1 2 3 4 5 6 
– Видит  мой брат синее пятно на краю прерии? Гляди, солнце сегодня коснулось его в  последний раз.    

– Матори  не крот.    

– Это  скала; на ней имущество Больших Ножей. Выражение злобной радости озарило темное  лицо те-тона. Повернувшись к старику, он, казалось, читал в его душе, точно  хотел проверить, не лжет ли тот. Потом он перевел глаза на отряд Ишмаэла и  сосчитал, сколько в нем людей.    

– Недостает  одного воина, – сказал он.    

– Видит  мой брат сарычей? Там его могила. Видел он кровь на земле прерии? То была его  кровь.    

– Довольно!  Матори – мудрый вождь. Посади своих женщин на коней дакотов; мы сами все  увидим, наши глаза широко открыты!    

Траппер  не стал тратить лишние слова на объяснения. Зная, как быстры и кратки в своих  речах индейцы, он немедля сообщил товарищам, чего добился. Мгновением позже  Поль уже вскочил на коня, а у него за спиной устроилась Эллен. Мидлтон немного  замешкался, стараясь поудобней усадить Инес. Пока он хлопотал вокруг нее, к  коню с другой стороны подошел Матори. Он отдал для гостьи собственного своего  скакуна и теперь выказал намерение занять свое обычное место на его спине.  Молодой офицер схватил поводья, и мужчины обменялись быстрым, гневным и  высокомерным взглядом.    

– Никто,  кроме меня, не сядет в это седло, – твердо объявил по-английски Мидлтон.    

– Матори  – великий вождь, – возразил тетон. Но ни тот, ни другой не понял смысла  сказанных ему слов.    

– Дакота  опоздает, – шепнул вождю не отходивший от него старик. – Смотри,  Большие Ножи испугались. Они скоро побегут назад.    

Вождь  тетонов сразу отступился от своих притязаний и вскочил на другую лошадь,  приказав одному из всадников отдать свою старику. Спешившиеся воины  пристроились за спинами своих товарищей. Доктор Батциус уже восседал на  Азинусе, и, несмотря на заминку, отряд приготовился двинуться в путь чуть ли не  вдвое быстрее, чем мы рассказали об этом.    

Убедившись,  что все в порядке, Матори подал знак к выступлению. Несколько воинов, сидевших  на лучших конях, в том числе и сам вождь, с угрожающим видом поскакали вперед,  как будто собираясь напасть на пришельцев. Скваттер, начавший было в самом деле  медленно отходить, тотчас же остановил свой отряд и с готовностью повернулся  лицом к врагу. Однако хитрые индейцы не приблизились на расстояние ружейного  выстрела, а двинулись в обход, пока не описали полукруг, держа противника в  постоянном ожидании нападения.    

Убедившись,  что цель достигнута, тетоны подняли громкий крик и понеслись вереницей по  прерии к далекой скале, так прямо и чуть ли не так же быстро, как летит  сорвавшаяся с тетивы стрела.    

 Глава 21    

     

Ступай,  не мешкай средь богов.    

Шекспир    

     

Едва  обнаружились истинные намерения Матори, залп изо всех ружей дал знать, что  скваттер разгадал их. Но дальность расстояния и быстрый лет коней обезвредили  огонь. Дакота, чтобы показать, как мало он боится чужеземцев, ответил на залп  боевым кличем; и, размахивая над головой карабином как бы в насмешку над  бессильной попыткой врага, он в сопровождении своих отборных воинов сделал круг  по равнине.    

Остальной  отряд продолжал между тем нестись вперед, а эта небольшая группа избранных, выразив  на свой дикарский лад презрение к бледнолицым, повернула назад и составила  арьергард. Маневр, очевидно предусмотренный заранее, был проделан ловко и  четко.    

Залп  быстро следовал за залпом, пока взбешенный скваттер не был принужден с досадой  отказаться от мысли нанести неприятелю ущерб такими слабыми средствами. Оставив  эту бесплодную попытку, он пустился в погоню, время от времени стреляя из  ружья, чтобы поднять тревогу в гарнизоне, который он на этот раз благоразумно  оставил под грозным начальством самой Эстер. Погоня велась таким порядком  несколько минут, но постепенно всадники заметно оторвались от преследователей,  хоть те и подвигались с невероятной для пеших быстротой.    

Синее  пятнышко все более отчетливо обрисовывалось в небе, словно вынырнувший из  пучины остров, и дикари время от времени оглашали степь воплем торжества. Между  тем восточный край неба уже тонул в вечернем сумраке. Тетоны еще не одолели и  половины пути, когда смутные очертания скалы растаяли во мгле. Не смущаясь этим  обстоятельством, нисколько не вредившим его замыслам – скорее даже  благоприятным для них, – Матори, уже опять скакавший впереди, продолжал  путь с уверенностью доброй гончей. Он только слегка осаживал коня, так как к  этому времени все лошади в его отряде устали.    

Тут  старик, улучив минуту, подъехал к Мидлтону и заговорил с ним по-английски:    

– Сейчас  пойдет грабеж, а я в таком деле не хотел бы участвовать.    

– Как  же мы поступим? Отдаться в руки негодяю скваттеру будет просто гибелью.    

– Не  поминай негодяев: ни красных, ни белых! Гляди вперед, мальчик, как будто бы ты  говоришь о наших колдунах или, скажем, хвалишь тетонских скакунов. Эти воры  любят, когда хвалят их коней, – совсем как глупая мать в поселениях бывает  рада слушать похвалы своему балованному ребенку. Так! Потрепал по шее – хорошо,  теперь перебирай рукою бусы, которыми краснокожие украсили его гриву; направь  глаза на одно, а мысли – на другое. Слушай же: если повести дело умно, мы  сможем расстаться с тетонами, пусть только совсем стемнеет.    

– Отлично  придумано! – воскликнул Мидлтон, не забывший, каким восторженным взглядом  смотрел Матори на юную Инес и как он дерзко попробовал взять на себя роль ее  покровителя.    

– Боже,  боже, как становится слаб человек, когда его природная сообразительность  притуплена книжной наукой да женской изнеженностью! Еще раз так вот вздрогни, и  эти черти подле нас сразу поймут, что мы сговариваемся против них, с такой же  ясностью, как если бы мы шепнули им об этом прямо в ухо на дакотском языке. Да,  да, я знаю этих дьяволов: они смотрят, как безобидные оленята, а ведь все до  одного следят в оба за каждым нашим движением! Значит, то, что мы задумали,  надо сделать с умом!.. Вот так, правильно: поглаживай гриву да улыбайся, как  будто хвалишь коня, а ухо открой пошире для моих слов. Только осторожно, не  разгорячи жеребца, – я хоть и не большой знаток по части лошадей, но разум  учит меня, что в трудном деле требуются свежие силы и что на усталых ногах  далеко не ускачешь. Сигналом будет визг Гектора. По первому визгу –  приготовиться; по второму – выбраться к краю из толпы; по третьему – скакать.  Ты меня понял?    

– Вполне,  вполне! – сказал Мидлтон. Он задрожал, так не терпелось ему скорей  привести план в исполнение, и прижал к сердцу маленькую руку, обвившуюся вокруг  его стана. – Понял вполне. Торопись!    

– Да,  конь не ленивый, – продолжал траппер на дакотском языке, как бы продолжая  разговор, и, неприметно лавируя между тетонскими всадниками, подобрался к Полю.  Таким же осторожным образом он и ему сообщил свой план. Бортник, горячий и  бесстрашный, выслушал старика с восторгом и тут же объявил, что готов  схватиться один со всею шайкой дикарей, если это будет нужно для выполнения  замысла. Затем, отъехав и от этой пары, старик стал глазами искать натуралиста.    

Доктор,  пока оставалось хоть малейшее основание думать, что одна из посланных Бушами  пуль придет в неприятное соприкосновение с его особой, с превеликим трудом для  себя и Азинуса держался позиции в самой середине отряда сиу. Когда же такая  опасность уменьшилась или, верней, исчезла вовсе, его храбрость ожила, а  храбрость его скакуна пошла на убыль. Этой двоякой, но существенной перемене  нужно приписать то обстоятельство, что осел и наездник оказались теперь, так  сказать, в арьергарде. Туда-то и подъехал к нему траппер, причем сумел это  сделать, не возбудив подозрений ни в одном из своих проницательных спутников.    

– Друг, –  начал старик, когда нашел возможным завести разговор, – хотите вы провести  среди дикарей лет десять с обритой головой, с раскрашенной физиономией, да с  парочкой жен, да с пятью-шестью ребятами-полукровками, которые будут называть  вас отцом?    

– Ни  в коем случае! – испугался натуралист. – Я отнюдь не расположен к  браку. К тому же я не терплю скрещения разновидностей, ибо оно вносит путаницу  в научную номенклатуру.    

– Да,  да, вы нравы в своем отвращении к такой жизни; но если сиу заманят вас в свое  селение, то именно такова будет ваша участь. Это так же верно, как то, что  солнце всходит и заходит по господней воле.    

– Женить  меня! Да еще на дикарке! – продолжал доктор. – За какое преступление  я должен понести столь тяжкую кару? Разве можно женить человека наперекор его  воле? Это же нарушение всех законов природы!    

– Ну  вот, теперь, когда вы заговорили о природе, я начинаю надеяться, что в вашем  мозгу сохранилась хоть некоторая доля разума, – сказал старик, и в уголках  его запавших глаз заиграла искорка, выдававшая, что он не лишен был  юмора. – Впрочем, если тетоны захотят излить на вас всю свою доброту, то  вы получите не одну жену, а пять или шесть. Я в свое время знавал вождей, у которых  было бесчисленное множество жен.    

– Но  почему они замыслили такую месть? – спросил доктор, и вся его шевелюра  поднялась дыбом, как будто каждый отдельный волосок был глубоко  оскорблен. – Что дурного я совершил?    

– Это  не месть, это особый вид любезности. Когда они узнают, что вы – великий лекарь,  они вас примут в свое племя, и какой-нибудь могущественный вождь даст вам свое  имя и, может быть, свою дочь, а то и парочку своих собственных жен, которые  долго жили в его доме, так что он может судить по опыту об их добронравии.    

– Да  оградит меня тот, кто создал естественную гармонию и управляет ею! –  возгласил доктор. – Я не склонен иметь и одну супругу, а не то что двух  или трех особей этого класса! Я, право, попробую убежать от такого  гостеприимства, прежде чем позволю подвергнуть себя насильственному супружеству.    

– Вы  рассудили разумно. Но раз уж вы заговорили о побеге, почему не совершить его  сейчас же?    

Натуралист  боязливо поглядел вокруг, как будто собравшись немедленно осуществить свою  отчаянную мысль; но темные фигуры всадников со всех сторон, казалось, вдруг  утроились в числе, а уже сгущавшаяся над равниной ночь представилась его глазам  светлой, как летний день.    

– Это  было бы, пожалуй, преждевременно и, я сказал бы, не совсем разумно, –  отвечал он. – Оставьте меня, почтенный венатор, посовещаться с собственными  мыслями, и, когда мои планы будут должным образом классифицированы, я доложу  вам свой вердикт.    

– Вердикт! –  повторил старик, презрительно тряхнув головой, и, ослабив поводья, смешался с  толпою всадников-тетонов. – Вердикт! Это слово часто произносят в  поселениях, и оно очень дает себя чувствовать на границах. Знает ли мой брат,  на каком животном едет этот бледнолицый? – обратился он на дакотском языке  к угрюмому воину и кивнул на Овида и кроткого Азинуса.    

Тетон  смерил взглядом осла, но не позволил себе выказать и тени удивления, хотя и он  и все его товарищи были поражены, узрев это невиданное животное. Трапперу было  известно, что ослы и мулы если и знакомы племенам, живущим по соседству с  Мексикой, то к северу от Платта они встречаются редко. Поэтому он легко  прочитал на медном лице дикаря немое, глубоко запрятанное изумление и сумел  использовать его.    

– Может  быть, мой брат думает, что этот всадник – воин бледнолицых? – спросил он,  когда решил, что дикарь хорошо рассмотрел невоинственную физиономию  натуралиста.    

Даже при  тусклом свете звезд можно было различить пробежавшую по лицу тетона презрительную  тонкую усмешку – Разве дакота бывает глупцом? – был ответ.    

– Дакоты  – мудрый народ, и глаза их всегда открыты. Я очень удивлен, что они никогда не  видели великого колдуна Больших Ножей.    

– Уэг! –  не удержался его спутник, и удивление вдруг откровенно загорелось на темном,  суровом его лице, как вспышка молнии, озарившая сумрак ночи.    

– Дакота  знает, что язык у меня не раздвоен. Пусть мой брат шире откроет глаза. Он  никогда не видел великого колдуна?    

Дикарю  не нужно было света, чтобы припомнить каждую мелочь в действительно необычайном  одеянии и снаряжении доктора Батциуса. Как и все воины Матори и как это вообще  свойственно индейцам, тетон, хоть и не позволил себе глазеть на незнакомца с  праздным любопытством (мужчине это не пристало!), все же приметил каждый  отличительный признак их новых спутников. Он запомнил фигуру, рост, одежду,  каждую черту лица, цвет глаз и волос каждого из Больших Ножей, так странно  встретившихся им на пути; и он недоумевал, какая же причина побудила чужеземцев  искать пристанища у грубых обитателей его родных степей. Он успел оценить  физическую силу каждого в отряде и отряда в целом и тщательно соразмеряя ее с  возможными их намерениями. Они, конечно, не воины, потому что Большие Ножи, как  и сиу, оставляют женщин в селениях, когда выходят на кровавую тропу. То же  соображение не позволяло принять их за охотников или хотя бы за торговцев  – два вида, под какими белые обычно появляются в дакотских деревнях. Он  слышал, будто менахаши, то есть Длинные Ножи, и вашшеомантиквы, то есть  испанцы, вместе курили трубки на великом совете и последние продали первым свои  необъяснимые права на обширные земли, где его народ свободно кочевал из века в  век. Простой его ум не мог постичь, почему один народ может вот так приобрести  власть над владениями другого народа. Неудивительно, что при сделанном  траппером намеке у тетона разыгралась фантазия, и, сам твердо веря в  колдовство, он вообразил, что Длинные Ножи выслали в прерию «великого колдуна»,  чтобы тот своими волшебными чарами помог осуществлению этих загадочных прав.  Почувствовав себя беспомощным невеждой, отбросив всякую сдержанность, не заботясь  о достоинстве осанки, он простер руки к старику, как бы взывая к его милосердию,  и сказал:    

– Пусть  мой отец поглядит на меня. Я простой дикарь прерии; тело мое голо, мои руки  пусты; кожа красна. Я убивал пауни, и конзов, и омахов, и оседжей, и даже  Длинных Ножей. Я мужчина среди воинов, но среди колдунов я женщина. Пусть мой  отец говорит: уши тетона открыты. Он будет слушать его слова, как олень шаги  кугуара.    

– Мудры  и неисповедимы пути того, кто один лишь отличает добро от зла! –  воскликнул по-английски траппер. – Иным он дает хитрость, других наделяет  мужеством! А все-таки грустно смотреть, как такой благородный воин, сражавшийся  во многих кровавых битвах, покоряется суеверию и выпрашивает, точно нищий,  кость, которую ты хотел швырнуть собаке. Да простится мне, что я пользуюсь  невежеством дикаря! Но я это делаю не в издевку над ним и не забавы ради, а для  того, чтобы спасти людям жизнь и, разбив дьявольские козни злобных, оказать  справедливость обиженным!.. Тетон, – сказал он, вновь переходя на язык  своего слушателя, – я спрашиваю тебя, разве это не удивительный колдун?  Если дакоты мудры, они не станут дышать одним с ним воздухом, не станут  прикасаться к его одежде. Они знают, что Ваконшече, злой дух, любит своих детей  и обратит свое лицо против каждого, кто нанесет им вред.    

Старик  произнес эти слова зловеще-наставительным тоном и тут же отъехал, как бы  подчеркивая, что сказал достаточно. Его расчеты оправдались. Воин, к которому  он обратился, не замедлил передать новость всему арьергарду, и через самое  короткое время естествоиспытатель сделался предметом всеобщего почтительного  любопытства. Траппер знал, что туземцы часто поклоняются злому духу, стараясь  его умилостивить, и с видом полного безразличия ждал результатов своего хитроумного  обмана. Вскоре он увидел, как индейцы один за другим, подстегнув коня, поскакали  вперед, к центру отряда, и наконец подле Овида остался только Уюча. Тупость  этого низкого человека, продолжавшего с каким-то глупым восхищением смотреть на  мнимого колдуна, представляла теперь единственное препятствие к успешному  свершению замысла.    

Насквозь  понимая этого индейца, старик легко избавился и от него. Скача с ним рядом, он  сказал выразительным шепотом:    

– Уюча  пил сегодня молоко Больших Ножей?    

– Хуг! –  отозвался дикарь, и все его мысли при этом вопросе сразу вернулись с неба на  землю.    

– Великий  вождь моего народа, скачущий впереди, имеет корову, у которой вымя никогда не  бывает пустым. Я знаю, пройдет немного времени, и он скажет: «Не пересохло ли в  горле у кого-нибудь из моих красных братьев?».    

Только  он вымолвил эти слова, Уюча в свою очередь подстегнул коня и вскоре смешался с  остальною группой краснокожих, ехавших ярдах в сорока впереди. Траппер, зная,  как быстры и внезапны перемены в настроении дикарей, поспешил использовать  благоприятный случай. Он дал волю своему горячему жеребцу и в одно мгновение  опять оказался рядом с Овидом.    

– Видите  вы ту мигающую звездочку над прерией на высоте четырех ружейных стволов, к северу  отсюда?    

– Да,  это Альфа из созвездия…    

– Не  толкуйте вы мне про ваших альфов, приятель! Я спрашиваю, видите ли вы ту  звезду? Скажите ясно: да или нет?    

– Да.    

– Как  только я повернусь к вам спиной, вы натянете поводья и будете придерживать  осла, пока не потеряете индейцев из виду. Тогда положитесь на бога и возьмите в  проводники звезду. Не сворачивайте ни вправо, ни влево и пользуйтесь временем  со всем усердием, потому что ваш осел не слишком быстроног, а каждый лишний  шаг, какой вы успеете сделать, удлинит срок вашей жизни или свободы.    

Не  дожидаясь вопросов, которыми готов был засыпать его натуралист, старик опять  ослабил поводья и вскоре тоже смешался с группой скакавших впереди.    

Овид  остался один. Азинус охотно подчинился воле своего хозяина (хотя тот, не очень  поняв указания траппера, натянул поводья скорее с отчаяния) и соответственно  замедлил бег. Но так как тетоны скакали полным галопом, то не прошло и минуты  после того, как осел сменил бег на шаг, как его хозяин потерял их из виду. Не  зная, какого держаться плана, чего ожидать, на что надеяться, помышляя только  об одном – как бы верней избавиться от опасных соседей, – доктор проверил  на ощупь, что сумка с жалкими остатками его образцов и записей спокойно висит у  седла, повернул осла в указанном направлении и, молотя яростно пятками,  заставил своего терпеливого друга побежать довольно резвой рысью. Едва успел он  спуститься в лощину и подняться на ближний холм, как услышал – или подумал, что  слышит, – свое имя, вырвавшееся на чистейшей латыни из двадцати тетонских  глоток. Этот обман слуха еще больше распалил его рвение. Никогда ни один  учитель верховой езды не применял свое искусство с таким усердием, с каким  натуралист барабанил каблуками по ребрам Азинуса. Его борьба с терпеливым ослом  длилась несколько минут и, по всей вероятности, продлилась бы и дольше, если бы  кроткое животное в конце концов не возмутилось. Переняв у хозяина способ, коим  тот выражал нетерпение, Азинус в свою очередь решил по-новому использовать свои  каблуки: вознегодовав, он вскинул их в воздух все четыре сразу, чем и решил  спор в свою пользу. Овид оставил седло как позицию, которую стало невозможно  удерживать, однако несколько мгновений продолжал нестись вперед, все в том же  направлении, тогда как осел, одержав верх, начал мирно щипать сухую траву –  плод своей победы.    

Когда  доктор Батциус вновь поднялся на ноги и собрался с мыслями, приведенными в расстройство  слишком спешной сдачей позиции, он вернулся за своими образцами и ослом.    

Азинус,  проявив великодушие, встретил хозяина по-дружески, и с этого часа натуралист продолжал  путь с похвальным усердием, но все же обуздав излишнюю свою ретивость.    

Между  тем старый траппер, ни на секунду не упуская из виду своего замысла,  внимательно следил за всем происходящим. Овид не ошибся, когда предположил, что  его уже хватились и разыскивают, хотя его воображение преобразило крик дикарей  в латинизированную форму его имени. Истина же была проста: воины арьергарда не  замедлили предупредить авангард о таинственной силе, которой траппер вздумал  наделить ничего о том не ведавшего натуралиста. То же безграничное изумление,  которое при этом известии погнало индейцев из арьергарда вперед, теперь  побудило многих двинуться из авангарда назад. Доктора, разумеется, не оказалось  на месте, и поднявшийся крик был всего лишь возгласом разочарования.    

Но к  радости траппера, властный окрик Матори быстро прекратил опасный шум. Когда был  восстановлен порядок и вождь узнал, почему его молодые воины так недостойно  себя повели, старик, державшийся подле вождя, с тревогой подметил огонек  недоверия, вспыхнувший на его темном лице.    

– Где  ваш колдун? – спросил вождь, вдруг обратившись к трапперу и как бы возлагая  на него вину за исчезновение Овида.    

– Могу  ли я сказать моему брату, сколько в небе звезд? Пути великого колдуна несходны  с путями других людей.    

– Слушай  хорошо, седая голова, и считай мои слова, – продолжал Матори, склонившись  к нехитрой луке своего седла, точно какой-нибудь средневековый рыцарь, и говоря  высокомерным тоном самодержца. – Дакоты не выбрали своим вождем женщину.  Когда Матори почувствует силу чар, он затрепещет; а до тех пор он будет  смотреть вокруг своими глазами, а не глазами бледнолицего. Если ваш колдун не  вернется до утра к своим друзьям, мои молодые воины пойдут его искать. Твои уши  открыты. Довольно!    

Такая  большая отсрочка ничуть не огорчила траппера. Он и раньше подозревал, что  предводитель тетонов принадлежал к тем смелым вольнодумцам, которые умеют  перешагнуть границы, в каких воспитание держит умы людей во всяком обществе,  цивилизованном или нецивилизованном; и теперь старик ясно видел, что, если он  хочет обмануть вождя, надобно придумать что-нибудь потоньше, чем тот прием, при  помощи которого он так успешно провел его людей. Но возникновение скалы  – угрюмой зубчатой громады, вдруг выплывшей перед ними из мрака, –  положило конец разговору, так как Матори забыл обо всем, кроме своего замысла  завладеть оставшимся у скваттера имуществом.    

Радостный  ропот пробежал по отряду, когда каждый темнолицый воин завидел пред собой желанную  цель, а потом и самый тонкий слух напрасно пытался бы уловить какой-либо шум  громче легкого шороха шагов в высокой траве.    

Но не  так было просто обмануть бдительность Эстер. Старуха уже давно тревожно вслушивалась  в подозрительный шум, приближавшийся по равнине; да и крик индейцев при  исчезновении Овида тоже не ускользнул от внимания недремных часовых на утесе.    

Дикари,  спешившись невдалеке, едва успели бесшумно окружить его подножие, как раздался  громкий оклик Эстер:    

– Кто  там внизу? Отвечай, если жить не надоело! Сиу вы или черти, я вас не боюсь!    

Ответа  не последовало. Каждый воин замер на месте, уверенный, что темная его фигура  сливается с тенями на равнине. Эту-то минуту траппер и выбрал для побега. Его с  товарищами оставили под надзором тех, кому поручено было стеречь лошадей, и,  так как никто из них не сошел с седла, казалось, все благоприятствовало его  замыслу. Внимание сторожей было приковано к скале, а туча, проплывшая над их  головами, затемнила и слабый свет звезд. Пригнувшись к шее своего коня, старик  проговорил вполголоса:    

– Где  мой дружок? Где он, Гектор?.. Где он, мой песик?    

Собака  уловила хорошо знакомые ей звуки и ответила дружеским повизгиванием, грозившим  перейти в протяжный вой. Траппер хотел уже выпрямиться после этого успешного  начала, когда почувствовал на своем горле руку Уючи: сиу, как видно, решил  принудить старика к молчанию, попросту удушив его. Пользуясь этим  обстоятельством, траппер вторично тихо подал голос, как будто с хрипом ловя  воздух, и верный пес взвизгнул вторично. Уюча мгновенно отпустил хозяина, чтобы  сорвать злобу на собаке. Но тут опять раздался голос Эстер, и все прочее было  забыто – индеец весь обратился в слух.    

– Ладно,  войте и скулите, меняйте голоса на все лады, вы, исчадья тьмы! – крикнула  она с хриплым, но гордым смехом. – Я вас знаю! Погодите, вам сейчас дадут  свет для ваших разбойных дел. Подкинь-ка угольку, Фиби; подкинь угольку: твой  отец и братья увидят костер и поспешат домой привечать гостей.    

Только  она договорила, на самой вершине утеса вспыхнул звездой сильный свет; затем  появилось пламя, показало двойной язык, завихрилось в огромной куче хвороста и,  взвившись вверх одним сплошным полотнищем, заколыхалось на ветру, бросая яркий  отблеск на каждый предмет в освещенном кругу. С высоты донесся раскат  язвительного смеха, к которому присоединились все дети, как будто они ликовали,  что им удалось так успешно раскрыть коварные намерения тетонов.    

Траппер  поглядел на друзей, проверяя, все ли они готовы. Повинуясь сигналам, Мидлтон и  Поль отъехали немного в сторону и теперь, видимо, ждали только третьего визга  собаки. Гектор, ускользнув от Уючи, лег опять на землю, поближе к хозяину. Но  круг света постепенно ширился, становился ярче, и старик, которому так редко  изменяли рассудительность и зоркость, терпеливо ждал более благоприятной  минуты, чтобы исполнить свой замысел.    

– Ну,  Ишмаэл, мой муж, если глаз и рука тебе верны, как всегда, самое время сейчас  ударить по краснокожим, задумавшим отнять у тебя все, чем ты владеешь, даже  жену и детей. А ну, муженек, покажи им, каков ты есть и каково твое племя!    

Издалека,  с той стороны, откуда подходили скваттер с сыновья ми, донесся отклик, возвестивший  женскому гарнизону, что помощь близка. Эстер ответила новым хриплым криком и  встала во весь рост на вершине скалы у всех на виду. Не думая об опасности, она  ликующе замахала было руками, когда Матори темной тенью взметнулся в кругу  света и скрутил ей руки. Еще три воина мелькнули на вершине скалы – три  силуэта, похожие на обнаженных демонов, скользящих в облаках. В воздух  взметнулись головни сигнального костра; затем надвинулась густая темнота,  напоминающая то жуткое мгновение, когда последние лучи солнца угасают,  затемненные надвинувшимся на него диском луны. Индейцы в свою очередь издали  вопль торжества, и за ним – не вторя, а скорее в виде аккомпанемента –  раздалось громкое, протяжное подвывание Гектора. Старик в одно мгновение очутился  между лошадьми Мидлтона и Поля и схватил их обе под уздцы, чтобы удержать  нетерпеливых всадников.    

– Тихо,  тихо, – шепнул он. – Сейчас их глаза ничего не видят, как если бы  господь поразил их слепотой; но уши у них открыты. Тихо! Ярдов пятьдесят по  меньшей мере мы должны двигаться только шагом.    

Последовавшие  пять минут неизвестности всем, кроме траппера, показались веком. Когда понемногу  к ним вернулось зрение, каждому чудилось, что мрак, водворившийся после того,  как был погашен костер на вершине скалы, сменился ярким полуденным светом. Все  же старик позволил лошадям понемногу ускорить бег, пока отряд не оказался в  глубине одной из лощин на прерии. Тогда, тихо рассмеявшись, он отпустил поводья  и сказал:    

– А  теперь пусть скачут во всю прыть; но держитесь жухлой травы, она приглушит  топот копыт.    

Не нужно  объяснять, с какой радостью молодые люди подчинились указанию. За несколько  минут беглецы поднялись на вершину очередного холма и, перевалив через него,  поскакали со всей быстротой, на какую были способны их кони. Чтоб не уклониться  в сторону, они смотрели на путеводную свою звезду, как в море корабль идет на  маяк, отмечающий путь к безопасной гавани.    

 Глава 22    

     

Безмолвный,  безмятежный день;    

И луч, и  облаков гряда,    

Дарившие  и свет и тень    

Сокрылись  без следа.    

Монтгомери    

     

Над  местом, только что оставленным беглецами, лежала та же глубокая тишина, что и в  угрюмых степях впереди. Даже траппер, как ни прислушивался, не мог открыть ни  единого признака, который подтвердил бы, что между Матори и Ишмаэлом завязалась  драка. Кони унесли их так далеко, что шум сражения уже не достиг бы их ушей, а  еще ничто не указало, что оно и впрямь началось. Временами старик что-то  недовольно шептал про себя, однако свою возрастающую тревогу он выражал только  тем, что подгонял и подгонял коней. Проезжая мимо, он указал на вырубку подле болотца,  где семья скваттера разбила свой лагерь в тот вечер, когда мы впервые  представили ее читателю, но после этого хранил зловещее молчание  – зловещее, потому что спутники достаточно узнали его нрав и понимали, что  лишь самые критические обстоятельства могли бы нарушить его невозмутимое  спокойствие.    

– Может  быть, довольно? – спросил через несколько часов Мидлтон, боясь, не слишком  ли устали Инес и Эл-лен. – Мы ехали быстро и покрыли большое расстояние.  Пора поискать места для привала.    

– Ищите  его в небесах, если вам не под силу продолжать путь, – проворчал старый  траппер. – Когда бы скваттер схватился с тетонами, как должно тому быть по  природе вещей, тогда у нас было бы время подумать не только о том, чтоб уйти  подальше, но и об удобствах в пути; но дело повернулось иначе, а потому я  считаю, что если мы заснем, не укрывшись в самом надежном убежище, то привал  обернется для нас смертью или же пленом до конца наших дней.    

– Не  знаю, – возразил молодой капитан, думая о своей измученной спутнице и  полагая, что траппер излишне осторожен, – не знаю; мы проехали много миль,  и я не вижу никаких признаков опасности; если же ты страшишься за себя, мой  добрый друг, то, поверь мне, напрасно, потому что…    

– Был  бы жив твой дед и попади он сюда, – перебил старик, протянув руку и  выразительно положив ладонь на плечо Мидлтону, – не сказал бы он таких  слов. Он-то знал, что даже в весну моей жизни, когда глаз мой был острей, чем у  сокола, а ноги легки, как у оленя, я никогда не цеплялся за жизнь слишком  жадно; так с чего бы сейчас я вдруг по-детски полюбил ее, когда она  представляется мне такою суетной, полной печали и боли? Пусть тетоны причинят  мне все зло, какое только могут: не увидят они, что жалкий, старый траппер  жалуется и молит о пощаде громче всех других.    

– Прости  меня, мой достойный, мой неоценимый друг! – воскликнул, устыдившись,  Мидлтон, в горячем порыве пожимая руку траппера, которую тот пытался  отнять. – Я сказал, сам не зная что.., или, верней, я думал только о наших  спутницах – они слабее нас, мы не должны об этом забывать.    

– Довольно,  в тебе говорит природа, а она всегда права. Тут твой дед поступил бы точно так  же. Увы, сколько зим и лет, листопадов и весен пронеслось над бедной моей  головой с той поры, как мы с ним вместе сражались с приозерными гуронами в горах  старого Йорка! И немало быстрых оленей сразила с того дня моя рука; да и немало  разбойников мингов! Скажи мне, мальчик, а генерал (я слышал, он стал потом  генералом) когда-нибудь рассказывал тебе, как мы подстрелили лань в ту ночь,  когда разведчики из этого окаянного племени загнали нас в пещеры на острове, и  как мы там преспокойно ели и пили всласть, не помышляя об опасности?    

– Он  часто со всеми подробностями рассказывал про ту ночь, только…    

– А  про певца? Как он, бывало, разинет глотку и поет и голосит, сражаясь! –  добавил старик и весело засмеялся, точно радуясь силе своей памяти.    

– Обо  всем, обо всем, – он не забыл ничего, даже самых пустячных случаев. А ты  не…    

– Как!  И он рассказал про того черта за бревном?.. И о том, как минг свалился в  водопад?.. И об индейце на дереве?    

– Обо  всех и обо всем, о каждой мелочи, связанной с этим. Я полагаю…    

– Да, –  продолжал старик, и голос его выдал, с какою четкостью те картины запечатлелись  в его мозгу, – семь десятков лет я прожил в лесах и в пустыне и уж кто,  как не я, знает мир и много страшного видел на веку, но никогда, ни раньше, ни  после, не видывал я, чтобы человек так томился, как тот дикарь. А все же  гордость не позволила ему сказать хоть слово, или крикнуть, или признать, что  ему конец! Так у них положено, и он благородно соблюдал обычай!    

– Слушай,  старый траппер! – перебил Поль, который все время ехал в необычном для  него молчании, радуясь про себя, что Эллен одной рукой держится за него. –  Глаза у меня днем верны и остры, как у колибри, зато при свете звезд ими не  похвастаешь. Что там шевелится в лощине – больной буйвол? Или какая-нибудь  заблудившаяся лошадь дикарей?    

Все  остановились посмотреть, на что указывает бортник. Почти всю дорогу они ехали  узкими долинами, прячась в их тени, но как раз сейчас им пришлось подняться на  гребень холма, чтобы затем пересечь ту самую лощину, где заметили незнакомое  животное.    

– Спустимся  туда, – сказал Мидлтон. – Зверь это или человек, мы слишком сильны,  чтобы нам его бояться.    

– Да!  Не будь это в моральном смысле невозможно, – молвил траппер, который, как,  вероятно, отметил читатель, не всегда правильно применял слова, – да,  невозможно в моральном смысле, я сказал бы, что это тот человек, который  странствует по свету, собирая гадов и букашек, – наш спутник, ученый  доктор.    

– Что  тут невозможного? Ты же сам указал ему держаться этого направления, чтобы соединиться  с нами.    

– Да,  но я не говорил ему, чтобы он обогнал лошадь на осле… Однако ты прав.., ты  прав, – перебил сам себя траппер, когда расстояние понемногу сократилось и  он убедился, что в самом деле видит Овида и Азинуса. – Ты совершенно прав,  хоть это и настоящее чудо! Чего только не сделает страх!.. Ну, приятель,  изрядно же вы постарались, если за такое короткое время покрыли такой длинный  путь. Дивлюсь я на вашего осла, как он быстроног!    

– Азинус  выбился из сил, – печально отвечал натуралист. – Ослик, что и  говорить, не ленился с того часа, как мы расстались с вами, но теперь он не  желает слушать никаких приглашений и уговоров следовать дальше. Надеюсь, сейчас  нам не грозит непосредственная опасность со стороны дикарей?    

– Не  сказал бы, ох, не сказал бы! Между скваттером и тетонами дело пошло не так, как  нужно бы, и я сейчас не поручусь, что хоть один из нас сохранит скальп на  голове! Бедный осел надорвался; вы заставили его бежать быстрее, чем ему  положено по природе, и теперь он как выдохшаяся гончая. Человек никогда, даже  спасая свою шкуру, не должен забывать о жалости и осторожности.    

– Вы  указали на звезду, – возразил доктор, – и объяснили, что для  достижения цели необходимо со всем усердием двигаться в том направлении.    

– И  что же, вы надеялись, если поспешите, догнать звезду? Эх, вы смело рассуждаете  о тварях господних, а вижу я, вы дитя во всем, что касается их инстинктов и  способностей. Что же вы станете делать, если понадобится удирать во весь дух,  да притом конец немалый?    

– В  строении четвероногого имеется кардинальный недочет, – сказал Овид, чей  кроткий дух не выдержал груза столь чудовищных обвинений. – Если бы одну  пару его ног заменить вращающимися рычагами, животное было бы вдвое менее  подвержено усталости – это первая статья, а вторая…    

– Какие  там рычаги да статьи! Загнанный осел есть загнанный осел, и кто с этим не  согласен, тот ему родной брат. Что ж, капитан, придется нам выбрать одно из  двух зол: либо оставить этого человека, который прошел с нами вместе через  много удач и бед, а потому нелегко нам будет на это решиться, либо же поискать  укрытия, чтобы дать ослу отдохнуть.    

– Почтенный  венатор, – взмолился в испуге Овид, – заклинаю вас всеми тайными  симпатиями общей для нас обоих природы, всеми скрытыми…    

– Ого,  со страху он заговорил чуть разумней! В самом деле, это противно природе –  бросать брата в беде, и видит бог, никогда еще я не совершал такого постыдного  дела. Вы правы, друг, вы правы; мы все должны укрыться – и как можно скорей. Но  что же делать с ослом? Друг доктор, вы в самом деле очень дорожите жизнью этой  твари?    

– Он  мой старый и верный слуга, – возразил безутешный Овид, – и мне будет  больно, если с ним случится что-нибудь дурное. Свяжем ему конечности и оставим  его отдыхать в этом островке бурьяна. Уверяю вас, наутро мы найдем его там, где  оставили.    

– А  сиу? Что станется с ним, если какой-нибудь краснокожий дьявол высмотрит его  уши, торчащие из травы, как два лопуха? – вскричал бортник. – В него  вонзится столько стрел, сколько булавок в подушечке у швеи, и эти черти еще  решат, что подстрелили прародителя всех кроликов! Но могу поклясться, чуть  только они отведают кусочек, они поймут, что ошиблись!    

Тут  вмешался Мидлтон, которому надоел затянувшийся спор. Он нашел компромиссное решение  и так как по своему чину пользовался уважением, то без труда склонил стороны  принять его. Бедному Азинусу, кроткому и слишком усталому, чтобы оказывать  сопротивление, спутали ноги и уложили его в зарослях сухого бурьяна, после чего  его хозяин проникся твердой уверенностью, что через несколько часов найдет его  на том же месте. Траппер сильно возражал против такого решения и раз-другой  намекнул, что нож вернее пут, но мольбы Овида спасли ослу жизнь, да старик и  сам в глубине души был этому рад.    

Когда  Азинуса устроили таким образом, как полагал его хозяин, в полной безопасности,  беглецы отправились разыскивать, где бы им самим расположиться на отдых  – на то время, пока осел не восстановит свои силы.    

По  расчетам траппера, с начала побега они проскакали двадцать миль. Хрупкая Инес  совсем изнемогла. Эллен была выносливей, но непосильное утомление сказалось и  на ней. Мидлтон тоже был не прочь передохнуть, и даже крепкий и жизнерадостный  Поль сознался, что отдых будет очень кстати. Только старик как будто не знал  усталости. Хоть и непривычный к верховой езде, он, казалось, нисколько не  поддался утомлению. Столь близкое, очевидно, к гибели, его исхудалое тело держалось  как ствол векового дуба, который стоит сухой, оголенный, потрепанный бурями, но  несгибаемый и твердый, как камень. Он сейчас же принялся подыскивать подходящий  приют со всей энергией юности и с благоразумием и опытностью своих преклонных  лет.    

Заросшая  бурьяном лощина, где отряд встретился с доктором и где сейчас оставили осла, вывела  их на обширную и плоскую равнину, покрытую на много миль травой того же вида.    

– Ага,  вот это годится, это нам годится, – сказал старик, когда подошли к границе  этого моря увядшей травы. – Знакомое место, я частенько лежал здесь в  скрытых яминах помногу дней подряд, когда дикари охотились на буйволов в степи.  Дальше мы должны ехать осторожно, чтобы не оставить широкого следа: его могут  заметить, а любопытство индейца – опасный сосед.    

Он  двинулся туда, где жесткая, грубая трава стояла особенно прямо, напоминая  заросли тростника. Сюда он вступил сперва один, затем велел остальным следовать  за ним гуськом, стараясь попадать в его след. Когда они углубились таким  образом ярдов на пятьдесят в самую гущу травы, он наказал Полю и Мидлтону ехать  дальше по прямой в глубь зарослей, сам же спешился и по собственному следу  вернулся к краю луговины. Здесь он довольно долго провозился, выпрямляя примятую  траву и заравнивая отпечатки копыт.    

Тем  временем остальные продолжали двигаться вперед – довольно медленно, так  как ехать было нелегко, – пока не углубились в бурьян на добрую милю.  Отыскав здесь подходящее место, они сошли с лошадей и стали устраиваться на  ночлег. Траппер к этому времени присоединился к отряду и сразу принялся  руководить приготовлениями. На довольно большом пространстве была надергана и  срезана трава, из которой соорудили в стороне постель для Инес и Эллен, такую  покойную и мягкую, что она могла поспорить с пуховой периной. Немного поев  (старик и Поль кое-что припасли), измученные женщины легли отдыхать,  предоставив своим более крепким спутникам позаботиться на свободе и о себе.  Мидлтон и Поль вскоре последовали примеру жены и невесты, а траппер с натуралистом  еще сидели за вкусным блюдом из бизонины, изжаренным накануне и которое они, по  обычаю охотников, ели неразогретым.    

Глубокая  тревога, так долго угнетавшая Овида и еще не улегшаяся в его душе, отгоняла сон  от глаз натуралиста. Старика же необходимость и привычка давно научили  полностью подчинять своей воле все телесные потребности. И сейчас, как и его  товарищ, он предпочел не спать.    

– Если  бы люди, живущие в уюте и покое, знали, каким тяготам и опасностям подвергает  себя ради них естествоиспытатель, – начал Овид, когда Мидлтон простился с  ними на ночь, – они бы воздвигали в его честь серебряные колонны и  бронзовые статуи.    

– Не  знаю, не знаю, – возразил траппер. – Серебра не так уж много,  особенно в пустыне, а ваши бронзовые идолы запрещает заповедь божья.    

– Да,  так смотрел на вещи великий иудейский законодатель. Но египтяне и халдеи, греки  и римляне держались обычая выражать свою благодарность в такой именно форме.  Многие знаменитые античные ваятели благодаря своему знанию и мастерству  превосходили иногда в своих творениях самое природу и явили нам такую красоту и  совершенство человеческого тела, какие мы если и встречаем у живых особей  нашего вида, то лишь очень редко.    

– А  умеют наши идолы ходить и говорить, наделены ли они великим даром –  разумом? – спросил траппер, и в голосе его прозвучало негодование. –  Я не любитель ваших поселений с их шумом и болтовней, но в свое время мне  приходилось навещать города, чтобы обменять меха на свинец и порох, и я  частенько видел там восковые куклы со стеклянными глазами и в пышных платьях…    

– Восковые  куклы! – перебил Овид. – Это ли не кощунство – сравнивать жалкую  поделку ремесленника, какого-то лепщика из воска, с чистыми образцами античного  искусства!    

– А  это не кощунство в глазах господних, – возразил старик, –  приравнивать работу его созданий к тому, что сотворено его всесильной рукой?    

– Почтенный  венатор! – снова начал натуралист, когда, как обычно, откашлялся,  приступая к важному моменту спора. – Давайте вести наш диспут в дружеском  тоне и со взаимным пониманием. Вы говорите о непотребных отбросах, созданных  невежеством, тогда как мой духовный взор покоится на тех жемчужинах, которые  счастливая судьба дала мне увидеть воочию в сокровищницах славы Старого Света.    

– Старый  Свет! – подхватил траппер. – Я с детских дней моих только и слышу об  этом «Старом Свете» от всех жалких, голодных бездельников, которые стекаются  толпами в нашу благословенную страну. Они говорят вам о Старом Свете так, как  будто бог не захотел или не смог создать мир в один день! Или как будто не  распределял он свои дары равно между всеми – ибо неравны только разум и  мудрость тех, кто принимал их и пользовался ими. Они ближе были бы к правде,  когда бы говорили: одряхлевший, и поруганный, и кощунственный свет!    

Доктор  Батциус, убедившись, что отстаивать свои излюбленные положения против столь недисциплинированного  противника – задача не менее трудная, чем если бы он пытался устоять на ногах  в объятиях могучего борца, шумно промычал «гм» и, подхватывая затронутую  траппером новую тему, перевел спор на другой предмет.    

– Когда  мы говорим о Новом и Старом Свете, мой почтенный друг, – сказал он, –  то понимать это надо не так, что горы и долины, скалы и реки нашего Западного  полушария отмечены – в физическом смысле – менее древней датой, нежели те  места, где мы находим ныне кирпичи Вавилона; это только означает, что его  духовное рождение не совпадало с его физическим и геологическим возникновением.    

– Как  же так? – сказал старик, подняв на философа недоуменный взгляд.    

– Иначе  говоря, в моральном отношении оно моложе других стран христианского мира.    

– Тем  лучше, тем лучше. Я не большой любитель этой вашей морали, как вы ее зовете,  потому что я всегда считал – а я долго жил в самом сердце природы, – что  ваша мораль вовсе не самая лучшая. Род людской перекручивает и выворачивает  законы божьи и подгоняет их под свою собственную порочность. Слишком много у него  досуга, вот он и ухищряется даже заповеди переиначить по-своему.    

– Нет,  мой почтенный охотник, вы все-таки меня не поняли. Когда я говорю «мораль», я  имею в виду не то ограниченное значение этого слова, в каком употребляется его  синоним – «нравственность». Под ним я разумею поведение людей в смысле их  взаимного повседневного общения, их институты и законы.    

– А  я все это называю бессмыслицей и суетой! – перебил упрямый противник.    

– Хорошо,  пусть так, – ответил доктора отчаявшись что-либо ему втолковать. – Я,  возможно, сделал слишком большую уступку, – добавил он тут же, вообразив,  что нашел лазейку, которая позволит ему направить спор по другому руслу. –  Возможно, я сделал слишком большую уступку, сказав, что наше полушарие в  буквальном смысле, то есть по времени своего возникновения, не менее старо, чем  то, которое охватывает древние материки Азии и Африки.    

– Легко  сказать, что сосна ниже ольхи, но доказать это было бы трудно. Можете вы  объяснить, какие у вас основания, чтобы так говорить?    

– Оснований  много, и очень веских, – возразил доктор, полагая, что наконец-то взял  верх. – Взгляните на равнины Египта и Аравии: их песчаные пустыни  изобилуют памятниками древности; к тому же мы имеем и письменные свидетельства  их славы – двойное доказательство их прежнего величия, тем более убедительное,  что ныне они лежат, лишенные своего былого плодородия; тогда как мы напрасно  ищем подобных же свидетельств, что человек и на нашем континенте достиг  когда-то вершины цивилизации, и труды наши остаются невознагражденными, когда  мы пытаемся выискивать тропу, которая вела его под уклон, пока он не впал во  второе младенчество – в свое современное состояние!    

– А  что это вам дает? – спросил траппер, который, хоть его и сбивали с толку  ученые выражения собеседника, все же прослеживал ход его мысли.    

– Подтверждение  моей идеи, что природа не создала столь обширные земли для того, чтобы они  лежали необитаемой пустыней длинный ряд столетий. Но это только моральный  аспект; если же подойти к предмету с точки зрения более точных наук, как  геология или…    

– А  для меня и ваша мораль достаточно точна, – перебил старик. – По мне,  она только гордость, и безумие. Я мало знаком с баснями о том, что вы зовете  Старым Светом, – сам я большую часть своей жизни провел среди природы,  глядя ей прямо в лицо и размышляя о том, что я видел, а не о том, что слышал в  пересказах. Но никогда мои уши не были глухи к словам божьей книги; и немало долгих  зимних вечеров провел я в вигвамах делаваров, слушая добрых моравских братьев,  когда они разъясняли племени ленапов историю и учение старых времен. Отрадно  было послушать мудрую речь после трудной охоты! Мне было это куда как приятно,  и я часто обсуждал потом услышанное с одним делаваром – Великим Змеем, –  когда выдавался досужий часок: например, когда мы сидели в засаде, поджидая  мингов или же оленя. Помнится, мне довелось слышать, будто Святая Земля некогда  была плодородна и, как долина Миссисипи, изобиловала хлебом и плодами; но что  потом над ней свершился суд, и теперь она ничем не примечательна, только своей  наготой.    

– Это  верно. Но Египет, да и чуть ли не вся Африка являют еще более разительное  доказательство этого истощения природы…    

– Скажите  мне, – перебил старик, – а правда, что там, в стране фараонов, по сей  день стоят здания, высокие, как горы?    

– Это  так же верно, как то, что животных из класса млекопитающих природа всегда  наделяет резцами, начиная с рода homo…    

– Это  удивительно! И это показывает, как велик господь, если даже его жалкие создания  могут творить чудеса! А ведь какое множество людей понадобилось, чтобы возвести  такие здания, – людей большой силы и большого искусства! А в наше время  есть такие люди в той стране?    

– Увы,  таких уже нет! Большая часть страны сейчас занесена песками, и, если бы не  могучая река, она бы и вся превратилась в пустыню.    

– Да,  реки – великое благо для тех, кто обрабатывает землю; это увидит каждый, если  пройдет от Скалистых гор до Миссисипи. Но чем вы, школяры, объясняете, что так  изменилась земля и что народы на ней погибали один за другим?    

– Это  следует приписать нравственному факто…    

– Вы  правы, всему виной их дурной нрав; да, их испорченность и гордость, а главное –  страсть к разрушению. Теперь послушайте, чему научил старика его опыт. Я прожил  долгую жизнь, как показывают мои седые волосы, мои иссохшие руки, хоть, может  быть, мой язык не усвоил мудрости моих лет. И много я видел людских безумств,  потому что природа человеческая везде одна и та же, где ни родись человек – в  дебрях лесов или в городе. По слабому моему разумению, желания людей непомерны  против их силы. Они, кабы знать дорогу, готовы бы в небо забраться со всем  своим уродством – это скажет каждый, кто видит, как они пыжатся здесь на земле.  А почему их сила не равна их желаниям? Да потому, что мудрость божья решила  положить предел их злым делам.    

– Кому  же не известно, что известные факты позволяют обосновать теорию, согласно  которой порочность является естественным свойством всего рода в целом; но, если  взять один какой-то вид и подчинить его весь целиком воздействию науки, то  воспитание могло бы искоренить дурное начало.    

– Чего  оно стоит, ваше воспитание! Одно время я воображал, что могу из животного  сделать себе товарища. Не одного медвежонка, не одного олененка выращивал я  этими старыми руками, и часто мне чудилось, что он уже превращается в совсем  иное, разумное существо, а к чему все это приводило? Медведь начинал кусаться,  а олень убегал в лес, как раз когда я самонадеянно воображал, что сумел  переделать его природный нрав. Если человека так может ослепить его безумие,  что он из века в век непрестанно чинит вред всему живому, а еще больше самому  себе, то надо думать, что как здесь творит он зло, так он творил его и в тех  землях, которые вы зовете древними. Поглядите вокруг: где те бесчисленные  народы, что встарь населяли прерии? Где короли и дворцы? Где богатства и  могущество этой пустыни?    

– А  где те памятники, которые доказали бы истину столь туманной теории?    

– Не  знаю, что вы разумеете под памятниками.    

– Творения  рук человека! Гордость и Фив, и Бааль-бека – колонны, катакомбы, пирамиды, лежащие  среди песков Востока, как обломки корабля на прибрежных скалах, свидетельством  о бурях минувших веков!    

– Они  исчезли. Время оказалось для них слишком длительным. А почему? Потому что время  создано было богом, а они – руками человека. Вот это место, где вы сейчас  сидите, заросшее бурьяном, может быть, некогда было садом какого-нибудь  могущественного короля. Такова судьба всего земного – созреть и затем  погибнуть. Не говорите же мне о мирах, будто они стары! Кощунственно ставить  таким образом пределы и сроки для творений всемогущего, как подсчитывает  женщина годы своих детей.    

– Друг  мой охотник, или траппер, – возразил натуралист, откашлявшись, так как его  немного смутил мощный натиск собеседника, – ваши выводы, если бы мир их  принял, прискорбно ограничили бы устремления разума и сильно сократили бы  границы знания.    

– Тем  лучше, тем лучше. Я всегда считал, что чванливый человек никогда не бывает  удовлетворен. Этому служит доказательством все вокруг. Почему нет у нас крыльев  голубя, глаз орла и быстрых ног лося, если и впрямь человеку было назначено  обладать достаточной силой для выполнения всех своих желаний?    

– Известные  физические недостатки несомненно имеют место, почтенный траппер, и я согласен,  что многое можно было бы изменить к лучшему. Так, в моем собственном порядке[49] фалангакру…    

– Жестокий  получился бы порядок, если бы вышел из жалких рук – таких, как ваши! Прикосновение  такого пальца сразу устранило бы забавное уродство обезьяны! Полно, не человеку  с его безумием довершать великий замысел бога. Нет такой стати, такой красоты,  такой соразмерности, нет таких красок, в какие мог бы облечь свои творения  человек и которые не были бы уже даны ему в руки.    

– Вы  касаетесь теперь другого большого вопроса, по которому велось немало  споров! – воскликнул Овид, не пропускавший ни одной четкой мысли в  горячих, хоть и догматичных речах старика: ученый доктор питал надежду, что  тут-то он и сможет, пустив в ход батарею силлогизмов, сокрушить ненаучные  позиции врага.    

Однако  для продолжения нашей повести нет нужды пересказывать возникший далее сбивчивый  спор. Старый философ увертывался от уничтожающих ударов противника, как легко  вооруженный отряд успешно уклоняется от натиска регулярных войск, сам при этом  изрядно их беспокоя; и прошел добрый час, а ни по одному из затронутых ими  многочисленных вопросов спорщики не достигли согласия. Однако диспут действовал  на нервную систему доктора, как иное снотворное; и к тому времени, когда его  престарелый собеседник нашел возможным склонить голову на свой мешок, Овид,  освеженный умственным поединком, пришел как раз в такое состояние, когда мог  спокойно уснуть, не терзаемый нечистой силой в образе тетонских воинов с  окровавленными томагавками в руках.    

 Глава 23    

     

Спасайтесь,  сэр!    

Шекспир    

     

Беглецы  проспали несколько часов. Первым стряхнул с себя сон траппер, хотя заснул он последним.  Поднявшись, едва лишь серый свет проступил в той части звездного неба, которая  опиралась на восточный край равнины, он поднял своих товарищей с их теплых  постелей и велел им не медля собираться в путь. Покуда Мидлтон делал что мог,  чтобы как-то облегчить женщинам предстоящее путешествие, старик и Поль  приготовили еду, так как траппер считал полезным подкрепиться в дорогу. С  делами управились довольно быстро, и вскоре все сидели за завтраком, который, может  быть, и не отличался изысканностью, к какой привыкла молодая жена Мидлтона, но  был зато вкусен и сытен, что, пожалуй, не менее важно.    

– Когда  мы доберемся до охотничьих угодий пауни, – сказал траппер, подавая Инес  сочный кусок дичи на изящной роговой тарелочке собственного изделия, – мы  там найдем буйволов жирнее и слаще, и оленей там будет больше, и все божьи дары  там будут в изобилии, так что нам ни в чем не придется терпеть нужды. Может  быть, нам даже посчастливится убить бобра и полакомиться его хвостом.    

– Куда  вы думаете направить путь, когда собьете сиу со следа? – спросил Мидлтон.    

– Мой  совет, – вставил Поль, – выбраться как можно скорей к реке и поплыть  вниз по течению. Дайте мне добрый тополь, и я вам за сутки сооружу из него  челнок, который вместит нас всех, кроме, конечно, осла. Эллен у меня проворная,  но на коне она не ездок, и куда лучше будет пройти на лодке миль семьсот, чем  трястись без конца по прерии. Вдобавок на воде не остается следа.    

– Вот  за это я не поручусь, – возразил траппер. – Мне иной раз думается,  что глаз краснокожего и в воздухе разглядел бы след.    

– Видишь,  Мидлтон, – вдруг радостно воскликнула Инес, на минуту позабыв обо всех  опасностях, – какое красивое небо! Оно, конечно, обещает нам счастливые  Дни.    

– Да,  небо дивное, – подхватил ее муж. – И дивно хороша эта полоса  ярко-красного, а за нею та багровая, еще более яркая. Не часто мне случалось  видеть восход солнца такой красоты.    

– Восход  солнца! – медленно повторил старик и с видом глубокой задумчивости встал  на ноги и выпрямился во весь свой длинный рост, всматриваясь в переливчатые и  действительно необычайно красивые тона, залившие полнеба. – Восход солнца!  Не нравятся мне такие восходы! Беда, беда! Эти злыдни нас обхитрили, и как! Вся  прерия в огне!    

– Да  защитит нас небо! – воскликнул Мидлтон и прижал Инес к своей груди, точно  этим мог укрыть ее от гибели. – Нельзя упускать время, старик, каждая  секунда стоит дня! Бежим!    

– А  куда? – спросил траппер и со спокойным достоинством сделал ему знак стоять  на месте. – В этих бескрайних зарослях бурьяна вы как корабль без компаса  на шири озер. Один неправильный шаг может нас всех погубить. Редко так бывает,  капитан, чтобы опасность, даже самая близкая, не оставляла времени подумать,  прежде чем взяться за дело. Лучше мы подождем и поступим, как подскажет разум.    

– Мне  думается, – сказал Поль Ховер, озираясь вокруг о откровенно встревоженным  видом, – если эта сухая трава честно разгорится, то пчелке надобно  взлететь повыше, чтоб огонь не опалил ей крылышки. Так что, старый траппер, я  соглашусь с капитаном и скажу: живо на коней!    

– Ты  неправ, вы оба неправы: человек не животное, чтобы следовать только инстинкту и  руководиться тем, что он смутно узнал по запаху в воздухе, по шорохам в траве;  он должен смотреть и разуметь, а затем решать. Итак, пройдемте со мной немного  влево, на пригорок. Оттуда мы и поведем разведку.    

Старик  властно махнул рукой и пошел, не слушая возражений, к указанному месту, а за  ним двинулись и все его встревоженные товарищи. Не столь наметанный, как у  траппера, глаз едва ли различил бы такое небольшое возвышение: оно казалось  просто участком на луговине, где трава росла выше и гуще. Однако же, когда они  туда добрались, низкорослая трава показала, что здесь нет той сырости, которая  могла бы вскормить такой же пышный бурьян, как вокруг, и по ней-то старик и  разгадал издалека, что она скрывает под собой бугор. Несколько минут они  потратили на то, чтобы обломить верхушки травы, которая даже здесь, на сухом  пригорке, укрывала с головой Мидлтона и Поля; и теперь они могли свободно  обозреть окружавшее их море пламени.    

Страшный  этот вид не прибавил надежды на благополучный исход. Хотя уже совсем рассвело,  яркие краски в небе делались все пламенней, как будто злобная стихия нечестиво  вступила в соревнование с солнцем. Здесь и там по краю равнины взвивались вспышки  огня наподобие северного сияния, но более ярые, более грозные в своих тонах и  переливах. На суровом лице траппера явственней выразилась тревога, но он  продолжал все так же бездейственно следить за пожаром, который широкой полосой  расстилался вокруг места, где укрылись беглецы, пока не охватил весь горизонт.    

Старик  посмотрел в ту сторону, где опасность, казалось, подступила ближе всего, и,  покачав головой, проговорил:    

– Да,  мы обманывали сами себя, вообразив, что запутали след. Вот вам доказательство,  что тетоны не только знают, где мы залегли, но хотят выкурить нас отсюда, как  притаившихся зверей. Видите? Дьяволы подпалили траву вокруг всей низины  одновременно и зажали нас в кольцо огня. Мы окружены им, как остров водой.    

– На  коней – и вскачь! – крикнул Мидлтон. – Не отдать же нам жизнь без  борьбы!    

– Куда  вы двинетесь? Разве тетонский конь, как саламандра[50], может невредимо пройти  сквозь огонь? Или вы думаете, бог ради вас покажет чудо, как в былые дни, и  пронесет вас неопаленными сквозь печь, которая, видите вы, пылает там внизу,  под красным небом? А за стеной огня – сиу: стерегут нас со всех сторон с луками  и ножами, или я ничего не смыслю в их дьявольских затеях.    

– Пусть  выходят всем племенем, – запальчиво ответил капитан, – мы врежемся в  самую середину и посмотрим, так ли они храбры!    

– Эх,  на словах оно хорошо, да что получится на деле? Спросите бортника, он вас  поучит, как в таком деле умнее себя вести.    

– Нет,  старый траппер, – отозвался Поль и напружил свое могучее тело, точно  волкодав, знающий свою силу, – в этом случае я на стороне капитана. Дело  ясное: надо обогнать огонь, пока не поздно, хотя бы он заманил нас в вигвам  тетона. Эллен, она ведь…    

– Что  проку.., что проку в ваших смелых сердцах, когда нужно сразиться не только с  людьми, но и с огнем! Посмотрите вокруг, друзья: как яро валит дым изо всех  низин! Он прямо говорит, что отсюда не выйдешь, не проскочив сквозь кольцо  огня. Сами смотрите, друзья, смотрите сами и, если вы найдете хоть  один-единственный лаз, велите, и я последую за вами.    

Беглецы  внимательно оглядели все вокруг, но осмотр не рассеял их страха и только  подтвердил безнадежность положения. Дым высокими столбами надвигался с равнины  и сгущался кругом по всему горизонту в сплошную черную тучу. Красный жар,  горевший в ее огромных складках, то зажигал ее толщу отсветом пожара, то  перебрасывался в другое место, когда пламя внизу ускользало вперед, оставляя  все позади окутанным в грозный мрак в яснее всяких слов показывая неизбежность  надвигающейся опасности.    

– Как  это жестоко! – воскликнул Мидлтон, крепко обняв дрожащую Инес. – В  такой час и таким страшным образом…    

– Врата  рая открыты для всех, кто истинно верит, – прошептала на его груди  набожная католичка.    

– Такая  покорность судьбе может свести с ума! Но мы мужчины и будем бороться за жизнь!  Что скажешь, мой храбрый, умный друг: сядем на коней и попробуем пробиться  сквозь пламя или останемся на месте и будем смотреть сложа руки, как погибнут  страшной смертью те, кто нам всего дороже?    

– Я  за то, чтобы сняться роем и лететь, пока не стало в улье так жарко, что не  усидишь, – ответил бортник, не усомнившись, что Мидлтон обращается именно  к нему. – Ну, старый траппер, видишь сам: надо торопиться! Если мы  промешкаем еще немного, то ляжем тут, как лежат на соломе пчелы вокруг улья,  когда их выкуривают ради меда. Уже слышно завывание огня, а я по опыту знаю:  как только пламя дойдет до степной травы, оно побежит так быстро, что тихоходу  от него не уйти.    

– Ты  думаешь, – возразил старик, указывая на окружавшие их заросли сухой и  цепкой травы, – что нога человека может по такой тропе обогнать огонь? Мне  бы только знать, в какой стороне залегли эти нелюди!    

А вы что  скажете, доктор? – растерянно обратился Поль к натуралисту с той  беспомощностью, с какой нередко пред лицом разбушевавшихся стихий сильный ищет  поддержки у слабого. – Что вы скажете? Не найдется у вас лекарства на  такой вот случай, где дело идет о жизни и смерти?    

Натуралист  стоял, раскрыв свои записи, и смотрел на страшное зрелище так спокойно, как будто  пожар в степи был зажжен с целью внести свет в какую-то трудную научную  проблему. При вопросе бортника он словно очнулся и, обратившись к своему столь  же спокойному товарищу, занятому, правда, совсем другим, к трапперу, со  странным безучастием к их отчаянному положению спросил:    

– Почтенный  ловец, вам, наверное, часто доводилось быть свидетелем такого рода явлений с  преломлением света..    

Поль  помешал ему договорить, выбив у него из рук записи с необузданным бешенством, выдавшим  полное смятение ума. Не дав им времени затеять ссору, старик, державшийся все  время так, точно гадал, что делать дальше, но при этом был скорее озадачен, чем  встревожен, вдруг принял решительный вид, как будто отбросил сомнения и уже  знал как лучше всего поступить, – Время действовать, – сказал  он, пресекая ссору, готовую вспыхнуть между бортником и натуралистом. –  Пора оставить книги да вздохи и взяться за дело.    

– Ты  слишком поздно опомнился, жалкий старик! – крикнул Мидлтон. – Огонь в  полумиле от нас, и ветер несет его в нашу сторону со страшной быстротой.    

– Что  там огонь! Не об огне я думаю. Когда б я так же верно мог перехитрить тетонов,  как я обману огонь и оставлю его без добычи, нам бы не о чем было тревожиться.  По-вашему, это огонь? Поглядели бы вы на то, что мне довелось видеть в  восточных горах, когда могучие скалы вокруг дышали пламенем, точно кузнечный  горн, вот тогда бы вы знали, что значит бояться огня и радоваться счастью, что  ты выбрался из него! Ну, молодцы, за работу, хватит разговаривать. Вон тот  клубящийся огонек и впрямь бежит на нас, точно лось рысцой.    

Беритесь-ка  за эту низкую вялую траву и выдергивайте ее вон, чтобы оголить землю, где мы  стоим.    

– Вы  таким ребяческим средством хотите отнять у огня его жертвы? – воскликнул  Мидлтон.    

Легкая,  но победная улыбка пробежала по лицу старика. Он спокойно ответил:    

– Ваш  дед сказал бы: когда близко враг, солдат должен без спора повиноваться.    

Капитан  понял укор и тотчас принялся делать то же, что и Поль: без надежды,  подчинившись приказу, усердно дергать из земли увядшую траву. Эллен тоже стала  помогать им, а вслед за ней и Инес, хотя никто из них не знал, почему и зачем  это делается. Человек, когда думает, что наградою за труд будет жизнь, работает  изо всех своих сил. За несколько минут на месте, где стояли работавшие,  образовалась голая круглая площадка футов двадцать в поперечнике. Траппер отвел  женщин к краю площадки и велел Мидлтону и Полю накинуть на них одеяла поверх  тонких, легковоспламеняющихся платьев. Едва те приняли эту меру  предосторожности, старик прошел в противоположный край, где трава еще стояла  высокой опасной стеной, и, выбрав пук самых сухих стеблей, положил их на полку  своего ружья. Они мгновенно вспыхнули от искры. Затем он сунул этот маленький  факел в гущу стоячей травы и, отойдя к середине оголенного круга, терпеливо  ожидал, что будет.    

Огонь  жадно ухватился за новое топливо, и в одно мгновение по траве заскользили его  раздвоенные язычки: так иной раз корова шарит вокруг языком, выискивая траву  повкусней.    

– Теперь, –  сказал старик, подняв палец и засмеявшись своим странным беззвучным  смешком, – вы увидите, как огонь дерется с огнем! Эх, не раз случалось мне  выжигать гладкую тропу, когда по лености я не хотел руками расчищать себе  дорогу в заросшем логу.    

– А  это нас не погубит? – изумился Мидлтон. – Разве вы не подвели врага  еще ближе, вместо того чтоб избежать его?    

– А  разве вы так чувствительны к ожогам? У вашего деда кожа была погрубее. Но  поживем – увидим; да, мы будем живы и увидим!    

Траппера  не обманул его опыт. Пламя, разгоревшись, стало распространяться на три  стороны, естественно угасая на четвертой, где не находило пищи. Оно ширилось и,  возвестив о своем могуществе угрюмым воем, освещало все перед собою, а позади  оставляло черную курящуюся землю, еще более нагую, чем если бы здесь прошла  коса. Положение беглецов было бы по-прежнему отчаянным, когда бы площадка  вокруг них не расширялась по мере того, как ее обегало пламя. Перейдя на то место,  где траппер поджег траву, они избавились от чрезмерного жара, а вскоре пламя  начало отступать со всех сторон. Их теперь окутывало облако дыма, но огненный  поток, неистово катившийся вперед, уже удалялся от них.    

Наблюдавшие  дивились простому средству, примененному траппером, как царедворцы Фердинанда  следили, вероятно, за Колумбом, когда он поставил яйцо; но только их наполняла  не зависть, как тех, а глубокая благодарность.    

– Поразительно! –  сказал Мидлтон, когда понял, что они спасены от, казалось бы, неминуемой  гибели. – Поистине, такую мысль мог подсказать только светлый разум!    

– Да,  старый траппер, – воскликнул Поль, запустив пятерню в свои густые  космы, – не одну пчелу, летящую со взятком, я проследил до ее дупла и  кое-что смыслю в природе леса. Но то, что сделал ты, – это все равно, как,  не прикоснувшись к шершню, вырвать у него жало!    

– Да  ладно, чего там! – отмахнулся старик, как будто и не думавший больше о  своем успехе с той минуты, как довел дело до-конца. – Теперь готовьте  коней. Пусть огонь поработает еще с полчаса, а там можно и в путь! Эти полчаса  придется выждать, чтоб земля остыла, – ведь тетонские кони не подкованы, и  копыта у них нежны, как подошвы у босоногой девчонки.    

Мидлтон  и Поль, которым после нежданного избавления казалось, что они воскресли к новой  жизни, терпеливо выждали назначенный траппером срок, заново уверовав в  безошибочность его указаний. Доктор же снова схватился за свои записи, несколько  пострадавшие после того, как побывали в золе, и, чтоб утешить себя в этом  небольшом несчастье, начал описывать непрестанные колебания света и тени,  принимая их за некое неведомое явление природы.    

Тем  временем ветеран-следопыт, на чей опыт они так бесхитростно положились, стоял и  вглядывался в даль, пользуясь каждым мгновением, когда ветер разрывал завесу  дыма, огромными клубами обложившего со всех сторон равнину.    

– Посмотрите,  мальчики, сами, – сказал он наконец, – глаза у вас молодые и  окажутся, может быть, зорче моих, хоть было время, когда мудрый и смелый народ  считал меня очень зорким, и не зря! Но те дни миновали, и вместе с ними ушел не  один испытанный и верный друг!.. Ах, если б мог я по своему произволу изменить  распорядок, установленный свыше.., но этого я не могу, и такая попытка была бы  кощунством, потому что миром управляет разум более мудрый, чем слабый ум человека…  Все же, когда бы мог я хоть что-то изменить, я пожелал бы, чтобы люди если они  прожили в доброй дружбе долгие годы, и показали себя способными к подлинному  товариществу, и совершили друг ради друга немало храбрых дел, и немало  перенесли тягот, то пусть им дозволено будет расстаться с жизнью в тот же час,  когда смерть уберет одного и другому станет незачем жить.    

– Кого  вы там видите – индейцев? – спросил в нетерпении Мидлтон.    

– Красная  ли кожа или белая – не все ли равно? В лесах дружба и привычка связывают людей  так же крепко, как и в городах, а пожалуй, и крепче. Взять хотя бы юных воинов  в прерии. Часто двое из них приносят клятву в вечной дружбе и уж держат ее  крепко. Смертельный удар, нанесенный одному, становится и для другого  смертельным. Я долгие годы провел в одиночестве, если можно назвать одиноким  того, кто семьдесят весен и зим прожил среди природы… Да, так я, с такой оговоркой,  долго жил в одиночестве.., и все же я постоянно убеждался, что общение с  человеком мне приятно; и больно мне бывало, когда оно обрывалось, и тем  больней, если человек оказывался храбрым и прямым; да, храбрым, потому что в  лесах, когда твой спутник – трус, – старик ненароком глянул на  натуралиста, углубившегося в свои мысли, – для тебя короткая тропа  превращается в длинную; и прямым, потому что хитрость есть скорее инстинкт,  присущий животному, а не свойство, возвышающее человеческий ум.    

– Но  что вы там видели? Не сиу ли?    

– К  чему идет Америка? И к чему приведут хитрые выдумки ее народа? Только богу  известно! В молодые годы мне довелось увидеть одного индейского вождя, который  в свои молодые годы увидел, как первый христианин ступил злою своею ногой на  землю Йорка! Как обезображена за две короткие жизни красота пустынного этого  края! Я впервые увидел свет на берегу Восточного моря, и я отлично помню, что  когда я ходил опробовать первое свое ружье, так от порога отцовского дома  прошел лесом, сколько может пройти от зари до зари желторотый юнец. И, пройдя  этот путь, я ни разу не нарушил ничьих воображаемых прав – потому что тогда еще  никто не объявил себя владельцем лесных зверей. Природа лежала тогда в своем  великолепии по всему побережью, оставив жадности поселенцев лишь узкую полосу  между лесом и океаном. А где я теперь? Будь у меня крылья орла, я утомил бы их,  пока пролетел бы десятую часть той дали, что меня отделяет от берега моря; весь  край давно захватили города и деревни, фермы и проселки, церкви и школы –  словом, все измышления, вся дьявольщина, придуманная человеком! Я помню время,  когда горсточка краснокожих, кликнув клич по границе, приводила в трепет все  колонии, и мужчины брались за оружие; им на помощь высылались войска из  далекого края, и возносились молитвы, и женщины были в страхе, и мало кто спал  спокойно, потому что ирокез вышел на тропу войны или проклятый минго взял в  руки томагавк. А сегодня что? Страна высылает свои корабли в чужие страны,  чтобы решать их войны с соседями; пушек стало больше, чем было ружей в те дни,  и, когда надобно, обученные солдаты – десятки тысяч обученных солдат! –  выходят нести свою службу. Такова разница между колониями и штатами, друзья  мои; и я, дряхлый, жалкий, каким вы меня видите, я дожил до этого!    

– Да,  уж ни один разумный человек не усомнится, – сказал Поль, – что ты  повидал много лесорубов, старый траппер, срывающий с земли ее красивый убор, и  много поселенцев, подбирающихся к самому меду природы!.. Но Эллен что-то  беспокоится насчет сиу. И теперь, когда ты вволю выговорился, если ты укажешь  нам, куда лететь, рой снимется хоть сейчас!    

– А?  Что такое?    

Я  говорю, Эллен беспокоится; а так как над равниной стоит дым, сейчас, пожалуй,  было бы разумно снова двинуться в путь.    

– Малый  правильно рассудил. Я забыл, что вокруг нас бушует огонь и что сиу окружили  нас, как голодные волки, подстерегающие стадо буйволов. Но, когда в моем старом  уме просыпаются воспоминания о давних временах, я забываю нужды нынешнего дня.  Вы правильно говорите, дети, пора в путь! И вот тут-то и заключается самое  тонкое в нашем деле… Нетрудно перехитрить пылающую печь, потому что она –  только разъяренная стихия; и не так уж трудно иной раз обмануть серого медведя,  когда он учуял твой запах, потому что инстинкт не только пособляет зверю, но и  ослепляет его; а вот закрыть глаза тетону, когда он настороже, – на это  побольше требуется ума, потому что его чертовской хитрости помогает разум.    

Понимая  трудность предприятия, старик, однако, приступил к его выполнению со всей уверенностью  и быстротой. Закончив осмотр, прерываемый грустными воспоминаниями, он подал  знак спутникам садиться на коней. Все время, пока бушевал огонь, кони стояли на  месте понурые и дрожащие, и сейчас они приняли на себя свою ношу с явным  удовольствием; можно было ждать, что побегут они резво. Траппер предложил  доктору своего коня, объявив, что сам пойдет дальше пешком.    

– Я  не больно-то привык путешествовать на чужих ногах, – объяснил он, – и  ноги у меня устали от безделья. К тому же, если мы вдруг наткнемся на засаду,  что вполне возможно, то конь побежит быстрей с одним человеком на спине, чем с  двумя. Ну, а я.., не так это важно, проживу ли я днем больше или днем меньше.  Пусть тетоны завладеют моим скальпом, если будет на то воля божья; они увидят  на нем седые волосы, но ни один человек, сколько ни старайся, не захватит моих  знаний и опыта, от которых поседела моя голова.    

Так как  никто из его нетерпеливых слушателей, казалось, не был расположен спорить,  предложение старика было принято молча. Доктор, правда, печально повздыхал об  утрате Азинуса; однако, обрадованный, что может продолжать свой путь на четырех  ногах, а не на двух, он тоже не стал возражать. Итак, через несколько секунд  бортник, всегда любивший, чтобы за ним осталось последнее слово, громко  объявил, что все готовы в путь.    

– Поглядывайте  туда, на восток, – сказал старик, когда, возглавив караван, повел его по  угрюмой и еще дымившейся равнине. – Идя по такой тропе, как эта, можно не  бояться, что застудишь ноги. Но вы, говорю, поглядывайте на восток и когда  сквозь просветы в дыму увидите белое полотнище, сверкающее как пластинка  начищенного серебра, знайте: это вода. Там протекает Большая река, и мне  недавно почудилось, что я ее вижу; но потом я задумался о другом и потерял ее  из виду. Это широкий быстрый поток, каких немало в этой пустыне; потому что  здесь можно видеть все богатства природы, кроме одних лишь деревьев. Да, кроме  деревьев, а они для земли – что плоды для сада; без них и красота не в красоту,  и польза не в пользу. Глядите же в оба, не пропустите эту полосу сверкающей  воды; мы не будем в безопасности, пока не оставим ее между нашим следом и  быстрыми тетонами.    

После  такого предупреждения спутники траппера стали жадно высматривать сквозь дым спасительную  реку. Все их мысли были заняты только этим, и отряд продвигался в полном  молчании, тем более что старик посоветовал им соблюдать осторожность, потому  что теперь они вступили в толщу дыма, клубившегося по равнине, как  туман, – особенно там, где огонь встретил на своем пути небольшие  болотца.    

Так они  прошли мили три-четыре, а реки все не было и не было. Вдали еще ярился огонь, и  стоило ветру развеять дым пожара, как снова серая пелена затягивала все вокруг.  Наконец старик, который уже проявлял беспокойство, показавшее его спутникам,  что и его наметанный глаз не много может разглядеть сквозь гущу дыма, вдруг  остановился, уткнул ружье в землю и как будто задумался над чем-то, что лежало  у его ног. Мидлтон, подъехав к нему, спросил, что его смутило.    

– Смотрите, –  ответил траппер, указывая на труп лошади, который лежал, наполовину сожженный,  посреди небольшой ложбины. – Такова сила степного пожара! Земля тут  влажная, и трава росла выше, чем везде вокруг. В этой заросли и захватил бедную  лошадь огонь. Смотрите, даже кости видны сквозь ломкую опаленную шкуру.., и  оскал зубов! Тысяча зим не сделала бы с трупом того, что огонь совершил в одну  минуту…    

– Такая  судьба могла бы постичь и нас, – сказал Мидлтон, – если бы огонь  застиг нас во сне!    

– Нет,  этого я не сказал бы, не сказал бы. Не то что человек не мог бы сгореть, как  дерево, нет! Но он разумней лошади и знал бы, как верней избежать опасности.    

– Но,  может быть, здесь лежал только труп лошади, а то бы и она пустилась бежать?    

– А  эти следы на сырой земле? Разве не видишь? Вот здесь ступали копыта, а это –  или я не грешная душа! – отпечаток мокасина. Хозяин лошади бился изо всех  сил, чтобы увести ее отсюда, но инстинкт у животных таков, что при виде пожара  они становятся трусливы и упрямы.    

– Это  хорошо известный факт. Но, если с конем был его хозяин, где же он?    

– В  этом-то и загадка, – ответил траппер и нагнулся, чтобы ближе рассмотреть  отпечатки на земле. – Да, да, ясно: тут между ними двумя шла долгая  борьба. Хозяин пытался спасти коня, и, видно, очень жадное было пламя, если он  с этим не справился.    

– Слушай,  старый траппер, – перебил Поль и показал рукой на место, где земля была  посуше и трава поэтому росла не так густо, – говори не «коня», а «двух  коней». Вон там лежит еще один.    

– Малый  прав. Неужели тетоны попались в собственную ловушку? Такое случается нередко; и  вот вам пример для всех, кто замышляет зло… Эге, гляньте-ка сюда – железо!  Седло и уздечка были работы белого человека. Да, так и есть, так и есть: отряд  этих мерзавцев рыскал в траве, – подстерегал нас, покуда их друзья  поджигали прерию, а глядите, чем кончилось дело: они лишились своих же лошадей,  и им еще очень посчастливилось, если их собственные души не бредут сейчас по  тропе, что ведет в индейский рай.    

– Они  могли прибегнуть к той же уловке, какую применил ты сам, – заметил  Мидлтон, когда отряд медленно двинулся дальше, приближаясь ко второму трупу,  лежавшему прямо на их пути.    

– Едва  ли. Ведь не каждый дикарь носит с собой кремень и огниво, и не всегда есть у  него доброе, с полкой, ружье, как этот мой старый друг! Добывать огонь двумя  палочками – долгое дело, а тут же, на месте, придумывать что-то еще было  некогда: видите вы там полоску огня – вспыхивает и бежит, как по рассыпанному  пороху, подгоняемый ветром? Пламя тут, верно, прошло всего лишь несколько минут  назад, и нам бы сейчас не мешало каждому проверить затравку; я не то чтобы  очень уж рвался сразиться с тетонами – боже упаси! – но если придется  поневоле вступить в драку, то всегда разумней сделать первый выстрел самому.    

– А  странное это было животное, старик, – сказал Поль, натянув поводья своего  коня и склонившись над вторым трупом, меж тем как остальной отряд уже проскакал  в нетерпении мимо. – Право, скажу я, странная лошадь: у нее не было ни  головы, ни копыт.    

– Огонь  не ленился, – возразил траппер, не отрывая глаз от гряды клубившегося дыма  и стараясь разглядеть сквозь просветы, что делается на горизонте. – Он в  одну минуту испек бы целого буйвола, а уж тут рога и копыта обратились бы в  белый пепел… Стыдно, стыдно, Гектор, стыдно, старик! Щенку капитана  простительно, от него другого и ждать нельзя по его молодым годам и, не в обиду  скажу, по отсутствию выучки, но для тебя, мой Гектор, так долго жившего в лесу,  до того как выйти в эти степи, для тебя это чистый позор – скалить зубы и так  рычать на труп изжаренного коня, как будто ты хочешь сказать хозяину, что напал  на след серого мишки.    

– Говорю  тебе, старый траппер, это вовсе не лошадь: ни по копытам, ни по голове, ни по  шкуре.    

– Что  такое? Не лошадь, говоришь? У тебя хороший глаз на пчел да на дупла в деревьях,  а на… Вот поди ж ты! Ведь малый прав! Как же это я не распознал шкуру буйвола и  принял ее за труп лошади? Мало ли что она спеклась и сморщилась! Эх, горе  мне!.. Было время, друзья, когда я, завидев зверя издалека, мог бы не только  назвать вам его, а и сказать, какой он масти, и сколько лет ему, и самка это  или самец.    

– Если  так, вы пользовались, почтенный венатор, неоценимым преимуществом! –  заметил, насторожившись, Овид. – Человек, способный все это различить в  пустыне, будет не раз избавлен от труда пройти напрасно долгий конец пешком, а  иногда и от трудного осмотра, который окажется бесплодным. Прошу вас, скажите  мне, так ли далеко простиралась ваша исключительная способность, что она вам  позволяла установить также порядок и genus?    

– Не  знаю, что вы разумеете под этим вашим «порядком и генусом».    

– Да  что ты! – перебил бортник несколько пренебрежительным тоном, какой он  часто позволял себе в разговоре со своим престарелым другом. – Выходит,  старый траппер, ты признаешься в незнании своего родного языка, чего я никак не  ожидал от человека твоего опыта и разумения. Порядок – под этим наш товарищ  разумеет вот что: идут ли животные большим стадом, наподобие роя, летящего за  маткой, или же гуськом, как часто бегут по прерии буйволы. Ну, а генус – это  по-нашему гений, слово совсем простое, оно у всех на языке. В нашем округе  живет один конгрессмен, и есть еще один человек, очень языкастый, который  выпускает у нас газету, – оба хорошие ловкачи, так их обоих называют  гениями. Вот что имел в виду доктор, как я его понял. Ведь он что ни скажет, во  всем есть важный смысл.    

Кончив  свое изобретательное разъяснение, Поль бросил взгляд через плечо, который, если  правильно его перевести, как бы говорил: «Вот видите, хоть я не часто утруждаю  себя такими вещами, я все же не дурак».    

Эллен  восхищало в Поле что угодно, только не его ученость. Прямота, бесстрашие,  мужество в сочетании с приятной внешностью были сами по себе достаточно  привлекательны – девушке не нужно было выискивать в нем еще и тонкий ум.  Бедняжка зарделась, как роза, а ее изящные пальчики играли поясом, за который  она держалась, чтобы не свалиться с коня. И, словно желая отвлечь внимание  прочих от слабости, достаточно неприятной для нее самой, она поспешила сказать:    

– Значит,  это вовсе и не лошадь?    

– Это  не больше и не меньше, как шкура буйвола, – продолжал траппер, которому  истолкование Поля показалось ничуть не яснее ученых мудрствований  натуралиста. – Она вывернута мехом вовнутрь: как вы видите, по ней  пробежал огонь, но она была свежая, он ее не сжег. Животное было убито недавно,  я, возможно, под ней лежат остатки туши.    

– А  ну, старый траппер, приподними-ка шкуру за уголок, – сказал Поль таким  тоном, точно уже чувствовал себя вправе подавать голос на любом совете. –  Если там сохранился кусок горба, он, должно быть, неплохо запекся и сейчас  придется очень кстати.    

Старик  от души рассмеялся над причудой своего молодого товарища. Поддев шкуру ногой,  он ее приподнял. Вдруг она отлетела в сторону, и скрытый под нею воин индеец  мгновенно вскочил на ноги, готовый встретить любую опасность.    

 Глава 24    

     

Хотел бы  я. Хал, чтобы сейчас можно было лечь спать, зная, что все кончилось  благополучно.    

Шекспир,  «Генрих V»    

     

Беглецы  с первого же взгляда узнали в индейце того молодого пауни, с которым они уже  однажды встретились. Все, включая пауни, онемели от изумления и с минуту, если  не дольше, в недоумении и с недоверием не сводили друг с друга глаз. Однако  молодой воин в своем удивлении проявил куда больше сдержанности и достоинства,  чем его бледнолицые знакомцы. В то время как Мидлтон и Поль ощущали, как трепет  их робких спутниц передается им самим и зажигает их новой отвагой, индеец  переводил огненный взгляд с одного на другого в отряде. Казалось, он не опустил  бы глаза перед самым дерзким врагом. Скользнув по всем удивленным лицам, взор  его наконец остановился на невозмутимом лице траппера. Первым прервал молчание  доктор Батциус, воскликнув:    

– Отряд  – приматы; род – человек; вид – человек из прерии.    

– Вот  тайна и открылась, – сказал старый траппер и закивал головой, точно  радуясь, что разгадал нелегкую загадку. – Юноша прятался в траве; огонь  застиг его спящим, и он, лишившись своего коня, был принужден спасаться под  шкурой только что освежеванного буйвола. Неплохо придумано, раз не было под  рукой ни кремня, ни пороха, чтобы выжечь траву вокруг. Скажу по правде, мальчик  умен, и в дороге он был бы надежным товарищем Поговорю с ним ласково, потому  что, гневаясь, мы не добьемся ничего путного… Вновь привет моему брату! –  продолжал он на доступном индейцу языке. – Тетоны пытались выкурить его,  как енота.    

Молодой  пауни обвел глазами равнину, точно хотел убедиться, какой страшной опасности избежал,  но не позволил себе выдать и тени волнения. Сдвинув брови, он ответил на  замечание траппера:    

– Тетоны  – собаки. Когда доходит до их ушей военный клич пауни, они всем племенем воют  от страха.    

– Верно.  Эти дьяволы нар выслеживают, и я рад встретить воина, который держит в руке томагавк  и не любит их! Склонен ли брат мой отвести моих детей в свою деревню? Если сиу  пойдут по нашей тропе, мои молодые люди помогут ему сразить их.    

Пауни  вгляделся в лицо каждого из пришельцев, прежде чем почел возможным ответить на  столь важный вопрос. Мужчин он разглядывал недолго и, видимо, был вполне  удовлетворен. Но взор его, как и при первой встрече, надолго приковала к себе  невиданная красота Инес, такая пленительная и такая новая. Временами взгляд его  отрывался от нее, привлеченный более понятным и все же необычайным очарованием  Эллен, но тотчас возвращался к созерцанию существа, которое его непривычным  глазам и пламенному воображению представлялось самим совершенством. Так молодой  поэт наделяет неизъяснимой прелестью образы, возникшие в его мозгу. Никогда не  встречал он в родной своей прерии ничего столь прекрасного, столь идеального,  столь достойного служить наградой отваге и самоотверженности воина; и казалось,  молодой индеец все полнее отдавался чарам этого редкостного вида женской  красоты. Но, заметив, что пристальным взглядом смущает предмет своего  восхищения, он отвел глаза и, приложив руку к груди, сказал выразительно и  скромно:    

– Мой  отец будет принят, как гость. Молодые люди моего народа будут охотиться вместе  с его сыновьями; вожди будут курить с седоголовым. Девушки пауни будут петь его  дочерям.    

– А  если мы встретим тетонов? – спросил траппер, желая полностью выяснить  более существенные условия этого нового союза.    

– Враг  Больших Ножей испытает на себе удар пауни.    

– Хорошо.  Теперь моему брату и мне надо держать совет, чтобы нам не идти по кривой тропе:  пусть наша дорога к его деревне будет как полет голубя.    

Молодой  пауни жестом выразил согласие и отошел вслед за траппером в сторону  – старик боялся, что безрассудный Поль или рассеянный натуралист начнут  перебивать их, мешая переговорам. Совещание длилось недолго, но, так как велось  оно в манере индейцев краткими, многозначительными речениями, – оба быстро  узнали все, что их интересовало. Когда они присоединились к остальному отряду,  старик нашел нужным открыть товарищам, что он выведал у пауни.    

– Да,  я не ошибся, – сказал он. – Этот красивый юный воин (он хорош собой и  благороден, хотя раскраска придала ему, быть может, страшноватый вид), этот  красивый юноша сказал мне, что он был в разведке, выслеживая тетонов. Его отряд  был не столько силен, чтобы ударить по ним, когда те в большом числе явились из  своих нагорных селений поохотиться на буйволов. В деревню пауни были высланы  гонцы за подмогой. Юноша, видно, бесстрашен – он шел по их следу один, пока,  как мы сами, не был принужден спрятаться в траве. Но он сказал мне, друзья,  кое-что еще – очень важное и для нас печальное: что хитрый Матори, вместо того  чтобы схватиться со скваттером, завязал с ним дружбу и что обе шайки –  краснокожих и белых – гонятся за нами по пятам. Они обложили выжженную равнину,  чтобы, взяв нас в кольцо, расправиться с нами.    

– Откуда  он знает, что это верно? – спросил Мидлтон.    

– Не  возьму в толк!    

– Каким  образом ему стало известно, что это так и есть?    

– Каким  образом? Ты думаешь, разведчику, чтобы узнать, что происходит в прерии, нужны газеты  и городские глашатаи, как где-нибудь в Штатах? Ни одна сплетница, бегая из дома  в дом позлословить о соседях, не разнесет так быстро языком свои новости, как  эти люди передают, что им нужно, всяческими знаками, понятными им одним. В этом  состоит у них образование; и самое замечательное – что они получают его под  открытым небом, а не в школьных стенах. Говорю тебе, капитан: все, что сказал  он, правда.    

– Могу  поклясться, – вставил Поль, – так оно и есть! Это разумно, значит,  правда.    

– Верно,  мальчик, верно! Можешь поклясться. Дальше пауни объяснил мне, что мои старые  глаза не обманули меня: действительно неподалеку отсюда протекает река – не  дальше как в полутора милях. Огонь, вы видите, усерднее всего поработал как раз  в той стороне, и нашу тропу заволокло дымом. Пауни тоже согласен, что надо бы  нам омыть свой след в воде. Да, мы должны положить реку между собою и глазами  сиу, а там с божьей помощью, да и сами не плошая, мы доберемся до деревни  Волков.    

– Слова  не продвинут нас ни на пядь, – сказал Мидлтон. – Едем!    

Старик  согласился, и отряд приготовился снова пуститься в путь.    

Пауни  набросил на плечи шкуру буйвола и пошел впереди вожатым, то и дело оглядываясь,  чтобы украдкой полюбоваться непостижимой красотой не замечавшей ничего Инес.    

За час  беглецы дошли до берега потока – одной из сотни рек, которые через притоки  Миссури и Миссисипи несут в океан воды этой обширной и еще не заселенной  области. Река была неглубока, быстра и бурлива.    

Огонь  опалил берег до самой воды, а так как струи нагретого воздуха смешивались в  утренней прохладе с дымом бушующего пожара, почти вся поверхность реки была  укрыта пеленой клубившихся паров. Траппера это обрадовало, и, помогая Инес  сойти у самой воды с коня, он заметил:    

– Мерзавцы  сами себя перехитрили. Я не очень уверен, что сам не поджег бы степь ради того,  чтобы спрятать в дыму свою тропу, когда бы злые черти сиу не взяли этот труд на  себя. В дни моей молодости люди делали такие вещи – и с успехом. Ну, леди,  ставьте ваши нежные ножки на землю – за последний час вам, робкой горожанке,  пришлось, я знаю, натерпеться страху! Эх! Чего только не натерпелись в те  давние дни вот такие же молодые женщины, нежные, добродетельные, скромные, от  ужасов индейской войны! Сходите же! До того берега четверть мили, а дальше след  наш будет уже перебит.    

Поль тем  временем помог сойти с седла Эллен и теперь стоял, печально оглядывая голые берега  реки. Ни деревца, ни куста не росло по склонам ее – только здесь и там  торчали одинокие пуки низкой поросли, такой, что в ней не сыщешь и десятка  стеблей, пригодных на трость.    

– Послушай,  старый траппер, – сердито проворчал он, – легко сказать – выбирайся  на тот берег этой малой речки, или ручейка, или как ты там ее называешь… А как  я посужу, хорошее нужно ружье, чтобы послать пулю с берега на берег, – то  есть послать не зря, а так, чтобы уложить индейца или оленя.    

– Верно,  парень, верно – хотя вот это мое ружье в час нужды делало свое дело даже и на  большем расстоянии.    

– Так  ты что, думаешь зарядить свое ружье моею Эллен или женой капитана и пальнуть  ими через реку? Или ты хочешь, чтобы они, как форель, нырнули в воду с головой?    

– А  что, река глубока и вброд ее не перейти? – спросил Мидлтон, усомнившись,  как и Поль, удастся ли благополучно переправить на противный берег ту, которая  была ему дороже жизни.    

– Когда  потоки в горах, питающие реку, переполняются, она, как вы видите это сейчас,  становится быстрой и бурной. Но мне доводилось в свое время переходить ее  песчаное русло, не замочив колен. Но у нас же есть тетонские лошади; я уверен,  что эти брыкливые твари плавают не хуже оленя.    

– Старый  траппер, – молвил Поль, запустив пальцы в свои кудри, как оп делал всегда,  когда наталкивался на трудную задачу, – я в свое время плавал, как рыба, и  могу, если нужно, поплыть и сейчас; не боюсь я ни холода, ни ветра. Но что-то  мне сомнительно: усидит ли Нелли на коне, когда вода забурлит у нее перед  глазами, точно на мельничном колесе? А уж вымокнет она наверняка.    

– Эх,  малый прав! Придется нам что-нибудь изобрести – без того не переплыть нам  реку. – И, оборвав разговор, он повернулся к индейцу и объяснил ему, что  женщины не сумеют сами переправиться на тот берег.    

Молодой  воин внимательно выслушал его, сбросил с плеч буйволову шкуру и принялся сооружать  из нее какое-то приспособление, а старик, сразу поняв его намерение, помогал  ему по мере надобности.    

Шкуру  при помощи оленьих сухожилий, которые имели в запасе и пауни и траппер, быстро  натянули в виде зонта или перевернутого парашюта. Распорками по служили тонкие  палки, не позволявшие ей выгибаться или западать. Когда это простое  приспособление было закончено, его спустили на воду и индеец подал знак, что  лодка готова. Однако Инес и Эллен не решались доверить свою жизнь этому  хрупкому челноку, да и Мидлтон с Полем не позволяли им в него садиться, покуда  каждый из них сам не проверил, что суденышко способно выдержать груз и  потяжелее. Наконец они оба скрепя сердце согласились, чтобы лодка приняла свою  драгоценную ношу.    

– А  теперь, – сказал траппер, – предоставим пауни перевезти их. Рука у  меня далеко не так тверда, как в былые дни, у него же руки и ноги упруги, как  ветви гикори. Положимся на ловкость индейца.    

И вот  нехитрый паром двинулся по воде, а муж и жених должны были волей-неволей взять  на себя роль хоть и глубоко взволнованных, но все же праздных наблюдателей.  Пауни без колебания выбрал из трех лошадей скакуна дакотского вождя, показав  тем самым, что достоинства этого благородного животного ему давно известны, и,  вскочив на него, въехал в воду. Потом, зацепив бизонью шкуру концом копья, он  повернул легкий челн против течения и, ослабив поводья, смело врезался в поток.  Мидлтон и Поль поплыли следом, стараясь держаться настолько близко к лодке,  насколько позволяла осторожность. Таким способом воин-пауни быстро и уверенно  доставил драгоценный груз на другой берег без малейшего неудобства для  пассажиров. Как видно, коню и всаднику было не впервой совершать такую переправу.  Когда они достигли берега, молодой индеец разобрал свое сооружение, накинул  шкуру на плечи, взял под мышку палки и вернулся назад, чтобы тем же порядком  переправить и остальных на безопасный, как они считали, берег.    

– Теперь,  друг доктор, – сказал старик, увидав, что индеец плывет назад, – я  твердо знаю, что этот краснокожий – верный человек. Он красивый юноша и честный  на вид, но и ветры небесные не так обманчивы, как индейцы, когда им взбредет на  ум какая-нибудь блажь. Будь он не пауни, а тетоном или одним из тех  бессовестных мингов, что лет шестьдесят назад рыскали по лесам Йорка, он сейчас  показал бы нам не лицо, а спину. У меня екнуло сердце, когда я увидел, что  молодец выбрал лучшего коня: ведь ему так же просто было ускакать на нем от  нас, как легкокрылому голубю оставить за собой стаю крикливых и тяжелых на лету  ворон. Но вы видите, юноша честен, а когда краснокожий вам друг, он будет  верен, покуда вы сами поступаете с ним по совести.    

– Как  далеко отсюда до истоков этой реки? спросил доктор Батциус, поглядывая на  бурливые водовороты, и его лицо выразило явный страх. – На каком  расстоянии могут находиться скрытые родники, которые питают ее?    

– Смотря  по погоде. Поручусь, вы изрядно утомите ноги, пока доберетесь по руслу до Скалистых  гор. А в иную пору вы до них дойдете руслом посуху.    

– В  какие же времена года происходят такие периодические обмеления?    

– Если  кто через несколько месяцев попробует пойти этим ручьем, он здесь найдет вместо  бурного потока зыбучие пески.    

Натуралист  глубоко задумался. Почтенному ученому, как это естественно для человека, не  слишком стойкого духом, опасность такой переправы представлялась страшнее, чем  она была на деле, а по мере приближения решающего момента она все возрастала и  наконец настолько выросла в его глазах, что он с отчаяния и впрямь подумывал,  не пуститься ли ему в обход реки, чтобы не нужно было переправляться через нее  столь рискованным способом. Не будем останавливаться на невероятных ухищрениях,  какими ужас и страх поддерживали, как всегда, свои зыбкие доводы. Достойный  Овид с похвальным прилежанием перебирал их один за другим и уже успел прийти к  утешительному заключению, что открыть скрытые истоки столь значительной реки  будет, пожалуй, не менее славным делом, нежели добавить новое растение или  насекомое к списку уже изученных видов, когда пауни выбрался на их берег.  Старик без колебания сел в лодку (как только бизонья шкура снова была  превращена в челнок) и, заботливо уложив Гектора у себя в ногах, кивком  пригласил своего товарища занять третье место.    

Натуралист  поставил одну ногу в хрупкое суденышко (как слон или лошадь пробуют прочность  места, прежде чем доверить такой ненадежной поверхности весь груз своего  большого тела), но затем в ту самую секунду, когда старик подумал, что он готов  усесться, вдруг отступил назад.    

– Почтенный  венатор, – сказал он печально, – эта лодка абсолютно не научна.  Внутренний голос запрещает мне положиться на ее устойчивость!    

– Не  возьму в толк! – сказал старик, игравший ушами собаки, как иной отец  ласково дергает за ухо ребенка.    

– Я  не склонен таким несообразным образом экспериментировать с водоворотом. Это  судно не имеет ни надлежащей формы, ни пропорций.    

– С  виду оно, правда, не так красиво, как лодка из березовой коры, но и в вигваме  можно жить так же спокойно, как во дворце.    

– Судно,  построенное вразрез со всеми принципами науки, не может оказаться достаточно безопасным.  Эта лохань, почтенный мой охотник, развалится, не дойдя до противного берега.    

– Вы  своими глазами видели, что она уже раз дошла.    

– Да,  но то была счастливая аномалия. Если бы в законах природы исключения стали приниматься  за правило, род человеческий быстро погрузился бы в бездну невежества. Мой  почтенный ловец, это приспособление, которому вы готовы доверить свое спасение,  в истории разумных изобретений соответствует тому, что в естествоведении должно  быть квалифицировано как лузус натурэ, или чудовище, игра природы!    

Трудно  сказать, как долго склонен был бы доктор Батциус продолжать спор, потому что, помимо  страха за свою особу, побуждавшего его откладывать переправу, безусловно  связанную с известным риском, самолюбие толкало его затягивать спор. Старик  готов был утратить свое невозмутимое спокойствие, но, едва натуралист договорил  заключительное слово своей последней тирады, в воздухе разнесся звук,  показавшийся сверхъестественным откликом на его мысль. Пауни, со своей обычной  невозмутимой сдержанностью выжидавший окончания непонятного спора, вскинул  голову, прислушиваясь к неведомому звуку, точно олень, которому таинственный  инстинкт подсказывает, что вдалеке, с наветренной стороны, бегут гончие. Но  трапперу и доктору была не так уж незнакома природа необычных этих звуков.  Натуралист легко различил в них крик своего осла и хотел уже со всей  горячностью любящего друга вскарабкаться на крутой откос, когда Азинус сам показался  в виду, и совсем недалеко: он мчался во всю прыть, понукаемый нетерпеливым и  грубым Уючей, сидевшим на нем.    

Взгляды  тетона и беглецов скрестились. Тетон издал протяжный, громкий, пронзительный  крик, в котором торжество мешалось с угрозой. Этот сигнал положил конец спорам  о достоинствах лодки, и доктор поспешно сел рядом со стариком, как будто туман,  затемнявший его ум, чудесным образом рассеялся. Миг – и конь молодого  пауни уже боролся с потоком.    

Лошадь  должна была напрячь всю свою силу, чтобы вынести беглецов за пределы достижения  стрел, засвистевших в воздухе секундой позже. На крик Уючи высыпали на берег  пятьдесят его товарищей, но, к счастью, среди них не было ни одного  прославленного воина, носящего в знак отличия карабин. Лодка, однако, еще не  добралась до середины реки, когда на берегу показался сам Матори, и ружейный  залп, никому не нанесший вреда, показал, как разъярен разочарованный вождь.  Траппер не раз и не два поднимал свое ружье, как будто прицеливаясь во врага,  но столько же раз опускал его, не выстрелив. Глаза молодого пауни загорелись,  как у кугуара, когда он увидел так много воинов из враждебного племени, и на  бессильную попытку их вождя он ответил презрительным взмахом руки и военным  кличем своего народа. Вызов был слишком дерзок, чтоб его стерпеть. Тетоны всем  отрядом ринулись в поток, и в воде замелькали темными пятнами тела коней и  всадников.    

Преследуемые  напрягали все силы, чтобы скорее достичь дружественного берега. Но кони под  тетонами не были утомлены долгой скачкой, как скакун молодого пауни, и они  несли на себе только по одному седоку, а потому преследователи подвигались  значительно быстрее беглецов. Траппер, прекрасно понимавший всю опасность  положения, спокойно переводил глаза с тетонов на молодого своего  союзника-индейца, проверяя, не поколебалась ли его решимость, когда,  сократилось расстояние между ним и неприятелем. Однако пауни не выказал и тени  страха или хотя бы озабоченности, естественной в таких обстоятельствах: юный  воин только сдвинул брови, и взор его загорелся смертельной враждой.    

– Вы  очень дорожите жизнью, друг доктор? – спросил старик, и философское  спокойствие, с каким это было сказано, напугало его спутника еще больше, чем  самый вопрос.    

– Не  ради нее самой, – ответил натуралист, хлебнув из ладони речной воды, чтобы  промочить пересохшее горло, – не ради нее самой, но исключительно  постольку, поскольку мое существование представляет ценность для естественной  истории. А потому…    

– Так-то! –  перебил старик, слишком занятый своими мыслями, чтобы вникнуть в слова доктора  с обычной своей проницательностью. – Чувство, конечно, естественное, да  только низкое и трусливое! А вот смотрю я на молодого пауни: ему жизнь не  меньше дорога, чем любому губернатору в Соединенных Штатах, и он ведь может ее  спасти или хоть получить какой-то шанс на спасение, если пустить нас плыть вниз  по реке. А между тем вы видите, он мужественно держит слово, как подобает  индейскому воину. Что касается меня, так я уже стар и готов принять ту участь,  какую мне назначил бог; да и ваша жизнь, мне думается, не так уж нужна людям.  Будет вопиющим срамом, даже грехом, если этот молодец даст снять с себя скальп  ради двоих малоценных людей, как мы с вами. А потому я хочу, если на то  согласитесь и вы, сказать ему, чтобы он спасался сам, а нас бы оставил на милость  тетонов.    

– Отвергаю  это предложение как противное природе и как предательство в отношении  науки! – закричал перепуганный натуралист. – Мы движемся с чудесной  быстротой! И так как это восхитительное изобретение несет нас с непостижимой  легкостью, то через несколько минут мы достигнем суши.    

Старик  внимательно поглядел на него и, покачав головою, сказал:    

– Что  за штука страх! Он преображает земные твари и разум человека, делая безобразное  привлекательным в наших глазах, а прекрасное – неприглядным! Что за штука  страх!    

Но,  оглянувшись на преследователей, они тотчас прекратили спор. Кони дакотов  добрались до середины потока, и всадники уже наполняли воздух победными  криками. В эту минуту Мидлтон и Поль, отведя женщин в заросли кустов, снова  подошли к самому краю воды, угрожая Противнику ружьями.    

– На  коней, на коней! – закричал траппер, как только их увидел. – На коней  и вскачь, если дорога вам жизнь тех, кто ищет в вас опоры! В седло, а нас  оставьте на волю господню.    

– Пригни  голову, старый траппер, – ответил Поль. – Сожмитесь оба в вашем  гнездышке. Дьявол тетон прямо за вами, пригните головы, дайте дорогу  кентуккийской пуле!    

Траппер  оглянулся и увидел, что рьяный Матори, обогнав свой отряд, в самом деле  оказался на одной прямой с их лодкой и бортником, который стоял, готовый  исполнить свою угрозу. Когда старик пригнулся, раздался выстрел, и свинец со  свистом пролетел над ним к более отдаленной цели. Но у тетонского вождя глаз  был не менее быстрый и верный, чем у его врага. За миг до выстрела Матори  соскочил с коня и кинулся в воду. Конь заржал в страхе и тоске, погрузился было  в поток и, отчаянно рванувшись, выставил над поверхностью половину туловища.  Потом он поплыл вниз по течению, окрашивая своею кровью взбаламученную воду.    

Тетонский  вождь опять показался на реке и, поняв, что конь погиб, в несколько сильных гребков  подплыл к ближайшему из своих юношей, который, понятно, тотчас же отдал  знаменитому воину своего коня. Все же это происшествие вызвало смятение среди  тетонов, которые, казалось, ждали, что предпримет вождь, и не возобновляли  попыток добраться до берега. Тем временем лодка достигла земли, и беглецы вновь  сошлись все вместе на берегу реки.    

Тетоны  между тем растерянно кружили в реке, как мечутся иной раз голуби после шалого выстрела  в головную стаю. Как видно, они колебались, стоит ли отважиться штурмовать  берег, так грозно защищенный. В конце концов обычная осторожность индейцев  взяла верх. Получив неплохой урок, Матори отвел воинов назад на свой берег,  чтобы дать передохнуть коням, которые уже плохо слушались узды.    

– Теперь  забирайте женщин и скачите вон к тому пригорку, – распорядился  траппер. – За ним вам откроется вторая речка. Вы войдете в воду,  повернетесь к солнцу и пройдете по руслу около мили, пока не достигнете высокой  песчаной равнины: там я встречу вас. Живо! На коней! Мы трое – молодой пауни, я  и друг мой доктор, который нам известен как бесстрашный воин, – сумеем удержать  берег: ведь для этого довольно будет, чтобы нас видели, стрелять всерьез не  понадобится.    

Мидлтон  и Поль сочли излишним спорить. Радуясь, что тыл их прикрыт хотя бы и слабыми силами,  они немедля пустили вскачь коней и быстро скрылись в указанном направлении.  Прошло минут двадцать – тридцать, а тетоны на другом берегу все еще  медлили в нерешительности. Траппер и его товарищи отчетливо видели Матори среди  воинов сиу; он отдавал приказы и временами в обуявшей его жажде мести грозил  рукой беглецам; однако никаких враждебных действий индейцы пока не  предпринимали. Но вот среди сиу поднялся вой, возвестивший, что случилось что-то  новое. Вдали показался Ишмаэл со своими увальнями-сыновьями, и вскоре оба  отряда вместе спустились к самой воде. Скваттер осмотрел позицию врагов и, как  будто желая проверить дальнобойность своего ружья, пустил из него пулю,  смертоносную даже и на таком расстоянии.    

– Пора  нам уходить! – заметил Овид, пытаясь разглядеть свинец, просвистевший, как  ему почудилось, над самым его ухом. – Мы рыцарственно удерживали берег  достаточно долгое время. В отступлении военное искусство, как известно,  выявляется не меньше, чем в наступлении.    

Старик  оглянулся и, убедившись, что всадники уже скрылись за холмом, не стал  возражать. Третью лошадь отдали доктору, наказав ему следовать той же дорогой,  что и Мидлтон с Полем Ховером. Когда натуралист сел в седло и поскакал, траппер  с молодым пауни украдкой удалились, приняв меры, чтобы враг не сразу заметил их  отход. Вместо того чтобы направиться к пригорку, пересекая равнину, где они  были бы на полном виду, они пошли напрямик по лощине, укрывавшей их от глаз  врага, и перебрались через речку в том самом месте, где Мидлтону было указано  выйти из воды, – как раз вовремя, чтобы присоединиться к всадникам.  Доктор развил в отступлении такую быстроту, что уже нагнал своих друзей, так  что беглецы снова были в сборе.    

Траппер  старался высмотреть удобное место, где отряд мог бы устроить привал, как он  сказал, часов на пять, на шесть.    

– Привал! –  встревожился доктор, услыхав столь опасное предложение. – Почтенный ловец,  казалось бы, наоборот, надо несколько дней провести в безостановочном бегстве!    

Мидлтон  и Поль были того же мнения и высказали это каждый на свой лад.    

Старик  терпеливо их выслушал, но покачал головой, не убежденный возражениями, и отвел  все их доводы одним решительным ответом.    

– Значит,  нам бежать? – спросил он. – Разве может человек перегнать коня? Как  вы думаете, тетоны лягут спать или займутся делом – переберутся через реку и  станут вынюхивать наш след? Слава богу, мы хорошо омыли его в речке, и, если мы  уйдем отсюда умно и осмотрительно, мы собьем их с нашей тропы. Но прерия не  лес. В лесу человек может идти и идти, и одна у него забота – что мокасины  оставляют след; а здесь, на открытых равнинах, дозорный, поднявшись, к примеру,  вон на тот холм, видит далеко вокруг, как сокол, высматривающий с высоты  добычу. Нет, нет! Надо, чтобы настала ночь и укрыла нас темнотой, только тогда  мы можем покинуть это место. Но послушаем, что скажет пауни: он храбрый юноша  и, думается мне, не раз мерился силами с тетонами. Как думает мой брат, мы  оставили достаточно длинный след? – спросил он по-индейски.    

– Разве  тетон рыба и может разглядеть его в этой реке?    

– Но  мои молодые товарищи думают, что мы должны протянуть его дальше, через всю  прерию.    

– У  Матори есть глаза: он нас увидит.    

– Что  советует мой брат?    

Молодой  воин несколько секунд вглядывался в небо и, казалось, колебался. Затем ответил,  как бы придя к твердому решению.    

– Дакоты  не спят, – сказал он. – Мы должны лежать в траве.    

– Вот  видите, он того же мнения, что и я, – сказал старик, разъяснив своим белым  друзьям ответ индейца.    

Мидлтон  был принужден смириться, а так как оставаться на ногах было бы просто гибельно,  все дружно принялись сооружать безопасное убежище. Инес и Эллен быстро  устроились под бизоньей шкурой, где им было и тепло и довольно удобно; над нею  наклонили высокие стебли таким образом, чтобы беглый взгляд не мог ничего  приметить. Поль и пауни связали лошадей и, повалив их на землю, в густую траву,  снабдили их кормом. Покончив с этими делами, мужчины, не теряя ни минуты,  подыскали и для себя местечко, где можно было спрятаться и отдохнуть. И снова  равнина казалась пустынной и безлюдной.    

Старику  удалось убедить своих товарищей в необходимости пробыть в укрытии несколько часов.  Их спасение зависело от того, останутся ли они незамеченными. Если бы такая  простая хитрость, которую трудно было разгадать именно в силу ее простоты,  помогла бы им обмануть своих проницательных преследователей, то с наступлением  вечера они могли бы снова тронуться в путь, изменив направление, чтобы тем  вернее достичь в своем намерении успеха. Успокоенные этими соображениями,  беглецы лежали, раздумывая каждый о своем, пока мысли не стали путаться и сон  не одолел их всех.    

Несколько  часов царила тишина, когда вдруг острый слух траппера и пауни уловил легкий возглас  удивления, вырвавшийся у Инес. Они быстро вскочили, как будто приготовившись  бороться не на жизнь, а на смерть, и увидели, что вся волнистая равнина с ее  холмами и ложбинами, и их пригорок, и разбросанные здесь и там заросли  кустарника – все покрыто белой сверкающей пеленою снега.    

– Эх,  только снега нам не хватало! – сказал старик, горестно глядя на эту  картину. – Теперь, пауни, я знаю, почему ты так упорно вглядывался в  облака; но поздно, слишком поздно! Белка и та оставит след на этом светлом  покрове… Ага, принесло и этих чертей, ну конечно! Ложитесь, все ложитесь! Зачем  же добровольно отбрасывать единственную возможность спасения, как она ни слаба!    

Все  немедленно снова спрятались, хотя каждый то и дело украдкой бросал тревожный  взгляд сквозь высокую траву, следя за действиями неприятеля. В полумиле от них  отряд тетонов кружил на конях, постепенно сужая круги и, видимо, стягиваясь к  тому самому месту, где залегли беглецы. Нетрудно было разгадать загадку этого  маневра. Снег выпал как раз вовремя, чтобы убедить тетонов, что те, кого они  ищут, находятся не впереди, а в тылу у них; и теперь они с чисто индейским неутомимым  упорством и терпением разъезжали по равнине, чтобы обнаружить убежище беглецов.    

С каждой  минутой опасность возрастала. Поль и Мидлтон схватились за ружья, и, когда Матори,  неотрывно вглядываясь в траву, наконец приблизился к ним на расстояние  пятидесяти футов, они нацелились и оба одновременно спустили курки. Но  последовал только щелчок кремня по стали.    

– Довольно, –  сказал старик и с достоинством встал во весь рост. – Я выбросил затравку!  Ваша опрометчивость привела бы нас к неминуемой гибели. Встретим же нашу  судьбу, как мужчины. Стоны и жалобы вызовут у индейцев одно презрение.    

Когда  его заметили, вопль ликования разнесся по равнине, и секундой позже сотня  дикарей бешено устремилась к убежищу беглецов. Матори принял своих пленников с  обычной сдержанностью индейца. Лишь на одно мгновение его сумрачное лицо  зажглось злобной радостью, и у Мидлтона похолодела кровь, когда он уловил, с  каким выражением вождь посмотрел на почти бесчувственную, но все еще прелестную  Инес.    

Тетоны  так возликовали, захватив в плен белых, что некоторое время никто не замечал  темную, недвижную фигуру их краснокожего товарища. Он стоял в стороне, не  удостоив врагов ни единым взглядом, и точно застыл в этой позе величавого  спокойствия. Но спустя короткое время тетоны обратили свое внимание и на него.  Только теперь траппер впервые узнал – по крикам торжества, по радостному  протяжному вою, вырвавшемуся из сотни глоток, и по многократно повторенному грозному  имени, звеневшему в воздухе, – что его юный друг не кто иной, как славный  и до той поры непобедимый воин – Твердое Сердце.    

 Глава 25    

     

Что,  помирился ты с прапорщиком Пистолем?    

Шекспир,  «Генрих V»    

     

Занавес  нашей несовершенной драмы должен теперь упасть и вновь подняться уже над другою  сценой. Между нею и предыдущей прошло несколько дней, внесших существенную  перемену в положение ее участников. Время действия – полдень, место  действия – возвышенная равнина, оканчивающаяся крутым спуском в плодородную  долину одной из бесчисленных рек этого края. Река берет начало невдалеке от  подошвы Скалистых гор и, оросив на большом протяжении равнину, вливает свои  воды в еще большую реку, чтоб они наконец затерялись в мутном потоке Миссури.    

Местность  значительно оживилась, хотя рука, придавшая такой пустынный вид окружающим  землям, нарисовала здесь не столь удручающую картину, как по всему бескрайнему  простору «волнистой прерии». Чаще вставали здесь и там купы деревьев, а с  севера по горизонту длинной зубчатой линией вырисовывался лес. В низине тут и  там можно было видеть кое-как посаженные овощи и злаки – из тех, что  быстро созревают и могут произрастать на наносной почве без особой ее обработки.    

По краю  плоскогорья (как мы по праву назовем эту возвышенность) лепились сотни жилищ одной  из орд кочевников сиу. Эти легкие хижины ставились без малейшей заботы о  порядке. Единственно, что принималось в расчет при выборе места, была близость  воды, но, впрочем, и этим важнейшим условием нередко пренебрегали. В то время  как большая часть хижин тянулась по краю равнины, над самым обрывом, другие  были поставлены подальше, на первом же месте, приглянувшемся их своенравным  владельцам. Стойбище не представляло собою военного лагеря и не было защищено  от неожиданного нападения ни расположением своим, ни какой-либо оградой. Оно  было со всех сторон открыто, со всех сторон доступно, если не считать  некоторого естественного препятствия, каким служила река. Словом, вид был  такой, как будто, разбив свой бивак, его обитатели прожили в нем дольше, чем  предполагали поначалу, и теперь готовились, как видно, к спешному и даже  вынужденному отходу.    

Это была  временная стоянка некоторой части племени, которое под водительством Матори  давно вело охоту на землях, отделявших владения его народа от охотничьих угодий  воинственных пауни. Жилищем служили им высокие, конусовидные сооружения из шкур  самой простой и незатейливой постройки. У входа в каждое жилище вбит был в  землю шест, и на нем висели щит и копье владельца, его лук и колчан со  стрелами. Сваленная в беспорядке, тут же, у шеста, лежала разная утварь его  жены – или двух и трех его жен, смотря по знаменитости воина, – да  здесь и там выглядывал из жестких своих пеленок (сказать точней – из древесной  коры) круглолицый, спокойный младенец, подвешенный все к тому же шесту на лямках  из оленьей кожи и баюкаемый ветром. Дети побольше весело барахтались и  кувыркались, причем даже в этом раннем возрасте сказывалось то верховенство  мальчиков над девочками, которые с годами определится во всей своей резкости.  Мальчики-подростки держались в низине, где испытывали свою молодую силу,  укрощая диких коней своих отцов, между тем как та или другая нерадивая девчонка  нет-нет да бросала свою работу, чтобы исподтишка полюбоваться их яростной,  нетерпеливой отвагой.    

Итак,  перед нами как будто была обычная картина спокойного за свою безопасность  становища. Но перед шатрами, над самым обрывом, собралась толпа, казалось  взволнованная чем-то необычным. Несколько иссохших и злобных старух, сбившись в  кучу, готовились, если будет в том нужда, подать свой голос, чтобы распалить  внуков и правнуков на свершение жестоких дел, не менее для них приятных, чем  для какой-нибудь римской матроны борьба и смерть гладиаторов. Мужчины разбились  на группы, из которых каждая была тем крупней и влиятельней, чем больше славился  своими подвигами возглавлявший ее вождь.    

Подростки,  достигшие возраста, когда их уже можно было допускать к охоте, но еще не  настолько окрепшие разумом, чтобы брать их на тропу войны, держались с краю  толпы, переняв у тех, кто был для них образцом, важность осанки и сдержанность  движений, которые со временем должны были стать отличительной чертой их  собственного облика. Несколько юношей постарше, уже загоравшиеся пылом при  военном кличе, позволили себе подойти поближе к вождям, но все же не дерзали вступить  в круг совета: для них достаточным отличием было уже и то, что им разрешают  ловить мудрые слова столь почитаемых воинов. Простые воины вели себя еще  самоуверенней и без стеснения мешались в ряды не слишком именитых вождей, хоть  и не брали на себя смелость оспаривать суждения кого-либо из признанных  храбрецов или высказывать сомнение в разумности мер, предлагаемых наиболее  мудрыми советниками племени.    

Сами  вожди своим внешним видом примечательно рознились между собой. Их можно было  разделить на две категории: тех, кто получил влияние благодаря своим подвигам и  телесной силе, и тех, кто прославился скорее мудростью, чем воинскими  заслугами. Первые были куда многочисленней и обладали большей властью. Их  выделяла и горделивая осанка, и суровое выражение лица, вдвойне внушительного  благодаря тем доказательствам их доблести, какие грубо начертали на нем руки их  врагов. Людей же, приобретших влияние в силу духовного превосходства, было  очень немного. Этих отличали живые, быстрые глаза, недоверчивость, сквозившая в  движениях, а временами гневность голоса, вдруг прорывавшаяся когда они подавали  свои советы.    

В самом  центре круга, образуемого этими избранными советниками, возвышалась фигура  наружно спокойного Матори. И во внешнем его облике, и в нравственном соединились  отличительные свойства всех других вождей. Утверждению его власти  способствовали и ум его, и сила. На нем не меньше было глубоких рубцов, чем на  самых седовласых воинах племени; тело его было в расцвете мощи, отвага  неколебима. Это редкое сочетание духовного и физического превосходства всех  подчиняло, и самый дерзкий на этом собрании спешил потупить глаза под его  угрожающим взором. Отвага и ум утвердили его верховенство, а время его  освятило. Он так хорошо научился подкреплять власть разума властью силы, что в  обществе на другой ступени развития – там, где его энергия могла бы  развернуться шире, – этот тетон, наверное, стал бы завоевателем и  деспотом.    

Несколько  в стороне от толпы расположились люди совсем иного рода. Более рослые и мускулистые,  они сохранили признаки, унаследованные от саксонских и норманнских предков,  хотя американское солнце окрасило их кожу в смуглый тон. Для человека,  искушенного в такого рода изысканиях, было бы небезынтересно проследить черты  различия между отпрысками западных европейцев и потомками обитателей восточной  окраины Азии, – сейчас, когда те и другие, в ходе истории став  соседями, сблизились между собой также и обычаями, а в немалой степени и  нравами. Читатель, возможно, догадался, что речь идет о скваттере и его сыновьях.  Они стояли в небрежных позах, ленивые и апатичные (как всегда, когда никакая  непосредственная нужда не будила их дремлющую силу), перед четырьмя-пятью  вигвамами, которые им уступили по долгу гостеприимства их союзники тетоны. Об  условиях этого нежданного союза достаточно ясно говорило присутствие лошадей и  рогатого скота, мирно пасшегося у реки под неусыпным надзором бесстрашной  Хетти.    

Свои  фургоны они сдвинули в виде ограды вокруг своих жилищ, выдавая этим, что не  совсем доверяют союзникам, хотя, с другой стороны, известный такт или, быть  может, беспечность не позволяли им слишком явно выказать это недоверие.  Своеобразная смесь безучастного довольства и вялого любопытства дремала на  тупом лице каждого из них, когда они стояли, опершись на ружья, и следили за  тем, как проводит совет. И все-таки даже самые молодые из них не выказывали ни  интереса, ни волнения, как будто все они соревновались в наружном бесстрастии с  наиболее флегматичными из своих краснокожих союзников. Они почти не говорили, а  когда говорили, то ограничивались короткими презрительными замечаниями по  адресу индейцев, которые, на их взгляд, во всем уступали белым. Словом, Ишмаэл  и его сыновья блаженствовали, предавшись безделью, хотя при этом смутно  опасались грубого предательства со стороны тетонов. Из всей семьи один лишь  Эбирам терзался мучительной тревогой.    

Всю свою  жизнь совершая всяческие подлости, похититель негров под конец настолько обнаглел,  что решился на отчаянное дело, уже раскрытое нами читателю. Его влияние на  более дерзкого духом, но менее деятельного Ишмаэла было не так велико, и, если  бы скваттера не согнали вдруг с плодородной земли, которую он захватил и думал  удержать, не считаясь с формами закона, Эбираму никогда не удалось бы вовлечь  зятя в предприятие, которое требовало решительности и осторожности. Мы уже  видели и первоначальный успех их замысла, и последующее крушение. Теперь Эбирам  сидел в стороне, измышляя, как бы обеспечить за собой выгоду от своего низкого  злодейства, что с каждым часом представлялось все менее достижимым: он понимал,  чем ему грозит откровенный восторг, с каким Матори поглядывал на его ни о чем  не подозревавшую жертву. Оставим же негодяя с его тревогами и кознями и  обрисуем положение еще некоторых действующих лиц нашей драмы.    

Они  занимали другой угол сцены. Справа, на краю становища, лежали распростертые на  невысоком бугре Мидлтон и Поль. Им до боли туго стянули руки и ноги ремнями,  нарезанными из бизоньей шкуры, и ради утонченной жестокости их поместили таким  образом, чтобы каждый в терзаниях товарища видел отражение собственной муки.  Ярдах в десяти от них можно было видеть фигуру Твердого Сердца: легкий,  стройный, как Аполлон, он стоял, прикрученный к столбу, крепко вбитому в землю.  Между ним и теми двумя стоял траппер. У старика отобрали длинное его ружье,  сумку и рог, но из презрения оставили ему свободу. Однако стоявшие поодаль  пять-шесть молодых воинов с колчанами за спиной и длинными тугими луками через  плечо зорко приглядывали за пленными, всем своим видом показывая, как будет  бесплодна для немощного старика всякая попытка побега. В отличие от всех  других, молча следивших за ходом совета, пленники были увлечены разговором, достаточно  для них занимательным.    

– Скажите,  капитан, – начал бортник с комически озабоченным выражением липа, как  будто никакие неудачи не могли подавить его буйную жизнерадостность, –  этот проклятущий ремень из сыромятной кожи в самом деле врезался вам в плечо  или это мне кажется, потому что у меня самого затекла рука?    

– Когда  так глубоко душевное страдание, тело не чувствует боли, – ответил более  утонченный, хотя едва ли столь же бодрый духом Мидлтон. – Эх, когда б  один-другой из моих верных бомбардиров набрел на этот чертов лагерь!    

– Да!  Или можно б еще пожелать, чтоб эти тетонские жилища обратились в шершневые  гнезда и чтобы шершни вылетели и накинулись на толпу полуголых дикарей.    

Собственная  выдумка развеселила бортника. Он отвернулся от товарища и на минуту забыл о  боли, представив себе, что его фантазия претворилась в действительность, и  воображая, как шершни сломят своими укусами даже стойкую выдержку индейцев.    

Мидлтон  был рад помолчать; но старик, прислушивавшийся к их словам, подошел поближе и  вмешался в разговор.    

– Тут  затевается, видно, безжалостное, адское дело, – начал он и покачал  головой, как бы показывая, что и он, бывалый человек, не находит выхода в  трудном этом положении. – Нашего друга пауни уже привязали к столбу для  пытки, и я отлично вижу по лицу и по глазам их верховного вождя, что он  распаляет свой народ и на другие мерзости.    

– Слушай,  старый траппер, – сказал Поль, извиваясь в своих ремнях, чтобы заглянуть в  его печальное лицо. – Ты мастак по части индейских языков и умеешь  разбираться в дьявольских ухищрениях краснокожих. Пойди-ка на совет и скажи их  вождям от моего имени – от имени Поля Ховера из штата Кентукки, – что если  они дадут девице Эллен Уэйд целой и невредимой вернуться в Штаты, то он им  охотно позволит снять с него скальп в любое время и на любой манер, какой их  лучше всего потешит; или, ежели они не пойдут на такие условия, накинь часа два  предварительных пыток, чтобы сделка показалась слаще на их чертов вкус.    

– Эх,  малый! Они и слушать не станут твоих предложений, раз они знают, что ты все  равно как медведь в ловушке и не можешь от них убежать. Но не падай духом,  потому что для белого человека, когда он один среди индейцев, цвет его кожи  иногда – верная смерть, иногда же – надежный щит. Пусть они нас не любят, а все  же благоразумие часто связывает им руки. Когда бы краснокожие народы вершили  свою волю, вскоре на распаханных полях Америки выросли бы вновь деревья; и в  лесах было бы белым-бело от христианских костей. В этом никто не усомнится, кто  знает, какова любовь краснокожего к бледнолицым. Но они нас считали и считали,  пока не сбились со счета, а в здравом уме им все же не откажешь. Так что мы еще  не обречены; но, боюсь я, для пауни надежды мало!    

Умолкнув,  старик медленно направился к тому, о ком были его последние слова, и  остановился невдалеке от столба. Здесь он стоял, храня молчание и с тем  выражением на лице, с каким приличествовало глядеть на такого славного воина и  знаменитого вождя, как его пленный товарищ. Но Твердое Сердце смотрел неотрывно  вдаль и, казалось, не думал об окружающем.    

– Сиу  ведут совет о моем брате, – молвил траппер, когда понял, что, только  заговорив, привлечет к себе внимание пауни.    

Верховный  вождь пауни, спокойно улыбаясь, повернул к нему голову и сказал:    

– Они  считают скальпы над вигвамом Твердого Сердца!    

– Бесспорно,  бесспорно! В них закипает злоба, когда они вспоминают, сколько ты сразил тетонов,  и для тебя сейчас было бы лучше, если бы ты больше дней провел в охоте на оленя  и меньше на тропе войны. Тогда какая-нибудь бездетная мать из их племени могла  бы принять тебя к себе взамен своего потерянного сына, и жизнь твоя потекла бы,  исполненная мира.    

– Разве  отец мой думает, что воин может умереть? Владыка Жизни не для того открывает  руку, чтобы взять назад свои дары. Когда ему нужны его молодые воины, он их  зовет, и они уходят к нему. Но краснокожий, на которого он однажды дохнул,  живет вечно.    

– Да,  эта вера утешительней и смиренней, чем та, которой держится этот бездушный  тетон! В Волках есть нечто такое, что открывает для них мое сердце: то же  мужество, да, та же честь, что в делаварах. И этот юноша… Удивительно, куда как  удивительно!.. И годы его, и взор, и сложение… Они могли бы быть братьями!..  Скажи мне, пауни, ты слышал когда-нибудь в ваших преданиях о могущественном  народе, что некогда жил на берегах Соленой Воды, далеко-далеко, у восходящего  солнца?    

– Земля  бела от людей того же цвета, что мой отец.    

– Нет,  нет, я говорю сейчас не о бродягах, которые пробираются в страну, чтобы отнять  ее у законных владельцев, – я говорю о народе, который краснел.., был  красен – и от краски, и по природе, – как ягода на кусте.    

– Я  слыхал, старики говорили, будто какие-то отряды скрывались в лесах под  восходящим солнцем, потому что не смели выйти в бой на открытые равнины.    

– Ваши  предания не рассказывают вам о самом великом, самом храбром, самом мудром  народе краснокожих, на какой дохнул когда-либо Ваконда?    

Отвечая,  Твердое Сердце поднял голову с таким достоинством, с таким величием, что даже  узы не могли их принизить:    

– Может  быть, годы ослепили моего отца? Или он видел слишком много сиу и начал думать,  что больше нет на земле пауни?    

– Ах,  такова суетность и гордость человеческая! – в разочаровании сказал  по-английски старик. – В краснокожем природа так же сильна, как в груди  любого белого. Ведь и делавар мнил бы себя куда могущественнее какого-то пауни,  как пауни кичится, что он-де из князей земли. И так оно было между французами из  Канады и англичанами в красных мундирах, которых король посылал, бывало, в  Штаты, когда Штатов еще не было, а были беспокойные колонии, вечно подававшие петиции;  они, бывало, воюют и воюют меж собой и бахвалятся напропалую подвигами, выдавая  их перед миром за свои собственные доблестные победы; и неизменно обе стороны  забывали назвать скромного солдата, которому на деле обязаны бы ли победой и  который тогда еще не допускался к большому костру народного совета и не часто  слышал о своем подвиге после того, как храбро его совершил.    

Когда он  дал таким образом волю своей дремлющей, но не вовсе угасшей солдатской  гордости, помимо его сознания вовлекшей его в ту самую ошибку, которую он  осуждал, его глаза, засверкавшие на миг отсветом былого пыла, обратили ласково-тревожный  взор на обреченного пленника, чье лицо снова приняло выражение холодного  спокойствия; и снова казалось, что мыслями пауни унесся вдаль.    

– Юный  воин, – продолжал старик с дрожью в голосе, – я не был никогда ни  отцом, ни братом. Ваконда назначил мне жить в одиночестве. Он никогда не  привязывал мое сердце к дому или полю теми ремнями, которые привязывают людей  моего племени к их жилью; будь это иначе, я не совершил бы таких дальних  странствий и не повидал бы так много. Но некогда мне довелось долго пробыть  среди народа, который жил в упомянутых тобой лесах. Близко узнав этих людей, я  полюбил в них честь и старался перенять их мужество. Владыка Жизни в каждого из  нас, пауни, вложил сочувствие к человеку. Я не был никогда отцом, но я знаю,  что такое отцовская любовь. Ты похож на юношу, который был мне дорог, и я даже  начал тешиться мыслью, что в твоих жилах течет его кровь. Но так ли это важно?  Ты правильный человек, я это вижу по тому, как ты верен слову; а честность –  свойство слишком редкое, ее не забываешь. Сердце мое тянется к тебе, мой юный  друг, и я с радостью сделал бы тебе добро.    

Пауни  выслушал его слова, такие правдивые в их силе и простоте, и в знак  благодарности низко склонил голову. Потом, опять подняв темные свои глаза, он  устремил их в ширь степей и, казалось, вновь задумался, далекий от заботы о  своей судьбе. Зная, какую твердую опору дает воину гордость в тот час, который  он считает последним в своей жизни, траппер с тем спокойствием, которому  научился в долгом общении с этим замечательным народом, смиренно ждал, чтобы  юный его товарищ высказал свое желание.    

Наконец  застывший взор пауни словно дрогнул, глаза его засверкали. Он быстро переводил  взгляд со старика на горизонт и от горизонта опять на его резкие черты, как  будто охваченный вдруг тревогой.    

– Отец, –  отозвался наконец молодой вождь с доверием и лаской в голосе, – я слышал  твои слова. Они вошли в мои уши, и теперь они во мне. У Длинного Ножа с белой  головой нет сына; Твердое Сердце из народа пауни молод, но он старший в своей  семье. Он нашел кости своего отца на охотничьих полях оседжей и отправил их в  поля Добрых Духов. Великий вождь, его отец, несомненно увидел их и узнал то,  что есть часть его самого. Но скоро Ваконда призовет нас обоих; тебя, потому  что ты видел все, что можно видеть в этой стране, и Твердое Сердце, потому что  ему нужен воин, который молод. У пауни не будет времени исполнить перед  бледнолицым свой сыновний долг.    

– Как  я ни стар, как ни жалок и слаб против того, чем я был когда-то, я, возможно,  доживу, чтобы увидеть, как зайдет над прерией солнце. Ждет ли мой сын, что  доживет и он?    

– Тетоны  считают скальпы на моем жилище! – ответил юный вождь, и в его печальной  улыбке загорелся странный отсвет торжества.    

– И  они увидят, что их много – слишком много, чтоб оставить жизнь их владельцу, раз  уж он попал в их мстительные руки. Мой сын не женщина и без страха глядит на  тропу, которую должен пройти. Ему ничего не нужно шепнуть в уши его народа  перед тем, как он ступит на нее? Эти ноги стары, но они могут еще отнести меня к  излучинам Волчьей реки.    

– Скажи  Волкам, что Твердое Сердце завязал на своем вампуме узел на каждого  тетона! – сорвалось с губ пленника с тою страстностью, которая, вдруг  прорвавшись, опрокидывает преграду искусственной сдержанности. – Если он  хотя бы одного из них встретит на полях Владыки Жизни, его сердце станет  сердцем сиу.    

– Ох!  Такое чувство было бы опасным спутником для белого человека, готового пуститься  в последнее странствие! – пробормотал старик по-английски. – Это не  то, чему добрые моравские братья учили делаваров, и не то, что так часто  проповедуют в своих поселениях белые, – хотя, к стыду всей нашей белой  расы, сами они плохо следуют собственной проповеди!.. Пауни, я люблю тебя, но я  христианин, я не могу нести такую весть.    

– Если  мой отец боится, что тетоны услышат его, пусть он тихо шепнет эти слова нашим  старикам.    

– Юный  воин, постыдного страха в бледнолицем не больше, чем в краснокожем. Ваконда  учит нас любить жизнь, которую он дает; но любить ее надо, как любят мужчины  свои охотничьи поля, и своих собак, и свои карабины, а не безгранично и слепо,  как любит мать свое дитя. Когда Владыка Жизни призовет меня, ему не придется  дважды выкликать мое имя. Я равно готов отозваться на него и сейчас, и завтра,  и во всякий день, какой назначит для того его всемогущая воля. Но что такое  воин без своих обычаев? Мои запрещают мне нести такие слова.    

Величественным  кивком вождь показал, что согласен с этим; и уже казалось, что так нежданно  пробудившееся доверие сразу и угаснет. Старик, однако, был слишком растроган  своими воспоминаниями, долго дремавшими, но неизменно живыми, – не  мог он так просто оборвать разговор. С минуту он раздумывал, потом печально  поднял взор на своего молодого товарища и продолжал:    

– Каждого  воина надо судить по его силам. Я сказал моему сыну, чего я не могу, пусть же  он откроет свои уши на то, что я могу сделать. Лось не измерит прерию быстрее,  чем эти старые ноги, если пауни доверит мне весть, которую может отнести белый  человек.    

– Пусть  бледнолицый слушает, – ответил индеец после одной секунды колебания,  вызванного прежним отказом. – Он останется здесь, пока сиу не сосчитают  скальпы своих мертвых воинов. Он переждет, пока они не устанут прикрывать лысые  головы восемнадцати тетонов кожей одного пауни; пусть глаза его будут широко открыты,  чтобы увидеть место, где они зароют кости воина.    

– Это  я могу, и я это сделаю, благородный юноша.    

– Он  отметит место, чтобы всегда его узнать.    

– Не  бойся, не бойся, я никогда не забуду этого места, – перебил старик,  готовый расплакаться перед этим неколебимым спокойствием и готовностью принять  свою судьбу.    

– Теперь  я знаю, что мой отец пойдет к моему народу У него седая голова, и я знаю, что  его слова не улетят, как дым. Пусть он подойдет к моему жилищу и громко назовет  имя Твердого Сердца. Ни один пауни не будет глух. Потом пусть мой отец  попросит, чтобы дали ему молодого жеребца, на котором еще никто не сидел  верхом, но который глаже оленя и быстрее лося.    

– Я  понял тебя, я понял, – опять перебил внимательно слушавший старик. –  Что ты сказал, будет сделано; да, будет сделано хорошо, или я совсем не  понимаю, чего желает, умирая, индеец.    

– А  когда наши юноши передадут моему отцу поводья этого жеребца, приведет он его  кривой тропой к могиле Твердого Сердца?    

– Приведу  ли? Да, я приведу, отважный юноша, хотя бы зима завалила эти равнины сугробами  и солнце стало бы прятаться днем, как ночью. Я приведу коня к священному месту  и поставлю его так, чтобы его глаза смотрели на закат.    

– И  мой отец заговорит с ним и скажет ему, что хозяин, растивший его с первых дней,  теперь зовет его?    

– Скажу,  скажу; хотя, видит бог, я стану говорить это коню не с тщеславной мыслью, что животное  поймет мои слова, а только чтобы выполнить все, что требуется в согласии с  индейским суеверием… Гектор, собачка моя, что ты думаешь насчет разговора с  конем?    

– Пусть  седобородый скажет это жеребцу на языке пауни, – перебил его обреченный  пленник, услышав, что старик говорит с собакой на каком-то незнакомом языке.    

– Воля  моего сына будет исполнена. Этими старыми руками, хоть и надеялся я, что не  доведется им больше проливать кровь ни человека, ни зверя, я убью коня на твоей  могиле.    

– Хорошо! –  сказал молодой пауни, и отсвет удовлетворения пробежал по его лицу. –  Твердое Сердце понесется на своем коне в блаженные прерии и предстанет перед  Владыкой Жизни как вождь!    

Мгновенная  разительная перемена, происшедшая с лицом индейца, вдруг заставила траппера  перевести взгляд в другую сторону, и тут он увидел, что совещание тетонов  кончилось и что Матори, сопровождаемый немногими самыми влиятельными воинами,  неторопливо направляется к намеченной жертве.    

 Глава 26    

     

Хоть  женщина, не склонна я к слезам…    

Но в  сердце скрыто горе, и оно    

Не  затопить грозит, а сжечь огнем.    

Шекспир    

     

Футах в  двадцати от пленников тетоны остановились, и их предводитель знаком подозвал к  себе старика. Траппер повиновался, но, отходя, бросил на пауни  многозначительный взгляд, как бы еще раз подтверждая, – и юноша  понял, что он не забудет своего обещания. Матори, как только пленник подошел  достаточно близко, простер руку и, положив ладонь на плечо насторожившегося  старика, стоял и долго смотрел ему в глаза, точно хотел проникнуть взором в его  затаенные мысли.    

– Всегда  ли бледнолицый создан о двух языках? – спросил он, убедившись, что тот  выдержал взгляд с неизменной твердостью, так же мало устрашенный гневом вождя в  этот час, как и всем, что ему грозило в будущем.    

– Честность  лежит не на коже, а глубже.    

– Это  так. Теперь пусть мой отец выслушает меня. У Матори только один язык, у седой  головы – много. Может быть, они все прямые и ни один из них не раздвоен. Сиу –  только сиу, и не более, а бледнолицый – кто угодно! Он может говорить с пауни,  и с конзой, и с омахо и может говорить с человеком из своего же народа.    

– В  поселениях у белых есть люди, которые знают еще больше языков. Но что в том пользы?  У Владыки Жизни есть ухо для каждого языка!    

– Седая  голова поступил дурно. Он сказал одно, а думал другое. Глазами он смотрел  вперед, а мыслью – назад. Он ехал на коне тетонов и загнал его; он друг  воина-пауни и враг моего народа.    

– Тетон,  я твой пленник. Хотя слова мои – белые, они не будут жалобой. Верши свою волю.    

– Нет.  Матори не сделает белые волосы красными. Мой отец свободен. Прерия открыта для  него на все стороны. Но, прежде чем он обратится спиной к тетонам, пусть он  получше посмотрит на них, чтобы он мог сказать своему вождю, как велик дакота!    

– Я  не спешу уйти своей тропою. Ты видишь мужчину с белой головой, тетон, а не  женщину: я не побегу во весь дух рассказывать народам прерий, что делают сиу.    

– Это  хорошо. Мой отец курил трубку на многих советах, – ответил Матори, решив,  что Достаточно расположил к себе старика и может перейти к своей  непосредственной цели. – Матори будет говорить языком своего дорогого  друга и отца. Бледнолицые, раз они молоды, станут слушать, когда откроет рот  старый человек одного с ними племени. Мой отец сделает пригодным для белого уха  то, что скажет бедный индеец.    

– Говори  громко, – сказал траппер, без труда поняв, что вождь в этих образных  оборотах приказывает ему стать его переводчиком. – Говори, мои молодые  друзья слушают. Ну, капитан, и ты, друг мой бортник, соберитесь с духом, чтобы  твердо, как пристало белым воинам, встретить злые ухищрения дикаря. Если вы  почувствуете, что готовы содрогнуться под его угрозами, оглянитесь на благородного  пауни, чье время отмерено скупой рукой – скупой, как рука торговца, который,  чтоб насытить свою жадность, жалкими крохами отпускает в городах плоды  господни. Один лишь взгляд на юношу придаст вам обоим решимости.    

– Мой  брат направил глаза на ложную тропу, – перебил Матори снисходительным  тоном, показавшим, что вождь не хочет обидеть своего будущего переводчика.    

– Дакота  будет говорить с моими молодыми товарищами?    

– После  того, как споет песню на ухо Цветку Бледнолицых.    

– Вот  негодяй, прости его господь! – вскричал по-английски старик. –  Нежность, юность, невинность – на все он готов посягнуть в своей жадности. Но  жестокие слова и холодный взгляд не помогут; умнее будет говорить с ним  по-хорошему… Пусть Матори откроет рот.    

– Разве  стал бы мой отец громко кричать, чтобы женщины и дети слышали мудрость вождей?  Мы войдем в жилище и будем говорить шепотом.    

С этими  словами тетон повелительно указал на шатер, яркая роспись которого кичливо изображала  самые дерзкие из славных подвигов вождя и который стоял несколько в стороне от  прочих, показывая этим, что здесь проживает особо почитаемое племенем лицо. Щит  и колчан у входа были богаче, чем обычно, а наличие карабина свидетельствовало  о высоком ранге владельца. Во всем остальном шатер отмечала скорее бедность,  чем богатство. Домашней утвари было немного, да и по отделке она была проще,  чем та, что лежала у входа в самые скромные жилища; и здесь совсем не видно  было тех высоко ценимых предметов цивилизованной жизни, какие изредка проникают  в прерию через торговцев, бессовестно наживающихся на невежестве индейцев. Все  это, когда приобреталось, вождь щедро раздавал своим подчиненным, покупая тем  самым влияние, делавшее его полновластным хозяином над ними – над их телом  и жизнью: род богатства, несомненно более сам по себе благородный и более льстивший  его честолюбию.    

Старик  знал, что это жилище Матори, и по знаку вождя направился к нему медленным, запинающимся  шагом. Но были и другие свидетели, не менее заинтересованные в предстоящих  переговорах и не сумевшие скрыть свои опасения. Мидлтон, ревниво приглядываясь  и прислушиваясь, понял достаточно, чтобы его душа исполнилась страшных  предчувствий. Он сделал отчаянное усилие и, встав на ноги, громко окликнул  удалявшегося траппера.    

– Заклинаю  тебя, старик, если ты истинно любил моих родных и это не пустые лишь слова, если  бога ты любишь, как христианин, не пророни ни слова, которое могло бы оскорбить  слух моей…    

Ему  сдавило горло, – связанные ноги не держали, он упал на землю и  остался лежать, как мертвец.    

Поль,  однако, подхватил его мысль и закончил просьбу на свой особый лад.    

– Слушай,  траппер, – закричал он, тщетно пытаясь в подкрепление своих слов погрозить  кулаком, – если ты взялся быть переводчиком, говори проклятому дикарю  только такое, что следует произносить белому человеку, а язычнику – слушать.  Скажи ему от меня, что если он словом или делом обидит девушку, по имени Нелли  Уэйд, я перед смертью прокляну его своим последним дыханием; я буду молиться,  чтобы все добрые христиане в Кентукки проклинали его: сидя и стоя; за едой и за  питьем, в драке, в церкви и на конных скачках; летом и зимой, и в марте месяце;  словом – ведь бывает такое! – я буду его преследовать после смерти, если  может дух бледнолицего встать из могилы, вырытой руками краснокожих!    

Пригрозив  этой страшной местью – единственной доступной ему в его положении, честный  бортник был принужден ждать действия своих слов со всей покорностью, какую  может проявить гражданин пограничных Западных штатов, когда он глядит в лицо  смерти и вдобавок имеет удовольствие видеть себя связанным по рукам и ногам.  Чтобы не задерживать нашей повести, мы не станем приводить те своеобразные  наставления, которыми он затем попытался приободрить своего павшего духом  товарища, или же странные благословения, какие он призывал на все шайки дакотов, –  начиная с тех, которые, по его уверениям, занимались грабежом и убийством на  берегах далекой Миссисипи, и кончая племенем тетонов, поминаемых им в самых  энергичных выражениях. На этих с его уст неоднократно сыпались проклятия, не  менее сложные и выразительные, чем знаменитая церковная анафема, знакомством с  которой необразованные протестанты обязаны богословским изысканиям Тристрама  Шенди[51].  Но Мидлтон, как только немного отдышался, постарался утихомирить разбушевавшегося  бортника. Его проклятия, указал он, бесполезны и могут лишь ускорить то самое  зло, за которое он грозит своею местью: он только распалит ярость в этих людях,  достаточно жестоких и необузданных, даже когда они настроены миролюбиво.    

Между  тем траппер и вождь дакотов продолжали свой путь к шатру. Старик, пока звучали  им вслед слова Мидлтона и Поля, напряженно следил за выражением глаз Матори. Но  лицо индейца оставалось недвижным: сдержанный и осторожный, он хорошо владел  собой и не давал кипевшим в нем чувствам вырваться наружу. Взгляд его был  прикован к скромному жилищу, куда они направлялись; и, казалось, в ту минуту  все мысли вождя были заняты предстоящей встречей.    

Внутренняя  обстановка шатра отвечала его внешнему виду. Он был просторней большинства  других, более совершенной формы, сделан из лучше выделанных шкур; но на этом и  кончалось превосходство. Невозможно представить себе ничего более простого,  более скромного, чем домашний быт могущественного и честолюбивого тетона,  желавшего казаться скромным своему народу. Набор отличного оружия для охоты,  три-четыре медали, выданные канадскими торговцами и политическими агентами в  знак почтения к его рангу (или, скорее, в знак его признания), да несколько  самых необходимых предметов обихода – вот и все, что имелось в жилище. Не  было здесь и обильных запасов оленьего или бизоньего мяса: хитрый владелец  шатра отлично понимал, что щедрость его окупится сторицей, если он будет  отдавать свою добычу племени – с тем, что ему ежедневно будут выделять изрядную  долю общей. На охоте он так же превосходил других, как и на войне; но никогда  не вносилась в его дом целая туша оленя или бизона. И наоборот: чуть ли не от  каждого животного, доставляемого в лагерь, отрезался кусок на пропитание семьи  Матори. Однако расчетливый вождь редко позволял себе принять в дар больше, чем  требовалось на один день: он твердо знал, что люди скорей станут мучиться сами,  чем позволят голоду (этому проклятию, вечно висящему над дикарем) зажать в  своих когтях главнейшего воина племени.    

Прямо  под любимым луком вождя, окруженная, как магическим кольцом, копьями, щитами,  дротиками и стрелами, в свое время сослужившими добрую службу, висела  таинственная колдовская сумка. Она была изукрашена вампумами и богато расшита  бисером и иглами дикобраза, слагавшимися в самый хитроумный узор, какой только  может измыслить индеец. Мы уже не раз отмечали свободомыслие Матори в вопросах  веры; но, как ни странно, чем он меньше верил в сверхъестественные силы, тем  больше чтил их эмблему. В этом противоречии сказалось все то же фарисейское  правило показного благочестия:    

«Пусть  видят люди!».    

Владелец  шатра еще не вступал в него после возвращения из последнего похода. Как догадывается  читатель, шатер был превращен в тюрьму для Инес и Эллен. Жена Мидлтона сидела  на простом ложе из душистых трав, покрытых звериными шкурами. За короткое время  своего плена она уже так настрадалась, столько прошло перед ее глазами диких и  неожиданных событий, что с каждым новым несчастьем, падавшим на ее склоненную  голову, она все слабей ощущала тяжесть удара. Щеки ее были бескровны, темные и  обычно яркие глаза были затуманены выражением неизбывной тревоги, и вся она как  будто исхудала, истаяла. Но при этих признаках физической слабости в ней  временами проявлялась такая благочестивая покорность, такая кроткая и святая  надежда озаряла ее лицо, что было неясно, жалеть ли надо несчастную пленницу  или восхищаться ею. Наставления отца Игнасио ,были живы в ее памяти, и тихая,  терпеливая, набожная девушка безропотно приняла новый поворот своей судьбы, как  подчинилась бы предписанной епитимье за грехи, хотя в иные минуты природа  властно восставала в ней против такого принудительного смирения.    

Совсем  иначе вела себя Эллен. Она много плакала, и глаза у нее опухли и покраснели от  слез. Щеки ее пылали от гнева, и вся она дышала отвагой и негодованием, к  которым, однако, примешивалась изрядная доля страха. Словом, и взор и осанка  невесты Поля рождали уверенность, что, если придет счастливая пора и бортник  будет наконец вознагражден за свое постоянство, он найдет в своей избраннице  достойную подругу жизни – как раз под стать его беспечному и горячему  нраву.    

В  маленькой женской группе была еще одна, третья фигура: самая молодая, самая  красивая и до последнего времени самая любимая из жен тетона. В глазах мужа она  обладала несомненной привлекательностью, пока им нежданно не открылась более  тонкая прелесть бледнолицей женщины. С этой злосчастной минуты красота,  преданность и верность молодой индианки потеряла для него былую пленительность.  У Тачичены был пусть не столь ослепительный, как у пленной испанки, но все же  светлый для ее расы, чистый и здоровый цвет лица. Карие ее глаза были нежны и  лучисты, как у антилопы; голос звонкий и веселый, как песня малиновки, а ее  радостный смех был как музыка леса. Среди дакотских девушек Тачичена (или Лань)  слыла самой веселой и самой желанной невестой. Ее отец был прославленным  воином, а братья уже легли костьми на далеких и страшных тропах войны. Не было  числа молодым храбрецам, посылавшим дары в жилище ее родителей, но ни одного из  них она не слушала, пока не явился посланец от великого Матори. Правда, она  стала его третьей женой, но зато, как знали все, самой любимой. Их союз длился  лишь два коротких года, и плод его сейчас лежал у ее ног и мирно спал,  завернутый, как полагалось, в мех и бересту – свивальники индейского  младенца.    

В то мгновение,  когда Матори и траппер появились у входа в шатер, молодая жена тетона сидела на  грубой скамье, переводя свой кроткий взгляд, изменчивый, как ее  чувства, – то нежный, то восторженный, – со своего младенца на  те невиданные создания, которые наполнили ее молодой неискушенный ум удивлением  и восхищением. Хотя Инес и Эллен были у нее перед глазами целый день, сколько  она ни смотрела на них, ее ненасытное любопытство, казалось, лишь росло. Они ей  представлялись чем-то совершенно отличным от женщин прерии – существами иной  природы, иных условий жизни. Даже загадка их сложной одежды оказывала свое  тайное действие на ее простую душу; но сильнее всего ее пленяла их женская  грация, которую одинаково чувствуют все народы. Все же, хотя в простоте души  она признавала превосходство чужеземок над скромной прелестью девушек сиу, это  не вызывало в ней злобной зависти. Муж сейчас впервые после возвращения из недавнего  набега навестил шатер, а он всегда представал ее мыслям как суровый воин, не  стыдившийся в часы досуга дать волю более мягким чувствам отца и супруга.    

Мы везде  старались показать, что Матори, сохраняя отличительные свойства истого воина прерий,  в то же время далеко опередил свой народ, немного уже приобщившись цивилизации.  Ему часто доводилось иметь дело с канадскими купцами и солдатами пограничных  отрядов, и общение с ними опрокинуло многое в тех дикарских представлениях,  которые он всосал с молоком матери, но не дало взамен других достаточно  определенных, чтобы от них была какая-то польза. Его суждение было не так  верным, как хитрым, а философия больше смелой, чем глубокой. Как тысячи более  просвещенных людей, воображающих, что они могут, опираясь только на отвагу  пройти через все испытания жизни, он умел приспособить свою мораль к  обстоятельствам и следовал себялюбивым побуждениям. Конечно, эти особенности  его характера надо понимать применительно к индейскому быту, хоть нам и нет  нужды оправдываться, когда мы отмечаем сходство между людьми, обладающими, по существу,  одной и той же природой, как бы ни видоизменилась она в различных условиях  жизни.    

Невзирая  на присутствие Инес и Эллен, в шатер своей любимой жены воин-тетон вошел как хозяин  – твердой поступью и с властным выражением лица. Его мокасины ступали  бесшумно, но звон браслетов и серебряных побрякушек на гетрах достаточно ясно  возвестил о его приближении, когда он откинул у входа в шатер завесу из шкур и  предстал его обитательницам. От неожиданной радости с губ Тачичены сорвался  легкий крик, но она мгновенно подавила волнение: замужней женщине ее племени не  подобало обнаруживать свои чувства. Не отвечая на робкий, брошенный исподтишка  взгляд молодой жены, презрев ее тайную радость, Матори направился к ложу, на  котором сидели пленницы, и выпрямился перед ними со всею гордостью индейского  вождя. Траппер проскользнул мимо него и стал так, чтоб удобнее было переводить.    

Женщины,  пораженные, молчали, затаив дыхание. Хоть они и привыкли к виду воинов-индейцев  в их грозном боевом снаряжении, так внезапен был этот приход, так дерзок  красноречивый взгляд победителя, что обе в смущении и ужасе опустили глаза.  Инес первая овладела собой и, обратившись к трапперу, спросила с достоинством  оскорбленной аристократки, но, как всегда, учтиво, чему они обязаны этим  нежданным визитом. Старик колебался; однако, прокашлявшись, как будто приступая  к трудному и непривычному делу, он отважился на такой ответ:    

– Леди, –  начал он, – дикарь – он дикарь и есть, и вам не приходится ждать, чтобы в  голой прерии под буйным ветром соблюдались те же обычаи и приличия, что и в  поселениях белых людей. Любезности и церемонии так мало весят – как сказали бы  те же индейцы, – что их легко сдувает. Сам я хоть и лесной человек, а я в  свое время видел, как живут большие люди, и меня не надо учить, что у них  другой уклад, чем у людей, поставленных ниже. В молодости я долго был слугой;  не из тех, что мечутся по дому и разрываются на части, угождая хозяину: я  состоял при офицере и бродил с ним по лесам, и я знаю, как положено подходить к  жене капитана. Если бы мне поручили доложить о таком госте, я бы сперва громко  кашлянул за дверью – предупредил бы вас этим, что пришел посторонний человек, а  потом бы…    

– Дело  не в манерах, – перебила Инес, слишком встревоженная, чтобы слушать до  конца пространные объяснения старика. – Скажите, чем вызван приход вождя?    

– Об  этом дикарь Скажет вам сам… Дочери бледнолицых хотят знать, почему великий  тетон пришел в свое жилище.    

Недоуменным  взглядом Матори дал понять, что считает такой вопрос ни с чем не сообразным.  Потом, выждав минуту, он придал себе снисходительный вид и ответил:    

– Пой  для ушей черноглазой. Скажи ей, что дом Матори очень велик и что он не полон.  Она найдет в нем место, и в доме никто не будет выше ее. Скажи светловолосой,  что и она может остаться в доме воина и есть его дичь. Матори великий вождь.  Его рука щедра.    

– Тетон! –  возразил траппер и покачал головой, показывая, что решительно не одобряет такую  речь. – Слова краснокожего следует окрасить в белое, только тогда они  станут музыкой в ушах бледнолицей. Если мои дочери услышат, что сказал твой  язык, они закроют уши и глазам их покажется, что Матори – торговец. Теперь  слушай, что скажет седая голова, а потом ты скажешь сам. Мой народ – могучий  народ. Солнце встает на восточной границе его страны и садится на западной. Его  земля полна ясноглазых смеющихся девушек, как эти, которых ты видишь… Да,  тетон, я не лгу, – добавил он, уловив, что губы индейца чуть покривились  от недоверия, – ясноглазых и приятных с виду, как эти перед тобой.    

– Может  быть, у моего отца сто жен? – перебил вождь. Он положил палец трапперу на  плечо и с любопытством ждал ответа.    

– Нет,  дакота. Владыка Жизни сказал мне: «Живи один; твоим вигвамом будет лес; крышей  над ним будут облака». Но хотя я никогда не приобщался к таинству, которое в  моем народе связывает мужчину с женщиной, одного с одной, я часто видел, как  действует доброе чувство, приводящее их друг к другу. Пройди по землям моего  народа, и ты увидишь: дочери страны порхают по улицам города, как веселые  многоцветные птицы в пору цветов.    

Ты их  встретишь, поющих и радостных, на больших дорогах страны, и ты услышишь, что  леса звенят их смехом. Они очень хороши на вид, и молодые люди с большим  удовольствием смотрят на них.    

– Уэг! –  воскликнул жадно слушавший Матори.    

– Да,  ты можешь верить тому, что слышишь, это не ложь. Но, когда юноша нашел девушку,  угодную ему, он ей это скажет так тихо, что никто другой не услышит. Он не  говорит: «Мой дом пуст, и в нем хватит места еще на одного». Он говорит: «Не  должен ли я построить дом? И не укажет ли дева, у какого ручья желает она  поселиться?» Голос его слаще меда от цвета акации и проникает в уши песней  жаворонка. Поэтому, если брат мой хочет, чтоб его слушали, он должен говорить  белым языком.    

Матори  глубоко задумался, не пытаясь скрыть свое смущение. Так унизиться воину перед  женщиной – это значило опрокинуть все устои, и, по его твердому убеждению,  это умалило бы достоинство вождя. Но Инес сидела перед ним, сдержанная,  властно-неприступная, не зная, с чем он пришел, меньше всего догадываясь о его  истинной цели, – тетон невольно поддался воздействию этой непривычной для  него манеры. Склонив голову в знак признания своей ошибки, он отступил на шаг  и, приняв небрежно-горделивую осанку, заговорил с уверенностью человека, чье  красноречие возвысило его над другими не меньше, чем бранные подвиги. Не сводя глаз  с недогадливой юной жены Мидлтона, он начал так:    

– Я  краснокожий, но глаза мои темны. Они были открыты много зим. Они многое видели  – они умеют отличить храброго от труса. Мальчиком я не видел ничего, кроме  бизона и оленя. Я стал ходить на охоту и увидел кугуара и медведя. Это сделало  Матори мужчиной. Он больше не стал говорить со своей матерью. Его уши открылись  для мудрости стариков. Старики рассказали ему обо всем – рассказали ему о  Больших Ножах. Он ступил на тропу войны. Тогда он был последним – теперь он  первый. Какой дакота посмеет сказать, что выйдет впереди Матори на поля охоты  пауни? Вожди встречали его у своих дверей и говорили ему: «У моего сына нет  очага». Они ему отдавали свои жилища, и отдавали свои богатства, и отдавали  своих дочерей. Матори стал вождем, как были вождями его отцы. Он побеждал  воинов всех народов, и он мог бы привести себе жен от пауни, и омахов, и  кон-зов; но он глядел не на свое селенье, а на поля охоты. Он думал, что конь  милей, чем любая девушка дакотов. Но он нашел среди равнин цветок, и сорвал  его, и принес в свой дом. Он забывает, что владеет лишь одним конем. Захватив  коней, он их всех отдает пришельцу, потому что Матори не вор; он хочет удержать  только цветок, который он нашел среди равнин. У девушки-цветка ноги очень  нежны. Она не дойдет на них до дома своего отца; она останется навсегда в  вигваме доблестного воина.    

Кончив  свою торжественную речь, тетон ждал, пока ее переведут, с видом жениха, вполне  уверенного в успехе своего сватовства. Траппер запомнил речь от слова до слова  и обдумывал, как ему передать ее таким образом, чтобы в переводе ее главный  смысл стал еще более темен, чем был на языке дакотов. Но, едва он раскрыл рот,  не желавший раскрыться, Эллен подняла палец и, бросив быстрый взгляд на готовую  слушать Инес, перебила его.    

– Не  утруждайтесь даром, – сказала она. – Что бы ни сказал дикарь, этого  нельзя повторять перед белой женщиной!    

Инес  вздрогнула, покраснела, холодно, с легким поклоном поблагодарила старика за его  старания и добавила, что хотела бы теперь побыть одна.    

– Мои  дочери не нуждаются в ушах, чтобы понять великого дакоту, – сказал  траппер, повернувшись к ожидавшему ответа Матори. – Его глаз и движение  руки сказали достаточно. Они его поняли; они хотят обдумать его речь, потому  что дочери великих храбрецов, какими были их отцы, всегда долго думают, прежде  чем что-нибудь сделать.    

Такое  разъяснение, льстившее ораторскому самолюбию Матори и его пылким надеждам,  вполне удовлетворило его. Он ответил обычным возгласом согласия и приготовился  выйти. Простившись с женщинами в холодной, но полной достоинства манере  дакотов, он плотно завернулся в плащ и направился к выходу с видом плохо  скрытого торжества.    

Но была  при этой сцене свидетельница, подавленная, недвижная, никем не замечаемая.  Каждое слово, слетавшее с уст супруга, которого она ждала так долго и тревожно,  ножом врезалось в сердце его кроткой жены. Вот так же, с такими же речами,  пришел он свататься к ней в вигвам ее отца; и, слушая восхваление подвигов  самого храброго воина племени, она стала глуха к нежным словам многих  юношей-сиу.    

Когда  тетон повернулся, как мы сказали, к выходу, он неожиданно увидел перед собой  свою забытую жену. В скромной одежде, со смиренным видом, подобающим молодой  индианке, она стояла прямо на его пути, держа на руках залог их недолгой любви.    

Вождь  отпрянул, но тут же его лицо приняло прежнее выражение каменного безразличия,  так отвечавшее необычайной сдержанности индейца, если даже и было оно усвоено  искусственно, и властным жестом отстранил ее.    

– Разве  Тачичена не дочь вождя? – спросил тихий голос, в котором гордость боролась  с тоской. – Разве братья ее не были храбрыми воинами?    

– Уходи.  Мужчины зовут своего великого вождя. Его уши закрыты для женщины.    

– Нет, –  возразила просительница, – ты слышишь не голос Тачичены: это мальчик  говорит языком своей матери. Он сын вождя, и его слова должны дойти до ушей его  отца. Слушай, что он говорит: «Бывало ли когда, чтобы Матори был голоден, а у  Тачичены не нашлось для него еды? Бывало ли когда, чтобы Матори, выйдя на тропу  пауни, нашел ее пустой, а моя мать не заплакала бы, горюя вместе с ним? Или  когда он приходил со следами их ударов на теле, чтобы она не запела? Какая  женщина племени сиу подарила мужу такого сына, как я? Погляди на меня получше,  чтобы знать, каков я. У меня глаза орла. Я смотрю на солнце и смеюсь. Пройдет  не много времени, и дакоты будут следовать за мною на охоте, а потом и на тропе  войны. Почему мой отец отворачивает взгляд от женщины, которая поит меня своим  молоком? Почему он так скоро забыл дочь могущественного сиу?».    

На одно  короткое мгновение отец позволил своим холодным глазам скользнуть по лицу смеющегося  мальчика, и тогда показалось, что суровое сердце тетона дрогнуло. Но, отбросив  все добрые чувства, чтобы вместе с ними освободиться и от стеснительных укоров  совести, он спокойно положил руку на плечо Тачичены и молча подвел ее к Инес.  Указав на милое лицо испанки, с добротой и состраданием глядевшей на нее, он  помедлил, давая жене оценить красоту, будившую в чистой душе индианки  восхищение, столь же сильное, как то опасное чувство, которое пленница внушила  неверному мужу. Затем, решив, что жена достаточно налюбовалась, он вдруг поднес  к ее лицу висевшее у нее на шее украшение – зеркальце, которое он сам  недавно подарил ей в знак признания ее красоты: пусть же теперь она увидит в  нем свое темное лицо! Завернувшись в свой плащ, тетон сделал трапперу знак  следовать за собой и с надменным видом вышел из хижины, уронив на ходу:    

– Матори  очень мудр! У какого народа есть такой великий вождь, как у дакотов?