1 2 3 4 5 6 
— Да,  возможно, отцу придется ненадолго уехать. Но я постараюсь уговорить его послать  вместо себя кузена Ричарда, если поселок некоторое время сможет обойтись без  шерифа.    

Юноша  промолчал, краска медленно заливала его лицо. Затем он сказал:    

— Если  дело такого рода, что я мог бы выполнить…    

— Оно  может быть доверено только близкому лицу, человеку, которого мы очень хорошо знаем.    

— Но  неужели вы меня мало знаете, мисс Темпл? — воскликнул Эдвардс с  горячностью, которую он хотя и редко, но все же проявлял порой во время  откровенных, дружеских бесед с молодой девушкой. — Вот уже пять месяцев,  как я живу под вашей крышей, и я все еще для вас посторонний?    

Элизабет,  как и Луиза, занималась шитьем. Склонив голову набок, она делала вид, что приглаживает  лежавшую у нее на коленях ткань, но рука у нее дрожала, щеки горели и слезы на  глазах высохли: по всему было видно, что девушка преисполнена живейшего  интереса и любопытства.    

— Много  ли мы знаем о вас, мистер Эдвардс? — сказала она.    

— Много  ли? — повторил за ней юноша, переводя взгляд с лица Элизабет на кроткое  личико Луизы, выражавшее в этот момент такое же любопытство. — Мы столько  времени знакомы — неужели вы не успели меня узнать?    

Элизабет  медленно подняла голову, и выражение смущения и любопытства на ее лице сменилось  улыбкой:    

— Конечно,  нам известно, что вас зовут Оливер Эдвардс. Как вы, кажется, сами рассказывали  моей подруге мисс Грант, вы уроженец здешних мест, и…    

— Элизабет!  Мисс Темпл!.. — воскликнула Луиза, вспыхнув до корней волос и задрожав,  как осиновый лист. — Вы неправильно меня поняли… Я.., это всего лишь мои  догадки. Но, даже если это правда и мистер Эдвардс действительно в родстве с  туземцами, какое право мы имеем упрекать его? Чем мы лучше — по крайней мере я,  дочь скромного, бедного священника?    

Элизабет  с сомнением покачала головой и даже рассмеялась. Заметив, однако, печаль на  лице подруги, задумавшейся о трудной, полной лишений жизни своего отца, она  сказала:    

— Смирение  заводит вас слишком далеко, Луиза. Дочь духовного лица стоит превыше всех. Ни  я, ни мистер Эдвардс не можем почесть себя равными вам. Впрочем, я вправе  говорить так только в отношении себя. Как знать, быть может, мистер Эдвардс  высокая особа, скрывающая свое подлинное имя.    

— Вы  правы, мисс Темпл. Тот, кто является верным слугой царя царей, занимает самое  почетное место на земле, — ответила Луиза. — Но ведь почет  принадлежит ему одному, а я лишь дитя бедного, одинокого человека и не могу  претендовать ни на что большее. Почему же мне, в таком случае, считать себя  выше мистера Эдвардса? Только потому, что он, возможно, дальний, очень дальний  родственник Джона Могиканина?    

Луиза  невольно выдала подлинное свое отношение к предполагаемому родству Эдвардса со  старым воином-индейцем, и Элизабет и Оливер Эдвардс обменялись весьма  выразительными взглядами, но ни та, ни другой не позволили себе даже улыбнуться  простоте девушки.    

— Да,  должен признать: мое положение в этом доме несколько двусмысленно,    

— сказал  Эдвардс, — но я, можно сказать, приобрел его ценой своей крови.    

— И  притом крови потомка туземных властителей! — весело воскликнула Элизабет.  Как видно, она не слишком верила в индейское происхождение молодого человека.    

— Неужели  моя внешность так красноречиво говорит о моем происхождении? Кожа у меня  смуглая, это верно, по она ведь не очень красная, не краснее, чем у всех.    

— Нет,  краснее, во всяком случае в данный момент.    

— Ах,  мисс Темпл, вы недостаточно разглядели мистера Эдвардса, уверяю вас! —  воскликнула Луиза. — У него глаза совсем не такие черные, как у  могиканина, они даже светлее ваших. И волосы не так уж темны.    

— В  таком случае, быть может, и я имею основания претендовать на индейское  происхождение. Я была бы искренне рада, окажись это действительно так. Должна  признаться, меня печалит вид могиканина, когда он бродит одиноко и уныло,  словно загробный дух какого-нибудь древнего владыки здешнего края, и я  чувствую, как мало у меня прав владеть этими землями.    

— Да?  Вы в самом деле так думаете? — воскликнул юноша столь взволнованным тоном,  что обе девушки были поражены.    

— Разумеется, —  ответила Элизабет, как только опомнилась от удивления. — Ну что я могу тут  сделать? И что может сделать мой отец? Если мы предложим старому индейцу кров и  средства к существованию, он от них откажется. Он привык к иной жизни и не в  состоянии изменить свои привычки. И мы не в силах также, будь мы даже столь  безумны, что пожелали бы этого, вновь превратить распаханные поля и  благоустроенные поселения в глухие, непроходимые леса, отраду охотника, как  того хотелось бы Кожаному Чулку.    

— Вы  правы, мисс Темпл, — ответил ей Эдвардс. — Что вы можете тут  изменить? Но есть все же нечто, что вы сможете сделать и, я уверен, сделаете,  когда станете полновластной хозяйкой этих прекрасных долин: пользуйтесь вашими  благами, но не забывайте о сирых и неимущих, будьте к ним щедры. А больше этого  вы действительно сделать не в состоянии.    

— И  это тоже будет немало! — воскликнула Луиза, улыбаясь. — Но,  несомненно, найдется некто, кто возьмет из рук Элизабет управление всеми этими  благами.    

— Я  не собираюсь отвергать замужество, как на словах поступают глупые девушки,  которые сами только о том и мечтают с утра до вечера. Но, не давая обета  безбрачия, я все равно монахиня, ибо как мне найти себе мужа в наших дремучих  лесах?    

— Да,  здесь вам нет пары, мисс Темпл, — ответил Эдвардс с живостью. — Здесь  нет никого, кто посмел бы надеяться снискать вашу благосклонность и назвать вас  своей женой. Я уверен, вы будете ждать, пока не появится тот, кто будет вам  ровня. А если он так никогда и не появится, вы предпочтете прожить жизнь без  спутника, вот так, как вы сейчас живете, — всеми уважаемой, почитаемой и  любимой.    

Очевидно  решив, что он высказал все, что от него требовала учтивость, молодой человек  встал, взял шляпу и поспешно вышел. Луизе, возможно, показалось, что он сказал  даже больше, чем того требовала простая любезность, ибо она вздохнула — вздох  был так тих, что она сама едва его расслышала, — и вновь склонилась над  шитьем. Возможно также, что мисс Темпл не прочь была услышать еще  что-нибудь, — во всяком случае, взгляд ее с минуту был прикован к двери, в  которую вышел молодой человек, но затем она быстро взглянула на подругу.  Затянувшееся молчание показало, какую остроту может придать разговору  молоденьких девушек, не достигших еще восемнадцати лет, присутствие  двадцатитрехлетнего молодого человека.    

Первым,  кто попался навстречу мистеру Эдвардсу, когда он вышел или, вернее, выбежал из  дома судьи, был низенький и коренастый стряпчий с большой связкой бумаг под  мышкой. На носу у него красовались зеленые очки, словно владелец их стремился  усилить ими свою зоркость, когда приходилось раскрывать обманы и плутовство.    

Мистер  Вандерскол был человек достаточно хорошо образованный, но тугодум. Что бы он ни  говорил, что бы ни делал, он всегда был настороже, потому что в свое время  пострадал от своих более шустрых и ловких собратьев, которые начинали свою  карьеру в судах Восточных штатов и которые всосали хитрость с молоком матери.  Осторожность этого джентльмена сказывалась во всех его поступках, проявляясь в  необычайной методичности, пунктуальности, а также и в некоторой робости. Речь  стряпчего так изобиловала вводными предложениями, что слушатели еще долго потом  доискивались ее смысла.    

— Доброе  утро, мистер Вандерскол, — приветствовал его Эдвардс. — Сегодняшний  день судья Темпл, как видно, целиком посвятил делам.    

— Доброе  утро, мистер Эдвардс, — если вас действительно зовут именно так, у нас  ведь нет тому никаких доказательств, ничего, кроме вашего собственного  утверждения, и, если не ошибаюсь, именно под этим именем вы и вошли в дом судьи  Темпла, — доброе утро, сэр. Да, судья Темпл сегодняшний день посвятил  делам, хотя об этом, собственно, можно было бы и не упоминать, вы и сами успели  о том догадаться, как человек наблюдательный, — впрочем, внешность  обманчива. Да, судья Темпл посвятил сегодняшний день делам, это верно.    

— Вы  несете с собой важные бумаги? Не надо ли что переписать? Я к вашим услугам.    

— Да,  я несу с собой важные бумаги, как вы успели это заметить — ведь глаза у вас молодые, —  и бумаги эти надо переписать.    

— В  таком случае я сейчас же пройду вместе с вами в контору и возьму наиболее  срочные из бумаг. К вечеру будет сделано все, что необходимо.    

— Сэр,  я всегда рад видеть вас у себя в конторе, как по делу, так и не по делу, хотя  вовсе не обязательно принимать у себя на дому каждого: наш дом — наша крепость.  Если желаете, готов видеть вас у себя или в любом другом месте, почту это  долгом вежливости, но данные бумаги строго конфиденциальны и без личного  распоряжения на то самого судьи Темпла — согласно строжайшему его предписанию —  их не разрешается видеть никому, кроме тех лиц, для которых это является прямой  обязанностью, я хочу сказать — долгом службы.    

— Как  я понимаю, сэр, я ничем не могу быть вам полезен, и мне остается лишь еще раз  пожелать вам доброго утра. Но прошу вас передать мистеру Темплу, что я сейчас  решительно ничем не занят и целиком в его распоряжении, поэтому я охотно приму  поручение отправиться хоть на край света, если только.., если только это не  будет слишком далеко от Темплтона.    

— Я  передам ваше поручение, сэр, я повторю ему все слово в слово. Счастливо оставаться,  сэр. Впрочем, одну минуту, мистер Эдвардс, — во всяком случае, все вас  называют именно так, — одну минуту. Вы рассматриваете ваше предложение как  часть ваших секретарских обязанностей, оговоренных в вашем контракте ,с судьей  Темп-лом — с предварительной выплатой аванса, — или это предложение услуг  должно быть оплачено согласно новому договору между сторонами и уже по исполнении  поручения?    

— Как  будет угодно мистеру Темплу. Я вижу только, что он озабочен, и стремлюсь помочь  ему.    

— Побуждения  ваши похвальны, сэр, насколько можно судить по первому впечатлению, которое  часто бывает обманчиво, и делают вам честь. Я не премину сообщить мистеру  Темплу об изъявленной вами готовности, юный джентльмен — полагаю, вы имеете  право так именоваться, — и извещу вас о результатах переговоров не позднее  пяти часов пополудни сего дня, если богу будет угодно и если вы предоставите  мне к сему возможность.    

Причиной  особой подозрительности стряпчего на этот раз явилась неопределенность личности  и положения Эдвардса, но юноша привык к настороженному и недоверчивому к себе  отношению, и разговор этот не вызвал в нем досады. Он тотчас сообразил, что  стряпчий упорно желает сохранить порученное ему судьей дело в тайне от всех, в  том числе и от личного секретаря судьи. Эдвардс слишком хорошо знал, как трудно  понять точный смысл сказанного мистером Вандерсколом, даже когда этот  джентльмен стремится к ясности своих высказываний, а теперь, видя, что стряпчий  намеренно избегает расспросов, юноша вовсе оставил мысль разгадать тайну. Они  расстались у ворот, и стряпчий, напустив на себя необыкновенно важный и  озабоченный вид, направился в контору, крепко прижимая к боку толстую связку  бумаг.    

Наши  читатели, надо полагать, давно заметили, что юноша питал к судье какую-то  необычайно сильную и глубокую неприязнь. Но сейчас, уже побуждаемый совсем  иными чувствами, он испытывал острый интерес к состоянию духа своего патрона и  жаждал разузнать причину его непонятной тревоги.    

Эдвардс  стоял, глядя вслед стряпчему, пока тот не скрылся за дверью конторы вместе со  своими таинственными бумагами, потом медленно направился обратно к дому и там  постарался заглушить любопытство, углубившись в свои повседневные секретарские  обязанности.    

Когда  судья вновь появился в кругу семьи, к его всегдашней жизнерадостности  примешивалась какая-то печаль, не покидавшая его и в последующие дни. Но  наступившая благодатная летняя пора заставила Мармадьюка Темпла очнуться от  временной апатии, и к нему вернулась его обычная бодрость духа.    

Жаркая  погода и частые дожди содействовали невероятно бурному росту растений, который  так долго задерживала поздняя в том году весна. Теперь леса сверкали всеми  оттенками зелени, которой может похвалиться американская флора. Пни на вырубках  скрылись в густой пшенице — она колыхалась от каждого дуновения ветерка,  сверкая и переливаясь, как бархат.    

Все то  время, пока судья был погружен в мрачные думы, шериф весьма тактично старался  ему не докучать и даже не заговаривал о «деле», хотя оно все больше занимало  его воображение и, судя по частым совещаниям шерифа с человеком, который под  именем Джотема уже был представлен читателю в кабачке «Храбрый драгун»,  становилось действительно важным. Как-то вечером в начале июля шериф решился  наконец вновь намекнуть судье о «важном деле», и Мармадьюк согласился на  следующее же утро осуществить обещанную Ричарду поездку.    

 Глава 26    

     

О говори,  отец любимый!    

Твои  слова — как вешний ветерок.    

Милмен    

     

Утро  следующего дня выдалось ясное и теплое. Едва Мармадьюк и Ричард успели сесть на  коней, чтобы отправиться наконец в поездку, которую шерифу так не терпелось  осуществить, как из дому вышли Элизабет и Луиза, обе одетые для пешей прогулки.    

На мисс  Грант был изящный капор из зеленого шелка; ее скромные глазки глядели из-под  него с присущими им мягкостью и кротостью. Мисс Темпл шагала по владениям отца  уверенной и независимой походкой хозяйки; с руки ее свисала на ленте  широкополая шляпа, которой предстояло скрыть густую массу блестящих темных  локонов, обрамлявших гладкий белый лоб.    

— Вот  как, вы решили погулять? — спросил судья и с отцовской гордостью улыбнулся  дочери, любуясь ее красотой и девичьей грацией. — Помни, дружок, теперь  наступила пора июльской жары, не заходите далеко и к полудню постарайтесь  вернуться домой. А почему ты без зонтика, дочка? Твой белый лобик потемнеет под  солнцем и южным ветром, если ты не будешь старательно его оберегать.    

— По  крайней мере, тогда я больше уподоблюсь моим родственникам, — возразила  дочь, тоже улыбнувшись. — У кузена Ричарда такой цвет лица, какому  позавидует любая девушка. Сейчас сходство между нами весьма невелико, и никто  не признает нас за близких родственников…    

— Пора,  однако, ехать, Дьюк, — прервал ее Ричард. — Время не ждет. Если  послушаешься меня и примешь мои деловые советы, ровно через год ты сможешь  заказать своей дочке такой зонтик, чтобы верх его был из кашемировой шали, а  остов — из чистого серебра. Самому-то мне ничего не надо, ты это знаешь, Дьюк.  Да и, кроме того, все, что я имею, в один печальный день перейдет к Бесс, так  что совершенно безразлично, кому достанутся богатства, тебе или мне… Но впереди  у нас долгий день езды. Поедем же, а коли не хочешь ехать, так прямо и скажи и  слезай с коня.    

— Терпение,  терпение, Ричард, — сказал судья и, придержав коня, снова обратился к  дочери:    

— Если  вы собираетесь идти в горы, то умоляю тебя, дочка, не заходите слишком глубоко  в лес. Хотя обычно здесь ничего не случается, некоторая опасность все-таки  есть.    

— Но  не в летнее же время! — возразила Элизабет. — Да, должна признаться,  мы с Луизой действительно собрались побродить в горах.    

— Летом,  дочка, опасность, конечно, не так велика, как зимой, но все же не забирайтесь в  лесную чащу. Я знаю, Бесс, ты девушка смелая, но надеюсь, ты унаследовала от  своей матери ее осторожность.    

Судья  неохотно отвел взгляд от дочери и вместе с шерифом медленно выехал на улицу.  Вскоре они скрылись за домами поселка.    

Во время  краткого разговора между отцом и дочерью Эдвардс стоял неподалеку и внимательно  к нему прислушивался. В руках молодой человек держал удочку, прекрасная погода  и его выманила из дому на свежий воздух. Девушки подходили к воротам, когда  Эдвардс нагнал их и уже готов был окликнуть, как вдруг Луиза остановилась и  быстро сказала:    

— Элизабет;  кажется, мистер Эдвардс хочет сказать нам что-то…    

Элизабет  обернулась и посмотрела на юношу вежливо, но несколько холодно, и это сразу  сдержало его порыв.    

— Ваш  отец недоволен тем, что вы отправляетесь в горы одни, без провожатых, мисс  Темпл, — начал Эдвардс. — Если мне будет позволено предложить себя в  роли телохранителя, то я…    

— Я  не знала, мистер Эдвардс, что отец уполномочил вас выражать мне свое  родительское неудовольствие, — высокомерно прервала его молодая особа.    

— Упаси  боже! Вы меня неверно поняли, мисс Темпл. Мне следовало сказать иначе: «Ваш  отец беспокоится за вас». Я состою у него на службе, а тем самым и у вас, мисс  Темпл, и потому повторяю: с вашего разрешения, я охотно сменю удочку на  дробовик и буду сопровождать вас в горы.    

— Благодарю  вас, мистер Эдвардс. Но, когда не предвидится опасности, нет нужды и в охране.  Пока нам еще дозволено бродить в горах без телохранителей. А если уж  телохранитель и в самом деле необходим, так вон он: сюда, сюда, ко мне. Воин!  Ко мне, мой храбрый, верный Воин!    

Огромный  мастиф, лениво зевая и потягиваясь, вылез из конуры.    

Хозяйка  позвала его вторично:    

— Идем,  идем, славный мой Воин! Когда-то ты неплохо служил своему господину. Посмотрим,  как-то ты будешь выполнять свой долг по отношению к его дочери.    

Пес  завилял хвостом, как будто поняв смысл обращенных к нему слов, с важным видом  подошел к Элизабет, уселся на земле у ее ног и поглядел в лицо своей юной  хозяйке умным, почти человеческим взглядом.    

Элизабет  шагнула вперед, но тут же опять остановилась и сказала примирительным тоном:    

— А  вы, мистер Эдвардс, могли бы оказать нам услугу, только иную и более для вас  приятную: принесите нам к обеду связку ваших излюбленных окуней.    

И, даже  не сочтя нужным взглянуть, как принял Эдвардс эту колкость, мисс Темпл  решительно пошла вперед, ни разу больше не обернувшись. Зато мисс Луиза не раз  еще поглядывала назад, пока они не дошли до ворот.    

— Боюсь,  Элизабет, что мистер Эдвардс обиделся на нас, — сказала она. — Он все  еще стоит, не двигаясь с места и опершись о свою удочку. Быть может, он принял  ваши слова за проявление гордости.    

— В  таком случае он не ошибся! — воскликнула мисс Темпл, выходя из состояния  задумчивости. — Да, мы не можем принимать услуг молодого человека,  занимающего такое сомнительное положение в обществе. Как! Пригласить его с  собой на уединенную прогулку? Да, это гордость, Луиза, но у женщины должны быть  гордость и чувство собственного достоинства.    

Прошло  несколько минут, прежде чем Оливер очнулся от оцепенения. Пробормотав что-то,  он вскинул удочку на плечо, вышел за ворота и с величественным видом зашагал по  улице. Дойдя до озера, где стояли у причала лодки судьи Темпла, молодой человек  вскочил в легкий ялик, схватил весла и, яростно ударяя ими по воде, понесся  через озеро к противоположному берегу, туда, где стояла хижина Кожаного Чулка.  Только пройдя с четверть мили, Эдвардс успокоился, мысли его понемногу утратили  горечь, а к тому времени, когда перед глазами у него появилась заросшая кустарником  полоска перед жилищем Натти, пыл юноши и вовсе охладился, хотя тело его от  быстрых движений сильно разгорячилось. Вполне возможно, что тот самый довод,  которым руководствовалась в своем поведении мисс Темпл, пришел в голову и ему,  человеку образованному и воспитанному. И если так, то весьма вероятно, что  Элизабет не только не упала, а, напротив, лишь возвысилась в его глазах.    

Эдвардс  поднял весла над головой, и лодка, подлетев к самому берегу, закачалась на  волнах, которые она же всколыхнула. Молодой человек, бросив предварительно  осторожный и пытливый взгляд вокруг, приложил к губам небольшой свисток и  извлек из него долгий, пронзительный звук, отдавшийся эхом в горах по ту  сторону хижины. Собаки Натти, выскочив из своей будки, сделанной из коры,  подняли жалобный вой и принялись прыгать как безумные на крепко державших их  ремнях оленьей кожи.    

— Тише,  Гектор, успокойся, — проговорил Эдвардс, издав вторичный свист, еще более  резкий, чем первый.    

Но  ответа и на этот раз не последовало. Собаки же, узнав голос Оливера и  убедившись, что пришел не чужой, вернулись в конуру.    

Эдвардс  подогнал лодку к берегу, спрыгнул на землю и, взойдя на пригорок, приблизился к  двери хижины, быстро открыл запоры и вошел, притворив за собой дверь.    

Вокруг  царила полная тишина, как будто в этом уединенном, месте еще никогда не ступала  нога человека; лишь из поселка за озером доносились не смолкая приглушенные  удары молотков.    

Прошло с  четверть часа, и юноша вновь появился на пороге. Он запер дверь и ласково окликнул  собак. Те тотчас вышли на звук хорошо знакомого им голоса. Подруга Гектора  бросилась к Эдвардсу, визжа и лая, словно умоляла, чтобы ее сняли с привязи, но  старый Гектор вдруг потянул носом, принюхиваясь к воздуху, и завыл протяжно и  громко, так, что его можно было слышать за милю.    

— Что  ты там почуял, лесной бродяга? — проговорил Эдвардс. — Если то зверь,  то зверь смелый, раз так близко подошел к жилью, а если человек, то дерзкий.    

Эдвардс перепрыгнул  через ствол сосны, когда-то свалившейся возле хижины, спустился с пригорка,  защищавшего хижину от ветров с южной стороны, и увидел, как угловатая фигура  Хайрема Дулитла мелькнула и тут же исчезла в кустах с невероятным для этого  джентльмена проворством.    

«Что  нужно здесь этому человеку? — пробормотал про себя Оливер. —  Вероятно, это просто любопытство, которым так одержимы здешние жители. Но я  буду начеку, если собакам вдруг понравится его богомерзкая физиономия и они  дадут ему пройти».    

Юноша  вернулся к двери и запер ее еще тщательнее, продев через скобу цепочку и  закрепив ее замком.    

«Этот  крючкотвор как никто другой обязан знать, что закон запрещает врываться в чужой  дом!» И, вернувшись к озеру, Эдвардс спустил лодку на воду, взялся за весла и  поплыл обратно.    

На озере  было известно несколько мест, где особенно хорошо ловились окуни. Одно из них  находилось как раз напротив хижины охотника, а другое, где окуней было еще  больше, — в полутора милях от первого, под навесом скалы и на том же краю  озера. Оливер Эдвардс повел свой ялик к первому месту и с минуту сидел, подняв  весла: он колебался, не зная, остаться ли здесь и не спускать глаз с двери  хижины или же ехать дальше, туда, где улов обещал быть богаче. Но тут он  заметил на воде светлую пирогу и в ней двоих людей, в которых немедленно узнал  могиканина и Кожаного Чулка. Это решило вопрос. Через несколько минут юноша  присоединился к своим друзьям, занятым рыбной ловлей, и тотчас привязал свой  ялик к пироге индейца.    

Оба  старика приветливо кивнули юноше, но не прервали своего занятия и не переменили  позы. Оливер так же молча насадил наживку на свой крючок и забросил удочку.    

Ты  заходил в наш вигвам, сынок? — спросил Натти.    

— Да,  там все спокойно, только вот сквайр Дулитл рыщет неподалеку. Но ничего, дверь я  запер крепко, и к тому же он слишком большой трус и не решится подойти к  собакам.    

— Об  этом человеке мало можно сказать хорошего, — промолвил Натти; он вытянул  окуня и вновь насадил наживку на крючок. — Ему до страсти хочется сунуть  нос в мой дом. Всякий раз, как встретимся, он чуть ли не прямо просит меня об  этом. Но я отвожу разговор в сторону, и мистер Дулитл с чем был, с тем и  остается. Видно, слишком много развелось законов, коли поручают толковать их  таким вот людишкам, вроде Хайрема.    

— Боюсь,  что он не столько глупец, сколько плут, — заметил Эдвардс, — Он  вертит этим простаком шерифом, как ему вздумается. Дерзкое любопытство наглеца  может принести нам неприятности.    

— Коли  он будет уж очень часто слоняться возле моей хижины, я просто-напросто пристрелю  его, — спокойно заявил Кожаный Чулок.    

— Нет,  Натти, закон есть закон, его нарушать нельзя. Иначе ты попадешь в беду, и это  будет тяжким горем для всех нас.    

— Правда,  сынок? — воскликнул охотник и взглянул на юношу дружелюбно и с явным интересом. —  В тебе, мой мальчик, течет настоящая, горячая кровь. И я готов сказать это в  лицо судье Темплу и любому другому судье на свете. Как ты полагаешь, Джон,  верно я говорю, что Оливер надежный друг, своих не предаст?    

— Он  делавар и мой брат, — ответил могиканин. — Молодой Орел отважен, он  станет вождем. И никакой беды не произойдет.    

— Ну  хорошо, хорошо, — прервал их юноша несколько нетерпеливо. — Не будем  больше говорить об этом, друзья мои. Если даже я и не обладаю теми  достоинствами, которыми наделило меня ваше пристрастное ко мне отношение,  можете быть уверены, что я с вами на всю жизнь, и в беде и в удаче.    

Старики  умолкли: как видно, они привыкли повиноваться юноше.    

Некоторое  время все трое молчали, занятые каждый своей удочкой.    

— Какое  нынче прекрасное, гладкое озеро! — сказал наконец Эдвардс, как видно, лишь  для того, чтобы нарушить молчание: он чувствовал, что именно ему надо  возобновить разговор. — Доводилось ли тебе, Натти, когда-либо видеть его  таким спокойным и безмятежным?    

— Я  знаю воды Отсего вот уже сорок пять лет, — ответил Кожаный Чулок, — и  могу сказать, что во всей стране не сыщешь более чистых ручьев и лучшей рыбы,  чем здесь. Когда-то здесь не было хозяев, да-да! И как же привольно жилось  тогда Натти Бампо! Дичи было сколько душе угодно. И никто не посягал на эту  землю, никого здесь, кроме меня, и не было, разве что иной раз пройдет через  горы отряд охотников-делаваров или проберется сквозь чащу разбойник-ирокез с  ружьем. Там, в долине, к западу отсюда, обосновались два или три француза — они  женились на индейских женщинах, — еще иногда приезжали из Вишневой долины  шотландцы и ирландцы, одалживали у меня пирогу половить окуней или форель. И  никто меня не трогал, уж такая была благодать! Да еще Джон заходил. Джон знает,  как было здесь в те времена.    

Могиканин  повернул голову и, сделав свой обычный выразительный жест рукой, обозначавший у  него согласие, ответил на делаварском наречии:    

— Земля  эта принадлежала моему народу. На совете вождей мы порешили отдать ее моему  брату, Пожирателю Огня. А то, что отдают делавары, то отдано навечно, как вечно  течет вода. На совете и Соколиный Глаз курил трубку, потому что мы любили его.    

— Нет,  нет, Джон, — сказал Натти, — я не был вождем, по этой части я ничего  не смыслю, да и кожа у меня белая. Но охотиться в здешних краях было славно,  мой мальчик, и так оно осталось бы и по ею пору, кабы не толстый карман  Мармадьюка Темпла да кривые пути закона.    

— Но,  я думаю, грустно было бродить в горах всегда одному и в одиночестве бороздить  воды этого прекрасного озера, — проговорил Эдвардс, обводя взглядом берега  и сверкающие золотым колосом поля, то здесь, то там оживлявшие поросшие лесами  холмы. — Разве не тосковал ты здесь, не имея поблизости никого, с кем  можно было бы перекинуться словом, рассеять печаль?    

— Нет,  я не томился одиночеством, ведь я уже сказал, — ответил Кожаный  Чулок. — Когда деревья начинали покрываться листвой и с озера сходил лед,  здесь было как в раю. Я пятьдесят три года хожу по этим лесам, и больше сорока  лет живу в них, и за всю свою жизнь нашел лишь одно место, которое пришлось мне  еще больше по душе, да и то только для глаза, а не для охоты и рыбной ловли.    

Где же  оно? — спросил Эдвардс.    

— Да  где же, как не в горах Кэтскилл! Я туда, бывало, поднимался за шкурами волков и  медведей. А однажды получил заказ сделать чучело дикой кошки, так что мне  приходилось там бывать. И есть в тех горах одно место, куда я забирался, когда  мне хотелось поглядеть на широкий божий мир, и, уж поверьте, это стоило  затраченных трудов, изодранных мокасин и расцарапанных коленей! Ты ведь знаешь,  что такое горы Кэтскилл, ты должен был видеть их слева от себя, когда плыл сюда  по реке из Нью-Йорка. Они совсем голубые, как само небо, а над их верхушками  плывут облака — ну вот как плывет дым над головой индейского вождя, когда он  курит трубку у Костра Совета. Так вот, есть там Высокий Утес и Круглая Скала,  они возвышаются над всеми остальными горами и стоят, словно отец и мать среди  своих детей. Но то место, о котором я хочу рассказать, ближе к реке, на  верхушке горы, что стоит чуть поодаль от остальных. Высотой она футов в  пятьдесят, но вся из уступов, и, когда стоишь наверху, думается, ничего не  стоит спрыгнуть с нее, будто она и не так уж высока.    

— И  что же ты видел оттуда? — снова спросил Эдвардс.    

— Все,  все мироздания, мой мальчик, — сказал Натти, опустив конец удочки в воду и  обведя рукой широкий круг. — Я стоял там в тот день, когда Воган сжигал  «Сопус». Я видел, как по Гудзону шли суда, видел так же ясно, как вон ту барку  на Саскуиханне, хотя они были от меня на расстоянии в двадцать раз большем, чем  эта барка от нас. Реку было видно на семьдесят миль, сверху казалось, что это  вьется узкая стружка, а ведь ширина реки добрых восемь миль. Я видел холмы на  землях Хэмпшира, гористые берега Гудзона — все созданное творцом и все  сделанное руками человека, все видел, насколько хватало глаз, а глаз у меня  зоркий, ты знаешь, как прозвали меня за то индейцы. Я часто различал место, где  стоит Олбани, а в тот день, когда королевские войска сжигали «Сопус», мне  чудилось, что дым оттуда доходит до меня и я слышу вопли женщин.    

— Я  думаю, стоит труда забраться на такую высоту, если оттуда открывается столь  великолепная картина.    

— Да,  если человеку может доставить радость видеть с высоты в полмилю дома и фермы  где-то внизу, и реки, словно ленты, и высокие холмы, кажущиеся стогами сена, то  советую ему побывать там. Такое зрелище — отрада для глаз, могу это смело  сказать. Когда я впервые поселился в здешних лесах, на меня иной раз нападала  тоска, мне было одиноко. И вот тогда я поднимался на Кэтскилл и по несколько  дней проводил на той вершине, все смотрел на человеческую жизнь. Но вот уже  много лет, как меня не тяготит одиночество, и я стал слишком стар, чтобы  карабкаться по крутым утесам. А вот за две мили от этой самой горы есть  местечко, где я стал частенько бывать за последнее время, и там мне нравится  еще больше, чем в горах. Там все поросло деревьями, и как-то там приветливее.    

— Где  же это? — спросил Эдвардс, в ком бесхитростный рассказ охотника пробудил  живейший интерес.    

— В  горах есть водопад. Потоки вод двух маленьких озер, лежащих почти что рядом,  вырываются из своих границ и несутся по скалам в долину. Они так сильны, что  могли бы вращать мельничные колеса, если бы в такой глуши была надобность в  столь бесполезном устройстве, но та рука, что сотворила этот Прыжок Воды, здесь  не поставила мельницы. Поток течет, петляя и извиваясь среди камней, сначала  так медленно, что в нем вполне может плавать форель, а потом устремляется вниз,  словно зверь, делающий разбег перед прыжком, и мчится до того места, где гора  раздваивается, как копыто оленя, и вода низвергается в эту каменную трещину.  Первый порог высотой в двести футов вода летит, как снежный ураган, пока не  коснется каменной площадки шириной в пятьдесят футов. Тут она скапливается,  чтобы снова ринуться на сто футов вниз, прыгая с уступа на уступ, изворачиваясь  то туда, то сюда, будто стремится вырваться из каменной трещины, и так до тех  пор, пока не выйдет в долину.    

— Я  никогда не слышал об этом водопаде, в книгах он не упоминается.    

— Я  сроду не прочел ни единой книги, — сказал Кожаный Чулок. — И как  может человек, всю жизнь проведя в городах да школах, знать хоть что-нибудь о  чудесах лесного края? Нет, мой мальчик, в книгах ты ничего не вычитаешь об этом  ручейке, но он играет в горах от самого сотворения мира, а из белых его видели  человек десять, не больше. Гора окружает водопад как бы полукруглой каменной  стеной. Помню, я сидел внизу, у первого порога, и, когда мои собаки вбежали в  пещеры, которые находятся за падающей водяной стеной, они на вид были не больше  кроликов. Мне думается, лучшего места в лесах не сыщешь.    

— А  куда течет вода дальше? В каком направлении? Быть может, она служит притоком  Делавара?    

— Не  пойму что-то, — сказал Натти.    

— Она  впадает в Делавар?    

— Нет-нет,  она вливается в старый Гудзон. И весело же она бежит, удирая с горы! Я долгими  часами сидел на уступе скалы, и смотрел, как проносится мимо меня водяная пена,  и думал: вот скоро она снова станет водой и, рожденная в глуши, окажется под  днищем судна, смешавшись с солеными волнами моря. Когда человек остается вот  так один на один с природой, его охватывает раздумье. Смотришь и видишь прямо  перед собой долину к востоку от Высокого Пика, где на тысячи акров протянулись  леса, они и в глубоких ущельях и по склонам гор; осенью все это сверкает, как  десять тысяч радуг!    

— Ого,  да ты весьма красноречив, Кожаный Чулок! — воскликнул Оливер.    

— Не  пойму что-то, — снова сказал Натти.    

— Я  хочу сказать, что воспоминания разгорячили твою кровь, старый дружище. Когда ты  был там в последний раз? Наверное, уже давно?    

Охотник  не ответил. Он наклонился к воде и некоторое время прислушивался к чему-то  затаив дыхание. Наконец он поднял голову и сказал:    

— Не  привяжи я сам моих псов, своими собственными руками, да еще на новую привязь из  крепкой оленьей кожи, я бы поклялся, что в горах раздается лай моего Гектора.    

— Нет,  этого не может быть, — сказал Эдвардс. — Я всего час назад видел его  на привязи в конуре.    

Теперь и  могиканин начал прислушиваться. Эдвардс, как ни напрягал он слух, не слышал ничего,  кроме мычания стад на склонах западных гор. Он взглянул на обоих стариков:  Натти приложил руку к уху рупором, а могиканин весь подался вперед и держал  руку на уровне лица, выставив вперед указательный палец, — он давал этим  сигнал к вниманию. Эдвардс громко рассмеялся над тем, как усердно  прислушиваются охотники к воображаемым, по его мнению, звукам.    

— Смейся,  коли тебе угодно, — проговорил Кожаный Чулок, — но собаки мои спущены  с привязи и охотятся за оленем. Тут я не могу ошибиться. Вот уж чего бы мне не  хотелось! Не то чтобы я боялся закона, нет, но олень сейчас тощ, глупые псы  только попусту изведутся. Ну, слышишь ты наконец лай собак?    

Эдвардс  вздрогнул: в ушах у него действительно раздался лай. Сперва он доносился глухо,  потом послышалось разноголосое эхо, когда собаки пробегали через скалы, и затем  уж оглушительный лай, разнесшийся по всему лесистому берегу. Все эти переходы  одних звуков в другие произошли мгновенно, и Эдвардс, вглядываясь в берег,  почти тут же заметил, что в одном месте сучья ольхи и дерена раздвинулись, из  зарослей выскочил олень и сразу же бросился в воду. Снова раздался собачий лай,  и сквозь кусты промчались Гектор со своей подругой, не останавливаясь, прыгнули  в воду и смело поплыли за оленем, держа головы высоко над водой.    

 Глава 27    

     

Ему  поможет бурная река    

Запутать  след и остудить бока.    

Томсон,  «Времена года»    

     

— Ну  что, видите, я был прав! — воскликнул Натти. — Ветер донес до собак  запах оленя, они не выдержали и сорвались с привязи. Нет, я отучу их от  подобных проделок! Эти четвероногие негодяи, чего доброго, доведут меня до  беды. Эй вы, мошенники, сейчас же назад! Назад, на берег! Ах, чтоб вам! Назад,  Гектор, не то погуляет моя плетка по твоей спине, старый разбойник! Вот погоди,  дай только до тебя добраться!    

Собаки  узнали голос охотника. Покружив немного в воде, словно им не хотелось  отказаться от охоты, они вернулись на берег, где сразу же залились  оглушительным лаем.    

Тем  временем олень, подгоняемый страхом, продолжал плыть и уже был на полпути к  лодкам, когда вдруг увидел эту новую опасность. Заслышав голос Натти, он на  мгновение замер и, казалось, готов был кинуться назад и принять бой с собаками,  но охотники, ловко повернув пирогу, отрезали ему отступление. Олень бросился в  сторону и поплыл к середине озера, очевидно намереваясь добраться до западного  берега. Он проплыл мимо рыбаков, высоко задрав морду, и перед его тонкой,  изогнутой шеей, словно перед, носом галеры, пенилась и бурлила вода. Кожаный  Чулок вдруг выказал признаки волнения.    

— А  зверь хорош! — воскликнул он. — Рога-то какие! Всю одежду на них  можно развесить. Погодите-ка, да ведь теперь июль, со следующего месяца  начинается время охоты на оленей. Значит, мясо его должно быть уже вкусным.    

С этими  словами Натти, не отдавая себе отчета в своих действиях, начал привязывать к  веслу сплетенную из лыка веревку, служившую ему тросом. Затем он вскочил на  ноги, закинул в воду этот импровизированный буй и крикнул:    

— Греби,  Джон, гони вовсю! Глупый зверь будто нарочно искушает охотника!    

Индеец  мгновенно открепил ялик Эдвардса от пироги, которая от одного взмаха гребка  помчалась по воде, как метеор.    

— Опомнитесь,  остановитесь! — кричал им вслед Эдвардс. — Вы забыли про закон,  друзья мои! Ведь вас отлично видно из поселка, а судья Темпл твердо решил  привлекать к суду всех без разбора, кто вздумает охотиться на оленей в  неположенное время!    

Но  предупреждение пришло слишком поздно. Пирога ушла далеко от ялика, и оба  старика, увлеченные охотой, уже не слышали Эдвардса. Олень находился теперь  всего ярдах в пятидесяти от своих преследователей.    

Он плыл  вперед, отважно рассекая воду своим телом, и от ужаса и напряжения громко  храпел, а пирога, то взлетая, то опускаясь, словно танцевала над ею же  поднятыми волнами. Кожаный Чулок вскинул ружье, заново зарядил его, но держался  как-то неуверенно, очевидно еще не зная, на что решиться.    

— Ну  как, Джон, стрелять или нет? — крикнул он. Правду сказать, даже совестно  палить в бедную бессловесную тварь, которая не может постоять за себя. Ну, вот  что: раз уж мы на воде, надо брать его по-другому. Нагоняй его, Джон, следи,  куда он повернет. Схватить-то его ничего не стоит, да увертлив он, как змея.    

Могиканин  усмехнулся самонадеянности своего друга, но по-прежнему гнал пирогу, заставляя  ее скорее ловкостью, нежели силой мчаться с невероятной скоростью.    

— Олень  поворачивает голову! — крикнул он вдруг. — Мечи копье. Соколиный  Глаз!    

Натти  никогда не выходил из дому, не захватив с собой всякого рода оружия, которое  могло оказаться полезным на охоте. С ружьем своим он не расставался, а на  пироге всегда находилось все необходимое для рыбной ловли, включая решетку для  топлива, даже когда Натти выезжал на озеро, только чтобы поудить удочкой. Этой  предосторожности научил охотника его многолетний опыт: в погоне за зверем ему  не раз приходилось отходить очень далеко от первоначально намеченного места  охоты. За несколько лет до того времени, о котором ведется наш рассказ, Кожаный  Чулок, оставив свою хижину на берегу Отсего и захватив лишь ружье и собак,  отправился на несколько дней в горы, а пропадал бог весть сколько времени и  успел повидать воды Онтарио. Когда-то ему было нипочем отшагать две, а то и три  сотни миль.    

Держи  влево, Джон! распорядился Натти. — Левее, левее! Греби-ка еще разок, и я  попаду в него, не промахнусь!    

Он  поднял копье и метнул его, как стрелу. Но в это самое мгновение олень  повернулся, длинное древко копья скользнуло мимо, задев лишь рога животного, и,  не причинив ему никакого вреда, погрузилось в воду.    

— Стой! —  крикнул Натти, когда пирога проскользнула над тем местом, где упало  копье. — Подержи-ка лодку.    

Копье  почти тут же вынырнуло из воды, и охотник ловко поймал его на лету. Индеец  круто повернул пирогу, и охота продолжалась, но эта минутная задержка дала  оленю большое преимущество, и она же дала Эдвардсу возможность приблизиться к  охотникам.    

— Да  остановись же, Натти! — увещевал его юноша. — Остановись, говорю я  тебе! Ведь ты знаешь, в июле охота запрещена!    

Пирога  почти нагнала оленя. Он все еще плыл, делая отчаянные усилия; спина его то  поднималась над водой, то скрывалась под ней, от шеи его бежали волны. Благородный  зверь продолжал стойко бороться за свою жизнь.    

— Ура! —  не выдержал вдруг Эдвардс, загоревшись при виде оленя охотничьим азартом и уже  не помня об осторожности. — Смотрите, он начинает петлять! Скорее же, не  упустите его. Держи правее, могиканин! Я схвачу его прямо за рога и накину на  них веревку.    

Темные  глаза старого индейца-воина засверкали. Только что он стоял спокойно, почти неподвижно,  и вот уже он весь преобразился. Пирога вертелась с необычайной быстротой,  словно щепка в водовороте. Олень двинулся по прямой, и лодка стремительно  помчалась ему вслед. Ища спасения, он вновь круто свернул в сторону.    

Стремительность  этих кругообразных движений ограничила пространство для действий и позволила  юноше не отдаляться от своих товарищей. Раз двадцать преследуемый и  преследователи проносились мимо ялика совсем близко, чуть не касаясь его весел,  и Эдвардс решил, что лучше всего следить за охотой, самому не двигаясь с места,  и, если понадобится, помочь охотникам схватить добычу.    

Ждать  ему пришлось недолго. Олень вдруг храбро поплыл прямо навстречу ему, очевидно  стараясь вернуться обратно на берег, но подальше от того места, где бегали  собаки, которые выли и лаяли не умолкая. Эдвардс схватил бакштив, сделал петлю  и изо всей силы бросил ее вперед. Петля затянулась на одном из рогов оленя.    

Какое-то  мгновение олень тянул ялик за собой, но вот перед ним появилась пирога Натти, и  сам Натти, низко пригнувшись, всадил нож в горло зверя; кровь из раны обагрила  воду. Пока олень бился в предсмертных судорогах, охотники сблизили лодки и  привязали их одну к другой. Кожаный Чулок вытащил оленя из воды и положил  безжизненную тушу на дно пироги. Пощупав ребра зверя, охотник поднял голову и  засмеялся особым, одному ему присущим смехом.    

— Ну,  вот вам и законы Мармадьюка Темпла! — проговорил он. — Да, старина  Джон, старому охотнику это разогревает кровь. Уж много лет я не убивал оленя  вот так, на озере. Знаешь, мальчик, оленина-то будет неплохая. И скажу тебе:  найдутся такие, которые предпочтут жареную оленину самым лакомым блюдам.    

Индеец,  согбенный бременем лет, а быть может, и бременем страданий своего народа, вдруг  весь ожил, по темному его лицу как будто пробежал свет, давно его не  озарявший, — так взбудоражила старика азартная, горячая охота. Но она  скорее вызвала в нем приятные воспоминания о былых подвигах, когда он был молод  и силен, нежели чувство охотничьего азарта. Однако он все же потрогал оленью  тушу — рука у него после чрезмерного напряжения дрожала — и, улыбнувшись, одобрительно  кивнул. Затем он сказал внушительно и веско, как говорят индейцы:    

— Хорошее  мясо.    

— Боюсь,  Натти, что мы, все трое, нарушили закон, — сказал Эдвардс. Пыл момента  прошел, возбуждение немного улеглось. — Но вы помалкивайте, и никто ничего  не узнает. Одно мне непонятно: как случилось, что обе собаки оказались на  свободе? Я твердо помню, они были крепко привязаны, я сам это проверил.    

— Видно,  не могли стерпеть, чтобы такой зверь ушел от них, ну и сорвались, —  ответил Натти. — Да вот смотри, мой мальчик, видишь? На шеях у них  болтаются обрывки привязи. Ну, Джон, греби к берегу, я свистну псов, проверю,  как им удалось сорваться.    

Выйдя на  сушу, охотник тут же осмотрел ремни на шеях собак. Выражение его лица как-то  странно изменилось, он с сомнением покачал головой.    

— Тут  не обошлось без ножа, — проговорил он. — Ремни не разорваны и не  разгрызены, на них нет следов собачьих зубов. Нет, Гектор не виноват, напрасно  я его бранил.    

— Так,  значит, ремни перерезаны? — воскликнул Эдвардс. — Неужели это дело  рук канальи Дулитла?    

— Он  способен на что угодно, коли это ему ничем не грозит, — сказал  Натти. — Я же говорил, он любопытен, его так и тянет сунуть нос в чужие  дела. Но лучше бы он остерегся подходить так близко к моему вигваму!    

Могиканин  тем временем осмотрел с особой, присущей индейцам тщательностью концы обрывов  ремней и сказал по-делаварски:    

— Они  перерезаны ножом с острым лезвием и длинной рукояткой, и человек, сделавший  это, боится собак.    

— Откуда  ты это знаешь? — удивился Эдвардс. — Ведь ты же не видел этого  собственными глазами?    

— Выслушай  меня, сын мой, — сказал старый воин, — нож был острый, потому что  разрез получился ровный. Рукоятка у ножа длинная, чтобы не подходить близко к  собакам. И человек этот трус, не то он обрезал бы ремни у самой шеи собаки.    

— Клянусь  жизнью, Джон, ты не ошибаешься! — воскликнул Натти. — Это проделал  плотник Дулитл. Он подошел к собачьим конурам сзади, насадил нож на палку и  перерезал ремни. Это не так уж трудно было сделать.    

— Но  зачем ему это понадобилось? — недоумевал Эдвардс. — Ради чего  тревожит он попусту двух стариков, не причинивших ему никакого зла?    

— Трудно  стало постигать человеческие поступки, сын мой, с тех пор как сюда пришли чужие  люди и принесли с собой новые обычаи. Но на месте мы во всем разберемся лучше.  Быть может, он сделал это лишь из пустого любопытства.    

— Твои  подозрения справедливы. Ну, я молод и силен, и, может быть, мне удастся  добраться до хижины вовремя, чтобы помешать его планам. Не дай бог, если мы  окажемся во власти такого человека!    

Оленя  быстро переложили в ялик, чтобы облегчить ход пироги, и через пять минут  маленькое, сделанное из коры суденышко уже скользило по зеркальной глади озера,  держась поближе к берегу, и вскоре скрылось за береговыми выступами.    

Могиканин  медленно плыл следом в ялике, а Натти, свистнув собак и приказав им бежать рядом,  вскинул ружье на плечо и стал подниматься по пригорку, намереваясь добраться до  хижины сушей.    

 Глава 28    

     

Что дева  чувствует, как знать,    

В ужасный  час совсем одна?    

Иль ужас  мог ее сковать,    

Иль силой  новою она -    

Своим  отчаяньем — сильна?    

Вальтер  Скотт, «Мармион»    

     

Пока на  озере шла охота, мисс Темпл с подругой поднимались все выше в горы. Никому и в  голову не приходило, что молодым девушкам не следует уходить на столь далекие и  уединенные прогулки без провожатых, все были уверены, что в здешних краях никто  не осмелится обидеть порядочную женщину. Смущение и чувство неловкости,  вызванное встречей с Эдвардсом, исчезло, и подруги вели теперь оживленный  разговор, такой же веселый и невинный, как и они сами.    

Какое-то  сильное и, вероятно, вполне естественное чувство не позволяло доселе ни той, ни  другой даже в самых интимных беседах проронить хотя бы слово относительно  двусмысленного положения, занимаемого молодым человеком, в обществе которого им  приходилось бывать теперь так часто. Если судья и проявил осмотрительность и  собрал о нем необходимые сведения, то он, по-видимому, почел уместным хранить  их про себя. Впрочем, в Восточных штатах нередко случалось встретить хорошо  образованного юношу, находящегося еще в начале своего пути к богатству и почету,  и никого особенно не удивляло, что юноша, получивший хорошее образование, живет  в бедности. Что касается воспитанности Эдвардса, то тут дело могло объясняться  иначе. Вначале он решительно, холодно и Порой даже грубо обрывал всякие  любопытные расспросы, и, когда манеры молодого человека начали постепенно как  будто смягчаться, судья, если только он над этим задумывался, легко мог  приписать это тому, что Эдвардс вращается теперь в хорошем обществе. Но женщины  в делах подобного рода более догадливы, и то, что проглядел не слишком  внимательный отец, не ускользнуло от наблюдательности дочери. В отношении всех  тех приличий и учтивости, которых, естественно, ждут от благовоспитанного  человека, Эдвардс ничем не уронил себя, хотя порой в его поведении прорывалась  вдруг странная несдержанность. Что касается Луизы Грант, то, быть может,  излишне объяснять читателю, что она вообще не слишком много придавала значения  правилам великосветского поведения. Эта милая кроткая девушка имела, однако,  свое особое мнение по данному вопросу и вывела свои собственные заключения.    

С  тропинки, по которой шли подруги, время от времени можно было видеть стоящую не  очень далеко внизу одинокую хижину Кожаного Чулка.    

— Готова  отдать все свои тайны в обмен на тайну хижины Натти! — воскликнула мисс  Темпл со смехом, тряхнув черными кудрями, и на лице ее мелькнуло не очень  свойственное ему выражение детской бесхитростности. — Как бы я хотела  знать, что слышали и чему были свидетелями эти грубо сколоченные бревна!    

Мисс  Грант в этот момент тоже смотрела на хижину. Подняв свои кроткие глаза, девушка  ответила:    

— Во  всяком случае, они не могут сказать ничего такого, что могло бы быть поставлено  в упрек мистеру Эдвардсу, в этом я уверена.    

— Вполне  возможно. Они могли бы, по крайней мере, сообщить нам, кто он такой.    

— Но,  дорогая мисс Темпл, ведь мы это уже знаем! Я слышала, как ваш кузен, мистер  Джонс, очень убедительно объяснял…    

— А,  наш милейший шериф! Ну, его изобретательный ум найдет объяснение чему угодно. Когда-нибудь  Ричард Джонс додумается до философского камня. Но что же он все-таки сказал?    

Луиза  удивленно взглянула на подругу:    

— Его  рассказ показался мне вполне убедительным, мисс Темпл, он говорил правду, я  уверена. Мистер Джонс рассказал, что Натаниэль Бампо почти всю свою жизнь  провел в лесах среди индейцев и там подружился с вождем делаварского племени, с  могиканином Джоном.    

— Вот  как! Узнаю своего кузена! Ну, а дальше?    

— Дальше,  насколько я помню, мистер. Джонс сказал, что особо тесная дружба между ними завязалась  с тех пор, как Кожаный Чулок спас могиканина от смерти в каком-то сражении.    

— Весьма  правдоподобно, — сказала Элизабет с ноткой нетерпения в голосе.    

— Но  какое отношение имеет все это к нашей теме?    

— Вам  надо набраться терпения, дорогая Элизабет, потому что рассказывать как следует  я не умею, но, пожалуй, будет лучше, если я передам все по порядку, как  запомнила. Разговор этот вели мой отец и мистер Джонс, когда виделись в  последний раз. Мистер Джонс объяснил, что английские короли засылали к  индейским племенам своих агентов, молодых джентльменов, иногда офицеров армии,  и этим агентам приходилось половину своей жизни проводить где-то на границе  цивилизованного мира.    

— Факты  переданы с исторической точностью! И это все?    

— О  нет! Правительственные агенты, как рассказал шериф дальше, редко женились, и..,  и.., наверное, они были гадкие, но.., уверяю вас, Элизабет, я только передаю  то, что рассказал шериф…    

— Хорошо,  хорошо, это неважно, — прервала ее Элизабет.    

Лицо ее  на мгновение вспыхнуло румянцем, на губах мелькнула улыбка, но подруга ее не  успела заметить ни того, ни другого.    

— Люди  эти стремились дать хорошее образование своим детям, часто посылали их в  Англию, даже обучали в колледжах. Именно этим мистер Джонс и объясняет широкие  познания мистера Эдвардса. Шериф признает, что мистер Эдвардс почти так же сведущ,  как ваш или мой отец или даже как он сам…    

— Ну,  он-то безусловно достиг вершин учености! Итак, шериф убежден, что могиканин —  родной или двоюродный дедушка Оливера Эдвардса.    

— Значит,  вам приходилось слышать, что говорил мистер Джонс?    

— И  довольно часто, хотя и не на эту тему. Я достаточно хорошо знаю своего кузена,  у него непременно оказывается собственная теория относительно всего на свете.  Но интересно, как объясняет он то обстоятельство, что хижина Кожаного Чулка —  единственный во всей округе дом, чьи двери не открываются гостеприимно для  каждого, кому вздумается туда войти?    

— Нет,  об этом разговор не заходил, — ответила дочь священника. — Но я  думаю, это лишь потому, что оба старых охотника бедны и хотят сберечь то  немногое, что имеют. Конечно, богатство тоже иногда бывают бременем, но, мисс  Темпл, вы не можете себе представить, как тяжко быть бедным, очень бедным!    

— Надеюсь,  вы не себя имеете в виду, Луиза? Не может быть, чтобы в стране такого изобилия  священник терпел нужду!    

— Нет,  конечно, нельзя сказать, что человек нищ, если он опирается на помощь нашего  создателя, — ответила Луиза тихо и смиренно, — но бывают такие  лишения, от которых разрывается сердце…    

— Но  не у вас же, дорогая Луиза? — пылко воскликнула Элизабет. — Неужели  вам приходилось знавать подлинную нужду?    

— Ах,  мисс Темпл, мне кажется, вы плохо знаете, что такое трудности жизни. Мой отец  много лет был миссионером в только что заселившихся краях, где люди были очень  бедны. Мы сами не раз сидели без хлеба. Нам не на что было купить себе еды, а  милостыню просить мы стыдились, отец не хотел позорить свой духовный сан. И  сколько раз приходилось ему покидать дом, оставляя в нем больных и голодных,  которые с тоской глядели ему вслед, понимая, что от них уходит их единственный  земной друг и утешитель! А отец уезжал туда, куда призывал его долг священника,  которым он не мог пренебречь, какие бы бедствия в это время ни обрушились на  его собственную семью. Ах, как трудно утешать других, когда у тебя самого  сердце терзается мукой!    

— Но  ведь все это уже позади! Я полагаю, теперь доходов вашего отца хватает на все  ваши насущные потребности. Во всяком случае, так должно быть.., непременно  должно…    

— Да,  теперь нам хватает, — ответила Луиза, опустив голову на грудь, чтобы  скрыть подступившие к глазам слезы. — Теперь хватает, потому что я  единственная, кто остался от всей нашей семьи…    

Разговор  этот, принявший такой неожиданный оборот, заставил девушек забыть про все  другое. Элизабет обняла подругу, а та рыдала, поддавшись на мгновение горю. Но  вот Луиза подняла свое кроткое личико, и девушки, теперь уже молча, направились  дальше.    

К этому  времени они добрались до вершины горы. Стало совсем жарко, и подруги, сойдя с дороги,  углубились в лесную чащу, под сень величественных деревьев, где царила бодрящая  прохлада, особенно приятная после трудного подъема под палящими лучами солнца.  Теперь девушки, словно по обоюдному согласию, говорили лишь о том, что  попадалось на пути, и каждое дерево, кустик и цветок вызывали их восхищение.    

Так они  продолжали идти вдоль обрыва, любуясь мирными пейзажами Отсего и прислушиваясь  к грохоту колес, стуку молотков и людским голосам, которые доносились из  поселений в долине и сливались с голосами природы. Вдруг Элизабет вздрогнула.    

— Вы  слышите, Луиза? — воскликнула она в волнении. — Где-то на горе плачет  младенец. Я не знала, что здесь поблизости есть жилье. Или, может быть,  какой-нибудь ребенок заблудился, отстал от родителей?    

— Да,  это часто случается, — ответила Луиза. — Пойдемте на голос. Что, если  и в самом деле кто-нибудь сбился с дороги, умирает от голода…    

Подруги  ускорили шаг, стремясь как можно скорее дойти туда, откуда раздавались  негромкие печальные звуки.    

Одаренной  пылким воображением Элизабет уж не раз казалось, что она видит страдальца, как  вдруг Луиза схватила ее за руку и, указывая на нечто позади себя, воскликнула:    

— Взгляните  на собаку!    

Воин  неотступно следовал за своей молодой хозяйкой с той минуты, как ее голос  заставил его выбраться из конуры. Но почтенный возраст давно лишил пса его  былой резвости, и, когда девушки останавливались полюбоваться видом или  добавить цветок к букету, огромный мастиф тут же укладывался и, закрыв глаза,  выжидал, когда надо будет снова подняться. Вялый, апатичный вид пса мало  вязался с его ролью защитника. Но, когда Элизабет в ответ на возглас Луизы  обернулась, она увидела, что собака, пригнув голову к земле, уставилась на  что-то далеко впереди и шерсть у нее стоит дыбом, то ли от страха, то ли от  ярости. Скорее всего, причиной тому была ярость, ибо Воин издавал низкое,  глухое рычание и так оскаливал клыки, что напугал бы хозяйку, не знай она  своего верного четвероногого друга.    

— Успокойся,  Воин, успокойся! Что ты там увидел, мой храбрец?    

При  звуках ее голоса ярость мастифа не только не утихла, но даже еще усилилась. Он  подполз к девушкам и сел у ног хозяйки, рыча все громче и время от времени  издавая злобный отрывистый лай.    

— Что  он заметил? Наверное, какого-нибудь зверя, сказала мисс Темпл.    

Она  обернулась к Луизе — та стояла бледная как смерть и дрожащим пальцем указывала  на сук дерева. Элизабет быстро глянула туда и увидела свирепую морду и горящие  глаза пумы, готовящейся к прыжку.    

— Бежим! —  крикнула Элизабет, схватив Луизу за руку.    

Но та  вдруг пошатнулась и тут же упала без чувств. Элизабет была не из тех, кто  покидает друга в минуту опасности. Она быстро опустилась на колени перед  лежавшей без сознания Луизой и, пытаясь привести ее в чувство, разорвала ворот  ее платья, сама в то же время непрестанно подбадривая четвероногого защитника.    

— Смелее,  смелее. Воин! — кричала она, хотя голос ее начал дрожать. — Ну смелее  же, смелее, мой верный Воин.    

И тут  внезапно на землю спрыгнул доселе не замеченный ими детеныш пумы, уже довольно  взрослый, — он сидел на ели, росшей как раз под буком, на котором  находилась его мамаша. Этот несмышленыш, хотя вид у него был уже достаточно  свирепый, ничуть не испугался; он подражал голосу и движениям своей  родительницы, что странно сочеталось с его игривостью котенка. Поднявшись на  задние лапы, он принялся сдирать передними кору с дерева, как это делают кошки.  Потом заиграл, хлеща себя хвостом, рыча и царапая когтями землю и всячески  стараясь изобразить свирепую взрослую пуму.    

Все это  время Воин не двинулся с места, готовый броситься вперед, и, прижавшись к земле  и слегка присев на задние лапы, следил глазами за малейшим движением пумы и ее  детеныша. А тот с каждым игривым прыжком приближался к собаке. Рычание всех  троих становилось все более грозным, и вот детеныш, прыгнув дальше, чем  рассчитывал, очутился прямо перед мастифом. Раздались пронзительные вопли, шум  борьбы, но уже в следующее мгновение все было кончено. Воин подкинул детеныша с  такой силой, что тот взлетел в воздух и, ударившись о ствол дерева, упал  замертво.    

Элизабет  следила за этой краткой борьбой, радуясь, что мастиф смог так живо расправиться  со зверенышем, но тут пума спрыгнула с дерева с высоты двадцати футов прямо на  спину собаки. Никакие слова не могут описать того, что затем последовало.  Сцепившись в клубок, на сухих листьях катались два оглушительно ревущих зверя.  Мисс Темпл, стоя на коленях подле лежащей без чувств подруги, не отрывала глаз  от сражавшихся врагов. Она смотрела и с ужасом и в то же время с напряженным  вниманием, почти забыв, что от исхода борьбы зависит ее собственная участь. Прыжки  обитательницы леса были так мощны и стремительны, что тело ее, казалось, все  время было в воздухе. Собака мужественно встречала каждое нападение врага.  Когда пуме удавалось вцепиться в плечи мастифа, куда она все время целилась,  старый Воин, весь изодранный когтями свирепой кошки, залитый собственной кровью  из десятка ран, стряхивал с себя страшного противника, как перышко, и, встав на  задние лапы и оскалив клыки, вновь неустрашимо кидался в бой. Однако почтенный  возраст да и праздная жизнь последних лет подорвали силы благородного  животного, не исчезла лишь былая отвага. Но вот разъяренная хищница сделала  необычайно сильный прыжок и оказалась вне пределов досягаемости для мастифа.  Тот делал отчаянные, но бесплодные попытки снова кинуться на нее. Наконец пуме  удалось вскочить на своего престарелого врага, но она удержалась на нем лишь  одно мгновение. Неимоверным напряжением всех своих сил собака вновь сбросила ее  наземь. Но, когда Воин вонзил зубы в бок кошки, Элизабет увидела, что его  медный ошейник, все время сверкавший, пока звери дрались, весь залит кровью, и  она поняла, что ее четвероногий друг вот-вот падет на землю бездыханным. Пума  несколько раз подряд пыталась вырваться из державших ее челюстей, но  безуспешно. Внезапно мастиф опрокинулся на спину, тело его забилось в конвульсиях  и тут же затихло. Бедному Воину пришел конец.    

Теперь  Элизабет была в полной власти страшной кошки. На мгновение глаза коленопреклоненной  девушки встретились с глазами свирепого зверя. Говорят, что низшие твари иногда  робеют под человеческим взглядом. Возможно, что именно поэтому пума не кинулась  сразу. Она подошла к собаке и обнюхала павшего врага, затем обнюхала также и  своего мертвого детеныша. Сверкая глазами, яростно хлеща себя по бокам хвостом,  кошка выпустила из широких лап когти длиной в дюйм…    

Мисс  Темпл не могла шевельнуться. Она не сводила глаз с дикого зверя. Лицо ее  покрылось смертельной бледностью, губы полураскрылись в немом ужасе.    

Казалось,  сейчас наступит роковая развязка. Тело прекрасной девушки покорно склонилось,  ожидая неминуемого удара, как вдруг она смутно расслышала шорох листьев позади  себя.    

— Тес!  Осторожнее… — послышался шепот. — Наклонитесь ниже, из-за вашей шляпы мне  не видно ее головы.    

Скорее  повинуясь инстинкту, чем сознавая, что она делает, наша героиня опустила голову  низко на грудь. Щелкнул выстрел, прожужжала пуля, и раздались яростные вопли  зверя, который покатился по земле, кусая самого себя, ломая ветви и сучья  вокруг. В следующее мгновение из-за кустов выскочил Кожаный Чулок и кинулся к  пуме, громко крича:    

— Сюда,  Гектор, сюда, старый дурень! Она еще может прыгнуть, кошки живучие твари!    

Бесстрашно  загородив собой девушек, Натти перезарядил ружье; раненая пума грозно рычала и  отчаянно пыталась прыгнуть — к ней как будто возвращались сила и свирепость. Но  вот Натти приставил ружейный ствол к голове кошки и этим выстрелом убил ее  наповал.    

Элизабет  испытывала такое чувство, будто сама она только что воскресла из мертвых. В  натуре нашей героини было уменье мужественно встречать опасность, и чем  страшнее была опасность, тем больше девушка оказывала ей внутреннее  сопротивление. Но все же Элизабет была лишь женщиной. Будь она одна в момент  встречи с пумой, ее находчивый ум, вероятно, подсказал бы выход, она сумела бы  как-нибудь спастись, но на земле лежала без чувств ее подруга, Элизабет не  могла ее покинуть. И, как ни страшен был вид врага, Элизабет ни на секунду не  оторвала от него взгляда, и долго еще после этого события она мысленно  возвращалась к тому, что ей пришлось тогда пережить; даже во сне ее мучили  жуткие воспоминания о каждом движении зверя.    

Мы  предоставим читателю самому вообразить, что последовало затем — как Натти  принес в шапке воды из ближайшего ручья и привел в чувство Луизу и какими  жаркими изъявлениями благодарности осыпали спасенные девушки старого охотника.  Натти выслушал особо бурную благодарность Элизабет просто и добродушно, понимая  волнение девушки, но явно не придавая значения своему поступку.    

— Ну  полноте, мисс Темпл, — говорил он. — Хорошо, хорошо, мы поговорим об  этом в другой раз. А теперь пойдемте, я выведу вас на тропу. Вы столько  натерпелись, что небось не чаете, как бы попасть домой.    

Они шли  медленно, приноравливая свой шаг к шагу ослабевшей после обморока Луизы. Выйдя  на дорогу, девушки распрощались со своим спасителем, заверив его, что теперь  смогут дойти одни: их приободрил вид поселка, лежавшего в долине перед ними,  как на картинке: впереди — озеро, в конце долины — извивающаяся лента реки и  над крышами домов — сотни выбеленных кирпичных труб.    

Читателю  незачем объяснять, он и сам поймет мысли и чувства молодых девушек, только что  избежавших смерти от когтей и зубов хищного зверя, поймет, какой горячей  благодарностью провидению, не покинувшему их в момент опасности, были  преисполнены их сердца, представит себе, сколько раз за то время, пока они  спускались с горы, кидались они в объятия друг друга, когда вдруг вспоминали  только что пережитое, и их снова и снова охватывало блаженное сознание того,  что они спасены.    

Кожаный  Чулок стоял на горе и смотрел вслед их удалявшимся фигурам, пока те вовсе не  скрылись за поворотом дороги. Тут он подозвал собак, вскинул ружье на плечо и  снова углубился в лес.    

— Да,  бедняжки натерпелись страху, — рассуждал он сам с собой. — Такое кого  хочешь напугает. Подумать только: встретиться в лесу с пумой, да еще у которой  убили детеныша! Не знаю, может, надо было сразу целить злодейке в глаз, а не в  лоб. Но кошки твари живучие, да и выстрел был не так уж плох, ведь я не видел  ничего, кроме ее головы да кончика хвоста… Эй, кто там идет?    

— Как  поживаешь, Натти? — проговорил мистер Хайрем Дулитл, поспешно выходя из  кустов при виде направленного прямо на него ружейного дула. — Как, ты  охотишься в этот жаркий день? Смотри, старик, как бы закон не добрался до тебя!    

— Закон?  Да я вот уже сорок лет не ссорюсь с законом, ибо что мне за дело до закона,  мне, старому охотнику, живущему в глуши?    

— Может,  твои грехи перед законом и невелики, но признайся, ты все-таки иной раз подстреливаешь  оленя. Надеюсь, тебе известно, Кожаный Чулок, что на того, кто вздумает  подстрелить оленя между январем и августом, налагается штраф в пять фунтов  стерлингов, или двенадцать долларов пятьдесят центов. Судья на этот счет строг.    

— Вполне  могу поверить, готов поверить чему угодно о человеке, который творит здесь  такие дела.    

— Повторяю,  за оленя, убитого в неохотничий сезон, штраф в пять фунтов, и судья неуклонно  его взимает. Но что это, мне показалось, твои собаки нынче утром лаяли так,  будто шли по следу. Смотри, Натти, как бы они не навлекли на тебя беды!    

— Мои  собаки знают, как им себя вести, — ответил охотник беспечно. — А сколько  получает доносчик?    

— Доносчик?..  Сколько получает доносчик?.. — забегал глазами магистрат под прямым и честным  взглядом старого охотника. — Я.., кажется, он получает половину — да,  правильно, половину. Но у тебя на рукаве кровь. Уж не охотился ли ты утром?    

— А  как же! — сказал Натти и многозначительно покачал головой. — Добыча у  меня отличная!    

— Вот  что! — воскликнул магистрат. — А где же она? Уж наверное, она была  неплохая, твои собаки не стали бы гнаться за чем попало.    

— Мои  собаки пойдут по любому следу, какой я им укажу, — сказал Натти со  смехом. — Они и на вас, сквайр, кинутся, стоит мне им приказать. Эй, сюда,  Гектор, сюда, ко мне, мои собачки, ко мне!    

— Знаю,  знаю, собаки у тебя превосходные, — ответил мистер Дулитл и прибавил шагу,  стараясь поднимать ноги как можно выше; собаки уже примчались на зов хозяина и  теперь обнюхивали почтенного магистрата. — Так где же твоя добыча. Кожаный  Чулок?    

Собеседники  шли довольно быстро, но вдруг Натти остановился и указал ружьем на густые заросли  кустов.    

— Вон  она лежит, моя добыча, — сказал он. — Ну, как она вам нравится?    

— Подожди-ка…  Да ведь это собака судьи Темпла! — воскликнул Хайрем. — Ох, Кожаный  Чулок, не наживи себе в судье врага! Надеюсь, это не ты убил пса?    

— А  вы взгляните на горло собаки, мистер Дулитл, — сказал Натти и, вытащив  из-за пояса нож, привычным, ловким движением вытер его о свою куртку из оленьей  кожи. — Ну, как полагаете, мог я это сделать ножом?    

— Горло  все разорвано, рана ужасная, но она нанесена не ножом. Так кто же это сделал?    

— Пумы,  сквайр. Они позади вас, можете поглядеть.    

— Пумы? —  отозвался, словно эхо, мистер Дулитл и повернулся на каблуках так стремительно,  что ему позавидовал бы любой учитель танцев.    

— Успокойтесь,  сквайр. Их здесь, правда, две штуки, но одну прикончил пес, а с другой разделался  я сам. Так что не пугайтесь, они вас не тронут.    

— Но  где же олень, почему я его не вижу? — спросил Хайрем, удивленно озираясь  вокруг.    

— Какой  еще там олень?    

— А  тот, которого ты убил сегодня утром.    

— Я  убил оленя? Ну кто же сейчас станет бить оленей? Ведь это не дозволено  законом, — сказал старый охотник. — А вот пум убивать — это, я  полагаю, не запрещается?    

— За  убитую пуму выдают награду, денежную премию. Но.., но разве твои собаки  охотятся и на пум?    

— Я  же только что говорил — на кого угодно. И на человека тоже. Эй, сюда, мои  собачки, сюда!    

— Да-да,  я помню, помню… Странные у тебя псы, Натти, очень странные. Я просто поражен.    

Натти  сидел на земле, положив к себе на колени голову недавнего своего свирепого  врага: ловко действуя ножом, он быстро снял с пумы скальп.    

— Что  же вас так поразило, сквайр? — обратился он к мистеру Дулитлу. — Или  вам не доводилось видеть скальпа дикой кошки? Вот что: вы ведь магистрат,  мистер Дулитл, значит, вам и придется выписать мне бумагу на получение награды.    

— Награды? —  повторил за ним Хайрем и кончиками пальцев дотронулся до скальпа пумы, словно  не зная, как поступить дальше. — Сперва зайдем к тебе в хижину, Натти, там  ты присягнешь, а я выпишу тебе бумагу. Надеюсь, Библия у тебя имеется? Для  присяги нужны лишь Библия и молитвенник.    

— У  меня книг не водится, — сухо ответил Натти. — И такой Библии, какая  требуется по закону, у меня нет.    

— Да  ведь существует всего одна Библия для всех, в том числе и для закона, —  возразил магистрат. — И твоя вполне годится. Пойдем же, оставь кошек  здесь, они ведь не нужны. Пойдем, Натти! Ты поклянешься на Библии, и тогда я…    

— Не  спеши, сквайр, — остановил его охотник, неторопливо поднимая скальпы  убитых пум и вскидывая ружье на плечо. — Зачем мне присягать, когда вы  своими глазами видели убитых кошек? Или вы не верите собственным глазам, вам  надо, чтобы человек еще поклялся на Библии? Вы же видели, я только что при вас  скальпировал пум. А если уж непременно требуется, чтобы я принес присягу, так я  сделаю это перед судьей Темплом.    

Послушай,  Кожаный Чулок, у нас нет при себе ни пера, ни чернил. Все равно придется зайти  за ними к тебе в дом, иначе как же я смогу выписать тебе бумагу?    

Натти  посмотрел на плута магистрата и рассмеялся.    

— Откуда  у меня перья и чернила? Да и на что они мне? Я ведь ни читать, ни писать не  умею. Нет, мы вот как сделаем: я понесу скальпы в поселок, и там вы мне  напишите все, что полагается. Черт возьми, как затянулся ремень на шее у  Гектора, еще, чего доброго, задушит пса. Нет ли у вас при себе острого ножа, сквайр?    

Хайрем,  горя желанием поладить со старым охотником, не колеблясь, протянул ему свой  нож. Натти перерезал ремень, затянувшийся на шее Гектора, и, возвращая нож  владельцу, сказал как бы невзначай:    

— Сталь  хорошая. Сдается мне, ей уже приходилось перерезать ремни вроде этого.    

— Уж  не хочешь ли ты обвинить меня в том, будто я спустил с привязи твоих  собак? — испуганно воскликнул Хайрем, забыв про всякую осторожность.    

— Да  что вы, сквайр! Я всегда сам спускаю их с привязи, когда ухожу из дому.    

Изумление  на физиономии магистрата, которое тот не сумел скрыть, выдало его с головой, но  Натти и не нуждался в подтверждении своих догадок. Однако благодушие и  спокойствие старика исчезло, уступив место негодованию.    

— Послушайте-ка,  мистер Дулитл, — проговорил он и сильно стукнул прикладом ружья о землю, —  не знаю, что интересного может быть в хижине бедняка, почему вам так не  терпится в нее проникнуть. Слушайте, я говорю вам прямо: с моего дозволения вам  во веки веков не переступить порога моего дома, а если вы будете рыскать вокруг  да около и вынюхивать, как сегодня, я вас так угощу, что не обрадуетесь.    

— Ты,  Бампо, тоже помяни мои слова, — крикнул Хайрем, в то же время поспешно  ретируясь. — Мне известно, что ты нарушил закон, и я, как магистрат,  заставлю тебя за это поплатиться, и не позже чем сегодня.    

— Не  больно-то я испугался ваших угроз и вашего закона! — сказал Натти, щелкнув  пальцами перед самым носом блюстителя порядка. — Проваливай-ка отсюда,  бездельник, не то я воздам тебе по заслугам. Коли я еще раз увижу подле моего  дома твою богомерзкую физиономию, пристрелю, как сову, так и знай!    

Справедливое  негодование всегда таит в себе силу, заставляющую повиноваться, и Хайрем тут же  скрылся, почтя благоразумным не доводить гнев охотника до крайности.    

Когда  Хайрем скрылся из виду, Натти пошел к хижине. Там было все тихо, как в могиле.  Он привязал собак и постучал в дверь хижины. Эдвардс открыл ему, и Натти тут же  спросил юношу:    

— Все  ли благополучно, мальчик?    

— Да,  Натти. Кто-то пытался отпереть замок, но не справился с ним.    

— Я  знаю, кто был этот мошенник. Но я его хорошо припугнул, теперь он на выстрел не  подойдет сюда.    

Остальное  Кожаный Чулок договорил уже войдя в дом и закрыв за собой дверь.    

 Глава 29    

     

Ходят  слухи, что у него тьма сокровищ.    

Шекспир,  «Тимон Афинский»    

     

Когда  Мармадьюк вместе с кузеном выехал за ворота своей усадьбы, он не был расположен  сразу начать деловой разговор: сердце отца было еще слишком преисполнено нежных  родительских чувств. Ричард, со своей стороны, тоже молчал, полагая, очевидно,  что важность предстоящего дела не допускает обычной непринужденной болтовни, а  требует более серьезной, официальной беседы. И потому первую милю всадники,  энергично продвигаясь вперед, ехали, не проронив ни слова. Но постепенно  мягкость и задумчивость исчезли с лица судьи, и оно приняло всегдашнее свое  выражение благожелательности и добродушного юмора.    

— Ну,  Дик, — начал он, — я во всем поступил, как тебе того хотелось,  безоговорочно тебя послушался и ни о чем не расспрашивал. Теперь, мне кажется,  пришло время, когда я вправе требовать объяснений. Куда и зачем мы едем и к  чему вся эта торжественность?    

Шериф  хмыкнул весьма громогласно, на весь лес, и, глядя прямо перед собой, как  человек, проникающий взглядом сквозь завесу будущего, ответил:    

— Между  нами, судья, всегда — могу даже сказать, с самого нашего рождения    

— существовало  одно различие. Не то чтобы я хотел обвинять тебя в том, в чем повинна лишь  природа, ибо нельзя человеку вменять в вину его недостатки, как нельзя  воздавать ему хвалу за прирожденные его достоинства. Мы ровесники, разница в  нашем возрасте всего два дня, но в одном мы сильно расходимся.    

— Право,  Ричард, никак не возьму в толк, что ты имеешь в виду. Сказать по правде, мы с  тобой так не похожи во всем, и у нас так часто…    

— Наши  маленькие несходства всего лишь следствия одной, но основной разницы, —  прервал его шериф. — Дело касается наших взглядов на многостороннюю  талантливость гения.    

— Что  такое, Дик? О чем ты?    

— Мне  кажется, я изъясняюсь достаточно вразумительно, на вполне правильном английском  языке. Во всяком случае, мой отец, учивший меня, умел говорить…    

— ..по-гречески  и по-латыни. Да, да, я помню, Дик, — остановил его судья.    

— Мне  хорошо известно, как велики были лингвистические познания в вашем роду. Но не будем  отклоняться от темы. Объясни, ради чего едем мы сегодня в горы?    

— Всякая  тема, сэр, требует обстоятельного изложения. Так вот, судья Темпл, ты  полагаешь, что человек может делать по-настоящему хорошо лишь что-нибудь одно,  согласно своим природным данным и полученному образованию, а я убежден, что  гениальность заменит какую хочешь ученость и что есть люди, которые способны  делать что угодно, им все под силу.    

— Как,  например, ты, — сказал Мармадьюк, улыбнувшись.    

— Я  не терплю, сэр, когда переходят на личности. Я не о себе говорю. Но в вашем  «патенте» имеются трое мужчин, которых природа одарила так, что они способны на  что угодно, хотя жизненные обстоятельства у всех троих разные.    

— Очевидно,  мы богаче гениями, чем я предполагал. Кто же этот триумвират?    

— Один  их них Хайрем Дулитл. По ремеслу своему он плотник, как это тебе известно, и  стоит лишь взглянуть на поселок, чтобы убедиться, каковы способности этого  человека. Вдобавок он мировой судья и в этой своей должности может посрамить  любого, получившего специальное для этого образование.    

— Отлично.  Итак, это наш первый гений, — сказал Мармадьюк миролюбиво, показывая, что  не собирается оспаривать этого заявления. — Но кто же второй?    

— Джотем  Ридл.    

— Кто?!    

— Джотем  Ридл.    

— Как!  Этот вечно брюзжащий, никчемный прожектер, который каждые три года переезжает в  другой штат, каждые полгода меняет ферму, и каждый сезон принимается за новое  занятие: вчера он земледелец, сегодня сапожник, а завтра школьный учитель! Это  воплощение всех типичных недостатков переселенца, без единого из его хороших  качеств, уравновешивающих дурные. Нет, Ричард, твой второй гений не годится  даже для того, чтобы… Ну хорошо, а кто третий?    

— А  третий не привык слушать подобные комплименты по своему адресу, судья Темпл, и  потому я называть его не стану.    

— Из  всего сказанного тобой, Дик, я заключаю, что это трио, к которому принадлежишь  и ты и которое ты возглавляешь, совершило какое-то очень важное открытие.    

— Я  и словом не обмолвился, что третий — это я. Я же сказал, что не люблю касаться  личностей. Но ты угадал: действительно сделано открытие, и оно непосредственно  и глубоко затрагивает твои интересы.    

— Продолжай,  Ричард, я весь обратился в слух.    

— Нет,  нет, Дьюк, хоть в тебе и не бог весть как много путного, надеюсь все же, что в  тебе найдется и еще кое-что, кроме слуха.    

И шериф  во все горло расхохотался от своей шутки, сразу пришел в хорошее расположение духа  и принялся излагать своему терпеливому кузену суть дела.    

— Ты  знаешь, Дьюк, — начал он, — что на твоей земле живет человек по имени  Натти Бампо. Он прожил здесь, насколько мне известно, более сорока лет. Долгое  время он был совершенно один, но теперь обзавелся двумя странными товарищами.    

— Часть  того, что ты говоришь, верно, остальное вполне правдоподобно.    

— Не  часть, а все верно, сэр, решительно все. Так вот: приятели Натти, появившиеся  здесь за последние несколько месяцев, — старый индейский вождь, последний  или один из последних представителей своего племени в здешних краях, и молодой  человек, по слухам — сын правительственного агента, жившего среди индейцев и  женившегося на индианке.    

— От  кого же исходят подобные слухи? Кто это говорит? — воскликнул Мармадьюк,  впервые выказав подлинный интерес к словам шерифа.    

— Кто  говорит? Здравый смысл, вот кто! Все так полагают, это общее мнение. Но  выслушай до конца. Молодой человек обладает многими талантами — да, да, весьма  многими, — и к тому же прекрасно образован, бывал в приличном обществе,  умеет себя вести, когда того пожелает. Ну-ка, судья Темпл, скажи мне теперь,  что могло свести вместе троих таких людей, как индеец Джон, Натти Бампо и  Оливер Эдвардс?    

Мармадьюк  с явным удивлением взглянул на кузена и быстро ответил:    

— Ты  случайно коснулся вопроса, Ричард, который давно уже занимает мои мысли. Но  тебе и в самом деле известно что-либо определенное или все это лишь домыслы, и…    

— Не  домыслы, а факты, упрямые факты. Ты ведь знаешь, что в этих горах есть копи. Ты  говорил, что веришь в их существование, я сам слышал.    

— Я  только высказывал предположение, основываясь на логике, отнюдь не на фактах.    

— Ты  слышал разговоры о копях, ты видел куски руды, добытой из них, — этого ты  не станешь отрицать? И почему бы нам не опираться на логику? В самом деле, если  есть копи в Южной Америке, почему бы им не быть и в Северной?    

— Нет,  я ничего не отрицаю. До меня действительно доходили слухи, что в здешних краях  есть копи. И, насколько мне помнится, кто-то показывал мне куски ценных  металлов, якобы найденных в этих горах. Меня нисколько не удивит, если олово,  или серебро, или хороший каменный уголь, что, кстати сказать, я считаю наиболее  ценным…    

— К  черту уголь! — завопил шериф. — Кому нужен уголь здесь, в лесах? Нет,  Дьюк, нам нужно только серебро, и вот серебро-то и надо нам найти. Выслушай  меня. Мне незачем тебе объяснять, ты сам знаешь, что туземцы издавна знают цену  серебра и золота. Так кому же, как не им, исконным жителям края, должно быть  известно, где находятся залежи драгоценных металлов? Я не сомневаюсь, что и  могиканину и Кожаному Чулку уже много лет известно о существовании копей в этой  самой горе.    

Шериф  задел чувствительную струнку судьи. Теперь Мармадьюк приготовился слушать уже  внимательнее все, что говорил ему кузен, а тот выждал, чтобы проверить, какое  впечатление произвел его рассказ, и затем сказал:    

— Будь  спокоен, у меня есть доказательства, и в свое время я тебе их изложу.    

— Зачем  же откладывать? Говори сейчас.    

— Ну  хорошо. Так слушай же внимательно, Дьюк, — Ричард осторожно огляделся по  сторонам, чтобы убедиться, что никто не спрятался за деревьями и не  подслушивает их, хотя во время разговора кони шли не останавливаясь. — Я  видел своими глазами — а глаза-то у меня, слава богу, зоркие, — как оба  старика, держа в руках лопаты и кирки, поднимались в гору, а потом спускались с  нее. А люди видели, как они внесли что-то к себе в хижину, в ночной темноте,  тайно от всех. Ну что, согласен ты, можно это назвать важным доказательством?    

Судья  молча хмурил лоб, как делал всегда, когда его что-либо особенно сильно  интересовало. Затем он поднял глаза на кузена, ожидая услышать продолжение  рассказа.    

— Это  была руда, в том нет сомнения, — продолжал Ричард. — И позволь мне  спросить: можешь ты с уверенностью сказать, кто этот Оливер Эдвардс, который с  рождества стал чуть ли не членом твоего семейства?    

Мармадьюк  снова взглянул на Ричарда, но не промолвил ни слова и только отрицательно покачал  головой.    

— Конечно,  Оливер метис, ведь могиканин не стесняется открыто называть себя его родственником.  И что образование паренек получил хорошее, это нам тоже известно. Но вот что  касается цели его приезда сюда… Ты помнишь, что за месяц до того, как он  появился здесь, Натти на несколько дней куда-то отлучался? Конечно, ты не мог  этого забыть, ты сам о нем спрашивал: ты тогда хотел захватить с собой оленины  в подарок друзьям, когда уезжал за Бесс. И мы нигде не могли разыскать Натти  Бампо. В хижине оставался лишь старый индеец Джон. А когда Натти вернулся, то  люди видели — хотя дело было ночью,    

— что  он везет санки, в каких перевозят зерно с мельницы. Потом он с чрезвычайной  осторожностью снял что-то, лежавшее в санках, и это «что-то» было покрыто  медвежьей шкурой. Теперь позволь мне спросить тебя, судья, что могло заставить  такого человека, как Кожаный Чулок, сколотить санки и тащить их с грузом через  горы и чем мог он их нагрузить, когда все его хозяйство — это ружье да  охотничье снаряжение?    

— В  таких санках здешние охотники везут домой убитую дичь. Ты сам сказал, что Натти  уходил из дому на несколько дней, значит, долго охотился, и…    

— Как  он мог охотиться, если ружье его оставалось в поселке, он отдавал его чинить?  Нет, он уезжал куда-то, и нет сомнения, что оттуда он привез с собой какие-то  загадочные орудия. И еще более несомненно то, что именно с тех пор он никому не  дает и близко подойти к своему дому.    

— Натти  всегда недолюбливал непрошеных гостей.    

— Верно, —  согласился Ричард. — Но разве прежде он когда-нибудь гнал их так злобно?  Через две недели после его возвращения появляется мистер Эдвардс, и они все дни  проводят в горах, будто бы охотятся, а на самом-то деле разыскивают залежи  металлов. Но зимой, во время морозов, почву копать трудно, и молодой человек,  воспользовавшись удобным случаем, проникает в хороший богатый дом. Но даже и  после этого половину своего времени он проводит в хижине Натти — да, да, целые  вечера он там. Они плавят руду, Дьюк, вот что они там делают. Плавят руду и  богатеют за твой счет, то есть обкрадывают тебя — копи-то ведь на твоей земле!    

— Но  что из всего этого ты видел сам, своими глазами, Ричард, и что рассказали тебе  люди? Я бы хотел отсеять мякину от зерна.    

— Кое-что  я видел сам. Вот, например, санки, хотя через день или два они были сломаны и  их сожгли. И я видел также, как старый Натти нес кирки и лопаты. А Хайрем  встретил их в горах с санками в ту ночь, когда возвратился Натти, и Хайрем от  всей души доброта Хайрема известна каждому предложил помочь снять с санок часть  поклажи, он видел, что старику трудно тянуть санки, но тот и слышать об этом не  захотел и ответил так грубо, так дерзко, что сквайр Дулитл хотел было даже подать  на него за то жалобу в суд. С тех пор как сошел снег и мерзлая земля оттаяла,  мы не спускаем глаз с этого подозрительного джентльмена, Натти Бампо, и тут  Джотем оказался нам очень полезным.    

Мармадьюку  не слишком нравились друзья-приятели Ричарда, но он знал также, что им нельзя  отказать в хитрости и сообразительности. Кроме того, было и в самом деле много  загадочного не только в дружбе Эдвардса со старыми охотниками, но и во всем  остальном, о чем рассказал сейчас шериф. Мармадьюк серьезно задумался. Он  вспомнил ряд обстоятельств, как будто подтверждающих высказанные Ричардом  подозрения, и так как дело касалось как раз того, что особенно занимало судью,  он еще охотнее готов был верить Ричарду. Мистеру Темплу так много приходилось  обдумывать планы улучшений на принадлежащей ему земле, которые предстояло  осуществить последующим поколениям, что ум его, от природы пытливый, приобрел  особую способность заглядывать в отдаленное будущее. Там, где другие видели  лишь дикий нецивилизованный край, перед мысленным взором судьи возникали  города, фабрики, мосты, рудники, хотя здравый смысл и удерживал его от того,  чтобы поверять эти мечты кому бы то ни было.    

Шериф  молчал, предоставляя кузену возможность обдумать услышанное, а судье с каждым  мгновением казалось все более вероятным, что в той цепи фактов и обстоятельств,  которая привела Эдвардса к хижине Кожаного Чулка, корысть могла быть главным  звеном. Однако он привык всегда рассматривать обе стороны дела и не мог не  заметить тут некоторых противоречий.    

— Нет,  трудно поверить, что все это правда. Почему же, в таком случае, юноша живет  почти в бедности? — рассуждал он вслух.    

— А  что, как не бедность, заставляет человека искать денег? — возразил шериф.    

— Кроме  того, в Оливере есть благородство, возвышенность мыслей, которые дало ему образование,  и он не способен на такие коварные поступки.    

— А  разве смог бы плавить руду человек необразованный?    

— Бесс  намекала мне, что у юноши, когда он попал к нам в дом, в кармане не было и  шиллинга.    

— Он  все истратил, накупил разных орудий. Да разве стал бы он рисковать последним  своим шестипенсовиком, когда шло состязание по стрельбе в индюшку, если бы не  был уверен, что есть место, откуда он сможет достать еще денег, когда  понадобится?    

— Неужели  я такой глупец, что до сих пор ничего не понимал? Да, порой он держался со мной  заносчиво, но я приписывал это тому, что юноша чувствует себя обиженным судьбою  и не очень хорошо знаком со светскими приличиями.    

— Ты,  Дьюк, всю свою жизнь был простофилей. Скажешь, нет? «Недостаточно знаком со светскими  приличиями»! Да это просто хитрость, тонкая хитрость. Он хотел скрыть, кто он  такой на самом деле.    

— Если  у него были намерения обмануть меня, он бы выдал себя за человека  необразованного, невежественного.    

— Этого  сделать он не мог. Вот я, например, — мне не удалось бы выдать себя за  глупца, точно так же, как, скажем, научиться летать. Знаний скрыть нельзя, шила  в мешке не утаишь.    

— Послушай,  Ричард, — сказал судья, оборачиваясь к кузену, — на все твои домыслы  найдется много возражений, но ты вызвал у меня сомнения, которые следует  разрешить. Прежде всего объясни цель нашей сегодняшней поездки.    

— Джотем  последнее время очень много бывал в горах — это поручение дали ему мы, я и  Хайрем, — и обнаружил нечто, о чем пока не хочет говорить, ибо связан  клятвой. Но мне известно, что дело касается залежей серебряной руды. Джотем  разузнал, где эти залежи, и с нынешнего дня начнет копать, добывать руду. Мне  не хотелось давать на то согласие без твоего ведома, Дьюк, ведь земля  принадлежит тебе. Ну, теперь ты знаешь, куда и зачем мы едем. Мы расстроим  планы этих мошенников — составим свой контрплан, а?    

— И  где же эти пресловутые серебряные копи? — спросил судья полунасмешливо-полусерьезно.    

— Совсем  близко, рукой подать. А потом я покажу тебе еще одно место, мы заприметили его  на днях: там-то и подвизаются наши охотники вот уже целых полгода!    

Всадники  продолжали беседу, не оставляя занимавшей их темы, а лошади тем временем, пробираясь  под низко растущими сучьями деревьев, осторожно шагали по неровной, гористой  местности. Вскоре цель поездки была достигнута, и кузены тут же увидели  Джотема: уйдя чуть ли не с головой в им самим вырытую яму, он усердно орудовал  лопатой.    

Мармадьюк  подробно расспросил его, желая выяснить, почему, собственно, Джотем так уверен,  что именно здесь находятся залежи драгоценного металла, но Джотем напустил на  себя таинственность, отвечал весьма туманно и упрямо твердил, что у него есть  на то самые веские основания. А затем так деловито осведомился у судьи, какая  часть барышей в случае успеха предприятия достанется ему, что в искренности его  невозможно было усомниться. Пробыв здесь около часа, обследовав камни и поискав  обычные признаки близости месторождения руды, судья снова сел на коня и позволил  Ричарду показать ему теперь, где же ведет раскопки загадочное трио.    

Джотем  рыл сбоку той скалы, что нависала над хижиной Кожаного Чулка, а место, якобы облюбованное?  Натти и его товарищами, находилось на противоположной стороне этой же скалы,  над дорогой, и, разумеется, совсем не там, где гуляли в это время молодые  девушки.    

— Сейчас  мы можем подойти туда без всякой опаски, — сказал Ричард, когда оба они  слезли с коней и привязали их к деревьям. — Перед тем как выехать, я  глянул в мой полевой бинокль и увидел, что индеец Джон и Кожаный Чулок рыбачат  в своей пироге и Оливер занят тем же самым! Но, может быть, все это они  проделывают лишь для отвода глаз? Нам надо действовать попроворнее: не очень-то  будет приятно, если они нас здесь застанут.    

— Я  у себя, на своей земле, — решительно заявил Мармадьюк. — Если все  обстоит действительно так, как ты говоришь, я потребую у них объяснений, по  какому праву они вздумали добывать здесь руду.    

— Tec! —  прошептал Ричард, приложив к губам палец, и двинулся вперед.    

Сразу же  начался очень трудный спуск в какую-то выемку прямо в скале, скорее всего созданную  самой природой и по форме несколько напоминающую камин. Перед выемкой, вернее,  пещерой лежала куча земли, по-видимому из нее выкопанной и еще довольно свежей.  Осмотрев пещеру, судья усомнился, действительно ли каприз природы придал ей  такую форму или же то дело рук человеческих, трудившихся здесь когда-то, в  очень отдаленные времена. Одно лишь не вызывало сомнений: внутри там копали  недавно, еще видны были следы кирки, там, где мягкий, цвета свинца камень не  легко поддавался усилиям рудокопов. В ширину пещера была футов двадцать, в  глубину почти вдвое больше. Высота ее была значительно больше того, чем это  требуется при подобных работах, но такой, по всей вероятности, создала ее  природа. Прямо перед выемкой имелась небольшая площадка, отчасти природная, а  отчасти образовавшаяся благодаря слою небрежно выброшенной из выемки земли. От  края площадки гора обрывалась совершенно отвесно, уходя далеко вниз, и  добраться до пещеры можно было только с боков, пройдя под уступом скалы, что  было и трудно и довольно опасно. В общем, работа велась весьма примитивным  способом и была, как видно, не закончена: заглянув в кусты, шериф даже  обнаружил орудия земляных работ.    

Когда,  по мнению шерифа, Мармадьюк достаточно внимательно осмотрел все, что следовало,  он торжественно его спросил:    

— Ну,  ты убедился, судья Темпл?    

— Да,  вполне — в том, что во всей этой истории и в самом деле есть что-то непонятное,  загадочное. Место это — тайник, и очень хорошо устроенный. Но признаков того,  что здесь имеется руда, я не вижу.    

— Ты  что ж, полагаешь, что золото и серебро лежат прямо сверху на земле, как  камешки? Как новенькие доллары, готовые к твоим услугам? Нет, сэр, сокровища  так не валяются. Чтобы ими завладеть, надо немало потрудиться. Но пусть эти  мошенники хитрят сколько душе угодно, мы их перехитрим.    

Судья  тщательно осмотрел место и занес в свою записную книжку все приметы, по которым  он мог бы найти его вновь уже один, без Ричарда, после чего кузены снова сели  на коней.    

Выбравшись  на дорогу, они разъехались каждый по своим делам: шериф — чтобы созвать двадцать  четыре человека присяжных, «честных и надежных», для предстоящего в ближайший  понедельник судебного разбирательства, а Мармадьюк направился к дому,  погруженный в размышления о том, что увидел и услышал в течение утра.    

Когда  судья добрался до того места, откуда дорога начинала спускаться в долину, он на  мгновение остановил взгляд на той же картине, что всего десять минут назад  показалась такой отрадной Элизабет и Луизе, только что выбравшимся из леса.    

Но судья  глядел на эту картину, не видя ее. Он бросил поводья, предоставив уверенно  ступавшему коню самому выбирать дорогу.    

«Да,  быть может, Ричард прав, — думал он. — Я позволил своим чувствам  взять верх над разумом, когда ввел к себе в дом совершенно незнакомого  человека. Но здесь, в наших краях, привыкли относиться к людям с доверием. Я  вызову Кожаного Чулка, расспрошу его и узнаю правду».    

И тут  судья заметил, что впереди него спускаются с горы его дочь и Луиза Грант. Он  пришпорил коня, нагнал девушек, соскочил на землю и повел коня на поводу по  узкой тропе.    

Пока  отец с глубоким волнением выслушал рассказ Элизабет о происшедшей в лесу  страшной драме, которую ей и ее подруге только что пришлось пережить, все мысли  о рудниках, законных правах собственника земли и расследованиях совершенно  вылетели у него из головы. И, когда образ Натти вдруг снова мелькнул перед  судьей, он подумал о старом охотнике уже не как о нарушителе закона, но как о  спасителе своей дочери.    

 Глава 30    

     

Так  повелел закон, так суд решил.    

Шекспир,  «Венецианский купец»    

     

Взвесив  все преимущества жизни в доме судьи Темпла, почтенная Добродетель почла за  благо забыть рану, нанесенную ее гордости, и продолжала выполнять свои прежние  обязанности. Именно ее и отправили с Луизой в скромное жилище, громко именуемое  Ричардом «резиденцией священника», и девушка, ослабевшая от пережитых страхов,  была передана попечению отца.    

Мармадьюк  с дочерью больше часа просидели вдвоем, запершись в комнате, и мы, не желая  вторгаться в святая святых отцовской и дочерней любви, не будем излагать здесь  их беседу. В момент, когда занавес снова открывается перед нашим читателем,  судья шагает по комнате, во взгляде его грусть и нежность, а дочь сидит,  откинувшись на диване, щеки у нее пылают, в темных глазах стоят слезы.    

— Да,  помощь подоспела вовремя, дитя мое, — проговорил судья. — Так,  значит, моя мужественная Бесс не покинула подругу в беде?    

— Надеюсь,  меня нельзя упрекнуть в предательстве, — ответила Элизабет, — хотя,  сказать по правде, бегство едва ли могло спасти меня, даже если бы я на это  решилась. Впрочем, у меня и мысли такой не было.    

— О  чем же были твои мысли в те страшные минуты, моя дорогая?    

— О  звере, только о нем! — воскликнула Элизабет, закрывая лицо руками. —  Я ничего не видела, ни о чем не помышляла, кроме как о свирепой пуме, которая  все время была у меня перед глазами.    

— Но,  благодарение богу, ты осталась цела и невредима, дорогая, и не будем больше  возвращаться к страшным событиям. Я никак не предполагал, что в наших лесах еще  водятся такие звери. Значит, все же случается, что, понуждаемые голодом, они  приходят издалека, и…    

Громкий  стук в дверь не дал ему договорить. Судья крикнул, приглашая войти, дверь отворилась,  и на пороге появился Бенджамен. Вид у него был довольно хмурый, как видно, он и  сам понимал, что сообщение его будет не ко времени.    

— Там  внизу сквайр Дулитл, сэр, — начал дворецкий. — Он уже давненько  курсирует у входа, будто насчет какого-то там стекла, но на уме у него, видать,  другое, и он так и рвется сюда, чтобы все это вам выложить. Я ему объяснил, что  сейчас не время ему пришвартовываться, — судья, можно сказать, вырвал дочь  прямо из пасти льва! Отчаливай, говорю я ему! Но вам, сэр, ведомо, как назойлив  и пронырлив этот красавчик, черт бы его побрал! Я не пускаю, а он знай себе  берет курс на дверь. Ну, тут я вижу, делать нечего, и пошел доложить о нем  вашей чести.    

— Вероятно,  его привело ко мне неотложное дело, что-нибудь касательно предстоящего судебного  заседания; оно ведь уже не за горами.    

— Во-во,  сэр, попали в самую точку! Сквайр надумал подать жалобу на Кожаного Чулка. А  мне сдается, что из них двоих порядочным можно назвать как раз старого Натти Бампо.  Хороший старик и острогой орудует так, будто с ней в руке и родился.    

— Жалобу  на Кожаного Чулка? — воскликнула Элизабет, приподнявшись на диване.    

— Успокойся,  дитя мое. Какие-нибудь пустяки, уверяю тебя. Кажется, я догадываюсь, в чем  дело. Поверь мне, Бесс, я не дам в обиду твоего спасителя. Впусти мистера  Дулитла, Бенджамен.    

Заверения  отца успокоили мисс Темпл, но она так и впилась взглядом в деревенского архитектора,  который, не замедлив воспользоваться разрешением войти, в тот же миг появился в  дверях.    

Едва  Хайрем вошел в комнату, все его нетерпение тотчас испарилось. Поздоровавшись с  судьей и его дочерью, он уселся на указанный ему хозяином стул и с минуту  сидел, не спеша приглаживая свои прямые черные волосы и напустив на себя  чрезвычайно важный вид, как того, по его мнению, требовала занимаемая им  должность. Наконец он изрек:    

— Правда  ли то, что я слышал, будто на мисс Темпл напали в горах пумы и она чудом  избежала смертельной опасности?    

Мармадьюк  лишь слегка наклонил голову в знак того, что это верно, но продолжал молчать.    

— Ведь  за скальпы пум полагается денежная премия, — продолжал Хайрем. —  Кожаный Чулок неплохо заработал.    

— Я  позабочусь о том, чтобы он был вознагражден, — ответил судья.    

— Да-да,  разумеется. Никто не сомневается в щедрости судьи. А что, не знает ли судья,  как решил шериф: будем сооружать внизу под кафедрой аналой или скамью диаконов?    

— Последнее  время он со мной об этом не заговаривал.    

— Гм!..  Гм!.. Нам предстоит довольно скучное судебное заседание. Кажется, Джотем Ридл и  тот человек, что купил у него вырубку, хотят решать свои разногласия третейским  судом, так что дел разбираться будет немного, не больше двух.    

— Рад  слышать это, — ответил судья. — Меня искренне огорчает, когда жители  нашего поселка тратят время и средства на пустое сутяжничество. Надеюсь, Джотем  действительно не станет доводить дело до судебного разбирательства.    

— Нет,  нет, он ограничится третейским судом, — сказал Хайрем и добавил  неуверенным тоном, хотя судья отлично видел, что это лишь притворство:    

— Джотем,  кажется, хочет, чтобы одним из судей был я, а подзащитный просит, чтобы вторым  судьей был капитан Холлистер. Ну, а мы с Холлистером сошлись на том, что  третьим судьей будет сквайр Джонс.    

— Есть  ли преступники, которых надлежит предать суду?    

— А  вот те фальшивомонетчики, которых поймали с поличным. Они уже арестованы,  остается только вынести им приговор.    

— Да,  конечно, я про них совсем забыл. И это все, надеюсь?    

— В  прошлый День Независимости затеяли тут ссору, но до драки дело, кажется, не  дошло. Слыхал еще, что один из скваттеров подстрелил оленя в неположенное для  охоты время.    

— Непременно  привлечь виновного к ответственности! — воскликнул Мармадьюк. — Я решительно  стою за то, чтобы подобных нарушителей карали по всей строгости закона.    

— Конечно,  конечно, я был уверен, что вы именно так и посмотрите на дело. Я отчасти затем  сюда и пришел.    

— Вот  как! — проговорил судья, мгновенно поняв, как ловко провел его  Хайрем. — Так что же вы имеете сказать, сэр?    

— У  меня есть подозрение, что Натаниэль Бампо припрятал у себя в хижине оленью  тунгу. Я пришел, чтобы получить от вас ордер на обыск.    

— У  вас есть подозрение! Разве вам не известно, сэр, что я не могу выдать ордер,  пока свидетель не принес присяги, как это следует по закону? Я не могу  допустить, чтобы по первому подозрению нарушалась неприкосновенность жилища.    

— Ну  что ж, я могу принести в том присягу, — ответил мистер Дулитл  невозмутимо. — Кстати, и Джотем тоже готов быть свидетелем и присягнуть.  Он тут неподалеку, я его кликну, он мигом придет.    

— Но  почему вы обращаетесь ко мне? Выпишите ордер сами, вы магистрат и имеете на это  право.    

— Да  ведь это первый у нас здесь такой случай, и раз уж судья принимает так близко к  сердцу подобные преступления, пусть он сам и распорядится. Да к тому же мне  частенько приходится бывать в лесу по моим плотничьим делам, я не хотел бы  наживать себе врага в лице Натаниэля Бампо. Ну, а вас, мистер Темпл, все очень  уважают, вам бояться нечего.    

Мисс  Темпл посмотрела прямо в лицо хитрому магистрату.    

— А  почему честный человек может страшиться такого доброго и безобидного старика,  как Натти Бампо? — спросила она.    

— Да  очень просто, мисс: старый Натти не только в одних пум стреляет, — чего  доброго, он и на магистрата курок спустит. Но, если судья отказывается дать  ордер, что ж, я выпишу его сам.    

— Я  не говорил, что отказываюсь, — сказал судья, тотчас поняв, что под угрозой  его репутация беспристрастного человека. — Зайдите ко мне в кабинет, я  приду туда и выпишу ордер.    

Элизабет  попыталась было возразить, но судья остановил ее и, как только Хайрем вышел, сказал:    

— Успокойся,  дружок. На словах это страшнее, чем на деле. Возможно, что Кожаный Чулок  подстрелил оленя, ведь срок, в который охота на них запрещена, уже на исходе.  Ты сама рассказывала, что, когда Натти так своевременно подоспел к тебе в лесу,  при нем были его собаки, — очевидно, он охотился. Но ведь к нему всего  лишь зайдут в хижину, обыщут ее, обнаружат убитого оленя, и тогда ты сможешь из  собственного кошелька заплатить штраф за старого охотника. Боюсь, что штраф  придется наложить долларов в двенадцать с половиной, на меньшем этот каналья  Хайрем не успокоится. Но, право, моя репутация судьи стоит этих денег.    

Выслушав  это, Элизабет почти успокоилась и отпустила отца, который пошел выполнять данное  магистрату обещание.    

Проделав  эту неприятную обязанность, Мармадьюк вышел из кабинета и встретил Оливера Эдвардса.  Тот крупными шагами поднимался по усыпанной гравием дорожке, ведущей к дому мистера  Темпла. Вид у юноши был взволнованный. Увидев судью, он тотчас направился к  нему и с жаром, который не часто проявлял в отношении своего патрона,  воскликнул:    

Примите  мои поздравления, сэр, поздравляю вас от всей души! Боже мой, даже подумать  страшно, какая трагедия разыгралась в лесу! Я только что из хижины Кожаного  Чулка. Он показал мне скальпы пум и затем, как бы между прочим, повел рассказ о  том, как спас мисс Темпл и мисс Грант от ужасного зверя. Поверьте, сэр, у меня  не хватает слов, чтобы выразить вам хотя бы часть того, что я почувствовал в  тот момент, когда… — На мгновение юноша умолк и, как будто опомнившись и поняв,  что переходит границы дозволенного приличиями, закончил смущенно:    

— ..Когда  узнал, какой опасности подвергалась.., мисс Грант и.., и ваша дочь, сэр.    

Но  Мармадьюк и сам был еще слишком взволнован и растроган, чтобы обратить внимание  на такие пустяки. Не заметив замешательства молодого человека, он ответил:    

— Спасибо,  Оливер, спасибо. Ты прав, об этом страшно и подумать. Но пойдем скорее к Бесс.  Луиза уже дома, У отца.    

Молодой  человек поспешил вперед и быстро распахнул входную дверь — у него едва хватило  терпения не войти первым. Через мгновение они были вместе, все трое.    

Тот  легкий холодок, который часто проскальзывал в обращении молодой наследницы к Эдвардсу,  теперь совершенно исчез, и в продолжение двух часов все они беседовали непринужденно  и с чувством взаимного доверия, как близкие и уважающие друг друга люди. Судья  забыл свои подозрения, зародившиеся у него во время утренней поездки, а молодые  люди оживленно болтали, то смеясь, то впадая в грустный тон. Наконец Эдвардс, в  третий раз напомнив себе, что следует навестить мисс Грант, покинул особняк  Мармадьюка и направился к дому священника, чтобы и там заверить отца и дочь в  своих дружеских чувствах.    

А в это  время подле хижины Кожаного Чулка разыгрывалась сцена, которой суждено было и  помешать благим намерениям судьи помочь Натти, и нарушить недолговременную  гармонию в отношениях между юношей и судьей.    

Добившись  желанного ордера на обыск, Хайрем Дулитл первым делом поспешил отыскать  подходящего человека на роль исполнителя приказа. Шериф в тот день  отсутствовал, он лично собирал присяжных к предстоящему судебному  разбирательству, а его постоянный помощник уехал с той же целью в другое место.  Из официальных представителей власти в поселке оставался один только констебль,  который был хром и которому должность блюстителя порядка доверили лишь из  чувства сострадания, Хайрем не прочь был присутствовать при обыске в качестве  зрителя, но отнюдь не жаждал один вести все сражение. Была суббота, и день  клонился к вечеру, тени сосен уже легли на восток. Перенести дело на следующий,  воскресный, день благочестивый магистрат, пекшийся о спасении своей души,  разумеется, ни за что не хотел. Но, если отложить обыск до понедельника, Натти  успеет скрыть оленину и все следы преступления! Тут, к счастью для мистера  Хайрема, на глаза ему попался слонявшийся без дела Билли Керби, и Хайрем,  всегда находчивый в делах подобного рода, тотчас увидел для себя выход. Джотем,  действовавший заодно с мистером Дулитлом и, так же как и он, не жаждавший  столкновения с Кожаным Чулком, получил распоряжение немедленно доставить  лесоруба в дом к магистрату.    

Когда  Керби явился, ему любезно предложили сесть на стул, на который он уже уселся,  не дожидаясь приглашения, и повели с ним разговор очень вежливо, совсем как с  равным.    

— Судья  Темпл твердо решил соблюдать закон об охоте на оленей, — начал Хайрем, как  только был окончен обмен приветствиями. — К нему поступила жалоба, что у  него в лесу убили оленя. Судья выписал ордер на обыск и поручил мне найти  человека, который взял бы на себя исполнение приказа.    

Керби не  подозревал, что всякий раз, когда на него возлагают то или иное дело, ему  почему-то никогда не достается совещательной роли. Он поднял лохматую голову,  поразмыслил немного и вместо ответа сам начал спрашивать:    

— А  шериф куда подевался?    

— Его  нигде не могут разыскать.    

— Ну,  а его помощник?    

— Они  оба уехали куда-то в конец «патента».    

— А  констебль? Ведь он с час назад ковылял где-то здесь неподалеку, я сам видел.    

— Да,  он-то здесь, — сказал Хайрем, многозначительно кивая головой и сопровождая  свои слова льстивой улыбкой, — но в этом деле требуется настоящий мужчина,  а не калека.    

— Вот  оно что! — засмеялся Билли. — Неужто тот парень, что застрелил оленя,  полезет в драку?    

— Он  из тех, кто иной раз любит пошуметь, и возомнил о себе, будто в кулачной  расправе ему не сыщешь равного.    

— Да-да, —  поддакнул Джотем, — мне тоже доводилось слышать, как он хвастал, что в рукопашной  схватке не найдется никого от долины Мохока до Пенсильвании, кто смог бы его  одолеть.    

— Ишь  ты! — воскликнул Керби, расправляя свое грузное тело, словно лев, который  потягивается в логове. — Как видно, он еще не попробовал кулаков уроженца  Вермонта. Да кто же этот бахвал?    

— Как  — кто? — сказал Джотем, — Ну конечно, это…    

— Мы  не можем сейчас назвать тебе его имя, — перебил Джотема магистрат. —  Согласно закону, этого делать нельзя, пока ты еще не дал согласия взять на себя  поручение. Ты, Билли, самый подходящий человек для этого дела. Я в одну минуту  проделаю все необходимые формальности, и тебе сразу вручат деньги.    

— А  сколько мне дадут? — спросил Керби, кладя огромную ручищу на книгу свода  законов, которую подсунул ему Хайрем для вящей внушительности. Со свойственной  ему неуклюжестью лесоруб перелистывал страницы, будто еще не зная, согласиться  ему на предложение или нет, хотя сам давно уже решил для себя этот  вопрос. — Оплатят они человеку разбитую голову?    

— Тебе  заплатят хорошо, — сказал Хайрем.    

— Да  наплевать мне на деньги, — ответил Билли, снова рассмеявшись. — Так,  значит, этот парень задрал нос и думает, что уж не сыщется никого с кулаками  покрепче? Что он, рослый малый?    

— Он  выше тебя и один из самых больших… «Больших болтунов», — хотел сказать  Джотем, но Керби нетерпеливо прервал его. Во внешности лесоруба не было ничего  свирепого, ни даже грубого, выражение его физиономии говорило о незлобивости и  добродушном тщеславии: он явно гордился своей необычайной физической силой, как  все те, кому больше нечем похвастать. Вытянув ручищу ладонью книзу и поглядывая  на свои крепкие мускулы, он сказал:    

— Ладно,  давайте-ка вашу святую книгу. Я присягну, как полагается, вы увидите, что я из  тех, кто свое слово держит.    

Хайрем,  не давая лесорубу времени передумать, без излишней канители принял от него присягу,  и все трое достойных джентльменов покинули дом магистрата и тут же направились  к хижине Натти.    

Они уже  были возле озера и свернули с проезжей дороги, когда Билли вспомнил, что теперь  он обладает правом посвященного, и снова пожелал узнать, как зовут того, кто  преступил закон.    

— А  куда же это мы идем? — удивился простодушный лесоруб. — Я думал, вы  позвали меня дом обыскивать, а не лес. Ведь на этой стороне озера на шесть миль  вокруг никто не живет, если не считать Кожаного Чулка и старого Джона. Ну,  выкладывайте, как зовут парня, и уж не сомневайтесь, я проведу вас к его участку  по другой дороге, малость получше, чем эта. Ведь я на две мили в округе знаю  каждое деревце.    

— Вот  куда нам идти, — сказал Хайрем, указывая вперед и ускоряя шаг, как будто  опасаясь, что Керби вдруг бросит их и уйдет. — Мы идет к Бампо.    

Керби  остановился как вкопанный и изумленно поглядывал то на одного, то на другого  своего спутника. Потом он разразился громким смехом и воскликнул:    

— К  Бампо? К Кожаному Чулку? Он может хвастать тем, что глаз у него зоркий и ружье  бьет без промаха, и это будет сущей правдой, в том я ему перечить не стану. Я  помню, как он тогда подстрелил на лету голубя, которого я вспугнул для него. Но  насчет того, кто покрепче в драке… Да я могу схватить его двумя пальцами и  завязать у себя на шее вместо банта. Ведь старику уже семьдесят лет, а он и  смолоду особой силой не отличался.    

— Это  он нарочно таким прикидывается, — сказал Хайрем. — Все охотники на  один лад. Он сильнее, чем это кажется. И потом, не забудь, у него есть ружье.    

— Как  же, испугался я его ружья! — воскликнул Билли. — Натти Бампо старик  безобидный. Да разве станет он стрелять в человека? И должен сказать, что  оленей убивать он вправе, как и всякий в «патенте». Ведь старик только тем и  живет, а у нас страна свободная, каждый волен заниматься чем хочет…    

— Если  так рассуждать, значит, каждый, кому только вздумается, может убить оленя.    

— Да  ведь Натти охотник, охота его промысел, — возразил Керби. — Закон о  том, что нельзя бить оленей, относится не к таким, как Натти Бампо.    

— Закон  один для всех, — заметил Хайрем, уже начав побаиваться за свою собственную  персону. — И он особенно строг к тем, кто нарушает присягу.    

— Послушайте-ка,  сквайр Дулитл, — проговорил бесстрашный лесоруб, — плевал я и на вас  и на ваши присяги. Но коли уж я пошел и отшагал так много, я зайду к Натти, потолкую  со стариком. Может, он меня угостит хорошим куском жареной оленины.    

— Ну,  если тебе удастся войти в хижину мирно, тем лучше, — сказал  магистрат. — Драки да буйство мне вовсе не по душе. Я всегда предпочту  спокойное поведение.    

Шли они  очень быстро и вскоре очутились подле хижины охотника. Хайрем почел благоразумным  остановиться возле верхушки поваленной сосны, которая служила рогаткой,  прикрывавшей доступ к хижине со стороны поселка, но Керби не любил откладывать  начатое дело. Он приложил ладони рупором ко рту и заорал во все горло. Собаки  выскочили из своих конур, и почти одновременно в дверях хижины показалась  покрытая редкими седыми волосами голова Натти.    

— Ложись,  ложись, ты, старый дурень! — приказал Натти Гектору. — Или тебе все  еще мерещатся пумы?    

— Эй,  Кожаный Чулок, у меня к тебе дело! — крикнул Билли. — Тут тебе наши  судейские написали письмецо, а меня наняли почтальоном, чтоб я, значит, передал  тебе его.    

— Какое  же у тебя может быть ко мне дело, Билли Керби? — спросил Натти. Он  перешагнул через порог и, приставив к глазам руку козырьком, чтобы защитить их  от лучей заходящего солнца, разглядывал посетителя. — Участка у меня нет,  и вырубать мне нечего, да и к тому же я скорее посажу в лесу шесть деревьев,  чем вырублю хоть одно, бог тому свидетель… Замолчи, Гектор, иди-ка к себе в  конуру!    

— Ну  что ж, старина, — громогласно заявил лесоруб, — так оно для меня  только лучше, сажай побольше! Но мне надо сделать то, что мне поручено. Вот  тебе письмо, Кожаный Чулок. Умеешь читать — читай, а коли нет, тут рядом сквайр  Дулитл, он тебе все разъяснит. Похоже на то, приятель, что ты двадцатое июля  принял за первое августа, только и всего.    

Натти  уже заметил Хайрема, прятавшегося за толстый ствол дерева, и все добродушие его  тотчас исчезло, уступив место явному недовольству и подозрительности. Повернув  голову, он заглянул в хижину и проговорил что-то вполголоса. Затем голова его  снова появилась в дверях, и он сказал:    

— У  меня тут ничего для вас нет. Отправляйтесь-ка восвояси, пока я не задал вам  хорошей трепки. Против тебя, Билли Керби, я зла не имею. И чего ради беспокоишь  ты старика, который не причинил тебе никакого вреда?    

Керби  был теперь уже в нескольких шагах от охотника. Он спокойна уселся на конец лежавшего  на земле бревна и стал внимательно рассматривать нос Гектора: лесоруб хорошо  знал собаку, часто встречал ее в лесу, а иной раз и кормил, делясь с ней  собственным обедом.    

— Ты  победил меня в стрельбе, Натти, я не стыжусь признать это, — сказал  он. — И я ничуть на тебя за то не обижен. Но нынешний выстрел, сдается  мне, тебя подведет. Ходят слухи, что ты убил оленя.    

— Я  сегодня сделал всего два выстрела, и оба в пуму, — ответил Кожаный  Чулок. — Вот, поглядите, это скальпы обеих пум. Я как раз собирался пойти  с ними к судье, получить за них премию.