1 2 3 4 5 6 7 
     

Пускай  стаканы звенят, звенят,      

Пускай  стаканы звенят.     

Опасность  близка,     

А  жизнь коротка,     

И  выпить хочет солдат.      

     

Пускай  вино течет в стакан,      

Сегодня  пей и пой,     

Сегодня  весел ты и пьян,      

А  завтра — снова в бой.      

Сражаясь  каждый день с врагом,      

Не  знаем мы, когда умрем.      

Старушка  Фленеган,     

Скорей  наполни мой стакан,      

Мы  выпьем и опять нальем,      

За  Бетти Фленеган.     

Когда  владеет лень тобой,      

Когда  покой по вкусу,     

Дрожи,  когда грохочет бой,      

И  называйся трусом.      

Бесстрашно  мчимся мы верхом,      

И нам  опасность нипочем.      

Старушка  Фленеган,     

Скорей  наполни мой стакан,      

Мы  выпьем и опять нальем,      

За  Бетти Фленеган.     

Нам  всем отчизна дорога,      

Мы за  нее умрем,     

И  чужеземного врага      

Встречаем  мы огнем.     

Своей  рискуя головой,     

Освободим  мы край родной.     

Старушка  Фленеган,     

Скорей  наполни мой стакан,      

Мы  выпьем и опять нальем,      

За  Бетти Фленеган.     

     

Все  подхватили припев, да с таким жаром, что шаткий дом содрогнулся от пола до  крыши. Всякий раз, когда упоминалось имя Бетти, она выходила вперед и, к  великому удовольствию певцов и немалой радости для себя, в точности выполняла  все, о чем говорилось в песне. Напиток, которым хозяйка запаслась, был куда  более выдержан и приходился ей больше по нраву, чем безобидный подарок капитана  Уортона, так что она без труда могла разделять веселье своих гостей. Лоутону  все дружно зааплодировали, за исключением, впрочем, медика; во время первого  исполнения припева он с негодованием классика вскочил со скамьи и принялся  расхаживать по комнате. Крики “браво” и “брависсимо” на время все заглушили,  потом стали замирать, а когда совсем смолкли, доктор обратился к певцу:    

— Меня  поражает, капитан Лоутон, что джентльмен и храбрый офицер в такие тяжелые времена  не находит для своей музы более подходящей темы, чем грубое обращение к этой  пользующейся дурной славой маркитантке, грязнуле Элизабет Фленеган. Мне  кажется, богиня свободы могла бы вдохновить вас на более благородную мысль, а  страдания нашей родины подсказать тему более достойную.    

— Вот  как! — с угрозой подступая к доктору, вскричала Бетти. — Это кто же  называет меня грязнулей? Ах, вы, мистер Клизма! Мистер Пустомеля!..    

— Довольно, —  сказал Данвуди, лишь слегка возвысив голос, однако в комнате тотчас воцарилась  мертвая тишина. — Уйдите, Бетти! Доктор Ситгривс, сядьте, пожалуйста, и не  мешайте веселью.    

— Продолжайте,  продолжайте, — произнес доктор и выпрямился с чувством собственного достоинства. —  Я полагаю, майор Данвуди, что мне известны правила приличия и законы доброго товарищества.    

Бетти  быстро отступила в собственные владения, хотя и не совсем крепко держалась на  ногах; она привыкла всегда подчиняться приказаниям начальства.    

— Майор  Данвуди окажет нам честь и споет любовную песню, — сказал Лоутон и  поклонился своему командиру с почтительным видом, который он порой умел на себя  напускать.    

Майор  мгновение колебался, но потом очень мило ,исполнил такую песню:    

     

Одним  по вкусу южный зной      

И  свет, что льется над землей      

Сверкающим  потоком.     

Но  ничего прекрасней нет,      

Чем  тихий северный рассвет      

И  блеск луны далекой.      

Иного  радует тюльпан,     

Ему  оттенок редкий дан,      

Как  пламя золотое,     

Но  тот, в чей свадебный венок      

Любовь  вплетает свой цветок, -      

Тот,  право, счастлив вдвое.      

     

Голос  Данвуди всегда производил большое впечатление на слушателей, и, хотя  последовавшие аплодисменты были менее бурными, чем те, какими наградили  капитана Лоутона, они казались куда более лестными.    

— Если  бы вы еще немного больше овладели классическим стилем, сэр, — сказал  доктор, хлопавший вместе со всеми, — то при вашей изысканной фантазии вы  сделались бы недурным поэтом-любителем.    

— Тот,  кто критикует, должен уметь и творить, — улыбаясь, ответил Данвуди. —  Покажите же нам, доктор, образец стиля, которым вы восхищаетесь.    

— Песню,  доктор Ситгривс! Спойте песню! — весело закричали все сидевшие за  столом. — Классическую оду, доктор Ситгривс!    

Медик с  достоинством поклонился, допил свой стакан вина и несколько раз откашлялся, чем  доставил немалое удовольствие трем или четырем молодым корнетам, сидевшим в  конце стола.    

Наконец  он приступил к делу и надтреснутым голосом фальшиво спел такую песню:    

     

Когда  стрела любви коснулась      

Твоей  груди украдкой,     

Внезапно  сердце встрепенулось      

От  этой боли сладкой,      

К  любви попал ты в тяжкий плен, -      

Тебя  но вылечит Гален.      

     

— Ура! —  крикнул Лоутон. — Арчибальд затмил самих муз. Его стих струится, как  лесной ручеек при лунном свете, а в голосе слышатся и трели соловья, и крики  совы.    

— Капитан  Лоутон! — вскричал раздосадованный хирург. — Презирать свет  классических знаний — одно, но вызывать презрение своим невежеством — это уж  совсем другое!    

Тут  раздался громкий стук в дверь, и шум сменился полной тишиной; драгуны  инстинктивно схватились за оружие, готовясь к самому худшему. Дверь открыли, и  вошли скиннеры, таща за собой разносчика, сгибавшегося под тяжестью своего  тюка.    

— Кто  тут капитан Лоутон? — спросил главарь шайки, с некоторым удивлением  озираясь кругом.    

— Я  к вашим услугам! — сухо отозвался драгун.    

— Тогда  передаю вам с рук на руки разоблаченного изменника: это Гарви Бёрч, разносчик-шпион.    

Лоутон  вздрогнул, посмотрев в лицо своему старому знакомому, потом опустил глаза и, повернувшись  к скиннеру, спросил:    

— А  вы кто такой, кто дал вам право так бесцеремонно говорить о своих ближних?  Прошу прощения, сэр, — он поклонился Данвуди и добавил:    

— Вот  наш командир, и извольте обращаться к нему.    

— Нет, —  мрачно заговорил скиннер, — я передаю разносчика вам и от вас требую  награды.    

— Ты  Гарви Бёрч? — спросил Данвуди, подойдя к разносчику с таким властным  видом, что скиннер немедленно отступил в угол комнаты.    

— Да,  я, — спокойно ответил Бёрч.    

— Ты  изменил нашей родине, — сурово продолжал майор. — Известно ли тебе,  что я обязан казнить тебя сегодня ночью?    

— Господь  не велел отправлять к нему души с такой поспешностью, — торжественным  тоном сказал Бёрч.    

— Ты  нрав, — ответил Данвуди. — Тебе продлят жизнь на несколько коротких  часов, но, так как ты совершил самое гнусное преступление в глазах солдата, то  и кара будет солдатская; завтра ты умрешь.    

— Да  свершится воля божья.    

— Я  потратил немало времени, чтоб схватить этого мошенника, — сказал скиннер,  подойдя чуть поближе. — Надеюсь, вы дадите мне расписку, чтоб я мог  получить награду, — ведь за него обещали заплатить золотом.    

— Майор  Данвуди, — обратился к командиру дежурный офицер, входя в комнату, —  патруль доложил, что неподалеку от вчерашнего поля сражения сгорел дом.    

— Это  сгорела лачуга разносчика, — пробормотал вожак бандитской шайки, — мы  и черепицы на ней не оставили; теперь ему некуда сунуться. Давно бы спалили мы  этот сарай, да он нам был нужен как приманка, чтоб изловить хитрую лису.    

— Вы,  как видно, здорово изобретательный “патриот”, — заметил Лоутон. —  Капитан Данвуди, я поддерживаю требование этого достойного джентльмена и прошу,  чтоб мне поручили наградить его и его дружков.    

— Не  возражаю. А ты, несчастный, готовься к участи, которая постигнет тебя завтра  еще до захода солнца.    

— Жизнь  мало прельщает меня, — ответил Гарви и, подняв глаза, медленно обвел  взглядом незнакомые лица драгун.    

— Идемте,  достойные сыны Америки! — сказал Лоутон. — Идемте за мной, вы  получите свою награду!    

Разбойники,  нимало не мешкая, последовали за капитаном в отведенное для его солдат помещение.    

Не в  характере Данвуди было глумиться над поверженным врагом, и, подумав немного, он  добавил несколько мягче:    

— Ведь  тебя уже судили, Гарви Бёрч, и было доказано, что ты слишком опасный враг  свободы Америки, чтобы можно было оставить тебя в живых.    

— Доказано! —  вздрогнув, повторил разносчик и выпрямился, точно тюк, висевший у него за  плечами, ничего не весил.    

— Да,  доказано! Тебя обвиняют в том, что ты бродил поблизости от континентальной  армии, собирая сведения о ее передвижениях, и сообщал их неприятелю, тем самым  помогая англичанам расстраивать планы Вашингтона.    

— И  вы Полагаете, что Вашингтон подтвердил бы это?    

— Конечно,  подтвердил бы; даже правосудие Вашингтона и то обвинило бы тебя.    

— Нет,  нет и пет! — крикнул разносчик таким голосом и-с таким выражением, что  Данвуди был поражен. — Вашингтон видит, что прячется за лживой личиной  тех, кто прикидывается патриотами. Разве сам он не поставил свою жизнь на  карту? Если для меня уготована виселица, не угрожала ли и ему подобная участь?  Нет, нет и нет… Вашингтон никогда не сказал бы: ведите его на виселицу.    

— Может  быть, у тебя есть доказательства, несчастный, которые убедили бы главнокомандующего  в твоей невиновности? — спросил майор, придя в себя от изумления,  вызванного словами разносчика.    

Бёрч  дрожал, волнуемый противоречивыми чувствами. Лицо его покрылось мертвенной бледностью.  Он вытащил из-за пазухи жестяную коробочку и открыл ее — там лежал маленький  клочок бумаги. Мгновение глаза разносчика были прикованы, к этой бумажке, затем  он протянул ее Данвуди, но вдруг отдернул руку и сказал:    

— Нет…  Это умрет вместе со мной. Я помню условия моей службы и не куплю жизнь тем, что  нарушу их.., это умрет вместе со мной.    

— Отдай  бумагу, и, быть может, тебя помилуют! — воскликнул Данвуди, полагая, что  документ откроет ему что-нибудь важное для дела свободы.    

— Это  умрет вместе со мной, — повторил Гарви, и его бледное лицо озарилось  каким-то удивительным сиянием.    

— Схватить  изменника, вырвать” у него тайну! — закричал майор.    

Приказ  поспешили исполнить, но разносчик оказался проворнее: он мигом проглотил  бумажку. Офицеры, пораженные, замерли, а доктор воскликнул:    

— Держите  его, я дам ему рвотного.    

— Не  надо, — рассудил Данвуди, останавливая рукой доктора, — если его  преступление велико, таким же будет и наказание.    

— Ведите  меня, — произнес Гарви и, сбросив с плеч тюк, с непостижимым достоинством  пошел к дверям.    

— Куда? —  удивленно спросил Данвуди.    

— На  виселицу.    

— Нет, —  сказал майор, сам ужаснувшись своему решению. — Долг повелевает мне  приказать казнить тебя, но, конечно, не так поспешно. Подготовься к ужасной  смерти, она произойдет завтра, в девять часов утра.    

Данвуди  шепотом отдал распоряжение младшему офицеру и знаком велел разносчику удалиться.  Так кончилось веселье за столом.    

Офицеры  разошлись, и вскоре воцарилась тишина, нарушаемая лишь тяжелыми шагами часового,  ходившего взад и вперед по мерзлой земле перед “Отелем Фленеган”,    

 Глава 17    

     

Есть  люди, чьи подвижные черты     

Не могут  утаить движений сердца;     

У них  надежда, жалость и любовь,     

Как в  зеркале, находят отраженье     

Но  трезвый опыт учит нас скрывать     

Тепло  души за маской лицемерной,     

Необходимой  в этом мире лживом.     

Дуо    

     

Офицер,  которому Данвуди доверил разносчика, передал своего поднадзорного сержанту охраны.  Подарок капитана Уортона не преминул оказать испытанное действие на молодого  лейтенанта: все предметы вокруг покачивались и подпрыгивали у него перед  глазами, и это навело его на мысль, что не мешало бы подкрепиться сном. Наказав  сержанту не сводить глаз с арестованного, он закутался в плащ, растянулся на  скамье перед камином и вскоре обрел желанный покой.    

Позади  дома тянулся грубо сколоченный сарай; в глубине его была отгорожена небольшая каморка,  служившая кладовой для мелких земледельческих орудий. Однако в те времена  беззакония все, что имело какую-нибудь ценность, быстро растаскивали; когда же  появилась Бетти Фленеган и окинула зорким взглядом этот уголок, она сразу же  решила устроить там склад для своих пожитков и убежище для собственной особы.  Туда же снесли запасы оружия и кое-какое имущество отряда. Все эти сокровища  находились под надзором часового, который шагал взад и вперед по сараю, охраняя  тыл штаб-квартиры. Другой солдат, стороживший неподалеку от дома и  присматривавший за лошадьми офицеров, мог наблюдать за наружной стеной. Сарай  был без окон и лишь с одной дверью, поэтому предусмотрительный сержант  рассудил, что лучшего места для узника не найти — пускай себе сидит здесь до  часа казни. Сержант Холлистер пришел к такому решению по многим причинам; одной  из них было отсутствие маркитантки, которая пристроилась возле очага на кухне и  любовалась во сне отрядом виргинцев, атакующим неприятеля, причем свист,  исходивший из ее носа, она принимала за звуки горна. Вторая причина проистекала  из взглядов сержанта на жизнь и на смерть, благодаря которым этот ветеран слыл  в своей среде редким образчиком благочестия и добродетели. Ему было уже за  пятьдесят, и половину своей жизни он провел в армии. Но раз ему приходилось  видеть, как люди неожиданно умирают; впечатление, которое производило на него  это зрелище, резко отличалось от того, какое оно обычно производило на других,  и в своем отряде он считался не только самым степенным, по и достойным  наибольшего доверия солдатом. В награду за верность капитан Лоутон назначил его  своим ординарцем.    

В  сопровождении Бёрча сержант молча подошел к клетке, которая должна была стать  местом заключения; открыв одной рукой дверь, другой он поднял фонарь, чтобы  Осветить разносчику его тюрьму. Сержант уселся на бочонок с любимым напитком  Бетти, жестом предложил Бёрчу сесть на второй и поставил фонарь на пол.  Некоторое время он внимательно смотрел на узника, а потом сказал:    

— Судя  по вашему лицу, вы встретите смерть как храбрый человек. Я привел вас в такое  место, где вас никто не потревожит и вы сможете спокойно собраться с мыслями.    

— Ужасное  место для прощания с жизнью, — заметил Гарви, оглядывая с безучастным  видом жалкую комнатушку.    

— Не  все ли равно, — возразил старый вояка, — где человек выстраивает свои  мысли, чтобы произвести им последний смотр перед судом на том свете. У меня тут  есть книжечка, я всегда ее почитываю, когда мы собираемся в бой, и полагаю, что  в трудные минуты жизни она приносит большое утешение.    

С этими  словами он вытащил из кармана библию и протянул ее разносчику. Бёрч взял книгу  с должным почтением, но вид у него был рассеянный и глаза блуждали, из чего  сержант заключил, что страх подавил все другие его чувства. И тогда, чтобы  утешить разносчика, он повел такую речь:    

— Если  что-нибудь мучает вас, теперь самое время снять с души эту тяжесть… Если вы причинили  кому-нибудь зло, поверьте слову честного драгуна, я протяну вам руку помощи,  чтоб восстановить справедливость.    

— Редкий  человек не причинил кому-нибудь зла, — отозвался разносчик, снова бросив  на своего стража рассеянный взгляд.    

— Что  верно, то верно.., все мы грешны, но бывает, иногда сделаешь такое, о чем потом  сожалеешь. Ведь не хочется умирать с тяжелым грехом на совести.    

Гарви  уже успел основательно разглядеть помещение, где ему предстояло провести ночь,  но не нашел никаких путей к бегству. Надежда — чувство, которое последним  покидает человеческое сердце, вот почему Гарви вдруг пристально посмотрел на  сержанта. Он так уставился на его загорелое лицо, что тот опустил глаза перед  этим испытующим взором.    

— Меня  учили складывать бремя грехов к стопам спасителя, — ответил разносчик.    

— Оно,  конечно, так, — согласился драгун, — но справедливость надо  восстанавливать, пока не поздно. С тех пор как началась война, для страны  настали времена, полные жестоких событий, и многие лишились своей кровной  собственности. Моя чувствительная совесть с трудом примиряется, даже если  отбирают чужое добро по закону.    

— Эти  руки, — сказал Гарви, протягивая свои худые, костлявые пальцы, —  долгие годы трудились, но никогда робели.    

— Вот  и хорошо, если так, — произнес добродетельный солдат, — теперь это  приносит вам, конечно, большое утешение. Есть три великих греха, и если ни один  из них не лежит на совести, то человек, милостью божьей, может надеяться  выдержать испытание и попасть на небо; эти грехи: грабеж, убийство и  дезертирство.    

— Благодарение  богу, — с жаром воскликнул Гарви, — я никогда не лишал жизни своего  ближнего!    

— Когда  убиваешь в честном бою, выполняешь только свой долг. Ежели дело не правое, вина  за убийство, знаете сами, падает на нацию, и человек наказывается здесь, на  земле, вместе со всем народом; но преднамеренное убийство в глазах господа бога  почти то же самое, что дезертирство.    

— Я  никогда не был солдатом и потому не мог дезертировать, — сказал разносчик  и с удрученным видом заслонил лицо рукой.    

— Но  дезертир не только тот, кто бросает знамя полка, хотя это, конечно, худший  случай измены; дезертир и тот, кто бросает родину в трудное для нее время.    

Разносчик  закрыл лицо обеими руками. Он весь дрожал. Сержант с подозрением посмотрел на  него, но добродушие пересилило неприязнь, и он продолжал гораздо мягче:    

— Все  же я думаю, этот грех может быть прощен, если искренне раскаяться в нем; не все  равно, как и когда умереть? Главное — умереть христианином и не трусом. Советую  вам помолиться, потом отдохнуть, это придаст вам и мужества я благочестия. Нет  никакой надежды на прощение: полковник Синглтон строго-настрого распорядился  казнить вас, как только вас захватят. Да.., да.., ничто по может спасти вас.    

— Вы  верно сказали! — воскликнул Гарви. — Слишком поздно… Я сам уничтожил  свою единственную возможность на спасение, но он-то в конце концов восстановит  мое доброе имя.    

— О  чем это вы? — спросил сержант, у которого вдруг пробудилось любопытство.    

— Да  так, ни о чем, — ответил разносчик и опустил голову, чтобы не встретиться  глазами с внимательным взглядом сержанта.    

— А  кто такой “он”?    

— Никто, —  отрезал Гарви.    

— “Ни  о чем” да “никто” теперь не помогут, — заключил сержант,  поднимаясь. — Ложитесь-ка на постель миссис Фленеган и сосните малость,  утром я вовремя вас разбужу; от всей души хотел быть вам полезным, уж очень мне  не по нутру, когда человека вешают, словно пса.    

— Но  вы могли бы спасти меня от позорной смерти, — сказал Гарви, вскакивая и  хватая драгуна за руку. — О, чего бы только я не дал вам за это в награду.    

— А  как спасти? — спросил сержант, глядя на него с удивлением.    

— Вот, —  вымолвил разносчик, доставая из-за пазухи несколько гиней, — это мелочь в  сравнении с тем, что я дам, если вы поможете мне бежать.    

— Будь  вы даже тот, чье изображение вычеканено на золотых монетах, я все равно не  пошел бы на такое преступление, — ответил драгун с негодованием и бросил  деньги на пол. — Будет вам, несчастный, примиритесь-ка лучше с господом;  только это может помочь вам теперь.    

Сержант  взял фонарь и ушел с возмущенным видом, оставив разносчика во власти печальных  дум о своей неминуемой участи. Отчаяние охватило Гарви, и он бессильно  опустился на соломенный тюфяк маркитантки, а сержант в это время отдавал  распоряжения часовым. Свои наставления солдату, охранявшему Бёрча в сарае,  Холлистер закончил такими словами:    

— Ты  ответишь своей жизнью, если он сбежит. Пусть до утра никто не входит в чулан и  не выходит оттуда.    

— Но, —  возразил солдат, — мне приказано впускать и выпускать маркитантку, когда  только ей вздумается.    

— Так  и быть, ее можешь пускать, но смотри, как бы негодяй разносчик не удрал,  спрятавшись у нее в юбках. — И сержант продолжал обход, отдавая такие же  распоряжения часовым, охранявшим сарай.    

После  ухода сержанта в каморке заключенного сначала было тихо, потом караульный  услышал тяжелое дыхание, вскоре перешедшее в мерный храп крепко спящего  человека. Солдат расхаживал перед дверью, дивясь подобному равнодушию к жизни,  которое позволяет предаваться спокойному сну на пороге могилы. Впрочем, к этим  размышлениям не примешивалась жалость: имя Гарви Бёрча с давних пор было всем  ненавистно в отряде. Кроме сержанта, выказавшего участие к узнику, вероятно,  никто из драгун не обошелся бы с ним так добродушно, и каждый из них точно так  же отверг бы предложенную им взятку, хотя, быть может, по причинам и но столь  возвышенным. Убедившись, что разносчик наслаждается сном, которого сам он был  лишен, караульный почувствовал нечто вроде досады; его раздражало такое явное  проявление безразличия к казни — самой суровой военной каре за измену делу  свободы Америки.    

Драгун  не раз порывался насмешками и бранью пробудить от сна разносчика, но втайне  сознавал жестокость такого постыдного поступка, да и привычка к дисциплине  останавливала его.    

Размышления  часового прервала маркитантка; она появилась в дверях кухни и, едва держась на  ногах, принялась на чем свет стоит поносить офицеров, которые так расшумелись,  что не дали ей поспать у очага. Из ее ругательств часовой кое-как понял, в чем  было дело, но все его усилия объясниться со взбешенной женщиной оказались  тщетными, и он впустил ее в каморку, так и не растолковав, что там ужо кто-то  есть. Сначала послышался шум, свидетельствовавший о том, что грузное тело Бетти  опустилось на кровать, затем наступила тишина, нарушаемая лишь ровным дыханием  разносчика, а через несколько минут он уже опять захрапел, словно никто и не  потревожил его. Тут как раз пришла смена. Часовой был уязвлен неуважением  разносчика к смерти. Передав сменившему его товарищу приказание сержанта, он  сказал, уходя:    

— Можешь  согреваться пляской, Джон. Слышишь, шпион-разносчик настроил свою скрипку; не  успеешь оглянуться, как и Бетти заведет шарманку.    

Шутка  вызвала громкий смех у караульных. В эту минуту дверь каморки отворилась, и  снова показалась Бетти. Слегка пошатываясь, она направилась к кухне.    

— Стой! —  крикнул часовой, схватив ее за платье. — Уж не спрятала ли ты шпиона у  себя в кармане? , — Разве не слышишь, как этот жулик храпит у меня в  комнате, болван ты эдакий! — воскликнула Бетти, вся дрожа от  ярости. — Так-то вы обращаетесь с почтенной вдовой — впустили к ней в  комнату мужчину, лоботрясы!    

— Подумаешь!  Не все ли тебе равно, если завтра его повесят. Слышишь, он и сейчас уже спит, а  завтра уснет навек.    

— Убери  лапы, разбойник! — завопила маркитантка, оставив в руках у солдата  бутылку, которую ему удалось вырвать у нее. — Уж я найду на вас управу, я  спрошу капитана Джека, он ли приказал поместить в мою комнату  висельника-шпиона! На мою вдовью кровать, ворюга ты этакий!    

— Тише,  старая ведьма, — со смехом сказал солдат, на минуту отрываясь от бутылки,  чтобы перевести дыхание. — Этак ты разбудишь джентльмена… Неужели ты  можешь потревожить последний сон человека?    

— Я  пойду разбужу капитана Джека, разбойник окаянный, я приведу его сюда! Уж он-то  наведет порядок, всем вам не поздоровится за оскорбление одинокой вдовы!    

С этими  словами, только вызвавшими у часовых смех, Бетти обошла сарай и нетвердой походкой  отправилась искать защиты у своего любимца — капитана Лоутона. Однако ни  капитан, ни маркитантка этой ночью тут больше не появлялись, и ничто уже не  нарушало покоя разносчика: к удивлению всех караульных, он по-прежнему громко  храпел, показывая этим, что мысль о виселице ничуть его не волнует.    

 Глава 18    

     

О, Даниил  здесь судит! Даниил!     

Почет  тебе, о мудрый судия!     

Шекспир,  “Венецианский купец”    

     

Скиннеры  поспешно следовали за капитаном Лоутоном к месту расположения кавалерийского  отряда. Отчаянная храбрость, с какой капитан Лоутон служил своему делу,  презрение к опасностям, которым он сам подвергался, сражаясь с врагом, —  все это в соединении с исполинским ростом и суровым лицом создало ему репутацию  страшного человека, не похожего на других офицеров. Его неустрашимость  принимали за свирепость, а горячность — за склонность к жестокости. Напротив,  несколько милосердных поступков майора Данвуди, а вернее, его неподкупная  справедливость дали кое-кому повод считать его чрезмерно снисходительным. Лишь  в очень редких случаях общественное мнение осуждает или одобряет человека  действительно по заслугам.    

В присутствии  Данвуди главарь шайки скиннеров ощущал неловкость, какую обычно испытывает  порок перед лицом истинной добродетели; но едва лишь он вместе с Лоутоном вышел  из “отеля”, как сразу решил, что Лоутон одного с ним поля ягода и при случае  может быть полезен. В обращении капитана была какая-то сумрачность,  обманывавшая большинство людей, не знавших его близко. Недаром в отряде многие  говорили: “Капитан смеется только тогда, когда собирается кого-нибудь  наказать”. Подойдя к Лоутону поближе, мародер завел такой доверительный  разговор:    

— Всегда  полезно уметь отличать друзей от врагов. На это вступление капитан ответил лишь  неопределенным звуком, что разбойник истолковал как знак одобрения.    

— Майор  Данвуди, видать, на хорошем счету у Вашингтона, — продолжал скиннер; в его  тоне слышалось, однако, сомнение.    

— Некоторые  так думают.    

— В  Вест-Честере многие патриоты хотели бы, чтобы кавалерией командовал другой  офицер. А что до меня, так я бы мог оказать немало услуг Америке, ежели бы меня  и моих молодцов дорой прикрывали войска. Такие услуги, что в сравнении с ними  поимка разносчика — сущие пустяки.    

— Вот  как! Какие же это услуги?    

— А  такие, что были бы не менее выгодны офицеру, чем нам, — ответил скиннер,  бросив на капитана многозначительный взгляд.    

— И  что вы можете сделать? — несколько нетерпеливо спросил Лоутон и ускорил  шаг, чтоб спутники не услышали разговора.    

— А  вот что: мы могли бы даже под дулами пушек славно поживиться неподалеку от  расположения королевской армии, если бы виргинская кавалерия защитила нас от  солдат де Ланей и прикрыла отступление, чтоб нам не отрезали путь со стороны  Кинге Бриджа [38].    

— А  я-то думал, что ковбои там все прибрали к рукам.    

— Понемногу  и прибирают, но им приходится с нами делиться. Я был там два раза и заключил с  ними соглашение; в первый раз они поступили по совести, по во второй напали на  нас и всю добычу захватили себе.    

— Какой  бесчестный поступок! Неужто порядочный человек станет связываться с такими  негодяями?    

— Приходится  вступать в соглашение кое с кем из них, а не то мы можем завалиться; но, конечно,  бесчестный человек хуже последней скотины. А как по-вашему, майору Данвуди  можно доверять?    

— В  делах чести, вы хотите сказать?    

— Конечно.  Знаете, ведь все были хорошего мнения об Арнольде [39], пока не поймали майора  королевских войск.    

— Не  думаю, чтоб майор Данвуди согласился продать своих, как это собирался сделать Арнольд,  и вряд ли ему можно довериться в таком щекотливом деле, как ваше.    

— Я  тоже так думаю, — заметил скиннер с самодовольным видом, говорившим о том,  что он в восторге от своей проницательности. Они подошли к довольно богатому  фермерскому дому. Обширные строения во дворе были по тем временам совсем в  хорошем состоянии. В сараях разместились солдаты; под длинным навесом,  защищавшим от пронизывающего северного ветра, стояли лошади и спокойно жевали  сено. Они были оседланы; и их можно было быстро взнуздать. Извинившись перед  своими спутниками, Лоутон на минуту вошел в дом. Он вернулся, держа в руке  обыкновенный конюшенный фонарь, и повел скиннеров в большой фруктовый сад, с  трех сторон окружавший постройки. Мародеры молча шли за капитаном, полагая, что  он ищет уединенное место, чтобы продолжить столь интересный разговор, не  опасаясь быть услышанными.    

Тут-то  главарь шайки возобновил беседу, надеясь еще больше расположить к себе капитана  и произвести на него впечатление человека с головой.    

— А  как вы думаете, возьмут колонии в конце концов верх над королем? — спросил  он с важным видом политика.    

— Возьмут  ли колонии верх? — повторил капитан запальчиво, однако сдержался и продолжал  спокойно:    

— А  как же иначе? Если французы помогут нам оружием и деньгами, мы прогоним королевские  войска но позже чем через шесть месяцев.    

— Я  тоже на это надеюсь. Тогда у нас будет свободное правительство, и мы, борцы,  получим награду.    

— Еще  бы! — воскликнул Лоутон. — Ваши права неоспоримы. А всех этих подлых  тори, которые живут припеваючи у себя дома и хлопочут только о своих фермах, по  заслугам заклеймят позором. У вас, конечно, нет фермы?    

— Пока  что нет, но худо будет, если я не обзаведусь домиком до заключения мира.    

— Верно.  Тот, кто блюдет свои интересы, соблюдает интересы родины; превозносите свои заслуги,  ругайте почем зря тори, и ставлю свои шпоры против ржавого гвоздя, что вам  предложат в Вест-Честере должность клерка.    

— А  не кажется ли вам, что люди из отряда Паулдинга [40] сваляли дурака, не дав  уйти адъютанту генерала? — уже отбросив всякую осторожность, спросил  скиннер, обманутый простотой обращения Лоутона.    

— “Сваляли  дурака”! — с горьким смехом вскричал Лоутон. — Еще бы: король Георг  заплатил бы им куда больше, чем конгресс, — ведь он богаче! Он даровал бы  им и дворянство! Но, слава богу, в нашем народе живет замечательный дух. Люди,  у которых нет ни гроша за душой, действуют так, словно в награду за верность  получат все богатства Индии. Не все же такие мерзавцы, как ты, не то мы давно  были бы уже рабами Англии!    

— Как! —  отскочив, воскликнул скиннер и навел мушкет на грудь Лоутона. — Меня  предали, вы мне враг! — — Негодяй! — крикнул Лоутон, и его сабля,  зазвенев в ножнах, вышибла мушкет из рук скиннера. — Попробуй-ка еще раз  прицелиться в меня, и я разрублю тебя пополам.    

— Так  вы не заплатите нам, капитан Лоутон? — спросил мародер, дрожа всем телом,  потому что он увидел, как конные драгуны молча окружили его шайку.    

— Не  заплатим? Ну как же, свое вы получите сполна! Вот деньги, которые полковник  Синглтон прислал за поимку шпиона. — И Лоутон с презрением бросил к ногам  мародера мешок с золотом. — Сложите оружие, негодяи, и проверьте, все ли  здесь на месте.    

Перепуганные  бандиты выполнили приказ, и, пока они с жадностью считали гинеи, несколько  солдат незаметно для них выбили кремни из их мушкетов.    

— Ну  как, не надули вас? — нетерпеливо спросил капитан.    

— Нет,  все деньги тут, — ответил главарь. — Теперь мы, с вашего позволения,  разойдемся по домам.    

— Стой!  Свое обещание мы выполнили, а теперь восстановим справедливость. Мы заплатили  вам за поимку шпиона, но накажем вас за поджоги, грабежи и убийства. Хватайте  их, ребята, и всыпьте каждому по сорок горячих.    

Приказ  не пришлось повторять. Со скиннеров мигом сорвали одежду и всех привязали недоуздками  к яблоням. Обнажились сабли, и на землю, словно по волшебству, упало пятьдесят  веток; самые гибкие из них тут же разобрали драгуны, которые вызвались наказать  грабителей. Капитан Лоутон отдал команду, и в саду началось настоящее  столпотворение. Голос вожака заглушал крики остальных, как видно но вине  капитана Лоутона, напомнившего солдату, который сек этого бандита, что тот  имеет дело с командиром и должен оказать ему особую честь. Экзекуция была  произведена быстро и четко, но всем правилам, если не придавать значения тому,  что каратели начали отсчитывать удары лишь после десятого или двенадцатого, так  как, по их словам, сначала им надо было приноровиться. Закончив успешно  операцию, солдаты по приказанию Лоутона позволили скиннерам одеться, а сами  сели на коней, ибо отряд отправлялся в дозор к югу от Вест-Честера.    

— Вот  видишь, приятель, — сказал капитан Лоутон вожаку, — в некотором  смысле я могу и прикрыть тебя, когда надо. Если мы будем чаще встречаться, тебя  всего, покроют рубцами, может и не очень почетными, зато вполне заслуженными.    

Скиннер  промолчал. Он схватил мушкет и велел своим дружкам поторапливаться. Они с мрачными  лицами пошли по направлению к поросшим густым лесом холмам, которые высились  неподалеку. Взошла луна и ярко осветила драгунский отряд. Тут мародеры  неожиданно повернули назад, прицелились и нажали курки. Маневр был замечен, и  солдаты, услышав щелканье спущенных курков, ответили на тщетную попытку открыть  огонь издевательским смехом, а капитан крикнул во весь голос:    

— Ага,  я знал, какие вы мошенники, и велел выбить кремни.    

— Зря  не выбили и тот, что у меня в подсумке, — отозвался главарь, и в то же  мгновенье раздался выстрел. Пуля оцарапала капитану ухо, но он только покачал  головой и, засмеявшись, сказал:    

— Промазал  почти на милю!    

Один  драгун заметил приготовления скиннера, который отстал от шайки во время  неудачной попытки отомстить, и тотчас после выстрела пришпорил коня. До леса  было совсем недалеко, но, чтобы удрать от скакавшего за ним драгуна, разбойнику  пришлось бросить и мушкет и мешок с деньгами. Солдат вернулся с добычей и хотел  отдать деньги капитану, но тот отказался их взять и велел хранить, пока мародер  не явится за своею собственностью. Впрочем, если бы он и явился, не очень-то легко  было бы судебным властям новых штатов заставить драгун возвратить деньги, так  как, не дожидаясь долго, сержант Холлпстер честно разделил их между своими  драгунами. Патрульные отправились в дозор, а капитан медленно пошел к себе,  собираясь отдохнуть. Вдруг он заметил между деревьями фигуру, быстрыми шагами  направлявшуюся в ту сторону леса, где скрылись мародеры.    

Круто  повернув, бдительный вопи подошел к ней. Легко представить себе удивление  капитана, когда в таком месте и в такой поздний час он увидел маркитантку.    

— Что  вы тут делаете, Бетти? Бродите во сне или грезите наяву? — вскричал  драгун. — И вы не боитесь встречи с духом старушки Дженни на ее любимом  пастбище?    

— Ах,  капитан Джек, — сказала Бетти, произнося слова с присущим ей сильным  ирландским акцентом; она так качалась, что не в силах была поднять  голову. — И вовсе не Дженни мне нужна и не ее дух, а целебная травка для  раненых. Ее надо сорвать, когда первые лучи лупы, упадут на землю, не то от нее  не будет никакого проку. Травка растет вон там, под скалой, я хочу поспеть,  пока заклинанье имеет силу.    

— Безумие!  Вам бы в постели лежать, а не бродить среди скал. Еще свалитесь, того и гляди,  и все кости себе переломаете. Да и скиннеры убежали в ту сторону; если  встретитесь с ними, они вас вздуют как следует в отместку за расправу, которую  я им учинил. Шли бы лучше назад, матушка, да выспались как следует, утром мы  трогаемся в путь.    

Бетти не  послушалась этого совета. Описывая кривые, она продолжала брести по склону  холма; при упоминании о скиннерах она на мгновение остановилась, но тотчас же  двинулась дальше и вскоре исчезла среди деревьев.    

Когда  Лоутон подошел к “отелю”, стоявший у входа часовой спросил, не встретилась ли  ему миссис Фленеган; он добавил, что она прошла мимо, осыпая проклятиями своих  мучителей, и все допытывалась, где капитан. Лоутон с удивлением выслушал  часового. Казалось, его осенила какая-то новая мысль; он было направился к  фруктовому саду, но тут же вернулся назад; потом он стал шагать взад и вперед  перед дверью, наконец быстро вошел в дом, не раздеваясь бросился на кровать и  вскоре крепко уснул.    

Тем  временем мародеры благополучно добрались до вершины холма и, рассыпавшись в  разные стороны, скрылись в лесной чаще. Увидев, что в этом месте можно не  опасаться нападения — кавалеристы не взобрались бы на такую высоту, —  вожак свистнул и собрал весь свой отряд.    

— Так  вот, — начал один из разбойников, когда они разложили костер, чтобы  согреться, ибо холод пробирал все сильнее, — нашим делам в Вест-Честере  крышка, надо убираться отсюда. Виргинская конница скоро здесь так разойдется,  что нельзя будет и нос высунуть.    

— Я  пущу из него кровь, — пробормотал вожак, — даже если это будет стоить  мне жизни.    

— Что  и говорить, в лесу ты герой! — вскричал другой мародер, злобно  расхохотавшись. — Чего же ты, меткий стрелок, промахнулся на расстоянии в  тридцать ярдов!    

— Мне  помешал драгун, который погнался за мной, не то я прихлопнул бы этого капитана  Лоутона. К тому же я дрожал от холода, и моя рука потеряла твердость.    

— Скажи  лучше — дрожал от страха, и ты но соврешь. Зато мне уж, видно, никогда не  станет холодно — спина горит, будто к ней приложили тысячу решеток для пытки  огнем.    

— И  ты готов все это стерпеть, может быть, даже поцелуешь розгу, которой тебя  отстегали?    

— Не  так-то просто ее поцеловать. Розга, которой меня отстегали, разлетелась  вдребезги на моих плечах, и не найти такого кусочка, чтоб на нем поместились  губы. Но уж лучше я потеряю половину своей шкуры, чем всю, да еще и уши в  придачу. А так оно и будет, если мы еще раз разозлим этого бешеного виргинца.  Видит бог, я хоть сейчас отдал бы ему столько кожи, что хватило бы на охотничьи  сапоги, лишь бы вырваться живым из его рук? Знали бы мы раньше, лучше б нам держаться  майора Данвуди — тому хоть меньше известно про наши дела, чем Лоутону.    

— Замолчи  ты наконец, пустомеля! — гаркнул разъяренный главарь. — От твоей  болтовни пухнет голова! Мало того, что нас ограбили и избили, — приходится  еще терпеть твои глупости! Достань-ка лучше провизию, если что-нибудь осталось  в мешке, и заткни себе глотку едой.    

Приказание  было выполнено. Разбойники с громкими криками и стонами — так сильно у них  болели спины — взялись за приготовления к скудному ужину. В расщелине скалы  ярким пламенем горел костер; понемногу все стали приходить в себя после  поспешного бегства и собираться с мыслями. Наевшись и сбросив с себя лишнюю  одежду, чтобы перевязать раны, скиннеры начали строить планы мести. Они  толковали битый час, но выполнение и:; замыслов было связано с такой опасностью  и требовало такого мужества, что, естественно, эти планы были отвергнуты.  Нечего было и думать о том, чтобы застигнуть драгун врасплох, — они всегда  были начеку; не было надежды и встретить капитана без его солдат — он всегда  был занят делом или передвигался со своим отрядом с такой быстротой, что столкнуться  с ним можно было только случайно. К тому же мародеры никак не могли  рассчитывать, что встреча кончится удачно именно для них. Драгунский капитан  славился своей ловкостью, и, хотя земли Вест-Честера были изрезаны высокими  холмами и речками, бесстрашный воин делал отчаянные переходы, и даже каменные  стены не могли задержать атак южной кавалерии. Мало-помалу разговор принял иное  направление, и наконец мародеры остановились на плане, который мог не только  утолить их жажду мести, но и кое-чем вознаградить за хлопоты. Дело обсудили во  всех подробностях, назначили час, уговорились, как действовать, — словом,  предусмотрели все, что требовалось для осуществления злодейского замысла.    

Вдруг  где-то близко раздался громкий голоса — Сюда, капитан Джек, вот где эти негодяи!  Они сидят у костра… Скорее сюда, смерть грабителям! Слезайте с коней и  стреляйте!    

Этих  угрожающих слов было достаточно, чтобы все мудрые рассуждения вылетели у скиннеров  из головы. Они мигом вскочили на ноги и помчались в глубь леса, а так как они  заранее условились о месте встречи, то сразу разбежались во все стороны.  Некоторое время слышался шум и голоса, но скиннеры умели быстро исчезать, и  вскоре все звуки замерли вдали.    

Тут из  темноты вынырнула Бетти Фленеган; с полным спокойствием она стала собирать провизию  и одежду — все то, что побросали скиннеры, потом уселась и с большим  удовольствием поужинала. С часок она сидела, подперев голову руками и глубоко  задумавшись; затем отобрала себе по вкусу кое-какие вещи и двинулась в чащу.  Пламя костра отбрасывало мерцающий свет на ближайшие скалы, пока не догорела  последняя головня, но скоро наступила тишина, и все вокруг погрузилось во мрак.    

 Глава 19    

     

Сомненья  наполняют грудь,     

От  скорбных мыслей не уснуть,     

Остаться  — смерть, уйти — безумье,     

Скорее прочь,  оставь раздумья.     

Лапландская  любовная песня    

     

Товарищи  майора Данвуди крепко спали, позабыв обо всех волнениях и опасностях, но сам  майор был встревожен и то и дело просыпался. Истомленный беспокойно проведенной  ночью, Данвуди поднялся со своей жесткой постели, на которую бросился накануне  как был, в одежде, и, не разбудив никого, вышел из дому, надеясь, что свежий  воздух принесет ему облегчение. Мягкие лучи луны уже начали бледнеть в свете  раннего утра; ветер стих, а легкий туман предвещал еще один из тех теплых дней,  которые в этом непостоянном климате со сказочной быстротой сменяют бурю. Час,  назначенный для выступления отряда, еще не настал, и Данвуди, предоставив своим  воинам отдыхать, побрел в сторону сада, где ночью драгуны выпороли скиннеров,  размышляя о своем сложном положении, в котором долг столкнулся с любовью. Хотя  он нисколько не сомневался в чистых намерениях Генри Уортона, однако он не был  уверен, что военный трибунал разделит это мнение; Данвуди не только мучила  мысль о судьбе Генри — он прекрасно понимал, что смертный приговор навсегда  лишит его надежды на брак с сестрой осужденного. Накануне вечером Данвуди  отправил нарочного к полковнику Сипглтону с донесением о взятии в плен  английского капитана; написав, что считает его невиновным, майор спрашивал у  начальника, как поступить с пленным. Приказ полковника вот-вот должен был  прийти, и, но мере того как приближалась роковая минута, которая могла лишить  друга его покровительства, волнение Данвуди все возрастало. В таком душевном  смятении он прошел через сад и задержался у холмов, под защиту которых бежали  скиннеры. Все еще не отдавая себе отчета, где он оказался, Данвуди хотел было  повернуть назад, но тут его остановил повелительный окрик:    

— Стой,  или смерть тебе!    

Данвуди,  пораженный, обернулся и увидел неподалеку от себя, на выступе скалы, человека,  целившегося в него из мушкета. Дневной свет еще только разгорался, и трудно  было что-нибудь разглядеть в окружающем мраке; однако пристальнее всмотревшись  в силуэт незнакомца, Данвуди, к своему удивлению, узнал разносчика. Он  мгновенно пенял, какая опасность ему угрожает, но, не желая просить о пощаде  или бежать, если бы это и было возможно, с твердостью сказал:    

— Если  хочешь меня убить — стреляй, пленником твоим я не стану.    

— Нет,  майор Данвуди, — ответил разносчик, опуская ружье, — я не собираюсь  ни убивать вас, ни брать в плен.    

— Тогда  чего же ты хочешь, загадочное существо? — спросил майор, с трудом  заставляя себя поверить, что перед ним человек, а не призрак, созданный  воображением.    

— Чтобы  вы не думали обо мне дурно, — с чувством сказал разносчик. — Мне  хотелось бы, чтоб все хорошие люди судили меня по справедливости.    

— Разве  тебе не все равно, как судят о тебе люди? Ты, кажется, недосягаем для их суда.    

— Когда  господь находит нужным, он сохраняет жизнь своим слугам, — торжественным  тоном произнес разносчик. — Несколько часов назад я был вашим пленником и  мне угрожала виселица, теперь вы в моей власти, по вы свободны, майор Данвуди.  В этих скалах прячутся люди, которые не обойдутся с вами так милостиво, как я.  Какой толк был бы вам от вашей сабли, если у меня в руках ружье? Послушайтесь  совета того, кто никогда не делал и не сделает вам зла: не подходите к лесной  опушке один и пешком.    

— У  тебя, наверное, есть друзья, которые помогли тебе бежать, и они не так  великодушны, как ты?    

— Нет..,  нет.., я совсем одинок… Меня знают только бог и он.    

— Кто  — он? — спросил майор с нескрываемым интересом.    

— Никто, —  овладев собой, ответил разносчик. — Но у вас иная судьба, майор Данвуди.  Вы молоды и счастливы, есть люди, которые вам дороги, они недалеко отсюда. Тем,  кого вы любите больше всего, угрожает опасность… У них в доме и за его стенами.  Удвойте осторожность, усильте дозоры и молчите… Если я скажу больше, вы при вашем  недоверии ко мне заподозрите ловушку. Охраняйте тех, кто вам всего дороже!    

С этими  словами он выстрелил в воздух и бросил ружье к ногам Данвуди. Когда дым  рассеялся, Данвуди, едва придя в себя от удивления, посмотрел на скалу, там  никого по было.    

Конский  топот и трубные звуки вывели молодого офицера из оцепенения, в которое повергла  его эта странной сцена. Выстрел услышали дозорные и подняли тревогу. Данвуди  поспешил вернуться в лагерь, где застал всех под ружьем, наготове к  выступлению; отряд ждал только своего командира. Офицер, распоряжавшийся  приготовлениями к казни шпиона, приказал сорвать вывеску “Отель Фленеган”, и  столб был превращен в виселицу. Данвуди сказал, что выстрелил он сам из ружья,  видимо брошенного удиравшими скиннерами, — он уже знал о том, как капитан  Лоутон расправился с ними, — а о своей встрече с разносчиком решил  промолчать.    

Офицеры  предложили майору совершить казнь над шпионам прежде, чем отряд тронется с места.  Данвуди все еще казалось, что ему привиделся сон. Однако он пошел с группой  офицеров вслед за Холлистером к темнице разносчика.    

— Ну,  сэр, — сказал майор часовому, караулившему у двери, — надеюсь,  пленник в целости и сохранности?    

— До  сих пор дрыхнет, — ответил солдат, — да так хранит, что я чуть не  прослушал тревогу. , — Отвори дверь и выведи его.    

Дверь  тут же отворили, и, к величайшему удивлению честного сержанта, в каморке  оказался немалый беспорядок; на кровати валялся сюртук разносчика, а большая  часть гардероба Бетти была раскидана по полу. Сама она крепко спала в том самом  наряде, в каком ее видели в последний раз, — недоставало только неизменной  черной наколки, украшавшей ее голову днем, а ночью, как все думали, служившей  ей чепчиком. Шум и восклицания разбудили маркитантку.    

— Вам  чего, завтракать захотелось? — протирая глаза, спросила она. — Вид у  вас такой, будто вы готовы слопать меня живьем. Потерпите малость, соколики  мои, и я такое жаркое вам подам, что пальчики оближете.    

— Жаркое! —  вскричал сержант, забыв о своих религиозных воззрениях и о присутствии офицеров. —  Мы тебя зажарим, чертовка! Это ты помогла треклятому разносчику бежать?    

— Ax,  чтоб ты провалился заодно с этим окаянным разносчиком! Это я-то чертовка,  мистер сержант? — завопила Бетти, которую нетрудно было вывести из  себя. — Что еще за разносчики такие, кто бежал, куда бежал? А я тут при  чем? Я могла бы стать женой торговца и ходила бы в шелку, кабы у меня хватило  ума выйти за Соуни Мак-Твила, а не таскаться следом за бессовестными драгунами,  у которых нет никакого уважения к одинокой вдове.    

— Негодяй  бросил мою библию, — сказал сержант, поднимая с пола книгу. — Вместо  того чтоб ее читать да готовиться к смерти, как подобает христианину, он  замышлял побег.    

— А  кому охота дожидаться, пока его повесят, как собаку! — вскричала Бетти,  начиная понимать, что случилось. — Не всякому на роду написан такой конец,  как вам, мистер Холлистер.    

— Молчать! —  приказал Данвуди. — В этом деле, джентльмены, надо как следует  разобраться. Здесь нет другого выхода, кроме двери, и разносчик мог выйти лишь  в том случае, если часовой помог ему бежать или уснул на посту. Позвать всю  стражу!    

Часовые  были уже свободны, но любопытство удерживало их возле сарая; все они в один  голос стали уверять, что никто из кладовой не выходил. Только первый часовой  признался, что мимо него прошла Бетти, и в свое оправдание сослался на приказ  не задерживать ее.    

— Ты  лжешь, разбойник ты эдакий, лжешь! — вскричала Бетти, прислушавшись к  объяснениям. — Ты хочешь опозорить почтенную вдову. Как ты смеешь  говорить, будто я шатаюсь в полночь по лагерю! Да я всю ночь проспала тут, как  невинный младенец!    

— Смотрите,  сэр, — сказал сержант, почтительно обратившись к Данвуди, — в моей  библии что-то написано, а раньше там ничего не было, у меня ведь нет семьи, я  не записывал семейных событий и не потерпел бы маранья в такой священной книге.    

Один  офицер прочитал вслух:    

— Заявляю,  что ежели мне удастся освободиться, то лишь благодаря помощи господа, и я смиренно  вверяю себя его покровительству. Мне пришлось взять кое-что из платья этой  женщины, и в своем кармане она найдет вознаграждение. Написанное я удостоверяю  своей подписью. Гарей Бёрч.    

— Как, —  завопила Бетти, — этот вор обобрал одинокую вдову! Повесьте его… Поймайте  и повесьте его, майор, коль есть правда и справедливость в нашей стране!    

— Загляните-ка  в свой карман, — сказал один молодой офицер, безмятежно наслаждавшийся  этой сценой.    

— Фу  ты черт! — воскликнула маркитантка, доставая из кармана гинею. — Что  за сокровище этот разносчик! Пошли ему господь долгие годы и бойкой торговли!  Спасибо, что взял мое тряпье, а если его когда-нибудь повесят, то я скажу, что  на свободе гуляют преступники почище его.    

Данвуди  повернулся к выходу и увидел капитана Лоутона. Сложив руки на груди, тот в глубоком  молчании наблюдал за происходившим. Сосредоточенный вид капитана, обычно  порывистого и стремительного, поразил Данвуди. Взгляды их встретились, и,  отойдя в сторону, оба несколько минут о чем-то тихо переговаривались. Потом  Данвуди пошел в “отель” и отпустил часовых. Сержант Холлистер остался один на  один с маркитанткой, а так как гинея с лихвой возмещала понесенный Бетти урон,  настроение у нее было превосходное. Она уже давно с нежностью поглядывала на  ветерана и про себя вознамерилась покончить со своим щекотливым положением в  отряде, сделав сержанта преемником своего покойного супруга. С некоторых пор  сержанту, видимо, льстило оказываемое ему предпочтение, и Бетти, подумав, что  ее запальчивость могла обидеть поклонника, решила непременно загладить свою  вину. К тому же при всей ее грубости м неотесанности она обладала женским  чутьем, которое подсказывало ей, что в минуты примирения женщина укрепляет свою  власть над мужчиной. Итак, чтобы умилостивить сержанта, она налила стаканчик  своей любимой смеси и поднесла ему со словами:    

— Маленькая  перебранка промеж друзей — сущий пустяк, сами знаете, сержант; я больше всего  ругала Майкла Фленегана, когда крепче всего любила его.    

— Майкл  был хороший человек и храбрый вояка, — заметил сержант, осушив  стакан. — Он пал, когда наш эскадрон прикрывал его полк с фланга; я в тот  самый день проезжал мимо его тела. Бедняга! Он лежал на спине, и лицо у него  было такое спокойное, точно он умер натуральной смертью, после того как целый  год пил без просыпу.    

— О,  Майкл был истинный пропойца, можете не сомневаться; когда двое таких, как мы с  ним, наваливались на выпивку, все запасы кончались. Но вы, мистер Холлистер,  человек непьющий и рассудительный и были бы мне настоящим помощником.    

— Ах,  миссис Фленеган, мне так хочется поговорить с вами о том, что камнем лежит у  меня на сердце, и я готов вам открыться, ежели вы удосужитесь выслушать меня.    

— Выслушать! —  нетерпеливо воскликнула Бетти. — Да я могу слушать вас целый день, сержант,  хотя бы из-за этого офицерам не пришлось проглотить больше ни кусочка. Но  выпейте еще чуток, дорогой, это придаст вам храбрости.    

— Я  уж и так осмелел, — отклоняя угощение, сказал ветеран. — Как вы  думаете, Бетти, я и вправду запер вчера в этой комнате шпиона-разносчика?    

— Кого  же еще, коль не его, милок?    

— А  нечистого!    

— Как,  самого дьявола?    

— Да,  самого Вельзевула, прикинувшегося разносчиком, а те, кого мы приняли за  скиннеров, были его бесенятами.    

— Конечно,  дорогой сержант, это вы верно говорите; когда скиннеры шляются по Вест-Честеру,  они сущие бесы.    

— Миссис  Фленеган, я хочу сказать, это были настоящие бесы во плоти; только дьявол мог  знать, что нам не терпится арестовать разносчика Бёрча, вот он и принял его  обличье, чтобы попасть к вам в комнату!    

— А  на кой я могла ему понадобиться! — крикнула в сердцах Бетти. — Мало  тут в отряде дьяволов, чтобы являлся еще один из преисподней пугать одинокую  вдову!    

— Счастье  ваше, Бетти, что ему было дозволено уйти. Ведь он вышел через дверь, приняв ваш  вид, а это показывает, какая вас ждет судьба, если вы не измените свою жизнь. Я  видел, как он задрожал, когда я дал ему святую книгу. Разве стал бы добрый  христианин писать что-нибудь в библии, кроме пометок о рождении, смерти и  других таких летописей, как вы думаете, дорогая Бетти?    

Маркитантке  понравилось деликатное обращение ее избранника, но рассердили намеки на ее  образ жизни. Однако она сдержала гнев и с присущей ее соотечественникам  живостью отпарировала:    

— Неужто  дьявол заплатил бы за платье, да еще с лихвой, а?..    

— Деньги  эти, без сомнения, фальшивые, — заметил солдат, несколько сбитый с толку  доказательством честности того, о ком он был самого низкого мнения. — Он и  меня соблазнял блестящей монетой, но господь дал мне силу устоять.    

— Моя  золотая монета, кажись, настоящая, да я все равно обменяю ее нынче у капитана  Джека. Ему нипочем и дьяволы и черти!    

— Бетти,  Бетти, — отозвался сержант, — не говорите так неуважительно о  нечистом! Он всегда тут как тут и разозлится на вас за ваши слова.    

— Еще  чего! Коли у него есть хоть малость души, он не обидится на бедную одинокую  вдову, если она подковырнет его словечком; я уверена, ни один христианин не был  бы на меня в обиде.    

— Но  у нечистого нет души, ведь он хочет погубить род человеческий, — сказал  сержант, с ужасом оглядываясь назад, — лучше всего водить дружбу со всеми.  Никто не знает наперед, что может случиться. Право же, человек не мог бы выйти  отсюда и незаметно пройти мимо часовых; это грозное предостережение для вас,  Бетти, а вы…    

Тут  разговор прервали: явился солдат с приказом немедленно подавать завтрак, и  маркитантка рассталась с сержантом; она — втайне надеясь, что проявленное им  участке носит более земной характер, чем он хотел показать: он — решив  приложить все усилия, чтобы вырвать душу маркитантки из когтей нечистого,  который слоняется по лагерю в поисках жертв.    

Во время  завтрака примчалось несколько гонцов; один доставил донесение о численности и цели  вражеской экспедиции, которая расположилась на берегу Гудзона; другой привез  распоряжение полковника Синглтона отправить капитала Уортона под конвоем драгун  к первому посту в горах. Это письмо, или, вернее, строгий приказ, не допускавший  никаких возражений, вконец огорчил Данвуди. Образ Френсис, отчаявшейся и  глубоко несчастной, постоянно стоял у него перед глазами; сотни раз готов он  был сесть на коня и поскакать к “Белым акациям”, но какое-то безотчетное чувство  удерживало его. Небольшой эскорт под командованием офицера отправился в коттедж  за Генри Уортоном, чтобы доставить его к месту назначения; с тем же офицером  Данвуди передал Генри письмо, в котором ободрял своего друга, уверяя, что тому  нечего опасаться и что сам он будет неустанно хлопотать за него. Лоутон с  частью драгун был оставлен в деревне при раненых; основной же отряд сразу после  завтрака покинул лагерь и выступил к Гудзону. Данвуди несколько раз повторил  Лоутону свои наставления, снова и снова перебирая в уме каждое слово разносчика  и стараясь проникнуть в Их загадочный смысл, но не пришел ни к какому выводу, а  откладывать свой отъезд у него больше не было повода. Вдруг он вспомнил, что не  распорядился насчет полковника Уэлмира и, вместо того чтобы двинуться за  отрядом, поддался искушению и повернул коня на дорогу, ведущую к “Белым  акациям”. Лошадь Данвуди была быстра, как ветер, — казалось, не прошло и  минуты, как перед ним открылась уединенная долина. Когда он спускался по склону  холма, вдали промелькнули фигуры Генри Уортона и сопровождавших его драгун,  цепочкой проходивших в ущелье, которое вело к постам в горах. Это зрелище  взбудоражило Данвуди, и он поскакал еще быстрее; он круто обошел выступ скалы и  вдруг натолкнулся на ту, которой были заняты его мысли. Френсис издали следила  за конвоем, уводившим ее брата, а когда он скрылся из виду, она почувствовала,  что лишилась самого дорогого для нее на свете. Необъяснимое отсутствие Данвуди  и потрясение, вызванное разлукой с Генри при таких ужасных обстоятельствах,  сломили ее мужество; она опустилась на придорожный камень и зарыдала так, что,  казалось, ее сердце вот-вот разорвется. Данвуди соскочил с коня, закинул  поводья ему на шею и в одно мгновение очутился подле плачущей девушки.    

— Френсис..,  моя Френсис! — вскричал он. — Зачем так отчаиваться! Пусть вас не  пугает положение брата. Как только я выполню порученное мне дело, я кинусь к  ногам Вашингтона и умолю его освободить Генри. Отец нашей родины не откажет в  такой милости одному из своих любимых питомцев.    

— Благодарю  вас, майор Данвуди, за сочувствие к моему бедному брату, — сказала  дрожащая Френсис; она встала, вытерла слезы и с достоинством добавила:    

— Но  вы не должны так говорить со мной.    

— Не  должен! Разве вы не моя невеста.., с согласия вашего отца, тети, брата… И разве  сами вы не дали согласия, моя дорогая Френсис!    

— Я  не хочу становиться между вами и другой женщиной, — возможно, она имеет  больше прав на вашу привязанность.    

— Никто,  клянусь, никто, кроме вас, не имеет на меня прав! — горячо воскликнул  Данвуди. — Одной вам принадлежит мое сердце.    

— У  вас такой большой опыт, и вы так успешно им пользуетесь, что вам ничего не  стоит обманывать нас, доверчивых женщин, — произнесла Френсис, делая  отчаянное усилие улыбнуться.    

— Так  говорят только с негодяем, мисс Уортон. Когда я обманывал вас? Каким опытом пользовался,  чтобы покорить ваше чистое сердце?    

— Так  почему же майор Данвуди с некоторых пор стал избегать дом отца своей невесты?  Разве он забыл, что в этом доме один его друг прикован к постели, а другой —  поражен глубокой печалью? Неужели он не помнит, что там живет его будущая жена?  Не боится ли он встречи с другой, которая могла бы предъявить на него права? О,  Пейтон, Пейтон, как жестоко я в вас ошиблась! Со слепой доверчивостью молодости  я видела в вас олицетворение благородства, отваги, великодушия и верности.    

— Я  понимаю, Френсис, что ввело вас в заблуждение! — воскликнул Данвуди, и  кровь бросилась ему в лицо. — Но вы несправедливы ко мне. Клянусь тем, что  мне дороже всего на свете, вы несправедливы ко мне!    

— Не  клянитесь, майор Данвуди, — прервала его Френсис, и в ее кротких глазах  вспыхнуло выражение женской гордости, — прошло то время, когда я верила  клятвам.    

— Мисс  Уортон, неужто вы хотели бы, чтобы я, словно фат, хвастался тем, что могло бы  вернуть мне ваше расположение, но уронило бы меня в собственных глазах?    

— Не  обольщайтесь, вернуть мое расположение не так легко, сэр, — сказала  Френсис, сделав несколько шагов в сторону дома. — Мы говорим друг с другом  в последний раз… Но отец.., быть может, отец пожелает увидеться с родственником  моей матери.    

— Нет,  мисс Уортон, теперь мне нельзя войти в его дом, я сейчас не ручаюсь за себя. Вы  гоните меня, Френсис, и я в полном отчаянии. Я иду в очень опасный поход и могу  погибнуть. Если судьба будет ко мне сурова, отдайте справедливость хотя бы моей  памяти. Помните — до последнего вздоха я буду желать вам счастья.    

С этими  словами он сунул ногу в стремя, но девушка остановила его взглядом, казалось проникшим  в самую глубину его души.    

— Пейтон,  майор Данвуди, — сказала она, — неужели вы можете забыть, что служите  святому делу? Долг перед богом, перед родиной должен удерживать вас от  опрометчивых поступков. Вы нужны родине, кроме того… — Голос ее задрожал, и она  умолкла.    

— Кроме  того? — повторил молодой человек и бросился к ней, протягивая руки.    

Но  Френсис уже справилась с волнением; она холодно отстранила его и снова пошла к  дому.    

— Так  вот мы как расстаемся! — не помня себя от горя, крикнул Данвуди. —  Неужели вы так презираете меня, что можете быть ко мне столь жестокой! Нет, вы  никогда не любили меня и хотите оправдать свое непостоянство, упрекая меня в  том, чего вы не желаете объяснить!    

Френсис  замерла на месте и устремила на жениха взор, полный такой душевной чистоты, что  пристыженный Данвуди готов был на коленях молить о прощении; приказав ему  жестом молчать, она сказала:    

— В  последний раз выслушайте меня, майор Данвуди! Очень горько вдруг узнать, что  есть кто-то лучше тебя, и я это недавно испытала. Вас я ни в чем не виню.., ни  в чем не упрекаю, даже в мыслях. Я недостойна вас, даже если бы имела право на  ваше сердце. Такая робкая, слабая девушка, как я, не может дать вам счастья.  Да, Пейтон, вы родились для великих и славных дел, отважных, блистательных  подвигов, и вы должны соединить свою судьбу с подругой, похожей на вас, —  с такой, что способна побороть в себе женскую слабость. Я была бы для вас  обузой, которая тянула бы вас вниз, меж тем как с другой спутницей вы сможете  воспарить к вершинам земной славы. Такой женщине я добровольно, хотя не могу  сказать, что с радостью, уступаю вас; и молю бога, страстно молю, чтоб с ней вы  были счастливы.    

— Прелестная  фантазерка! — воскликнул Данвуди. — Вы не знаете ни себя, ни меня.  Только такую нежную, кроткую, беззащитную женщину, как вы, могу я любить. Не  обманывайтесь ложными представлениями о великодушии, которое сделает меня  несчастным.    

— Прощайте,  майор Данвуди, — сказала взволнованная девушка и на миг остановилась,  чтобы перевести дыхание, — забудьте, что когда-то знали меня. И помните о  своем долге пород нашей истекающей кровью родиной. Будьте счастливы!    

— Счастлив! —  с горечью повторил молодой офицер, глядя вслед легкой фигурке, которая  скользнула в калитку и исчезла за кустарником. — Нечего сказать —  счастлив!    

Он  вскочил в седло, пришпорил коня и скоро догнал свой эскадрон, медленно  двигавшийся по горной дороге к берегам Гудзона.    

Как ни  тяжело было Данвуди после столь неожиданного исхода его свидания с невестой,  ему все же было несравненно легче, чем ей. Острым взором ревнивой любви Френсис  без труда открыла, что Изабелла Синглтон неравнодушна к Данвуди. Застенчивая,  стыдливая, она но могла и вообразить себе, что Изабелла испытывает  неразделенную страсть. Пылкой Френсис было чуждо притворство, и она сразу  заметила, что молодой человек смотрит на нее с восхищением. Но Данвуди пришлось  долго и упорно искать ее расположения, доказывать ей свою нежную преданность,  прежде чем он добился взаимности. Ответная любовь была безраздельной,  всепоглощающей. Удивительные события последних дней, изменившееся поведение  жениха, его загадочное к ней равнодушие и, главное, романтическая влюбленность  Изабеллы пробудили в душе Френсис новые чувства. Ужасаясь при мысли, что  Данвуди ей неверен, она в то же время со скромностью, свойственной чистым  натурам, стала сомневаться в собственных достоинствах. В минуты самоотречения  ей казалось, что она способна с легкостью уступить своего жениха другой, более  достойной его женщине, по может ли воображение заглушить голос сердца! Едва  Данвуди скрылся, как наша героиня ощутила всю глубину своего несчастья, и если  обязанности командира несколько отвлекали Данвуди от мыслей о своем горе, то у  Френсис не было этого утешения; заботы, которых требовала от нее привязанность  к отцу, не приносили ей облегчения.    

Отъезд  сына едва не лишил мистера Уортона последней капли энергии, и понадобилась вся  сила любви дочерей, чтобы поддержать в нем еле теплившуюся жизнь.    

 Глава 20    

     

На  похвалы, на лесть ее ловите,     

Чернавка  божьим ангелом зовите, -     

На то  Мужчине и дается речь,     

Чтоб мог  он в сети женщину завлечь.     

Шекспир,  “Два веронца”    

     

Приказав  капитану Лоутону остаться с сержантом Холлистером и двенадцатью драгунами  охранять раненых и Тяжелый обоз, Данвуди не только выполнил распоряжения,  отданные ему в письме полковником Синглтоном, но и позаботился о своем  пострадавшем от ушибов товарище. Напрасно Лоутон клялся, что он в силах  выполнить любую задачу, и уверял, что его солдаты не пойдут в атаку за Томом  Мейсоном с такой охотой и рвением, как за ним самим, — его начальник остался  непоколебим, и раздосадованный капитан вынужден был скрепя сердце подчиниться.  Перед выступлением Данвуди повторил ему свою просьбу хорошенько следить за  обитателями “Белых акаций” и оберегать их; а в случае, если поблизости будет  намечено что-нибудь подозрительное, майор приказал капитану покинуть лагерь и  перебраться с отрядом в усадьбу мистера Уортона. Слова разносчика заронили в  сердце Данвуди смутную тревогу за обитателей коттеджа, хотя он и не представлял  себе, какая им может грозить опасность и откуда ее следует ожидать.    

Вскоре  отряд ушел, а капитан остался. Он шагал взад и вперед перед “отелем”, проклиная  в душе судьбу, которая обрекла его на бесславную праздность как раз в ту  минуту, когда появилась надежда на встречу с врагом. Изредка он отвечал на  вопросы Бетти, а та, сидя у окна, то и дело пронзительным голосом спрашивала  его о подробностях бегства разносчика: оно все еще казалось ей непостижимым.  Тут к капитану подошел доктор Ситгривс; все это время он занимался своими пациентами,  которых разместили довольно далеко от постоялого двора, и не подозревал ни о  том, что без него произошло, ни об уходе отряда.    

— Куда  девались часовые, Джон? — спросил он, с удивлением озираясь вокруг. —  И почему вы остались один?    

— Ушли,  все ушли! Данвуди увел их к реке. А нас о вами оставили охранять раненых и женщин.    

— Я  очень рад, — сказал доктор, — что у майора Данвуди хватило  благоразумия не перевозить раненых. Эй вы, миссис Элизабет Фленеган, дайте-ка  мне чего-нибудь поесть, я очень голоден! И поскорей, мне еще предстоит  вскрывать труп.    

— Эй  вы, мистер доктор Арчибальд Ситгривс, — отвечала тем же тоном Бетти,  высовывая в разбитое кухонное окошко свое краснощекое лицо, — вы, как  всегда, опоздали; здесь можно закусить только шкурой Дженни да еще тем трупом,  о котором вы говорите.    

— Женщина, —  ответил доктор в сердцах, — вы, верно, принимаете меня за людоеда! Как вы  смеете так разговаривать со мной? Уймите ваш мерзкий язык и дайте поскорей  что-нибудь подходящее для пустого желудка.    

— И  вы думаете, что обед тотчас же выскочит на стол, будто ядро из пушки? —  ответила Бетти, подмигивая капитану. — А я говорю, что вам придется  поголодать, пока я не приготовлю для вас кусок шкуры Дженни. Ребята слопали все  подчистую.    

Тут в  разговор вмешался Лоутон и, желая восстановить мир, стал уверять доктора, что  уже послал людей за провиантом для отряда.    

Это  заявление немного утихомирило хирурга, а вскоре он и вовсе забыл про голод и  объявил, что немедля приступит к вскрытию трупа.    

— А  чей же это труп? — спросил Лоутон.    

— Разносчика, —  ответил Ситгривс, взглянув на столб, с которого сняли вывеску. — Я велел  Холлистеру установить помост на такой высоте, чтобы шея не сместилась, когда  труп опустится вниз, и теперь постараюсь сделать из него самый хорошенький  скелетик во всех Северных Штатах. У парня много достоинств и кости хорошо  сочленены. Уж я превращу его в настоящего красавчика. Я давно мечтал послать  что-нибудь в этом роде на память моей старой тетушке в Виргинию — она была  очень добра ко мне, когда я был еще мальчишкой.    

— Черт  возьми! — воскликнул Лоутон. — Неужели вы собираетесь послать старой  леди кости мертвеца?    

— А  почему бы и нет? — ответил доктор. — Разве есть в природе что-нибудь  совершеннее тела человека? А скелет можно назвать его первоосновой. Но что же  вы сделали с трупом?    

— Он  тоже исчез.    

— Как  исчез? Кто посмел унести мою собственность?    

— Не  иначе, как сам дьявол, — заметила Бетти. — Погодите, вас он тоже  скоро унесет, не спросивши у вас разрешения.    

— Помолчи-ка  ты, ведьма! — сказал Лоутон, давясь от смеха. — Как ты смеешь так  разговаривать с офицером?    

— А  зачем он назвал меня мерзкой Элизабет Фленеган? — закричала маркитантка и  с презрительной гримасой прищелкнула пальцами. — Друга я помню целый год,  а врага не забуду целый месяц.    

Однако  доктора не трогали ни дружба, ни вражда миссис Фленеган: он думал только о  своей потере, и Лоутону пришлось наконец объяснить своему приятелю, что без  него произошло.    

— и  это счастье для вас, драгоценный мой доктор, — воскликнула Бетти, когда  капитан закончил рассказ. — Сержант Холлистер столкнулся с ним лицом к  лицу и уверяет, что это был дьявол, а вовсе не разносчик, пли, вернее, тот  торговец, что разносит повсюду ложь, воровство и прочий непотребный товар.  Хороши бы вы были, кабы вздумали потрошить самого сатану, если б только майору  удалось его повесить. Да, нелегко бы вам пришлось, уж наверное обломали бы свой  нож!    

Ситгривс  потерпел двойное разочарование: ему не удалось ни пообедать, ни заняться  любимым делом, и он заявил, что в таком случае отправится в коттедж и  посмотрит, как чувствует себя капитан Синглтон. Лоутон вызвался его  сопровождать, они сели на лошадей и вскоре выехали на дорогу; однако доктору  пришлось выслушать еще немало насмешек Бетти, прежде чем ее голос замер вдали.  Некоторое время всадники охали молча, по Лоутон видел, что его спутник сильно  помрачнел, обманувшись в своих ожиданиях и попав на острый язычок маркитантки,  а потому постарался его развлечь.    

— Вчера  вечером вы начали петь прелестную песню, Арчибальд, — сказал он, — но  вас прервали люди, которые привели разносчика. Намек на Галена был очень  кстати.    

— Я  так и знал, что песня вам понравится, Джек, когда винные пары вылетят у вас из  головы. Поэзия — благородное искусство, хотя ей недостает ясности точных наук и  полезности естественных. Рассматривая поэзию с точки зрения жизненных  потребностей человека, я скорее, назвал бы ее средством размягчающим, чем  подкрепляющим.    

— Однако  в вашей оде было много пищи для подкрепления ума.    

— Мою  песню ни в коем случае нельзя назвать одой; я считаю ее классической балладой.    

— Весьма  возможно, — заметил капитан, — но, прослушав лишь один куплет, трудно  определить характер всего произведения.    

Тут  доктор невольно начал откашливаться и прочищать горло, вовсе но думая о том, к  чему он делает эти приготовления. Капитан устремил темные глаза на приятеля и,  видя, что тот все еще не успокоился и недовольно вертится в седле, продолжал:    

— Кругом  тишина и дорога пустынна, почему бы вам теперь не закончить свою песню? Никогда  не поздно наверстать упущенное.    

— Дорогой  мой Джон, если я могу рассеять этим заблуждения, которым вы предаетесь в силу  привычки и по легкомыслию, то с большой радостью исполню вашу просьбу.    

— Сейчас,  мы подъедем к скалам по левой стороне дороги, там эхо усилит ваш голос, и мое  удовольствие еще увеличится, — заметил Лоутон.    

Получив  такое поощрение и считая, что он и вправду с большим вкусом сочиняет стихи и  поет, доктор весьма серьезно приготовился выполнить свою задачу. Он еще раз  откашлялся и как бы настроил свой голос, а затем не мешкая принялся за дело, к  тайной радости Лоутона:    

     

Когда  стрела любви…     

     

— Тш-шш-шш!.. —  внезапно прервал его капитан. — Что это за шорох среди скал?    

— Наверное,  это трепещет мелодия. Мощный голос подобен дыханию ветра, — ответил доктор  и продолжал:    

     

Когда  стрела любви…     

     

— Слушайте!.. —  закричал Лоутон, останавливая лошадь.    

Он не  успел промолвить и слова, как вдруг к его ногам упал камень и, никому не  причинив вреда, скатился с дороги.    

— Это  дружеский выстрел! — воскликнул капитан. — Ни снаряд, ни сила удара  не говорят о злых намерениях.    

— Удар  камнем обычно причиняет только контузию, — заметил доктор, тщетно  оглядываясь по сторонам, чтобы увидеть, чья рука метнула этот безобидный  снаряд. — Уж не метеорит ли упал с неба? Кругом, кроме нас с вами, нет ни  души.    

— Ну,  за этими скалами мог бы спрятаться целый полк, — возразил капитан и,  спрыгнув с коня, поднял камень.    

— Э,  да тут, кажется, есть и объяснение тайны, — сказал он, увидев записку,  искусно привязанную к обломку скалы, так неожиданно упавшему к его ногам;  развернув ее, Лоутон прочел следующие довольно неразборчиво написанные строки:    

     

Пуля  летит дальше камня, и в скалах Вест-Честера есть кое-что поопаснее, чем  целебные травы для раненых солдат. А ведь и самый добрый конь не взберется на  крутую скалу.     

     

— Ты  сказал правду, странный человек, — заметил Лоутон, — отвага и  ловкость не спасут нас от тайных убийц, которые прячутся в скалистых  ущельях. — И, снова вскочив на коня, он громко крикнул:    

— Спасибо,  неизвестный друг! Мы не забудем твоего предупреждения.    

Из-за  выступа скалы на мгновение показалась худая рука и тут же скрылась. Больше  ничего не было ни видно, ни слышно — двух приятелей окружала глубокая тишина.    

— Вот  удивительное происшествие! — сказал изумленный доктор. — И какое  загадочное послание!    

— Ну,  это просто глупая шутка какого-нибудь деревенщины, вообразившего, будто двух виргинцев  можно запугать подобной чепухой, — ответил капитан, спрятав записку в  карман. — Но позвольте сказать вам, мистер Арчибальд Ситгривс, что вы  только что собирались распотрошить чертовски честного пария.    

— Я  собирался вскрыть труп разносчика, одного из самых опасных шпионов нашего  врага; и должен заметить, что считаю великой честью для подобного человека,  если он может послужить на пользу науке.    

— Возможно,  что он шпион.., да, вернее всего, шпион, — сказал Лоутон задумчиво, —  но сердце у него не злопамятное, а душа сделала бы честь истинному солдату.    

Пока  капитан произносил эту тираду, доктор стоял, устремив на него рассеянный  взгляд; между тем зоркие глаза Лоутона уже успели разглядеть впереди группу  высоких скал, которые огибала дорога.    

— Преграду,  недоступную для конских копыт, могут преодолеть человеческие ноги! — воскликнул  капитан.    

Снова  спрыгнув с седла, он перескочил через невысокую каменную ограду и начал так  быстро взбираться на холм, что вскоре был уже на вершине и с высоты птичьего  полета мог рассмотреть упомянутые нами скалы, со всеми их ущельями. Как только  капитан поднялся наверх, он увидел какого-то человека, который тотчас скользнул  между камней и скрылся по другую сторону холма.    

— Вперед,  Ситгривс, пришпорьте копя! — закричал капитан, бросаясь вниз, не разбирая  дороги. — Подстрелите негодяя, пока он не сбежал!    

Доктор  тотчас исполнил первую часть приказания: не прошло и минуты, как он увидел  впереди вооруженного мушкетом человека, перебегавшего дорогу с явным намерением  укрыться в густом лесу.    

— Остановитесь,  мой друг, подождите, пожалуйста, пока не подъедет капитан Лоутон! — закричал  наш доктор, глядя, как тот улепетывает с такой быстротой, что за ним не  угнаться и лошади.    

Однако  эти слова, казалось, только усилили страх беглеца, и он помчался еще быстрей,  пока не достиг лесной опушки; тут он вдруг обернулся, выстрелил в своего  преследователя и мгновенно пропал в чаще. Пока Лоутон спустился на дорогу,  вскочил в седло и прискакал к товарищу, беглец уже исчез.    

— В  какую сторону он побежал? — спросил офицер.    

— Джон, —  ответил спокойно врач, — не забывайте, что я принадлежу к тем, кто не  участвует и сражениях.    

— Куда  сбежал этот негодяй? — закричал Лоутон нетерпеливо.    

— Туда,  куда вы не пуститесь за ним, — в лес. Но повторяю, Джон: не забывайте, что  я не участвую в сражениях.    

Раздосадованный  капитан, убедившись, что враг исчез, повернулся к доктору и бросил на него  гневный взгляд; но мало-помалу лицо его смягчилось, сурово сдвинутые брови  распрямились, резкие складки разгладились и в сердитых глазах снова зажглись  искорки смеха, которые так часто в них мелькали. Доктор с достоинством сидел на  лошади, выпрямив свое тощее тело и высоко вскинув голову, как человек,  возмущенный несправедливым обвинением.    

— Почему  вы дали этому негодяю сбежать? — спросил капитан. — Если б я только  достал его своей саблей, вы получили бы хороший труп для вскрытия.    

— Я  ничего не мог поделать, — ответил доктор, указывая на изгородь, перед  которой он остановил свою лошадь. — Мошенник перепрыгнул через ограду, а я  остался по эту сторону, как видите. Он не пожелал слушать мои уговоры и не  обратил никакого внимания на то, что вы хотели побеседовать с ним.    

— Этакий  невежа, что и говорить! Но почему вы не перескочили через забор и не задержали  его? Смотрите, в нем не хватает нескольких перекладин — даже Бетти Фленеган  могла бы перебраться через него верхом на корове.    

Только  тут доктор оторвал взгляд от места, где скрылся беглец, и посмотрел на  товарища. Однако он все так же гордо держал голову, когда ответил:    

— По  моему скромному разумению, капитан Лоутон, ни миссис Элизабет Фленеган, ни ее корова  не могут служить примером для доктора Арчибальда Ситгривса: было бы  сомнительной честью для науки, если бы доктор медицины безрассудно сломал себе  обе ноги, ударившись о перекладины какой-то загородки.    

И с  этими словами доктор вытянул своп нижние конечности, придав им почти  горизонтальное положение, — поза, в которой он и вправду не мог бы  преодолеть никакое препятствие; но капитан не стал смотреть на это наглядное  доказательство невозможности действовать и сердито возразил:    

— Какие  глупости! Тут вас ничто бы не задержало.    

Я мог бы  перескочить через этот забор с целым взводом в полна” вооружении, даже не пришпорив  коня. Когда мы ходили в атаку на пехоту, мы не раз брали барьеры куда опаснее  вашего забора!    

— Я  попросил бы вас помнить, капитан Джон Лоутон, что я отнюдь не берейтор вашего  полка, не сержант, обучающий солдат, и не взбалмошный корнет; нет, сэр, говорю  это с должным уважением к чинам, установленным Континентальным конгрессом, и я  не ветреный капитан, который так же мало ценит свою жизнь, как и жизнь своих  врагов. Я только бедный, скромный ученый, сэр, всего лишь доктор медицины,  недостойный питомец Эдинбургского университета и хирург драгунского полка;  только и всего, капитан Джон Лоутон, смею вас уверить.    

Закончив  свою речь, доктор повернул лошадь и двинулся по направлению к коттеджу “Белые  акации”.    

— Увы,  вы говорите правду, — проворчал капитан. — Будь со мной самый  плохонький всадник из моего отряда, я изловил бы мерзавца и отдал бы хоть одну  жертву правосудию. Но право, Арчибальд, ни один человек не может хорошо ездить  верхом, так широко расставив ноги, словно колосс Родосский [41]. Вы не должны стоять все  время на стременах: сжимайте посильнее бока лошади коленями.    

— Хотя  я отношусь с должным уважением к вашей опытности, капитан Лоутон, —  ответил доктор, — однако не считаю себя неспособным судить о мускульной  силе, будь то в коленях или в другой части человеческого тела. И, если даже  образование у меня довольно скромное, я все же отлично знаю, что чем шире  основание, тем прочнее держится постройка.    

— Значит,  вы хотите загородить всю дорогу, на которой могли бы уместиться шесть всадников  в ряд, и потому вытягиваете ноги в стороны подобно косам на древних колесницах [42]?    

Упоминание  о древнем обычае немного смягчило возмущенного доктора, и он ответил уже не так  высокомерно:    

— Вы  должны отзываться с почтением об обычаях наших предков, ибо, хотя они и были  несведущи в вопросах науки и особенно в хирургии, им принадлежит немало  блестящих догадок, которые нам пришлось только развивать. И я не сомневаюсь,  сэр, что Гален оперировал воинов, раненных именно теми косами, о которых вы  упоминали, хотя мы и не встречаем подтверждения этому у современных писателей.  О, эти косы, наверное, наносили ужасные раны и, без сомнения, причиняли немало  затруднений медикам того времени.    

— Иногда  тело бывало перерезано пополам, и лекарям приходилось проявлять все свое мастерство,  чтобы соединить куски в одно целое. Но я не сомневаюсь, что при их учености и  великом искусстве им это удавалось.    

— Как!  Соединить человеческое тело, разрезанное на две части острым инструментом, и  вдохнуть в него жизнь?    

— Ну  да, части тела, разрезанного косой, вновь соединяли в одно для выполнения  военных задач.    

— Но  это невозможно, совершенно невозможно! — воскликнул доктор. —  Напрасно человеческое искусство пыталось бы бороться с законами природы,  капитан Лоутон. Вы только подумайте, дорогой мой, ведь в таком случае разрезали  все артерии, все внутренние органы, разрывали все нервы, сухожилия, и вдобавок,  что еще существенней…    

— Довольно,  довольно, доктор Ситгривс. Вы убедили бы даже члена враждебной вам школы.  Теперь ничто не заставит меня добровольно подвергнуть себя подобному  непоправимому расчленению.    

— Разумеется,  надо радости получить рану, которая по природе своей неизлечима.    

— Я  тоже так думаю, — сухо заметил Лоутон.    

— А  как вы полагаете, что приносит в жизни больше всего радости? — вдруг  спросил доктор.    

— Как  на чей вкус.    

— Вовсе  нет! — вскричал доктор. — Всего радостнее убеждаться или чувствовать,  как свет науки, действуя заодно с силами природы, побеждает всевозможные  болезни. Однажды я нарочно сломал себе мизинец, для того чтобы срастить перелом  и следить за его излечением. Это был лишь небольшой опыт, вы понимаете, милый  Джон, и все же, с трепетом наблюдая, как срастается кость, как искусство  человека действует заодно с природой, я пережил такую радость, какой никогда не  испытывал в жизни.    

А если б  поврежден был более важный член, например нога или рука, насколько сильнее было  бы испытанное мной удовольствие!    

— А  еще лучше — шея, — заметил капитан.    

Тут они  подъехали к усадьбе Уортона, и их довольно бессвязный разговор прервался. Никто  не вышел им навстречу, не пригласил их войти, и капитан направился прямо в  комнату, где, как он знал, обычно принимали гостей. Он отворил дверь, но  остановился на пороге, удивленный открывшейся ему картиной. Прежде всего его  взгляд упал на полковника Уэлмира: наклонившись к раскрасневшейся Саре, он  что-то так горячо говорил ей, что они оба не заметили прихода посторонних. Острый  взгляд капитана сразу схватил кое-какие многозначительные подробности этой  сцены, и он тут же разгадал тайну молодых людей. Он уже собирался тихонько  удалиться, не выдавая своего присутствия, но тут Ситгривс отстранил его и  стремительно вошел в комнату. Доктор направился прямо к креслу Уэлмира и,  схватив его за руку, воскликнул:    

— Что  это? Пульс учащенный и неровный, лицо красное, глаза блестят. Явные признаки  лихорадки. Надо сразу же принять меры.    

С этими  словами доктор, привыкший действовать быстро и не раздумывая — обычай многих  врачей на войне, — тут же вытащил ланцет и взялся за приготовления,  свидетельствовавшие о том, что он намерен немедля приступить к делу.    

Но  полковник Уэлмир, быстро овладев собой, встал со своего места и надменно  сказал:    

— Не  беспокоитесь, сэр, в комнате душно, вот почему меня бросило в жар. К тому же я  и так слишком многим обязан вашему искусству и не хочу вас больше утруждать.  Мисс Уортон подтвердит, что я совсем здоров, а я могу вас заверить, что никогда  не чувствовал себя лучше и счастливей.    

Последние  слова были сказаны с особым пылом и, должно быть, доставили удовольствие мисс  Саре, ибо ее щеки снова зарделись. Доктор, следивший за взглядом своего  пациента, тотчас же это заметил.    

— Прошу  вас, сударыня, дайте мне руку, — сказал он, подойдя к ней с  поклоном. — Тревога и бессонница, должно быть, отразились на вашем хрупком  здоровье, и я вижу кое-какие симптомы, которыми не следует пренебрегать.    

— Простите,  сэр, — ответила Сара, как истая женщина быстро справившись со своим смущением, —  тут слишком душно, я выйду и извещу мисс Пейтон о вашем приходе.    

Бесхитростного,  вечно погруженного в свои мысли доктора ничего не стоило обмануть, но Саре  пришлось еще поднять глаза на Лоутона, чтобы ответить на его поклон, когда он,  почтительно склонив голову, растворил перед нею дверь. И этот взгляд ему все  объяснил. У Сары хватило выдержки, чтобы со спокойным достоинством выйти из  комнаты, но едва она осталась наедине с собой, как сразу бросилась в кресло и  предалась смешанному чувству стыда и радости. Слегка уязвленный упрямством  английского полковника, Ситгривс еще раз предложил ему своп услуги, но снова  получил отказ и отправился в комнату молодого Синглтона, куда Лоутон ушел еще  раньше.    

 Глава 21    

     

О Генри,  если, ты попросишь,     

Как мне  противиться судьбе?     

Как мне  согласьем не ответить     

И руку не  отдать тебе?     

"Уорквортский  отшельник”    

     

Бывший  питомец Эдинбургского университета нашел, что его пациент быстро поправляется и  совсем избавился от лихорадки. Изабелла, которая была, если это только возможно,  еще бледней, чем в день приезда, не отходила от постели брата и с любовью  ухаживала за ним, а обитательницы коттеджа, несмотря на множество забот и  волнений, не забывали выполнять обязанности гостеприимных хозяек. Френсис  чувствовала сильное влечение к опечаленной гостье, хотя и не могла отдать себе  отчета, чем вызван этот глубокий интерес. В воображении она бессознательно  соединила судьбу Данвуди с судьбой Изабеллы и с романтическим пылом  великодушного сердца считала, что оказывает услугу своему бывшему жениху,  окружая нежным вниманием его избранницу. Изабелла с благодарностью принимала ее  заботы, однако ни одна из девушек ни разу не заговорила о тайной причине своей  грусти. Мисс Пейтон, не отличавшаяся большой наблюдательностью, замечала лишь  то, что всем бросалось в глаза, и ей казалось, что положение Генри Уортона  вполне объясняет и бледность Френсис и слезы, часто туманившие ее взор. А  отчего Сара кажется менее озабоченной, чем сестра, это понимала даже ее  недальновидная тетка. Любовь — высокое чувство и, овладев непорочным женским  сердцем, озаряет все, чего ни коснется. Мисс Пейтон искренне горевала, думая об  опасности, нависшей над племянником, но она знала, что жестокая война — вечная  помеха любви, и не следует упускать минуты счастья, если они порой выпадают в  такое тяжелое время. Так прошло несколько дней, в течение которых ничто не  нарушало ни мирной жизни обитателей коттеджа, ни обычных занятий отряда драгун,  стоявшего в деревне Четыре Угла. Семейство Уортон поддерживала уверенность в  невиновности Генри и надежда на дружескую поддержку Данвуди, а в отряде с нетерпением  ждали известий о столкновении с врагом, что могло произойти с часу на час, и  приказа о выступлении. Однако капитан Лоутон напрасно ожидал этих событий. Как  ему сообщал в письме майор Данвуди, неприятель, узнав о поражении посланного  ему в подмогу отряда, отступил к форту Вашингтон, где и отсиживается, все время  угрожая нанести американцам удар в отместку за свою неудачу. Майор приказывал  Лоутону быть бдительным и в заключение хвалил его за верную службу, за рвение и  непоколебимую отвагу.    

— Я  чрезвычайно польщен, майор Данвуди, — пробормотал капитан и, отбросив  полученное письмо, принялся шагать взад и вперед по комнате, чтобы немного  охладить свое раздражение. — Что и говорить, вы подобрали подходящего  стража! Итак, посмотрим, в чем состоит моя служба: я должен охранять выжившего  из ума нерешительного старика, который сам но знает, за нас он или за наших  врагов; четырех женщин, из которых три довольно милы, но отнюдь не жаждут моего  общества, а четвертая хоть и приветлива, но уже далеко шагнула за сорок;  нескольких негров; болтливую экономку, у которой на уме только золото да  побрякушки, суеверия да приметы, и, наконец, беднягу Джорджа Синглтона. Ну что  ж, если товарищ попал в беду, ему надо помочь, и я постараюсь сделать все, что  могу.    

Закончив  свой монолог, капитан уселся на стул и принялся насвистывать, чтобы убедить  себя, будто ему на все наплевать, как вдруг, неосторожно протянув ногу в  высоком сапоге, он толкнул флягу, в которой хранился весь его запас водки. Он  ловко подхватил флягу и, когда ставил ее на место, заметил на скамье записку.  Распечатав ее, он прочитал: “Луна не взойдет раньше полуночи — вот лучшее время  для темных дел”. Ошибки быть не могло: записку писала та же рука, что недавно  спасла его от спрятавшегося убийцы, и капитан глубоко задумался об этих двух  предостережениях, стараясь понять, почему разносчик взялся охранять своего  злейшего врага, как он делал это все последнее время. Лоутону было известно,  что Бёрч — английский шпион. Он передал английскому главнокомандующему план  передвижения американского отряда — это было точно доказано на суде в  присутствии Лоутона. Правда, благодаря счастливой случайности предательство  Бёрча не имело роковых последствий: Вашингтон отдал приказ об отводе этого  отряда незадолго до появления англичан и им не удалось его отрезать, однако это  нисколько не умаляло преступления. “Быть может, — подумал драгун, —  разносчик хочет заручиться моей дружбой на случай, если его снова поймают? Но так  или иначе, в первый раз он не убил меня, а во второй — спас от смерти.  Постараюсь и я быть таким же великодушным и молю бога, чтобы долг никогда не  противоречил моим чувствам”.    

Капитан  не знал, кому грозит беда, о которой сообщалось в записке, — жителям  коттеджа или ему самому, — но скорей склонялся к последнему и потому решил  с наступлением темноты не ездить без некоторых предосторожностей. Всякому  человеку, живущему в мирной стране, среди тишины и порядка, казалось бы  непонятным равнодушие, с каким капитан обычно относился к угрожавшим ему  опасностям. Он гораздо больше думал о том, как захватить врагов, нежели о том,  как избежать их ловушек. Однако размышления его были прерваны доктором,  вернувшимся после очередного визита в “Белые акации”. Ситгривс передал Лоутону  приглашение от хозяйки дома, которая просила капитана оказать ей честь и прийти  в коттедж пораньше, сегодня же вечером.    

— Эге! —  воскликнул драгун. — Видно, они тоже получили письмо.    

— Думаю,  что это весьма вероятно, — заметил доктор. — У них сейчас капеллан  королевской армии. Он приехал для обмена ранеными и привез с собой приказ  полковника Синглтона о выдаче ему раненых англичан. Но, по-моему, ничего не  может быть глупее, чем возить раненых с места на место.    

— Вы  говорите, там капеллан? Что же он — пьяница, бездельник, обжора, способный  уничтожить запасы целого полка, или, скорее, человек, который относится  серьезно к своим обязанностям?    

— Он  очень почтенный и добропорядочный джентльмен, отнюдь неуклонный к чревоугодию,  судя по внешним признакам, — ответил доктор, — и молитву перед едой  читает по всем правилам.    

— Он  останется у них ночевать?    

— Да,  конечно. Он дожидается еще каких-то официальных бумаг. Но поспешим, Джон, у нас  очень мало времени. Я еще должен навестить двух-трех раненых англичан, которых  завтра увезут, и пустить им кровь, чтобы предупредить воспаление… Через минуту  я вернусь.    

Капитан  Лоутон быстро натянул на свое богатырское тело парадный мундир, доктор тоже не  заставил себя ждать, и они вместе направились к коттеджу. Несколько дней отдыха  пошли на пользу и Роноки и его хозяину. Теперь Лоутон, проезжая мимо памятной  скалы и осаживая своего быстрого скакуна, горячо желал, чтобы перед ним  оказался давешний вероломный враг верхом на коне и с оружием в руках. Но они не  встретили на пути ни врагов, ни каких-либо препятствий и доехали до “Белых  акаций” к тому времени, когда лучи заходящего солнца озарили долину и  позолотили верхушки облетевших деревьев. Капитан всегда с первого взгляда  улавливал все подробности происходящей перед ним сцены, если они не были  тщательно скрыты, и, едва ступив на порог, он сразу заметил больше, нежели  Ситгривс увидел бы за целый день. Мисс Пейтон приветствовала вошедших с  улыбкой, которая выражала не только обычную учтивость, но свидетельствовала и о  более глубоких чувствах. Френсис в волнении ходила по комнате с глазами,  полными слез, а мистер Уортон встречал гостей, стоя у двери в бархатном  камзоле, который сочли бы уместным и в самой нарядной гостиной. Полковник  Уэлмир был в мундире королевской гвардии, а Изабелла Синглтон — в светлом  платье, хотя выражение ее лица отнюдь не соответствовало праздничному наряду.  Сидевший с ней рядом брат внимательно наблюдал за всем происходящим, глаза у  него блестели, щеки разгорелись, и он нисколько не походил на больного. Он уже  третий день, как поднялся с постели, и доктор Ситгривс с удивлением уставился  на своего пациента, даже позабыв пожурить его за неосторожность. Один капитан  Лоутон держался со спокойным достоинством человека, на крепкие нервы которого  не может оказать влияние никакая неожиданность. Он любезно поклонился  маленькому обществу, и все ответили ему тем же; потом, обменявшись двумя-тремя  словами с каждым из присутствующих, он подошел к врачу, который стоял в  сторонке в полной растерянности, стараясь прийти в себя от удивления.    

— Джон, —  шепнул он капитану с внезапно проснувшимся любопытством, — что означает  это торжество?    

— То,  что ваш парик и моя черные волосы следовало бы присыпать горстью муки из  запасов Бетти Фленеган; по теперь уже слишком поздно, и нам придется вступить в  бой с тем оружием, какое у нас есть.    

— Смотрите-ка,  вот и капеллан в полном облачении, Что он будет делать?    

— Обменивать  раненых, — ответил капитан. — Раненные Купидоном должны встретиться с  этим божеством, свести с ним счеты и произнести брачные обеты, чтобы больше не  страдать от его стрел.    

Тут  доктор приложил палец к носу, начиная понемногу догадываться, к чему клонится  дело.    

— Просто  стыд и позор, что мы позволяем побитому герою, да еще нашему врагу, похитить  один из самых прелестных цветов, взращенных на нашей земле, — проворчал  Лоутон. — Такой цветок достоин украсить грудь лучшего человека!    

— Если  он не окажется более покладистым мужем, чем был пациентом, боюсь, Джон, что у  его жены будет очень беспокойная жизнь.    

— Ну  и пускай! — ответил возмущенный капитан. — Если уж она выбрала себе  мужа среди недругов своей родины, пусть ее избранник покажет ей, каковы  добродетели этих пришельцев.    

Разговор  их прервала подошедшая мисс Пейтон, которая сообщила им, что они приглашены на  бракосочетание ее старшей племянницы с полковником Уэлмиром. Оба джентльмена  поклонились, а добрая тетушка, всегда стоявшая на страже благопристойности,  добавила, что это давнее знакомство, а отнюдь не внезапно вспыхнувшее чувство.  В ответ Лоутон снова поклонился, еще церемоннее прежнего, а доктор, любивший  поговорить с почтенной леди, заметил:    

— У  разных людей разум устроен по-разному. У одних впечатления ярки, но мимолетны,  у других они глубоки и долговременны; некоторые философы считают, что между  физическим и духовным складом всякого живою существа можно установить  определенную связь, я же думаю, сударыня, что одни больше поддаются влиянию  обычаев и общества, а другие повинуются законам природы.    

Мисс  Пейтон молча наклонила голову, как бы соглашаясь с этим замечанием, и с  достоинством удалилась, чтобы привести в комнату племянницу. Наступило время,  когда, но американскому обычаю, жених и невеста должны давать друг другу  брачные обеты. Следом за тетушкой в гостиную вошла Сара, вся раскрасневшаяся от  волновавших ее чувств. Уэлмир бросился ей навстречу и взял ее руку, которую она  протянула ему, отвернув головку. Казалось, полковник только сейчас  по-настоящему понял, какую важную роль предстояло ему сыграть в готовящейся  церемонии. Прежде у него был рассеянный и встревоженный вид, теперь же на лице  появилось выражение спокойной уверенности в своем счастье, и все остальное,  видимо, потеряло значение, когда перед ним засияла красота его невесты. Гости  встали, и капеллан уже открыл священную книгу, но тут все заметили отсутствие  Френсис. Мисс Пейтон отправилась на поиски младшей племянницы и нашла ее в  спальне, всю в слезах.    

— Полно,  милочка, пойдем, дело только за тобой, — ласково сказала тетка, взяв  девушку под руку. — Постарайся успокоиться и подобающим образом почтить  твою сестру и ее жениха. — А он… Стоит ли он ее?    

— Ну  может ли быть иначе! — ответила мисс Пейтон. — Ведь он истинный  джентльмен и храбрый воин, хоть и потерпел неудачу. Конечно, дорогая моя, у  него есть все достоинства, которые могут составить счастье женщины.    

Френсис,  тревожась в душе, собралась с силами и, спустившись вниз, присоединилась к обществу.  Между тем священник, чтобы заполнить время неловкого ожидания, задал несколько  вопросов жениху и на один из них получил весьма неудовлетворительный ответ.  Уэлмиру пришлось сознаться, что он не запасся обручальным кольцом; а между тем,  как заявил капеллан, без кольца невозможно совершить свадебный обряд. Священник  обратился к мистеру Уортону, и тот подтвердил правильность его слов; впрочем,  старик ответил бы отрицательно, если бы почувствовал, что от него ждут  отрицательного ответа. Несчастье с сыном нанесло владельцу “Белых акаций” такой  тяжелый удар, что он утратил последние остатки своей и без того слабой энергии  и теперь так же легко согласился с возражениями священника, как прежде принял  поспешное предложение Уэлмира. Это препятствие поставило всех в тупик; тут в  комнату вошли мисс Пейтон и Френсис. Доктор Ситгривс подошел к тетушке и,  подводя ее к креслу, сказал:    

— Сударыня,  оказывается, неблагоприятные обстоятельства помешали полковнику Уэлмпру  обзавестись всеми украшениями, которые обычай, древние правила и церковные  законы считают необходимыми для всякого желающего вступить в брак.    

Мисс  Пейтон окинула спокойным взглядом смущенного жениха и, решив, что он одет достаточно  парадно, принимая во внимание военное время и неожиданность этого брака,  обернулась к доктору и вопросительно посмотрела на него, как бы прося  объяснения.    

Ситгривс  понял ее молчаливый вопрос и тотчас пустился в рассуждения.    

— У  нас принято считать, — сказал он, — что сердце расположено в левой  части тела и что органы, находящиеся с левой стороны, более тесно связаны с  этим средоточием жизни, если можно так его назвать, нежели те, которые  помещаются справа. Однако это заблуждение, и объясняется оно незнанием  анатомии" человеческого тела. Исходя из этого ошибочного мнения, считают,  будто безымянный палец на левой руке обладает особой силой, которой лишены все  остальные окончания этого дланевидного органа, а потому во время брачной  церемонии его заключают в обруч или кольцо, словно для того, чтобы приказать  чувство брачной цепью, хотя его гораздо прочнее приковывает женское обаяние.    

Закончив  эту речь, доктор с чувством прижал руку к сердцу и склонился в поклоне чуть не  до земли.    

— Я  не уверена, сэр, что правильно поняла пашу мысль, — сказала мисс Пейтон, и  ее непонятливость была вполне извинительна.    

— Нет  кольца, сударыня, а для бракосочетания необходимо кольцо.    

Как  только доктор ясно выразил свою мысль, мисс Пей" топ поняла, в какое они  попали затруднительное положение. Она обернулась и поглядела на своих  племянниц: в глазах Френсис она прочитала тайное торжество, чем была весьма  недовольна, а на лице Сары — глубокое смущение, причина которого была тетке  вполне понятна. Ни за что на свете не стала бы она нарушать ни одного правила,  предписанного приличиями. Все три женщины тут же невольно вспомнили, что  обручальное кольцо покойной миссис Уортон мирно покоится среди других  драгоценностей, спрятанных в тайнике, который был устроен давно, чтобы спасти  семейные богатства от грабителей и мародеров, рыскающих по всему графству. В  этом тайном погребе прятали на ночь столовое серебро и все, что было ценного в  доме; не один год пролежало там и это забытое всеми кольцо. Однако с незапамятных  времен было принято, чтобы венчальное кольцо приносил жених, и ни за какие  блага в мире мисс Пейтон не согласилась бы отступить от старых обычаев в этом  торжественном случае; разумеется, лишь до тех пор, пока жених не искупил бы  нанесенного им оскорбления должной дозой тревоги и раскаяния.    

Итак,  все три скрыли существование этого кольца: тетка — из женского такта, невеста —  из стыдливости, а Френсис — радуясь, что это замешательство так или иначе  отсрочит свадьбу сестры. Доктор Ситгривс первый нарушил неловкое молчание.    

— Сударыня,  если простое колечко, принадлежавшее моей покойной сестре… — Он на минуту  запнулся и продолжал:    

— Если  такое колечко сочтут достойным подобной чести, его будет нетрудно достать: оно  лежит у меня на квартире в Четырех Углах, и я не сомневаюсь, что оно придется  на пальчик, который в нем так нуждается. Я нахожу большое сходство между..,  гм.., моей умершей сестрой и мисс Уортон, я разумею — в строении тела. А ведь в  анатомии обычно сохраняются все пропорции — это наблюдается у всех живых  существ.    

Мисс  Пейтон взглядом напомнила полковнику Уэлмиру, в чем состоит его долг, и он,  вскочив со стула, горячо поблагодарил доктора и сказал, что тот окажет ему  величайшую услугу, если пошлет за кольцом. Хирург церемонно поклонился и вышел,  чтобы выполнить свое обещание и послать кого-нибудь в деревню. Тетушка не  задержала его, однако ей не хотелось, чтобы посторонние принимали участие в ее  семейных делах, и потому, выйдя вслед за доктором, она попросила отправить за  кольцом Цезаря, а не кого-нибудь из людей Ситгривса. Кэти Хейнс Рыло велено  привести негра в соседнюю комнату, и мисс Пейтон вместе с доктором направились  туда, чтобы дать ему нужные наставления.    

Мистер  Уортон дал согласие на поспешную свадьбу Сары с Уэлмиром, да еще в такое время,  когда жизнь члена его семьи была в опасности, лишь потому, что божился, как бы  беспорядки в стране не помешали влюбленным когда-либо встретиться вновь, а  также из тайного страха, что ему не пережить гибели сына и с его смертью,  дочери останутся без покровителя. Хотя мисс Пейтон и поддержала желание брата  воспользоваться случайным приездом священника, однако она не считала нужным  оповещать о предстоящей свадьбе соседей, даже если б у нее и было на это время;  поэтому теперь ей казалось, что она сообщает экономке и старому слуге глубокую  тайну.    

— Цезарь, —  начала она, улыбаясь, — я должна тебе сообщить, что твоя молодая госпожа,  мисс Сара, сегодня вступает в брак с полковником Уэлмиром.    

— Кажется,  я понял это раньше, — заметил Цезарь, добродушно посмеиваясь. —  Старый негр видит, когда молодая мисс что-то держит на уме.    

— Правда,  Цезарь, ты гораздо больше замечаешь, чем можно ожидать. Ну, раз уж ты  догадался, по какой причине нам понадобились твои услуги, выслушай указания  этого джентльмена и в точности выполни все, что он скажет.    

Цезарь  почтительно повернулся к доктору, который начал так:    

— Цезарь,  твоя госпожа уже сообщила тебе о важном событии, которое скоро совершится в  этом жилище; нонам не хватает обруча дли кольца, чтобы надеть его на палец  невесте. Таков старинный обычай, он сохранился в свадебном обряде многих ветвей  христианской церкви, и даже священник при возведении в сан епископа не может  обойтись без кольца, как ты, конечно, понимаешь.    

— Быть  может, масса доктор повторит еще разок свои слова, — попросил старый  слуга, голова которого сдала в ту самую минуту, когда Ситгривс так одобрительно  отозвался о его понятливости. — Я, наверное, сумею заучить это на память  со второго раза.