1 2 3 4 5 
 Глава 21    

     

Если вы  найдете там человека, пусть он умрет смертью мухи.     

Шекспир.  «Виндзорские проказницы»    

     

Беглецы  сошли на берег на границе местности, даже в настоящее время менее известной жителям  Штатов, чем Аравийская пустыня или среднеазиатские степи. Это была бесплодная  неровная страна, отделяющая область Шамплейна от областей Гудзона, Мохока и  Святого Лаврентия. С тех времен, о которых говорится в нашем рассказе,  деятельный дух жителей окружил ее целым поясом богатых, процветающих поселений,  но в глубину ее даже теперь проникают только охотники и туземцы.    

Однако  Соколиный Глаз и могикане часто проходили по горам и долинам этой обширной пустыни  и потому не замедлили углубиться в нее с уверенностью людей, привычных к этим  местам. Много часов пробирались путешественники по тяжелому пути, то  руководствуясь звездами, то следуя направлению какого-нибудь ручья. Наконец  разведчик предложил остановиться, и после короткого совещания индейцы развели  огонь и стали делать все необходимые приготовления, чтобы провести остаток ночи  на этом месте.    

Роса уже  испарилась, и солнце, разогнав туман, осветило лес своими яркими лучами, когда  путешественники снова пустились в путь.    

Соколиный  Глаз шел впереди всех. Пройдя несколько миль, он стал подвигаться осторожнее,  часто останавливался, присматриваясь к деревьям, к течению ручьев, к цвету их  воды. Так как он не доверял своим наблюдениям, то часто обращался к Чингачгуку  и внимательно выслушивал его мнение. Во время одного из этих совещаний Хейворд  заметил, что Ункас, стоявший безмолвно и терпеливо, с интересом прислушивается  к разговору старших. Ему очень хотелось поговорить с молодым вождем, но по  спокойному поведению туземца он решил, что тот, как и сам он, вполне полагается  на проницательность и благоразумие старших. Наконец разведчик заговорил  по-английски и сразу объяснил затруднительность их положения.    

— Когда  я увидел, что дорога к поселению гуронов идет на север, — сказал  он, — я сразу понял, что они пойдут долинами и будут держаться между вод  Гудзона и Хорикэна, пока не наткнутся на истоки канадских рек, которые приведут  их в центр французских владений. Но вот мы уже вблизи Скаруна — и не видели ни  одного следа! Человеческая природа слаба, и мы, быть может, пошли по неверному  следу…    

— Избави  нас бог от такой ошибки! — воскликнул Дункан. — Пойдем назад по нашим  следам и будем осматривать все как можно пристальнее. Не посоветует ли чего  Ункас в таком затруднительном положении?    

Молодой  могиканин бросил взгляд на отца, но продолжал молчать, сохраняя все тот же спокойный,  сдержанный вид. Чингачгук заметил этот взгляд и дал сыну знак рукой, разрешая  ему говорить. В то же мгновение спокойное, серьезное лицо Ункаса осветилось  радостью. Прыжком, похожим на прыжок оленя, он метнулся к небольшому косогору,  находящемуся в нескольких десятках футов впереди того места, где они стояли, и  встал с торжествующим видом на холм, где свежая земля, казалось, была только  что взрыта каким-то животным. Глаза всех устремились на юношу, и по его  радостному лицу путники поняли, что шли по правильному пути.    

— Это  след! — крикнул разведчик, подходя к месту, где стоял Ункас. У мальчика  хорошее зрение и острый ум.    

— Почему  же он так долго молчал? — тихо проговорил Дункан.    

— Было  бы удивительнее, если бы он заговорил без разрешения. Ваши молодые люди,  которые набираются знаний из книг и исчисляют весь свой опыт страницами,  воображают, что их знания, как ноги, опередят в беге ноги отцов. Но там, где  учителем является опыт, ученик приучается ценить старших, уважать их годы и  знания.    

— Взгляните, —  сказал Ункас, показывая к северу и югу на очевидные признаки следов по обе  стороны от него, — темноволосая ушла в лес.    

— Собака  никогда не бежала по лучшему следу! — ответил разведчик, бросаясь сразу на  указанный путь. — Нам повезло, очень повезло, и мы теперь твердо знаем,  куда идти. Да! Вот следы ваших обоих иноходцев! Этот гурон путешествует, как  генерал. Его постигла божья кара — он сошел с ума!.. Поищи-ка следы от колес,  сагамор, — продолжал он, смеясь от удовольствия. — Того и гляди,  безумец скоро будет путешествовать в карете, а за ним будут следить три пары  самых зорких глаз, какие только есть в Америке.    

Хорошее  расположение духа разведчика и удивительный успех погони, во время которой они  сделали круг примерно в сорок миль, невольно заронили надежду в сердца всего  отряда. Индейцы пошли вперед с такой уверенностью, с какой путешественник идет  по широкой проезжей дороге. Если случалось, что какая-нибудь каменная глыба,  ручей или клочок земли, более твердой, чем окружающая почва, прерывали звенья  следа, по которому они шли, зоркий глаз разведчика неизменно находил след на  некотором расстоянии, причем для этого редко требовалось промедление более чем  на одну минуту. Магуа, однако, не отказался от уловок, к которым обычно  прибегают туземцы, когда отступают от неприятеля. Всюду, где это позволял ручей  или характер почвы, встречались ложные следы и неожиданные повороты; но это  редко обманывало преследователей, и они всегда замечали ошибку раньше, чем  направить свой путь по ложному следу.    

К  середине дня они перешли через Скарун и двинулись в сторону заходящего солнца.  Спустившись с одной возвышенности в низину, где протекал быстрый ручей, они  внезапно очутились на месте стоянки Лисицы. Вокруг ручья лежали потухшие  головешки; кругом были разбросаны остатки оленины, а деревья были явно ощипаны  лошадьми. В некотором расстоянии Хейворд заметил шалаш и с любопытством и  нежностью посмотрел на него: вероятно, здесь отдыхали Кора и Алиса. Но, хотя  земля вокруг была истоптана и отпечатки ног людей и животных были видны вполне ясно,  след, казалось, внезапно обрывался.    

Легко  было найти следы нарраганзетов, которые, по-видимому, бродили сами по себе и  без определенной цели, занятые только поисками пищи. Наконец Ункас, вместе с  отцом искавший путь, по которому шли лошади, напал на след их недавнего  пребывания. Прежде чем отправиться по следу, он сообщил товарищам о своем  успехе, и, пока те совещались, юноша появился снова, ведя обоих иноходцев с  сломанными седлами и перепачканными попонами; по-видимому, они бегали на  свободе в продолжение нескольких дней. — Что это значит? — спросил  Дункан, бледнея и оглядываясь вокруг, словно боясь, что кустарники и листья  выдадут сейчас какую-то ужасную тайну.    

— Это  значит, что наше путешествие подходит к концу, — ответил разведчик. —  Если бы негодяя преследовали и слабым женщинам недоставало лошадей, чтобы не  отстать от отряда, Магуа мог бы скальпировать пленниц; но, когда неприятель не  идет по пятам, Магуа не тронет и волоска на их голове. Тот, кто думает, что  минг может дурно обращаться с женщиной, не знает ни индейцев, ни закона леса.  Правда, лошади здесь, но гуроны ушли. Надо искать дорогу, по которой они отправились.    

Соколиный  Глаз и могикане горячо принялись за дело. Провели круг в несколько сот футов в  окружности, и каждый из членов отряда взял на себя обязанность исследовать  известную его часть. Но исследование не дало никаких результатов. Следов ног  было много, но, казалось, они принадлежали людям, бродившим вокруг этого места,  не имея намерения удалиться от него. Разведчик и его товарищи еще раз обошли  вокруг стоянки, идя друг за другом, и очутились еще раз в центре, не узнав  ничего нового.    

— Что  за дьявольская хитрость! — воскликнул разведчик, встретив недоумевающие  взгляды своих товарищей. — Мы должны добиться толку, сагамор. Надо начать  с источника и пройти всю местность, дюйм за дюймом. Пусть гурон не хвастается у  себя в племени, что его нога не оставляет следа. Разведчик сам показал пример и  принялся за дело с удвоенным рвением.    

Ни один  лист не остался нетронутым. Были подняты все палки, сдвинуты все камни.  Известно, что индейцы часто употребляют эти предметы, с величайшим терпением и  ловкостью прикрывая ими свои следы. Но все было тщетно. Наконец Ункас,  окончивший раньше других свою часть работы, стал копать землю вокруг мутного  ручейка, вытекавшего из источника, и направил его течение по другому руслу. Как  только высохло узкое русло под запрудой, Ункас наклонился и стал рассматривать  его проницательным, острым взглядом. Восторженный крик сейчас же возвестил об  удаче молодого воина. Все бросились к этому месту, и Ункас показал отпечаток  мокасина на сырой наносной земле.    

— Мальчик  принесет славу своему народу и много хлопот гуронам! — сказал Соколиный  Глаз, глядя на след с таким восхищением, с каким посмотрел бы любой  естествоиспытатель на клык мамонта или ребро мастодонта. — Но это след не  индейца! Нога слишком упирается на пятку, и отпечаток носка слишком широк,  словно какой-нибудь французский танцор подбадривал своих соплеменников… Беги  назад, Ункас, и принеси мне мерку ноги певца. Ты найдешь прекрасный отпечаток  ее как раз против вон той скалы.    

Пока  юноша исполнял поручение, разведчик и Чингачгук внимательно рассматривали  следы. Размеры вполне подходили, и Соколиный Глаз, не колеблясь, объявил, что  это след ног Давида, которого опять заставили сменить башмаки на мокасины.    

— Теперь  я могу прочесть все так ясно, как если бы сам видел все проделки Хитрой  Лисицы, — прибавил он. — Так как главные достоинства певца  заключаются в его глотке и ногах, то его пустили первым, а остальные прошли по  его следам.    

— Но, —  воскликнул Дункан, — я не вижу следов…    

— Маленьких  следов слабых женщин? — перебил его разведчик. — Плут нашел способ  переправить их, надеясь, что таким образом собьет преследователей со следа.  Готов прозакладывать свою жизнь, что мы увидим следы их хорошеньких ножек через  несколько десятков футов.    

Весь  отряд пошел вдоль ручейка, тревожно вглядываясь в следы.    

Вода  скоро вернулась в свое русло, но жители лесов спокойно рассматривали почву с  обеих сторон ручья, уверенные в том, что следы находятся под водой. Прошли  более полумили, пока ручеек не заструился как раз у основания большого угрюмого  утеса. Тут путники остановились, чтобы убедиться, покинул ли гурон воду.    

Счастье  благоприятствовало им. Живой, деятельный Ункас скоро нашел след ноги на клочке  мха, куда, по-видимому, нечаянно ступил один из индейцев. Он прошел по  направлению, указанному примятым мхом, вошел в соседнюю чащу и напал на такой  же свежий и ясный след, как тот, по которому они шли до источника. Новый  громкий крик возвестил товарищам об удаче юноши, и поиски следов сразу  закончились.    

— Да,  это было проделано с большим искусством, как подобает индейцам, — сказал  разведчик, когда все собрались вокруг этого места. — Глаза белых ничего бы  здесь не обнаружили.    

— Мы  пойдем дальше? — спросил Хейворд.    

— Не  спешите. Мы знаем наш путь, но надо все же хорошенько исследовать положение  вещей. Все ясно, кроме одного: как удалось плуту переправить женщин вдоль  ручья? Даже гурон не допустил бы, чтобы их ноги касались воды.    

— Не  поможет ли это разъяснить затруднение? — сказал Хейворд, указывая на  подобие носилок, грубо сделанных из ветвей, перевязанных ивовыми прутьями и,  очевидно, брошенных за ненадобностью.    

— Все  понятно! — с восторгом крикнул Соколиный Глаз. — Плуты потратили, по  крайней мере, несколько часов, чтобы устроить такую штуку, которая заставила бы  потерять их след. Мне случалось видеть, как они теряли целые дни на подобные  штуки и с таким же результатом. Вот три пары мокасин и две пары маленьких ног.  Удивительно, как человеческое существо может ходить на таких маленьких ногах!    

Дай-ка  мне кожаный ремень, Ункас, чтобы смерить длину этой ноги… Господи боже мой! Не  больше ноги ребенка, а ведь девушки высоки и статны…    

— Нежные  ноги моих дочерей не созданы для таких мучений, — сказал Мунро, смотря с отцовской  любовью на легкие отпечатки ног. — Боюсь, мы найдем их едва живыми…    

— Этого  нечего бояться, — возразил разведчик, покачивая головой, — походка  твердая и прямая, хотя и довольно мелкая.    

Взгляните:  пятка еле дотрагивалась до земли. А вот тут темноволосая перепрыгнула с корня  на корень. Нет-нет, насколько я вижу, ни одна из них не обессилела! Вот у певца  начали болеть ноги, он устал; это ясно видно по его следам. Видите, вот тут он  поскользнулся; здесь шел, широко расставив ноги, и споткнулся; а тут опять шел  словно на лыжах. Да-да, человек, который постоянно работает глоткой, не может  хорошо владеть своими ногами.    

Благодаря  всем этим неоспоримым доказательствам опытный житель лесов дошел до истины  почти с такой уверенностью и точностью, словно сам был свидетелем этих событий.  Путники, ободренные этими заверениями и удовлетворенные такими ясными и в то же  время простыми доводами, присели, чтобы наскоро поесть, и затем отправились  дальше.    

Разведчик  бросил взгляд на солнце, которое уже садилось, и пошел вперед с быстротой, заставившей  Хейворда и Мунро напрячь все силы.    

Теперь  их дорога шла лощиной, о которой уже говорилось раньше. Преследователи  двигались уверенно, так как тут гуроны даже не пробовали скрывать свои следы.  Однако менее чем через час Соколиный Глаз значительно сбавил шаг; он то и дело  поглядывал то в одну, то в другую сторону, как будто чувствовал приближающуюся  опасность. Наконец он остановился, поджидая остальных.    

— Я  чувствую, что гуроны где-то поблизости, — сказал он. — Там видно небо  сквозь верхушки деревьев, и мы подходим слишком близко к их лагерю… Сагамор,  иди справа, со стороны горы, Ункас пойдет налево, вдоль ручья, а я попробую  идти по следу. Если случится что-нибудь, знаком послужит карканье ворона. Три  раза. Я видел одну из этих птиц, летавшую как раз над сухим дубом, — вот  еще один признак, что мы подходим к лагерю. Индейцы, ничего не ответив,  отправились каждый в свою сторону, а Соколиный Глаз с полковником и молодым  офицером пошли осторожно вперед. Хейворд вскоре пошел рядом с проводником; он  горел желанием поскорее взглянуть на врагов, которых он так давно и упорно  преследовал. Разведчик велел ему пробираться к опушке леса и дожидаться там его  прихода, так как он хотел исследовать некоторые подозрительные признаки в окрестностях.  Дункан повиновался и вскоре очутился на таком месте, откуда перед ним открылось  совершенно новое для него зрелище.    

Деревья  были срублены на пространстве многих акров, и мягкий летний вечерний свет падал  на расчищенную поляну. В недалеком расстоянии от места, где стоял Дункан, поток  образовал маленькое озеро, покрывавшее почти всю низменность от горы до горы.  Вода вытекала из этого обширного бассейна водопадом так правильно и тихо, что  каскад казался скорее произведением рук человека, чем созданием природы. Около  сотни построек из глины стояло на краю озера и даже в воде его, как будто озеро  вышло из своих обычных берегов. Их круглые кровли, хорошо защищавшие от дурной  погоды, показывали, что на устройство этих хижин было положено много труда и стараний  — больше, чем обычно тратят туземцы на постройку своих временных жилищ в период  охоты или войны. Короче говоря, вся деревня — или город, как бы ни называлось  это поселение, — имела опрятный вид и, казалось, была выстроена по  определенному плану, что не соответствует, по мнению белых людей, обычаям  индейцев. Но поселение выглядело необитаемым. По крайней мере, так думал Дунканов  продолжение нескольких минут; наконец ему показалось, что он видит много  человеческих фигур, приближающихся к нему на четвереньках; они тащили какое-то  тяжелое и, как почудилось Дункану, страшное орудие. В ту же минуту несколько  темных голов выглянуло из хижин, и поляна внезапно ожила, наполнилась  существами, которые, однако, проскальзывали от одного прикрытия к другому так быстро,  что невозможно было разглядеть ни их действий, ни их самих. Хейворд, встревоженный  этими подозрительными и необъяснимыми действиями, только что хотел дать  условный сигнал — закаркать вороном, — как вдруг шорох листьев вблизи  заставил его оглянуться в другую сторону.    

Юноша  вздрогнул и отступил на несколько шагов, увидя в нескольких сотнях ярдов  какого-то незнакомого индейца. Но он сейчас же опомнился и, вместо того чтобы  дать сигнал, который мог бы оказаться для него губительным, остался на месте,  внимательно следя за движениями незнакомца. Еще мгновение — и Дункан убедился,  что присутствие его не открыто. Туземец, подобно ему, очевидно, рассматривал  низкие строения поселка и бесшумные движения его жителей.    

Сквозь  грубо разрисованную маску невозможно было рассмотреть выражение лица дикаря, но  Дункану оно все же показалось скорее печальным, чем свирепым. Голова его была,  по обыкновению индейцев, обрита, за исключением клочка волос на макушке; в  волосах свободно висели три-четыре соколиных пера. Изорванный ситцевый плащ  наполовину прикрывал его тело; нижняя одежда состояла из обыкновенной рубашки,  рукава которой заменяли туземцу штаны. Колени его были голы и страшно изранены  терновником, на ногах же надеты мокасины из хорошей оленьей кожи. У индейца был  печальный и жалкий вид.    

Дункан  продолжал с любопытством рассматривать своего соседа, когда к нему тихо и осторожно  подошел разведчик.    

— Вы  видите, мы дошли до их поселка, — шепнул молодой человек. — А вот и  один из дикарей, который, верно, помешает нам пробраться дальше. Разведчик  вздрогнул и чуть не выронил ружье, когда Дункан указал ему на незнакомца. Потом  он опустил дуло и вытянул свою длинную шею, разглядывая дикаря.    

— Этот  негодяй не из гуронов, — сказал он, — и не принадлежит ни к одному из  канадских племен, однако по его одежде видно, что он ограбил белого. Это,  наверное, Монкальм для набегов собрал банду всяких негодяев. Вам не видно, куда  он положил свое ружье или лук?    

— У  него, по-видимому, нет оружия, да и вообще он, кажется, не имеет дурных намерений.  Если только он не даст сигнала своим приятелям, которые, как вы видите,  вертятся у воды, нам нечего его бояться.    

Разведчик  повернулся к Хейворду и смотрел на него несколько времени с нескрываемым удивлением.  Потом он широко раскрыл рот и разразился неудержимым беззвучным смехом, к  которому его приучила привычка находиться постоянно в опасности.    

— Приятели,  которые вертятся у воды! — повторил он и прибавил:    

— Вот  оно что значит учиться в школах и жить в городах! Но у этого парня ноги  длинные, и ему нельзя доверять. Держите его на прицеле, а я подберусь к нему  сзади сквозь кусты и возьму живым. Не стреляйте ни в коем случае! Соколиный  Глаз уже наполовину скрылся в чаще, когда Хейворд, вдруг протянув руку,  остановил его и сказал:    

— А  могу я выстрелить, если увижу, что вы в опасности?    

Соколиный  Глаз смотрел на него несколько времени, как будто не зная, как понять его  вопрос, потом покачал головой и ответил, смеясь по-прежнему неслышно:    

— Стреляйте  хоть за целый взвод, майор!    

В  следующее мгновение он скрылся в листве деревьев.    

Дункан  провел несколько минут в лихорадочном ожидании, прежде чем снова увидел разведчика.  Одежду Соколиного Глаза трудно было отличить от земли. Он полз позади индейца,  которого намеревался захватить в плен. На расстоянии нескольких футов от  незнакомца он поднялся на ноги медленно и беззвучно.    

В эту  минуту раздалось несколько громких ударов по воде. Дункан обернулся как раз  вовремя, чтоб увидеть, как сотня темных фигур сразу бросилась в воду. Он снова  схватил ружье и перевел взгляд на стоявшего вблизи него индейца.    

Ничего  не подозревавший дикарь нисколько не испугался и, вытянув шею, казалось,  смотрел на озеро с тупым любопытством. В это мгновение над ним поднялась рука  Соколиного Глаза; но вдруг она опустилась без всякой видимой причины, и  владелец ее разразился новым припадком смеха. Когда закончился этот взрыв  неудержимого смеха, Соколиный Глаз, вместо того чтобы схватить за горло свою  жертву, слегка ударил его по плечу и громко крикнул:    

— Ну  что, мой друг? Уж не собираетесь ли вы учить псалмопению бобров?    

— Вот  именно, — последовал быстрый ответ.    

 Глава 22    

     

Основа:  Вся ли наша компания в сборе?     

Пигва:  Все налицо. А вот и замечательно подходящее местечко для нашей репетиции.     

Шекспир.  «Сон в летнюю ночь»    

     

Читатель  может скорее представить себе изумление Хейворда, чем мы описать его. Его крадущиеся  индейцы внезапно превратились в четвероногих животных, озеро — в пруд бобров,  водопад — в плотину, устроенную этими трудолюбивыми и умными животными, а  неведомый враг — в испытанного друга, Давида Гамута, учителя псалмопения.  Присутствие его возбудило столько неожиданных надежд насчет участи обеих  сестер, что молодой человек выскочил из засады и побежал к двум главным  действующим лицам этой сцены.    

Взрыв  веселья Соколиного Глаза улегся не скоро. Грубо, без всякой церемонии, он  вертел Гамута во все стороны и несколько раз повторял, что гуроны отличились  при выборе для него костюма. Потом он схватил руку кроткого Давида, пожал так  сильно, что у того показались слезы на глазах, и пожелал ему успеха в его новом  деле.    

— Вы  только что собирались поупражнять вашу глотку среди бобров, не правда  ли? — спросил он. — Хитрые дьяволы уже несколько знакомы с этим  делом, потому что отбивают такт хвостами, как вы сами слышали сейчас. И сделали  они это весьма вовремя, иначе мой «оленебой» первый заговорил бы с ними. Я знал  людей, умевших читать и писать, которые были гораздо глупее старого опытного  бобра; но что касается голоса, то они родились немыми! А как вам нравится вот  такая песня?    

Давид  заткнул уши, и даже Хейворд, который был предупрежден заранее, взглянул вверх,  ища птицы, когда в воздухе раздалось карканье ворона.    

— Видите, —  сказал со смехом разведчик, указывая на остальных путников, которые появились  вдали, как только раздался сигнал, — вот эта музыка имеет свои несомненные  достоинства: она дает мне два хороших ружья, не говоря уже о ножах и  томагавках. Но мы видим, что вы в безопасности; расскажите же, что сталось с  девушками?    

— Они  в плену у язычника, — сказал Давид, — и, хотя сердце их неспокойно,  они в безопасности и устроены с удобством.    

— Обе? —  задыхаясь, спросил Хейворд.    

— Вот  именно! Хотя путь наш был тяжел и съестные припасы скудны, нам не на что было жаловаться,  кроме насилия над нашими чувствами, когда нас вели пленниками в далекую страну.    

— Да  благословит вас бог за эти слова! — воскликнул, дрожа, Мунро. Я получу  назад моих девочек здравыми и невредимыми!    

— Не  знаю, скоро ли им удастся освободиться, — возразил Давид. — Глава  этих дикарей одержим злым духом, которого не может усмирить никто, кроме  всемогущего. Я пробовал подействовать на него и на спящего и на бодрствующего,  но, по-видимому, на него не влияют ни звуки, ни слова… — Где этот  негодяй? — резко перебил разведчик.    

— Сегодня  он охотится на лосей со своими людьми, а завтра, как я слышал, они пойдут  дальше в эти леса и ближе к границам Канады. Старшая девушка отправлена к  соседнему племени, хижины которого лежат за черной вершиной той горы; младшая  же оставлена с женщинами гуронов, жилища которых находятся только в двух милях  отсюда, на плоскогорье, там, где огонь выполнил миссию топора и тем самым  подготовил место для их поселения.    

— Алиса,  моя бедная Алиса! — пробормотал Хейворд. — Она потеряла последнее  утешение-поддержку сестры!    

— Вот  именно! Но, если хвала и божественные псалмы могут утешить огорченную душу, она  не страдала.    

— Разве  музыка доставляет ей удовольствие?    

— Самое  серьезное, самое возвышенное удовольствие! Хотя я должен признаться, что, несмотря  на все мои старания, девушка плачет чаще, чем смеется. В такие минуты я избегаю  священных песен. Но бывают сладкие, спокойные часы доброго настроения, когда  слух дикарей поражает звучание наших голосов.    

— А  почему вам позволяют расхаживать всюду беспрепятственно?    

Давид,  приняв вид скромного смирения, отвечал:    

— Такому  червю, как я, нечем хвастаться. Но, хотя сила псалмопений утерялась в страшном,  кровавом поле, через которое нам пришлось пройти, она снова возымела свое  влияние на души язычников, и мне позволяют приходить и уходить когда угодно.    

Разведчик  рассмеялся и дал, может быть, более удовлетворительное объяснение странному  снисхождению дикарей:    

— Индейцы  никогда не трогают человека, если он не в своем уме. Но почему, когда перед  вами лежал открытый путь и вы могли бы вернуться по своим собственным следам —  они ведь немножко яснее, чем следы белки, — вы не принесли известий в форт  Эдвард?    

Разведчик,  помня лишь о своем твердом и непоколебимом характере, требовал от Давида того,  что тот ни при каких условиях не мог выполнить. Но Давид все с тем же кротким  видом ответил:    

— Хотя  душа моя возрадовалась бы, если бы мне пришлось еще раз посетить жилища христиан,  ноги мои не могли возвращаться вспять, когда вверенные мне нежные души томились  в плену и печали.    

Трудно  было понять замысловатый язык Давида, но искреннее, полное твердости выражение его  глаз и румянец, вспыхнувший на его честном лице, не оставляли никакого  сомнения. Ункас подошел ближе к Давиду и с удовлетворением взглянул на него, в  то время как Чингачгук издал одобрительное восклицание.    

Соколиный  Глаз протянул псалмопевцу его драгоценный инструмент:    

— Вот,  друг, я хотел развести огонь твоей свистулькой, но, если она дорога тебе, бери  и старайся вовсю.    

Гамут  взял камертон, выразив свое удовольствие настолько, насколько позволяли, по его  мнению, выполняемые им важные обязанности. Испробовав несколько раз его  достоинства и сравнив со своим голосом, он убедился, что камертон не  испортился, и выказал серьезное намерение спеть несколько строф из маленького  томика, о котором мы так часто упоминали.    

Но  Хейворд поспешно остановил его набожное рвение и стал задавать вопросы о  положении девушек; он расспрашивал обо всем гораздо подробнее, чем в начале  разговора, когда говорить мешало волновавшее его чувство. Давид хотя и  поглядывал жадным взором на свое сокровище, но принужден был отвечать, тем более  что отец девушек тоже принял участие в разговоре. И разведчик вставлял вопросы,  когда представлялся подходящий случай. Таким образом, несмотря на частые перерывы,  заполненные звуками возвращенного инструмента, преследователи все же  познакомились с главными обстоятельствами, которые могли оказаться полезными  для достижения их цели. Рассказ Давида был прост и не богат фактами.    

Магуа  подождал на горе, пока не миновала опасность, потом спустился и пошел по дороге  вдоль западной стороны Хорикэна, по направлению к Канаде. Ловкий гурон хорошо  знал все тропинки, знал также, что им не скоро грозит погоня, и потому  продвижение вперед было медленным и неутомительным.    

Из  неприкрашенного рассказа Давида видно было, что его присутствие не по душе  индейцам: певца терпели, потому что даже сам Магуа не был вполне лишен того  чувства благоговения, с которым индейцы относятся ко всему, что касается тайн  религии.    

Ночью  они особенно заботились о пленницах, о том, чтобы предохранить их от лесной  сырости и в то же время препятствовать их побегу. У источника, как уже  известно, лошадей отпустили на волю, и тут индейцы использовали все уловки,  чтобы скрыть следы. По прибытии в лагерь Магуа, следуя обыкновению гуронов,  разделил пленниц. Кору отослали к какому-то племени, временно занимавшему одну  из соседних долин. Давид был слишком мало знаком с обычаями туземцев и не мог  определить, что это за племя. Он знал только, что они не участвовали в  последнем нападении на крепость Уильям-Генри, но были союзниками Монкальма, так  же как гуроны.    

Могикане  и разведчик слушали его неясный, сбивчивый рассказ со всевозрастающим интересом.  В то время как Давид пытался объяснить, чем занимается племя индейцев, где жила  Кора, разведчик вдруг перебил его вопросом:    

— Не  видели вы, какие у них ножи? Английского или французского образца?    

— Мои  мысли не были направлены на такие суетные вещи — они были устремлены на то, чтобы  утешить девушек.    

— Придет  время, когда вы, может быть, перестанете считать нож дикаря суетной  вещью, — заметил разведчик. — А бывают у них праздники в честь  окончания жатвы? Не знаете ли вы каких-нибудь тотемов этого племени?    

— Я  могу только сказать, что хлебных зерен у них много; размоченные в молоке, они  дают пищу, приятную на вкус и полезную для желудка. Тотемов никаких не знаю.  Что касается музыки индейцев, то о ней не стоит говорить. Они никогда не  соединяют свои голоса в хвале господу и, по-видимому, принадлежат к числу самых  нечестивых из идолопоклонников.    

— Вы  клевещете на индейцев. Даже минги ждут милости и помощи только от Великого  Духа.    

— Может  быть, — сказал Давид, — но я видел у них странные, фантастически  раскрашенные изображения, которые возбуждали в них духовный восторг и  пользовались особым поклонением; в особенности одно изображение нечистого,  омерзительного предмета.    

— Змеи? —  поспешно спросил разведчик.    

— В  этом роде. Это было изображение пресмыкающейся черепахи.    

— У-у-ух! —  вскрикнули в один голос оба могиканина, внимательно прислушивавшиеся к рассказу,  а разведчик покачивал головой с видом человека, сделавшего важное, но  неприятное открытие.    

Потом  Чингачгук заговорил на делаварском языке со спокойствием и достоинством, сейчас  же приковавшими к нему внимание даже тех, кому были непонятны его слова. Жесты  его были выразительны и энергичны. Один раз он высоко поднял руку; когда он  опускал ее, то этим движением откинул складки своего легкого плаща; он приложил  палец к груди, как будто желая подтвердить этим жестом значение сказанного.  Глаза Дункана следили за движениями индейца, и он увидел прекрасно, хотя и  бледно нарисованное синей краской изображение только что названного животного  на смуглой груди вождя. Ему тотчас пришло на ум все, что он когда-то слышал о  расколе делаварских племен на два враждующих лагеря.    

Разведчик  отвернулся от своего краснокожего друга и сказал:    

— Мы  открыли то, что по воле небес может принести нам добро или зло.    

В жилах  нашего друга Чингачгука течет кровь вождей делаваров, и он — великий вождь Черепах!  Из слов певца ясно, что некоторые индейцы этого племени находятся среди народа,  о котором он говорит. Мы идем по опасному пути, потому что друг, ставший  изменником, часто бывает свирепее врага.    

— Объясните, —  сказал Дункан.    

— Это  давняя, печальная история, и я не люблю думать о ней, так как нельзя отрицать,  что это было сделано людьми с белой кожей. Но кончилось все тем, что братья  подняли томагавки против братьев, а минги и делавары пошли по одному пути.    

— Так  вы предполагаете, что Кора живет среди этого племени?    

Разведчик  утвердительно кивнул головой, хотя, по-видимому, желал избежать дальнейшего  разговора на эту тяжелую тему.    

Нетерпеливый  Дункан стал поспешно предлагать отчаянные попытки для освобождения сестер.  Мунро, стряхнув с себя апатию, выслушивал безумные планы молодого человека с  почтением, не подходившим к его седым волосам и преклонному возрасту. Разведчик  дал излиться горячности влюбленного и потом нашел способ убедить его в том, что  торопиться в деле, требующем полнейшего хладнокровия и величайшего мужества,  было бы полным безумием. — Хорошо было бы, — прибавил он, — если  бы этот человек вернулся в лагерь индейцев и сообщил девушкам о нашем приближении.  Когда понадобится, мы вызовем его сигналом на совещание… Вы сумеете различить  карканье ворона от свиста козодоя, друг мой?    

— Это  приятная птица, — ответил Давид. — У нее нежные, печальные ноты, но  поет она слишком отрывисто и не в такт.    

— Ну,  если вам нравится ее свист, то пусть он будет вам сигналом. Помните же: когда  вы услышите три раза подряд свист козодоя, вы должны прийти в кусты, где, можно  предполагать, находится эта птица…    

— Погодите, —  перебил его Хейворд, — я пойду с ним.    

— Вы? —  удивленно воскликнул Соколиный Глаз. — Разве вам надоело видеть, как  садится солнце и как оно встает?    

— Давид  — живое доказательство, что гуроны могут быть милостивы.    

— Да,  но Давид может пускать в дело свою глотку так, как этого не сделает ни один  человек в своем уме.    

— Я  также могу разыграть сумасшедшего, дурачка, героя, вообще кого и что угодно,  чтобы освободить ту, которую люблю.    

Не  возражайте, все равно я сделаю так, как решил!    

Соколиный  Глаз смотрел некоторое время на молодого человека в безмолвном удивлении. Но  Дункан, до сих пор почти слепо повиновавшийся разведчику из уважения к его  искусству и оказанным им услугам, теперь принял вид начальника, противиться  которому было нелегко. Он махнул рукой в знак того, что не желает выслушивать  дальнейшие возражения, и затем продолжал более спокойным тоном:    

— Я  могу переодеться, измените мой вид — разрисуйте меня, если желаете, —  одним словом, превратите меня в кого угодно, хотя бы даже в шута! — Когда  вы посылаете отряды на войну, я полагаю, что вы, по крайней мере, считаете  нужным установить известные знаки и места для стоянок, чтобы те, кто сражается  на вашей стороне, — пробормотал разведчик, — могли знать, где и когда  они могут встретить друга…    

— Выслушайте  меня, — прервал его Дункан. — От этого верного спутника вы узнали,  что индейцы принадлежат к двум племенам, если не к двум различным народам. У  одного из этих племен — у того, которое вы считаете ветвью делаваров, —  находится та, кого вы называете темноволосой. Другая, младшая, безусловно у  наших открытых врагов — гуронов. Мой долг — ее освободить. Поэтому, пока вы  будете вести переговоры об освобождении одной из сестер, я сделаю все, чтобы спасти  другую, или умру!    

Огонь  мужества блистал в глазах молодого воина, вся его фигура являла собой  внушительный вид. Соколиный Глаз, слишком хорошо знавший хитрости индейцев,  предвидел все опасности, угрожавшие молодому человеку, но не знал, как бороться  с этим внезапным решением.    

Может  быть, ему и понравилась смелость юноши. Как бы то ни было, вместо того чтобы возражать  против намерения Дункана, он внезапно изменил свое настроение и стал помогать  выполнению его плана.    

— Ну, —  проговорил он с добродушной улыбкой, — если олень хочет идти к воде, его  надо направлять, а не плестись у него в хвосте. У Чингачгука хватит красок  всяких цветов. Присядьте на бревно, и — я готов прозакладывать жизнь — он скоро  сделает из вас настоящего шута, так что угодит вам.    

Дункан  согласился, и могиканин, все время внимательно прислушивавшийся к их разговору,  охотно взялся за дело. Опытный в хитроумном искусстве своего племени, он быстро  и ловко расписал юношу узорами, которые на языке индейцев означают дружбу и  веселье. Он тщательно избегал всяких линий, которые могли быть приняты за  тайную склонность к войне; индеец старательно нарисовал все признаки, которые  выражали дружбу. Затем Дункан оделся подходящим образом, так что действительно  с его знанием французского языка можно было принять его за фокусника из Тикондероги,  бродящего среди союзных, дружественных племен.    

Когда  решили, что Дункан достаточно разрисован, разведчик дал ему несколько советов,  уговорился насчет сигналов и назначил место свидания. Прощание Мунро с его  молодым другом было печальным, но старый воин проявил большую сдержанность при  разлуке, чем можно было ожидать от этого сердечного, честного человека, если бы  он был в менее угнетенном состоянии духа. Разведчик отвел Хейворда в сторону и  сказал ему, что собирается оставить старика в каком-нибудь безопасном месте под  наблюдением Чингачгука, а сам отправился с Ункасом на разведку среди народа,  который он имеет основание считать делаварами. Потом он снова возобновил свои  наставления и советы и закончил их, сказав торжественно и тепло:    

— А  теперь да благословит вас небо! Вы проявили мужество, и оно мне нравится,  потому что это дар юности с горячей кровью и смелым сердцем.    

Но  поверьте предостережению опытного человека: чтобы победить минга, вам придется  пустить в дело все свое мужество и ум, более острый, чем тот, которого можно  набраться из книг. Да благословит вас бог! Если гуронам удастся снять ваш  скальп, положитесь на человека, которого поддержат два храбрых воина. За каждый  ваш волосок они возьмут жизнь одного из врагов! Дункан горячо пожал руку  следопыту, еще раз поручил ему своего престарелого друга и сделал знак Давиду  идти вперед.    

Соколиный  Глаз в продолжение нескольких минут с явным восхищением смотрел вслед энергичному  молодому человеку, потом в раздумье покачал головой, повернулся и повел свою  часть отряда в лес.    

Дорога,  избранная Дунканом и Давидом, шла через место, расчищенное бобрами, и вдоль  края их пруда. Когда Хейворд остался наедине с этим простаком, так  малопригодным, чтобы оказать поддержку в отчаянном предприятии, он впервые ясно  представил себе все трудности принятой на себя задачи. В сгустившихся сумерках  еще страшнее казалась пустынная, дикая местность, простиравшаяся далеко по обе  стороны от него; было что-то страшное даже в тишине этих маленьких хижин, которые,  как известно, были чрезвычайно заселены. Дункана поразили великолепные  постройки бобров и удивительные предосторожности, которые соблюдали их мудрые  обитатели при возведении своих жилищ. Даже животные этой дикой местности  обладали инстинктом, близким к его собственному разуму. Дункан с волнением  подумал о неравной борьбе, в которую он так опрометчиво вступил. Затем он  вспомнил Алису, ее горе, опасности, которым она подвергалась, и весь риск его  собственного положения был забыт. Подбодрив Давида, он двинулся вперед легким и  сильным шагом человека молодого и решительного.    

Обойдя  пруд, Дункан с Давидом начали подниматься на небольшое возвышение в лощине, по  которой они двигались.    

Через  полчаса они дошли до просторной поляны, также покрытой постройками бобров, но  брошенной животными. Весьма естественное чувство заставило Дункана на минуту  приостановиться, прежде чем покинуть прикрытую кустарником дорожку, так как  человек останавливается, чтобы собрать силы, прежде чем решиться на отважное  предприятие.    

На  противоположной стороне просеки, вблизи того места, где ручей низвергался с  гор, виднелись пятьдесят — шестьдесят хижин, грубо выстроенных из бревен и  хвороста, смешанного с глиной. Они стояли в беспорядке, и при постройке их,  очевидно, никто не обращал внимания ни на чистоту, ни на красоту; в этом  отношении они так сильно отличались от поселения бобров, что Дункан стал  ожидать какого-нибудь другого, не менее удивительного сюрприза. Это ожидание  нисколько не уменьшилось, когда при неверном свете сумерек он увидел двадцать  или тридцать фигур, поднимавшихся поочередно из высокой травы перед хижинами и  исчезавших, словно они проваливались сквозь землю. Они появлялись и исчезали  так внезапно, что казались Дункану скорее какими-то темными призраками, чем  существами, созданными из плоти и крови. Вот на мгновение появилась худая  обнаженная фигура; она дико взмахнула руками и исчезла, а в другом месте сейчас  же появилась еще одна такая же таинственная фигура.    

Давид,  заметив, что его товарищ остановился, посмотрел по направлению его взгляда и  заговорил, заставив Хейворда прийти в себя.    

— Здесь  много благодатной почвы, еще не обработанной, — сказал он, и могу  прибавить, не греша хвастовством, что за время моего краткого пребывания в этих  языческих местах много добрых семян было рассеяно по дороге.    

— Эти  племена больше любят охоту, чем какой-либо другой вид занятий, — заметил  ничего не понявший Дункан, продолжая смотреть на удивительные фигуры.    

— Я  провел здесь три ночи, и три раза я собирал мальчишек, чтобы они приняли  участие в священных песнопениях. И они отвечали на мои старания криками и  завываниями, леденившими мне душу.    

— О  ком вы говорите?    

— О  детях дьявола, которые проводят драгоценные минуты вон там в пустых кривляниях.  Ах! В этой стране берез нигде не видно розги, и поэтому для меня нисколько не  удивительно, что высшие блага провидения расточаются на такие крики!    

Давид  зажал уши, чтобы не слышать ужасных пронзительных криков, раздававшихся в лесу.  На губах Дункана появилась презрительная усмешка.    

— Идем  вперед! — твердо проговорил он.    

 Глава 23    

     

Но даже  зверь, что был к охоте приготовлен,     

Спускается  с цепи на несколько минут.     

Немного  отбежать всегда ему дают,     

И вновь  свободен он… покуда не изловлен.     

Но кто и  где видал, чтоб ставили заранее     

Ну,  например, лису, зажатую в капкане.     

Вальтер  Скотт. «Дева Озера»    

     

Индейцы  не имеют обыкновения, подобно белым, выставлять часовых для охраны своих поселений.  Их разведчики сообщают об опасности, когда она еще далеко, и поэтому индейцы  обычно отдыхают спокойно, так как хорошо знают все лесные звуки и знают, что  длинные, труднопроходимые тропинки отделяют их от тех, кого им следует бояться.    

Враг же,  который по счастливому стечению обстоятельств обманул бдительность разведчиков,  редко встретит часовых около дома.    

Поэтому,  когда Дункан и Давид очутились среди группы детей, забавлявшихся играми, появление  их было вполне неожиданным. Как только детвора заметила их, она разразилась  дружным пронзительным предостерегающим криком и затем, точно по волшебству,  скрылась из глаз пришельцев. Обнаженные смуглые тела припавших к земле  мальчишек так хорошо гармонировали по окраске с увядающей травой, что сперва  казалось, будто земля действительно поглотила их. Но, когда Дункан пригляделся  внимательно, он увидел, что на него отовсюду устремлены черные быстрые глаза.    

Пытливые  недружелюбные взгляды поколебали на мгновение решимость молодого человека, но  отступать было поздно.    

На крик  детей из ближайшей хижины вышли десять воинов, которые столпились у порога  мрачной, воинственной группой, с невозмутимым спокойствием выжидая приближения  чужих людей.    

Давид,  до известной степени привыкший к этому зрелищу, направился прямо к ним с твердостью,  которую, по-видимому, нелегко было поколебать. Это была главная хижина селения  — грубый шалаш из коры и ветвей. В ней происходили советы и сходки племени.  Дункану трудно было придать своему лицу столь необходимое выражение равнодушия  в момент, когда он пробирался между темными могучими фигурами индейцев. Но,  сознавая, что жизнь его зависит от самообладания, он положился на благоразумие  своего товарища, следом за которым шел, стараясь привести в порядок свои мысли.  Кровь "стыла у него в жилах от сознания непосредственной близости свирепых  и беспощадных врагов, но он настолько владел собой, что ничем не выдал своей  слабости. Следуя примеру мудрого Гамута, он вытащил связку душистого хвороста  из кучи, занимавшей угол хижины, и молча сел на нее.    

Как  только их гость прошел в хижину, воины, стоявшие у порога, стали также  возвращаться туда и, разместившись вокруг него, терпеливо ждали, когда  чужестранец заговорит. Многие индейцы в ленивой, беспечной позе стояли,  прислонившись к столбам, которые поддерживали ветхое строение. Трое или четверо  самых старых и знаменитых вождей поместились на полу немного впереди.    

Зажгли  факел, вспыхнувший ярким пламенем, и в его колеблющемся красноватом свете из мрака  выплывали то одни, то другие лица и фигуры. Дункан старался прочесть на лицах  своих хозяев, какого приема он может ожидать от них. Но индейцы, сидевшие  впереди, почти не смотрели на него; глаза их были опущены вниз, а на лице было  такое выражение, которое можно было истолковать и как почтение, и как недоверие  к гостю. Люди, стоявшие в тени, были менее сдержанны. Дункан скоро заметил их  испытующие и в то же время уклончивые взгляды; они изучали его лицо и одежду;  ни один его жест, ни один штрих в раскраске, ни одна подробность в покрое его  одежды не ускользали от их внимания.    

Наконец  один индеец, мускулистый и крепкий, с проседью в волосах, выступил из темного  угла хижины и заговорил. Он говорил на языке вейандотов, или гуронов, слова его  были непонятны Дункану. Судя по жестам, которыми сопровождались эти слова,  можно было думать, что они имели скорее дружелюбный, чем враждебный, смысл.  Хейворд покачал головой и жестом дал понять, что не может ответить.    

— Разве  никто из моих братьев не говорит ни по-французски, ни по-английски? —  сказал он по-французски, оглядывая поочередно всех присутствующих в надежде,  что кто-нибудь утвердительно кивнет головой.    

Хотя  многие повернули голову, как бы желая уловить смысл его слов, но ответа не  последовало.    

— Мне  было бы грустно убедишься, — проговорил Дункан по-французски, выбирая  наиболее простые слова, — что ни один представитель этого мудрого и  храброго народа не понимает языка, на котором Великий Отец говорит со своими  детьми. Его огорчило, если бы он узнал, что краснокожие воины так мало уважают  его.    

Последовала  продолжительная, тяжелая пауза, в течение которой ни одно движение, ни один  взгляд индейцев не выдали впечатления, произведенного этим замечанием.    

Дункан,  который знал, что молчание считалось достойной чертой среди его хозяев, с  радостью воспользовался этим, чтобы собраться с мыслями. Наконец тот же самый  воин, который обращался к нему раньше, сухо ответил ему на канадском наречии:    

— Когда  наш Великий Отец говорит со своим народом, то разве он разговаривает на языке гуронов?    

— Он  не делает разницы между своими детьми, какой бы ни был у них цвет кожи —  красный, черный или белый, — ответил Дункан уклончиво, — хотя больше  всего он доволен храбрыми гуронами.    

— А  что он скажет, — спросил осторожный вождь, — когда гонцы сосчитают  перед ним скальпы, которые пять ночей назад находились на голове ингизов?    

— Они  были его врагами, — сказал, невольно содрогнувшись, Дункан, — и нет  сомнения, что он скажет: «Это хорошо, мои гуроны — очень храбрый народ».    

— Наш  отец в Канаде так не думает. Вместо того чтобы, заботясь о будущем, награждать  индейцев, он обращает свои взоры в прошлое. Он видит, мертвых ингизов, но не  гуронов.    

Что  может это значить?    

— У  такого великого вождя, как он, больше мыслей, чем слов. Он заботится о том,  чтобы на его пути не было врагов.    

— Пирога  мертвого воина не поплывет по Хорикэну, — угрюмо возразил индеец. —  Его уши открыты делаварам, которые враждебны нам, и они наполняют их ложью.    

— Этого  не может быть. Слушай, он приказал мне, человеку, сведущему в искусстве  лечения, пойти к его детям — краснокожим, живущим по берегам Великих  озер, — и спросить, нет ли у них больных.    

После  этих слов Дункана снова наступило молчание.    

Глаза  всех одновременно устремились на него, как бы желая допытаться, правда или ложь  скрывается в его заявлении, и такой ум и проницательность светились в этих  глазах, что Хейворд содрогнулся. Но из этого неприятного положения его вывел  только что говоривший с ним индеец.    

— Разве  ученые люди из Канады раскрашивают свою кожу? — холодно продолжал  гурон. — Мы слышали, как они хвастаются, что их лица белы.    

— Когда  индейский вождь приходит к своим братьям белым, — возразил Дункан с  большой уверенностью, — он снимает свою одежду из шкуры бизона, чтобы  надеть, предложенную ему рубашку. Мои братья раскрасили меня, и потому я хожу  раскрашенным.    

Сдержанный  шепот одобрения показал, что этот комплимент племени произвел благоприятное  впечатление. Пожилой вождь сделал одобрительный жест, который повторили  большинство его товарищей. Дункан начал дышать свободнее, чувствуя, что самая  тяжелая часть его испытания прошла; а так как он уже приготовил простой  рассказ, который должен был придать правдоподобие его выдумке, то его надежды  на успех окрепли.    

После  молчания, длившегося несколько минут, которое индейцы хранили как бы для того,  чтобы привести в порядок свои мысли и дать приличный ответ на заявление их  гостя, другой воин поднялся со своего места, приняв позу, которая  свидетельствовала о его желании говорить. Но едва он раскрыл рот, как из лесу  донесся тихий, но ужасный звук, за которым немедленно последовал высокий,  пронзительный крик, похожий на жалобное завывание волка. Эта неожиданная  страшная помеха заставила Дункана вскочить со своего места и забыть обо всем,  кроме впечатления, произведенного на него ужасным криком. В тот же самый момент  воины толпой хлынули из хижины, и воздух огласился громкими криками, почти  заглушившими ужасные звуки, еще звеневшие под сводами деревьев. Дункан, будучи  не в состоянии владеть собой, сорвался с места и стал в самой середине нестройной  толпы. Мужчины, женщины и дети, старики, немощные и сильные-все вышли из  хижины; одни громко кричали, другие с бешеной радостью хлопали руками — словом,  все выражали дикую радость по поводу какого-то неожиданного события. Дункан, оглушенный  сперва криками, вскоре понял причину этого радостного возбуждения.    

Было еще  достаточно светло, для того чтобы увидеть яркие просветы между вершинами деревьев  там, где несколько тропинок вело в глубину чащи. На одной из этих тропинок  показалась группа воинов, медленно подвигавшаяся к жилищам.    

Один из  них, шедший впереди, нес короткий шест, на котором, как оказалось потом, висело  несколько человеческих скальпов. Странные крики, которые слышал Дункан, были  теми, которые белые довольно метко называют «кличем смерти», и каждое  повторение этих криков имело целью объявить племени об участи врага. До сих пор  сведения, которые имел Хейворд о жизни индейцев, помогали ему понимать смысл  происходившего перед его глазами. Так как он знал теперь, что перерыв в его  объяснениях с индейцами произошел благодаря возвращению победоносного воинского  отряда, то совершенно успокоился и в душе поздравил себя с неожиданным  улучшением своего положения, потому что индейцы, конечно, позабыли о нем.    

Пришедшие  воины остановились на расстоянии нескольких футов от жилищ.    

Их  жалобные, страшные крики, возвещавшие одновременно о печальной участи убитых и  о торжестве победителей, смолкли. Один из воинов громко прокричал какие-то  слова, в которых, по-видимому, не было ничего страшного, но понять их было так  же трудно, как и прежние исступленные крики. Невозможно дать правильное  представление о диком восторге, с которым была принята сообщенная новость. Весь  лагерь в один момент стал ареной самой неистовой суматохи и смятения. Воины  выхватили свои ножи и, размахивая ими, построились в две линии, между которыми  оставался проход, тянувшийся от вновь прибывшего отряда до хижин.    

Женщины  схватили дубины и топоры и, в свою очередь, устремились к рядам индейцев, чтобы  принять участие в ужасной игре, которая должна была сейчас начаться. Даже дети  не составляли исключения: мальчики вытащили томагавки из-за поясов своих отцов  и прокрались в ряды, подражая варварским обычаям своих родителей.    

Около  опушки леса были разбросаны большие связки хвороста; пожилая женщина поджигала  их. При свете вспыхнувшего пламени побледнел свет угасающего дня, очертания  всех предметов стали в одно и то же время и более отчетливыми и более  страшными. Вся сцена представляла собой удивительную картину, рамкой которой  служила темная и высокая кайма из сосен.    

На самом  отдаленном фоне этой картины виднелись фигуры только что прибывших воинов.  Немного впереди стояли двое мужчин, которые, по-видимому, должны были играть  главную роль в предстоящем зрелище. Свет костра был недостаточно силен, для  того чтобы можно было разглядеть черты их лица. Однако было видно, что один из  них стоит твердо и прямо, готовый встретить свою участь как герой; голова  другого была опущена на грудь, точно он был парализован ужасом или убит стыдом.  Дункан почувствовал прилив симпатии к первому из них. Он зорко наблюдал за  всеми, даже самыми незначительными движениями незнакомца. Вглядываясь в  очертания его удивительно пропорционально сложенной фигуры, Дункан старался  убедить себя, что молодой пленник должен выйти победителем из предстоящего ему  страшного испытания. Незаметно для самого себя молодой человек приблизился к  темным рядам гуронов и с любопытством, затаив дыхание, ожидал предстоящего  зрелища. Раздался страшный крик: то был сигнал. Мгновенно мертвая тишина сменилась  взрывом криков, далеко превосходивших по силе все слышанное раньше. Пленник, у  которого был угнетенный, беспомощный вид, остался неподвижным; другой же,  услышав крик, сорвался со своего места с живостью и быстротой оленя.    

Вместо  того чтобы бежать среди рядов врага, как этого можно было ожидать, он только  вступил в узкий проход и, раньше чем кто-либо успел нанести ему удар, круто  повернув, перескочил через головы столпившихся детей и сразу очутился на  внешней, менее опасной стороне грозных рядов. Эта хитрость была встречена  проклятиями сотни голосов, и вся возбужденная толпа, смешав ряды, в диком  беспорядке рассеялась по поляне.    

Десяток  пылающих куч хвороста освещал своим зловещим светом местность, походившую на  какую-то адскую, фантастическую арену, где собрались злые духи для свершения  своих кровавых и нечестивых обрядов.    

Фигуры  на заднем плане походили на какие-то призраки, скользящие перед глазами и рассекающие  воздух бешеными, бессмысленными жестами; зверские инстинкты дикарей, которые  пробегали мимо пылающих костров, со страшной отчетливостью обнаруживались на их  возбужденных лицах.    

Вполне  понятно, что беглец посреди такой многочисленной толпы врагов лишен был всякой  возможности передохнуть.    

Был  момент, когда казалось, что он достиг леса, но целая толпа врагов забежала ему  наперерез и погнала назад, в самую гущу безжалостных преследователей. Круто  свернув в сторону, с быстротою стрелы, пущенной из лука, беглец понесся к  костру, одним прыжком перепрыгнул через столб пламени и, благополучно миновав  целую толпу преследователей, показался на противоположной стороне просеки. Но и  здесь его встретили и заставили повернуть назад. Тогда он еще раз сделал попытку  прорваться через толпу, как бы надеясь, что в суматохе ему удастся  проскользнуть. Затем последовало несколько мгновений, в течение которых Дункан  считал мужественного юношу погибшим.    

Ничего  нельзя было различить, кроме темных человеческих фигур, носившихся по всем  направлениям в невообразимом смятении. В воздухе мелькали поднятые руки,  сверкающие ножи и страшные дубины, но удары падали, видимо, наудачу.  Пронзительные крики женщин и свирепые завывания воинов еще больше усиливали  ужасное впечатление, производимое этой сценой. Время от времени Дункану  удавалось уловить взглядом легкую фигуру, рассекавшую воздух отчаянными  прыжками, и он скорее надеялся, чем верил, что пленник продолжает еще владеть  своими удивительными мускулами. Вдруг толпа повернула назад и приблизилась к  месту, где стоял Дункан. Чья-то тяжелая фигура врезалась сзади в группу женщин  и детей, и многие из них упали от толчка на землю. В общей суматохе опять  появился пленник. Однако человеческие силы не могли дольше выдерживать такое  суровое испытание. Казалось, незнакомец сознавал это. Воспользовавшись образовавшимся  на мгновение проходом, он стрелой промчался мимо воинов и сделал отчаянную и,  как показалось Дункану, последнюю попытку достигнуть леса. Высокий, здоровенный  гурон бежал за ним почти по пятам, и его поднятая рука была уже готова нанести  удар, но Дункан подставил ему ногу, и бешено мчавшийся дикарь грохнулся на  землю в нескольких футах от намеченной им жертвы. Хотя на все это ушло не  больше мгновения, тем не менее пленник с выгодой использовал этот момент; он  повернулся, опять мелькнул, как метеор, перед глазами Дункана и в следующий  момент уже стоял, спокойно прислонившись к тотему-маленькому раскрашенному  столбу, врытому в землю перед главной хижиной.    

Боясь,  чтобы участие, которое он принял в избавлении пленника от опасности, не  оказалось роковым для него самого, Дункан тотчас же покинул это место. Он  последовал за подходившей к хижине толпой индейцев, мрачной и молчаливой, как  всякая толпа, разочаровавшаяся в своем ожидании зрелища смертной казни.  Влекомый любопытством или, может быть, другим, более благородным чувством, Дункан  приблизился к незнакомцу. Последний стоял, обхватив одной рукой столб, и  тяжело, с трудом дышал после сделанных им усилий, но ни одним жестом не  обнаруживал испытываемых страданий. Он был теперь под покровительством  священного обычая до тех пор, пока племя на своем совете не обсудит и не решит  его участи. Однако нетрудно было предсказать решение этого совета.    

Не было  такого ругательства в словаре гуронов, которого разочарованные женщины не  бросали бы в лицо незнакомцу.    

Они  насмехались над его усилиями, говорили, что его ноги лучше его рук, что ему  надо бы иметь крылья, так как он незнаком с употреблением лука и ножа. На все  эти оскорбления пленник не отвечал ни единым словом; его лицо выражало только  чувство собственного достоинства и презрения.    

Ругательства  женщин становились все более бессмысленными и сопровождались пронзительным,  резким воем. Женщина, предусмотрительно зажегшая кучи хвороста, протиснулась  через толпу и очистила себе место перед столбом, у которого стоял незнакомец.  Отвратительная, иссохшая фигура этой женщины невольно наводила на мысль о том,  что эта женщина — колдунья. Этой репутацией она и пользовалась среди своего  племени. Откинув свое покрывало, она с насмешкой вытянула костлявую руку и,  говоря на наречии ленапов, начала свои издевательства.    

— Послушай,  делавар! — сказала она, щелкая пальцами перед его лицом.    

— Ваше  племя — бабье племя, и мотыга больше годится для ваших рук, чем ружье. Ваши  женщины — матери оленей, и, если бы медведь, или дикая кошка, или змея родилась  между вами, вы бы обратились в бегство. Гуронские девушки сошьют тебе юбку, а  мы отыщем тебе мужа…    

За этой  выходкой последовал взрыв дикого смеха, во время которого более приятные, музыкальные  голоса молодых женщин странным образом смешивались с надтреснутым голосом их  старой подруги. Но незнакомец пренебрегал всеми этими издевательствами. Он  точно не замечал, что окружен врагами.    

И только  однажды его надменный взгляд обратился в сторону воинов, безмолвных и угрюмых  свидетелей этой сцены.    

Самообладание  пленника вызвало ярость женщины; она подбоченилась и снова разразилась потоком  брани. Однако старуха напрасно тратила свой пыл. Хотя она славилась среди своих  соплеменников необычайным умением ругаться и дошла до такой степени бешенства,  что пена выступила у нее на губах, ни один мускул не дрогнул на неподвижном  лице незнакомца. Действие, производимое его равнодушием на старуху, начало  распространяться и на зрителей. Какой-то подросток попробовал было помочь  ведьме. Размахивая томагавком перед лицом жертвы, он присоединил к ее ругательствам  свои нелепые хвастливые слова. Пленник (это был Ункас) повернул лицо к свету и  посмотрел на мальчишку сверху вниз с выражением крайнего презрения. В следующее  мгновение он уже овладел собой и по-прежнему спокойно стоял, прислонившись к столбу.  Но в тот момент, когда пленник поворачивал голову, он взглянул прямо в глаза  Дункану, и, поймав на себе этот твердый, проницательный взгляд, Дункан понял,  что перед ним был Ункас.    

Пораженный  и глубоко опечаленный критическим положением своего друга, Хейворд попятился,  опасаясь, что их взгляд перехватят и это ускорит вынесение приговора. Тем не  менее никакой основательной причины для подобных страхов не было. В это время  один воин проложил себе путь в раздраженной толпе. Суровым жестом отодвинув в  сторону женщин и детей, он взял Ункаса за руку и повел его к двери хижины, где  происходили советы племени. Туда последовали все вожди и большая часть  знаменитых воинов; озабоченный Хейворд нашел способ войти туда с толпой  индейцев, не привлекая к себе их внимания.    

В  течение нескольких минут присутствующие размещались в хижине сообразно чину и  влиянию, которым они пользовались в племени; в общем, соблюдался тот же  порядок, в котором происходил допрос Хейворда. Пожилые воины и главные вожди  заняли середину обширного помещения, освещенную сильным светом пылающего  факела, тогда как более молодые и низшие по чину поместились на заднем плане,  где их смуглые раскрашенные лица составили темный круг. В центре хижины, под  самым отверстием в крыше, через которое видно было мерцание звезд, стоял Ункас,  спокойный, высокий и сосредоточенный.    

Его  высокомерный, надменный вид не мог остаться незамеченным его врагами; взоры их  часто останавливались на его лице с выражением, которое хотя и  свидетельствовало о непреклонности их решения, но ясно выдавало их восхищение  смелостью пленника.    

Совсем  иначе обстояло дело с человеком, которого Дункан видел рядом с Ункасом до его отчаянного  прыжка. Среди шума и суматохи, вызванных этим неожиданным бегством, он  оставался неподвижным, словно статуя. Хотя ни одна рука не протянулась к нему,  ни одна пара глаз не следила за его движениями, он все же вошел в хижину, как  бы вынуждаемый к этому роком, велениям которого он подчинялся, по-видимому, без  борьбы. Хейворд воспользовался первым случаем, чтобы взглянуть ему в лицо, в  глубине души опасаясь узнать в нем кого-нибудь из своих друзей. Но лицо  оказалось незнакомым ему и, что было еще более необъяснимо, носило все  отличительные признаки гуронов. Однако, вместо того чтобы смешаться со своими  соплеменниками, он сел в стороне в согбенной, униженной позе, точно стараясь  занять как можно меньше места.    

Когда  все индейцы уселись и в хижине наступила тишина, седовласый вождь, уже знакомый  читателю, заговорил громким голосом на наречии ленни-ленапов.    

— Делавар, —  сказал он, — хотя ты и принадлежишь к племени женщин, тем не менее ты вел  себя как мужчина. Я накормил бы тебя, но тот, кто разделит свой обед с гуроном,  должен стать его другом. Оставайся в мире до восхода солнца, когда мы сообщим  тебе свое решение.    

— Семь  ночей и столько же дней я постился, преследуя гуронов, — холодно возразил  Ункас. — Дети ленапов умеют шествовать стезею справедливости, не томясь по  еде.    

— Двое  моих воинов преследуют твоего товарища, — продолжал вождь, не обращая  внимания на похвальбу пленника. — Когда они вернутся назад, наши  старейшины скажут тебе: жить или умереть.    

— Разве  у гурона нет ушей? — презрительно воскликнул Ункас. — Два раза с тех  пор, как делавар стал вашим пленником, он слышал выстрел из знакомого ему  ружья. Ваши воины никогда не вернутся назад.    

За этим  смелым утверждением последовала короткая и угрюмая пауза. Дункан, понимавший,  что могиканин намекает на роковое ружье разведчика, нагнулся вперед,  внимательно наблюдая за впечатлением, которое этот намек мог произвести на  победителей, но вождь удовлетворился простым возражением:    

— Если  ленапы так искусны, то почему один из их храбрейших воинов находится здесь?    

— Он  следовал по пятам за убегавшим трусом и попал в западню. Мудрый бобр — и тот  может быть пойман.    

Говоря  так, он указал пальцем на гурона, сидевшего в стороне. Взоры всех среди общего  молчания устремились на этого человека, и тихий угрожающий ропот пронесся в  толпе.    

Зловещие  звуки привлекли в хижину женщин и детей; стало так тесно, что не оставалось ни  одного промежутка между плечами присутствующих, откуда не выглядывало бы  чье-нибудь смуглое лицо.    

Тем  временем пожилые воины в центре хижины обменивались друг с другом короткими, отрывистыми  фразами. Потом опять наступила продолжительная торжественная пауза. Все замерли  в ожидании серьезного, важного решения. Стоявшие сзади приподнялись на  цыпочках, чтобы видеть происходящее, и даже преступник забыл свой стыд под  влиянием еще более глубокого чувства и, подняв голову, открыл взорам  присутствующих презренные черты своего лица, чтобы бросить беспокойный,  боязливый взгляд на мрачное собрание вождей.    

Наконец  молчание было нарушено вождем. Поднявшись с пола и пройдя мимо Ункаса, он встал  перед преступником в позе, полной достоинства. В тот момент все та же костлявая  женщина медленно и как-то боком, подплясывая, вошла в середину собрания, держа  в руках факел и бормоча какие-то невнятные слова… может быть, заклинания. Хотя  ее появление являлось совершенно непрошеным вмешательством в церемонию суда, на  нее никто не обратил внимания.    

Приблизившись  к Ункасу, она привела свою пылающую головню в такое положение, чтобы хорошенько  осветить красноватым светом его лицо и сделать заметным проявление малейшего волнения  на нем.    

Могиканин  сохранял свою твердую и высокомерную позу, и его глаза были неизменно устремлены  в пространство, как будто они, преодолевая все препятствия, глядели в будущее.  Удовлетворенная своим осмотром, женщина отошла от Ункаса и осветила головней  лицо своего провинившегося соплеменника.    

Гурон  носил боевую окраску. Одежда едва прикрывала его прекрасно сложенную фигуру.  При свете факела он был ясно виден весь, с головы до ног. Дункан в ужасе  отвернулся, увидев, как судорожно тряслось его тело. Женщина при виде этого  печального, постыдного зрелища издала жалобный вопль, но в это время вождь,  протянув вперед руку, тихо отстранил ее.    

— Шаткий  Тростник, — сказал он, обращаясь к молодому преступнику на его родном  языке и называя его по имени, — хотя Великий Дух дал тебе привлекательную  внешность, тем не менее было бы лучше, если бы ты не родился на свет. Твой  голос громко раздается в деревне, в битве же он не слышен. Ни один из моих  молодых воинов не всаживает томагавка глубже, чем ты, в столб для военных  упражнений. Но неприятель знает, как выглядит твоя спина, и никогда не видел,  какого цвета твои глаза. Три раза вызывали тебя на бой, и три раза ты забывал  дать ответ. Твое имя никогда не будет произноситься людьми твоего племени — оно  уже забыто.    

В то  время как вождь произносил эти слова, останавливаясь после каждой фразы, чтобы  усилить их впечатление, преступник из уважения к его рангу и возрасту поднял  голову.    

Выражение  стыда беспрестанно сменялось на его лице выражением ужаса и гордости. Сузившиеся  от душевного страдания глаза блуждали, останавливаясь то на одном, то на другом  из дикарей, от которых зависела его участь. Гордость в последнее мгновение  взяла верх. Он встал и, обнажив грудь, твердо взглянул на острый сверкающий  нож, уже занесенный над ним неумолимым судьей. Он даже улыбнулся, когда оружие  вонзилось ему в сердце, как бы радуясь, что смерть оказалась менее страшной,  чем он предполагал, и тяжело упал ничком к ногам Ункаса, продолжавшего стоять сурово  и непреклонно.    

Женщина  вскрикнула и, затушив факел о землю, погрузила хижину во мрак. Толпа зрителей  поспешно покинула судилище, и Дункану показалось, что в хижине не осталось  никого, кроме него и трепещущего тела гурона.    

 Глава 24    

     

Тогда  сказал мудрец: "Король, скорей! Не жди!     

Совет  свой разгони — смирятся все вожди…"     

Поп.  «Илиада»    

     

Но уже в  следующее мгновение Дункан убедился в своей ошибке. Сильная рука легла на его  плечо, и он услышал тихий голос Ункаса, шептавшего ему на ухо:    

— Гуроны  — собаки. Зрелище крови не страшно воину.    

Седая  Голова и сагамор невредимы, и ружье Соколиного Глаза бодрствует. Ступай! Ункас  и Щедрая Рука незнакомы друг с другом. Довольно. Хейворд был бы рад услышать  больше, но легкий толчок руки друга заставил его направиться к двери и напомнил  ему об опасности, которую мог повлечь за собой их разговор, если бы он был  обнаружен. Медленно и неохотно уступая необходимости, он покинул хижину и  смешался с толпой, бродившей поблизости.    

Потухающие  костры на просеке бросали тусклый, неверный свет на смуглые фигуры индейцев, в  молчании прохаживавшихся около хижины; случайно вспыхнувшее яркое пламя осветило  хижину, и на мгновение стала видна фигура Ункаса около мертвого тела.    

Группа  воинов вскоре опять вошла в хижину; они вынесли оттуда труп и отнесли его в  соседний лес. Дункан пошел бродить между хижинами, стараясь найти какие-нибудь  следы той, ради которой он подвергался опасности. Никто не обращал на него  внимания, он мог бы легко бежать и присоединиться к своим товарищам, если бы  такое желание у него явилось.    

Но, не  говоря уже о непрестанном беспокойстве за Алису, Хейворд волновался теперь и за  Ункаса, и все это вместе удерживало его в лагере индейцев. Поэтому он продолжал  бродить от хижины к хижине, заглядывая в каждую из них только для того, чтобы  убедиться в окончательной безуспешности своих поисков. Так обошел он всю  деревню. Отказавшись от бесполезных розысков, он той же дорогой пошел обратно к  хижине совета, решив отыскать Давида.    

Достигнув  строения, которое оказалось одновременно и судилищем и местом казни, молодой  человек увидел, что возбуждение индейцев уже утихло. Воины опять собрались в  хижине и теперь спокойно курили трубки, степенно разговаривая о последнем  походе к верховьям Хорикэна. Возвращение Дункана, вероятно, напомнило им о его  профессии и о подозрительных обстоятельствах его появления, но они, казалось,  не обратили на него внимания. До сих пор обстоятельства благоприятствовали  планам Хейворда, и ему не нужно было никакого другого советчика, кроме его  собственных чувств, чтобы убедиться в том, что настало время действовать.    

Не  выдавая ничем своей неуверенности, он вошел в хижину и сел с важным видом,  гармонировавшим с манерами его хозяев. Одного мгновенного, но пытливого взгляда  было для него достаточно, чтобы убедиться в том, что хотя Ункас все еще  оставался на том же месте, где он покинул его, но Давид куда-то бесследно  исчез. Никаких других стеснений, кроме бдительных взоров молодого гурона,  расположившегося около него, пленник не испытывал, хотя вооруженный воин стоял,  прислонившись к дверному косяку. Во всех других отношениях пленник, казалось,  пользовался полной свободой; но он не принимал никакого участия в разговоре и  походил гораздо больше на изваянную из камня прекрасную статую, чем на  человека, обладающего жизнью и волей.    

Хейворд,  еще так недавно наблюдавший, с какой быстротой индейцы расправляются со своими  врагами, понял, что не должен привлекать к себе их внимания какой-нибудь  неосторожной выходкой. Поэтому он предпочитал больше молчать и размышлять, чем  разговаривать; однако вскоре после того, как он сел на свое место, которое  благоразумно избрал в тени, один из пожилых вождей, говоривших по-французски,  обратился к нему.    

— Мой  канадский отец не забывает своих детей, — сказал вождь. — Я  благодарен ему. Злой дух вселился в жену одного молодого воина. Может ли  искусный чужестранец изгнать его?    

Хейворд  знал некоторые приемы шарлатанского лечения, практикуемого индейцами в подобных  случаях. Он понял сразу, что этим приглашением можно будет воспользоваться для  достижения своей цели. Трудно было бы в настоящую минуту сделать предложение,  которое доставило бы ему больше удовольствия. Однако, зная о необходимости  поддерживать достоинство своего мнимого звания, он подавил свои чувства и  ответил с приличествующей таинственностью:    

— Духи  бывают разные. Одни отступают перед мудростью, тогда как другие могут оказаться  слишком сильными.    

— Мой  друг — великий врачеватель, — сказал хитрый индеец, — пусть он  попробует.    

Дункан  ответил жестом согласия. Индеец удовольствовался этим знаком и, закурив трубку,  ждал момента, когда можно будет отправиться в путь, не теряя достоинства.  Нетерпеливый Хейворд, проклиная в душе церемонные обычаи индейцев, вынужден был  принять такой же равнодушный вид, какой был у вождя. Минуты тянулись одна за  другой и казались Хейворду часами. Наконец гурон отложил в сторону трубку и  перекинул плащ через плечо, намереваясь направиться в жилище больной. В это  самое время проход в дверях заслонила могучая фигура какого-то воина, который неслышной  поступью молча прошел между насторожившимися воинами и сел на свободный конец  низкой связки хвороста, на которой сидел Дункан.    

Последний  бросил нетерпеливый взгляд на своего соседа и почувствовал, как непреодолимый  ужас овладевает им: рядом с ним сидел Магуа. Неожиданное возвращение коварного,  страшного вождя задержало гурона. Несколько потухших трубок были зажжены снова;  вновь пришедший, не говоря ни слова, вытащил из-за пояса свой томагавк и,  наполнив табаком отверстие в его обухе, начал втягивать табачный дым через  полую ручку томагавка с таким равнодушием, точно утомительная охота, на которой  он провел два последних дня, была для него сущим пустяком.    

Так  прошло, может быть, минут десять, показавшихся Дункану веками. Воины были уже совершенно  окутаны облаками белого дыма, прежде чем один из них решился наконец  заговорить:    

— Добро  пожаловать! Нашел ли мой друг дичь?    

— Юноши  шатаются под тяжестью своей ноши, — ответил Магуа. — Пусть Шаткий  Тростник пойдет по охотничьей тропинке — он встретит их. Последовало глубокое и  суеверное молчание. Все вынули изо рта свои трубки, как будто в это мгновение  они вдыхали что-то нечистое. Дым тонкими струйками клубился над их головой и,  свиваясь в кольца, поднимался через отверстие в крыше, благодаря чему воздух в  хижине очистился и смуглые лица индейцев стали отчетливо видны. Взоры  большинства устремлены были на пол; некоторые из более молодых воинов скосили глаза  в сторону седовласого индейца, сидевшего между двумя самыми уважаемыми вождями.  Ни в осанке, ни в костюме этого индейца не было ничего, что могло бы дать ему  право на такое исключительное внимание. Осанка его, с точки зрения туземцев, не  представляла ничего замечательного; одежда была такой, какую обыкновенно носили  рядовые члены племени. Подобно большинству присутствующих, он больше минуты  смотрел в землю; когда же решился поднять глаза, чтобы украдкой взглянуть на  окружающих, то увидел, что он составляет предмет общего внимания. Среди полного  безмолвия индеец встал.    

— Это  была ложь, — сказал он. — У меня не было сына.    

Тот,  кого так называли, забыт: у него была бледная кровь, это не кровь гурона. Злой,  лукавый чиппевей обольстил мою жену. Великий Дух сказал, что род Уиссе-ентуша  должен окончиться. Уиссе-ентуш счастлив, что зло его рода кончится вместе с  ним. Я кончил.    

Это был  отец трусливого молодого индейца. Он оглянулся вокруг, как бы ища одобрения своему  стоицизму в глазах своих слушателей. Но суровые обычаи индейцев ставили  требования, слишком тяжелые для слабого старика. Выражение его глаз  противоречило образным и хвастливым словам: каждый мускул его морщинистого лица  дрожал от муки. Простояв минуту, как бы наслаждаясь своим горьким триумфом, он  повернулся, точно ослабев от взглядов людей, и, закрыв лицо плащом, бесшумной  поступью вышел из хижины, чтобы в тишине своего жилища найти сочувствие со стороны  такого же старого, несчастного существа — его жены.    

Индейцы,  верящие в наследственную передачу добродетелей и недостатков характера, предоставили  ему возможность уйти среди общего молчания. Затем один из вождей отвлек  внимание присутствующих от этого тягостного зрелища и сказал веселым голосом,  обращаясь из вежливости к Магуа, как к вновь пришедшему:    

— Делавары  бродят вокруг моей деревни, как медведи около горшков с медом. Но разве кому-нибудь  удавалось застать гурона спящим?    

Лицо  Магуа было мрачнее тучи, когда он воскликнул:    

— Делавары  с озер?    

— Нет.  Те, которые живут на своей родной реке. Один из них вышел за пределы своего  племени.    

— Сняли  с него скальп мои юноши?    

— Его  ноги оказались выносливыми, хотя его руки лучше работают мотыгой, чем томагавком, —  ответил другой, указывая на неподвижную фигуру Ункаса.    

Вместо  того чтобы проявить любопытство и поспешить насладиться лицезрением пленника,  Магуа продолжал курить с задумчивым видом. Хотя его удивляли факты, которые  сообщил в своей речи старик отец, тем не менее он не позволил себе задавать  вопросы, отложив это до более подходящего момента. Только после того, как  прошел значительный промежуток времени, он вытряхнул пепел из своей трубки,  засунул томагавк за пояс и встал с места, первый раз бросив взгляд в сторону  пленника, который стоял немного позади него. Бдительный, хотя и казавшийся  задумчивым Ункас заметил это движение; он внезапно повернулся к свету; взгляды  их встретились. Почти целую минуту оба смелых и неукротимых воина твердо  смотрели друг другу в глаза, и ни тот, ни другой не испытал ни малейшего  смущения перед свирепым взглядом противника. Фигура Ункаса стала как бы еще  больше, а ноздри его расширились, как у загнанного зверя, приготовившегося к  отчаянной защите; но так непоколебима была его поза, что воображению зрителей  нетрудно было бы превратить его в превосходное изображение бога войны его  племени. Вызывающее выражение на лице Магуа сменилось выражением злорадства, и  он громко произнес грозное имя:    

— Быстроногий  Олень!    

Все  воины вскочили на ноги, когда было произнесено это хорошо им известное имя, и  на некоторое время удивление взяло верх над стоическим спокойствием индейцев.  Ненавистное и тем не менее уважаемое имя было повторено всеми воинами и  прозвучало даже за пределами хижины. Женщины и дети, ожидавшие у входа в  хижину, подхватили его дружным эхом, за которым последовал пронзительный, жалобный  вой.    

Этот вой  не затих еще окончательно, когда волнение мужчин уже совершенно улеглось. Все  снова сели на свои места, как бы стыдясь того чувства изумления, которое они  выказали, но прошло еще много времени, прежде чем выразительные взгляды перестали  обращаться в сторону пленника; все с любопытством рассматривали воина, который  так часто доказывал свою доблесть в битвах с гуронами.    

Ункас  наслаждался своей победой, но торжество его не выражалось ничем, кроме  спокойной презрительной улыбки.    

Магуа  заметил эту улыбку, и подняв руку, потряс ею перед пленником; серебряные  украшения, подвешенные к его браслету, бренчали, когда голосом, полным  мстительного чувства, он воскликнул по-английски:    

— Могиканин,  ты умрешь!    

— Целебные  воды никогда не вернут к жизни мертвых гуронов, — ответил Ункас  делаварским певучим говором, — быстрая река омывает их кости; их мужчины —  бабы, их женщины — совы. Ступай позови своих гуронских собак, чтобы они могли  посмотреть на воина. Мое обоняние оскорблено — оно слышит запах крови труса.    

Последний  намек глубоко задел индейцев — обида была велика. Многие понимали странный  язык, на котором говорил пленник. Хитрый Магуа понял выгодность момента и  немедленно использовал его. Сбросив со своего плеча легкую одежду из кожи, он  простер руку вперед, и его опасное, коварное красноречие полилось бурным  потоком. Как бы ни было ослаблено влияние Магуа на племя случайными промахами и  дезертирством из рядов племени, его мужество и ораторский талант были велики. У  него всегда находились слушатели, и ему редко не удавалось убедить их. Теперь  же талант подкреплялся охватившей его жаждой мести.    

Сперва  он рассказал о событиях, сопровождавших нападение на остров у Гленна, о смерти  своих товарищей и бегстве самых опасных врагов племени. Затем он описал природу  и расположение горы, куда он отвел тех пленников, которые попали в их руки. О  своих собственных зверских намерениях по отношению к девушкам и о своем  неудавшемся коварстве он не упомянул, но рассказал о неожиданном нападении  отряда Длинного Карабина и его роковом исходе. Здесь он сделал паузу и  оглянулся вокруг. Как всегда, глаза всех были устремлены на него. Все эти  смуглые фигуры казались статуями: так неподвижны были их позы и так напряженно  внимание.    

Затем  Магуа понизил голос, до сих пор сильный и звонкий, и коснулся заслуг умерших.  Ни одного качества, которое было бы способно возбудить симпатию в индейцах, он  не упустил из виду. Один никогда не возвращался с охоты с пустыми руками,  другой был неутомим в погоне за неприятелем. Этот храбр, тот щедр… Словом, он  так искусно давал характеристики умершим, что сумел возбудить сочувствие в  каждом из членов племени.    

— Лежат  ли кости моих юношей, — заключил он, — на кладбище гуронов?    

Вы  знаете, что нет. Их души ушли в сторону заходящего солнца и уже пересекают  великие воды на пути к счастливой стране вечной охоты. Но они отправились в  путь без запасов пищи, без ружей, без ножей, без мокасин, нагие и нищие. Можно  ли это допустить? Должны ли их души войти в страну справедливости подобно  голодным ирокезам и трусливым делаварам или они встретят своих друзей с оружием  в руках и с одеждой на плечах? Что подумают наши отцы, увидев, чем стали племена  вейандотов? Они окинут наших детей мрачным взглядом и скажут им: «Ступайте! Под  именем гуронов пришли сюда чиппевеи». Братья, мы не должны забывать умерших!  Нагрузим спину этого могиканина, пока он не зашатается под тяжестью наших  даров, и пошлем его вслед за моими юношами. Они взывают к нам о помощи: они  говорят: «Не забывайте нас». Когда они увидят душу этого могиканина, идущую  вслед за ними, изнемогая под своей ношей, они поймут наши намерения. Тогда они  будут продолжать свой путь счастливые, и наши друзья скажут: «Так поступали  наши отцы со своими друзьями, так же и мы должны поступить с ними». Что значит  один ингиз? Мы убили много ингизов, но земля все еще не напиталась их кровью.  Пятно на имени гурона может быть смыто только кровью индейца. Этот делавар  должен умереть!    

Магуа  так искусно затронул своей речью симпатии слушателей, что всякое чувство  гуманности было окончательно подавлено жаждой мести. Один воин с дикой и  свирепой наружностью проявлял особенно горячее внимание к словам оратора. На  лице его попеременно отражались все волновавшие его чувства, уступившие наконец  место выражению смертельной злобы. Когда Магуа кончил, воин поднялся со своего  места, вскрикнул, и в то же мгновение при свете факела сверкнул его маленький  блестящий топор, которым он быстро взмахнул над своей головой. Его движение и  крик были так неожиданны, что словами уже нельзя было помешать его намерениям.  Казалось, будто яркий луч света вдруг сверкнул из его руки, и в тот же момент  его пересекла какая-то темная резкая линия. Это гурон метнул свой томагавк, а  Магуа отклонил его от цели. Быстрое и ловкое движение вождя не запоздало.  Острое оружие перерубило боевое перо на головном уборе Ункаса и прошло через  хрупкую стену хижины, как будто оно было пущено какой-нибудь страшной  метательной машиной.    

Дункан,  видя угрожающий жест индейца, вскочил на ноги, преисполненный самых благородных  намерений по отношению к своему другу. Ему было достаточно одного взгляда,  чтобы убедиться, что удар не достиг цели, и его ужас сменился восхищением:  Ункас спокойно стоял, глядя в глаза своему врагу холодно и твердо. Затем, как  бы сожалея, что враг так неискусен, он улыбнулся и пробормотал несколько  презрительных слов на своем языке. — Нет, — сказал Магуа,  удостоверившись, что его пленник невредим, — солнце должно осветить его  позор, женщины должны видеть, как будет трепетать его плоть, иначе наша месть  будет подобна ребяческой забаве. Уведите его туда, где царит безмолвие.  Посмотрим, может ли делавар спокойно проспать ночь, зная, что на следующее утро  он должен умереть!    

Молодые  люди, на обязанности которых лежало стеречь пленника, немедленно связали ему руки  ивовыми прутьями и повели его из хижины посреди глубокого, зловещего молчания.  Только в тот момент, когда Ункас был уже в дверях, он слегка замедлил свою  твердую поступь, и в быстром и высокомерном взгляде, которым он окинул врагов,  Дункан с радостью заметил выражение, свидетельствующее о том, что надежда на  спасение не окончательно покинула его.    

Магуа  был слишком доволен успехом и занят своими тайными планами, чтобы продолжать  расспросы; запахнув плащ на груди, он также ушел из хижины, не продолжая  разговора, который мог оказаться таким роковым для его соседа. Несмотря на все  возрастающее негодование, природную твердость и беспокойство об участи Ункаса,  у Хейворда все-таки отлегло от сердца, когда этот опасный и хитрый враг исчез.    

Возбуждение,  вызванное речью Магуа, постепенно улеглось. Воины заняли свои места, и облака  дыма снова наполнили хижину. Прошло с полчаса. Никто не произнес ни слова,  почти никто не повернул головы. Царило важное, сосредоточенное молчание, всегда  наступающее после бурной сцены среди этих людей, которые были так пылкий в то  же время отличались большим самообладанием.    

Когда  вождь, просивший помощи Дункана, выкурил свою трубку, он сделал окончательную и  на этот раз успешную попытку уйти из хижины, Пригласив молчаливым жестом  мнимого лекаря следовать за ним.    

Пройдя  сквозь клубы дыма, Дункан с радостью вдохнул свежий воздух прохладного летнего  вечера.    

Вместо  того чтобы пойти между хижинами, где Хейворд производил свои безуспешные  поиски, спутник его свернул в сторону и пошел прямо к подошве горы, господствовавшей  над поселком; подниматься на гору приходилось по извилистой узкой тропинке На  прогалине мальчики возобновили свои игры. Пламя костров осветило путь вождя и  Дункана, придавая еще более мрачный характер суровому пейзажу. Они вошли в  расселину, поросшую кустарником. Как раз в этот момент вспыхнувшее могучее  пламя костра ярко осветило всю окрестность, и какое-то темное, таинственное существо  неожиданно встало на их пути.    

Индеец  остановился.    

Большой  черный шар начал двигаться совершенно необъяснимо для Дункана. Пламя снова  усилилось, его свет упал на таинственное существо. Теперь даже Дункан узнал его  по беспокойным и неуклюжим телодвижениям. Это был медведь. Он громко и свирепо  завыл, но не выказывал других признаков враждебности. Гурон был, по-видимому,  уверен в мирных намерениях странного пришельца; внимательно посмотрев на него,  он спокойно продолжал свой путь.    

Дункан  знал, что ручные медведи часто живут у индейцев, и тоже спокойно следовал за  своим спутником, предполагая, что это медведь — любимец племени. Гурон прошел  мимо зверя, не теряя времени на дальнейшие наблюдения. Но Хейворд невольно  оглядывался на медведя, боясь нападения сзади. Его беспокойство нисколько не  уменьшилось, когда он увидел, что медведь бежит за ними по тропинке. Он хотел  заговорить, но в эту минуту индеец, отворив дверь из древесной коры, вошел в  пещеру, находившуюся и глубине горы.    

Дункан  шагнул вслед за ним, радуясь возможности поставить хотя бы легкую преграду  между собой и медведем, как вдруг почувствовал, что дверь вырывают из его рук,  и опять увидел косматую фигуру. Они находились теперь в узкой длинной галерее  среди двух скал; уйти оттуда, не встретившись с животным, было невозможно.  Молодой человек быстро шел вперед, стараясь держаться как можно ближе к своему  проводнику. Медведь ревел время от времени, идя за ним, и раза два клал ему на  плечи свои громадные лапы.    

Трудно  сказать, как долго выдержали бы нервы Хейворда, попавшего в такое  необыкновенное положение, но, к счастью, перед глазами его замерцал слабый  свет, и вскоре они дошли до места, откуда он исходил. Огромная пещера в глубине  скалы была кое-как приспособлена для жилья. Перегородки были сделаны из камней,  ветвей и древесной коры. Отверстия наверху помещений давали доступ дневному  свету, а ничью жилища освещались кострами и факелами, которые сменяли дневной  свет. Сюда гуроны складывали большую часть своих ценных вещей, общее достояние  всего племени. Сюда же, как оказалось; была перенесена и больная женщина,  которую считали жертвой сверхъестественных сил. Думали, что мучившему ее бесу  Судет труднее совершать свои нападении на нее через каменные с гены, чем через  крыши хижин, сделанные из ветвей. Помещение, в которое попали Дункан и его  проводник, было целиком отведено для больной.    

Проводник  подошел к ложу больной около нее стояло несколько женщин. Среди них Хейворд с  удивлением увидел Давида.    

Одного  взгляда на больную было достаточно для мнимого врача, чтобы убедиться, что ее болезнь  требует настоящих медицинских познаний. Она лежала как бы в параличе,  равнодушная ко всему окружающему. Хейворд не испытывал чувства стыда, так как  видел, что жизнь больной нисколько не зависит от успеха или неудачи его  лечения. Легкие угрызения совести, которые он чувствовал раньше, сразу утихли,  и он стал подготавливаться к выполнению своей роли. Однако Дункан заметил, что  его предвосхитили и желают испробовать на больной могущество музыки.    

Гамут в  ту минуту, как вошли посетители, готовился излить свою душу в пении; подождав немного,  он начал петь гимн, который мог бы произвести чудо, если бы только вера имела в  данном случае какое-нибудь значение. Ему позволили допеть до конца, так как  индейцы относились с уважением к его воображаемой помощи. Хейворд был очень рад  этой отсрочке. Когда замирающие звуки гимна донеслись до слуха Хейворда, он  невольно отскочил, услышав, что кто-то сзади него повторяет их замогильным  голосом. Оглянувшись, он увидел, что косматое чудовище, сидя в тени пещеры,  беспокойно и неуклюже раскачивается и повторяет тихим рычанием звуки гимна.  Трудно описать впечатление, произведенное на Давида таким странным эхом. Глаза  его широко раскрылись, голос внезапно пресекся от изумления… Под влиянием  чувства, скорее похожего на страх, чем на удивление, он громко крикнул  Хейворду: «Она близко и ждет вас!» — и стремительно выбежал из пещеры.    

 Глава 25    

     

Миляга: А  у вас роль Льва переписана?     

Вы мне  теперь же ее дайте, а то у меня память очень туга на ученье.     

Пигеа:  Тут и учить-то нечего, и так сыграешь, тебе придется только рычать.     

Шекспир.  «Сон в летнюю ночь»    

     

Эта  сцена представляла собой странную смесь смешного с торжественным.    

Животное  продолжало раскачиваться, по-видимому нисколько не уставая; но его смешные попытки  подражать мелодии, напеваемой Давидом, прекратились, лишь только последний  покинул пещеру. Слова Гамута, брошенные им на родном языке, как показалось  Дункану, имели тайный смысл, хотя ничто из окружающего не помогало обнаружить  предмет его поисков. К ложу больной подошел вождь и дал знак удалиться  женщинам, собравшимся толпой, чтобы посмотреть на искусство незнакомца. Женщины  послушались безропотно, но неохотно. Когда замолкло эхо, разбуженное хлопнувшей  в отдалении дверью, вождь указал на больную, которая была его дочерью, как  оказалось впоследствии, и сказал:    

— Пусть  брат мой покажет свою силу.    

Призванный  так повелительно к исполнению принятой на себя роли, Хейворд с тревогой подумал,  что малейшее колебание может оказаться опасным. Он постарался припомнить те  своеобразные заклинания и странные обряды, которыми индейские колдуны  прикрывают обыкновенно свое невежество и бессилие. Более чем вероятно, что в  том состоянии смятения, в котором был Дункан, он мог тут же сделать  какую-нибудь роковую ошибку, если бы грозный рев четвероногого не остановил его  в самом начале. Три раза он возобновлял свои попытки и всякий раз встречал то  же непонятное сопротивление, причем при каждом перерыве рев животного казался  все более диким и грозным.    

— Демоны  ревнуют, — сказал гурон, — я ухожу. Брат, эта женщина — жена одного  из моих самых храбрых воинов, поступи с ней справедливо… Тише, — сказал он  раздраженному зверю, — я ухожу.    

Дункан  остался в странном, пустынном помещении наедине с беспомощной больной и опасным  зверем. Последний прислушивался к движениям индейца с тем смышленым видом,  которым отличаются медведи, пока новый звук эха не возвестил, что вождь вышел  из пещеры. Тогда медведь повернулся, подошел, переваливаясь, к Дункану и сел  против него в своей обычной позе.    

Молодой  человек оглянулся вокруг, ища орудия, чтобы отразить нападение, которого он ожидал.    

Но  настроение животного, по-видимому, внезапно изменилось. Он уже не ворчал, не  выражал никаких других признаков гнева; все его громадное косматое тело  тряслось как бы от какого-то странного внутреннего волнения, неуклюжими  передними лапами он тер свою словно ухмыляющуюся морду. Хейворд не сводил глаз  с медведя и вдруг увидел, как страшная голова упала набок и на ее месте  появилось добродушное лицо разведчика.    

— Тсс! —  сказал осторожный житель лесов, прерывая восклицание Хейворда. — Негодяи  бродят вокруг.    

— Скажите,  что означает этот маскарад и почему вы решились на такое отчаянное предприятие?    

— Ах!  Бывают случаи, когда приходится отложить в сторону и благоразумие и  расчет, — ответил разведчик. — Но так как всякая история должна  начинаться с начала, то я расскажу вам все по порядку. После того как мы  расстались, я поместил коменданта и сагамора в старой хижине бобра; там они в  большей безопасности от гуронов, чем в крепости Эдвард: северо-восточные  индейцы продолжают почитать бобров, так как среди индейцев еще не завелись  торговцы. Потом мы с Ункасом, как было уговорено, пошли к индейскому лагерю. Вы  не видели Ункаса?    

— Видел,  к великому своему огорчению. Он взят в плен и приговорен к смерти. Казнь должна  совершиться на рассвете.    

— Я  предвидел, что такова будет его судьба, — проговорил разведчик уже не  таким веселым тоном, как прежде. Но вскоре голос его приобрел обычную  твердость, и он продолжал:    

— Его  несчастье, собственно, и привело меня сюда, потому что нельзя оставить в жертву  гуронам такого чудесного малого.    

Вот  обрадовались бы негодяи, если бы могли привязать сразу к одному столбу  Быстроногого Оленя и Длинного Карабина, как они называют меня. Хотя я никогда  не мог понять, почему они назвали меня так, потому что между выстрелом из  «оленебоя» и выстрелами из канадских карабинов такая же разница, как между  мелом и кремнем…    

— Рассказывайте  по порядку, — нетерпеливо проговорил Хейворд, — ведь мы не знаем,  когда могут вернуться гуроны.    

— Нечего  бояться их. Они знают, что «исцелителю» надо дать время. У нас не будет никакой  помехи, как у проповедника в начале двухчасовой беседы… Итак, мы с Ункасом  встретились с плутами, которые возвращались в селение. Мальчик зашел слишком  далеко для разведки. Впрочем, его нельзя и осуждать за это, так как кровь у  него горячая, к тому же один из гуронов оказался трусом, бежал и таким образом  завел его в засаду.    

— Но  этот гурон дорого поплатился за свою слабость!    

Разведчик  многозначительно провел рукой по горлу и кивнул головой, как бы говоря: «Я понимаю  смысл ваших слов».    

Затем он  продолжал:    

— После  исчезновения мальчика я, как вы можете судить, бросился на гуронов. Между мной  и двумя из отставших произошла стычка; но это не относится к делу. Итак, после  того как я застрелил этих чертей, я подошел без всякого затруднения к хижине.  Счастье благоприятствовало мне и привело как раз к тому месту, где один из  самых знаменитых колдунов этого племени одевался, как мне хорошо известно, для  серьезной борьбы с сатаной. Ловкий удар по голове ошеломил обманщика. Потом я  набил ему рот орехами, чтобы он не вздумал кричать, привязал его между двумя  молодыми деревцами, воспользовался его вещами и принял на себя роль медведя,  чтобы иметь возможность продолжать дело.    

— И  вы сыграли роль удивительно: сам медведь был бы посрамлен вашей игрой.    

— Боже  мой, майор, — возразил польщенный житель лесов, — плохой бы я был  охотник, если бы, изучая так долгов пустыне повадки и нравы животных, не сумел  их изобразить! Будь это дикая кошка или настоящая пантера, я устроил бы вам  представление, на которое стоило бы посмотреть. А такое неуклюжее животное  изобразить и вовсе не трудно… Но где же девушка?    

— Бог  знает! Я побывал во всех хижинах поселения и не нашел ни малейшего следа.    

— Вы  слышали, что сказал певец, покидая нас: она близка! Простофиля испугался и  спутал поручение, но его слова имеют глубокий смысл. Медведь должен уметь  лазить — поэтому я загляну через стены. Может быть, в этих скалах скрыты горшки  с медом, а я, как известно, животное, любящее покушать сладенького.    

Разведчик  оглянулся, смеясь — над своей собственной шуткой, и стал влезать на  перегородку, подражая неуклюжим движениям медведя. Но едва он добрался до  верха, как сделал знак Хейворду, чтобы тот молчал, и спустился вниз чрезвычайно  поспешно.    

— Она  здесь, — шепнул он, — и вы найдете ее за этой дверью. Я сказал бы  несколько слов утешения бедняжке, да боюсь, чтобы она не сошла с ума при виде  такого чудовища, хотя следует признаться, что и вы, майор, не очень-то  привлекательны в этой разрисовке.    

Дункан,  стремительно бросившийся было к двери, остановился мгновенно, услышав такие обескураживающие  слова.    

— Разве  я уж так отвратителен? — спросил он с печальным видом.    

— Волка  вы не напугаете и английским гвардейцам не помешаете дать залп, но я видел вас  более красивым. Ваше лицо, разукрашенное разноцветными полосами, может,  пожалуй, показаться недурным индейским женщинам, но белокожие девушки отдают  предпочтение людям одинакового цвета с ними. Смотрите, — прибавил он,  указывая на трещину в скале, откуда вытекала вода, образуя маленький источник  кристальной чистоты, — вы легко можете избавиться от мазни сагамора, а  когда возвратитесь, я попробую разукрасить вас по-новому. Колдуну так же  привычно изменять свою окраску, как щеголю менять свою одежду.    

Осторожному  охотнику не пришлось слишком долго убеждать Хейворда. Он еще говорил, а Дункан  уже приступил к умыванию. В одну минуту с лица его исчезли все страшные и  комические черты, и юноша снова появился в том виде, каким одарила его природа.  Приготовившись таким образом к свиданию с любимой, он поспешно простился с  товарищем и исчез в указанном ему направлении. Разведчик снисходительно смотрел  ему вслед, покачивая головой и бормоча всякие пожелания; потом он очень  хладнокровно занялся исследованием состояния кладовой гуронов. Пещера, между  прочим, употреблялась и для хранения охотничьей добычи.    

У  Дункана не было иного проводника, кроме слабого света, мерцавшего вдали, но  этот свет служил полярной звездой для влюбленного. При помощи этого света он  добрался до цели своих стремлений — другого отделения пещеры, предназначенного  для содержания такой важной пленницы, какой была дочь коменданта крепости  Уильям-Генри. Помещение было заставлено многочисленными вещами, добытыми при  разгроме злосчастной крепости. Среди всего этого хаоса Дункан нашел ту, которую  искал, — бледную, встревоженную, перепуганную, но прекрасную.    

Давид  уже подготовил ее к его посещению.    

— Дункан!.. —  вскрикнула она голосом, который дрожал, словно испуганный своими собственными  звуками.    

— Алиса!.. —  ответил он, перепрыгивая через сундуки, ящики, оружие и мебель.    

— Я  знала, что вы не покинете меня, — сказала она, взглянув на него, и румянец  показался на мгновение на ее печальном лице. — Но вы один! Как ни  благодарна я вам за память, мне все же хотелось, чтобы вы были не один.    

Дункан,  заметив, что она дрожит так, что не в состоянии держаться на ногах, ласково  заставил ее сесть и рассказал ей все главные события, уже известные читателю.  Алиса слушала его, задыхаясь от волнения; когда молодой человек упомянул о горе  несчастного отца, слезы потекли по щекам дочери в таком изобилии, словно она  никогда не плакала прежде. Но нежность Дункана скоро успокоила взрыв ее чувств,  и она выслушала его до конца внимательно, хотя и не совсем спокойно.    

— А  теперь, Алиса, — прибавил молодой человек, — многое зависит только от  вас. С помощью нашего опытного, неоценимого друга, разведчика, мы можем уйти от  этого дикого племени, но для этого потребуется все ваше мужество. Помните, что  вы возвратитесь в объятия вашего отца, помните, что его счастье, так же как и  ваше, зависит от усилий, которые вы сделаете!    

— Я  на все готова ради отца, который так много сделал для меня!    

— И  ради меня также, — продолжал молодой человек, нежно пожимая руку, которую  держал в своих руках.    

Невинный,  полный удивления взгляд, брошенный на Дункана, убедил его в необходимости  объясниться.    

— Здесь  не место и не время, для того чтобы задерживать вас сердечными  признаниями, — проговорил он, — но чье сердце, переполненное, как  мое, не пожелало бы сбросить тяжесть?    

Говорят,  несчастье связывает людей больше, чем что-либо другое; наше общее страдание  из-за вас оставило мало невыясненного между вашим отцом и мною.    

— А  дорогая Кора, Дункан? Ведь правда. Кора не была забыта?    

— Не  забыта, нет! О ней сожалеют, ее оплакивают, как редко оплакивают женщину. Ваш  отец не делает разницы в своих детях, но я, Алиса… вы не обидитесь, если я  скажу, что ее достоинства были несколько затемнены… — Так, значит, вы не  знаете достоинств моей сестры, — сказала Алиса, отнимая руку. — О вас  она всегда говорит, как о самом своем дорогом друге.    

— Я  с радостью буду считать ее своим другом, — поспешно проговорил  Дункан, — но относительно вас, Алиса, ваш отец дал мне позволение  надеяться на еще более близкие и дорогие узы.    

Алиса  сильно вздрогнула и отвернула на мгновение лицо, поддавшись волнению; но она  овладела собой настолько, чтобы не показать его.    

— Хейворд, —  сказала она, смотря ему прямо в лицо с трогательным выражением невинности и  мольбы, — не настаивайте, прежде чем я не повидаюсь с отцом и не получу от  него благословение!    

«Я не  должен говорить больше, но меньше не мог», — хотел сказать молодой  человек, но легкий удар по плечу прервал эти слова. Он вскочил на ноги,  обернулся, и взгляд его упал на темную фигуру и злобное лицо Магуа. Глубокий  гортанный смех дикаря звучал в эту минуту для Дункана адской насмешкой демона. Последуй  он внезапному порыву бешенства, он бросился бы на гурона и нашел бы выход в  смертельной борьбе. Но без оружия, не зная, какую помощь может призвать его  враг, принужденный оберегать ту, которая стала более чем когда-либо дорогой его  сердцу, молодой человек тотчас же оставил это отчаянное намерение.    

— Что  вам нужно? — спросила Алиса, кротко складывая на груди руки. Стараясь  скрыть свой смертельный страх за Хейворда, она приняла холодный, надменный вид,  с которым обыкновенно встречала своего похитителя. Торжествующий индеец принял  снова строгий вид, но осторожно попятился перед грозным взглядом молодого  человека. Одно мгновение он пристально смотрел на обоих своих пленников, потом  отошел в сторону и загородил бревном дверь, но не ту, в которую вошел Дункан.  Молодой человек понял теперь, почему дикарь мог застать его врасплох, и, считая  себя безвозвратно погибшим, прижал к груди Алису, готовясь встретить участь, о  которой он почти не сожалел, так как должен был ожидать ее в обществе своей  любимой. Но Магуа, очевидно, не намеревался прибегать к немедленному насилию.  Его первые меры были предприняты, для того чтобы задержать нового пленника; он  даже не взглянул вторично на неподвижные фигуры в центре пещеры, пока не лишил  их всякой надежды ускользнуть через вход, которым он сам воспользовался.  Хейворд следил за каждым его движением. Он оставался твердым, продолжая  прижимать к сердцу хрупкую фигуру Алисы, слишком гордый, чтобы просить пощады у  врага. Когда Магуа закончил свою работу, он подошел к пленникам и сказал  по-английски:    

— Бледнолицые  ловят в западню умных бобров, но краснокожие умеют ловить ингизов.    

— Гурон,  делай же свое гнусное дело! — крикнул в волнении Хейворд, забывая, что  дело идет о жизни двух людей. — И ты и твое мщение одинаково презренны!    

— Скажет  ли эти слова белый человек, когда будет стоять у столба пыток? — спросил  Магуа. Насмешливая улыбка, сопровождавшая эти слова, ясно показывала, как мало  он доверяет решимости молодого человека.    

— Как  здесь, в лицо тебе, так и перед всем твоим народом!    

— Хитрая  Лисица — хитрый вождь! — ответил индеец. — Он пойдет и приведет своих  воинов смотреть, как бесстрашно может смеяться бледнолицый над своими муками.    

С этими  словами он повернулся и хотел идти по проходу, которым шел Дункан, когда раздавшийся  рев заставил его поколебаться. В дверях появилась фигура медведя. Он стоял,  покачиваясь, по обыкновению, из стороны в сторону. Магуа несколько времени  внимательно смотрел на него. Он стоял гораздо выше предрассудков своего племени  и хотел пройти мимо с холодным презрением, как только узнал хорошо знакомое  одеяние колдуна. Но новый, более громкий и грозный рев заставил его  остановиться. Потом он внезапно, как бы решив не шутить далее, уверенно пошел  вперед. Животное медленно отступило и, дойдя до прохода, стало бить лапами по  воздуху.    

— Глупец! —  крикнул вождь на наречии гуронов. — Ступай играть с детьми и женщинами!    

Он еще  раз попробовал пройти мимо воображаемого шарлатана, не думая даже пригрозить,  что пустит в дело нож или томагавк, который висел на его поясе. Внезапно  животное вытянуло руки или, вернее, лапы и заключило его в объятия, которые по  силе могли сравниться с объятиями медведя. Хейворд, еле дыша, схватил кожаный  ремень, которым был завязан какой-то узел, и, когда увидал, что разведчик  словно приковал своими железными мускулами руки врага к туловищу, бросился на  дикаря и связал ему руки и ноги ремнем быстрее, чем мы успели рассказать об  этом. Когда гурон был окончательно связан, разведчик перестал держать его, и  Дункан положил своего врага на спину в совершенно беспомощном положении.    

Магуа  боролся отчаянно, пока не убедился, что он в руках человека гораздо более  сильного. Во время борьбы он не издал ни одного звука. Но, когда Соколиный  Глаз, желая вкратце объяснить свое поведение, снял косматую голову животного и  перед взором гурона появилось суровое, грозное лицо разведчика, спокойствие  Магуа пропало, и он изумленно произнес обычное индейское «у-у-ух».    

— Ага!  Язык вернулся к тебе! — усмехнулся победитель. — Ну, для того чтобы  ты не употреблял его во вред нам, я заткну тебе рот.    

— Откуда  вошел этот дьявол? — спросил разведчик, покончив с делом, которым  занимался с большим усердием. — Ни одна душа не проходила мимо с тех пор,  как вы ушли.    

Дункан  показал на дверь, через которую вошел Магуа.    

— Ну  так выводите девушку, — продолжал его друг, — мы должны выбраться в  лес.    

— Это  невозможно! — сказал Дункан. — От страха она лишилась сил… Алиса! Моя  милая Алиса, придите в себя!.. Все напрасно! Она слышит меня, но не в силах  следовать за мной. Идите, благородный друг, спасайтесь и предоставьте нас своей  участи.    

— Всякий  след имеет конец, и всякое несчастье служит уроком! — возразил  разведчик. — Вот, заверните ее в эту индейскую одежду. Спрячьте всю ее  маленькую фигурку, а то в пустыне не найдется другой такой ножки — она выдаст  ее. Укутайте ее со всех сторон. Ну, теперь возьмите ее на руки и идите за мной.  Остальное предоставьте мне.    

Дункан  поспешно исполнял все его приказания, и не успел тот кончить своих слов, как он  поднял на руки Алису и пошел вслед за разведчиком к выходу по устроенной самой  природой галерее. Они быстро прошли мимо больной женщины, которая лежала в  таком же положении, как они ее оставили, и совершенно одна. Когда они подошли к  маленькой двери из коры, голоса за нею показали им, что там собрались друзья и  родные больной, терпеливо ожидавшие позволения войти в пещеру.    

— Если  я открою рот, чтобы заговорить, — прошептал Соколиный Глаз, — мой  английский язык покажет плутам, что среди них находится враг. Вы должны  поговорить с ними на французском наречии, майор. Скажите, что мы заперли злого  духа в пещере, а женщину несем в леса, чтобы поискать там целебных кореньев.  Пустите в дело всю вашу хитрость.    

Дверь  приотворилась, как будто кто-то прислушивался снаружи к тому, что делалось  внутри, и разведчику пришлось прекратить свои наставления. Яростный рев прогнал  подслушивавшего, и разведчик, смело распахнув дверь, вышел из пещеры, продолжая  разыгрывать роль медведя. Дункан шел за ним по пятам и вскоре очутился в центре  группы встревоженных родственников и друзей больной. Толпа, расступившись, дала  дорогу отцу и, по-видимому, мужу больной.    

— Прогнал  брат мой злого духа? — спросил отец. — Кто это на руках у него?    

— Твое  дитя! — торжественно ответил Дункан. — Злой дух вышел из нее, он  заперт в горах. Я отнесу женщину на некоторое расстояние, чтобы укрепить ее на  случай других припадков. Она будет в вигваме воина, когда взойдет солнце.    

Когда  отец перевел слова чужеземца на язык гуронов, среди дикарей послышался  сдержанный шепот, выражающий удовлетворение. Сам вождь сделал Дункану знак идти  дальше и проговорил громким, твердым голосом, с величественным жестом:    

— Иди…  Я мужчина, я войду в пещеру, чтобы сразиться со злым духом. Хейворд с радостью  повиновался и уже прошел мимо маленькой группы, когда его поразили эти слова.    

— Разве  мой брат сошел с ума, — воскликнул он, — что так говорит? Он  встретится со злым духом, и тот войдет в него!    

А может  быть, брат мой выгонит злого духа и он помчится за дочерью моего брата в леса!  Нет, пусть дети мои ждут у пещеры и, если покажется дух, бьют его дубинами. Он  хитер и укроется в горах, когда увидит, сколько людей готово сразиться с ним.    

Это  странное предложение возымело желанное действие.    

Вместо  того чтобы войти в пещеру, муж и отец больной вынули томагавки и стали у входа,  готовые излить свой гнев на воображаемого мучителя больной. Женщины и дети  наломали ветвей и набрали камней для той же цели. Мнимые колдуны  воспользовались этой минутой, чтобы исчезнуть. Соколиный Глаз, хотя и решился  воспользоваться предрассудками индейцев, знал, что умнейшие из вождей не  разделяют их, а относятся к ним только терпимо. Знал он и цену времени в  подобных случаях. Как бы ни обманывали себя индейцы и как бы их самообман ни  помогал его планам, достаточно было малейшего повода для подозрения, запавшего  в душу хитрого индейца, чтобы предприятие оказалось роковым. Поэтому он пошел  тропинкой, по которой менее всего можно было ожидать преследования, и обошел  поселение, не входя в него.    

Вдали,  при свете костров, видны были еще воины, переходившие от хижины к хижине. Но  дети уже бросили свои игры, и ночная тишина понемногу начинала сменять шум и  возбуждение хлопотливого и полного событий вечера.    

Алиса  ожила под влиянием свежего воздуха, и так как ей изменили физические силы, а не  память, то не потребовалось объяснять все случившееся. — Дайте я попробую  идти сама, — сказала она, краснея оттого, что не могла раньше покинуть  объятий Дункана. — Мне, право, лучше.    

— Нет,  Алиса, вы еще слишком слабы.    

Девушка  старалась освободиться, и Хейворд был вынужден расстаться со своей драгоценной  ношей. Человек, принявший на себя личину медведя, конечно, не испытывал  восхитительных ощущений влюбленного, несущего свою любимую на руках; может  быть, ему было неизвестно и чувство невинного стыда, охватившего дрожавшую  Алису. Когда он очутился на приличном расстоянии от хижины, он остановился и  заговорил о предмете, который знал в совершенстве.    

— Эта  дорога приведет нас к ручью, — сказал он. — Идите по его левому  берегу, пока не дойдете до водопада. Поднимитесь на холм направо, и вы увидите  огни другого племени. Подите туда и просите защиты. Если это настоящие  делавары, то вы будете в безопасности. Бежать далеко с девушкой  невозможно, — гуроны догонят нас и завладеют нашими скальпами, прежде чем  мы пройдем десяток миль. Ступайте! Да хранит вас бог!    

— А  вы? — с удивлением спросил Хейворд. — Ведь мы же не расстаемся с  вами?    

— Гуроны  держат в плену гордость делаваров: последний отпрыск могикан в их власти. Я пойду  разведаю, что можно сделать для его спасения. Если бы они сняли ваш скальп, майор,  за каждый его волосок пало бы по плуту, как я обещал вам, но если к столбу  поведут молодого сагамора, то индейцы увидят также, как может умирать белый  друг могикан.    

Дункан,  нисколько не обиженный тем, что житель лесов оказывал предпочтение Ункасу, стал  убеждать его отказаться от такого отчаянного предприятия. Ему помогала Алиса:  она присоединила свою просьбу к просьбам Хейворда, умоляя разведчика отказаться  от намерения, сулившего столько опасностей и так мало надежды на успех. Все их  красноречие было напрасно. Разведчик слушал их нетерпеливо и закончил разговор,  сказав тоном, который сейчас же заставил замолчать Алису и доказал Хейворду,  как бесполезны будут все дальнейшие возражения:    

— Я  слыхал, что в молодости бывает чувство, привязывающее мужчину к женщине больше,  чем отца к сыну. Может быть. Вот вы рисковали жизнью и всем, что дорого вам,  чтоб освободить милую девушку, и я думаю, что подобное же чувство лежит в  основе вашего поступка. Что касается меня, то я учил юношу обращаться с ружьем,  и он щедро заплатил мне за это. Я сражался рядом с ним во многих кровавых  схватках, и пока слышал треск его ружья с одной стороны и треск ружья сагамора  с другой, я знал, что сзади меня нет врага. Зимой и летом, ночью и днем бродили  мы вместе по пустыне, ели из одной посуды. Один из нас спал, пока караулил  другой. И чтобы Ункаса повели на муки, когда я рядом!.. Да раньше чем юноша  погибнет из-за отсутствия друга, верность исчезнет на земле и «оленебой» станет  безвредным, как свисток певца…    

Дункан  выпустил руку разведчика. Тот повернулся и пошел твердыми шагами назад, к хижинам  гуронов. Хейворд и Алиса, печальные, несмотря на счастье свидания, некоторое  время смотрели ему вслед, потом пошли к отдаленному селению делаваров.    

 Глава 26    

     

Основа:  Дайте и мне сыграть Льва.     

Шекспир.  «Сон в летнюю ночь»    

     

Несмотря  на полную решимость выполнить свое намерение, Соколиный Глаз отлично понимал  предстоящие ему затруднения и опасности. По возвращении в лагерь он напряг все  силы своего острого ума, чтобы придумать, как обмануть бдительность и  подозрительность врагов. Магуа и колдун, конечно, стали бы первыми жертвами,  которые Соколиный Глаз принес бы ради своей личной безопасности, если бы он не  считал подобного поступка совершенно недостойным белого человека. Поэтому он  отправился прямо, к центру стана, надеясь на прочность веревок, которыми он  связал индейца и колдуна. Шаги его становились все осторожнее, по мере того как  он подходил к жилищам, и от его бдительного взора не ускользал ни один признак  враждебных или дружеских намерений индейцев.    

Впереди  других стояла маленькая хижина; казалось, она была брошена наполовину готовой,  не приспособленной для жизни в ней.    

Однако  сквозь щели проникал слабый свет, показывая, что хижина, хотя и не достроенная,  обитаема. Разведчик направился туда, как осторожный генерал, который знакомится  с авангардом вражеской армии, прежде чем произвести атаку.    

Соколиный  Глаз принял свойственное медведю положение — встал на четвереньки — и пошел к  небольшому отверстию, сквозь которое можно было видеть внутренность хижины. Она  оказалась жилищем Давида Гамута. Здесь учитель пения уединился со всеми  печалями и страхами.    

Как ни  слепа была вера Давида в чудеса, совершавшиеся в древности, он отрицал  возможность прямого вмешательства сверхъестественной силы в современный мир. Он  безусловно верил в то, что ослица Валаама могла заговорить, он относился  несколько скептически к возможности услышать пение медведя, а между тем он  убедился в этом, к великому своему удивлению. Бросив взгляд на певца, Соколиный  Глаз сразу увидел, что в уме у него царит полное смятение. Давид сидел в печальном  раздумье на куче хвороста, из которой брал иногда несколько ветвей, чтобы  поддержать скудный огонь. Одет был поклонник музыки все так же, только в  дополнение к своему наряду он прикрыл еще лысую голову треугольной шляпой,  оказавшейся недостаточно привлекательной, чтобы возбудить алчность кого-либо из  похитителей.    

Сметливый  Соколиный Глаз вспомнил, как быстро покинул Давид свое место у ложа больной, и  догадался, о чем размышляет теперь певец. Он обошел вокруг хижины, убедился,  что она стоит совершенно отдельно от других, и решился войти в нее. Войдя в  низкую дверь, он очутился прямо перед Гамутом. Их разделял костер. Соколиный  Глаз сел, и в продолжение целой минуты оба молча смотрели друг на друга.  Внезапное появление зверя потрясло Давида. Он поискал в кармане камертон и  встал со смутным намерением пустить в дело музыкальное заклинание.    

— Мрачное  и таинственное чудовище! — воскликнул он, хватая дрожащими руками свой инструмент. —  Я не знаю ни тебя, ни твоих намерений, но если ты замышляешь что-либо против смиреннейшего  из слуг храма, то выслушай вдохновенную речь израильского юноши и покайся!    

Медведь  затрясся всем своим косматым туловищем. Затем хорошо знакомый Гамуту голос проговорил:    

— Отложи-ка  в сторону свистульку и поучи свою глотку воздержанию. Пять простых, понятных  английских слов стоят целого часа крика.    

— Кто  ты? — спросил Давид, задыхаясь.    

— Такой  же человек, как ты, кровь которого имеет столько же примеси крови медведя, как  и твоя. Неужели ты так скоро забыл, от кого получил тот глупый инструмент, что  у тебя в руке?    

— Неужели  это может быть? — воскликнул Давид. Он вздохнул свободнее с тех пор, как  истина начала открываться перед ним. — Мне пришлось видеть много чудес, с  тех пор как я попал к язычникам, но такого еще ни разу не случалось.    

— Ну-ну, —  сказал Соколиный Глаз, откидывая медвежью голову и показывая свое честное лицо,  чтобы убедить этим нерешительного товарища, — вы можете увидеть кожу, хотя  и не такую белую, как у милых девушек, но все же такую, красный оттенок которой  происходит лишь от ветров и от солнца. А теперь за дело!    

— Прежде  всего расскажите мне о девушке и о юноше, который разыскивал ее с такой смелостью.    

— Они  счастливо избавились от томагавков… Но не можете ли вы указать мне, где Ункас?    

— Молодой  человек в плену, и я сильно опасаюсь, что участь его решена. Я глубоко сожалею,  что человек с такими хорошими наклонностями должен умереть непросвещенным. Я  отыскал прекрасный гимн…    

— Можете  вы провести меня к нему?    

— Задача  нетрудная, — нерешительно ответил Давид, — но я боюсь, что ваше  присутствие скорее ухудшит, чем улучшит его несчастное положение.    

— Не  теряйте слов, а ведите меня, — возразил Соколиный Глаз, закрывая снова  лицо.    

Он  показал пример Давиду, первым выйдя из хижины.    

Хижина,  в которой был заключен Ункас, находилась в самом центре поселка и была расположена  так, что к ней нельзя было ни подойти, ни выйти из нее незамеченным. Но  Соколиный Глаз и не думал скрываться. Рассчитывая на свой теперешний вид и  умение сыграть взятую им на себя роль, он пошел по открытой прямой дороге.  Поздний час служил ему защитой. Дети уже погрузились в глубокий сон; все  женщины и большинство воинов удалились на ночь в хижины. Только четверо-пятеро  воинов оставались еще у двери темницы Ункаса, пристально наблюдая за пленником.    

Когда  воины увидели Гамута в сопровождении существа, одетого в медвежью шкуру,  которую обычно надевал всем известный колдун, они охотно пропустили их обоих,  но не высказали ни малейшего желания удалиться. Напротив, их, очевидно,  интересовало, что будут делать тут странные пришельцы — колдун и безумец.    

Так как  разведчик не мог разговаривать с гуронами на их языке, то ему пришлось поручить  Давиду вести разговор. Несмотря на всю свою наивность, Гамут отлично выполнил  данное ему поручение и превзошел все ожидания своего учителя.    

— Делавары  — трусливые женщины! — крикнул он, обращаясь к индейцу, немного понимавшему  язык, на котором он говорил. — Ингизы, мои глупые соотечественники, велели  им взяться за томагавк и убивать своих отцов в Канаде, и они забыли свой пол.  Желал бы мой брат видеть, как Быстроногий Олень будет плакать перед гуронами,  стоя у столба?    

Восклицание  «у-у-ух» выразило удовольствие, которое испытал бы гурон при виде такого унижения  со стороны врага, которого так давно они все опасались и ненавидели.    

— Так  пусть же мой брат встанет в стороне, и колдун напустит злого духа на эту  собаку!    

Гурон  объяснил слова Давида своим товарищам; они, в свою очередь, выслушали это предложение  с удовольствием.    

Дикари  отошли немного от входа в хижину и дали знак колдуну войти туда. Но медведь,  вместо того чтобы послушаться, остался на месте и зарычал.    

— Колдун  боится, что дыхание его попадет также и на его братьев и отнимет у них мужество, —  продолжал Давид. — Им надо стать подальше. Гуроны, для которых такое  событие было бы величайшим несчастьем, отшатнулись все сразу и заняли такое  положение, что не могли ничего слышать и в то же время могли наблюдать за  входом в хижину. Разведчик, сделав вид, что уверился в их безопасности, встал и  медленно вошел в хижину. В ней царило угрюмое безмолвие; кроме пленника, там  никого не было; освещена была хижина только потухающими углями очага.    

Ункас,  крепко связанный по рукам и ногам ивовыми прутьями, сидел в дальнем углу, прислонясь  к стене. Молодой могиканин не удостоил взглядом явившееся перед ним чудовище.    

Разведчик  оставил Давида у дверей, чтобы удостовериться, не наблюдают ли за ними, и благоразумно  решил продолжать свою роль, пока не убедится, что он наедине с Ункасом.  Поэтому, вместо того чтобы говорить, он принялся выкидывать все штуки,  свойственные изображаемому им животному. Молодой могиканин подумал сначала, что  враги подослали к нему настоящего медведя, чтобы мучить его и испытывать его  мужество; но, вглядевшись пристальнее, он заметил в ужимках зверя, казавшихся  Хейворду такими совершенными, некоторые промахи, которые сразу выдали обман.  Знай Соколиный Глаз, как низко оценивал зоркий Ункас его медвежьи таланты, он,  вероятно, обиделся бы на него.    

Как  только Давид дал условный сигнал, в хижине вместо грозного рычания медведя  послышалось шипение змеи.    

Ункас  все время сидел, прислонясь к стене хижины и закрыв глаза, как будто не желал  видеть медведя. Но лишь только раздалось шипение змеи, он встал и огляделся  вокруг, то низко наклоняя голову, то поворачивая ее во все стороны, пока его  проницательные глаза ее остановились на косматом чудовище, словно прикованные  какими-то чарами. Снова послышались те же звуки — очевидно, они вылетали из  пасти медведя. Юноша еще раз обвел взглядом всю внутренность хижины ненова  повернулся к медведю.    

— Соколиный  Глаз! — проговорил он глубоким, тихим голосом.    

— Разрежьте  его путы, — сказал Соколиный Глаз только что подошедшему Давиду.    

Певец  исполнил приказание, и Ункас почувствовал себя на свободе. В то же мгновение  сухая медвежья шкура затрещала, и Соколиный Глаз снял свое одеяние, для чего  ему пришлось только распустить кожаные ремни. Потом он вынул длинный блестящий  нож и вложил его в руки Ункаса.    

— Красные  гуроны стоят вблизи хижины, — сказал он, — будем наготове.    

В то же  время он многозначительно показал другой такой же нож; оба ножа были удачно добыты  им в этот вечер, проведенный среди врагов.    

— Пойдем, —  сказал Ункас, — к Черепахам, они дети моих предков.    

— Эх,  мальчик, — проворчал разведчик по-английски, — я полагаю, та же кровь  бежит в твоих жилах, только время изменило несколько ее цвет!.. Что нам делать  с мингами, что стоят у двери? Их шестеро, а у нас певец не идет в счет.    

— Гуроны  — хвастуны, — презрительно сказал Ункас. — Их тотем — олень, а бегают  они, как улитки. Делавары — дети Черепахи, а бегают быстрее оленя.    

— Да,  мальчик, ты говоришь правду: я не сомневаюсь, что в беге ты опередил бы все их  племя. А у белого человека руки способнее ног. Что же касается меня, то в  умении бегать я не смогу поспорить с негодяями. Ункас уже подошел к двери,  чтобы выйти первым, но отшатнулся при этих словах и снова занял прежнее место в  углу хижины. Соколиный Глаз, слишком занятый своими мыслями, чтобы заметить это  движение, продолжал разговор:    

— Впрочем,  Ункас, ты беги, а я снова надену шкуру и попробую взять хитростью там, где не  могу взять быстротой ног.    

Молодой  могиканин ничего не ответил, но спокойно сложил руки и прислонился к одному из  столбов, поддерживавших стену хижины.    

— Ну, —  сказал разведчик, посмотрев на него, — чего же ты медлишь? У меня  останется достаточно времени, так как негодяи бросятся сначала за тобой.    

— Ункас  остается, — послышался спокойный ответ.    

— Для  чего?    

— Чтобы  сражаться вместе с братом моего отца и умереть с другом делаваров.    

— Да,  мальчик, — сказал Соколиный Глаз, сжимая руку Ункаса своими железными  пальцами, — если бы ты покинул меня, это был бы поступок, более достойный  минга, чем могиканина.    

Но я  считал нужным сделать тебе это предложение, так как молодость любит жизнь. Ну,  там, где ничего не поделаешь боевой храбростью, приходится пускать в дело  уловки. Надевай шкуру медведя; я не сомневаюсь, что ты можешь изобразить его  так же хорошо, как и я.    

Ункас  молча и быстро нарядился в шкуру животного и стал ожидать распоряжений своего  старого товарища.    

— Ну,  друг, — сказал Соколиный Глаз, обращаясь к Давиду, — перемена одежды  будет очень выгодна для вас, так как вы плохо снаряжены для жизни в пустыне.  Вот, возьмите мою охотничью рубашку и шапку и дайте мне ваше одеяло и шляпу.    

Вы  должны доверить мне вашу книгу, очки и свистульку. Если встретимся когда-нибудь  в лучшее время, вы получите все это назад и большую благодарность в придачу.    

Давид  расстался со всеми названными предметами с такой охотой, которая могла бы  сделать большую честь его щедрости, если бы не то обстоятельство, что перемена  эта была выгодна ему во многих отношениях. Соколиный Глаз не замедлил надеть  одежду Гамута; когда очки скрыли его беспокойные глаза, а на голове появилась  треуголка, он легко мог при свете звезд сойти за певца, так как по росту они не  слишком отличались друг от Друга.    

— Скажите,  вы склонны поддаваться чувству трусости? — спросил он певца, желая хорошенько  обсудить все, прежде чем делать какие-либо распоряжения.    

— Мои  занятия мирные, а мой характер, смею надеяться, очень склонен к милосердию и любви, —  ответил Давид, несколько обиженный такой прямой атакой, но никто не может  сказать, что я когда-нибудь, даже в затруднительных обстоятельствах, забывал  веру в господа.    

— Главная  опасность для вас будет в тот момент, когда дикари увидят, что их обманули.  Если вас не убьют сразу, значит, вас спасет то, что они считают вас человеком  не в своем уме; тогда у вас будут все основания, чтобы, когда придет ваше  время, умереть у себя в постели. Если же вы останетесь здесь, то должны сесть в  тени и играть роль Ункаса до тех пор, пока хитрые индейцы не откроют обмана;  тогда, как я уже говорил вам, наступит для вас время испытания. Итак,  выбирайте: бежать или оставаться здесь.    

— Я  останусь здесь вместо делавара, — твердо сказал Давид. — Он сражался  за меня храбро и великодушно, и я готов сделать для него не только это, но и  гораздо большее.    

— Вы  говорите как мужчина. Опустите голову и подберите ноги — их необычайная длина может  слишком рано выдать истину. Молчите как можно дольше, а затем, когда придется  заговорить, хорошо было бы, если бы вы сразу разразились одним из тех криков,  которые свойственны вам: это напомнило бы индейцам, что вы человек невменяемый.  Но если они скальпируют вас, чего, я уверен, они не сделают, то будьте спокойны:  Ункас и я не забудем этого и отомстим за вас, как следует истым воинам и первым  друзьям.    

— Погодите, —  сказал Давид, видя, что они собираются уходить. — Я недостойный, смиренный  последователь того, кто учил не воздавать злом за зло. Поэтому, если я паду, не  приносите жертв моим смертным останкам, но простите тех, кто лишит меня жизни;  а если и вспомните их иногда, то пусть это будет в молитвах о просвещении их  умов и вечном блаженстве. Разведчик смутился и задумался.    

— Это  совсем не похоже на закон лесов, — сказал он, — но, если  поразмыслить, это прекрасно и благородно. — Он тяжело вздохнул и прибавил:    

— Да  благословит вас небо, друг мой! Я думаю, что вы идете по довольно верному пути,  если взглянуть на него как следует, имея перед глазами вечность.    

Сказав  это, разведчик подошел к Давиду и пожал ему от всей души руку; после этого он  сейчас же вышел из хижины в сопровождении одетого медведем Ункаса.    

Как  только Соколиный Глаз увидел, что за ним наблюдают гуроны, он вытянулся во весь  свой высокий рост, стараясь изобразить сухую, жилистую фигуру Давида, поднял  руку как бы для отбивания такта и запел, стараясь подражать псалмопевцу. К  счастью, для успеха этого рискованного предприятия ему приходилось иметь дело с  ушами, мало знакомыми со сладкими звуками. Необходимо было пройти вблизи группы  дикарей, и голос разведчика становился все громче и громче по мере приближения  к ним. Когда они подошли совсем близко, гурон, говоривший по-английски, вытянул  руку и остановил разведчика.    

— Что  же делаварский пес? — сказал он, наклоняясь и стараясь разглядеть  выражение глаз того, кого он принимал за певца. — Он испугался?.. Когда же  мы услышим его стоны?    

В ответ  на это раздалось яростное рычание, так походившее на рев настоящего медведя,  что молодой индеец опустил руку и отскочил в сторону. Соколиный Глаз,  боявшийся, чтобы голос не выдал его «хитрым врагам, с радостью воспользовался  этим мгновение» и разразился таким взрывом музыкальных звуков, который в более  утонченном обществе назвали бы какофонией. Но среди его слушателей эти звуки  только дали ему еще более прав на уважение, оказываемое дикарями тем, кого они  считают сумасшедшими. Маленькая кучка индейцев отступила, пропустив, как они  думали, колдуна и его вдохновенного помощника.    

Со  стороны Ункаса и разведчика требовались необычайная смелость и сила воли, чтобы  продолжать свой путь так же величественно, как они шли и мимо хижин, в  особенности когда беглецы заметили, что любопытство взяло верх над страхом и  караульщики подошли к хижине, чтобы убедиться в действии колдовства на  пленника. Малейшее неловкое или нетерпеливое движение Давида могло выдать их, а  выгадать время было необходимо. Громкие крики мнимого псалмопевца привлекли  многих любопытных, которые следили за уходившими, стоя у порога своих хижин;  раза два-три им пересекали дорогу некоторые из воинов, подстрекаемые суеверием  или осмотрительностью. Но никто не останавливал их, темнота ночи и дерзость  попытки благоприятствовали их замыслу.    

Беглецы  уже выбрались из селения и быстро приближались к густому лесу, когда из хижины,  где был заключен прежде Ункас, раздался протяжный громкий крик. Могиканин  вздрогнул.    

— Погоди! —  сказал разведчик, хватая друга за плечо. Пусть они крикнут еще раз. Это был  только крик удивления!    

Медлить  было нечего, так как в следующее же мгновение новый взрыв криков наполнил  воздух и разнесся по всему лагерю. Ункас сбросил с себя медвежью шкуру.  Соколиный Глаз слегка ударил его по плечу и проскользнул вперед.    

— Ну,  пусть теперь дьяволы гонятся по нашим следам! — сказал разведчик, вынимая  из куста два заряженных ружья; размахивая над головой «оленебоем», он подал  Ункасу его ружье. — По крайней мере, двое из них найдут свою смерть.    

Они  опустили свои ружья, как делают это охотники, готовясь к началу действий,  бросились вперед и вскоре исчезли во мраке леса.    

 Глава 27    

     

Антоний.  Я буду помнить. Ведь слово Цезаря — закон.     

Шекспир.  «Юлий Цезарь»    

     

Любопытство  дикарей, оставшихся у темницы Ункаса, одержало верх над их страхом перед  колдуном.    

Осторожно  подкрались они к щели, сквозь которую пробивался слабый свет огня. В продолжении  нескольких минут они принимали Давида за своего пленника, но затем случилось  именно то, что предвидел Соколиный Глаз. Певец, утомленный долгим сидением в  скорченном положении, постепенно стал вытягивать свои ноги, и наконец одна из ног  коснулась угасавших углей и отбросила их в сторону. Сначала гуроны подумали,  что это сила чародейства так изуродовала могиканина. Но, когда Давид, не  подозревая, что за ним наблюдают, повернул голову и показал свое простодушное  лицо, всякие сомнения рассеялись даже у легковерных дикарей. Они бросились в  хижину и, накинувшись без всякой церемонии на сидевшего там человека,  немедленно увидели обман. Тогда раздался первый крик, который услышали беглецы.  За ним последовал второй, в котором зазвучали злоба и жажда мести. Как ни был  тверд Давид в своем намерении прикрыть бегство своих друзей, он все же подумал,  что наступил его последний час. У него не было ни книги, ни камертона; пришлось  обратиться к памяти, редко изменявшей ему.    

Громким,  полным вдохновения голосом он запел первые стихи погребального псалма, чтобы  приготовиться к переходу в другой мир. Индейцы вовремя вспомнили о его безумии  и, выбежав из хижины, подняли на ноги все население лагеря.    

Лишь  только раздались звуки тревоги, двести человек уже были на ногах, готовые  отправиться в бой или в погоню за врагом. Известие о бегстве пленника быстро  распространилось, и все члены племени, с нетерпением ожидая распоряжений  начальников, собрались вокруг хижины, где обычно происходили совещания.  Понятно, что присутствие хитрого, умного Магуа оказалось необходимым при таком  неожиданном событии. Имя его сейчас же стало передаваться из уст в уста, и все  с изумлением оглядывались вокруг, не видя его среди толпы. За ним тут же  послали, с требованием, чтобы он явился немедленно.    

В то же  время самым проворным и ловким из молодых воинов приказано было под прикрытием  леса обойти прогалину, чтобы удостовериться, не замышляют ли чего-нибудь против  гуронов их подозрительные соседи — делавары. Женщины и дети бегали из стороны в  сторону; во всем лагере царило страшное волнение. Но мало-помалу всеобщее  беспокойство стало ослабевать, и через несколько минут старейшие вожди  собрались в хижине для важного совета.    

Громкий  гул многочисленных голосов возвестил о приближении отряда, которому предстояло  сообщить еще более удивительную новость. Толпа расступилась, и несколько воинов  вошли в хижину, неся на руках злополучного колдуна, которого Соколиный Глаз так  долго держал в неволе.    

Гуроны  по-разному относились к этому человеку: некоторые из них слепо верили в силу колдуна,  другие считали его обманщиком. Но теперь все слушали его с глубочайшим  вниманием.    

Когда он  окончил свой короткий рассказ, выступил отец больной женщины и, в свою очередь,  рассказал все, что было ему известно.    

Эти два  рассказа дали надлежащее направление поискам, к которым гуроны немедленно приступили  со своей обычной осмотрительностью.    

Они  поручили осмотреть пещеру самым умным и храбрым воинам. Так как времени терять  было нельзя, воины сейчас же встали и молча вышли из хижины. Когда они дошли до  входа в пещеру, младшие пропустили вперед старших, и все пошли по низкой темной  галерее, готовые в случае надобности пожертвовать собой и в то же время  опасаясь неизвестного противника. Первое помещение в пещере было по-прежнему мрачно  и безмолвно. Больная лежала на том же месте и в той же позе, хотя среди отряда  были очевидцы, уверявшие, что видели, как ее уносил в лес «лекарь белых людей».  Тогда глаза всех присутствующих устремились на отца больной. Раздраженный этим  немым обвинением и в глубине души смущенный таким непонятным обстоятельством,  вождь подошел к постели и недоверчиво взглянул в лицо больной, как бы  сомневаясь, она ли это.    

Дочь его  была мертва.    

Естественное  чувство горя одержало на мгновение верх над всеми остальными чувствами, и  старый воин прикрыл глаза рукой. Потом он овладел собой, взглянул на своих  товарищей и, указывая на труп, сказал на языке своего народа:    

— Жена  моего молодого друга покинула нас! Великий Дух гневается на своих детей!    

Печальное  известие было встречено торжественным безмолвием. После короткого молчания один  из старейших индейцев только что хотел заговорить, как вдруг из соседнего  помещения выкатился какой-то темный предмет. Все невольно отшатнулись, не зная,  с кем приходится иметь дело, и смотрели с удивлением на этот незнакомый  предмет, пока слабый свет не осветил искаженного, но по-прежнему свирепого и  угрюмого лица Магуа. Общий крик изумления последовал за этим открытием.    

Но как  только окружающие поняли истинное положение вождя, ножи мелькнули в воздухе, и  вскоре Магуа был освобожден от связывавших его пут и получил возможность  говорить. Гурон встал и отряхнулся, как лев, выходящий из своего логовища.  Однако ни одного слова не сорвалось с его уст, только рука судорожно играла  ручкой ножа, а угрюмые глаза пристально оглядывали всех присутствующих, как  будто ища, на кого излить первый порыв гнева.    

К  счастью для Ункаса, разведчика и даже Давида, рука его не могла достать их.  Магуа задыхался от бешенства. Видя вокруг себя только дружеские лица, он заскрежетал  зубами и сдержал свою ярость за неимением жертвы, на которую мог бы излить ее.  Однако проявление его гнева было замечено всеми окружающими, и прошло несколько  минут, прежде чем кто-нибудь произнес хотя бы одно слово: все боялись  рассердить человека, и без того взбешенного до безумия. Когда прошло достаточно  времени, самый старший из вождей решился заговорить.    

— Мой  друг встретил врага, — сказал он. — Скажи, где он находится, чтобы  гуроны могли ему отомстить.    

— Пусть  делавар умрет! — громовым голосом проговорил Магуа.    

Снова  наступило долгое, выразительное молчание, прерванное через несколько времени с  должной осторожностью тем же вождем.    

— У  молодого могиканина быстрые ноги, но мои воины идут по его следу.    

— Разве  он ушел? — спросил Магуа глубоким гортанным голосом, как бы выходившим из  самой глубины груди.    

— Злой  дух появился между нами и ослепил наши глаза.    

— "Злой  дух"! — насмешливо повторил Магуа. — Это дух, который взял жизнь  стольких гуронов, дух, который убил моих воинов у водопада, который скальпировал  их у целебного источника и связал теперь руки Хитрой Лисице!    

— О  ком говорит мой друг?    

— О  собаке, у которой под белой кожей скрывается сердце и хитрый ум гуронов, —  о Длинном Карабине.    

Это  ужасное имя произвело сильное впечатление на слушателей. После нескольких минут  размышления, когда воины сообразили, что грозный, смелый враг только что был в  их лагере, изумление уступило место ярости, и все бешенство, клокотавшее в  груди Магуа, внезапно передалось его товарищам. Некоторые из них скрежетали зубами  от гнева, другие изливали свои чувства в громких криках, иные бешено  размахивали кулаками в воздухе, как будто враг мог пострадать от этих ударов.  Но этот внезапный взрыв негодования вскоре утих, и все быстро погрузились в  мрачное, сдержанное молчание, обычное для индейцев во время бездействия.    

Магуа,  который успел между тем обдумать все случившееся, изменил свое поведение и  принял вид человека, знающего, что делать и как поступать с достоинством в  таком важном вопросе.    

— Пойдем  к моему народу, — сказал он, — он ожидает нас.