1 2 3 4 
– Вы… вы с ума сошли! Вы не смеете… – Она пятилась  задом – села, вернее, упала на кровать – засунула, дрожа, сложенные ладонями  руки между колен. Весь пружинный, все так же крепко держа ее глазами на  привязи, я медленно протянул руку к столу – двигалась только одна рука –  схватил шток.    

– Умоляю вас! День – только один день! Я завтра –  завтра же – пойду и все сделаю…    

О чем она? Я замахнулся —    

И я считаю: я убил ее. Да, вы, неведомые мои читатели, вы  имеете право назвать меня убийцей. Я знаю, что спустил бы шток на ее голову,  если бы она не крикнула:    

– Ради… ради… Я согласна – я… сейчас.    

Трясущимися руками она сорвала с себя юнифу – просторное,  желтое, висячее тело опрокинулось на кровать… И только тут я понял: она думала,  что я шторы – это для того, чтобы – что я хочу…    

Это было так неожиданно, так глупо, что я расхохотался. И  тотчас же туго закрученная пружина во мне – лопнула, рука ослабела, шток  громыхнул на пол. Тут я на собственном опыте увидел, что смех – самое страшное  оружие: смехом можно убить все – даже убийство.    

Я сидел за столом и смеялся – отчаянным, последним смехом –  и не видел никакого выхода из всего этого нелепого положения. Не знаю, чем бы  все это кончилось, если бы развивалось естественным путем – но тут вдруг новая,  внешняя, слагающая: зазвонил телефон.    

Я кинулся, стиснул трубку: может быть, она? И в трубке  чей-то незнакомый голос:    

– Сейчас.    

Томительное, бесконечное жужжание. Издали – тяжелые шаги,  все ближе, все гулче, все чугунней – и вот…    

– Д-503? Угу… С вами говорит Благодетель. Немедленно ко  мне!    

Динь, – трубка повешена, – динь.    

Ю все еще лежала в кровати, глаза закрыты, жабры широко  раздвинуты улыбкой. Я сгреб с полу ее платье, кинул на нее – сквозь зубы:    

– Ну! Скорее – скорее!    

Она приподнялась на локте, груди сплеснулись набок, глаза  круглые, вся повосковела.    

– Как?    

– Так. Ну – одевайтесь же!    

Она – вся узлом, крепко вцепившись в платье, голос  вплющенный.    

– Отвернитесь…    

Я отвернулся, прислонился лбом к стеклу. На черном, мокром  зеркале дрожали огни, фигуры, искры. Нет: это – я, это – во мне… Зачем Он меня?  Неужели Ему уже известно о ней, обо мне, обо всем?    

Ю, уже одетая, у двери. Два шага к ней – стиснул ей руки  так, будто именно из ее рук сейчас по каплям выжму то, что мне нужно:    

– Слушайте… Ее имя – вы знаете, о ком, – вы ее  называли? Нет? Только правду – мне это нужно… мне все равно – только правду…    

– Нет.    

– Нет? Но почему же – раз уж вы пошли туда и сообщили…    

Нижняя губа у ней – вдруг наизнанку, как у того мальчишки –  и из щек, по щекам капли…    

– Потому что я… я боялась, что если ее… что за это вы  можете… вы перестанете лю… О, я не могу – я не могла бы!    

Я понял: это – правда. Нелепая, смешная, человеческая  правда!    

Я открыл дверь.    

 Запись 36-я    

Конспект:    

Пустые страницы.  Христианский бог. О моей матери    

     

Тут странно – в голове у меня как пустая, белая страница:  как я туда шел, как ждал (знаю, что ждал) – ничего не помню, ни одного  звука, ни одного лица, ни одного жеста. Как будто были перерезаны все провода  между мною и миром.    

Очнулся – уже стоя перед Ним, и мне страшно поднять глаза:  вижу только Его огромные, чугунные руки – на коленях. Эти руки давили Его  самого, подгибали колени. Он медленно шевелил пальцами. Лицо – где-то в тумане,  вверху, и будто вот только потому, что голос Его доходил ко мне с такой  высоты, – он не гремел как гром, не оглушал меня, а все же был похож на  обыкновенный человеческий голос.    

– Итак – вы тоже? Вы – Строитель «Интеграла»? Вы – кому  дано было стать величайшим конквистадором. Вы – чье имя должно было начать  новую, блистательную главу истории Единого Государства… Вы?    

Кровь плеснула мне в голову, в щеки – опять белая страница:  только в висках – пульс, и вверху гулкий голос, но ни одного слова. Лишь когда  он замолк, я очнулся, я увидел: рука двинулась стопудово – медленно поползла –  на меня уставился палец.    

– Ну? Что же вы молчите? Так или нет? Палач?    

– Так, – покорно ответил я. И дальше ясно слышал  каждое Его слово.    

– Что же? Вы думаете – я боюсь этого слова? А вы  пробовали когда-нибудь содрать с него скорлупу и посмотреть, что там внутри? Я  вам сейчас покажу. Вспомните: синий холм, крест, толпа. Одни – вверху,  обрызганные кровью, прибивают тело к кресту; другие – внизу, обрызганные слезами,  смотрят. Не кажется ли вам, что роль тех, верхних, – самая трудная, самая  важная. Да не будь их, разве была бы поставлена вся эта величественная  трагедия? Они были освистаны темной толпой: но ведь за это автор трагедии – Бог  – должен еще щедрее вознаградить их. А сам христианский, милосерднейший Бог,  медленно сжигающий на адском огне всех непокорных, – разве Он не палач? И  разве сожженных христианами на кострах меньше, чем сожженных христиан? А  все-таки – поймите это, все-таки этого Бога веками славили как Бога любви.  Абсурд? Нет, наоборот: написанный кровью патент на неискоренимое благоразумие  человека. Даже тогда – дикий, лохматый – он понимал: истинная, алгебраическая  любовь к человечеству – непременный признак истины – ее жестокость. Как у огня  – непременный признак тот, что он сжигает. Покажите мне не жгучий огонь!  Ну, – доказывайте же, спорьте!    

Как я мог спорить? Как я мог спорить, когда это были  (прежде) мои же мысли – только я никогда не умел одеть их в такую кованую,  блестящую броню. Я молчал…    

– Если это значит, что вы со мной согласны, – так  давайте говорить, как взрослые, когда дети ушли спать: все до конца. Я  спрашиваю: о чем люди – с самых пеленок – молились, мечтали, мучились? О том,  чтобы кто-нибудь раз навсегда сказал им, что такое счастье – и потом приковал  их к этому счастью на цепь. Что же другое мы теперь делаем, как не это? Древняя  мечта о рае… Вспомните: в раю уже не знают желаний, не знают жалости, не знают  любви, там – блаженные с оперированной фантазией (только потому и блаженные) –  ангелы, рабы Божьи… И вот, в тот момент, когда мы уже догнали эту мечту, когда  мы схватили ее вот так (Его рука сжалась: если бы в ней был камень – из камня  брызнул бы сок), когда уже осталось только освежевать добычу и разделить ее на  куски, – в этот самый момент вы – вы…    

Чугунный гул внезапно оборвался. Я – весь красный, как  болванка на наковальне под бухающим молотом. Молот молча навис, и ждать – это  еще… страш…    

Вдруг:    

– Вам сколько лет?    

– Тридцать два.    

– А вы ровно вдвое – шестнадцатилетне наивны! Слушайте:  неужели вам в самом деле ни разу не пришло в голову, что ведь им – мы еще не  знаем их имен, но уверен, от вас узнаем, – что им вы нужны были только как  Строитель «Интеграла» – только для того, чтобы через вас…    

– Не надо! Не надо, – крикнул я.    

…Так же как заслониться руками и крикнуть это пуле: вы еще  слышите свое смешное «не надо», а пуля – уже прожгла, уже вы корчитесь на полу.    

Да, да: Строитель «Интеграла»… Да, да… и тотчас же:  разъяренное, со вздрагивающими кирпично-красными жабрами лицо Ю – в то утро,  когда они обе вместе у меня в комнате…    

Помню очень ясно: я засмеялся – поднял глаза. Передо мною  сидел лысый, сократовски-лысый человек, и на лысине – мелкие капельки пота.    

Как все просто. Как все величественно-банально и до смешного  просто.    

Смех душил меня, вырывался клубами. Я заткнул рот ладонью и  опрометью кинулся вон.    

Ступени, ветер, мокрые, прыгающие осколки огней, лиц, и на  бегу: «Нет! Увидеть ее! Только еще раз увидеть ее!»    

Тут – снова пустая, белая страница. Помню только: ноги. Не  люди, а именно – ноги: нестройно топающие, откуда-то сверху падающие на  мостовую сотни ног, тяжелый дождь ног. И какая-то веселая, озорная песня, и  крик – должно быть, мне: «Эй! Эй! Сюда, к нам!»    

Потом – пустынная площадь, доверху набитая тугим ветром.  Посредине – тусклая, грузная, грозная громада: Машина Благодетеля. И от нее –  во мне такое, как будто неожиданное, эхо: ярко-белая подушка; на подушке  закинутая назад с полузакрытыми глазами голова: острая, сладкая полоска зубов…  И все это как-то нелепо, ужасно связано с Машиной – я знаю как, но я еще не  хочу увидеть, назвать вслух – не хочу, не надо.    

Я закрыл глаза, сел на ступенях, идущих наверх, к Машине.  Должно быть, шел дождь: лицо у меня мокрое. Где-то далеко, глухо – крики. Но  никто не слышит, никто не слышит, как я кричу: спасите же меня от этого –  спасите!    

Если бы у меня была мать – как у древних: моя – вот именно –  мать. И чтобы для нее – я не Строитель «Интеграла», и не нумер Д-503, и не  молекула Единого Государства, а простой человеческий кусок – кусок ее же самой  – истоптанный, раздавленный, выброшенный… И пусть я прибиваю или меня прибивают  – может быть, это одинаково, – чтобы она услышала то, чего никто не  слышит, чтобы ее старушечьи, заросшие морщинами губы —    

 Запись 37-я    

Конспект:    

Инфузория.  Светопреставление. Ее комната    

     

Утром в столовой – сосед слева испуганно шепнул мне:    

– Да ешьте же! На вас смотрят!    

Я – изо всех сил – улыбнулся. И почувствовал это – как  какую-то трещину на лице: улыбаюсь – края трещины разлетаются все шире – и мне  от этого все больнее…    

Дальше – так: едва я успел взять кубик на вилку, как тотчас  же вилка вздрогнула у меня в руке и звякнула о тарелку – и вздрогнули,  зазвенели столы, стены, посуда, воздух, и снаружи – какой-то огромный, до неба,  железный круглый гул – через головы, через дома – и далеко замер чуть  заметными, мелкими, как на воде, кругами.    

Я увидел во мгновение слинявшие, выцветшие лица,  застопоренные на полном ходу рты, замершие в воздухе вилки.    

Потом все спуталось, сошло с вековых рельс, все вскочили с  мест (не пропев гимна) – кое-как, не в такт, дожевывая, давясь, хватались  друг за друга: «Что? Что случилось? Что?» И – беспорядочные осколки некогда  стройной великой Машины – все посыпались вниз, к лифтам – по лестнице – ступени  – топот – обрывки слов – как клочья разорванного и взвихренного ветром письма…    

Так же сыпались изо всех соседних домов, и через минуту  проспект – как капля воды под микроскопом: запертые в стеклянно-прозрачной  капле инфузории растерянно мечутся вбок, вверх, вниз.    

– Ага, – чей-то торжествующий голос – передо мною  затылок и нацеленный в небо палец – очень отчетливо помню желто-розовый ноготь  и внизу ногтя – белый, как вылезающий из-за горизонта, полумесяц. И это как  компас: сотни глаз, следуя за этим пальцем, повернулись к небу.    

Там, спасаясь от какой-то невидимой погони, мчались, давили,  перепрыгивали друг через друга тучи – и окрашенные тучами темные аэро  Хранителей с свисающими черными хоботами труб – и еще дальше – там, на западе,  что-то похожее —    

Сперва никто не понимал, что это, – не понимал даже и  я, кому (к несчастью) было открыто больше, чем всем другим. Это было похоже на  огромный рой черных аэро: где-то в невероятной высоте – еле заметные быстрые  точки. Все ближе; сверху хриплые, гортанные капли – наконец, над головами у нас  птицы. Острыми, черными, пронзительными, падающими треугольниками заполнили  небо, бурей сбивало их вниз, они садились на купола, на крыши, на столбы, на  балконы.    

– Ага-а, – торжествующий затылок повернулся – я  увидел того, исподлобного. Но в нем теперь осталось от прежнего только одно  какое-то заглавие, он как-то весь вылез из этого вечного своего подлобья, и на  лице у него – около глаз, около губ – пучками волос росли лучи, он улыбался.    

– Вы понимаете, – сквозь свист ветра, крыльев,  карканье, – крикнул он мне. – Вы понимаете: Стену – Стену взорвали!  По-нима-ете?    

Мимоходом, где-то на заднем плане, мелькающие фигуры –  головы вытянуты – бегут скорее, внутрь, в дома. Посредине мостовой – быстрая и  все-таки будто медленная (от тяжести) лавина оперированных, шагающих туда – на  запад.    

…Волосатые пучки лучей около губ, глаз. Я схватил его за  руку:    

– Слушайте: где она – где I? Там, за Стеной – или… Мне  нужно – слышите? Сейчас же, я не могу…    

– Здесь, – крикнул он мне пьяно, весело – крепкие,  желтые зубы… – Здесь она, в городе, действует. Ого – мы действуем!    

Кто – мы? Кто – я?    

Около него – было с полсотни таких же, как он, –  вылезших из своих темных подлобий, громких, веселых, креп-козубых. Глотая  раскрытыми ртами бурю, помахивая такими на вид смирными и нестрашными  электрокуторами (где они их достали?), – они двинулись туда же, на запад,  за оперированными, но в обход – параллельным, 48-м проспектом…    

Я спотыкался о тугие, свитые из ветра канаты и бежал к ней.  Зачем? Не знаю. Я спотыкался, пустые улицы, чужой, дикий город, неумолчный,  торжествующий птичий гам, светопреставление. Сквозь стекло стен – в нескольких  домах я видел (врезалось): женские и мужские нумера бесстыдно совокуплялись –  даже не спустивши штор, без всяких талонов, среди бела дня…    

Дом – ее дом. Открытая настежь, растерянная дверь. Внизу, за  контрольным столиком, – пусто. Лифт застрял посередине шахты. Задыхаясь, я  побежал наверх по бесконечной лестнице. Коридор. Быстро – как колесные спицы –  цифры на дверях: 320, 326, 330… I-330, да!    

И сквозь стеклянную дверь: все в комнате рассыпано,  перевернуто, скомкано. Впопыхах опрокинутый стул – ничком, всеми четырьмя  ногами вверх – как издохшая скотина. Кровать – как-то нелепо, наискось  отодвинутая от стены. На полу – осыпавшиеся, затоптанные лепестки розовых  талонов.    

Я нагнулся, поднял один, другой, третий: на всех было Д-503  – на всех был я – капли меня, расплавленного, переплеснувшего через край. И это  все, что осталось…    

Почему-то нельзя было, чтобы они так вот, на полу, и чтобы  по ним ходили. Я захватил еще горсть, положил на стол, разгладил осторожно,  взглянул – и… засмеялся.    

Раньше я этого не знал – теперь знаю, и вы это знаете: смех  бывает разного цвета. Это – только далекое эхо взрыва внутри вас: может быть –  это праздничные, красные, синие, золотые ракеты, может быть – взлетели вверх  клочья человеческого тела…    

На талонах мелькнуло совершенно незнакомое мне имя. Цифр я  не запомнил – только букву: Ф. Я смахнул все талоны со стола на пол, наступил  на них – на себя каблуком – вот так, так – и вышел…    

Сидел в коридоре на подоконнике против двери – все чего-то  ждал, тупо, долго. Слева зашлепали шаги. Старик: лицо – как проколотый, пустой,  осевший складками пузырь – и из прокола еще сочится что-то прозрачное, медленно  стекает вниз. Медленно, смутно понял: слезы. И только когда старик был уже  далеко – я спохватился и окликнул его:    

– Послушайте – послушайте, вы не знаете: нумер I-330…    

Старик обернулся, отчаянно махнул рукой и заковылял дальше…    

В сумерках я вернулся к себе, домой. На западе небо каждую  секунду стискивалось бледно-синей судорогой – и оттуда глухой, закутанный гул.  Крыши усыпаны черными потухшими головешками: птицы.    

Я лег на кровать – и тотчас же зверем навалился, придушил  меня сон…    

 Запись 38-я    

Конспект:    

(Не знаю какой. Может  быть, весь конспект – одно: брошенная папироска)    

     

Очнулся – яркий свет, глядеть больно. Зажмурил глаза. В  голове – какой-то едучий синий дымок, все в тумане. И сквозь туман:    

«Но ведь я не зажигал свет – как же…»    

Я вскочил – за столом, подперев рукою подбородок, с усмешкой  глядела на меня I…    

За тем же самым столом я пишу сейчас. Уже позади эти десять  – пятнадцать минут, жестоко скрученных в самую тугую пружину. А мне кажется,  что вот только сейчас закрылась за ней дверь и еще можно догнать ее, схватить  за руки – и, может быть, она засмеется и скажет…    

I сидела за столом. Я кинулся к ней.    

– Ты, ты! Я был – я видел твою комнату – я думал, ты —    

Но на полдороге наткнулся на острые, неподвижные копья  ресниц, остановился. Вспомнил: так же она взглянула на меня тогда, на  «Интеграле». И вот надо сейчас же все, в одну секунду, суметь сказать ей – так,  чтобы поверила – иначе уж никогда…    

– Слушай, I, – я должен… я должен тебе все… Нет,  нет, я сейчас – я только выпью воды…    

Во рту – сухо, все как обложено промокательной бумагой. Я  наливал воду – и не могу: поставил стакан на стол и крепко взялся за графин  обеими руками.    

Теперь я увидел: синий дымок – это от папиросы. Она поднесла  к губам, втянула, жадно проглотила дым – так же, как я воду, и сказала:    

– Не надо. Молчи. Все равно – ты видишь: я все-таки  пришла. Там, внизу, – меня ждут. И ты хочешь, чтоб эти наши последние  минуты…    

Она швырнула папиросу на пол, вся перевесилась через ручку  кресла назад (там в стене кнопка, и ее трудно достать) – и мне  запомнилось, как покачнулось кресло и поднялись от пола две его ножки. Потом  упали шторы.    

Подошла, обхватила крепко. Ее колени сквозь платье –  медленный, нежный, теплый, обволакивающий все яд…    

И вдруг… Бывает: уж весь окунулся в сладкий и теплый сон –  вдруг что-то прокололо, вздрагиваешь, и опять глаза широко раскрыты… Так  сейчас: на полу в ее комнате затоптанные розовые талоны, и на одном: буква Ф и  какие-то цифры… Во мне они – сцепились в один клубок, и я даже сейчас не могу  сказать, что это было за чувство, но я стиснул ее так, что она от боли  вскрикнула…    

Еще одна минута – из этих десяти или пятнадцати, на  ярко-белой подушке – закинутая назад с полузакрытыми глазами голова; острая,  сладкая полоска зубов. И это все время неотвязно, нелепо, мучительно напоминает  мне о чем-то, о чем нельзя, о чем сейчас – не надо. И я все нежнее, все жесточе  сжимаю ее – все ярче синие пятна от моих пальцев…    

Она сказала (не открывая глаз – это я заметил):    

– Говорят, ты вчера был у Благодетеля? Это правда?    

– Да, правда.    

И тогда глаза распахнулись – и я с наслаждением смотрел, как  быстро бледнело, стиралось, исчезало ее лицо: одни глаза.    

Я рассказал ей все. И только – не знаю почему… нет,  неправда, знаю – только об одном промолчал – о том, что Он говорил в самом  конце, о том, что я им был нужен только…    

Постепенно, как фотографический снимок в проявителе, выступило  ее лицо: щеки, белая полоска зубов, губы. Встала, подошла к зеркальной двери  шкафа.    

Опять сухо во рту. Я налил себе воды, но пить было противно  – поставил стакан на стол и спросил:    

– Ты за этим и приходила – потому что тебе нужно было  узнать?    

Из зеркала на меня – острый, насмешливый треугольник бровей,  приподнятых вверх, к вискам. Она обернулась что-то сказать мне, но ничего не  сказала.    

Не нужно. Я знаю.    

Проститься с ней? Я двинул свои – чужие – ноги, задел стул –  он упал ничком, мертвый, как там – у нее в комнате. Губы у нее были холодные –  когда-то такой же холодный был пол вот здесь, в моей комнате возле кровати.    

А когда ушла – я сел на пол, нагнулся над брошенной ее  папиросой —    

Я не могу больше писать – я не хочу больше!    

 Запись 39-я    

Конспект:    

Конец    

     

Все это было как последняя крупинка соли, брошенная в  насыщенный раствор: быстро, колючась иглами, поползли кристаллы, отвердели,  застыли. И мне было ясно: все решено – и завтра утром я сделаю это. Было это то  же самое, что убить себя, – но, может быть, только тогда я и воскресну.  Потому что ведь только убитое и может воскреснуть.    

На западе ежесекундно в синей судороге содрогалось небо.  Голова у меня горела и стучала. Так я просидел всю ночь и заснул только часов в  семь утра, когда тьма уже втянулась, зазеленела и стали видны усеянные птицами  кровли…    

Проснулся: уже десять (звонка сегодня, очевидно, не было).  На столе – еще со вчерашнего – стоял стакан с водой. Я жадно выглотал воду и  побежал: мне надо было все это скорее, как можно скорее.    

Небо – пустынное, голубое, дотла выеденное бурей. Колючие  углы теней, все вырезано из синего осеннего воздуха – тонкое – страшно  притронуться: сейчас же хрупнет, разлетится стеклянной пылью. И такое – во мне:  нельзя думать, не надо думать, не надо думать, иначе —    

И я не думал, даже, может быть, не видел по-настоящему, а  только регистрировал. Вот на мостовой – откуда-то ветки, листья на них зеленые,  янтарные, малиновые. Вот наверху – перекрещиваясь, мечутся птицы и аэро. Вот –  головы, раскрытые рты, руки машут ветками. Должно быть, все это орет, каркает,  жужжит…    

Потом – пустые, как выметенные какой-то чумой, улицы. Помню:  споткнулся обо что-то нестерпимо мягкое, податливое и все-таки неподвижное.  Нагнулся: труп. Он лежал на спине, раздвинув согнутые ноги, как женщина. Лицо…    

Я узнал толстые, негрские и как будто даже сейчас еще  брызжущие смехом губы. Крепко зажмуривши глаза, он смеялся мне в лицо. Секунда  – я перешагнул через него и побежал – потому что я уже не мог, мне надо было  сделать все скорее, иначе – я чувствовал – сломаюсь, прогнусь, как  перегруженный рельс…    

К счастью – это было уже в двадцати шагах, уже вывеска –  золотые буквы «Бюро Хранителей». На пороге я остановился, хлебнул воздуху  сколько мог – и вошел.    

Внутри, в коридоре, – бесконечной цепью, в затылок,  стояли нумера, с листками, с толстыми тетрадками в руках. Медленно подвигались  на шаг, на два – и опять останавливались.    

Я заметался вдоль цепи, голова расскакивалась, я хватал их  за рукава, я молил их – как больной молит дать ему скорее чего-нибудь такого,  что секундной острейшей мукой сразу перерубило бы все.    

Какая-то женщина, туго перетянутая поясом поверх юни-фы,  отчетливо выпячены два седалищных полушара, и она все время поводила ими по  сторонам, как будто именно там у нее были глаза. Она фыркнула на меня:    

– У него живот болит! Проводите его в уборную – вон,  вторая дверь направо…    

И на меня – смех: и от этого смеха что-то к горлу, и я  сейчас закричу или… или…    

Вдруг сзади кто-то схватил меня за локоть. Я обернулся:  прозрачные, крылатые уши. Но они были не розовые, как обыкновенно, а пунцовые:  кадык на шее ерзал – вот-вот прорвет тонкий чехол.    

– Зачем вы здесь? – спросил он, быстро ввинчиваясь  в меня.    

Я так и вцепился в него:    

– Скорее – к вам в кабинет… Я должен все – сейчас же!  Это хорошо, что именно вам… Это, может быть, ужасно, что именно вам, но это  хорошо, это хорошо…    

Он тоже знал ее, и от этого мне было еще мучительней, но,  может быть, он тоже вздрогнет, когда услышит, и мы будем убивать уже вдвоем, я  не буду один в эту последнюю мою секунду…    

Захлопнулась дверь. Помню: внизу под дверью прицепилась  какая-то бумажка и заскребла на полу, когда дверь закрывалась, а потом, как  колпаком, накрыло какой-то особенной, безвоздушной тишиной. Если бы он сказал  хоть одно слово – все равно какое – самое пустяковое слово, я бы все сдвинул  сразу. Но он молчал.    

И, весь напрягшись до того, что загудело в ушах, – я  сказал (не глядя):    

– Мне кажется – я всегда ее ненавидел, с самого начала.  Я боролся… А впрочем – нет, нет, не верьте мне: я мог и не хотел спастись, я  хотел погибнуть, это было мне дороже всего… то есть не погибнуть, а чтобы она…  И даже сейчас – даже сейчас, когда я уже все знаю… Вы знаете, вы знаете, что  меня вызывал Благодетель?    

– Да, знаю.    

– Но то, что Он сказал мне… Поймите же – это вот все  равно, как если сейчас выдернуть из-под вас пол – и вы со всем, что вот тут на  столе – с бумагой, чернилами… чернила выплеснутся – и все в кляксу…    

– Дальше, дальше! И торопитесь. Там ждут другие.    

И тогда я – захлебываясь, путаясь – все что было, все, что  записано здесь. О себе настоящем, и о себе лохматом, и то, что она сказала  тогда о моих руках – да, именно с этого все и началось, – и как я тогда не  хотел исполнить свой долг, и как обманывал себя, и как она достала подложные  удостоверения, и как я ржавел день ото дня, и коридоры внизу, и как там – за  Стеною…    

Все это – несуразными комьями, клочьями – я захлебывался,  слов не хватало. Кривые, двоякоизогнутые губы с усмешкой пододвигали ко мне  нужные слова – я благодарно кивал: да, да… И вот (что же это?) – вот уже  говорит за меня он, а я только слушаю: «Да, а потом… Так именно и было, да,  да!»    

Я чувствую, как от эфира – начинает холодеть вот тут, вокруг  ворота, и с трудом спрашиваю:    

– Но как же – но этого вы ниоткуда не могли…    

У него усмешка – молча – все кривее… И затем:    

– А знаете – вы хотели кой-что от меня утаить, вот вы  перечислили всех, кого заметили там, за Стеной, но одного забыли. Вы говорите –  нет? А не помните ли вы, что там мельком, на секунду, – вы видели там…  меня? Да, да: меня.    

Пауза.    

И вдруг – мне молнийно, до головы, бесстыдно ясно: он – он  тоже их… И весь я, все мои муки, все то, что я, изнемогая, из последних сил  принес сюда как подвиг – все это только смешно, как древний анекдот об Аврааме  и Исааке. Авраам – весь в холодном поту – уже замахнулся ножом над своим сыном  – над собою – вдруг сверху голос: «Не стоит! Я пошутил…»    

Не отрывая глаз от кривеющей все больше усмешки, я уперся  руками о край стола, медленно, медленно вместе с креслом отъехал, потом сразу –  себя всего – схватил в охапку – и мимо криков, ступеней, ртов – опрометью.    

Не помню, как я очутился внизу, в одной из общественных  уборных при станции подземной дороги. Там, наверху, все гибло, рушилась  величайшая и разумнейшая во всей истории цивилизация, а здесь – по чьей-то  иронии – все оставалось прежним, прекрасным. И подумать: все это – осуждено,  все это зарастет травой, обо всем этом – будут только «мифы»…    

Я громко застонал. И в тот же момент чувствую – кто-то  ласково поглаживает меня по плечу.    

Это был мой сосед, занимавший сиденье слева. Лоб – огромная  лысая парабола, на лбу желтые неразборчивые строки морщин. И эти строки обо  мне.    

– Я вас понимаю, вполне понимаю, – сказал  он. – Но все-таки успокойтесь: не надо. Все это вернется, неминуемо  вернется. Важно только, чтобы все узнали о моем открытии. Я говорю об этом вам  первому: я вычислил, что бесконечности нет!    

Я дико посмотрел на него.    

– Да, да, говорю вам: бесконечности нет. Если мир  бесконечен, то средняя плотность материи в нем должна быть равна нулю. А так  как она не нуль – это мы знаем, – то, следовательно, Вселенная – конечна,  она сферической формы, и квадрат вселенского радиуса у2  равен средней  плотности, умноженной на… Вот мне только и надо – подсчитать числовой  коэффициент, и тогда… Вы понимаете: все конечно, все просто, все – вычислимо; и  тогда мы победим философски, – понимаете? А вы, уважаемый, мешаете мне  закончить вычисление, вы – кричите…    

Не знаю, чем я больше был потрясен: его открытием или его  твердостью в этот апокалипсический час: в руках у него (я увидел это только  теперь) была записная книжка и логарифмический циферблат. И я понял: если даже  все погибнет, мой долг (перед вами, мои неведомые, любимые) – оставить  свои записки в законченном виде.    

Я попросил у него бумаги – и здесь я записал эти последние  строки…    

Я хотел уже поставить точку – так, как древние ставили крест  над ямами, куда они сваливали мертвых, но вдруг карандаш затрясся и выпал у  меня из пальцев…    

– Слушайте, – дергал я соседа. – Да слушайте  же, говорю вам! Вы должны – вы должны мне ответить: а там, где кончается ваша  конечная Вселенная? Что там – дальше?    

Ответить он не успел; сверху – по ступеням – топот —    

 Запись 40-я    

Конспект:    

Факты. Колокол. Я  уверен    

     

День. Ясно. Барометр 760.    

Неужели я, Д-503, написал эти двести двадцать страниц?  Неужели я когда-нибудь чувствовал – или воображал, что чувствую это?    

Почерк – мой. И дальше – тот же самый почерк, но – к  счастью, только почерк. Никакого бреда, никаких нелепых метафор, никаких  чувств: только факты. Потому что я здоров, я совершенно, абсолютно здоров. Я  улыбаюсь – я не могу не улыбаться: из головы вытащили какую-то занозу, в голове  легко, пусто. Точнее: не пусто, но нет ничего постороннего, мешающего улыбаться  (улыбка – есть нормальное состояние нормального человека).    

Факты – таковы. В тот вечер моего соседа, открывшего  конечность Вселенной, и меня, и всех, кто был с нами, – взяли в ближайший  аудиториум (нумер аудиториума – почему-то знакомый: 112). Здесь мы были  привязаны к столам и подвергнуты Великой Операции.    

На другой день я, Д-503, явился к Благодетелю и рассказал  ему все, что мне было известно о врагах счастья. Почему раньше это могло мне  казаться трудным? Непонятно. Единственное объяснение: прежняя моя болезнь  (душа).    

Вечером в тот же день – за одним столом с Ним, с  Благодетелем – я сидел (впервые) в знаменитой Газовой Комнате. Привели ту  женщину. В моем присутствии она должна была дать свои показания. Эта женщина  упорно молчала и улыбалась. Я заметил, что у ней острые и очень белые зубы и  что это красиво.    

Затем ее ввели под Колокол. У нее стало очень белое лицо, а  так как глаза у нее темные и большие – то это было очень красиво. Когда из-под  Колокола стали выкачивать воздух – она откинула голову, полузакрыла глаза, губы  стиснуты – это напомнило мне что-то. Она смотрела на меня, крепко вцепившись в  ручки кресла, – смотрела, пока глаза совсем не закрылись. Тогда ее  вытащили, с помощью электродов быстро привели в себя и снова посадили под  Колокол. Так повторялось три раза – и она все-таки не сказала ни слова. Другие,  приведенные вместе с этой женщиной, оказались честнее: многие из них стали  говорить с первого же раза. Завтра они все взойдут по ступеням Машины  Благодетеля.    

Откладывать нельзя – потому что в западных кварталах – все  еще хаос, рев, трупы, звери и – к сожалению – значительное количество нумеров,  изменивших разуму.    

Но на поперечном, 40-м проспекте удалось сконструировать  временную Стену из высоковольтных волн. И я надеюсь – мы победим. Больше: я  уверен – мы победим. Потому что разум должен победить.    

     

1920