, какой-то пухлый коротышка в старомодном парике и таком же наряде сбежал по трапу, ведущему от ветхого корабля, простирая руки и сияя улыбкой.
   
— А, еще дюжина из Глостера! — радостно воскликнул он с акцентом, который, как впоследствии выяснилось, был шотландским. — Доктор Мидоуз уже говорил, что вы — прекрасные экземпляры, и теперь я вижу, что он был прав. Я мистер Кэмпбелл, а это — мое творение. — И он величественно взмахнул рукой. — Плавучие тюрьмы! Они гораздо удобнее Ньюгейта и, в сущности, любой другой тюрьмы. У вас есть вещи? Отлично. Позор тем, кто отказывает заключенным в праве на имущество. Нил! Нил, где ты?
   
Человек, который был точной копией Кэмпбелла, вынырнул откуда-то из люка корабля, сбежал на причал и остановился, отдуваясь.
   
— Я здесь, Дункан.
   
— Прекрасно! Я не хотел упускать случай показать тебе этих замечательных ребят. Мой брат помогает мне, — объяснил мистер Кэмпбелл так, словно считал заключенных равными себе. — Его попечению поручены «Юстиция» и «Блюститель», а я слишком занят моей дорогой «Церерой» — она великолепна! Новенькая, как с иголочки! Разумеется, вы отправитесь на «Цереру». Как удобно, что вас ровно двенадцать и что вы настолько здоровы. Два отряда для двух новых черпалок. — От удовольствия он начал пританцовывать. — Прекрасно, прекрасно! — И он ринулся прочь, увлекая за собой безропотного брата.
   
— Какой чудак! — не выдержал Билл Уайтинг.
   
— Ша! — рявкнул надзиратель и с тошнотворным глухим стуком обрушил дубинку на руку Уайтинга. — Умолкни!
   
Эти слова все поняли без объяснений. Айк Роджерс незаметно поддерживал теряющего сознание от боли Уайтинга, остальные окружили их, вцепившись в свои пожитки, и двинулись по скользким доскам к ждущему лихтеру.
   
Мимо проплывали низкие, болотистые берега и силуэты кораблей, едва различимые сквозь серую пелену дождя. Подняв воротники, поправив шапки так, чтобы вода стекала на плечи, а не на шею, заключенные сидели среди своих сундуков, мешков и узлов. Двенадцать молчаливых гребцов оттолкнули лихтер от причала, развернули его и вывели на середину широкой реки плавными и легкими движениями весел, почти не тревожившими водную гладь.
   
Примерно в трехстах ярдах к югу, у побережья Кента, вдоль берега выстроились четыре судна, похожих на стадо коров. Каждое было пришвартовано более надежно, чем любой другой корабль, даже в Кингроуде, в устье Северна. Суда почти не качались на якорях и пришвартованы были не обычными тросами, а цепями. Самый маленький корабль располагался выше всех по течению и ближе к Лондону, а самый большой — ниже всех по течению; по возрасту каждое судно превосходило предыдущее на добрую сотню лет.
   
— Корабль-лазарет «Хранитель», а дальше — «Блюститель», «Юстиция» и «Церера», — объяснил стражник.
   
Лихтер направился к «Блюстителю», развернулся и поплыл вниз по течению; отлив облегчал гребцам работу. Благодаря этому узникам посчастливилось рассмотреть все три плавучие тюрьмы. Они выглядели жалкой пародией на корабли: такелаж давно исчез, грот-мачты, спиленные на высоте сорока футов, расщепились и потрескались, фок-мачты уцелели, но лишились вантов, на веревках, протянутых между грот- и фок-мачтами, сушилось белье — как и на тросах между фок-мачтой и обрубком бушприта. На палубах теснились дощатые хибары и надстройки, лес железных дымоходов поднимался над ними, кренясь во все стороны; такие же строения заполонили шканцы, полубаки и сгрудились вокруг кормовой рубки. Судя по виду, «Блюститель» и «Юстиция» выходили в море еще вместе с флотом доброй королевы Бесс и сражались с судами «Непобедимой армады»: краска на них облупилась, все медные гвозди позеленели, доски потрескались.
   
По сравнению с этими судами «Церера» выглядела не ветхой, а попросту старой. На обшивке еще сохранилась местами черная и желтая краска, а под бушпритом — носовое украшение в виде дородной женщины с обнаженной грудью и ярко-красными сосками. Бойницы «Блюстителя» и «Юстиции» были наглухо задраены, а на «Церере» снабжены решетками из толстых железных прутьев, поэтому бристольцы, сведущие в подобных делах, пришли к выводу, что под верхней палубой на корабле имеются еще две — первая и вторая нижняя. Стало быть, когда-то «Церера» была линейным кораблем с девяноста орудиями. Никакому грузовому судну или галере не понадобилось бы столько бойниц.
   
Ричард задумался: удастся ли им поднять свои вещи по веревочной лестнице? Цепи неизбежно будут сковывать движения. Но вскоре выяснилось, что энергичный доктор Дункан Кэмпбелл оборудовал свою красу и гордость дощатым трапом, соединенным с покачивающимся на воде помостом. Подхватив на руки сундук, перекинув через плечо два мешка, Ричард первым перебрался через борт лихтера вслед за стражником с дубинкой и с трудом поднялся по трапу на шестнадцать футов вверх, к борту судна. «Церера» имела незначительную осадку.
   
— Эй, старший! — крикнул стражник.
   
Незнакомец неряшливой, но внушительной наружности вынырнул из-за ближайшей дощатой надстройки, ковыряя щепкой в зубах. Вдалеке Ричард заметил промелькнувшую юбку, услышал женские голоса и понял, что в ветхих хибарах на верхней палубе разместились надзиратели.
   
— Что надо? — осведомился внушительный незнакомец.
   
— Двенадцать каторжников из глостерской тюрьмы, мистер Хэнкс. Понимают только по-английски. Мистер Кэмпбелл сказал, что это два новых отряда для двух черпалок. Док говорит, что все они здоровы.
   
— Деревенщина! — с отвращением процедил мистер Хэнкс. — И так ими здесь кишмя кишит, Сайкс. — И он повернулся к заключенным. — Я Герберт Хэнкс, старший — по-вашему, начальник тюрьмы. Отправьте их вниз, Сайкс. И запомните, тут вы не заключенные, а каторжники, ясно?
   
Вновь прибывшие молча кивнули, с трудом поняв смысл обращенной к ним речи. Начальник тюрьмы глотал половину согласных.
   
— У заключенных, — светски продолжал мистер Хэнкс, — еще есть шанс оказаться на свободе. А каторжники остаются каторжниками, пока не отбудут срок. Здесь свои правила, поэтому слушайте внимательно — повторять я не собираюсь. Посетителей сюда пускают по воскресеньям, после обязательной церковной службы. Никаких сектантских или диссидентских служб — только англиканские. Всех обыскивают, обнаруженные подозрительные предметы конфискуют. Почему? Да потому, что кое-кто пробует пронести на судно напильники в пирогах и пудингах.
   
Он сделал паузу и обвел слушателей взглядом, в котором сочетались злорадство и свирепость. Видимо, Хэнкс наслаждался своей «тронной речью».
   
— На корабле вам положено сидеть взаперти, в самом низу. Только я имею право отпирать двери, а это бывает нечасто. Наверх — на работу, вниз — спать, и так с понедельника до субботы. В хорошую погоду будете работать и не вздумайте отлынивать! К примеру, сегодня никто не работает — с самого утра зарядил этот чертов дождь. Есть будете то же, что и все остальные, а пить то, что разрешу я. Джин стоит недешево, получить его можно только у меня: за шесть пенсов — полпинты.
   
Сделав очередную паузу, мистер Хэнкс харкнул и сплюнул под ноги.
   
— Есть будете вшестером из одного котла, припасы выдает эконом. По воскресеньям, понедельникам, средам, четвергам и субботам на шестерых положена одна коровья щека или голень, три пинты гороха, три фунта овощей, шесть фунтов хлеба и шесть кварт легкого пива. По вторникам и пятницам дают овсянку. Можете брать столько воды из Темзы, сколько захотите, да вдобавок получите три пинты овсяной крупы, три фунта сыра и шесть фунтов хлеба. И больше ни на что не рассчитывайте. Если съедите все это на ужин, утром вам придется поголодать. Мистер Кэмпбелл разрешает вам мыться каждый день и бриться по воскресеньям, перед церковной службой. Выходя из трюма на работу или службу, берите с собой ведра и выливайте за борт. На каждый отряд полагается одно ведро. Вас будут держать взаперти, а чем вы будете заниматься там, внизу, мне все равно, как и мистеру Кэмпбеллу.
   
Он довольно осклабился.
   
— Но сначала, — продолжал он, присев на корточки, хотя мистер Сайкс и его помощники остались стоять, — я обыщу ваши сундуки и мешки, так что открывайте их, и поживее!
   
Уже научившись понимать странный выговор начальника плавучей тюрьмы, каторжники отперли замки на сундуках и подняли крышки.
   
Мистер Герберт Хэнкс проводил обыск с непревзойденным усердием. К счастью, он начал осмотр с вещей Айка Роджерса и его товарищей, сундуки которых были меньше размером и легче, а у двух пареньков из Уилтшира вообще отсутствовали. Тряпки и одежду Хэнкс отбрасывал в сторону, но каждый предмет попадал в руки мистера Сайкса, который тщательно прощупывал все швы и подкладки. При обыске не было найдено ничего подозрительного. Тюремщики не польстились на скудные пожитки заключенных.
   
— А где ваши деньги? — спросил Хэнкс.
   
Айк умело изобразил удивление:
   
— У нас их нет, сэр. Мы пробыли в глостерской тюрьме целый год и потратили все до последнего гроша.
   
— Вот как? — Мистер Хэнкс повернулся к товарищам Ричарда, и его глаза хищно блеснули. — А что там у вас? Откуда столько вещей? — Из сундука и мешков Ричарда он извлек одежду, бутылки и флаконы, несколько каменных фильтров, кучу тряпок, книги, пачку писчей бумаги и перья — прелюбопытные предметы! — и две лишние пары грубых башмаков. Осмотрев башмаки, Хэнкс разочарованно нахмурился и переглянулся с не менее разочарованным Сайксом. — И вправду деревенщина. Таких ножищ здесь нет ни у кого, башмаки будут велики даже Длинному Джойсу. Что это? — продолжал он, указывая на бутылку.
   
— Деготь, мистер Хэнкс.
   
— А это что за штуковина?
   
— Каменный фильтр, сэр. Через него я пропускаю воду для питья.
   
— Здесь уже есть фильтры, стоят под каждой помпой. Как тебя зовут, большеногий?
   
— Ричард Морган.
   
Хэнкс выхватил у одного из помощников Сайкса лист бумаги и просмотрел его: он умел читать, но это искусство давалось ему с трудом.
   
— Теперь у тебя нет имени. Отныне, Морган, ты каторжник номер двести три.
   
— Да, сэр.
   
— Смотрю, ты у нас грамотный. — Мистер Хэнкс перелистал одну из книг Ричарда, надеясь отыскать скабрезные рисунки или стишки, но ничего не нашел и раздраженно захлопнул книгу. — А это что?
   
— Средство от нарывов, сэр.
   
— А это?
   
— Мазь для лечения порезов и язв.
   
— Черт, да у тебя здесь целая аптека! Зачем ты притащил сюда эту дрянь? — Вытащив пробку из одной бутылки, он подозрительно принюхался. — Фу! — Он отшвырнул бутылку. — Воняет, как вода из реки!
   
Не меняясь в лице, Ричард наблюдал, как начальник тюрьмы поднял пустой сундук, потряс его в воздухе, простукал все боковые стенки и дно. После этого Хэнкс принялся прощупывать швы мешков, но ничего не обнаружил. В конце концов он присвоил лучшую бритву Ричарда, ремень, точильный камень и самую новую пару чулок. Затем пришла очередь сундука и мешка, принадлежащих Уиллу Коннелли. Невозмутимо и незаметно Ричард присел, подобрал бутылку и пробку и отложил их в сторону. Поймав многозначительный взгляд мистера Сайкса, Ричард кивнул неподвижному Роджерсу и принялся укладывать вещи обратно в сундук. Роджерс и молодежь последовали его примеру.
   
Осмотрев вещи всех двенадцати каторжников, мистер Хэнкс самодовольно усмехнулся.
   
— Так где вы прячете монеты? Где ваши деньги, черти?
   
— У нас их нет, сэр, — отозвался Недди Перрот. — Мы целый год пробыли в тюрьме, а там были женщины… — И он виновато развел руками.
   
— Вывернуть карманы!
   
Карманы оказались пустыми у всех, кроме Ричарда, Билла, Недди и Уилла, которые засунули в них книги.
   
— Скидай одежу! — рявкнул мистер Хэнкс.
   
Каторжники сняли пальто и сюртуки, мистер Сайкс лично осмотрел всю одежду.
   
— Ничего, — доложил он с усмешкой.
   
— Обыщите их, мистер Сайкс.