1 2 3 4 5 6 
Расстояние от костра, у которого грелись ирокезские воины, и   до дуба, скрывавшего Зверобоя и Чингачгука, не превышало тридцати ярдов. На   полдороге между костром и дубом сидели, собравшись в кружок, женщины, поэтому   надо было соблюдать величайшую осторожность и не производить ни малейшего шума.   Женщины беседовали очень тихо, но в глухой лесной тишине можно было уловить   даже обрывки их речей. Беззаботный девичий смех порой долетал, как мы знаем,   даже до пироги. Зверобой почувствовал, как трепет пробежал по телу его друга,   когда тот впервые услышал сладостные звуки, вылетавшие из уст делаварки.   Охотник даже положил руку на плечо индейца, как бы умоляя его владеть собой. Но   тут разговор стал серьезнее, и оба вытянули шеи, чтобы лучше слышать.      

— У гуронов есть еще и не такие удивительные   звери, — презрительно сказала одна девушка: женщины, как и мужчины,   рассуждали о слоне и его свойствах. — Пускай делавары восхищаются этой   тварью, но никто из гуронов завтра уже не будет говорить о ней. Наши юноши в   одно мгновение подстрелили бы это животное, если бы оно осмелилось приблизиться   к нашим вигвамам.      

Слова эти, в сущности, были обращены к Уа-та-Уа, хотя   говорившая произнесла их с притворной скромностью и смирением, не поднимая   глаз.      

— Делавары не пустили бы таких тварей в свою страну, —   возразила Уа-та-Уа. — У нас нет даже их изображения. Наши юноши прогнали   бы зверей, выбросили бы их изображения.      

— Делаварские юноши! Все ваше племя состоит из баб.   Даже олени не перестают пастись, когда чуют, что к ним приближаются ваши   охотники. Кто слышал когда-нибудь имя хоть одного молодого делаварского   воина? — Ирокезка сказала это, добродушно посмеиваясь, но вместе с тем   довольно едко. По ответу Уа-та-Уа видно было, что стрела попала в цель.      

— «Кто слышал когда-нибудь имя хоть одного молодого делаварского   воина?» — повторила она с живостью. — Сам Таменунд, хотя он теперь так же   стар, как сосны на холмах, как орлы, парящие в воздухе, был в свое время молод.   Его имя слышали все от берегов Великого Соленого Озера[35] до Пресных Западных Вод[36]. А семья Ункасов? Где найдется другая,   подобная ей, хотя бледнолицые разрыли их могилы и попрали ногами их кости!   Разве орлы летают так высоко? Разве олени бегают так проворно? Разве пантера   бывает так смела? Разве этот род не имеет юного воина? Пусть гуронские девы   шире раскроют глаза, и они увидят Чингачгука, который строен, как молодой   ясень, и тверд, как орех.      

Когда девушка, употребляя обычные для индейцев образные   выражения, объявила своим подругам, что если они шире раскроют глаза, то увидят   делавара, Зверобой толкнул своего друга пальцем в бок и залился сердечным,   добродушным смехом. Индеец улыбнулся, но слова говорившей были слишком лестны   для него, а звук ее голоса слишком сладостен, чтобы его могло рассмешить это   действительно комическое совпадение. Речь, произнесенная Уа-та-Уа, вызвала   возражения, завязался жаркий спор. Однако участники его не позволяли себе тех   грубых выкриков и жестов, которыми часто грешат представительницы прекрасного   пола в так называемом цивилизованном обществе. В самом разгаре этой сцены   делавар заставил друга нагнуться и затем издал звук, настолько похожий на   верещание маленькой американской белки, что даже Зверобою показалось, будто это   зацокало одно из тех крохотных существ, которые перепрыгивали с ветки на ветку   над его головой. Никто из гуронов не обратил внимания на этот привычный звук,   но Уа-та-Уа тотчас же смолкла и сидела теперь совершенно неподвижно. У нее,   впрочем, хватило выдержки не повернуть голову. Она услышала сигнал, которым   влюбленный так часто вызывал ее из вигвама на тайное свидание, и этот   стрекочущий звук произвел на нее такое же впечатление, какое в стране песен   производит на девушек серенада.      

Теперь Чингачгук не сомневался, что Уа-та-Уа знает о его   присутствии, и надеялся, что она будет действовать гораздо смелее и   решительнее, стараясь помочь ему освободить ее из плена.      

Как только прозвучал сигнал, Зверобой снова выпрямился во   весь рост, и от него не ускользнула перемена, происшедшая в поведении девушки.   Для вида она все еще продолжала спор, но уже без прежнего воодушевления и   находчивости, давая очевидный перевес своим противницам и как бы соблазняя их   возможностью легкой победы. Правда, раза два врожденное остроумие подсказывало   ей ответы, вызывавшие смех. Но эти шаловливые выпады служили ей лишь для того,   чтобы скрыть свои истинные чувства. Наконец спорщицы утомились и все разом   встали, чтобы разойтись по своим местам. Только тут Уа-та-Уа осмелилась   повернуть лицо в ту сторону, откуда донесся сигнал. При этом движения ее были   совершенно непринужденны: она потянулась и зевнула, как будто ее одолевал сон.   Снова послышалось верещание белки, и девушка поняла, где находится ее   возлюбленный. Но она стояла у костра, озаренная ярким пламенем, а Чингачгук и   Зверобой притаились в темноте, и ей было трудно увидеть их головы, подымавшиеся   над вершинами холма. К тому же дерево, за которым прятались наши друзья, было   прикрыто тенью огромной сосны, возвышавшейся между ними и костром.      

Зверобой это принял в расчет и потому решил притаиться   именно здесь. Приближался момент, когда Уа-та-Уа должна была начать   действовать. Обычно она проводила ночь в маленьком шалаше. Сожительницей ее   была упомянутая нами старая ведьма. Если Уа-та-Уа войдет в шалаш, а страдающая   бессонницей старуха ляжет поперек входа, как это водится у индейцев, то все   надежды на бегство будут разрушены. А девушке в любую минуту могли приказать   ложиться спать. К счастью, в эту минуту кто-то из воинов окликнул старуху и   велел ей принести воды.      

На северной стороне мыса протекал чудесный родник. Старуха   сняла с ветки тыквенную бутылку и, приказав делаварке идти с ней рядом,   направилась к вершине холма. Она хотела спуститься по склону и пройти к   источнику самым близким путем.      

Наши друзья вовремя заметили это и отступили назад, в   темноту, прячась за деревьями, пока обе женщины проходили мимо.      

Старуха быстро шагала вперед, крепко держа делаварку за   руку. Когда она очутилась под деревом, за которым скрывались Чингачгук и   Зверобой, индеец схватился за томагавк, намереваясь раскроить голову старой   ведьме. Но Зверобой понимал, какой опасностью грозит этот поступок:   единственный вопль, вырвавшийся у жертвы, мог бы привлечь к ним внимание всех   воинов. Помимо всего, ему было противно это убийство и из соображений   человеколюбия. Он удержал руку Чингачгука и предупредил смертельный удар. Когда   женщины проходили мимо, снова раздалось верещание белки. Гуронка остановилась и   посмотрела на дерево, откуда, казалось, долетел звук. В этот миг она была всего   в шести футах от своих врагов. Она высказала удивление, что белка не спит в   такой поздний час, и заметила, что это не к добру. Уа-та-Уа отвечала, что за   последние двадцать минут она уже три раза слышала крик белки и что, вероятно,   зверек надеется получить крошки, оставшиеся от недавнего ужина. Объяснение   показалось старухе правдоподобным, и они снова двинулись к роднику.      

Мужчины крадучись последовали за ними. Наполнив водой   тыквенную бутылку, старуха уже собиралась идти обратно, по-прежнему держа   девушку за руку, но тут ее внезапно схватили за горло с такой силой, что она   невольно выпустила свою пленницу. Старуха едва дышала, и лишь хриплые,   клокочущие звуки вырывались из ее горла. Змей обвил рукой талию своей   возлюбленной и понес ее через кустарники на северную оконечность мыса. Здесь он   тотчас же свернул к берегу и побежал к пироге. Можно было выбрать и более   короткий путь, но тогда ирокезы заметили бы место посадки. Зверобой продолжал,   как на клавишах органа, играть на горле старухи, иногда позволяя ей немного передохнуть   и затем опять крепко сжимая свои пальцы. Однако старая ведьма сумела   воспользоваться передышкой и издала один или два пронзительных вопля, которые   всполошили весь лагерь. Зверобой явственно услышал тяжелый топот воинов,   отбегавших от костра, и через минуту двое или трое из них показались на вершине   холма. Черные фантастические тени резко выделялись на светлом фоне. Пришло и   для охотника время пуститься наутек. От досады еще раз стиснув горло старухи и   дав ей на прощание пинка, от которого она повалилась навзничь, он побежал к   кустам, держа ружье наизготовку и втянув голову в плечи, словно затравленный   лев.      

 Глава 17      

       

Вы, мудрые святоши разных стран,      

Вас ждал обман, вас покорил обман.      

Довольно? Иль покуда ваша грудь      

Трепещет, снова стоит вас надуть?      

Мyр      

       

       

Костер, пирога и ручей, подле которого Зверобой начал свое   отступление, образовали треугольник с более или менее равными сторонами. От   костра до пироги было немного ближе, чем от костра до источника, если считать   по прямой линии. Но для беглецов эта прямая линия не существовала. Чтобы   очутиться под прикрытием кустов, им пришлось сделать небольшой крюк, а затем   обогнуть все береговые извилины. Итак, охотник начал отступление в очень   невыгодных для себя условиях. Зная обычаи индейцев, он это отчетливо сознавал:   в случае внезапной тревоги, особенно когда дело происходит в лесной чаще, они   никогда не забывают выслать фланкеров[37],   чтобы настигнуть неприятеля в любом пункте, и по возможности обойти его с тыла.      

Несомненно, индейцы и сейчас прибегли к этому маневру. Топот   ног доносился и с покатого склона, и из-за холма. До слуха Зверобоя долетел   звук удаляющихся шагов даже с оконечности мыса. Во что бы то ни стало надо было   спешить, так как разрозненные отряды преследователей могли сойтись на берегу,   прежде чем беглецы успеют сесть в пирогу.      

Несмотря на крайнюю опасность, Зверобой помедлил секунду,   прежде чем нырнуть в кусты, окаймлявшие берег. На вершине холма все еще   обрисовывались четыре темные фигуры. Они отчетливо выделялись на фоне костра,   и, по крайней мере, одного из этих индейцев нетрудно было уложить наповал. Они   стояли, всматриваясь во мрак и пытаясь найти упавшую старуху. Будь на месте   охотника человек менее рассудительный, один из них неизбежно погиб бы. К   счастью Зверобой проявил достаточно благоразумия. Хотя дуло его карабина было   направлено в переднего преследователя, он не выстрелил, а бесшумно скрылся в   кустах. Достигнуть берега и добежать до того места, где его поджидал Чингачгук,   уже сидевший в пироге вместе с Уа-та-Уа, было делом минуты. Положив ружье на   дно ее, Зверобой уже нагнулся, чтобы сильным толчком отогнать пирогу от берега,   как вдруг здоровенный индеец, выбежавший из кустов, прыгнул, как пантера, ему   на спину. Все повисло на волоске. Один ложный шаг мог все погубить. Руководимый   великодушным чувством, которое навеки обессмертило бы древнего римлянина,   Зверобой, чье простое и скромное имя, однако, осталось бы в безвестности, если   бы не наша непритязательная повесть, вложил всю свою энергию в последнее   отчаянное усилие и оттолкнул пирогу футов на сто от берега, а сам свалился в   озеро, лицом вперед; его противник, естественно, упал вместе с ним.      

Хотя уже в нескольких ярдах от берега было глубоко, вода в   том месте, где свалились оба врага, доходила им только по грудь. Впрочем, и   этой глубины было совершенно достаточно, чтобы погубить Зверобоя, который лежал   под индейцем. Однако руки его оставались свободными, а индеец был вынужден   разомкнуть свои цепкие объятия, чтобы поднять над водой голову. В течение   полминуты длилась отчаянная борьба, похожая на барахтанье аллигатора,   схватившего мощную добычу не по силам себе. Потом индеец и Зверобой вскочили и   продолжали бороться стоя. Каждый крепко держал противника за руки, чтобы   помешать ему воспользоваться в темноте смертоносным ножом. Неизвестно еще, кто   бы вышел победителем из страшного поединка, но тут с полдюжины дикарей   бросились в воду на помощь своему товарищу, и Зверобой сдался в плен с   достоинством столь же изумительным, как и его самоотверженность.      

Через минуту новый пленник стоял уже у костра. Поглощенные   борьбой и ее результатом, индейцы не заметили пирогу, хотя она стояла так   близко от берега, что делавар и его невеста слышали каждое слово, произнесенное   ирокезами.      

Итак, индейцы покинули место схватки. Почти все вернулись к   костру, и лишь немногие еще искали Уа-та-Уа в густых зарослях. Старуха уже   настолько отдышалась и опамятовалась, что смогла рассказать, каким образом была   похищена девушка. Но было слишком поздно преследовать беглецов, ибо, как только   Зверобоя увели в кусты, делавар погрузил весло в воду и, держа курс к середине   озера, бесшумно погнал легкое судно прочь от берега, пока не очутился в полной   безопасности от выстрелов. Затем он направился к ковчегу.      

Когда Зверобой подошел к костру, его окружили восемь   свирепых дикарей, среди которых находился его старый знакомый, Расщепленный   Дуб. Бросив взгляд на пленника, индеец шепнул что-то своим товарищам, и   раздались тихие, но дружные восклицания радости и удивления. Они узнали, что   тот, кто недавно убил одного из индейских воинов на другом берегу озера,   попался теперь в их руки и всецело зависит от их великодушия или мстительности.   Со всех сторон на пленника устремились взгляды, полные злобы, смешанной с   восхищением. Можно сказать, что именно эта сцена положила начало той грозной   славе, которой Зверобой, или Соколиный Глаз, как его называли впоследствии,   пользовался среди индейских племен Нью-Йорка и Канады.      

Руки у охотника не были связаны, и, когда у него отобрали   нож, он мог свободно ими действовать. Единственные меры предосторожности,   принятые по отношению к нему, заключались в том, что за ним установили   неусыпный надзор; ему стянули лодыжки крепкой лыковой веревкой, не столько с   целью помешать ходить, сколько для того, чтобы лишить его возможности спастись   бегством. Впрочем, Зверобоя связали лишь после того, как его опознали. В   сущности, это был молчаливый знак преклонения — перед его мужеством, и пленник   мог лишь гордиться подобным отличием. Если бы его связали перед тем, как воины   улеглись спать, в этом не было бы ничего необычного, но путы, наложенные тотчас   же после взятия в плев, доказывали, что имя его уже широко известно. Когда   молодые индейцы стягивали ему ноги веревкой, он спрашивал себя, удостоился ли   бы Чингачгук такой же чести, попади он во вражеские руки.      

В то время как эти своеобразные почести воздавались   Зверобою, он не избегнул и кое-каких неприятностей, связанных с его положением.   Ему позволили сесть на бревно возле костра, чтобы просушить платье. Недавний   противник стоял против него, поочередно протягивая к огню части своего   незатейливого одеяния и то и дело ощупывая шею, на которой еще явственно   виднелись следы вражеских пальцев. Остальные воины совещались с товарищами,   которые только что вернулись с известием, что вокруг лагеря не обнаружено   никаких следов второго удальца. Тут старуха, которую звали Медведицей,   приблизилась к Зверобою; она угрожающе сжимала кулаки, глаза ее злобно   сверкали. Она начала пронзительно визжать и не остановилась, пока не разбудила   всех, кто находился в пределах досягаемости ее крикливой глотки. Тогда она   стала описывать ущерб, который ее особа понесла в борьбе. Ущерб был не   материальный, но, конечно, должен был возбудить ярость женщины, которая давно   уже перестала привлекать мужчин какими-либо приятными свойствами и вдобавок   была не прочь сорвать на всяком подвернувшемся ей под руку свою злобу за   суровое и пренебрежительное обхождение, которое ей приходилось сносить в   качестве бесправной жены и матери. Хотя Зверобой и не принадлежал к числу ее   постоянных обидчиков, все же он причинил ей боль, а она была не такая женщина,   чтобы забывать оскорбления.      

— Бледнолицый хорек, — вопила разъяренная фурия,   потрясая кулаками перед лицом смотревшего на нее с невозмутимым видом   охотника. — Ты даже не баба! Твои друзья делавары — бабы, а ты их овца.   Твой собственный народ отрекся от тебя, и ни одно краснокожее племя не пустит   тебя в свои вигвамы. Вот почему ты прячешься среди воинов, одетых в юбки. Ты   думаешь, что ты убил храбреца, покинувшего нас? Нет, его великая душа   содрогнулась от презрения при мысли о битве с тобой и предпочла лучше оставить   тело. Земля отказалась впитать кровь, которую ты пролил, когда его душа   отлетела.      

Что за музыку я слышу? Это не вопль краснокожего.      

Ни один красный воин не будет стонать, как свинья. Эти стоны   вырываются из горла у бледнолицего, из груди ингиза, и этот звук приятен, как   девичье пение! Пес! Вонючка! Сурок! Выдра! Еж! Свинья! Жаба! Паук! Ингиз!      

Тут старуха, почти задохнувшись, истощила весь запас   ругательств и вынуждена была на мгновение умолкнуть. Однако она по-прежнему   размахивала кулаками перед самым носом пленника, и ее сморщенная физиономия   кривилась от свирепой злобы. Зверобой отнесся ко всем этим бессильным попыткам   оскорбить его со спокойной выдержкой.      

Впрочем, от дальнейших оскорблений его избавил Расщепленный   Дуб, который отогнал ведьму, а сам спокойно опустился на бревно рядом с   пленником. Старуха удалилась, но охотник знал, что отныне она будет всячески   досаждать ему.      

Расщепленный Дуб после короткой паузы заговорил со   Зверобоем. Их диалог мы, как всегда, переводим на наш язык для удобства   читателей, не изучавших североамериканских индейских наречий.      

— Мой бледнолицый брат — желанный гость здесь, —   сказал индеец, кивая головой и улыбаясь так дружелюбно, что нужны были и   проницательность Зверобоя, чтобы разгадать в этом фальшь, и немало философского   спокойствия, чтобы, разгадав, не оробеть. — Да, он желанный гость. Гуроны   развели жаркий костер, чтобы белый человек мог просушить свою одежду.      

— Благодарю, гурон или минг, как там тебя зовут! —   возразил охотник. — Благодарю и за привет и за огонь. И то и другое хорошо   в своем роде, а огонь особенно приятен человеку, искупавшемуся только что в   таком холодном озере, как Мерцающее Зеркало. Даже гуронское тепло может быть   приятно тому, в чьей груди бьется делаварское сердце.      

— Бледнолицый… Но есть же у моего брата какое-нибудь   имя? Такой великий воин не мог прожить, не получив прозвища!      

— Минг, — сказал охотник, причем маленькая   человеческая слабость сказалась в блеске его глаз и в румянце, покрывшем его   щеки, — минг, один из ваших храбрецов дал мне прозвище Соколиный Глаз — я   полагаю, за быстроту и меткость прицела, — когда голова его покоилась на   моих коленях, прежде чем дух отлетел в места, богатые дичью.      

— Хорошее имя! Сокол разит без промаха. Соколиный Глаз   — не баба. Почему же он живет среди делаваров?      

— Я понимаю тебя, минг. Но все это ваши дьявольские   выдумки и пустые обвинения. Я поселился с делаварами еще в юности и надеюсь   жить и умереть среди этого племени.      

— Хорошо! Гуроны такие же краснокожие, как и делавары.   Соколиный Глаз скорее похож на гурона, чем на женщину.      

— Я полагаю, минг, ты знаешь, куда клонишь. Если же   нет, то это известно только сатане. Однако, если ты хочешь добиться чего-нибудь   от меня, говори яснее, так как в честную сделку нельзя вступать с завязанными   глазами или с кляпом во рту.      

— Хорошо! У Соколиного Глаза не лживый язык, и он   привык говорить, что думает. Он знаком с Водяной Крысой (этим именем индейцы   называли Хаттера). Он жил в его вигваме, но он не друг ему. Он не ищет   скальпов, как несчастный индеец, но сражается, как мужественный бледнолицый.   Водяная Крыса ни белый, ни краснокожий, он ни зверь, ни рыба — он водяная змея:   иногда живет на озере, иногда на суше. Он охотится за скальпами, как отщепенец.   Соколиный Глаз может вернуться и рассказать ему, что перехитрил гуронов и   убежал. И когда глаза Водяной Крысы затуманятся, когда из своей хижины он не   сможет больше видеть лес, тогда Соколиный Глаз отомкнет двери гуронам. А как мы   поделим добычу, спросишь ты? Что ж, Соколиный Глаз унесет все самое лучшее, а   гуроны подберут остальные. Скальпы можно отправить в Канаду, так как   бледнолицый в них не нуждается.      

— Ну что ж, Растепленный Дуб, все это достаточно ясно,   хотя и сказано по-ирокезски. Я понимаю, чего ты хочешь, и отвечу тебе, что это   такая дьявольщина, которая превзошла самые сатанинские выдумки мингов. Конечно,   я легко мог бы вернуться к Водяной Крысе и рассказать, будто мне удалось удрать   от вас. Я мог бы даже нажить кое-какую славу этим подвигом.      

— Хорошо! Мне и хочется, чтобы бледнолицый это сделал.      

— Да, да, это достаточно ясно. Больше не нужно слов. Я   понимаю, чего ты от меня добиваешься. Войдя в дом, поев хлеба Водяной Крысы,   пошутив и посмеявшись с его хорошенькими дочками, я могу напустить ему в глаза   такого густого тумана, что он не разглядит даже собственной двери, не то что   берега.      

— Хорошо! Соколиный Глаз должен был родиться гуроном.   Кровь у него белая только наполовину.      

— Ну, тут ты дал маху, гурон. Это все равно, как если   бы ты принял волка за дикую кошку. Так, значит, когда глаза старика Хаттера   затуманятся и его хорошенькие дочки крепко заснут, а Гарри Непоседа, или   Высокая Сосна, как вы его здесь окрестили, не подозревая об опасности, будет   уверен, что Зверобой бодрствует на часах, мне придется только поставить   где-нибудь факел в виде сигнала, отворить двери и позволить гуронам проломить   головы всем находящимся в доме?      

— Именно так, мой брат не ошибся. Он не может быть   белым! Он достоин стать великим вождем среди гуронов!      

— Смею сказать, это было бы довольно верно, если бы я   мог проделать все то, о чем мы говорили… А теперь, гурон, выслушай хоть раз в   жизни несколько правдивых слов из уст простого человека. Я родился христианином   и не могу и не хочу участвовать в подобном злодействе.      

Военная хитрость вполне законна. Но хитрость, обман и измена   среди друзей созданы только для дьяволов. Я знаю, найдется немало белых людей,   способных дать вам, индейцам, ложное понятие о нашем народе; но эти люди   изменили своей крови, это отщепенцы и бродяги. Ни один настоящий белый не может   сделать то, о чем ты просишь, и уж если говорить начистоту, то и ни один   настоящий делавар. Разве что минги на это способны.      

Гурон выслушал эту отповедь с явным неудовольствием. Однако   он еще не отказался от своего замысла и был настолько хитер, чтобы не потерять   последние шансы на успех, преждевременно выдав свою досаду. Принужденно   улыбаясь, он слушал внимательно и затем некоторое время что-то молча обдумывал.      

— Разве Соколиный Глаз любит Водяную Крысу? —   вдруг спросил он. — Или, может быть, он любит дочерей?      

— Ни то, ни другое, минг. Старый Том не такой человек,   чтобы заслужить мою любовь. Ну, а если говорить о дочках, то они, правда,   довольно смазливы, чтобы приглянуться молодому человеку. Однако есть причины,   по каким нельзя сильно полюбить ни ту, ни другую. Хетта — добрая душа, но   природа наложила тяжелую печать на ум бедняжки.      

— А Дикая Роза? — воскликнул гурон, ибо слава о   красоте Джудит распространилась между скитавшимися по лесной пустыне индейцами   не меньше, чем между белыми колонистами. — Разве Дикая Роза недостаточно   благоуханна, чтобы быть приколотой к груди моего брата?      

Зверобой был настоящим рыцарем по натуре и не хотел ни   единым намеком повредить доброму имени беспомощной девушки, поэтому, не желая   лгать, он предпочел молчать. Гурон не понял его побуждений и подумал, что в   основе этой сдержанности лежит отвергнутая любовь. Все еще надеясь обольстить   или подкупить пленника, чтобы овладеть сокровищами, которыми его фантазия   наполнила «замок», индеец продолжал свою атаку.      

— Соколиный Глаз говорит как друг, — промолвил   он. — Ему известно, что Расщепленный Дуб хозяин своего слова. Они уже   торговали однажды, а торговля раскрывает душу. Мой друг пришел сюда на   веревочке, за которую тянула девушка, а девушка способна увлечь за собой даже   самого сильного воина.      

— На этот раз, гурон, ты немножко ближе к истине, чем в   начале нашего разговора. Это верно. Но никакой конец этой веревочке не   прикреплен к моему сердцу, и Дикая Роза не держит другой конец.      

— Странно! Значит, мой брат любит головой, а не   сердцем. Неужели Слабый Ум может вести за собой такого сильного воина?      

— И опять скажу: отчасти это правильно, отчасти ложно.   Веревочка, о которой ты говоришь, прикреплена к сердцу великого делавара, то   есть, я разумею, одного из членов рода могикан, которые живут среди делаваров   после того, как истребили их собственное племя, — отпрыска семьи Ункасов.   Имя его Чингачгук, или Великий Змей. Он-то и пришел сюда, притянутый   веревочкой, а я последовал за ним или, вернее, явился немного раньше, потому   что я первый прибыл на озеро. Влекла меня сюда только дружба. Но это достаточно   сильное побуждение для всякого, кто имеет какие-нибудь чувства и хочет жить   немножко и для своих ближних, а не только для себя.      

— Но веревочка имеет два конца; один был прикреплен к   сердцу могиканина, а другой…      

— А другой полчаса назад был здесь, возле этого костра.   Уа-та-Уа держит его в своей руке, если не в своем сердце.      

— Я понимаю, на что ты намекаешь, брат мой, —   важно сказал индеец, впервые как следует поняв действительный смысл вечернего   приключения. — Великий Змей оказался сильнее: он потянул крепче, и   Уа-та-Уа была вынуждена покинуть нас.      

— Не думаю, чтобы ему пришлось сильно тянуть, —   ответил охотник, рассмеявшись своим обычным тихим смехом, и притом с такой   сердечной веселостью, как будто он не находился в плену и ему не грозили пытки   и смерть. — Не думаю, чтобы ему пришлось сильно тянуть, право, нет! Помоги   тебе бог, гурон! Змей любит девчонку, а девчонка любит его, и всех ваших   гуронских хитростей не хватит, чтобы держать врозь двух молодых людей, когда   такое сильное чувство толкает их друг к дружке.      

— Значит, Соколиный Глаз и Чингачгук пришли в наш   лагерь лишь за этим?      

— В твоем вопросе содержится и ответ, гурон. Да! Если   бы вопрос мог говорить, он самовольно ответил бы к полному твоему удовольствию.   Для чего иначе нам было бы приходить? И опять-таки это не совсем точно; мы не   входили в ваш лагерь, а остановились вон там, у сосны, которую ты можешь видеть   по ту сторону холма. Там мы стояли и следили за всем, что у вас делается. Когда   мы приготовились, Змей подал сигнал, и после этого все шло как по маслу, пока   вон тот бродяга не вскочил мне на спину. Разумеется, мы пришли именно для   этого, а не за каким-нибудь другим делом и получили то, за чем пришли.   Бесполезно отрицать это; Уа-та-Уа сейчас вместе с человеком, который скоро   станет ее мужем, и, что бы там ни случилось со мной, это уже дело решенное.      

— Какой знак или же сигнал сообщил девушке, что друг ее   близко? — спросил старый гурон с не совсем обычным для него любопытством.      

Зверобой опять рассмеялся.      

— Ваши белки ужасно шаловливы, минг! — воскликнул   он. — В ту пору, когда белки у других народов сидят по дуплам и спят, ваши   прыгают по ветвям, верещат и поют, так что даже делаварская девушка может   понять их музыку. Существуют четвероногие белки, так же как и двуногие белки, и   чего только не бывает, когда крепкая веревочка протягивается между двумя   сердцами!      

Гурон был, видимо, раздосадован, хотя ему и удалось сдержать   открытое проявление неудовольствия. Вскоре он покинул пленника и,   присоединившись к другим воинам, сообщил им все, что ему удалось выведать. Гнев   у них смешивался с восхищением перед смелостью и удалью врагов. Три или четыре   индейца взбежали по откосу и осмотрело дерево, под которым стояли наши искатели   приключений. Один из ирокезов даже спустился вниз и обследовав отпечатки ног   вокруг корней, желая убедиться в достоверности рассказа. Результат этого   обследования подтвердил слова пленника, и все вернулись к костру с чувством   непрерывно возрастающего удивления и почтительности. Еще тогда, когда наши   друзья следили за ирокезским лагерем, туда прибыл гонец из отряда,   предназначенного для действий против «замка». Теперь этого гонца отослали   обратно. Очевидно, он удалился с вестью обо всем, что здесь произошло.      

Молодой индеец, которого мы видели в обществе делаварки и   еще одной девушки, до сих пор не делал никаких попыток заговорить со Зверобоем.   Он держался особняком даже среди своих приятелей и, не поворачивая головы,   проходил мимо молодых женщин, которые, собравшись кучкой, вполголоса беседовали   о бегстве своей недавней товарки. Похоже было, что женщины скорее радуются, чем   досадуют на все случившееся. Их инстинктивные симпатии были на стороне   влюбленных, хотя гордость заставляла желать успеху родному племени.      

Возможно также, что необычайная красота Уа-та-Уа делала ее   опасной соперницей для младших представительниц этой группы, и они ничуть не   жалели, что делаварка больше не стоит на их пути. В общем, однако, преобладали   более благородные чувства, ибо ни природная дикость, ни племенные предрассудки,   ни суровая доля индейских женщин не могли победить душевной мягкости,   свойственной их полу. Одна девушка даже расхохоталась, глядя на безутешного   поклонника, который считал себя покинутым. Ее смех, вероятно, пробудил энергию   юноши и заставил его направиться к бревну, на котором по-прежнему сидел   пленник, сушивший свою одежду.      

— Вот Ягуар! — сказал индеец, хвастливо ударив   себя рукой по голой груди, в полной уверенности, что это имя должно произвести   сильное впечатление.      

— А вот Соколиный Глаз, — спокойно возразил   Зверобой. — У меня зоркое зрение. А мой брат далеко прыгает?      

— Отсюда до делаварских селений. Соколиный Глаз украл   мою жену. Он должен привести ее обратно, или его скальп будет висеть на шесте и   сохнуть в моем вигваме.      

— Соколиный Глаз ничего не крал, гурон. Он родился не   от воров, и воровать не в его привычках. Твоя жена, как ты называешь Уа-та-Уа,   никогда не станет женой канадского индейца. Ее душа все время оставалась в   хижине делавара, и наконец тело отправилось на поиски души. Я знаю, Ягуар очень   проворен, но даже его ноги не могут угнаться за женскими желаниями.      

— Змей делаваров просто собака; он жалкий утенок,   который держится только на воде; он боится стоять на твердой земле, как   подобает храброму индейцу!      

— Ладно, ладно, гурон, это просто бесстыдно с твоей   стороны, потому что час назад Змей стоял в ста футах от тебя, и, не удержи я   его за руку, он прощупал бы прочность твоей шкуры ружейной пулей. Ты можешь   пугать девчонок в поселках рычанием ягуара, но уши мужчины умеют отличать   правду от неправды.      

— Уа-та-Уа смеется над Змеем! Она понимает, что он   хилый и жалкий охотник и никогда не ступал по тропе войны.      

— Почему ты знаешь, Ягуар? — со смехом возразил   Зверобой. — Почему ты знаешь? Как видишь, она ушла на озеро и, вероятно,   предпочитает форель ублюдку дикой кошки. Что касается тропы войны, то,   признаюсь, ни я, ни Змей не имеем опыта по этой части. Но ведь теперь речь идет   не об этой тропе, а о том, что девушки в английских селениях называют большой   дорогой к браку. Послушай моего совета, Ягуар, и поищи себе жену среди молодых   гуронок; ни одна делаварка не пойдет за тебя добровольно.      

Рука Ягуара опустилась на томагавк, и пальцы его судорожно   сжали рукоятку, словно он колебался между благоразумием и гневом. В этот   критический момент подошел Расщепленный Дуб. Повелительным жестом он приказал   молодому человеку удалиться и занял прежнее место на бревне, рядом со   Зверобоем.      

Некоторое время он сидел молча, сохраняя важную осанку   индейского вождя.      

— Соколиный Глаз прав, — промолвил наконец   ирокез. — Зрение его так зорко, что он способен различить истину даже во   мраке ночи. Он сова: тьма ничего не скрывает от него: он не должен вредить   своим друзьям. Он прав.      

— Я рад, что ты так думаешь, минг, — ответил   охотник, — потому что, на мой взгляд изменник гораздо хуже труса. Я   равнодушен к Водяной Крысе, как только один бледнолицый может быть равнодушен к   другому бледнолицему. Но все же я отношусь к нему не так плохо, чтобы завлечь   его в расставленную тобой ловушку. Короче говоря, по-моему, в военное время можно   прибегать к честным уловкам, но не к измене. Это уж беззаконие.      

— Мой бледнолицые брат прав: он не индеец, он не должен   изменять ни своему Маниту, ни своему народу.      

Гуроны знают, что взяли в плен великого воина, и будут   обращаться с ним как должно. Если его станут пытать, то прибегнут лишь к таким   пыткам, каких не выдержать обыкновенному человеку; а если его примут как друга,   то это будет дружба вождей.      

Выражая столь своеобразно свое почтение пленнику, гурон   исподтишка следил за лицом собеседника, желая подметить, как тот примет   подобный комплимент. Однако серьезность и видимая искренность гурона не   позволили бы человеку, не искушенному в притворстве, разгадать его истинные   побуждения. Проницательности Зверобоя оказалось для этого недостаточно, и,   зная, как необычно индейцы представляют себе почет, воздаваемый пленникам, он   почувствовал, что кровь стынет в его жилах. Несмотря на это, ему удалось так   хорошо сохранить невозмутимый вид, что даже такой зоркий враг не заметил на   лице бледнолицего ни малейших признаков малодушия.      

— Я попал к вам в руки, гурон, — ответил наконец   пленник, — и, полагаю, вы сделаете со мной то, что найдете нужным. Не   стану хвастать, что буду твердо переносить мучения, — я никогда не   испытывал этого, а ручаться за себя заранее не может ни один человек. Но я   постараюсь не осрамить воспитавшего меня племени. Однако должен теперь же   заявить, что, поскольку у меня белая кровь и белые чувства, я могу не выдержать   и забыться.      

Надеюсь, вы не возложите за это вину на делаваров или их   союзников и друзей — могикан. Всем нам более или менее свойственна слабость, и   я боюсь, что белый не устоит перед жестокими телесными мухами, в то время как   краснокожий может петь песни и хвастать своими подвигами даже в зубах у своих   врагов.      

— Посмотрим! Соколиный Глаз бодр духом и крепок телом.   Но зачем гуронам мучить человека, которого они любят? Он не родился их врагом,   и смерть одного воина не может рассорить его с ними навеки.      

— Тем лучше, гурон, тем лучше! Но я не хочу, чтобы   между нами остались какие-нибудь недомолвки. Очень хорошо, что вы не сердитесь   на меня за смерть воина, павшего в бою. Но все-таки я не верю, что между нами   нет вражды, — я хочу сказать, законной вражды. Если у меня и есть   индейские чувства, что это делаварские чувства, и предоставляю вам судить, могу   ли я быть другом мингов.      

Зверобой умолк, ибо некий призрак внезапно предстал перед   ним и заставил его на один миг усомниться в безошибочности своего столь   прославленного зрения. Хетти Хаттер стояла возле костра так спокойно, как будто   была одной из ирокезок.      

В то время как охотник и индеец старались подметить следы   волнения на лицах друг друга, девушка незаметно приблизилась к ним со стороны   южного берега, примерно с того места, против которого стоял на якоре ковчег.   Она подошла к костру с бесстрашием, свойственным ее простодушному нраву, и с   уверенностью, вполне оправдывавшейся обхождением, которое она недавно встретила   со стороны индейцев. Расщепленный Дуб тотчас же узнал вновь пришедшую и,   окликнув двух или трех младших воинов, послал их на разведку, чтобы выяснить,   не служит ли это внезапное появление предвестником новой атаки. Потом он знаком   предложит Хетти подойти поближе.      

— Надеюсь, Хетти, ваше посещение говорит о том, что   Змей и Уа-та-Уа в безопасности, — сказал Зверобой. — Не думаю, чтобы   вы опять сошли на берег с той же целью, что и в первый раз.      

— На этот раз сама Джудит велела мне прийти сюда,   Зверобой, — ответила Хетти. — Она сама отвезла меня на берег в   пироге, лишь только Змей познакомил ее с Уа-та-Уа и рассказал обо всем, что   случилось. Как прекрасна Уа-та-Уа сегодня ночью, Зверобой, и насколько   счастливей она теперь, чем тогда, когда жила у гуронов!      

— Это вполне естественно, девушка. Да, таковы уж   свойства человеческой натуры. Уа-та-Уа теперь со своим женихом и не боится   больше, что ее выдадут замуж за минга. Я полагаю, что даже Джудит могла бы   подурнеть, если бы думала, что ее красота должна достаться гурону. Готов   поручиться, что Уа-та-Уа очень счастлива теперь, когда она вырвалась из рук   язычников и находится с избранным ею воином… Так вы говорите, что сестра велела   вам сойти на берег? Зачем?      

— Она приказала мне повидаться с вами, а также   предложить дикарям еще несколько слонов в обмен на вашу свободу. Но я принесла   сюда библию. От нее будет больше пользы, чем от всех слонов, хранящихся в   отцовском сундуке.      

— А ваш отец и Непоседа знают, как у нас обстоят дела,   моя добрая маленькая Хетти?      

— Нет, не знают. Они оба спят. Джудит и Змей думали,   что лучше не будить их, потому что, если Уа-та-Уа скажет им, как мало воинов   осталось в лагере и как там много женщин и детей, они снова захотят охотиться   за скальпами. Джудит не давала мне покоя, пока я не согласилась сойти на берег   и посмотреть, что сталось с вами.      

— Это замечательно со стороны Джудит. Но почему она так   беспокоится обо мне?.. Ага, теперь я вижу, в чем тут дело. Да, я вижу это   совершенно ясно. Вы понимаете, Хетти: ваша сестра боится, что Гарри Марч   проснется и очертя голову сунется прямо сюда, полагая, что раз я был его   путевым товарищем, то он обязан помочь мне. Гарри сорвиголова, это верно, но не   думаю, чтобы он стал лезть из-за меня на рожон.      

— Джудит совсем не думает о Непоседе, хотя Непоседа   много думает о Джудит, — сказала Хетти невинно и с непоколебимой   уверенностью.      

— Я уже слышал об этом раньше, да, я слышал об этом   раньше от вас, девушка, но вряд ли это так. Кто долго жил среди индейцев, тот   умеет распознавать, что творится в женском сердце. Хоть сам я никогда не   собирался жениться, но любил наблюдать, как такие дела делаются у делаваров. А   в этом отношении что бледнолицая натура, что краснокожая — все едино. Когда   зарождается чувство, молодая женщина начинает задумываться и видит и слышит   только воина, которому отдано сердце. Затем следует грусть, и вздохи, и все   прочее в том же роде, особенно в тех случаях, когда не удается сразу объяснить   начистоту. Девушка ходит вокруг да около, шпыняет юношу и находит в нем разные   недостатки, порицая именно то, что ей больше всего нравится. Некоторые юные   существа как раз этим способом проявляют свою любовь, и я думаю, что Джудит из   их числа. Я слышал, как она говорила, будто Непоседа совсем нехорош собою, а уж   если молодая женщина решится такое сказать, то это поистине значит, что она   далеко зашла.      

— Молодая женщина, которой нравится Непоседа, охотно   скажет, что он красив. Я думаю, что он красив, Зверобой, и уверена, что так   должен думать всякий, у кого есть глаза во лбу. Но Гарри Марч не нравится   Джудит, и вот причина, почему она находит в нем разные недостатки.      

— Ладно, ладно! Милая маленькая Хетти все толкует на   свой лад. Если мы проспорим до самой зимы, все равно каждый останется при   своем, а поэтому не стоит тратить понапрасну слов. Я убежден, что Джудит   здорово влюблена в Непоседу и рано или поздно выйдет за него замуж. А сужу я об   этом по тому, как она его ругает. Теперь запомните, что я скажу вам, девушка,   только делайте вид, будто ничего не понимаете, — продолжал этот человек,   такой нечуткий во всех делах, в которых мужчина обычно быстро разбирается, и   такой зоркий там, где огромное большинство людей ничего не замечает. — Я   вижу теперь, что замышляют эти бродяги. Расщепленный Дуб оставил нас и толкует   о чем-то с молодыми воинами. Они слишком далеко, и я отсюда ничего не слышу,   однако догадываюсь, о чем он говорит. Он приказывает смотреть за вами в оба и   выследить место, куда причалит пирога. А затем уже они постараются захватить   всех и все, что только смогут. Мне очень жаль, что Джудит прислала вас, я   думаю, ей хочется, чтобы вы вернулись обратно.      

— Я все улажу, Зверобой, — сказала девушка   многозначительно. — Вы можете положиться на меня: уж я знаю, как обойти   самого хитрого индейца. Да, я слабоумная, но все-таки тоже кое-что смыслю, и вы   увидите, как ловко я вернусь обратно, когда выполню свое поручение.      

— Ах, бедная моя девочка, боюсь, что все это легче   сказать, чем сделать! Этот лагерь — гнездо ядовитых гадин, и они не стали   добрее после побега Уа-та-Уа. Я очень рад, что Змею удалось удрать вместе с   девушкой. Потому что теперь, на худой конец, есть на свете двое счастливых   людей. А попади он в лапы мингов, было бы двое несчастных и еще некто третий,   кто чувствовал бы себя совсем не так, как это приятно мужчине.      

— Теперь вы напомнили мне о поручении, о котором я чуть   не забыла, Зверобой. Джудит велела спросить, что, по вашему мнению, сделают с   вами гуроны, если не удастся выкупить вас на свободу. Не может ли она   как-нибудь помочь вам? Что она должна сделать для вас?      

Вот для этого она меня и прислала.      

— Это вы так думаете, Хетти. Молодые женщины привыкли   придавать большое значение тому, что действует на их воображение. Однако не в   этом дело. Думайте как хотите, но только будьте осторожны и постарайтесь, чтобы   минги не захватили пирогу. Когда вернетесь в ковчег, скажите всем, чтобы они   были настороже и все время меняли место стоянки, особенно по ночам. Очень скоро   войска, стоящие на реке, услышат об этой шайке индейцев, и тогда ваши друзья   могут ожидать помощи. Отсюда только один переход до ближайшего форта, и храбрые   солдаты, конечно, не будут лежать на боку, узнав, что враг близко. Таков мой   ответ. Вы можете также сказать вашему отцу и Непоседе, что охота за скальпами —   теперь уже дело пропащее, потому что минги начеку. До прихода войск спасти   ваших друзей может только широкая полоса воды между ними и дикарями.      

— А что же я должна сказать Джудит о вас, Зверобой? Я   знаю, она пришлет меня обратно, если я не скажу ей всю правду.      

— Тогда скажите ей всю правду. Не вижу причины, почему   бы Джудит Хаттер не выслушать обо мне правду вместо лжи. Я в плену у индейцев,   и одному небу известно, что будет со мной. Слушайте, Хетти! — тут он   понизил голос и стал шептать ей на ухо: — Вы немножко не в своем уме, но   вы тоже знаете индейцев. Я попал к ним в лапы после того, как убил одного из их   лучших воинов, и они старались запугать меня, чтобы я выдал им вашего отца и   все, что находится в ковчеге. Я раскусил этих негодяев так же хорошо, как будто   они все сразу выложили начистоту. По одну сторону от меня они поставили   алчность, по другую — страх и думали, что моя честность не устоит перед таким   выбором. Но передайте вашему отцу и Непоседе, что все это бесполезно. Ну, а   Змей сам это знает.      

— Но что передать Джудит? Она непременно пришлет меня   обратно, если я не сумею ответить на все ее вопросы.      

— Что ж, Джудит можете сказать то же самое. Конечно,   дикари станут пытать меня, чтобы отомстить за смерть своего воина, но я буду   бороться против природной слабости как только могу. Скажите Джудит, чтобы она   не беспокоилась обо мне. Я знаю, мне придется трудненько, потому что белому не   свойственно хвастать и петь во время пыток: он к этому не привык. Но все-таки   скажите Джудит, чтобы она не беспокоилась. Я надеюсь, что выдержу. А если даже   ослабею и выдам свою белую натуру стоном и оханьем, быть может даже слезами,   все-таки никогда не паду так низко, чтобы изменить друзьям. Когда дело дойдет   до прижигания раскаленными шомполами и выдергивания волос с корнем, белая   натура может проявить себя оханьем и жалобами. Но на этом торжество негодяев   кончится. Ничто не заставит честного человека изменить своему долгу.      

Хетти слушала с неослабным вниманием, и на ее кротком личике   отразилось глубокое сочувствие пленнику.      

В первую минуту она, видимо, растерялась, не зная, что   делать дальше. Потом, нежно взяв Зверобоя за руку, предложила ему свою библию и   посоветовала читать ее во время пыток. Когда охотник чистосердечно напомнил ей,   что это выше его умения, Хетти даже вызвалась остаться при нем и лично   исполнить эту священную обязанность. Это предложение было ласково отклонено.      

В это время к ним направился Расщепленный Дуб.      

Зверобой посоветовал девушке поскорее уйти и еще раз велел   передать обитателям ковчега, что они могут рассчитывать на его верность.      

Тут Хетти отошла в сторону и приблизилась к группе женщин с   такой доверчивостью, словно она век с ними жила. Старый гурон снова занял свое   место подле пленника.      

Он стал задавать новые вопросы с обычным лукавством   умудренного опытом индейского вождя, а молодой охотник то и дело ставил его в   тупик с помощью того приема, который является наиболее действенным для   разрушения козней и изощреннейшей дипломатии цивилизованного мира, а именно:   отвечал правду, и только правду.      

 Глава 18      

       

Вот так она жила, там умерла. Ни стыд      

Не страшен ей, ни скорбь. Она была не тою,      

Кто годы целые душевный груз влачит      

В холодном сердце, кто живет, пока землею      

Не скроет старость их. Ее любовь в зенит      

Взошла так быстро — но так сладостно! С такою      

Любовью жить нельзя! И сладко спит она      

На берегу, где взор ласкала ей волна.      

Байрон, «Дон-Жуан»      

       

       

Молодые индейцы, посланные в разведку после внезапного   появления Хетти, вскоре вернулись и донесли, что им ничего не удалось обнаружить.   Один из них даже пробрался по берегу до того места, против которого стоял   ковчег, но в ночной тьме не заметил судна. Другие долго рыскали в окрестностях,   но повсюду тишина ночи сливалась с безмолвием пустынных лесов.      

Ирокезы решили, что девушка, как и в прошлый раз, явилась   одна. Они не подозревали, что ковчег покинул «замок». В эту самую ночь они   задумали одно предприятие, которое сулило им верный успех, поэтому ограничились   тем, что выставили караулы, и затем все, кроме часовых, начали готовиться к   ночному отдыху.      

Ирокезы не забыли принять все необходимые меры, чтобы   помешать побегу пленника, не причиняя ему бесполезных страданий. Хетти дали   звериную шкуру и разрешили устроиться среди индейских женщин. Она постелила   себе постель на груде сучьев немного поодаль от хижин и вскоре погрузилась в   глубокий сон.      

В лагере было всего тринадцать мужчин; трое из них   одновременно стояли на часах. Один расхаживал в темноте, однако неподалеку от   костра. Он должен был стеречь пленника, поддерживать огонь в костре, чтобы он   не слишком разгорался, но и не угасал, и, наконец, следить за всем, что   делалось в лагере. Второй часовой ходил от одного берега к другому, у самого   основания мыса; третий стоял на противоположном конце мыса, чтобы оградить   лагерь от новых неожиданностей, вроде тех, которые уже произошли этой ночью.   Такая бдительность не в обычае у дикарей, которые больше рассчитывают на тайну   своих передвижений. Но сейчас гуроны очутились совсем в особом положении.   Врагам стало известно их местопребывание, а переменить его в этот час было   нелегко. Кроме того, индейцы надеялись, что события, которые должны были в это   время разыграться в верхней части озера, целиком поглотят внимание бледнолицых   и их единственного краснокожего союзника. При этом Расщепленный Дуб принимал во   внимание, что самый опасный враг, Зверобой, находился в их руках.      

Быстрота, с какой засыпают и просыпаются люди, приученные   постоянно быть настороже, принадлежит к числу наиболее загадочных особенностей   нашей природы. Лишь только голова коснется подушки, сознание погасает, и,   однако, в нужный час дух пробуждает тело с такой точностью, как будто все это   время он стоял на страже. Так всегда бывало и с Хетти Хаттер. Как ни слабы были   ее душевные способности, они все же проявили достаточно активности, чтобы   заставить девушку открыть глаза ровно в полночь. Хетти проснулась и, покинув   ложе из сучьев и звериных шкур, направилась прямо к костру, чтобы подбросить в   него дров; верно, ночная свежесть заставила ее продрогнуть. Пламя метнулось   кверху и осветило смуглое лицо стоявшего на страже гурона; его глаза   засверкали, отражая огонь, как зрачки пантеры, которую преследуют в ее логове   горящими сучьями. Но Хетти не почувствовала никакого страха и подошла к   индейцу. Ее движения были так естественны, все в ней было так далеко от   коварства или обмана, что воин вообразил, будто девушка просто встала,   потревоженная ночным холодом, — случай, нередкий в лагере и менее всего   способный вызвать подозрение. Хетти заговорила с индейцем, но он не понимал   по-английски. Тогда она поглядела на спящего пленника и медленно и печально   побрела прочь.      

Девушка не думала таиться. Самая простая хитрость,   безусловно, была бы ей не по силам. Зато поступь у нее была легкая и почти   неслышная. Она направилась к дальней оконечности мыса, к тому месту, где   Уа-та-Уа села в лодку, и часовой видел, как ее тоненькая фигурка постепенно   исчезает во мраке. Однако, это его не встревожило, и он не покинул своего   поста. Ирокез знал, что оба его товарища бодрствуют, и не мог предположить, что   девушка, дважды по собственной воле являвшаяся в лагерь и один раз покинувшая   его совершенно свободно, решила искать спасения в бегстве.      

Хетти не слишком хорошо разбиралась в малознакомой   местности. Однако она нашла дорогу к берегу и пошла вдоль воды, направляясь к   северу. Вскоре она натолкнулась на бродившего по прибрежному песку второго   часового. Это был еще совсем юный воин; услышав легкие шаги, приближавшиеся к   нему по береговой гальке, он проворно подошел к девушке. Тьма стояла такая   густая, что в тени деревьев невозможно было узнать человека, не прикоснувшись к   нему рукой. Молодой гурон выказал явное разочарование, заметив наконец, с кем   ему довелось встретиться. Говоря по правде, он поджидал свою возлюбленную, с   которой надеялся скоротать скуку ночного дежурства. Внезапное появление девушки   в этот час ничуть не удивило ирокеза. Одинокие прогулки в глухую полночь не   редкость в индейской деревне или лагере: там каждый ест, спит и бодрствует,   когда ему вздумается. Слабоумие Хетти и сейчас сослужило ей хорошую службу. Разочаровавшись   в своих ожиданиях и желая отделаться от непрошеной свидетельницы, молодой воин   знаком приказал девушке идти дальше вдоль берега. Хетти повиновалась. Но,   уходя, она вдруг заговорила по-английски своим нежным голоском, который   разносился довольно далеко в молчании ночи:      

— Если ты принял меня за гуронскую девушку, воин, то я   не удивлюсь, что теперь ты сердишься. Я Хетти Хаттер, дочка Томаса Хаттера, и   никогда не выходила ночью на свидание к мужчине. Мать говорила, что это   нехорошо, скромные молодые женщины не должны этого делать. Я хочу сказать:   скромные белолицые женщины, потому что я знаю, что в других местах иные обычаи.   Нет, нет, я Хетти Хаттер и не выйду на свидание даже к Гарри Непоседе, хотя бы   он на коленях просил меня об этом. Мать говорила, что это нехорошо.      

Рассуждая вслух таким образом, Хетти дошла до места, к   которому недавно причалила пирога и где благодаря береговым извилинам и низко   нависшим деревьям часовой не заметил бы ее даже среди бела дня. Но слуха   влюбленного достиг уже звук чьих-то других шагов, и он отошел так далеко, что   почти не слышал серебристого голоска. Однако, поглощенная своими мыслями, Хетти   продолжала говорить. Ее слабый голос не мог проникнуть в глубь леса, но над   водой он разносился несколько дальше.      

— Я здесь, Джудит, — сказала она. — Возле   меня никого нет. Гурон, стоящий на карауле, пошел встречать свою подружку. Ты   понимаешь, индейскую девушку, которой мать никогда не говорила, что нехорошо   выходить ночью на свидание к мужчине.      

Тихое предостерегающее восклицание, долетевшее с озера,   заставило Хетти умолкнуть, а немного спустя она заметила смутные очертания   пироги, которая бесшумно приближалась и вскоре зашуршала по песку своим   берестяным носом. Лишь только легкое суденышко ощутило на себе тяжесть Хетти,   оно немедленно отплыло кормой вперед, как бы одаренное своей собственной жизнью   и волей, и вскоре очутилось в сотне ярдов от берега. Затем пирога повернулась   и, описав широкую дугу с таким расчетом, чтобы с берега уже нельзя было   услышать звук голосов, направилась к ковчегу. Вначале обе девушки хранили   молчание, но затем Джудит, сидевшая на корме и правившая с такой ловкостью,   которой мог бы позавидовать любой мужчина, произнесла слова, вертевшиеся у нее   на губах с той самой минуты, когда сестры покинули берег.      

— Мы здесь в безопасности, Хетти, — сказала   она, — и можем разговаривать, не боясь, что нас подслушают.      

Говори, однако, потише — в безветренную ночь звуки   разносятся далеко над водой. Когда ты была на берегу, я подплыла совсем близко,   так что слышала не только голоса воинов, но даже шуршание твоих башмаков по   песку еще прежде, чем ты успела заговорить.      

— Я думаю, Джудит, гуроны не знают, что я ушла от них.      

— Очень возможно, Хетти. Влюбленный бывает плохим   часовым, если только он не караулит свою подружку. Но скажи, видела ли ты   Зверобоя? Говорила ли с ним?      

— О да! Он сидел у костра, и ноги его были связаны, но   руками он мог делать все, что хотел.      

— Но что он сказал тебе, дитя? Говори скорее! Умираю от   желания узнать, что он велел передать мне.      

— Что он велел передать тебе, Джудит? Вообрази, он   сказал, что не умеет читать. Подумать только! Белый человек не может прочесть   даже библию! Должно быть, у него никогда не было ни матери, ни сестры.      

— Теперь не время вспоминать об этом, Хетти. Не все   мужчины умеют читать. Правда, мать научила нас разным вещам, но отец не много   смыслит в книгах и, как ты знаешь, тоже едва умеет разбирать библию.      

— О, я никогда не думала, что все отцы хорошо читают,   но матери должны уметь читать. Как же они станут учить своих детей? Наверное,   Джудит, у Зверобоя никогда не было матери, не то он тоже умел бы читать.      

— Ты сказала ему, что это я послала тебя на берег, и   объяснила ему, как страшно я огорчена его несчастьем? — спросила сестра с   нетерпением.      

— Кажется, сказала, Джудит. Но ведь ты знаешь, я   слабоумная и легко могу все позабыть. Я сказала ему, что это ты отвезла меня на   берег. И он много говорил мне разных слов, от которых вся кровь застыла у меня   в жилах. Все это он велел передать своим друзьям. Я полагаю, что ты тоже ему   друг, сестра.      

— Как можешь ты мучить меня, Хетти! Конечно, я ему   самый верный друг на земле.      

— Мучить тебя? Да, да, я теперь вспоминаю. Как хорошо,   что ты сказала это слово, Джудит, потому что теперь у меня в голове все опять   прояснилось! Ну да, он говорил, что дикари будут мучить его, но что он   постарается вынести это, как подобает белому мужчине, и что нам нечего бояться…      

— Говори все, милая Хетти! — вскричала сестра,   задыхаясь от волнения. — Неужели Зверобой и вправду сказал, что дикари   собираются пытать его? Пожалуйста, вспомни хорошенько, Хетти, потому что это   страшная и серьезная вещь.      

— Да, сказал. Я вспомнила об этом, когда ты стала   говорить, будто я мучаю тебя. Ах, мне ужасно жалко его! Но сам Зверобой говорил   об этом очень спокойно. Зверобой не так красив, как Гарри Непоседа, но он   гораздо более спокойный.      

— Он стоит миллиона таких Гарри! Да, он лучше всех   молодых людей, вместе взятых, которые когда-либо приходили на озеро. —   сказала Джудит с энергией и твердостью, изумившими сестру. — Зверобой —   правдивый человек. В нем нет ни крупицы лжи. Ты, Хетти, еще и не знаешь, какое   это достоинство мужчины — говорить всегда только правду. Но если узнаешь…   Впрочем, нет, надеюсь, ты этого никогда не узнаешь. Кто даст такому существу,   как ты, жестокий урок недоверия и жалобы?!      

Джудит закрыла в темноте лицо руками и тихонько застонала.   Внезапный приступ волнения продолжался, однако, всего один миг, и она   заговорила спокойней, хотя голос у нее стал низким и хриплым и потерял свою   обычную и чистоту и звонкость.      

— Тяжело бояться правды, Хетти, — сказала   она, — и все же я боюсь правды Зверобоя больше, чем любого врага.   Невозможно, хитрить, сталкиваясь с такой правдивостью, честностью, с такой   непоколебимой прямотой. И, однако, ведь мы не совсем неровня друг другу, сестра.   Неужели Зверобой так уж во всех отношениях выше меня?      

Джудит не привыкла говорить о себе с таким смирением и   искать поддержки у Хетти. К тому же, надо заметить, что, обращаясь к ней,   Джудит редко называла ее сестрой. Известно, что в американских семьях даже при совершенном   равенстве отношений сестрой обычно называет младшая старшую. Незначительные   отступления от общепринятых правил иногда сильнее поражают наше воображение,   чем более существенные перемены. В простоте своего сердца Хетти подивилась, и   на миг в ней проснулось честолюбие. Ответ ее прозвучал так же необычно, как и   вопрос. Бедная девушка изо всех сил старалась говорить как можно более   вразумительно.      

— Выше тебя, Джудит? — повторила она с   гордостью. — Да в чем же Зверобой может быть выше тебя? Он даже не умеет   читать, а с нашей матерью не могла сравниться ни одна женщина в здешних местах.   Я думаю, он не только не считает себя выше тебя, но даже вряд ли выше меня. Ты   красива, а он урод…      

— Нет, он не урод, Хетти, — перебила   Джудит, — у него только очень простое лицо. Однако на этом лице такое   честное выражение, которое гораздо лучше всякой красоты. По-моему, Зверобой   красивей, чем Гарри Непоседа.      

— Джудит Хаттер, ты пугаешь меня! Непоседа самый   красивый человек в мире. Он даже красивей тебя, потому что, как ты знаешь,   красота мужчины всегда более ценна, чем красота женщины.      

Это невинное проявление сердечной склонности не понравилось   старшей сестре.      

— Теперь, Хетти, ты начинаешь говорить глупости, и   давай лучше об этом не толковать. Непоседа вовсе не самый красивый человек на   свете, немало найдется мужчин и получше его. И в гарнизоне форта… — на   этом слове Джудит запнулась, — в нашем гарнизоне есть офицеры гораздо   более красивые, чем он. Но почему ты считаешь, что я ровня Зверобою? Скажи мне   об этом. Мне неприятно слушать, как ты восторгаешься Гарри Непоседой: у него   нет ни чувств, ни воспитанности, ни совести. Ты слишком хороша для него, и   следовало бы сказать ему это при случае.      

— Я? Джудит, что с тобой? Ведь я совсем некрасивая, да   к тому же и слабоумная.      

— Ты добрая, Хетти, а это гораздо больше того, что   можно сказать о Гарри Марче. У него смазливая физиономия и статная фигура, но у   него нет сердца… Но довольно об этом. Скажи лучше, в чем я могу сравниться со   Зверобоем?      

— Подумать только, о чем ты спрашиваешь, Джудит! Он не   умеет говорить и выражается еще хуже, чем Непоседа; Гарри ведь тоже не всегда   произносит правильно слова. Ты заметила это?      

— Разумеется. Он груб в своих речах, как и во всем   остальном. Но, я думаю, ты льстишь мне, Хетти, думая, что я могу сравниться с   таким человеком, как Зверобой. Допустим, что я лучше воспитана. В известном   смысле, пожалуй, я красивей его… Но его правдивость, его правдивость — вот в   чем такая ужасающая разница между нами! Ладно, не будем больше говорить об   этом. Постараемся лучше придумать, каким образом вырвать его из рук гуронов.   Отцовский сундук пока еще в ковчеге, и можно попробовать соблазнить их новыми   слонами. Хотя боюсь, Хетти, что за подобную безделицу нельзя выкупить на волю   такого человека, как Зверобой. Кроме того, быть может, отец и Непоседа совсем   не намерены так хлопотать о Зверобое, как он хлопотал о них.      

— Но почему, Джудит? Непоседа и Зверобой — приятели, а   приятели всегда должны помогать друг другу.      

— Увы, бедная Хетти, ты плохо знаешь людей. Приятелей   иногда надо остерегаться больше, чем явных врагов, а приятельниц — тем более.   Но завтра я снова отвезу тебя на берег, и ты постараешься что-нибудь сделать   для Зверобоя. Его не будут мучить, пока Джудит Хаттер жива и в состоянии   придумать средство, чтобы помешать этому.      

Беседа их стала бессвязной, но они продолжали разговаривать,   пока старшая сестра не выведала у младшей все, что та успела запомнить. Когда   Джудит наконец удовлетворила свое любопытство (впрочем, это не совсем   подходящее слово, ибо любопытство ее казалось совершенно ненасытным и не могло   быть полностью удовлетворено), когда она уже была не в силах придумать новые   вопросы, пирога направилась к барже. Непроницаемая темнота ночи и черные тени,   падавшие на воду от холмов и лесистого берега, очень затрудняли розыски судна.   Джудит умело правила пирогой из древесной коры; она была настолько легка, что   для управления ею требовалось скорее, искусство, чем сила. Закончив разговор с   Хетти и решив, что пора возвращаться, она налегла на весла. Но ковчега нигде не   было видно. Несколько раз сестрам мерещилось, будто он вырисовывается во мраке,   словно низкая черная скала, но всякий раз оказывалось, что это был лишь обман   зрения. Так в бесплодных поисках прошло полчаса, пока наконец девушки не пришли   к весьма неприятному выводу, что ковчег покинул свою стоянку.      

Попав в такое положение, большинство молодых женщин так   испугались бы, что думали бы только о собственном спасении. Но Джудит нисколько   не растерялась, а Хетти тревожил лишь вопрос о том, что побудило отца переменить   стоянку.      

— Но ведь не может быть, Хетти, — сказала Джудит,   убедившись после многократных попыток, что ковчега найти не удастся, —   ведь не может быть, чтобы индейцы приблизились к нашим на плотах или вплавь и   захватили их во время сна!      

— Не думаю, чтобы Уа-та-Уа и Чингачгук легли спать, не   рассказав друг другу обо всем, что случилось с ними за время долгой разлуки. А   как по-твоему, сестра?      

— Быть может, и нет, дитя. У них много поводов, чтобы   не уснуть. Но делавара могли застать врасплох в не во время сна, особенно когда   его мысли заняты совсем другим. Однако мы должны были бы услышать шум: крики и   ругань Гарри Непоседы разбудили бы эхо на восточных холмах, словно удар грома.      

— Непоседа часто грешит, произнося нехорошие   слова, — смиренно и печально призналась Хетти.      

— Нет, нет, нельзя было захватить ковчег без всякого   шума! Я отъехала меньше часа назад и все время внимательно прислушивалась. И,   однако, трудно поверить, чтобы отец мог бросить собственных детей.      

— Быть может, он думал, что мы спим у себя в каюте,   Джудит, и решил подплыть ближе к замку. Ведь ты знаешь — ковчег часто   передвигается по ночам.      

— Это правда, Хетти, должно быть, так оно и было. Южный   ветерок немного усилился, и они, вероятно, отплыли вверх по озеру…      

Тут Джудит запнулась, ибо едва она произнесла последнее   слово, как вся окрестность внезапно озарилась ослепительной вспышкой. Затем   прогремел ружейный выстрел, и горное эхо на восточном берегу повторило этот   звук. Миг спустя пронзительный женский вопль прозвучал в воздухе. Грозная тишина,   наступившая вслед за тем, показалась еще более зловещей. Несмотря на всю свою   решительность, Джудит не смела перевести дух, а бледная Хетти закрыла лицо   руками и дрожала всем телом.      

— Это кричала женщина, Хетти, — сказала Джудит   очень серьезно, — кричала от боли. Если ковчег снялся с якоря, то при   таком ветре он мог отплыть только к северу, а выстрел и крик донеслись со   стороны мыса. Неужели что-нибудь худое случилось с Уа-та-Уа?      

— Поплывем туда и посмотрим, в чем дело, Джудит. Быть   может, она нуждается в нашей помощи. Ведь, кроме нее, на ковчеге только   мужчины.      

Медлить было нельзя, и Джудит сейчас же опустила весло в   воду. По прямой линии до мыса было недалеко, а волнение, охватившее девушек, не   позволяло им тратить драгоценные минуты на бесполезные предосторожности. Они   гребли, не считаясь с опасностью, но индейцы не заметили их приближения. Вдруг   сноп света, брызнувший из прогалин между кустами, ударил прямо в глаза Джудит.   Ориентируясь на него, девушка подвела пирогу настолько близко к берегу, насколько   это допускало благоразумие.      

Взорам сестер открылось неожиданное лесное зрелище. На   склоне холма собрались все обитатели лагеря. Человек шесть или семь держали в   руках смолистые сосновые факелы, бросавшие мрачный свет на все происходившее   под сводами леса. Прислонившись спиной к дереву, сидела молодая женщина. Ее   поддерживал тот самый часовой, чья оплошность позволила Хетти убежать. Молодая   ирокезка умирала, по ее голой груди струилась кровь. Острый специфический запах   пороха еще чувствовался в сыром и душном ночном воздухе. Джудит с первого   взгляда все разгадала. Ружейная вспышка мелькнула над водой невдалеке от мыса:   стрелять могли либо с пироги, либо с ковчега, проплывавшего мимо. Должно быть,   внимание стрелка привлекли неосторожные восклицания и смех, ибо вряд ли он мог   видеть что-нибудь в темноте.      

Вскоре голова жертвы поникла и подкошенное смертью тело   склонилось на сторону. Затем погасли все факелы, кроме одного. Мертвое тело   понесли в лагерь, и печальный кортеж, сопровождавший его, можно было разглядеть   лишь при тусклом мерцании единственного светильника.      

Джудит вздрогнула и тяжело вздохнула, снова погрузив весло в   воду. Пирога бесшумно обогнула оконечность мыса. Сцена, которая только что   поразила чувства девушки и теперь преследовала ее воображение, казалась ей еще   страшнее, даже чем агония и смерть несчастной ирокезки. При ярком свете факелов   Джудит увидела статную фигуру Зверобоя, стоявшего возле умирающей с выражением   сострадания и как бы некоторого стыда на лице. Впрочем, он не выказывал ни страха,   ни растерянности, но по взглядам, устремленным на него со всех сторон, легко   было догадаться, какие свирепые страхи бушевали в сердцах краснокожих.   Казалось, пленник не замечал этих взглядов, но в памяти Джудит они   запечатлелись неизгладимо.      

Возле мыса девушки никого не встретили. Молчание и тьма,   такие глубокие, как будто лесная тишина никогда не нарушалась и солнце никогда   не светило над этой местностью, царили теперь над мысом, над сумрачными водами   и даже на хмуром небе. Итак, ничего не оставалось делать; надо было думать   только о собственной безопасности, а безопасность можно было найти только на   самой середине озера. Отплыв туда на веслах, Джудит позволила пироге медленно   дрейфовать по направлению к северу, и, поскольку это было возможно в их положении   и в их состоянии духа, сестры предались отдыху.      

 Глава 19      

       

Проклятье!      

С оружием встать у входа! Все погибло,      

Коль страшный звон не смолкнет. Офицер      

Напутал что-то или вдруг наткнулся      

На гнусную засаду. Эй, Ансельмо,      

Бери твой взвод и — прямиком на башню.      

Всем остальным со мною быть.      

Байрон, «Марино Фальери»      

       

       

Предположение Джудит о том, при каких обстоятельствах   закончила свой жизненный путь индейская девушка, оказалось совершенно   правильным. Проспав несколько часов подряд, старик Хаттер и Марч проснулись.   Случилось это всего через несколько минут после того, как девушка снова   покинула ковчег и отправилась на поиски младшей сестры. Чингачгук и его невеста   находились в это время уже на борту. От делавара старик узнал о новом   местоположении индейского лагеря, обо всех происшедших недавно событиях и об   исчезновении своих дочерей. Но он ничуть не встревожился: старшая дочь была   рассудительна, а младшая уже однажды побывала у дикарей, и они не причинили ей   вреда. Да и долгая привычка ко всякого рода опасностям успела притупить его   чувства. Как видно, старика не очень огорчало, что Зверобой попал в плен. Ибо,   хотя он отлично понимал, какую помощь оказал бы ему молодой охотник, если бы   пришлось обороняться от индейцев, различие во взглядах не могло вызвать между обоими   мужчинами особенной симпатии. Он бы очень обрадовался, узнав раньше о   местонахождении лагеря, но теперь гуронов встревожил побег Уа-та-Уа и высадка   на берег была связана со слишком большим риском. Волей-неволей пришлось Тому   Хаттеру отказаться на эту ночь от жестоких замыслов, внушенных пребыванием в   плену и корыстолюбием. В таком настроении он уселся на носу баржи. Вскоре к   нему подошел Непоседа, предоставив всю корму в полное распоряжение Змея и   Уа-та-Уа.      

— Зверобой поступил как мальчишка, отправившись к   дикарям в такой час и угодив к ним в лапы, точно лань, провалившаяся в   яму, — проворчал старик, который, как водится, замечал соринку в глазу   ближнего, тогда как у себя в глазу не видел даже бревна. — Если за эту   глупость ему придется расплатиться собственной шкурой, пусть пеняет на себя.      

— Так уж повелось на свете, старый Том, —   откликнулся Непоседа. — Каждый должен выплачивать долги и отвечать за свои   грехи. Удивительно только, как такой хитрый и ловкий парень мог попасть в   ловушку. Неужели у него не нашлось лучшего занятия, чем бродить в полночь   вокруг индейского лагеря, не имея других путей к отступлению, кроме озера? Или   он вообразил себя оленем, который, прыгнув в воду, может сбить со следа и   спокойно уплыть от опасности? Признаюсь, я был лучшего мнения о сметливости   этого малого. Что ж, придется простить маленькую ошибку новичку. Скажи лучше,   мастер Хаттер, не знаешь ли ты случайно, куда девались девчонки? Ни Джудит, ни   Хетти не подают признаков жизни, хотя я только что обошел ковчег и заглянул во   все щели.      

Хаттер, сославшись на делавара, коротко рассказал, как его   дочери уплыли в пироге, как вернулась Джудит, высадив сестру на берегу, и как в   скором времени отправилась за ней обратно.      

— Вот что значит хорошо подвешенный язык, Плавучий   Том! — воскликнул Непоседа, скрежеща зубами от досады. — Вот что   значит хорошо подвешенный язык, и вот до чего доходят глупые девичьи причуды!   Мы с тобой тоже были в плену (теперь Непоседа соблаговолил вспомнить об этом),   мы тоже были в плену, и, однако, Джудит и пальцем не шевельнула, чтобы помочь   нам. Этот заморыш Зверобой просто околдовал ее. Теперь и он, и она, и ты, и все   вы должны держать ухо востро. Я не такой человек, чтобы снести обиду, и заранее   говорю тебе: держи ухо востро!.. Распускай парус, старик, — подплывем   немножко ближе к косе и посмотрим, что там делается.      

Хаттер не возражал и, стараясь не шуметь, снялся с якоря.   Ветер дул к северу, и скоро во мраке начали смутно вырисовываться очертания   деревьев, покрывавших мыс. Плавучий Том, стоя у руля, подвел судно настолько   близко к берегу, насколько это позволяли глубина воды и свисающие над ней   деревья. В тени, падавшей от берега, трудно было что-нибудь различить. Но   молодой ирокез, стоявший на часах, успел заметить верхние части паруса и каюты.   Пораженный этим, он невольно издал тихое восклицание. С той дикой   необузданностью, которая являлась самой сущностью его характера, Непоседа   поднял ружье и выстрелил.      

Слепая случайность направила пулю прямо в девушку. Затем   произошла только что описанная сцена с факелами…      

В ту минуту, когда Непоседа совершил этот акт безрассудной   жестокости, пирога Джудит находилась в какой-нибудь сотне футов от места,   откуда только что отплыл ковчег. Мы уже описали ее дальнейшее странствие и   теперь должны последовать за ее отцом и его спутниками. Крик — оповестил их о   том, что шальная пуля Гарри Марча попала в цель и что жертвой ее оказалась   женщина. Сам Непоседа был озадачен столь непредвиденными последствиями, и   какое-то время противоречивые чувства боролись в его груди. Сперва он расхохотался   весело и неудержимо. Затем совесть — этот сторож, поставленный в душе каждого   провидением, — больно ударила его по сердцу. На мгновение душа этого   человека, в котором сочетались цивилизованность и варварство, превратилась в   настоящий хаос, и он сам не знал, что думать о том, что случилось. Потом   гордость и упрямство снова приобрели над ним обычную власть. Он вызывающе   стукнул прикладом ружья по палубе баржи и с напускным равнодушием стал   насвистывать песенку. Ковчег тем временем продолжал плыть и уже достиг горла   залива возле оконечности мыса.      

Спутники Непоседы отнеслись к его поступку далеко не так   снисходительно, как он, видимо, рассчитывал. Хаттер начал сердито ворчать,   потому что этот бесполезный выстрел должен был сообщить борьбе еще большую непримиримость.   Старик, впрочем, сдержался, потому что без Зверобоя помощь Непоседы стала вдвое   ценнее. Чингачгук вскочил на ноги, забыв на минуту о старинной вражде своего   племени к гуронам. Однако он вовремя опомнился. Но не так было с Уа-та-Уа.   Выбежав из каюты, девушка очутилась возле Непоседы почти в то самое мгновение,   когда его ружье опустилось на палубу. С великодушной горячностью женщины, с   бесстрашием, делавшим честь ее сердцу, делаварка осыпала великана упреками.      

— Зачем ты стрелял? — говорила она. — Что   сделала тебе гуронская девушка? Зачем ты убил ее? Как ты думаешь, что скажет   Маниту? Что скажут ирокезы? Ты не приобрел славы, не овладел лагерем, не взял   пленных, не выиграл битвы, не добыл скальпы! Ты ровно ничего не добился. Кровь   вызывает кровь. Что бы ты чувствовал, если бы убили твою жену? Кто пожалеет   тебя, когда ты станешь плакать о матери или сестре? Ты большой, как сосна,   гуронская девушка — маленькая, тонкая березка. Для чего ты обрушился на нее   всей тяжестью и сломил ее? Ты думаешь, гуроны забудут это? Нет! Нет!   Краснокожие никогда не забывают. Никогда не забывают друга, никогда не забывают   врага. Почему ты так жесток, бледнолицый?      

За всю свою жизнь Непоседа впервые был так ошарашен; он   никак не ожидал такого стремительного и пылкого нападения делаварской девушки.   Правда, у нее был союзник — его собственная совесть. Девушка говорила очень   серьезно, с таким глубоким чувством, что он не мог рассердиться. Мягкость ее   голоса, в котором звучала и правдивость и душевная чистота, усугубляла тяжесть   упреков. Подобно большинству людей с грубой душой, Непоседа до сих пор смотрел   на индейцев лишь с самой невыгодной для них стороны. Ему никогда не приходило в   голову, что искренняя сердечность является достоянием всего человечества, что   самые высокие принципы — правда, видоизмененные обычаями и предрассудками, но   по-своему не менее возвышенные — могут руководить поведением людей, которые   ведут дикий образ жизни, что воин, свирепый на поле брани, способен поддаваться   самым мягким и нежным влияниям в минуты мирного отдыха. Словом, он привык   смотреть на индейцев, как на существа, стоящие лишь одной ступенькой выше диких   лесных зверей, и готов был соответственным образом поступать с ними каждый раз,   когда соображения выгоды или внезапный каприз подсказывали ему это. Впрочем,   красивый варвар хотя и был пристыжен упреками, которые он выслушал, но ничем не   обнаружил своего раскаяния. Вместо того чтобы ответить на простой и   естественный порыв Уа-та-Уа, он отошел в сторону, как человек считающий ниже   своего достоинства спорить с женщиной.      

Между тем ковчег подвигался вперед, и, в то время как под   деревьями разыгрывалась печальная сцена с факелами, он уже вышел на открытый   плес. Плавучий Том продолжал вести судно прочь от берега, боясь неминуемого   возмездия. Целый час прошел в мрачном молчании. Уа-та-Уа вернулась к своему   тюфяку, а Чингачгук лег спать в передней части баржи. Только Хаттер и Непоседа   бодрствовали. Первый стоял у руля, а второй размышлял о случившемся со злобным   упрямством человека, не привыкшего каяться. Но неугомонный червь точил его   сердце. В это время Джудит и Хетти достигли уже середины озера и расположились   на ночлег в дрейфующей пироге.      

Ночь была тихая, хотя облака затянули небо. Сезон бурь еще   не наступил. Внезапные шквалы, налетающие в июне на североамериканские озера,   бывают порой довольно сильны, но бушуют недолго. В эту ночь над вершинами   деревьев и над зеркальной поверхностью озера чувствовалось лишь движение   сырого, насыщенного мглистым туманом воздуха.      

Эти воздушные течения зависели от формы прибрежных холмов,   что делало неустойчивыми даже свежие бризы и низводило легкие порывы ночного   воздуха до степени капризных и переменчивых вздохов леса.      

Ковчег несколько раз сбивался с курса, поворачивая то на   восток, то даже на юг. Но в конце концов судно поплыло на север. Хаттер не   обращал внимания на неожиданные перемены ветра. Чтобы расстроить коварные   замыслы врага, это большого значения не имело. Хаттеру важно было лишь, чтобы   судно все время находилось в движении, не останавливаясь ни на минуту. Старик с   беспокойством думал о своих дочерях и, быть может, еще больше о пироге. Но, в   общем, неизвестность не очень страшила его, ибо, как мы уже говорили, он твердо   рассчитывал на благоразумие Джудит.      

То было время самых коротких ночей, и вскоре глубокая тьма   начала уступать место первым проблескам рассвета. Если бы созерцание красоты   природы могло смирять человеческие страсти и укрощать человеческую свирепость,   то для этой цели как нельзя лучше подходил пейзаж, который начал вырисовываться   перед глазами Хаттера и Непоседы, по мере того как ночь сменялась утром. Как   всегда, на небе, с которого уже исчез угрюмый мрак, появились нежные краски.   Однако оно еще не успело озариться ослепительным блистанием солнца, и все   предметы казались призрачными. Прелесть и упоительное спокойствие вечерних   сумерек прославлены тысячами поэтов. И все же наступающий вечер не пробуждает в   душе таких кротких и возвышенных мыслей, как минуты, предшествующие восходу   летнего солнца. Вечерняя панорама постепенно исчезает из виду, тогда как на   утренней заре показываются сначала тусклые, расплывчатые очертания предметов,   которые становятся все более и более отчетливыми, по мере того как светлеет. Мы   видим их в волшебном блеске усиливающегося, а не убывающего света. Птицы   перестают петь свои гимны, отлетая в гнезда на ночлег, но еще задолго до   восхода солнца они начинают звонкоголосо приветствовать наступление дня,   «пробуждая радость жизни средь долин и вод».      

Однако Хаттер и Непоседа глядели на это зрелище, не   испытывая того умиления, которое доступно лишь людям, чьи намерения благородны,   а мысли безгрешны. А ведь они не просто встречали рассвет, они встречали его в   условиях, которые, казалось, должны были сообщить десятикратную силу его чарам.   Только один предмет, созданный человеческими руками, которые так часто портят   самые прекрасные ландшафты, высился перед ними, и это был «замок». Все   остальное сохраняло тот облик, который дала ему природа. И даже своеобразное   жилище Хаттера, выступая из мрака, казалось причудливым, изящным и живописным.   Но зрители этого не замечали. Им были недоступны поэтические волнения, и в   своем закоренелом эгоизме они давно потеряли всякую способность умиляться, так   что даже на природу смотрели лишь с точки зрения своих наиболее низменных   желаний.      

Когда рассвело настолько, что можно было совершенно ясно   видеть все, происходившее на озере и на берегах, Хаттер направил нос ковчега   прямо к «замку», намереваясь обосноваться в нем на целый день. Там он скорее   всего мог встретиться со своими дочерьми, и, кроме того, в «замке» легче было   обороняться от индейцев.      

Чингачгук уже проснулся, и слышно было, как Уа-та-Уа гремит   на кухне посудой. До «замка» оставалось не более мили, а ветер дул попутный,   так что они могли достигнуть цели, пользуясь только парусом. В эту минуту в широкой   части озера показалась пирога Джудит, обогнавшая в темноте баржу. Хаттер взял   подзорную трубу и с тревогой глядел в нее, желая убедиться, что обе его дочери   находятся на легком суденышке. Тихое восклицание радости вырвалось у него,   когда он заметил над бортом пироги клочок платья Джудит. Через несколько секунд   девушка поднялась во весь рост и стала оглядываться по сторонам, видимо желая   разобраться в обстановке. Немного спустя показалась и Хетти.      

Хаттер отложил в сторону трубу, все еще наведенную на фокус.   Тогда Змей поднес ее к своему глазу и тоже направил на пирогу. Он впервые   держал в руках такой инструмент, и по восклицаниям «У-у-ух!», по выражению лица   и по всей повадке делавара Уа-та-Уа поняла, что эта диковинка привела его в   восхищение. Известно, что североамериканские индейцы, в особенности те из них,   которые одарены от природы гордым нравом или занимают у себя в племени высокое   положение, отличаются поразительной выдержкой и притворяются равнодушными при   виде потока чудес, обступающих их каждый раз, когда они посещают селения белых.   Чингачгук был достаточно хорошо вышколен, чтобы не обнаружить своих чувств   каким-нибудь неподобающим образом. Но для Уа-та-Уа этот закон не имел   обязательной силы. Когда жених объяснил ей, что надо навести трубу на одну   линию с пирогой и приложить глаз к тому концу, который уже, девушка отшатнулась   в испуге. Потом она захлопала в ладоши, и из груди ее вырвался смех, обычный   спутник бесхитростного восторга. Через несколько минут она уже научилась   обращаться с инструментом и стала направлять его поочередно на каждый предмет,   привлекавший ее внимание. Устроившись у одного из окон, Уа-та-Уа и делавар   сперва рассмотрели все озеро, потом берега и холмы и, наконец, «замок».   Вглядевшись в него внимательнее, девушка опустила трубу и тихим, но чрезвычайно   серьезным голосом сказала что-то своему возлюбленному. Чингачгук немедленно   поднес трубу к глазам и смотрел в нее еще дольше и пристальнее. Они снова   начали о чем-то таинственно перешептываться, видимо, делясь своими впечатлениями.   Затем молодой воин отложил трубу в сторону, вышел из каюты и направился к   Хаттеру и Непоседе. Ковчег медленно, но безостановочно подвигался вперед, и до   «замка» оставалось не больше полумили, когда Чингачгук приблизился к двум   бледнолицым, которые стояли на корме. Движения его были спокойны, но люди,   хорошо знавшие привычки индейцев, не могли не заметить, что он хочет сообщить   нечто важное. Непоседа был скор на язык и заговорил первый.      

— В чем дело, краснокожий? — закричал он со своей   обычной грубоватой развязностью. — Ты заметил белку на дереве или форель   под кормой нашей баржи? Теперь, Змей, ты знаешь, какие глаза у бледнолицых, и   больше не станешь удивляться, что они издалека высматривают землицу   краснокожих.      

— Не надо плыть к замку, — выразительно сказал   Чингачгук, лишь только собеседник дал ему возможность вставить слово. —   Там гуроны.      

— Ах ты, черт! Если это правда, Плавучий Том, то мы   чуть было не сунули головы в хорошую западню… Там гуроны? Что ж, это возможно.   Но я во все глаза гляжу на старую хижину и не вижу ничего, кроме бревен, воды,   древесной коры да еще двух или трех окон и двери в придачу.      

Хаттер попросил, чтобы ему дали трубу, и внимательно   осмотрел «замок», прежде чем решился высказать свое мнение. Затем он довольно   небрежно объявил, что не согласен с индейцем.      

— Должно быть, ты глядел в трубу не с того конца,   делавар, — подхватил Непоседа, — потому что мы со стариком не   замечаем на озере ничего подозрительного.      

— На воде не остается следов! — бойко возразила   Уа-та-Уа. — Остановите лодку, туда нельзя, там гуроны.      

— Ага, сговорились повторять одну и ту же сказку и   думают, что люди поверят им. Надеюсь, Змей, что и после свадьбы ты и твоя   девчонка будете петь в один голос, так же как и теперь. Там гуроны, говоришь   ты? Что об этом говорит: запоры, цепи или бревна? Во всей Колонии нет ни одной   кутузки с такими надежными замками, а у меня по тюремной части есть некоторый   опыт.      

— Разве не видишь мокасина? — нетерпеливо спросила   Уа-та-Уа. — Посмотри и увидишь…      

— Дай-ка сюда трубу, Гарри, — перебил ее   Хаттер, — и спусти парус. Индейская женщина редко вмешивается в мужские   дела, и уж коли вмешается, то не зря. Так и есть: возле одной из свай плавает   мокасин. Может быть, действительно без нас в замке побывали гости. Впрочем,   мокасины здесь не в новинку — я сам ношу их, Зверобой носит, и ты, Марч,   носишь. Даже Хетти часто надевает их вместо ботинок. Вот только на Джудит я   никогда не видел мокасинов.      

Непоседа спустил парус. Ковчег находился в это время ярдах в   двухстах от «замка» и продолжал по инерции двигаться вперед, но так медленно,   что это не могло возбудить никаких опасений. Теперь все поочередно брались за   подзорную трубу, тщательно осматривая «замок» и все вокруг него. Мокасин,   тихонько качавшийся на воде, еще сохранял свою первоначальную форму и, должно   быть, почти не промок внутри. Он зацепился за кусок коры, отставшей от одной из   свай у края подводного палисада, и это помешало ему уплыть дальше по течению.   Мокасин мог попасть сюда разными путями. Неверно было бы думать, что его   непременно обронил враг. Мокасин мог свалиться с платформы, когда Хаттер был   еще в «замке», а затем незаметно приплыть на то место, где его впервые заметили   острые глаза Уа-та-Уа. Он мог приплыть из верхней или нижней части озера и   случайно зацепиться за палисад. Он мог выпасть из окошка. Наконец, он мог   свалиться прошлой ночью с ноги разведчика, которому пришлось оставить его в   озере, потому что кругом была непроглядная тьма.      

Хаттер и Непоседа высказывали по этому поводу всевозможные   предположения. Старик считал, что появление мокасина — плохой признак; Гарри же   относился к этому со своим обычным легкомыслием. Что касается индейца, то он   полагал, что мокасин этот — все равно что человеческий след, обнаруженный в   лесу, то есть нечто само по себе угрожающее. Наконец, чтобы разрешить все   недоумения, Уа-та-Уа вызвалась подплыть в пироге к палисаду и выловить мокасин   из воды. Тогда по украшениям легко будет определить, не канадского ли он   происхождения. Оба бледнолицых приняли это предложение, но тут вмешался   делавар. Если необходимо произвести разведку, заявил он, то пусть лучше   опасности подвергнется воин. И тем спокойным, но не допускающим возражения   тоном, каким индейские мужья отдают приказания своим женам, он запретил невесте   сесть в пирогу.      

— Хорошо, делавар, тогда ступай сам, если жалеешь свою   скво, — сказал бесцеремонный Непоседа. — Надо подобрать этот мокасин,   или Плавучему Тому придется торчать здесь до тех пор, пока не остынет печка в   его хижине. В конце концов, это всего лишь кусок оленьей шкуры, и, как бы он ни   был скроен, он не может напугать настоящих охотников, преследующих дичь. Ну что   ж, Змей, кому лезть в пирогу: мне или тебе?      

— Пусти краснокожего. Его глаза острее, чем у   бледнолицего, и лучше видят все хитрости гуронов.      

— Ну нет, брат, с этим я буду спорить до последнего   дыхания! Глаза белого человека, и нос белого человека, и уши белого человека   гораздо лучше, чем у индейца, если только у этого человека достаточно опыта.   Много раз я проверял это на деле, и всегда оказывалось, что я прав. Впрочем,   по-моему, даже самый жалкий бродяга, будь он делавар или гурон, способен   отыскать дорогу к хижине и вернуться обратно. А потому, Змей, берись за весло,   и желаю тебе удачи.      

Лишь только смолк бойский язык Непоседы, Чингачгук сел в   пирогу и опустил весло в воду. Уа-та-Уа, как и подобает индейской девушке,   глядела на отъезжающего воина с молчаливой покорностью, но это не мешало ей   испытывать опасения, свойственные ее полу. В продолжение всей минувшей ночи,   вплоть до момента, когда они заинтересовались подзорной трубой, Чингачгук   обращался со своей невестой с такой мужественной нежностью, что она сделала бы   честь даже человеку с уточненными чувствами. Но теперь перед непоколебимой   решимостью воина отступили малейшие признаки слабости. Хотя Уа-та-Уа застенчиво   старались заглянуть ему в глаза, когда пирога отделилась от борта ковчега,   гордость не позволила воину ответить на этот тревожный любящий взгляд.      

Делавар имел все основания быть серьезно озабоченным: Если   враги действительно завладели «замком», то ему придется плыть под дулами их   ружей и без всяких прикрытий, играющих такую большую роль в индейской военной   тактике. Короче говоря, предприятие было чрезвычайно опасное, и если бы здесь   находился его друг Зверобой или же сам Змей имел за плечами десятилетний   военный опыт, он ни за чтобы не отважился на такую рискованную попытку. Но   гордость индейского вождя была возбуждена соперничеством с белыми. Индейское   понятие о мужском достоинстве помешало делавару бросить прощальный взгляд на   Уа-та-Уа, однако ее присутствие, по всей вероятности, в значительной мере   повлияло на его решение.      

Чингачгук смело греб прямо к «замку», не спуская глаз с   многочисленных бойниц, проделанных в стенах здания. Каждую секунду он ждал, что   увидит высунувшееся наружу ружейное дуло или услышит сухой треск выстрела. Но   ему удалось благополучно добраться до свай. Там он очутился в некоторой степени   под прикрытием, так как верхняя часть палисада отделяла его от комнат, и   возможность нападения значительно уменьшилась. Нос пироги был обращен к северу,   мокасин плавал невдалеке. Вместо того чтобы сразу же подобрать его, делавар   медленно проплыл вокруг всей постройки, внимательно осматривая каждую вещь,   которая могла бы свидетельствовать о присутствии неприятеля или о вторжении,   совершившемся ночью. Однако он не заметил ничего подозрительного. Глубокая   тишина царила в доме.      

Ни единый запор не был сдвинут со своего места, ни единое   окошко не было разбито. Дверь, по-видимому, находилась в том же положении, в   каком ее оставил Хаттер, и даже на воротах дока по-прежнему висели все замки.   Одним словом, самый бдительный глаз не обнаружил бы здесь следов вражеского   валета, если не считать плавающего мокасина.      

Делавар испытывал некоторое недоумение, не зная, что делать   дальше. Проплывая перед фасадом «замка», он уже готов был шагнуть на платформу,   припасть глазом к одной из бойниц и посмотреть, что творится внутри. Однако он   колебался. У делавара не было еще опыта в такого рода делах, но он знал так   много историй об индейских военных хитростях и с таким страстным интересом   слушал рассказы о проделках старых воинов, что не мог совершить теперь грубую   ошибку, подобно тому как хорошо подготовленный студент, правильно начав решать   математическую задачу, не может запутаться при ее окончательном решении.   Раздумав выходить из пироги, вождь медленно плыл вокруг палисада. Приблизившись   к мокасину с другой стороны, он — ловким, почти незаметным движением весла   перебросил в пирогу этот зловещий предмет. Теперь он мог вернуться, но обратный   путь казался еще более опасным: его взгляд уже не был прикован к бойницам. Если   в «замке» действительно кто-нибудь находится, он не может не понять, зачем туда   приезжал Чингачгук. Поэтому обратно надо было плыть совершенно спокойно и   уверенно, как будто осмотр «замка» рассеял последние подозрения индейца. Итак, делавар   начал спокойно грести, направляясь прямо к ковчегу и подавляя желание бросить   назад беглый взгляд или ускорить движение весла.      

Ни одна любящая жена, воспитанная в самой утонченной и   цивилизованной среде, не встречала мужа, возвращавшегося с поля битвы, с таким   волнением, с каким Уа-та-Уа глядела, как Великий Змей делаваров невредимым   подплывает к ковчегу. Она сдерживала свои чувства, хотя радость, сверкавшая в   ее черных глазах, и улыбка на красивых губах говорили языком, хорошо понятным   влюбленному.      

— Ну что же, Змей? — крикнул Непоседа. —   Какие новости о водяных крысах? Оскалили они зубы, когда ты плыл вокруг их   логова?      

— Мне там не нравится, — многозначительно ответил   делавар. — Слишком тихо, так тихо, что можно видеть тишину.      

— Ну, знаешь ли, это совсем по-индейски! Как будто   что-нибудь бывает тише полной пустоты! Если у тебя нет лучших доводов, старому   Тому остается только поднять парус и позавтракать под своей кровлей. Что же   сталось с мокасином?      

— Здесь, — ответил Чингачгук, протягивая для всеобщего   обозрения свою добычу.      

Осмотрев мокасин, Уа-та-Уа с уверенностью заявила, что он   сшит гуроном, потому что на носке совсем особым образом расположены иглы   дикобраза. Хаттер и делавар согласились с ней. Однако отсюда еще не следовало,   что владелец мокасина находится в доме. Мокасин мог приплыть издалека или   свалиться с ноги разведчика, который покинул «замок», выполнив свое поручение.   Короче говоря, находка ничего не объясняла, хотя и внушала сильные подозрения.      

Однако всего этого было недостаточно, чтобы заставить   Хаттера и Непоседу отказаться от своих намерений. Они подняли парус, и ковчег   начал приближаться к «замку». Ветер дул по-прежнему очень слабо, и судно   двигалось так медленно, что можно было самым внимательным образом осмотреть   постройку снаружи. Кругом царила все такая же гробовая тишина, и трудно было   себе представить, что в доме или поблизости от него скрывается какое-нибудь   живое существо.      

В отличие от Змея, чье воображение было так возбуждено   индейскими рассказами, что он готов был видеть нечто искусственное в   естественной тишине, оба бледнолицых не замечали ничего угрожающего в   спокойствии, свойственном неодушевленным предметам. К тому же весь окрестный   пейзаж настраивал на мирный, успокоительный лад. День едва занялся, и солнце   еще не взошло над горизонтом, но небо, воздух, леса и озеро были уже залиты тем   мягким светом, который предшествует появлению великого светила. В такие минуты   все видно совершенно отчетливо, воздух приобретает хрустальную прозрачность, и,   хотя краски кажутся блеклыми и смягченными, а очертания предметов еще   сливаются, вся перспектива открывается глазу как нерушимая моральная истина —   без всяких украшений и без ложного блеска. Короче говоря, все чувства обретают   свою первоначальную ясность и безошибочность, подобно уму, переходящему от   мрака сомнений к спокойствию и к миру бесспорной очевидности. Однако   впечатление, которое такой пейзаж обычно производит на людей, одаренных   нормальным нравственным чувством, как бы не существовало для Хаттера и   Непоседы. Зато делавар и его невеста, хоть и привыкли к обаянию пробуждающегося   утра, не оставались безучастными к красоте этого часа. Молодой воин ощутил в   душе жажду мира; никогда за всю свою жизнь не помышлял он так мало о воинской   славе, как в то мгновение, когда удалился вместе с Уа-та-Уа в каюту, а баржа   уже терлась бортом о края платформы. От этих мечтаний его пробудил грубый голос   Непоседы, отдавшего приказание причалить.      

Чингачгук повиновался. Вовремя — как он переходил на нос   баржи, Непоседа уже стоял на платформе и притопывал ногами, с удовольствием   чувствуя под собой неподвижный пол. Со свойственной ему шумной и бесцеремонной   манерой он выражал таким образом свое полное презрение ко всему племени   гуронов. Хаттер подтянул пирогу к носу баржи и собирался снять запоры с ворот,   чтобы пробраться внутрь дома. Марч, который вышел на платформу только ради   бессмысленной бравады, толкнул ногой дверь, чтобы испытать ее прочность, а   затем присоединился к Хаттеру и стал помогать ему открывать ворота. Читатель   должен вспомнить, что иным способом попасть в дом было невозможно; должен также   он вспомнить, и каким образом хозяин загораживал вход в свое жилище, когда   оставлял его пустым, и особенно в тех случаях, когда грозила опасность.      

Спустившись в пирогу, Хаттер сунул конец веревки в руки делавару,   велел пришвартовать ковчег к платформе и спустить парус. Однако, вместо того   чтобы подчиниться этим распоряжениям, Чингачгук оставил парус полоскаться на   мачте и, набросив веревочную петлю на верхушку одной из свай, позволил судно   свободно дрейфовать, пока не привел его в такое положение, что к нему можно   было подобраться только на лодке или по вершине палисада. Такого рода маневр   требовал немалой ловкости, и, во всяком случае, вряд ли его удалось бы   проделать перед лицом отважного врага. Прежде чем Хаттер успел раскрыть ворота   дока, ковчег и «замок» очутились на расстоянии десяти-двенадцати футов друг от   друга; их разделял частокол из ветвей.      

Баржа плотно прижалась к нему, и он образовал нечто вроде   бруствера высотой почти в рост человека, прикрывая те части судна, которые не   были защищены каютой.      

Делавар был очень доволен этим неожиданно выросшим перед ним   оборонительным сооружением. Когда Хаттер ввел наконец свою пирогу в ворота   дока, молодому воину пришло в голову, что, если бы ему помогал Зверобой, они   сумели бы защитить такую позицию от атак самого сильного гарнизона, засевшего в   «замке». Даже теперь он чувствовал себя в сравнительной безопасности и уже не   испытывал прежней мучительной тревоги за судьбу Уа-та-Уа.      

Однако удара веслом было достаточно, чтобы провести пирогу   от ворот до трапа, находившегося под домом. Здесь Хаттер застал все в полной   исправности: ни висячий замок, ни цепь, ни засовы не были повреждены. Старик   достал ключ, отомкнул замок, убрал цепь и опустил трап. Непоседа просунул голову   в люк и, ухватившись руками за его край, влез в комнату. Несколько секунд   спустя в коридоре, разделявшем комнаты отца и дочерей, послышались его   богатырские шаги. Потом раздался победный крик.      

— Ступай сюда, старый Том! — весело орал   необузданный лесной житель. — Все твои владения в порядке и пусты, как   орех, который провел полчаса в зубах у белки. Делавар хвастает, будто он   способен видеть тишину. Пошли его сюда, он сможет даже пощупать ее.      

— Тишину в том месте, где ты находишься, Гарри   Марч, — возразил Хаттер, просовывая голову в люк, и его голос начал   звучать глухо и неразборчиво для тех, кто оставался снаружи, — тишину в   том месте, где ты находишься, можно и видеть и щупать; она не похожа ни на   какую другую тишину.      

— Ладно, ладно, старина, полезай сюда, и давай-ка   откроем окна и двери, чтобы впустить немножко свежего воздуха. В трудные   времена люди быстро становятся друзьями, однако твоя дочка Джудит совсем   отбилась от рук, и моя привязанность к твоему семейству здорово ослабела после   ее вчерашних выходок. Если так будет продолжаться, то не успеешь ты прочитать и   десяти заповедей, как я удеру на реку, предоставив тебе вместе с ковчегом   твоим, и с капканами твоими, и с детьми твоими, с рабами и рабынями твоими, с   волами твоими и ослами твоими обороняться от ирокезов как знаешь. Открой   окошко, Плавучий Том, я ощупью проберусь вперед и отопру входную дверь.      

Наступило минутное молчание, и затем раздался глухой шум,   как будто от падения тяжелого тела. Громкое проклятие вырвалось у Непоседы,   после чего внутри дома вдруг словно все ожило. В характере этого шума, который   так внезапно и — прибавим мы — так неожиданно даже для делавара нарушил   недавнюю тишину, невозможно было ошибиться. Он напоминал битву тигров в клетке.   Раза два прозвучал индейский боевой клич, но тотчас же стих, как будто глотки,   испускавшие его, ослабели или кто-то сдавил их. Затем снова послышалась грубая   ругань Непоседы. Казалось, чьи-то тела с размаху валились на пол, затем тотчас   же поднимались, и борьба продолжалась снова. Чингачгук не знал, что делать. Все   оружие осталось в ковчеге. Хаттер и Непоседа вошли в дом, не захватив с собой   ружей. Не было никакой возможности передать их им в руки. Сражавшиеся в   буквальном смысле этого слова очутились в клетке; было одинаково немыслимо как   проникнуть в дом, так и выбраться оттуда. Кроме того, в ковчеге находилась   Уа-та-Уа, и это парализовало решимость индейца. Чтобы избавиться, по крайней   мере, от этой заботы, молодой вождь приказал девушке сесть в пирогу и   присоединиться к дочерям Хаттера, которые, ничего не подозревая, быстро   приближались к «замку». Но девушка наотрез отказалась подчиниться. В ту минуту   никакая земная сила, кроме грубого физического воздействия, не заставила бы ее   покинуть ковчег. Нельзя было терять время попусту, и делавар, не зная, как   помочь своим друзьям, перерезал веревку и сильным толчком отогнал баржу футов   на двадцать от свай. Тут он схватился за весла, и ему удалось отвести ковчег в   наветренную сторону, если только здесь уместно употребить это выражение, так   как движение воздуха было едва заметно. Когда ковчег очутился в сотне ярдов от   платформы, индеец перестал грести и тотчас же спустил парус. Джудит и Хетти   наконец заметили, что в «замке» творится что-то неладное, и остановились   приблизительно на тысячу футов дальше к северу.      

Яростная драка в доме не унималась. В такие минуты события   как бы сгущаются и так стремительно следуют одно за другим, что автору трудно   за ними поспеть. С того момента, когда впервые послышался шум, и до того, когда   делавар прекратил свои неуклюжие попытки справиться с большими веслами, прошло   не больше трех или четырех минут, но, очевидно, сражающиеся уже успели   израсходовать почти весь запас своих сил. Не слышно было больше проклятий и   ругани Непоседы, и даже шум борьбы несколько утих. Тем не менее схватка все еще   продолжалась с непоколебимым упорством. Вдруг дверь широко распахнулась, и бой   перешел на платформу, под открытое небо.      

Какой-то гурон отодвинул засовы, и следом за ним три или   четыре воина выскочил и на узкую площадку, радуясь возможности спастись от   ужасов, творившихся внутри. Затем кто-то с неимоверной силой выбросил тело еще   одного гурона, которое вылетело в двери головой вперед. Наконец показался   Гарри Марч, рычавший, как лев, и успевший на один миг освободиться от   своих многочисленных противников. Хаттера, очевидно, уже схватили и связали.      

Наступила пауза, напоминавшая затишье среди бури. Все   испытывали потребность перевести дух.      

Бойцы стояли, поглядывая друг на друга, как свирепые псы,   только что разомкнувшие свои челюсти и поджидающие удобного случая снова   вцепиться во вражескую глотку. Мы воспользуемся этой паузой, чтобы рассказать,   каким образом индейцы овладели «замком». Сделаем это тем охотнее, что   необходимо объяснить читателю, почему такое неистовое столкновение было в то же   время почти бескровным.      

Расщепленный Дуб и особенно его товарищ — он производил   впечатление лица подчиненного и, по-видимому, был занят исключительно работой   на плоту — очень внимательно все высмотрели во время двукратной поездки в   «замок». Мальчик тоже доставил подробные и весьма ценные сведения. Получив   общее представление о том, как построен и как запирается дом, гуроны уже могли   с достаточной уверенностью действовать в темноте. Хотя Хаттер, переправляя свое   имущество на борт ковчега, поставил судно у восточной стены «замка», за ним   наблюдали так пристально, что эта предосторожность оказалась бесполезной.   Разведчики, рассеявшись по западному и по восточному берегам озера, следили за   всеми действиями обитателей «замка». Лишь только стемнело, плоты с обоих берегов   отправились на рекогносцировку, и Хаттер проплыл в каких-нибудь пятидесяти   футах от них, ничего не заметив. Ирокезы лежали, вытянувшись плашмя на бревнах,   так что в темноте их тела и плоты совершенно сливались с водой.      

Встретившись возле «замка», оба индейских отряда поделились   своими наблюдениями и затем, не колеблясь, подплыли к постройке.      

Как и следовало ожидать, она оказалась пустой.      

Затем оба плота направились к берегу за подмогой, а два   дикаря, оставшиеся у «замка», поспешили использовать все выгоды своего   положения. Им удалось взобраться на кровлю и приподняв несколько широких кусков   коры, проникнуть на чердак. К ним присоединились товарищи, подоспевшие с   берега. С помощью боевых топоров в бревенчатом потолке прорубили дыру, и   человек восемь самых сильных индейцев вскочили в комнату.      

Тут они засели с оружием и припасами, готовые, в зависимости   от обстоятельств, выдержать осаду или же произвести вылазку. Всю ночь воины   спокойно спали, как это свойственно индейцам, когда они пребывают в боевой готовности.   На рассвете они увидели возвращающийся ковчег. Предводитель гуронов, поняв, что   двое бледнолицых собираются проникнуть в дом через трап, немедленно принял   соответствующие меры. Опасаясь дикой свирепости своих соплеменников, он отобрал   у них все оружие, даже ножи, и припрятал в укромное место. Вместо оружия он   заранее приготовил лыковые веревки. Разместившись в трех комнатах, индейцы   ждали только сигнала, чтобы наброситься на своих будущих пленников. Когда отряд   забрался в дом, воины, оставшиеся снаружи, уложили кору на место, тщательно   уничтожили все внешние следы своего вторжения и воротились на берег. Если бы   ирокезы, засевшие в «замке», знали о смерти девушки, ничто, вероятно, не могло   бы спасти жизнь Хаттера и Непоседы. Но это злополучное событие произошло уже   после того, как была устроена засада, и вдобавок на расстоянии нескольких миль   от лагеря, разбитого против «замка».      

 Глава 20      

       

Я сделал все, теперь прощай!      

Напрасен был мой труд,      

Я ухожу, мой милый край,      

Меня за морем ждут, —      

Увы! —      

Меня за морем ждут.      

Шотландская баллада      

       

       

В предыдущей главе мы оставили противников на их узком   ристалище. Они тяжело переводили дыхание. Непоседа, отличавшийся чудовищной   силой, владел, кроме того, всеми приемами кулачного боя, столь   распространенного в тогдашней Америке и особенно на границе. Такое преимущество   делало борьбу для него менее неравной, чем можно было ожидать, и только   благодаря этому он смог продержаться так долго против численно превосходящего   врага, ибо индейцы тоже недаром славятся своей силой и ловкостью в атлетических   упражнениях. Никто из участников свалки серьезно не пострадал, хотя несколько   дикарей были не один раз сбиты с ног. Тот, кого Непоседа швырнул на платформу,   мог до поры до времени считаться выбывшим из строя; из остальных кое-кто   прихрамывал, да и самому Марчу схватка стоила немало шишек и синяков. Всем   необходимо было хоть немного прийти в себя, и бой на время приостановился.      

При таких обстоятельствах перемирие, чем бы оно ни было   вызвано, не могло долго продолжаться: слишком тесна была арена борьбы и слишком   велика опасность какой-нибудь вероломной уловки. Несмотря на невыгоду своего   положения, Непоседа первый возобновил боевые действия. Руководствовался ли он   при этом сознательным расчетом или же все, что произошло потом, было лишь   плодом закоренелой ненависти к индейцам, этого мы сказать не можем. Как бы там   ни было, он яростно устремился вперед и в первую минуту всех разметал. Он   схватил стоявшего рядом с ним гурона за пояс, приподнял над платформой и   швырнул в озеро, словно ребенка.      

Несколько секунд спустя та же участь постигла двух других,   причем второй сильно ушибся, натолкнувшись с размаху на своего товарища,   барахтавшегося в воде.      

Оставалось еще четверо врагов. Гарри Марч, снабженный лишь   тем оружием, каким одарила людей сама природа, надеялся легко справиться в   рукопашной схватке и с этими краснокожими.      

— Ура, старый Том! — закричал он. — Канальи   полетели в озеро, и скоро я всех их заставлю поплавать.      

При этих словах страшный удар ногой прямо в лицо опрокинул   обратно в воду индейца, который, схватившись за край платформы, пробовал   вскарабкаться наверх. Когда разошлись круги над местом падения, сквозь   прозрачную стихию Мерцающего Зеркала можно было увидеть темное беспомощное   тело, лежавшее на отмели. Скрюченные пальцы хватали песок и подводные травы,   как бы стараясь удержать отлетающую жизнь этими последними судорогами.      

Удар в живот заставил другого индейца изогнуться наподобие   раздавленного червя, и таким образом у Непоседы осталось только два полноценных   противника. Впрочем, один из них был не только самым высоким и самым могучим   среди гуронов, но и наиболее опытным воином, закаленным в боях и долгих   походах. Он полностью оценил гигантскую мощь своего неприятеля и поэтому берег   силы. Вдобавок наряд его как нельзя лучше соответствовал условиям подобного   поединка, ибо на теле у него не было ничего, кроме перевязки вокруг бедер. Он   стоял теперь на платформе, словно нагая и прекрасная модель для статуи. Даже   для того, чтобы только схватить его, требовались ловкость и недюжинная сила.   Гарри Марч, однако, не колебался ни одного мгновения. Едва успел он покончить с   одним врагом, как немедленно обрушился на нового, еще более грозного врага,   стараясь столкнуть и его в воду. Борьба, завязавшаяся между ними, была ужасна.   Движения обоих атлетов были так стремительны, что дикарь, который уцелел   последним, не мог никак вмешаться, даже если бы у него и хватило для этого   смелости. Удивление и страх сковали его силы. Это был неопытный юнец, и кровь   стыла в его жилах, когда он видел бурю страстей, разыгравшуюся в такой   необычайной форме.      

Сперва Непоседа хотел положить на обе лопатки своего   противника. Он схватил его за руку и за горло и со всем проворством и силой   американского пограничного жителя пытался подставить ему подножку. Прием этот   не увенчался успехом, ибо на гуроне не было одежды, за которую можно было   уцепиться, а ноги его проворно увертывались от ударов. Затем произошло нечто   вроде свалки, если это слово можно применить там, где в борьбе участвуют только   два человека. Тут уж ничего нельзя было различить, ибо тела бойцов принимали   такие разнообразные позы и так извивались, что совершенно ускользали от   наблюдения. Эта беспорядочная и свирепая потасовка продолжалась, впрочем, не   больше минуты. Взбешенный тем, что он оказался бессильным против ловкости   обнаженного врага, Непоседа отшвырнул от себя гурона, и тот ударился о бревна   хижины. Удар был так жесток, что индеец на секунду потерял сознание. Из груди   его вырвался глухой стон — несомненное свидетельство того, что краснокожий   совсем изнемог в битве. Понимая, однако, что спасение зависит от присутствия   духа, он снова ринулся навстречу противнику. Тогда Непоседа схватил его за   пояс, приподнял над платформой, грохнул об пол и навалился на него всей   тяжестью своего огромного тела. Индеец, совершено оглушенный, очутился теперь в   полной власти бледнолицего врага. Сомкнув руки вокруг горла своей жертвы, Гарри   стиснул их с таким остервенением, что голова гурона перегнулась через край   платформы. Секунду спустя его глаза выкатились из орбит, язык высунулся, ноздри   раздулись, словно вот-вот были готовы лопнуть. В это мгновение кто-то ловко   продел лыковую веревку с мертвой петлей на конце между руками Непоседы. Конец   проскользнул в петлю, и локти великана оттянулись назад с такой неудержимой   силой, что даже он не мог ей противиться. Тотчас же вторая петля стянула   лодыжки, и тело его покатилось по платформе, беспомощное, как бревно.      

Противник, освободившись от Непоседы, однако, не поднялся.   Голова его по-прежнему беспомощно свисала над краем платформы, и на первых   порах казалось, что у него сломана шея. Он не сразу очнулся. Прошло несколько   часов, прежде чем он смог встать на ноги. Уверяют, что он никогда до конца не   оправился ни телом, ни духом после этого чересчур близкого знакомства со   смертью.      

Своим поражением Непоседа был обязан той ярости, с какой он   сосредоточил все свои силы на поверженном враге. В то время как он всецело был   охвачен жаждой убийства, двое индейцев, сброшенных в воду, взобрались на сваи,   перешагнули по ним на платформу и присоединились к своему товарищу,   единственному, еще оставшемуся на ногах. Тот уже настолько опомнился, что успел   схватить заранее приготовленные лыковые веревки. Как только явилась подмога,   веревки были пущены в ход. В один миг положение дел изменилось коренным образом.   Непоседа, уже собиравшийся торжествовать победу, память о которой хранилась бы   веками в преданиях тамошней области, очутился теперь в плену, связанный и   беспомощный. Но так страшна была только что прекратившаяся борьба и такую   чудовищную силу проявил бледнолицый, что даже теперь, когда он лежал связанный,   как овца, индейцы продолжали глядеть на него боязливо и почтительно.   Беспомощное тело их самого сильного воина все еще было распростерто на   платформе, а когда они взглянули на озеро, отыскивая товарища, которого   Непоседа так бесцеремонно столкнул в воду, то увидели его неподвижную фигуру,   запутавшуюся в подводных травах. Таким образом, победа, которую они одержали,   ошеломила гуронов не меньше, чем поражение.      

Чингачгук и его невеста следили за борьбой из ковчега. Когда   гуроны начали стягивать веревкой руки Непоседы, делавар схватил ружье. Но   прежде чем он успел взвести курок, бледнолицый был уже крепко связан, и   непоправимая беда совершилась.      

Чингачгук мог бы еще уложить одного из своих врагов, однако   добыть его скальп было немыслимо. Молодой вождь охотно рискнул бы своей жизнью,   чтобы получить такой трофей, но теперь он счел излишним убивать неизвестного   ему индейца. Один взгляд на Уа-та-Уа парализовал мелькнувшую было у него мысль   о мщении. Читателю известно, что Чингачгук почти не умел обращаться с большими   веслами ковчега, хотя и весьма искусно орудовал маленьким веслом пироги. Быть   может, не существует другого физического упражнения, которое представляло бы   для начинающего такие трудности, как гребля. Даже опытный моряк может потерпеть   неудачи при попытке подражать ловким движениям гондольера. При отсутствии   надлежащей сноровки трудно справиться и с одним большим веслом, а тут   приходилось одновременно грести двумя громадными веслами. Правда, делавару удалось   сдвинуть с места ковчег, однако эта попытка внушила ему недоверие к   собственными силам, и он сразу понял, в какое трудное положение попадут он и   Уа-та-Уа, если гуроны воспользуются пирогой, все еще стоявшей возле трапа. В   первую минуту Чингачгук хотел было посадить свою невесту в единственную пирогу,   оставшуюся в его распоряжении, и направиться к восточному берегу в надежде   добраться оттуда сухим путем до делаварских селений. Но различные соображения   помешали ему решиться на этот неосторожный шаг. Делавар не сомневался, что   разведчики наблюдают за озером с обеих сторон и что ни одна пирога не сможет   приблизиться к берегу так, чтобы ее не увидели с холмов. Невозможно было   скрыться с глаз индейцев, а Уа-та-Уа была не настолько сильна, чтобы бежать   сухим путем от опытных воинов. В этой части Америки индейцы еще не пользовались   лошадьми, и беглецам пришлось бы рассчитывать только на свои ноги. Наконец — и   это было отнюдь немаловажное обстоятельство — делавар помнил об участи своего   верного друга Зверобоя, которого никоим образом нельзя было покинуть в   несчастье.      

Уа-та-Уа рассуждала и чувствовала не совсем так, но пришла к   тому же заключению. Опасность, грозившая ей самой, смущала ее гораздо меньше,   чем боязнь за обеих сестер, внушавших ей живейшую симпатию. Когда борьба на   платформе прекратилась, девушки уже находились ярдах в трестах от «замка». Тут   Джудит перестала грести, так как только сейчас увидела, что происходит. Она и   Хетти стояли, в пироге, выпрямившись во весь рост, и старались рассмотреть, что   делается на платформе, но это плохо удавалось им, так как стены «замка» в   значительной мере скрывали от них место боя. Своей временной безопасностью   пассажиры ковчега и пироги были обязаны яростному натиску Непоседы; в другом   случае индейцы немедленно взяли бы девушек в плен. Сделать это было бы очень   легко, раз к дикарям попала пирога. Но тяжелые потери, понесенные во время боя,   сломили отвагу гуронов. Нужно было некоторое время, чтобы оправиться, от   последствий свалки, тем более что вожак индейского отряда пострадал больше   всех.      

Все же Джудит и Хетти следовало немедленно искать спасения в   ковчеге, представлявшем собой хотя и временный, но все-таки надежный приют.   Уа-та-Уа побежала на корму и стала махать руками, тщетно умоляя девушек описать   круг около «замка» и приблизиться к ковчегу с восточной стороны. Но они не   поняли ее сигналов. Джудит еще не уяснила себе как следует положение вещей и не   хотела принять окончательное решение. Вместо того чтобы повиноваться призывам   Уа-та-Уа, она предпочла держаться поодаль и, медленно работая веслами,   направилась к северу, иначе говоря — к самой широкой части озера, где перед ней   открывался более обширный горизонт и всего легче было спастись бегством.      

В этот миг на востоке над соснами показалось солнце, и   тотчас же подул легкий южный бриз, как обычно бывает в этот час в эту пору   года. Чингачгук не стал терять времени на закрепление паруса. Прежде всего он   решил отвести ковчег подальше от «замка», чтобы враги могли добраться до него   только в пироге, которая по прихоти военного счастья так некстати попала в их   руки. Увидев, что ковчег отдалился от «замка», гуроны, казалось, вышли из   оцепенения. Тем временем баржа повернулась кормой к ветру, который, как на   грех, дул в нежелательном направлении и подогнал судно на несколько ярдов к   платформе. Тут Уа-та-Уа решила предупредить жениха, чтобы он как можно скорее   укрылся от вражеских пуль. Это было наиболее грозной опасностью в ту минуту,   тем более что Уа-та-Уа, как заметил делавар, ни за что не хотела спрятаться   сама, пока он оставался под выстрелами. Поэтому Чингачгук, предоставив барже   свободно двигаться, втащил невесту в каюту и немедленно запер дверь. Затем он   начал оглядываться, отыскивая оружие.      

Положение враждующих сторон было теперь так своеобразно, что   заслуживает особого описания. Ковчег находился ярдах в шестидесяти к югу от   «замка», иначе говоря, с наветренной стороны, причем парус был распущен. К   счастью, руль не был закреплен и поэтому не препятствовал зигзагообразным   движениям никем не управляемой баржи. Парус свободно полоскался по ветру, хотя   оба боковых каната были туго натянуты. Благодаря этому плоскодонное судно,   которое сидело не глубже чем на три или на четыре дюйма в воде, медленно   повернулось носом в подветренную сторону. Ковчег двигался, однако, очень тихо,   потому что ветер был не только очень слаб, но, как всегда, переменчив, и раза   два парус повисал словно тряпка. Однажды его даже откинуло в наветренную   сторону.      

Судно медленно повернулось, избежав непосредственного   столкновения с «замком», только носовая часть застряла между двумя сваями,   выступавшими на несколько футов вперед. В это время делавар пристально глядел в   бойницу, подстерегая удобный момент для выстрела, гуроны, засевшие в «замке»,   были заняты тем же. Обессилевший в схватке индейский воин, которого не успели   подобрать, сидел, прислонившись спиной к стене, а Непоседа, беспомощный, как   бревно, и связанный, как баран, которого тащат на бойню, лежал на самой   середине платформы. Чингачгук мог бы подстрелить индейца в любой момент, но до   скальпа и на этот раз нельзя было бы добраться, а молодой воин не хотел   наносить удар, который не сулил ему ни славы, ни выгоды.      

— Отцепись от этих кольев, Змей, если только ты   Змей, — простонал Непоседа, которому тугие путы уже начали причинять   сильнейшую боль. — Отцепись от кольев, освободи нос баржи, и ты поплывешь   прочь. А когда сделаешь это для себя, прикончи этого издыхающего мерзавца ради   меня.      

Слова Непоседы привлекли внимание Уа-та-Уа, и, взглянув на   него, она вмиг все поняла. Ноги пленника были туго связаны крепкой лыковой   веревкой, а локти скручены за спиной, но все же он мог двигать пальцами и   запястьями рук. Приложив губы к бойнице, Уа-та-Уа сказала тихим, но внятным   голосом:      

— Почему бы тебе не скатиться и не упасть на баржу?   Чингачгук застрелит гурона, если тот погонится за тобой.      

— Ей-богу, девушка, это очень толковая мысль, и я   постараюсь привести ее в исполнение, если ваша баржа подплывет чуточку ближе.   Подложи-ка тюфяк, чтобы мне было мягче падать.      

Это было сказано в самый подходящий момент, ибо, утомившись от   ожидания, все индейцы почти одновременно спустили курки, никому, однако, не   причинив вреда, хотя несколько пуль влетело в бойницы. В грохоте выстрелов   Уа-та-Уа расслышала не все слова Непоседы, Делаварка отодвинула засов двери,   ведущей па корму, но не решалась выйти на палубу. Нос ковчега продолжал еще   цепляться за сваи, но все слабее и слабее, тогда как корма, медленно описывая   полукруг, приближалась к платформе. Непоседа, лежавший теперь лицом прямо к   ковчегу, не переставал вертеться и корчиться. В то же время он следил за   движениями баржи. Наконец, увидев, что судно освободилось и начало скользить   вдоль свай, Непоседа понял, что пора приспела. Отчаянная попытка, которую он   предпринял, была единственным шансом спастись от мучений и смерти и как нельзя   более соответствовала неудержимой удали этого человека.      

Итак, дождавшись того мгновения, когда корма почти коснулась   платформы, Непоседа опять начал корчиться, словно от невыносимой боли, громко   проклиная всех индейцев вообще и гуронов в особенности, и затем быстро   покатился по направлению к барже. К несчастью, плечи Непоседы были гораздо   шире, чем его ноги, поэтому он катился не по прямой линии и достиг края   платформы совсем не в том месте, где рассчитывал. А так как быстрота движения и   необходимость спешить не позволяли ему осмотреться, то он упал в воду.      

В эту минуту Чингачгук, по требованию своей невесты, снова   открыл огонь по гуронам. Они считали, что пленник надежно связан, и в пылу боя   не заметили, как он исчез. Но Уа-та-Уа принимала близко к сердцу успех своего   плана и следила за движениями Непоседы, как кошка за мышью. В тот миг, когда он   покатился, она уже угадала неизбежный результат, тем более что баржа начала   теперь двигаться довольно быстро. Делаварка старалась что-нибудь придумать,   чтобы спасти пленника. С инстинктивной находчивостью она открыла дверь в тот   самый момент, когда карабин Чингачгука загремел у нее над ухом, к под   прикрытием стен каюты пробралась на корму как раз вовремя, чтобы увидеть   падение Непоседы в озеро. Нога ее случайно коснулась одного из свободно   болтавшихся углов паруса. Схватив веревку, прикрепленную к этому углу, девушка   бросила ее беспомощному Непоседе. Идя камнем ко дну, он успел, однако,   вцепиться в веревку не только пальцами, но и зубами.      

Непоседа был опытный пловец. Спутанный по рукам и ногам, он   инстинктивно прибегнул к единственному приему, который могли бы ему подсказать   значение законов физики и обдуманный расчет. Вместо того чтобы барахтаться и   окончательно потопить себя бесполезными усилиями, он позволил своему телу   погрузиться возможно глубже и, когда веревка коснулась его, почти целиком ушел   под воду, если не считать головы. В этом положении, двигая кистями рук, как   рыба плавниками, он вынужден был бы ожидать, пока его выудят гуроны, если бы не   получил помощь со стороны. Но ковчег поплыл, веревка натянулась и потащила   Непоседу на буксире. Движение баржи помогало ему удержать голову над водой.   Человека выносливого можно тащить целые мили этим странным, но простым   способом.      

Как уже было сказано, гуроны не заметили внезапного   исчезновения пленника. На первых порах он был скрыт от их взоров выступающими   краями платформы; затем, когда ковчег двинулся вперед, Непоседа скрылся за   сваями. Кроме того, гуроны были слишком поглощены желанием подстрелить своего   врага-делавара. Больше всего их интересовало, удастся ли ковчегу отцепиться от   свай, и они перебрались в северную часть «замка», чтобы использовать   находившиеся там бойницы. Чингачгук тоже ничего не знал об участи Непоседы.   Когда ковчег проплыл мимо «замка», дымок ружейных выстрелов то и дело вырывался   из бойниц. Наконец, к удовольствию одной стороны и к огорчению другой, баржа   отделилась от свай и со все возрастающей скоростью начала двигаться к северу.      

Только теперь узнал Чингачгук от Уа-та-Уа, в какое   угрожающее положение попал Непоседа. Но показаться на корме сейчас — значило   неминуемо погибнуть от пуль.      

К счастью, веревка, за которую цеплялся утопающий, была   прикреплена к нижнему углу паруса. Делавар отвязал ее, и Уа-та-Уа тотчас же   начала подтягивать к барже барахтавшееся в воде тело. В эту минуту Непоседа   плыл на буксире в пятидесяти-шестидесяти футах за кормой, и только голова его   поднималась над водой.      

Он уже был довольно далеко от «замка», когда гуроны наконец   заметили его. Они подняли отвратительный вой и начали обстреливать то, что   всего правильнее будет назвать плавучей массой. Как раз в этот миг Уа-та-Уа   начала подтягивать веревку — это, вероятно, и спасло Непоседу. Первая пуля   ударилась о воду как раз в том месте, где широкая грудь молодого великана была   явственно видна сквозь прозрачную стихию. Пуля пробила бы его сердце, если бы   она была пущена под менее острым углом. Но теперь, вместо того чтобы проникнуть   в воду, она скользнула по гладкой поверхности, рикошетом отскочила кверху и   засела в бревнах каюты, вблизи того места, где минуту назад стоял Чингачгук,   отвязывая от паруса веревку. Вторая, третья, четвертая пули натолкнулись на то   же препятствие, хотя Непоседа совершенно явственно ощущал всю силу их ударов,   ложившихся так близко от его груди.      

Заметив свою ошибку, гуроны переменили тактику и целились   теперь в ничем не прикрытую голову. Но Уа-та-Уа продолжала тянуть веревку,   мишень благодаря этому переместилась, и пули по-прежнему попадали в воду.   Секунду спустя Непоседа был уже в безопасности: его отбуксировали к   противоположному борту ковчега. Что касается делавара и его невесты, то они   оставались под защитой каюты. Гораздо скорее, чем мы пишем эти строки, они   подтянули огромное тело Непоседы к самому борту. Чингачгук держал наготове   острый нож и проворно разрезал лыковые путы.      

Поднять Непоседу на палубу оказалось не такой уж легкой   задачей, ибо руки у молодого охотника затекли. Тем не менее все было сделано   как раз вовремя. Обессилевший и беспомощный Непоседа тяжело повалился на   палубу. Тут мы поставим его собираться с духом и восстанавливать   кровообращение, а сами будем продолжать рассказ о событиях, которые следовали   одно за другим слишком быстро, чтобы мы имели право позволить себе дальнейшую   отсрочку.      

Потеряв из виду тело Непоседы, гуроны завыли от разочарования.   Затем трое наиболее проворных поспешили к трапу и сели в пирогу. Тут, однако,   они немного замешкались, так как нужно было захватить оружие и отыскать весла.   Тем временем Непоседа очутился на барже, и делавар снова успел зарядить все   свои ружья. Ковчег продолжал двигаться по ветру. Теперь он уже удалился ярдов   на двести от «замка» и продолжал плыть все дальше и дальше, хотя так медленно,   что едва бороздил воду. Пирога Джудит и Хетти находилась на четверть мили к   северу от ковчега: очевидно, девушки совершенно сознательно держались в   отдалении. Джудит не знала, что произошло в «замке» и в ковчеге, и боялась   подплыть ближе. Девушки направлялись к восточному берегу, стараясь в то же   время держаться с наветренной стороны по отношению к ковчегу. Таким образом,   они оказались до некоторой степени между двумя враждующими сторонами. Благодаря   длительной практике девушки орудовали веслами с необычным искусством. Джудит   довольно часто брала призы на гребных гонках, состязаясь с молодыми людьми,   приезжавшими на озеро.      

Выбравшись из палисада, гуроны очутились на открытом озере.   Здесь уже надо было плыть к ковчегу без всякого прикрытия. Это сразу охладило   боевой пыл краснокожих. В лодке из древесной коры их ничто не защищало от пуль,   и врожденная индейская осторожность не допускала подобного риска. Вместо того   чтобы гнаться за ковчегом, три воина повернули к восточному берегу, держась на   безопасном расстоянии от ружья Чингачгука. Этот маневр ставил девушек в   чрезвычайно опасное положение, ибо они могли очутиться между двух огней. Джудит   немедленно начала отступление к югу, держась невдалеке от берега. Высадиться   она не смела, решив сделать это лишь в самом крайнем случае. На первых порах   индейцы почти не обращали внимания на вторую пирогу; они хорошо знали, кто там   находится, и потому не придавали захвату ее большого значения, особенно теперь,   когда ковчег со своими воображаемыми сокровищами и с двумя такими бойцами, как   делавар и Непоседа, находился у них перед глазами. Но атаковать ковчег было   опасно, хотя и соблазнительно, поэтому, проплыв за ним около часу на безопасном   расстоянии, гуроны внезапно изменили тактику и погнались за девушками.      

Когда они решились на это, положение участвующих в деле   обеих сторон существенным образом изменилось.      

Ковчег, подгоняемый ветром и течением, проплыл около   полумили и очутился теперь к северу от «замка». Лишь только делавар заметил,   что девушки избегают его, он, не умея справиться с неповоротливым судном и   зная, что всякая попытка уйти от легких лодок из древесной коры обречена на неудачу,   спустил парус в надежде, что это побудит сестер приблизиться к барже. Эта   демонстрация, впрочем, осталась без всяких последствий, если не считать того,   что она позволила ковчегу держаться ближе к месту действия и сделала его   пассажиров свидетелями начавшейся погони. Пирога Джудит находилась ближе к   восточному берегу и приблизительно на четверть мили южнее, чем лодка с   гуронами. Девушки были почти на одинаковом расстоянии и от «замка», и от   ирокезской пироги. При таких условиях началась погоня.      

В тот момент, когда гуроны изменили план действий, их пирога   была не в особенно выгодном положении. Они захватили с собой только два весла,   и третий человек являлся лишним и бесполезным грузом. Далее, разница в весе   между сестрами и тремя мужчинами, особенно при чрезвычайной легкости обоих   судов, почти свела на нет преимущество в физической силе, бывшее на стороне   гуронов, и делала состязание отнюдь не таким неравным, как можно было ожидать.   Джудит берегла свои силы, пока не приблизилась вторая пирога и не раскрылись   намерения индейцев. Тогда она стала умолять Хетти всеми силами помочь ей.      

— Зачем нам бежать, Джудит? — спросила   простодушная девушка. — Гуроны никогда не обижали и, вероятно, никогда не   обидят меня.      

— Быть может, это верно по отношению к тебе, Хетти, но   я — это дело другое. Стань на колени и молись, а потом помоги грести. Когда   будешь молиться, думай обо мне, дорогая девочка.      

Джудит сочла необходимым говорить в таком тоне, потому что   знала набожность сестры, которая, не помолившись, не приступала ни к одному   делу.      

На этот раз Хетти, однако, молилась недолго, и вскоре пирога   пошла гораздо быстрее. Все же обе стороны берегли свои силы, понимая, что   погоня будет долгой и утомительной. Подобно двум военным кораблям, которые   готовятся к бою, Джудит и индейцы, казалось, хотели предварительно проверить   скорость движения друг друга, прежде чем начать решительную схватку. Через   несколько минут индейцы убедились, что девушки хорошо владеют веслами и что   настичь их будет нелегко.      

В начале погони Джудит свернула к восточному берегу со   смутной мыслью, что, может быть, лучше искать спасения в лесу. Но, подплыв к   суше, она убедилась, что неприятельские разведчики неотступно следят за ней, и   отказалась от мысли прибегнуть к такому отчаянному средству. В это время у нее   еще были свежие, нерастраченные силы, и она надеялась благополучно уйти от   преследователей. Воодушевляемая этой мыслью, девушка налегла на весла,   отдалилась от прибрежных зарослей, под сенью которых уже готова была скрыться,   и снова направилась к центру озера. Этот момент показался гуронам наиболее   подходящим, чтобы ускорить преследование, тем более что водная поверхность   расстилалась перед ними во всю ширь и сами они оказались теперь между   беглянками и берегом. Обе пироги стремительно ринулись вперед. Недостаток   физических сил Джудит возмещала ловкостью и самообладанием. На протяжении   полумили индейцам не удалось приобрести существенных преимуществ, но долгое   напряжение явно утомило обе стороны. Тут гуроны сообразили, что, передавая   весло из рук в руки, они могут поочередно отдыхать, не уменьшая скорости   движения пироги; Джудит по временам оглядывалась назад и заметила эту уловку.   Девушка не рассчитывала уже на успешный исход бегства, понимая, что к концу   погони силы ее, очевидно, не смогут сравниться с силами мужчин, сменявших друг   друга. Все же она продолжали упорствовать.      

Индейцам не удалось подплыть к девушкам ближе чем на двести   ярдов, хотя они шли за пирогой по прямой линии, в кильватере, как говорят   моряки. Джудит, однако, видела, что расстояние между ней и гуронами постепенно   сокращается. Она была не такая девушка, чтобы сразу потерять мужество. И,   однако, ей вдруг захотелось сдаться, чтобы ее поскорей отвели в лагерь, где,   как она знала, находился в плену Зверобой. Но мысль, что она может еще предпринять   какие-нибудь шаги для его освобождения, заставила ее возобновить борьбу. Гуроны   увидели, что наступил момент, когда надо напрячь все силы, если они хотят   избежать позора быть побежденными женщиной. Мускулистый воин, взбешенный этой   унизительной мыслью, сделал слишком резкое движение и переломил весло, которое   ему вручил товарищ. Это решило исход состязания. Пирога с тремя мужчинами и   только одним веслом, очевидно, не могла настичь двух таких беглянок, как дочки   Томаса Хаттера.      

— Смотри, Джудит! — воскликнула Хетти. — Я   надеюсь, теперь ты уверуешь в силу молитвы. Гуроны сломали весло и не смогут   догнать нас!      

— Я никогда в этом не сомневалась, бедная Хетти. Иногда   на душе у меня горько, и мне хочется молиться и меньше думать о своей красоте.   Теперь мы в безопасности. Нужно только отплыть немного южнее и перевести дух.      

Индейцы разом прекратили погоню, словно корабль, случайно   вышедший из-под ветра и потерявший поэтому приобретенную скорость. Вместо того   чтобы гнаться за пирогой Джудит, легко скользившей в южном направлении, гуроны   повернули к «замку» и вскоре там причалили. Девушки продолжали плыть вперед и   остановились только тогда, когда расстояние между ними и неприятелем устранило   всякие опасения, что погоня может возобновиться. Впрочем, дикари, как видно, и   не собирались продолжать преследование. Час спустя переполненная людьми пирога   покинула «замок» и направилась к берегу.      

Девушки со вчерашнего дня ничего не ели. Они повернули   обратно к ковчегу, убедившись, наконец, по его маневрам, что он находится в   руках друзей.      

Несмотря на то что «замок» казался пустым, Джудит   приближалась к нему с величайшими предосторожностями. Ковчег теперь находился в   одной миле к северу, но он держал курс на «замок» и плыл так правильно, что,   очевидно, на веслах сидел белый. Очутившись в сотне ярдов от «замка», девушки   описали круг, желая убедиться, что там действительно никого нет. По соседству   не было видно ни единой пироги, и это дало им смелость подплывать все ближе и   ближе, пока наконец, обогнув сваи, пирога не причалила к самой платформе.      

— Войди в дом, Хетти, — сказала Джудит, — и   посмотри, не остались ли там дикари; они не причинят тебе вреда. А если увидишь   хоть одного, дай мне знать. Не думаю, чтобы они стали стрелять в бедную,   беззащитную девушку. Я буду спасаться от них, пока сама не решу, что пора   явиться к ним в лагерь.      

Хетти повиновалась, а Джудит лишь только сестра вышла на   платформу, отплыла на несколько ярдов и остановилась в полной готовности к   бегству. Но в этом не было никакой надобности: через минуту Хетти вернулась и   сказала, что в доме им не угрожает опасность.      

— Я побывала во всех комнатах, Джудит, — сказала   она, — и все они пусты, кроме отцовской спальни. Отец у себя и спит, но не   так спокойно, как бы мне хотелось.      

— Неужели с отцом что-то случилось? — спросила   Джудит, вскакивая на платформу.      

Девушка с трудом произнесла эти слова, ибо нервы ее были в   таком состоянии, что она легко пугалась.      

Хетти, видимо, была чем-то расстроена. Она бросила по   сторонам беглый взгляд, словно не желала, чтобы кто-нибудь, кроме Джудит, ее   услышал.      

— Ты ведь знаешь, что делается с отцом, когда он   выпьет, — сказала она наконец. — Он тогда сам не понимает, что   говорит и делает… И мне кажется, что он пьян.      

— Это странно. Неужели дикари напоили его, а потом   бросили? Ах, Хетти, тяжело дочери смотреть на отца в таком виде! Мы не подойдем   к нему, пока он не проснется.      

Тут стон, долетевший из внутренней комнаты, заставил Джудит   изменить свое решение. Обе девушки подошли к отцу, которого они не раз видели в   положении, низводящем человека до уровня скота.      

Он сидел, прислонившись спиной к стене, в углу комнатки, и   голова его тяжело свешивалась на грудь.      

Подчиняясь внезапному порыву, Джудит бросилась вперед и   сдернула с отца колпак, нахлобученный на голову и закрывавший лицо почти до   самых плеч.      

Она увидела ободранное, трепещущее мясо, обнаженные вены и   мышцы…      

Хаттер был скальпирован, хотя все еще жив…      

 Глава 21      

       

Им легко издеваться, когда он убит,      

Осквернять молчанье могил,      

Но ему все равно, на холме он лежит,      

Где британец его схоронил.      

Неизвестный автор      

       

       

Читатель должен представить себе весь ужас, который   испытывали дочери, неожиданно увидя потрясающее зрелище, описанное в конце   последней главы. Мы не станем распространяться об их чувствах, о проявлениях   дочерней преданности и будем продолжать наш рассказ, пропуская наиболее   отталкивающие подробности разыгравшейся здесь сцены. Изуродованная голова с   ободранной кожей была перевязана, запекшаяся кровь стерта с лица страдальца,   ему были оказаны другие услуги в том же роде, и лишь потом сестры задались   вопросом, что же случилось с их отцом. Как ни просты были совершившиеся факты,   они во всех своих подробностях стали известны лишь несколько лет спустя; мы,   однако, изложим их теперь же в немногих словах. В борьбе с гуронами Хаттер   получил удар ножом от того старого воина, который из предосторожности отобрал   оружие у всех своих подчиненных, но оставил его у себя. Натолкнувшись на   упорное сопротивление своего противника, гурон решил дело ударом ножа.   Случилось это как раз в тот момент, когда дверь отворилась и Непоседа вырвался   наружу. Вот почему ни старого индейца, ни его врага не было на платформе в то   время, когда там шла борьба. Хаттер совершенно обессилел, а его победителю было   стыдно показаться со следами свежей крови на руках, после того как он так   убеждал молодых воинов захватить пленников живьем. Когда три гурона вернулись   после неудачной погони за девушками и решено было, покинув «замок»,   присоединиться к отряду, оставшемуся на берегу, Хаттера попросту скальпировали,   чтобы приобрести этот освященный обычаем трофей. Затем его оставили умирать   медленной смертью, — случай, не редкий в этой части Американского   континента. Однако если бы ранения, причиненные Хаттеру, ограничились верхней   частью головы, он мог бы еще поправиться, но удар ножом оказался смертельным.      

— Ах, Джудит! — воскликнула слабоумная сестра,   когда они оказали несчастному первую помощь. — Отец охотился за скальпами,   а где теперь его собственный скальп? Библия могла бы предсказать ему это   ужасное наказание!      

— Тише, Хетти, тише! Он открывает глаза. Он может   услышать и понять тебя. Ты совершенно права, но слишком ужасно говорить об   этом.      

— Воды, — прошептал Хаттер, делая отчаянное   усилие, и голос его звучал еще довольно твердо для человека, уже находящегося   при смерти. — Воды!.. Глупые девчонки, неужели вы позволите мне умереть от   жажды.      

Дочери тотчас же принесли воды и подали ее раненому; это был   первый глоток, полученный им после долгих часов мучительных страданий. Вода   освежила пересохшее горло и на минуту оживила умирающего. Глаза его широко   раскрылись, и он бросил на дочерей тот беспокойный, затуманенный взгляд,   которым обычно сопровождается переход души от жизни к смерти.      

— Батюшка, — сказала Джудит, потрясенная ужасным   положением отца, и собственным бессилием оказать пострадавшему какую-либо   действенную помощь. — Батюшка, что сделать для вас? Чем можем мы с Хетти   облегчить ваши мучения?      

— «Батюшка»… — медленно повторил старик. —   Нет, Джудит, нет, Хетти, я вам не отец. Она была вашей матерью, но я вам не   отец. Загляните в сундук, там все… Дайте мне еще воды.      

Девушки выполнили его желание. Джудит, у которой сохранились   более ранние воспоминания, чем у сестры, испытала неизъяснимую радость, услышав   эти слова.      

Между нею и ее мнимым отцом никогда не было особой симпатии.   Подозрения не раз мелькали в ее уме, когда она вспоминала подслушанные ею   разговоры отца и матери. Было бы преувеличением сказать, что она никогда не   любила старика, но, во всяком случае, надо признаться: она теперь радовалась,   что природа не наложила на нее долга любить его. Хетти испытывала совсем другие   чувства. Она была не способна к тем тонким различиям, которые умела делать ее   сестра, но натура у нее была глубоко привязчива, и она по-настоящему любила   своего мнимого отца, хотя и не так нежно, как покойную мать. Ей больно было   слышать, что он не имеет права на ее любовь. Смерть и эти слова как бы вдвойне   лишали ее отца. Не будучи в силах совладать с собой, бедная девушка отошла в   сторону и горько заплакала.      

Это несходство в настроении у обеих девушек заставило их в   течение долгого времени хранить молчание.      

Джудит часто подавала воду страдальцу, но не хотела докучать   ему расспросами, отчасти щадя его, но еще больше, говоря по правде, из боязни,   как бы дальнейшие объяснения не изгнали приятной уверенности, что она не дочь Томаса   Хаттера. Наконец Хетти осушила свои слезы, подошла ближе и села на стул рядом с   умирающим, который лежал, вытянувшись во весь рост, на полу.      

Подушкой ему служила груда оставшейся в доме старой одежды.      

— Отец! — сказала она. — Разрешите называть   вас отцом, хоть вы и говорите, будто вы не отец мне. Отец, позвольте почитать   вам библию. Мать всегда говорила, что библия приносит утешение страждущим. Она   часто тосковала, страдала и тогда заставляла меня читать библию. Это всегда   приносило ей облегчение. Много раз мать слушала меня, когда слезы лились у нее   из глаз, а под конец начинала улыбаться и радоваться. Отец, вы и не знаете,   какую пользу может принести вам библия, потому что никогда не испытывали этого!   Теперь я прочитаю вам главу, которая смягчит ваше сердце, как смягчила сердце   гуронов.      

Нет надобности объяснять, что бедная Хетти отнюдь не вникала   в смысл библии.      

Выбирая какое-нибудь место для чтения, она руководствовалась   только своим инстинктом. На этот раз ей пришло в голову, что покойная мать больше   всего любила книгу Иова и всегда перечитывала ее с новыми наслаждением. Хетти   знала ее почти наизусть и теперь начала уверенно читать:      

— «Погибни день, в который родился я, и ночь, которая   сказала: зачался человек. Ночь та будет тьмою, и…»      

Тут болезненные стоны умирающего на минуту прервали чтение.   Хаттер бросил вокруг себя беспокойный, блуждающий взгляд, но вскоре   нетерпеливым движением руки подал знак, чтобы чтение продолжалось. Исполненная   необыкновенного одушевления, Хетти громким и твердым голосом прочла все те   главы, где страдалец Иов, проклявший день своего рождения, примиряется наконец   со своей совестью.      

— Вы теперь чувствуете себя лучше, батюшка? —   спросила Хетти, закрывая книгу. — Матушке всегда было лучше, когда она   читала библию…      

— Воды… — перебил Хаттер. — Дай мне воды,   Джудит. Неужели мой язык всегда будет так гореть? Хетти, в библии, кажется,   есть рассказ о человеке, который просил остудить ему язык, в то время как сам   он жарился на адском огне.      

Джудит, потрясенная, отвернулась, а Хетти поспешила отыскать   это место и громко прочитала его несчастной жертве собственной алчности.      

— Это то самое, бедная Хетти, да, это то самое. Теперь   мой язык остудился, но что будет потом?      

Эти слова заставили умолкнуть даже простодушную Хетти. Она   не нашлась, что ответить на вопрос, проникнутый таким глубоким отчаянием.   Сестры ничем не могли помочь страдальцу. Лишь время от времени они подносили   воду к его пересохшим губам. Тем не менее Хаттер прожил дольше, чем смели   надеяться девушки, когда нашли его. По временам он невнятно говорил что-то,   хотя гораздо чаще губы его шевелились беззвучно. Джудит напряженно   прислушивалась и могла разобрать слова: «муж», «смерть», «пират», «закон»,   «скальпы» и несколько других в том же роде, хотя они и не составляли   законченных фраз, имеющих определенное значение. Все же эти слова были   достаточно выразительны, чтобы их могла понять девушка, до которой не раз   доходили слухи, рисующие прошлое ее мнимого отца довольно мрачными красками.      

Так прошел мучительный час. Сестры совсем не думали о   гуронах и не боялись их возвращения. Казалось, горе охраняло девушек от этой   опасности. Когда наконец послышался плеск весел, то даже Джудит, которая одна   имела основание бояться врагов, не вздрогнула — она тотчас же поняла, что   приближается ковчег. Девушка смело вышла на платформу, ибо, если бы оказалось,   что гуроны захватили судно, все равно бежать было невозможно. Джудит   чувствовала в себе уверенность и спокойствие, которые иногда дает человеку   крайнее несчастье. Но пугаться было нечего: Чингачгук, Уа-та-Уа и Непоседа —   все трое стояли на палубе баржи и внимательно вглядывались в «замок», желая   убедиться, что враги действительно удалились. Увидев, что гуроны отплыли и к   «замку», приблизилась пирога с девушками. Марч решил направить баржу к платформе.   В двух словах он объяснил Джудит, что бояться нечего, и затем поставил судно на   место его обычной стоянки.      

Джудит ни слова не сказала о положении своего отца, но   Непоседа слишком хорошо знал ее и сразу понял, что стряслась какая-то беда. Он   вошел в дом, но уже не с таким развязным видом, как обычно, и, очутившись в   комнате, увидев Хаттера, лежавшего на спине, а рядом с ним Хетти, которая   заботливо отгоняла от него мух.      

События этого утра вызвали значительную перемену в поведении   Непоседы. Несмотря на умение плавать и готовность, с которой он прибегнул к   единственному средству своего спасения, его беспомощное положение в воде, когда   он был связан по рукам и ногам, произвело на Марча такое же впечатление, какое   близость неминуемой кары производит на большинство преступников. Страх смерти и   сознание полной физической беспомощности еще жили в его воображении. Отвага   этого человека была в значительной мере следствием его физической мощи, а   отнюдь не твердости воли или силы духа. Герои такого рода обычно теряют значительную   долю своего мужества, когда им изменяют телесные силы. Правда, Непоседа был   теперь и свободен и крепок по-прежнему, но то, что произошло, еще не   изгладилось из его памяти. Впрочем, если бы ему суждено было прожить целое   столетие, то и тогда все пережитое за несколько мгновений, проведенных в озере,   должно было бы оказать благотворное влияние если не на его манеру держаться,   то, во всяком случае, на характер.      

Непоседа был глубоко потрясен и удивлен, застав своего   старого приятеля в таком отчаянном состоянии. Во время борьбы с гуронами в   «замке» он был слишком занят, чтобы интересоваться судьбой товарища.      

Индейцы старались захватить его самого живьем, не прибегая к   оружию. Вполне естественно, что Непоседа думал, будто Хаттер попросту попал в   плен, тогда как ему самому удалось спастись благодаря своей неимоверной   физической силе и счастливому стечению обстоятельств. Смерть в торжественной   тишине комнаты была для него в новинку. Хотя Непоседа и привык к сценам   насилия, но ему еще никогда не приходилось сидеть у ложа умирающего и следить   за тем, как пульс постепенно становится все слабее и слабее. Несмотря на   перемену в его чувствах, манеры у него остались в значительной степени   прежними, и неожиданное зрелище заставило его произнести следующую весьма характерную   речь.      

— Вот так штука, старый Том! — сказал он. —   Так, значит, бродяги не только одолели тебя, но и распорядились с тобой   по-свойски. Правда, я считал, что ты в плену, но никогда не думал, что тебе   придется так круто.      

Хаттер раскрыл остекленевшие глаза и дико посмотрел на   говорившего. Целая волна бессвязных воспоминаний, видимо, поднялась в его уме   при взгляде на бывшего товарища. Казалось, он боролся с осаждавшими его   видениями, но был уже не способен отличить фантастические образы от действительности.      

— Кто ты такой? — хрипло прошептал он, так как   силы совсем изменили ему и он уже не мог говорить полным голосом. — Кто ты   такой? Ты похож на штурмана «Снега», он тоже был великан и едва не одолел нас.      

— Я твой товарищ, Плавучий Том, и не имею ничего общего   с каким-то снегом. Теперь лето, а Гарри Марч с первыми морозами всегда покидает   эти холмы.      

— Я знаю тебя, ты Гарри Непоседа. Я продам тебе скальп.   Отличный скальп взрослого мужчины. Сколько дашь?      

— Белый Том! Торговля скальпами оказалась совсем не   такой выгодной, как мы думали. Я твердо решил бросить это дело и заняться   каким-нибудь другим, менее кровавым ремеслом.      

— Удалось тебе раздобыть хоть один скальп? Что   чувствует человек, когда снимает чужой скальп? Я теперь знаю, что он чувствует,   когда потеряет свой собственный: огонь и пламя в мозгу и мучительное сжатие   сердца. Нет, нет, Гарри, сперва убивай, а потом скальпируй!      

— О чем толкует старик, Джудит? Он говорит так, как   будто это занятие ему опротивело не меньше, чем мне. Почему вы перевязали голову?   Или дикари раскроили ее своими томагавками?      

— Они сделали с ним то, Гарри Марч, что вы хотели   сделать с ними. Они содрали кожу и волосы с его головы, чтобы получить деньги   от губернатора Канады, как вы хотели содрать кожу с головы гурона, чтобы получить   деньги от губернатора Йорка.      

Джудит изо всех сил старалась сохранить внешнее спокойствие,   но чувства, обуревавшие ее в эту минуту, не позволяли ей говорить без едкой   горечи. Хетти посмотрела на нее с упреком.      

— Не годится дочке Томаса Хаттера говорить такие слова,   когда Томас Хаттер лежит и умирает у нее на глазах, — возразил Непоседа.      

— Слава богу, это не так! Какое бы пятно ни лежало на   памяти моей бедной матери, я, во всяком случае, не дочь Томаса Хаттера.      

— Не дочь Томаса Хаттера?! Не отрекайтесь от старика в   его последние минуты, Джудит, потому что такой грех бог никогда не простит.   Если вы не дочь Томаса Хаттера, так чья же вы дочь?      

Этот вопрос заставил несколько присмиреть неукротимую   Джудит; радуясь избавлению от отца, которого она никогда не могла любить   по-настоящему, девушка совсем не подумала, кто же должен занять его место.      

— Я не могу сказать вам, Гарри, кто был мой   отец, — ответила она более мягко. — Надеюсь, по крайней мере, что это   был честный человек.      

— Чего вы не можете сказать про старого Хаттера? Ладно,   Джудит, не отрицаю, что о старике Томе ходили разные слухи, но никто не   застрахован от царапин. Есть люди, которые рассказывают разные гадости даже обо   мне; да и вы, при всей вашей красоте, не избежали этого.      

Трудно сказать, какие последствия могли вызвать эти слова   при уже известной нам горячности Джудит и при ее застарелой неприязни к   говорившему, но как раз в этот миг всем присутствующим стало ясно, что   приближается последняя минута Томаса Хаттера. Джудит и Хетти стояли у смертного   одра своей матери и хорошо знали все признаки неизбежного конца. Хаттер широко   раскрыл глаза и в то же время начал шарить вокруг себя руками — несомненное   доказательство, что зрение уже изменяет ему. Минуту спустя дыхание его начало   учащаться, затем последовала пауза и наконец последний долгий вздох, с которым,   как думают, душа покидает тело. Эта внезапная смерть предотвратила начавшуюся   было ссору.      

День закончился без дальнейших происшествий. Гуронам удалось   захватить одну пирогу, и они, видимо, решили этим удовольствоваться и   отказались от немедленного нападения на «замок». Приблизиться к нему под   ружейным огнем было небезопасно, и этим, вероятно, и объясняется наступивший   перерыв в военных действиях. Тем временем шла подготовка к погребению Томаса   Хаттера. Похоронить его на берегу было невозможно, и, кроме того, Хетти   хотелось, чтобы его тело покоилось рядом с телом матери на дне озера. Она   напомнила, что сам он называл озеро «семейным кладбищем». К счастью она   выразила свое желание в отсутствие сестры, которая непременно воспротивилась бы   ее намерению. Но Джудит не вмешивалась в приготовления к похоронам, и все было   сделано без ее участия и совета.      

Чтобы совершить этот примитивный обряд, назначили час   солнечного заката. Трудно было избрать для этого более подходящий момент, даже   если бы речь шла о том, чтобы отдать последний долг праведной и чистой душе.   Смерти присуще какое-то величавое достоинство, побуждающее живых людей смотреть   с благоговейным уважением на бренные останки своих ближних. Все мирские отношения   теряют свое значение, опускается некая завеса, и отныне репутация усопшего не   зависит больше от человеческих суждений. Когда Джудит сказали, что все готово,   она, повинуясь зову сестры, вышла на платформу и только тут впервые увидела все   приготовления. Тело лежало на палубе, завернутое в простыню. К нему привязали   тяжелые камни, взятые из очага, чтобы оно тотчас же пошло ко дну. Ни в чем   другом не было нужды, хотя Хетти держала под мышкой свою неизменную библию.   Наконец все перешли на борт ковчега, и это странное жилище, давшее последний   приют бренным останкам своего хозяина, тронулось с места. Непоседа стоял на   веслах. В его могучих руках они двигались с такой же легкостью, как будто он   правил пирогой. Делавар оставался безучастным зрителем. Ковчег подвигался   вперед торжественно, как погребальная процессия; весла мерно погружались в   воду. Окрестный пейзаж как нельзя более соответствовал предстоящему обряду. Ни   единой складки не было видно на зеркальной поверхности озера, и широкая   панорама лесов в меланхолическом спокойствии окружала печальную церемонию.   Джудит была растрогана до слез, и даже Непоседа, сам не зная почему, испытывал   глубокое волнение. Внешне Хетти казалась совершенно спокойной, но сердечная   скорбь ее была гораздо сильнее, чем у сестры. Уа-та-Уа, серьезная и   внимательная, с интересом следила за всем, ибо хотя она часто видела похороны   бледнолицых, но никогда не присутствовала при таком странном погребении.   Делавар, тоже сосредоточенный и задумчивый, сохранял, однако, полнейшую   невозмутимость.      

Хетти исполняла обязанности лоцмана, указывая Непоседе, куда   нужно править, чтобы найти то место в озере, которое она привыкла называть   «могилой матери». Читатель помнит, что «замок» стоял на южной оконечности   отмели, тянувшейся приблизительно на полмили к северу. В дальнем конце этого   мелководья Плавучий Том заблагорассудил в свое время похоронить останки жены и   сына. Его собственное тело должно было теперь улечься рядом с ними. Хетти   руководствовалась различными приметами на берегу, чтобы отыскать это место,   хотя положение дома, общее направление отмели — все помогало ей, а вода была   так прозрачна, что можно было видеть даже дно. Благодаря этому девушка без   труда руководила движением ковчега и в нужное время, приблизившись к Марчу,   прошептала:      

— Теперь, Гарри, перестаньте грести. Мы миновали   камень, лежащий на дне, и могила матери уже недалеко.      

Марч тотчас же бросил весла, опустил в воду якорь и взял в   руки канат, чтобы остановить баржу. Ковчег медленно повернулся, и, когда он   совершенно перестал двигаться, Хетти вышла на корму и указала пальцем в воду,   причем слезы струились из ее глаз от неудержимой скорби. Джудит тоже   присутствовала на этом месте. Это объяснялось отнюдь не равнодушием к памяти   покойной, ибо девушка любила свою мать и горько оплакивала ее кончину, но она   испытывала отвращение ко всему, связанному со смертью. Кроме того, в ее жизни   со времени этих похорон произошли события, которые усилили это чувство и   заставили ее держаться подальше от места, где покоились останки той, чьи   суровые уроки делали еще более глубокими угрызения ее совести. С Хетти дело   обстояло иначе. В ее простой и невинной душе воспоминания о матери не   пробуждали иных чувств, кроме тихой скорби. Целое лето она почти ежедневно   посещала это место после наступления темноты и, заботливо поставив лодку на   якорь таким образом, чтобы не потревожить тела, вела воображаемые беседы с   покойницей, пела гимны и повторяла молитвы, которым в детстве выучила ее мать.      

Хетти пережила самые счастливые часы своей жизни в этом   мнимом общении с духом матери. Незаметно для нее самой индейские предания   смешались в ее уме с христианскими поверьями. Однажды она даже хотела совершить   над материнской могилой один из тех обрядов, которые, как она знала, совершают   дикари. Но, поразмыслив немного, отказалась от этой затеи.      

Марч опустил глаза и сквозь прозрачную, как воздух, воду   увидел то, что Хетти называла «могилой матери».      

Это была низкая продолговатая земляная насыпь, в одном конце   которой белел кусочек простыни, служившей покойнице саваном. Опустив труп своей   жены на дно, Хаттер привез с берега землю и бросал ее в озеро, пока она   совершенно не покрыла тело. Даже самые грубые и распущенные люди становятся   сдержаннее, когда присутствуют при погребальных церемониях. Марч не испытывал   ни малейшего желания отпустить какую-нибудь из своих грубых шуток и был готов   исполнить свою обязанность в пристойном молчании. Быть может, он размышлял о   страшной каре, постигшей его старого приятеля, и это напоминало ему о грозной   опасности, которой недавно подверглась его собственная жизнь. Он знаком дал   понять Джудит, что все готово, и получил от нее приказ действовать. Без   посторонней помощи, полагаясь исключительно на свою гигантскую силу, Непоседа   поднял труп и отнес его на конец баржи. Два конца веревки были подведены под   ноги и плечи покойника, как их обычно подводят под гроб, и затем тело медленно   погрузилось на дно.      

— Не туда, Гарри Марч, не туда! — сказала Джудит,   невольно содрогаясь. — Не кладите его так близко к матери!      

— Почему, Джудит? — спросила Хетти строго. —   Они вместе жили и должны лежать рядом после смерти.      

— Нет, нет, Гарри Марч, дальше, гораздо дальше! Бедная   Хетти, ты сама не знаешь, что говоришь. Позволь мне распорядиться этим.      

— Я знаю, что я глупая, Джудит, а ты очень умная, но,   конечно, муж должен лежать рядом с женой. Мать говорила, что так всегда хоронят   людей на христианских кладбищах.      

Этот маленький спор велся очень серьезно, но пониженными   голосами, как будто говорившие опасались, что мертвец может подслушать их.   Джудит не решалась слишком резко противоречить сестре в такую минуту, но ее   выразительный жест заставил Марча опустить покойника на некотором расстоянии от   могилы его жены. Затем Марч вытащил веревки, и церемония закончилась.      

— Вот и пришел конец Плавучему Тому! — воскликнул   Непоседа, склоняясь над бортом и глядя на труп сквозь воду. — Том был   славный товарищ на войне и очень искусный охотник. Не плачьте, Джудит, не   печальтесь, Хетти! Рано или поздно все мы должны умереть, и, когда наступает   назначенный срок, причитаниями и слезами не вернешь мертвеца к жизни. Конечно,   вам тяжело расставаться с отцом; с большинством отцов трудно бывает   расставаться, особенно незамужним дочкам, но против этой беды есть одно   надежное средство, а вы обе слишком молоды и красивы, чтобы не найти этого   средства в самом скором времени. Когда вам, Джудит, угодно будет выслушать то,   что хочет сказать честный и скромный человек, я потолкую с вами с глазу на   глаз.      

Джудит не обратила внимания на эту неуклюжую попытку   Непоседы утешить ее, хотя, разумеется, поняла общий смысл его слов. Она   плакала, вспоминая о нежности своей матери, и давно забытые уроки и наставления   воскресали в ее уме. Однако слова Непоседы заставили ее вернуться к   действительности и при всей своей неуместности не возбудили того   неудовольствия, которого можно было ожидать от девушки с таким пылким   характером. Напротив, какая-то внезапная мысль, видимо, поразила ее. Один миг   она пристально глядела на молодого человека, затем вытерла глаза и направилась   на другой конец баржи, знаком велев ему следовать за нею. Здесь она села и   движением руки предложило Марчу занять место рядом с собой. Решительность и   серьезность ее манер несколько смутили собеседника, и Джудит была вынуждена   сама начать разговор.      

— Вы хотите потолковать со мной о браке, Гарри   Марч, — сказала она, — и вот я пришла сюда, чтобы над могилой моих   родителей… о нет, о нет! — над могилой моей бедной милой матери выслушать   то, что вы хотите сказать.      

— Вы как-то странно держите себя, Джудит, —   ответил Непоседа, взволнованный гораздо больше, чем ему хотелось   показать. — Но что правда, то правда, а правда всегда должна выйти наружу.   Вы хорошо знаете, что я давно уже считаю вас самой красивой из всех женщин, на   которых только глядели мои глаза, и я никогда не скрывал этого ни здесь, на   озере, ни в компаниях охотников и трапперов, ни в поселениях.      

— Да, да, я уже слышала об этом прежде и полагаю, что   это верно, — ответила Джудит с лихорадочным нетерпением.      

— Когда молодой человек ведет такие речи, обращаясь к   молодой женщине, то следует предполагать, что он имеет на нее виды.      

— Правда, правда, Непоседа, об этом вы говорили мне уже   не раз.      

— Ладно; если это приятно, то я полагаю, что ни одна   женщина не станет жаловаться на то, что слышит это слишком часто. Все говорят,   что так уж устроен ваш пол: вы любите слушать, когда вам повторяют вновь и   вновь, в сотый раз, что вы нравитесь мужчине, и предпочитаете этому только   разговоры о вашей собственной красоте.      

— Несомненно, в большинстве случаев мы любим и то и   другое, но сегодня совсем необычный день, Непоседа, и не стоит тратить слов   попусту. Я бы хотела, чтобы вы говорили без обиняков.      

— Вы всегда поступали по-своему, Джудит, и я   подозреваю, что будете поступать так и впредь. Я часто повторял вам, что вы мне   нравитесь больше, чем кто-либо из других молодых женщин, или, уж если говорить   всю правду, гораздо больше, чем все молодые женщины, вместе взятые. Но вы   должны были заметить, Джудит, что я никогда не просил вас выйти за меня замуж.      

— Я заметила это, — сказала девушка, причем улыбка   появилась на ее красивых губах, несмотря на необычайное и все возрастающее   волнение, которое заставило ее щеки пылать румянцем и зажгло глаза   ослепительным блеском. — Я заметила и считала это довольно странным со   стороны такого решительного и бесстрашного человека, как Гарри Марч.      

— Для этого была своя причина, девушка, и это причина   смущает меня даже теперь… Пожалуйста, не краснейте и не смотрите так сердито,   потому что есть мысли, которые долго таятся в уме у мужчины, и есть слова,   которые застревают у него в глотке, но есть также чувства, которые могут   одолеть и то и другое, и этим чувствам я должен подчиниться. У вас больше нет   ни отца, ни матери, Джудит, и вы с Хетти больше не можете жить здесь одни, если   даже будет заключен мир и ирокезы угомонятся. Мало того что вы будете голодать,   не пройдет и недели, как вас обеих заберут в плен или снимут с вас скальпы.   Наступило время подумать о перемене жизни и о муже. Согласитесь выйти за меня,   и все прошлое будет забыто.      

Джудит с трудом сдерживала свое волнение при этом   безыскусственном объяснении в любви, хотя, очевидно, добивалась его и теперь   слушала с вниманием, которое могло бы пробудить надежду. Но она едва дождалась,   когда молодой человек кончит говорить, — так хотелось ей поскорее   ответить.      

— Этого довольно, Непоседа, — сказала она, поднимая   руку как бы для того, чтобы заставить его замолчать. — Я поняла вас так   хорошо, словно вы мне говорили об этом целый месяц. Вы предпочитаете меня   другим девушкам и хотите сделать меня своей женой.      

— Вы высказали мою мысль гораздо лучше, чем мог бы высказать   ее я сам, Джудит, и потому считайте, пожалуйста, что все эти слова произнесены   мной именно так, как вы хотели их услышать.      

— Все ясно, Непоседа, и этого с меня довольно. Здесь не   место шутить или обманывать вас. Выслушайте мой ответ, который во всех смыслах   будет таким же искренним, как ваше предложение. Существует одна причина, Марч,   по которой я никогда…      

— Мне кажется, я понимаю вас, Джудит, но я готов забыть   об этой причине, которая касается только меня. Да не краснейте, пожалуйста,   словно небо на закате, потому что я вовсе не хочу обижать вас…      

— Я не краснею и не обижаюсь, — сказала Джудит,   стараясь сдержать свое негодование. — Существует причина, по которой я не   могу быть вашей женой, Непоседа.      

Этой причины вы, видимо, не замечаете, и потому я обязана   объяснить ее вам так же откровенно, как вы просили меня выйти за вас замуж. Я   не люблю вас, и наверное, никогда не полюблю настолько, чтобы выйти замуж. Ни   один мужчина не может пожелать себе в жены девушку, которая не предпочитает его   всем другим мужчинам. Я говорю вам это напрямик и полагаю, что вы должны быть   мне благодарны за мою искренность.      

— О, Джудит, вот что наделали эти щеголи —   красномундирники из форта! В них ведь все зло!      

— Тише, Марч! Не клевещите на дочь у могилы ее матери.   Я хочу расстаться с вами по-хорошему, не заставляйте же меня призывать   проклятия на вашу голову. Не забывайте, что я женщина, а вы мужчина и что у   меня нет ни отца, ни брата, который мог бы отомстить вам за ваши слова.      

— Ладно, я больше ничего не скажу. Но повремените,   Джудит, и обдумайте как следует мое предложение.      

— Мне для этого не нужно времени. Я уже давно все   обдумала и только ждала, когда вы выскажетесь начистоту, чтобы ответить также   начистоту. Мы теперь понимаем друг друга, и потому не стоит понапрасну тратить   слова.      

Взволнованная сосредоточенность девушки испугала молодого   человека, потому что никогда прежде он не видел ее такой серьезной и   решительной. Во время их предыдущих разговоров она обычно встречала его   ухаживания уклончиво или насмешливо, но Непоседа считал это женским кокетством   и полагал, что она легко согласится выйти за него замуж. Он сам колебался,   нужно ли делать ей предложение, и никогда не предполагал, что Джудит откажется   стать женой самого красивого мужчины во всей пограничной области. А ему   пришлось выслушать отказ, и притом в таких решительных выражениях, что ни для   каких надежд не оставалось более места. Он был так унижен и озадачен, что не   пытался переубедить ее.      

— Теперь Мерцающее Зеркало потеряло для меня всю свою   привлекательность! — воскликнул он после минутного молчания. — Старый   Том умер, гуронов на берегу не меньше, чем голубей в лесу, и вообще здесь   совсем неподходящее для меня место.      

— Тогда уходите. Здесь вам угрожает множество   опасностей, и ради чего станете вы рисковать своей жизнью для других? Да я и не   думаю, чтобы вы могли оказать нам какую-нибудь серьезную услугу. Уходите   сегодня же ночью; мы никогда не станем упрекать вас в неблагодарности или в   недостатке мужества.      

— Если я уйду, то с тяжелым сердцем, и это из-за вас,   Джудит: я бы предпочел взять вас с собой.      

— Об этом не стоит больше говорить, Марч. Лишь только   стемнеет, я отвезу вас на берег в одной из наших пирог. Оттуда вы можете   пробраться к ближайшему форту. Когда придете на место и вышлете сюда отряд…      

Джудит запнулась при этих словах, так как ей не хотелось   сделать себя мишенью для пересудов и подозрений со стороны человека, который не   слишком благосклонно смотрел на ее знакомство с гарнизонными офицерами.   Непоседа, однако, понял ее намек и ответил совершенно просто, не пускаясь в   рассуждения, которых опасалась девушка.      

— Я понимаю, что вы хотите сказать и почему не   договариваете до конца. Если я благополучно доберусь до форта, отряд будет   выслан для поимки этих бродяг, и я приду вместе с ним, потому что мне хочется увидеть   вас и Хетти в полной безопасности, прежде чем мы расстанемся навеки.      

— Ах, Гарри Марч, если бы вы всегда так говорили, я   могла бы питать к вам совсем другие чувства!      

— Неужели теперь слишком поздно, Джудит? Я грубый   житель лесов, но все мы меняемся, когда с нами начинают обходиться иначе, чем   мы привыкли.      

— Слишком поздно, Марч! Я никогда не буду питать к вам   или к другому мужчине — за одним-единственным исключением — тех чувств, которые   вы бы желали найти во мне. Ну вот, я сказала достаточно, не задавайте мне   больше никаких вопросов. Лишь только стемнеет, я или делавар свезем вас на   берег; вы проберетесь оттуда на берега Мохока, к ближайшему форту, и вышлете   нам подмогу. А теперь, Непоседа… Ведь мы друзья, и я могу довериться вам, не   правда ли?      

— Разумеется, Джудит, хотя наша дружба стала бы гораздо   горячее, если бы вы согласились смотреть на меня так, как я смотрю на вас.      

Джудит колебалась. Казалось, в ней происходила какая-то   сильная внутренняя борьба. Затем, как бы решив отбросить в сторону всякую   слабость и во что бы то ни стало добиться своей цели, она заговорила более   откровенно.      

— Вы там найдете капитана по имени Уэрли, —   сказала она, бледнея и дрожа всем телом. — Я думаю, что он пожелает вести   отряд, но я бы предпочла, чтобы это сделал кто-нибудь другой. Если капитана   Уэрли можно удержать от этого похода, то я буду очень счастлива.      

— Это гораздо легче сказать, чем сделать, Джудит,   потому что офицеры не всегда могут поступать, как им заблагорассудится. Майор   отдает приказ, а капитаны, лейтенанты и прапорщики должны повиноваться. Я знаю   офицера, о котором вы говорите, — это краснощекий, веселый, разбитной   джентльмен, который хлещет столько мадеры, что может осушить весь Мохок, и   занятный рассказчик. Все тамошние девушки влюблены в него и говорят, что он   влюблен во всех девушек. Нисколько не удивляюсь, что этот волокита не нравится   вам, Джудит.      

Джудит ничего не ответила, хотя вздрогнула всем телом. Ее   бледные щеки сперва стали алыми, а потом снова побелели, как у мертвой.      

«Увы, моя бедная мать! — сказала она мысленно. —   Мы сидим над твоей могилой, но ты и не знаешь, до какой степени позабыты твои   уроки и обманута твоя любовь…»      

Почувствовав у себя в сердце этот укус никогда не умирающего   червя, она встала со своего места и знаком дала понять Непоседе, что ей больше   нечего сказать.      

 Глава 22      

       

…Та минута      

В беде, когда обиженный перестает      

О жизни размышлять, вмиг делает его      

Властителем обидчика…      

Колридж      

       

       

Все это время Хетти сидела на носу баржи, печально глядя на   воду, покоившую в себе тела матери и того человека, которого она так долго   считала своим отцом. Уа-та-Уа, ласковая и спокойная, стояла рядом, но не   пыталась ее утешить. По индейскому обычаю, она была сдержанна в этом отношении,   а обычай ее пола побуждал девушку терпеливо ожидать того момента, когда можно   будет выразить свое сочувствие поступками, а не словами. Чингачгук держался   несколько поодаль: он вел себя как воин, но чувствовал как человек.      

Джудит подошла к сестре с видом торжественного достоинства,   обычно мало свойственным ей; и хотя следы пережитого волнения еще были видны на   ее красивом лице, она заговорила твердо и без колебаний. В этот миг Уа-та-Уа и   делавар направились на корму к Непоседе.      

— Сестра, — сказала Джудит ласково, — мне   надо о многом поговорить с тобой; мы сядем в пирогу и отплывем немного от   ковчега; секреты двух сирот не предназначены для посторонних ушей.      

— Конечно, Джудит, но родители могут слушать эти   секреты. Прикажи Непоседе поднять якорь и отвести отсюда ковчег, а мы останемся   здесь, возле могил отца и матери, и обо всем поговорим друг с другом.      

— Отца… — повторила Джудит медленно, причем   впервые со времени разговора с Марчем румянец окрасил ее щеки. — Он не был   нашим отцом, Хетти! Мы это слышали из его собственных уст в его предсмертные   минуты.      

— Неужели ты радуешься, Джудит, что у тебя нет отца? Он   заботился о нас, кормил, одевал и любил нас; родной отец не мог сделать больше.   Я не понимаю, почему он не был нашим отцом.      

— Не думай больше об этом, милое дитя. Сделаем так как   ты сказала. Мы останемся здесь, а ковчег пусть отплывет немного в сторону.   Приготовь пирогу, а я сообщу Непоседе и индейцам о нашем желании.      

Все это было быстро сделано; подгоняемый мерными ударами   весел, ковчег отплыл на сотню ярдов, оставив девушек как бы парящими в воздухе   над тем местом, где покоились мертвецы: так подвижно было легкое судно и так   прозрачна стихия, поддерживавшая его.      

— Смерть Томаса Хаттера, — начала Джудит после   короткой паузы, которая должна была подготовить сестру к ее словам, —   изменила все наши планы на будущее, Хетти. Если он и не был нашим отцом, то мы   все-таки сестры и потому должны жить вместе.      

— Откуда я знаю, Джудит, что ты не обрадовалась бы,   услышав, что я не сестра тебе, как обрадовалась тому, что Томас Хаттер, как ты   его называешь, не был твоим отцом! Ведь я полоумная, а кому приятно иметь   полоумных родственников! Кроме того, я некрасива, по крайней мере не так   красива, как ты, а тебе, вероятно, хотелось бы иметь красивую сестру.      

— Нет, нет, Хетти! Ты, и только ты, моя сестра — мое   сердце, моя любовь подсказывают мне это, — и мать была вправду моей   матерью. Я рада и горжусь этим, потому что такой матерью можно гордиться. Но   отец не был нашим отцом.      

— Тише, Джудит! Быть может, его дух блуждает где-нибудь   поблизости, и горько будет ему слышать, что дети произносят такие слова над его   могилой. Мать часто повторяла мне, что дети никогда не должны огорчать   родителей, особенно когда родители умерли.      

— Бедная Хетти! Оба они, к счастью, избавлены теперь от   всяких тревог за нашу судьбу. Ничто из того, что я могу сделать или сказать, не   причинит теперь матери ни малейшей печали — в этом есть, по крайней мере,   некоторое утешение, — и ничто из того, что можешь сказать или сделать ты,   не заставит ее улыбнуться, как, бывало, она улыбалась, глядя на тебя при жизни.      

— Этого ты не знаешь, Джудит. Мать может видеть нас.   Она всегда говорила нам, что бог видит все, что бы мы ни делали. Вот почему   теперь, когда она покинула нас, я стараюсь не делать ничего такого, что могло   бы ей не понравиться.      

— Хетти, Хетти, ты сама не знаешь, что говоришь! —   пробормотала Джудит, побагровев от волнения. — Мертвецы не могут видеть и   знать того, что творится здесь.      

Но не станем больше говорить об этом. Тела матери и Томаса   Хаттера покоятся на дне озера. Но мы с тобой, дети одной матери, пока что еще   живем на земле, и надо подумать, как нам быть дальше.      

— Если мы даже не дети Томаса Хаттера, Джудит, все же   никто не станет оспаривать наших прав на его собственность. У нас остался   замок, ковчег, пироги, леса и озеро — все то, чем он владел при жизни. Что   мешает нам остаться здесь и жить совершенно так же, как мы жили до сих пор?      

— Нет, нет, бедная сестра, отныне это невозможно. Две   девушки не будут здесь в безопасности, если даже гуронам не удастся захватить   нас. Даже отцу порой приходилось трудно на озере, а нам об этом и думать   нечего. Мы должны покинуть это место, Хетти, и перебраться в селения   колонистов.      

— Мне очень грустно, что ты так думаешь, —   возразила Хетти, опустив голову на грудь и задумчиво глядя на то место, где еще   была видна могила ее матери. — Мне очень грустно слышать это. Я предпочла   бы остаться здесь, где, если и не родилась, то, во всяком случае, провела почти   всю мою жизнь. Мне не нравятся поселки колонистов, они полны пороков и злобы. Я   люблю деревья, горы, озеро и ручьи, Джудит, и мне будет очень горько расстаться   с этим. Ты красива, и ты не полоумная; рано или поздно ты выйдешь замуж, и   тогда у меня будет брат, который станет заботиться о нас обеих, если женщины   действительно не могут жить одни в таком месте, как это.      

— Ах, если бы это было возможно, Хетти, тогда воистину   я чувствовала бы себя в тысячу раз счастливей в здешних лесах, чем в селениях   колонистов! Когда-то я думала иначе, но теперь все изменилось. Но где тот   мужчина, который превратит для нас это место в райский сад?      

— Гарри Марч любит тебя, сестра, — возразила   бедная Хетти, машинально отдирая кусочки коры от пироги. — Я уверена, он   будет счастлив стать твоим мужем; а более сильного и храброго юноши нельзя   встретить в здешних местах.      

— Мы с Гарри Марчем понимаем друг друга, и не стоит   больше говорить об этом. Есть, правда, один человек… Ну да ладно! Мы должны   теперь же решить, как будем жить дальше. Оставаться здесь — то есть это значит   оставаться здесь одним — мы не можем, и, чего доброго, нам уж никогда более не   представится случай вернуться сюда обратно. Кроме того, пришла пора, Хетти,   разузнать все, что только возможно, о наших родственниках и семье. Мало   вероятно, чтобы у нас совсем не было родственников, и они, очевидно, будут рады   увидеть нас. Старый сундук теперь — наша собственность, мы имеем право   заглянуть в него и узнать все, что там хранится. Мать была так не похожа на   Томаса Хаттера, и теперь, когда известно, что мы не его дети, я горю желанием   узнать, кто был наш отец. Я уверена, что в сундуке есть бумаги, а в них подробно   говорится о наших родителях и о других родственниках.      

— Хорошо, Джудит, ты лучше меня разбираешься в таких   вещах, потому что ты гораздо умнее, чем обычно бывают девушки, — мать   всегда говорила это, — а я всего-навсего полоумная. Теперь, когда отец с   матерью умерли, мне нет дела ни до каких родственников, кроме тебя, и не думаю,   чтобы мне удалось полюбить людей, которых я никогда не видела. Если ты не   хочешь выйти замуж за Непоседу, то, право, не знаю, какого другого мужа ты   могла бы себе найти, а потому боюсь, что нам, в конце концов, придется покинуть   озеро.      

— Что ты думаешь о Зверобое, Хетти? — спросила   Джудит, опуская голову по примеру своей простенькой сестры и стараясь таким   образом скрыть свое смущение. — Хотелось бы тебе, чтобы он стал твоим   братом?      

— О Зверобое? — повторила Хетти, глядя на сестру с   притворным удивлением. — Но, Джудит, Зверобой совсем не красив и не   годится для такой девушки, как ты.      

— Но он не безобразен, Хетти, а красота для мужчин не   много значит.      

— Ты так думаешь, Джудит? По-моему, все же на всякую   красоту приятно полюбоваться. Мне кажется, если бы я была мужчиной, то   заботилась бы о своей красоте гораздо больше, чем теперь. Красивый мужчина   выглядит гораздо приятнее, чем красивая женщина.      

— Бедное дитя, ты сама не знаешь, что говоришь. Для нас   красота кое-что значит, но для мужчины это пустяки. Разумеется, мужчина должен   быть высоким, — но найдется немало людей, таких же высоких, как Непоседа;   и проворным — я знаю людей, которые гораздо проворнее его; и сильным — что же, не   вся сила, какая только есть на свете, досталась ему; и смелым — я уверена, что   могу назвать здесь юношу, который гораздо смелее его.      

— Это странно, Джудит! До сих пор я думала, что на всей   земле нет человека сильней, красивей, проворней и смелей, чем Гарри Непоседа.   Я, по крайней мере, уверена, что никогда не встречала никого, кто бы мог с ним   сравниться.      

— Ладно, ладно, Хетти, не будем больше говорить об   этом! Мне неприятно слушать, когда ты рассуждаешь таким образом. Это не   подобает твоей невинности, правдивости и сердечной искренности. Пусть Гарри   Марч уходит отсюда. Он решил покинуть нас сегодня ночью, и я нисколько не жалею   об этом. Жаль только, что он зря пробыл здесь так долго.      

— Ах, Джудит, этого я и боялась! Я так надеялась, что   он будет моим братом!      

— Не стоит теперь думать об этом. Поговорим лучше о   нашей бедной матери и о Томасе Хаттере.      

— В таком случае, говори поласковее, сестра, потому что   — кто знает! — может быть, их души видят и слышат нас. Если отец не был   нашим отцом, все же он был очень добр к нам, давал нам пищу и кров. Они   похоронены в воде, а потому мы не можем поставить на их могилах надгробные   памятники и поведать людям обо всем этом.      

— Теперь их это мало интересует. Утешительно думать,   Хетти, что, если мать даже совершила в юности какой-нибудь тяжелый проступок,   она потом искренне раскаивалась в нем; грехи ее прощены.      

— Ах, Джудит, детям не пристало говорить о грехах   родителей! Поговорим лучше о наших собственных грехах.      

— О твоих грехах, Хетти? Если существовало когда-нибудь   на земле безгрешное создание, так это ты. Хотела бы я иметь возможность сказать   то же самое о себе! Но мы еще посмотрим. Никто не знает, какие перемены в   женском сердце может вызвать любовь к доброму мужу.      

Мне кажется, дитя, что я теперь люблю наряды гораздо меньше,   чем прежде.      

— Очень жаль, Джудит, что даже над могилами родителей   ты способна думать о платьях. Знаешь, если ты действительно разлюбила наряды,   то останемся жить здесь, а Непоседа пусть идет куда хочет.      

— От всей души согласна на второе, но на первое никак не   могу согласиться, Хетти. Отныне мы должны жить, как подобает скромным молодым   женщинам. Значит, нам никак нельзя остаться здесь и служить мишенью для сплетен   и шуток грубых и злых на язык трапперов и охотников, которые посещают это   озеро. Пусть Непоседа уходит, а я уж найду способ повидаться со Зверобоем, и   тогда вопрос о нашем будущем разрешится быстро. Но солнце уже село, а ковчег   отплыл далеко; давай вернемся и посоветуемся с нашими друзьями. Сегодня ночью я   загляну в сундук, а завтра мы решим, что делать дальше. Что касается гуронов,   то их легко будет подкупить теперь, когда мы можем распоряжаться всем нашим   имуществом, не опасаясь Томаса Хаттера. Если только мне удастся вызволить   Зверобоя, мы с ним за какой-нибудь час поймем друг друга.      

Джудит говорила твердо и решительно, зная по опыту, как   нужно обращаться со своей слабоумной сестрой.      

— Ты забываешь, Джудит, что привело нас сюда! —   укоризненно возразила Хетти. — Здесь могила матушки и только что рядом с   ней мы опустили тело отца. В этом месте нам не подобает так много говорить о   себе. Давай лучше помолимся, чтобы господь бог не забыл нас и научил, куда нам   ехать и что делать.      

Джудит невольно отложила в сторону весло, а Хетти опустилась   на колени и вскоре погрузилась в свои благоговейные, простые молитвы. Когда она   поднялась, щеки ее пылали. Хетти всегда была миловидной, а безмятежность,   которая отражалась на ее лице в эту минуту, делала его положительно прекрасным.      

— Теперь, Джудит, если хочешь, мы уедем, — сказала   она. — Руками можно поднять камень или бревно, но облегчить сердце можно   только молитвой. Почему ты молишься не так часто, как бывало в детстве, Джудит?