1 2 3 4 5 6 
     - Я    понял, - сказал мистер Бакингем. - Стало быть, все попадающиеся нам цельные    мумии принадлежали к роду Скарабея?    

     -    Без сомнения.    

     - Я    думал,  - кротко заметил мистер  Глиддон, - что Скарабей  - один из египетских    богов.    

     -    Из египетских богов? - вскочив, воскликнула мумия.    

     -    Да, - подтвердил известный путешественник.    

     -    Мистер Глиддон, вы меня удивляете, - произнес граф, снова  усевшись в кресло.    -  Ни один народ  на земле  никогда не  поклонялся  более чем одному богу.    Скарабей,  ибис и прочие были  для нас (как иные подобные существа для других)     всего  лишь символами,  media [Посредниками (лат.).] при поклонении Создателю,    который слишком велик, чтобы обращаться к нему прямо.    

        Наступила пауза. Потом доктор Йейбогус продолжил разговор.    

     -     Правильно ли  будет предположить на  основании ваших слов, - спросил он,  -    что  в нильских  катакомбах лежат  и другие мумии  из  рода Скарабея,    сохранившие состояние витальности?    

     -    В  этом  не может быть сомнения, -  отвечал  граф. - Все Скарабеи, по    случайности бальзамированные  заживо,  живы и в настоящее время. Даже  среди    тех,  кого  забальзамировали нарочно,  тоже  могут  отыскаться по недосмотру    душеприказчиков оставшиеся в гробницах.    

     -    Не будете ли вы столь добры объяснить, что означает "забальзамировали    нарочно"? - попросил я.    

     - С    великим удовольствием, - отозвалась мумия, доброжелательно осмотрев меня в    монокль, поскольку это был первый вопрос, который задал ей лично я. - С великим    удовольствием. Обычная  продолжительность человеческой жизни в мое время была    примерно  восемьсот лет. Крайне редко случалось, если не  считать    экстраординарных   происшествий,   что   человек    умирал,   не   достигнув    шестисотлетнего возраста. Бывали и такие, что проживали дольше десяти сотен. Но    естественным  сроком жизни  считалось восемьсот  лет. После того как  был    открыт принцип бальзамирования, который я вам ранее изложил, нашим философам    пришла мысль удовлетворить  похвальную людскую  любознательность,  а  заодно    содействовать развитию наук, устроив проживание этого естественного срока по    частям  с  перерывами.  Для  истории,  например,  такой  способ  жизни,  как    показывает опыт,  просто необходим. Скажем, ученый-историк, дожив до пятисот    лет и употребив немало  стараний,  напишет толстый труд. Затем прикажет себя    тщательно  забальзамировать и  оставит своим будущим душеприказчикам строгое    указание оживить  его по прошествии какого-то  времени -  допустим, шестисот    лет. Возвратившись  через  этот срок к жизни, он обнаружит, что из его книги    сделали какой-то бессвязный набор  цитат, превратив ее  в литературную арену    для  столкновения противоречивых мнений, догадок  и  недомыслий  целой своры    драчливых  комментаторов.  Все  эти недомыслия и  проч.  под общим названием    "исправлений и добавлений"  до такой  степени исказили, затопили и    поглотили текст, что автор принужден ходить с фонарем в поисках своей книги. И,    найдя, убедиться, что не стоило стараться. Он  садится и все переписывает    заново, а кроме  того,  долг ученого историка  велит  ему  внести поправки  в     ходячие предания  новых  людей  о той  эпохе, в которой он  когда-то жил.  Благодаря    такому самопереписыванию  и поправкам  живых свидетелей длительные  старания    отдельных  мудрецов привели к  тому, что наша история не выродилась в пустые    побасенки.    

     -    Прошу прощения, -  проговорил  тут  доктор Йейбогус, кладя ладонь  на руку египтянина.    - Прошу прощения, сэр, но позвольте мне на  минуту перебить вас.    

     -    Сделайте одолжение, сэр, - ответил граф, убирая руку.    

     -     Я только хотел задать вопрос,  - сказал  доктор.  -  Вы  говорили  о поправках,    вносимых историком в  предания о его эпохе. Скажите, сэр,  велика ли в среднем    доля истины в этой абракадабре?    

     - В    этой абракадабре, как вы справедливо ее именуете, сэр, как правило, содержится     ровно такая же доля истины,  как и в исторических трудах, ждущих    переписывания.  Иными словами, ни  в тех, ни в  других  нельзя  отыскать  ни    единого сведения, которое не было бы совершенно, стопроцентно ложным.    

     -    А  раз так, - продолжал доктор, - то  поскольку  мы точно установили, что с    момента  ваших похорон  прошло, по крайней мере, пять тысяч лет, можно    предположить,  что в ваших книгах,  равно как и в  ваших преданиях,  имелись    богатые  данные о том, что так интересует  все человечество -  о  сотворении    мира,  которое  произошло, как вы,  конечно, знаете, всего  за тысячу лет до вас.    

     -    Что это значит, сэр? - вопросил граф Бестолковее.    

        Доктор  повторил свою мысль,  но  потребовалось  немало  дополнительных    объяснений, прежде  чем чужеземец смог его понять. Наконец  тот  с сомнением    сказал:    

     -    То, что вы сейчас мне сообщили, признаюсь, для меня абсолютно ново. В мое     время  я не  знал никого, кто  бы придерживался  столь  фантастического    взгляда,  что  будто бы  вселенная  (или  этот мир, если  вам  угодно) имела    некогда начало.  Вспоминаю, что однажды,  но только однажды,  я  имел случай    побеседовать   с  одним   премудрым  человеком,  который  говорил  что-то  о    происхождении человеческого  рода. Он  употреблял,  кстати,  имя  Адам,  или    Красная Глина, которое и  у  вас в  ходу. Но  он им пользовался в обобщенном    смысле, в связи с самозарождением  из  плодородной почвы (как зародились  до    того тысячи низших видов) - в связи с одновременным  самозарождением, говорю я,    пяти человеческих орд на пяти различных частях земного шара.    

        Здесь мы все легонько пожали плечами, а кое-кто еще  и многозначительно    постучал себя пальцем  по лбу. Мистер  Силк Бакингем  скользнул  взглядом по    затылочному бугру, а затем по надбровным дугам Бестолковео и сказал:    

     -    Большая продолжительность  жизни  в ваше время, да к тому же  еще эта практика    проживания ее  по  частям, как вы  нам  объяснили,  должны  были бы привести к    существенному развитию и накоплению знаний. Поэтому тот факт, что древние     египтяне  тем  не  менее   уступают  современным  людям,   особенно    американцам,  во всех достижениях науки, я объясняю  превосходящей  толщиной    египетского черепа.    

     -    Признаюсь, -  любезнейшим тоном ответил  граф, - что опять не  вполне понимаю     вас. Не могли  ли бы вы пояснить, какие именно достижения  науки вы имеете в    виду?    

        Тут  все  присутствующие  принялись  хором излагать  основные положения    френологии и перечислять чудеса животного магнетизма.    

        Граф  выслушал  нас  до  конца,  а  затем  рассказал  два-три  забавных    анекдота,  из  которых явствовало, что  прототипы наших  Галля  и Шпурцгейма    пользовались славой, а потом впали в  безвестность в Египте так давно, что о    них  уже успели забыть,  и  что  демонстрации Месмера -  не более как жалкие    фокусы в сравнении с  подлинными чудодействиями фиванских  savants [Мудрецов    (франц.).], которые умели сотворять вшей и прочих им подобных существ.    

        Тогда я  спросил у графа, а умели ли его соотечественники предсказывать    затмения. Он с довольно презрительной улыбкой ответил, что умели.    

        Это  меня несколько озадачило, но я продолжал выспрашивать, что они еще    понимают  в  астрономии,  пока  один  из  нашей  компании,  до  сих  пор  не    раскрывавший  рта, шепнул мне  на ухо,  что за  сведениями на этот счет  мне    лучше  всего  обратиться к  Птолемею (не знаю такого, не  слышал), да еще  к некоему    Плутарху,  написавшему труд "De facie lunae"  ["О лике,     видимом  на луне" (лат.).].    

        Тогда я  задал мумии  вопрос о зажигательных и увеличительных стеклах и вообще    о производстве стекла. Но не успел еще  и договорить,  как все тот же    молчаливый  гость  тихонько тронул  меня  за  локоть и  покорнейше  попросил    познакомиться, хотя бы слегка, с Диодором Сицилийским. Граф же вместо ответа    только  осведомился,  есть  ли  у нас,  современных людей, такие микроскопы,    которые  позволили  бы  нам  резать  камеи,  подобные  египетским.   Пока  я    размышлял,  что  бы  ему  такое  сказать на  это,  в разговор  вмешался  наш    маленький доктор Йейбогус, и при этом довольно неудачно.    

     -     А  наша архитектура!  - воскликнул  он, к глубокому возмущению обоих путешественников,    которые незаметно пинали  его и щипали, но все напрасно. - Посмотрите  фонтан     на  Боулинг-грин у нас  в  Нью-Йорке!  Или  -  если  это сооружение уж слишком    величаво для сопоставления - возьмите здание Капитолия в Вашингтоне!    

     И     наш  коротышка-лекарь  пустился  подробно  перечислять  и  описывать    прекрасные  линии  и пропорции упомянутого сооружения. Только в  портале,  с    жаром восклицал  он, имеется ни много  ни  мало как двадцать  четыре колонны    пяти футов в диаметре каждая и в десяти футах одна от другой!    

        Граф сказал  на это,  что, к своему сожалению,  не может сейчас назвать точные    цифры пропорций ни одного из главных зданий в городе Карнаке, который был    заложен некогда во тьме  времен, но развалины  которого в  его эпоху еще можно    было видеть в песчаной пустыне к  западу от Фив. Однако, если говорить о     порталах,  он  помнит,  что  у  одного  из  малых  загородных  дворцов  в    предместье, именуемом Азнаком, был портал  из ста  сорока  четырех колонн но    тридцати  семи  футов в обхвате н  в  двадцати пяти  футах одна  от  другой.    Подъезд к этому порталу со стороны Нила был обстроен  сфинксами, статуями  и    обелисками двадцати, шестидесяти и ста  футов высотой. А сам дворец, если он не    путает, имел две  мили в длину и, вероятно, миль семь в окружности. Стены и    снаружи и изнутри были сверху  донизу расписаны иероглифами. Он не берется    положительно утверждать,  что  на этой  площади поместилось  бы пятьдесят  -    шестьдесят таких Капитолиев, как рисовал  тут  доктор, но, с другой стороны, допускает,    что  с грехом пополам их вполне можно  было бы туда напихать штук этак  двести     или  триста.  В сущности-то  это был малый  дворец,  так себе, загородная     постройка.  Однако   граф  не  может  не  признать  великолепия, прихотливости    и своеобразия фонтана на Боулинг-грин, так красочно описанного доктором.     Ничего подобного,  он вынужден признать,  у  них  в Египте, да  и вообще нигде    и никогда не было.    

     Тут    я спросил графа, что он скажет о наших железных дорогах.    

     -     Ничего  особенного,  -  ответил  он.  По  его мнению,  они  довольно ненадежны,    неважно продуманы и плоховато уложены. И не идут,  разумеется, ни в  какое     сравнение   с  безукоризненно   ровными   и  прямыми,  снабженными    металлической колеей широкими дорогами, по которым египтяне транспортировали    целые храмы и монолитные обелиски  ста пятидесяти  футов высотой. Я сослался на    наши могучие механические двигатели. Он согласился, сказал, что слыхал об этом     кое-что, но спросил, как  бы я  смог  расположить пяты  арок на  такой высоте,    как хотя бы в самом маленьком из дворцов Карнака.    

        Этот  вопрос я счел за благо не расслышать и поинтересовался, имели  ли они    какое-нибудь понятие об артезианских колодцах. Он только поднял брови, а мистер    Глиддон стал мне яростно подмигивать и  зашептал, что как раз недавно во время    буровых работ в поисках воды для Большого Оазиса рабочие обнаружили    древнеегипетский артезианский колодец.    

     Я     упомянул нашу сталь; но  чужеземец  задрал  нос и спросил,  можно ли нашей     сталью  резать  камень,  как на египетских  обелисках, где все работы    производились медными резцами.    

     Это    нас совсем обескуражило, и мы решили перенести свои атаки в область    метафизики.  Была  принесена книга  под  заглавием  "Дайел",  и     оттуда  ему зачитали  две-три  главы,  посвященные  чему-то  довольно    непонятному, что в Бостоне называют "великим движением", или    "прогрессом".    

        Граф на это сказал только, что в его дни великие движения попадались на каждом    шагу, а что до прогресса, то от него одно время просто житья не было, но потом    он как-то рассосался.    

        Тогда мы заговорили о красоте и  величии демократии  и  очень старались внушить    графу  правильное  сознание тех  преимуществ, какими  мы пользуемся, обладая    правом голосования ad libitum [Вдоволь (лат.).] и не  имея над собой короля.    

        Наши речи его заметно  заинтересовали и даже явно позабавили. Когда  же мы    кончили, он пояснил, что у них в Египте  тоже в незапамятные времена было    нечто  в совершенно  подобном  роде. Тринадцать египетских  провинций  вдруг    решили,  что  им  надо  освободиться  и  положить  великий  почин  для всего    человечества.  Их  мудрецы  собрались  и  сочинили  самую  что  ни  на  есть    замечательную  конституцию.  Сначала   все  шло  хорошо,  только  необычайно    развилось  хвастовство.  Кончилось,  однако,  дело тем,  что  эти тринадцать    провинций  объединились с  остальными не то пятнадцатью, не  то двадцатью  в    одну деспотию, такую гнусную и невыносимую, какой еще свет не видывал.    

     Я    спросил, каково было имя деспота-узурпатора.    

     Он    ответил, что, насколько помнит, имя ему было - Толпа.    

     Не    зная, что  сказать на это, я громогласно выразил сожаление по поводу того, что    египтяне не знали пара.    

        Граф посмотрел на  меня с  изумлением и ничего не ответил. А молчаливый    господин довольно чувствительно пихнул меня локтем под ребро и прошипел, что я    и  без  того  достаточно обнаружил  свою безграмотность  и  что  неужели я    действительно настолько глуп и  не слыхал, что современный паровой двигатель    основан на изобретении Герона, дошедшем до нас благодаря Соломону де Ко.    

        Было  ясно, что  нам угрожает полное  поражение, но тут, по счастью, на    выручку  пришел  доктор,  который  успел  собраться  с  мыслями  и  попросил    египтянина  ответить,  могут  ли  его  соотечественники всерьез  тягаться  с    современными людьми в такой важной области, как одежда.    

        Граф  опустил глаза, задержал  взгляд на штрипках своих панталон, потом взял в     руку  одну фалду фрака, поднял  к  лицу и несколько  мгновений молча    рассматривал. Потом выпустил,  и рот его медленно растянулся от уха до  уха;    но, по-моему, он так ничего и не ответил.    

     Мы    приободрились, и доктор, величаво приблизившись к мумии, потребовал, чтобы она     со всей откровенностью, по  чести  признала, умели  ли египтяне в какую-либо      эпоху   изготовлять   "Слабительное   Йейбогуса"   или  "Пилюли    Брандрета".    

     С      замиранием  сердца  ждали  мы  ответа,   но   напрасно.  Ответа  не    последовало. Египтянин покраснел и  опустил голову. То был полнейший триумф.    Он  был  побежден  и  имел  весьма жалкий вид. Честно признаюсь,  мне просто    больно  было  смотреть на  его унижение. Я взял  шляпу, сдержанно поклонился    мумии и ушел.    

        Придя домой, я обнаружил, что уже пятый час, и немедленно улегся спать. Сейчас     десять  часов  утра. Я  не  сплю с  семи  и все это время  был занят    составлением  настоящей  памятной  записки  на  благо  моей  семье  и  всему    человечеству в целом.  Семью свою я больше не увижу. Моя жена - мегера. Да и    вообще, по  совести сказать, мне давно поперек  горла встала эта жизнь и наш    девятнадцатый век.  Убежден, что все идет как-то не так. К тому же мне очень    хочется  узнать,  кто  будет президентом в  2025 году. Так что я вот  только    побреюсь  и  выпью чашку кофе и,  не мешкая, отправлюсь к Йейбогусу  - пусть    меня забальзамируют лет на двести.       

 Тысяча вторая сказка    Шехерезады      

Перевод З.Александровой    

     

Правда всякой выдумки странней.    

Старая пословица     

        Когда  мне недавно представился случай, занимаясь одним ориенталистским    исследованием,  заглянуть в "Таклинетли" - сочинение, почти    неизвестное даже в  Европе (подобно "Зохару"  Симона  Иохаидеса),  и,    насколько  я  знаю,  не цитированное  ни  одним  американским  ученым,      исключая,  кажется,  автора "Достопримечательностей  американской      литературы"  -   итак,   когда   мне представился   случай   перелистать     некоторые   страницы   первого,  весьма любопытного сочинения, я был немало    удивлен, обнаружив, что литературный мир доныне пребывает в заблуждении    относительно судьбы дочери визиря Шехерезады, описанной  в "Арабских  ночах",    и  что  приведенная там denouement [Развязка (франц.).] не то чтобы совсем    неверна, но далеко не доведена до конца.    

        Любознательного    читателя,    интересующегося    подробностями   этой    увлекательной  темы,  я  вынужден  отослать к самому  "Таклинетли",     а  пока позволю себе вкратце изложить то, что я там прочел.    

     Как    мы  помним, согласно общепринятой  версии сказок, некий  царь, имея серьезные     основания  приревновать свою  царицу,  не  только  казнит  ее, но клянется    своей бородой и пророком ежедневно брать в жены красивейшую девушку своей    страны, а на следующее утро отдавать ее в руки палача.    

        После  того  как царь  уже много лет выполнял этот обет с набожностью и    аккуратностью, снискавшими  ему репутацию человека  праведного и  разумного,    его  посетил как-то  под вечер (несомненно, в  час  молитвы) великий визирь,    чьей дочери пришла в голову некая мысль.    

     Ее    звали Шехерезадой, а мысль состояла в том, чтобы избавить страну  от    разорительного налога  на  красоту или погибнуть при этой попытке по примеру    всех героинь.    

        Вот  почему, хотя год, как оказалось, не был високосным (что сделало бы ее     жертву  еще похвальнее), она  посылает  своего  отца,  великого  визиря,    предложить царю ее руку. Это предложение царь спешит принять  (он и сам имел    подобное намерение  и откладывал  его со дня  на день только из страха перед    визирем), но при  этом  очень  ясно дает понять  всем  участникам дела,  что    визирь визирем, а  он, царь, отнюдь не намерен отступать от своего обета или    поступаться  своими  привилегиями.  Поэтому,  когда   прекрасная  Шехерезада    пожелала выйти за царя и вышла-таки, наперекор благоразумному совету отца не    делать ничего  подобного, -  когда  она,  повторяю,  захотела  выйти замуж и    вышла, то ее прекрасные черные  глаза были открыты на все последствия такого    поступка.    

        Однако у этой  мудрой  девицы (несомненно, читавшей Макиавелли)  имелся весьма    остроумный план. В  брачную ночь, не помню  уж под каким  благовидным    предлогом,  она  устроила так,  что  ее сестра  заняла  ложе  в  достаточной    близости  от  ложа   царственных   супругов,  чтобы  можно  было  без  труда    переговариваться;  и  незадолго до  первых петухов сумела  разбудить доброго    государя, своего супруга (который относился к ней ничуть не хуже из-за того,    что  наутро  намеревался ее  удавить), итак, она  сумела (хотя он  благодаря    чистой совести и исправному пищеварению спал весьма крепко)  разбудить  его,    рассказывая сестре (разумеется, вполголоса)  захватывающую историю  (если не    ошибаюсь,  речь  там шла о  крысе  и  черной  кошке).  Когда  занялась заря,    оказалось, что рассказ не вполне окончен, а Шехерезада, натурально, не может    его  окончить, ибо ей пора вставать и  быть удавленной -  процедура едва  ли    более приятная, чем повешение, хотя и несколько более благородная.    

        Здесь я вынужден с сожалением отметить, что любопытство царя взяло верх даже    над его религиозными принципами и  заставило его на сей раз отложить до    следующего утра исполнение обета, с целью  и надеждой услышать ночью, что же    сталось наконец с крысой и черной кошкой (кажется, именно черной).    

        Однако  ночью леди  Шехерезада  не  только покончила  с черной кошкой и крысой     (крыса  была  голубая),  но  как-то  незаметно  для  себя  пустилась    рассказывать запутанную  историю  (если  не  ошибаюсь)  о  розовом  коне  (с    зелеными  крыльями), который  скакал во  весь  опор,  будучи  заведен  синим    ключом. Эта повесть заинтересовала царя еще больше, чем первая, а  поскольку к    рассвету она  не была  окончена (несмотря  на  все  старания  царицы  быть    удавленной вовремя), пришлось еще раз отложить эту церемонию на сутки. Нечто    подобное повторилось и в следующую ночь с  тем же результатом; а затем еще и    еще  раз,  так что  в конце  концов наш славный  царь,  лишенный возможности    выполнять свой обет в течение целых тысячи и одной  ночи, либо забыл о нем к    тому времени,  либо  снял  его с  себя по всем  правилам,  либо  (что  всего    вероятнее) послал  его к  черту, а  заодно и  своего  духовника.  Во  всяком    случае, Шехерезада,  происходившая по прямой линии от  Евы  и,  должно быть,    полнившая по наследству все  семь  корзин россказней, которые эта последняя,    как известно, собрала под  деревьями райского сада.  - Шехерезада, говорю я,    одержала победу, и подать на красоту была отменена.    

        Такая развязка  (а  именно  она  приведена в  общеизвестном  источнике)    несомненно  весьма приятна  и прилична  -  но  увы!  - подобно  очень многим    приятным вещам скорее приятна, чем  правдива; возможности исправить ошибку я    всецело  обязан "Таклинетли". "Le  mieux, - гласит  французская    пословица, - est  l'ennemi du  bien";  [Лучшее  - враг хорошего  (франц.)]    и, сказав, что Шехерезада унаследовала  семь корзин  болтовни, мне следовало     добавить, что она отдала их в рост, и их стало семьдесят семь.    

     -     Милая сестрица, - сказала она в ночь тысяча вторую (здесь я verbatim [Дословно     (лат.)] цитирую "Таклинетли"), - милая сестрица, - сказала она, -    теперь, когда улажен  неприятный вопрос с петлей,  а ненавистная  подать,  к    счастью,  отменена, я чувствую  за собой  вину,  ибо  утаила от тебя  и царя    (который, к сожалению, храпит,  чего не позволил бы себе ни один джентльмен)    окончание  истории  Синдбада-морехода.  Этот человек испытал  еще  множество    других, более интересных приключений, кроме тех, о каких я поведала; но мне, по    правде сказать, в  ту ночь очень хотелось спать, и  я поддалась искушению их    сократить -  весьма дурной  поступок,  который да  простит мне  Аллах. Но    исправить мое упущение не поздно и сейчас; вот только ущипну пару раз царя и    разбужу его  хоть  настолько, чтобы  он прекратил этот ужасный храп, а тогда    расскажу  тебе (и  ему,  если  ему  будет  угодно)  продолжение этой  весьма    замечательной повести.    

        Сестра Шехерезады,  по свидетельству "Таклинетли", не выказала при    этих словах особого  восторга;  но  царь  после  должного  числа  щипков    перестал храпеть  и произнес "гм!", а  затем "х-хо!"; и    тогда царица, поняв эти слова (несомненно, арабские)  в  том смысле, что он -     весь внимание и постарается больше не храпеть, - царица, повторяю, уладив все    это к своему удовольствию, тотчас же принялась досказывать историю    Синдбада-морехода.    

     -    "Под старость (таковы  были  слова Синдбада, переданные Шехерезадой), под     старость, много  лет проживши  дома  на покое, я  вновь ощутил  желание повидать    чужие  страны; однажды, не предупредив о своем намерении никого  из домашних,     я увязал в тюки кое-какие товары  из  тех, что подороже, а  места занимают    мало, и наняв  для них носильщика, отправился вместе с ним на берег моря, чтобы    дождаться  там какого-нибудь корабля, который доставил бы меня в края, где мне    еще не удалось побывать.    

        Сложивши  тюки на песок, мы сели в  тени  деревьев  и стали глядеть  на море,    надеясь увидеть корабль, но в течение нескольких часов ничего  не было видно.    Наконец мне  послышалось  странное  жужжание или гудение;  носильщик,    прислушавшись, подтвердил,  что  он также  его слышит. Оно  становилось  все    громче,  и у нас не было сомнения, что издававший его предмет приближается к    нам. Наконец мы увидели на горизонте темное пятнышко, которое быстро росло и    скоро оказалось огромным  чудищем, плывшим по морю, выставляя на поверхность    большую часть  туловища.  Оно приближалось с  невиданной быстротой,  вздымая    грудью пенные волны и освещая море далеко тянувшейся огненной полосой.    

        Когда  оно  приблизилось,  мы  смогли  ясно его  разглядеть.  Длина его    равнялась трем величайшим  деревьям, а  ширина была не меньше, чем у большой    залы твоего дворца, о величайший  и великодушнейший из калифов. Тело его, не    похожее на тело обычных рыб, было твердым, как скала, и  совершенно черным в    той части, что виднелась над водою,  не считая узкой кроваво-красной полосы,    которой оно было опоясано. Брюхо его,  скрытое  под водой  и видное  лишь по    временам,   когда  чудище   подымалось   на   волнах,  было  сплошь  покрыто    металлической чешуей, а цветом напоминало  луну в тумане. Спина была плоской и    почти белой, и  из нее торчало шесть шипов длиною  едва  ли не в  половину    туловища.    

     Это    ужасное существо, по-видимому, не имело рта; но словно в возмещение этого    недостатка  было  снабжено,  по  крайней мере, восемьюдесятью глазами,    вылезавшими из орбит, как  у зеленых стрекоз, и расположенными вокруг  всего    тела в  два  ряда,  один  над  другим, параллельно красной полосе,  которая,    видимо, заменяла брови. Два  или  три из  этих  страшных  глаз были  гораздо    больше остальных и казались сделанными из чистого золота.    

        Хотя  чудовище,  как  я  уже  сказал,  приближалось к  нам  с  огромной    скоростью, оно, несомненно, двигалось с помощью волшебства - ибо не имело ни    плавников,  как рыба, ни  перепончатых  лап, как у  утки,  ни крыльев, как у    раковины-кораблика, подгоняемой ветром; но  и  не извивалось, как это делает    угорь. Голова  и хвост были  у  него совершенно  одинаковой формы; но  возле этого    последнего имелись два небольших  отверстия, служивших ноздрями, через которые    чудовище выдыхало с большой силой и неприятным пронзительным звуком.    

        Наш  ужас при виде отвратительного создания был  велик;  но еще большим было    наше изумление, когда, всмотревшись в него  вблизи, мы  заметили на его спине    множество тварей, величиной и обличием похожих на людей, только вместо одежды,    подобающей людям, облаченных (вероятно, от природы)  в  уродливые  и неудобные    оболочки, с виду матерчатые, но прилегающие так плотно к коже, что они    придавали бедным созданиям потешный и неуклюжий вид и, видимо, причиняли    сильную боль.  На макушках у  них были  квадратные  коробки,  которые сперва    показались  мне  тюрбанами, но  я  скоро  заметил, что они  крайние тяжелы и    плотны,  и  заключил,  что  их  назначение  состоит  в  том,  чтобы  прочнее    удерживать на  плечах  головы  этих существ. Вокруг  шеи  у них  были черные    ошейники  (несомненно, знаки  рабства), какие  мы надеваем на  собак, только    гораздо более широкие и жесткие,  так что бедняги не могли повернуть головы, не    поворачиваясь  одновременно  всем туловищем, и  были  обречены  созерцать    собственные носы, дивясь их необычайно курносой форме.    

        Когда чудовище  почти вплотную  приблизилось к  берегу,  где мы стояли, один     из  его  глаз  внезапно   выставился  вперед  и  изрыгнул  сноп  огня,    сопровождавшийся густым облаком дыма и шумом, который можно сравнить  лишь с    раскатами  грома. Едва дым рассеялся,  мы увидели,  что  одна из  диковинных    человекоподобных тварей стоит подле головы  чудища с  большой трубой в руке,    через которую, (приставив ее ко рту) она обратилась к нам,  издавая громкие,    резкие и неприятные звуки, которые мы приняли бы  за  слова, если бы они  не    исходили из носа.    

     На     это обращение  я  не  знал,  как  отвечать,  ибо  не  понимал,  что    говорилось;  в  своей  растерянности  я  обратился  к  носильщику,  едва  не    лишившемуся чувств  от страха, и спросил, какой породы, по его  мнению,  это    чудовище и что за  существа копошатся у него на спине. Носильщик, сотрясаясь от    ужаса, пролепетал, что однажды уже слыхал о таком  морском звере, что это    свирепый демон с  горящей серой вместо  внутренностей и огнем вместо  крови,    сотворенный злыми  джиннами  на  мучение людям;  а создания  на  его спине -    паразиты,  вроде  тех, что  иногда  заводятся  на собаках  и кошках,  только    крупнее и злее; что они имеют свое назначение, хотя и пагубное; ибо, кусая и    жаля чудовище, доводят его до бешенства,  заставляющего его рычать и творить    всяческое  зло, осуществляя тем самым  мстительный и  коварный замысел  злых    джиннов.    

     Это    объяснение побудило меня  пуститься наутек; ни разу не оглянувшись, я  со  всех    ног  побежал  к  холмам;  носильщик  кинулся бежать  с  такой же быстротой,     но  в  противоположную сторону,  спасая  мои  тюки,  которые  он несомненно,    сберег в целости, - этого, впрочем, я не могу утверждать, ибо не помню, чтобы с    тех пор с ним встречался.    

     Что    касается меня, то человекоподобные  паразиты (которые высадились на берег в    лодках) пустились за мною в погоню, и скоро я был схвачен, связан по рукам и    ногам и доставлен на спину чудовища, немедленно отплывшего в море.    

        Теперь я горько раскаивался  в безрассудстве, заставившем меня покинуть    домашний очаг, чтобы подвергать  свою жизнь подобным опасностям; но, так как    сожаления  были  бесполезны,  я  решил  не  унывать  и  постарался  снискать    расположение человеко-животного, владевшего трубой, который,  очевидно, имел    какую-то власть над своими спутниками. Это мне настолько удалось, что спустя    несколько дней  оно уже  оказывало мне  различные знаки  благосклонности,  а    затем  даже  взяло на  себя  труд  обучать  меня основам  того, что  в своем    тщеславии считало  языком,  так  что  я смог свободно  с  ним  объясняться и    сообщить о своем пылком желании повидать свет.    

        "Уошиш  скуошиш, скуик, Синдбад, хэй дидл дидл, грант знд грамбл, хисс,    фисс,  уисс",  -  сказал  он мне однажды после обеда, - но прошу прощения!    Я позабыл,  что  ваше  величество  незнакомы  с  наречием кок-неев (это  нечто    среднее  между ржанием  и кукареканием).  С  вашего  позволения я  переведу.    "Уошиш скуошиш" и т.  д., то есть: "Я рад, любезный Синдбад, что    ты оказался отличным  малым;  мы  сейчас  совершаем,  как  это  называется,    кругосветное плавание, и раз уж тебе так  хочется повидать свет, я, так и быть,    бесплатно повезу тебя на спине чудовища".    

        Когда леди Шехерезада дошла до этого места, сообщает "Таклинетли",    царь повернулся с левого бока на правый и промолвил:    

     -    Поистине, весьма удивительно, дорогая царица,  что  ты  опустила  эти    последние  приключения   Синдбада.   Я,   знаешь   ли,  нахожу   их   крайне    занимательными и необычайными.    

        После  того  как царь высказал таким  образом свое  мнение,  прекрасная    Шехерезада вернулась к своему повествованию:    

     -    Продолжая свой рассказ калифу, Синдбад  сказал  так: "Я  поблагодарил    человеко-животное за его  доброту  и  скоро  совершенно  освоился  на  спине    чудовища,  с  неимоверной быстротой  плывшего по  океану,  хотя  поверхность    последнего в той части света отнюдь не плоская, но выпуклая, наподобие плода    граната, так что мы все время плыли то в гору, то под гору".    

     -    Это мне кажется очень странным, - прервал царь.    

     -    Тем не менее это чистая правда, - ответила Шехерезада.    

     -    Сомневаюсь, - возразил царь, - но прошу тебя, продолжай рассказ.    

     -     Так  я и  сделаю, -  сказала  царица. - "Чудовище,  -  так продолжал    Синдбад, обращаясь к калифу, - плыло, как я уже говорил, то вверх, то  вниз,    пока мы наконец не  достигли острова, имевшего в окружности много сотен миль    и,  однако,  выстроенного  посреди  моря  колонией крошечных существ,  вроде    гусениц" [Коралловые полипы.].    

     -    Гм! - сказал царь.    

     -    "Оставив позади этот остров, -  продолжал Синдбад  (ибо Шехерезада не    обратила  внимания на  неучтивое замечание супруга),  - оставив  позади этот    остров, мы прибыли  к другому, где деревья  были из массивного камня,  столь    твердого, что  о него вдребезги разбивались самые острые топоры, которыми мы    пытались  их срубить" [Одним из  величайших природных чудес Техаса     является окаменевший лес у истоков реки Пасиньо. Он состоит из нескольких сот    стоящих стоймя деревьев, обратившихся в камень. Другие деревья, продолжающие     расти, окаменели   частично.  Вот  поразительный  факт,  который  должен  заставить    естествоиспытателей изменить существующую теорию "окаменения". -    Кеннеди.    

        Это  сообщение,  вначале  встреченное  недоверчиво,  было  впоследствии    подтверждено открытием совершенно окаменевшего леса в верховьях реки Шайенн,    иди Шьенн, текущей с Черных холмов в Скалистых горах.    

        Едва ли существует на земле более удивительное зрелище как для геолога, и с     точки  зрения живописности,  чем  каменный  лес  вблизи Каира.  Миновав    гробницы   калифов,  сразу   же   за   городскими  воротами,  путешественник    направляется  к  югу, почти под  прямым углом к дороге, идущей через пустыню    Суэц, и, проделав несколько миль по бесплодной низменности, покрытой песком,    галькой и морскими ракушками, влажными, точно их  оставил  вчерашний прилив,    пересекает  гряду  низких песчаных холмов, которая некоторое  время тянулась    вдоль его пути. Предстающее перед ним зрелище необыкновенно странно и уныло. На    много миль вокруг  простирается поваленный  мертвый  лес  -  бесчисленные    обломки  деревьев,  ставших камнем и звенящих  под копытами коня, как чугун.    Дерево приобрело  темно-бурый  цвет,  но  полностью  сохранило  свою  форму;    обломки имеют  в  длину  от  одного  до пятнадцати  футов, а  в толщину - от    полуфута до трех; они лежат так тесно, что египетский ослик едва пробирается    между  ними,  а  выглядят  так естественно,  что  в  Шотландии иди  Ирландии    местность  могла бы  сойти  за  огромное  осушенное  болото, где извлеченные    наружу  стволы  гниют под солнцем. Корни и сучья часто вполне сохранились, а    иногда  можно  различить даже  отверстия,  проточенные  под  корой  червями.    Сохранились тончайшие  волокна  заболони  и  строение  сердцевины - их можно    рассматривать  при  любом  увеличении. И все это  настолько  окаменело,  что    способно  царапать  стекле и  принимает какую угодно  шлифовку.  -     "Азиатик мегезин".].    

     -     Гм!  -  снова  произнес  царь,  но Шехерезада,  не  обращая  на него внимания,    продолжала рассказ Синдбада.    

     -     "Миновав  и этот  остров,  мы  достигли  страны,  где  была  пещера,    уходившая на тридцать или сорок миль в  глубь земли, а в - больше дворцов, и    притом более  обширных и  великолепных,  чем во всем  Дамаске  и  Багдаде. С    потолка этих  дворцов свисали мириады  драгоценностей, подобных алмазам,  но    размерами превышающих рост  человека; а  среди подземных  улиц, образованных    башнями,  пирамидами  и  храмами, текли огромные  реки, черные,  как  черное    дерево, где обитали безглазые рыбы"[ Мамонтова пещера в Кентукки.].    

     -    Гм! - сказал царь.    

     -     "Затем мы попали  в такую  часть  океана, где была высокая гора,  по    склонам  которой струились  потоки расплавленного металла, иные - двенадцати    миль в ширину и шестидесяти миль в  длину [В Исландии, в  1783  году.], а из    бездонного отверстия на ее вершине вылетало столько пепла, что он совершенно    затмил  солнце и вокруг стало  темнее,  чем в самую темную  полночь, так что    даже  на  расстоянии  полутораста миль от горы нельзя было  различить  самых    светлых предметов, как бы  близко ни подносить их к глазам"  ["В     1766 году, при извержении  вулкана  Гекла,  подобные тучи  настолько затемнили    небо над Глаумбой, находящейся более  чем в  пятидесяти  лье от  вулкана, что    жителям приходилось пробираться ощупью. В 1794 году, во  время извержения    Везувия, в Казерте, в четырех лье от него, можно было ходить только с факелами.    Первого мая 1812  года туча  вулканического пепла  и песка,  извергнутая    вулканом на острове Св. Винцента, застлала  весь остров  Барбадос, и  там     настала такая тьма, что  в полдень, под открытым  небом, нельзя было     различить  ближайшие деревья и другие предметы и даже белый платок, на    расстоянии шести дюймов от глаз". - Меррей, с. 215, Phil. edit.].    

     -    Гм! - сказал царь.    

     -    "Отплыв от  этих берегов,  чудовище продолжало свой путь,  пока мы не    прибыли в страну, где все было словно наоборот, - ибо мы увидели там большое    озеро,  на  дне  которого,  более чем  в  ста футах от  поверхности, зеленел    роскошный лес" ["В 1790 году, во  время землетрясения в Каракасе,     гранитная подпочва осела и образовала озеро диаметром в восемьсот ярдов, а    глубиной от восьмидесяти  до ста  футов. На  этом месте находилась часть леса    Арипао,  и деревья  в  течение нескольких  месяцев  оставались зелеными  под     водой". - Меррей, с. 221.].    

     -    Хо! - сказал царь.    

     -    "Еще несколько сот миль пути, и мы  очутились в таком климате, где  в    плотном воздухе  держались железо и сталь,  как  у нас - пух" [Самая    твердая сталь,  какая была когда-либо изготовлена, с помощью  паяльной  трубки    может быть превращена  в неосязаемую пыль, способную легко держаться в    атмосферном воздухе.].    

     -    Враки! - сказал царь.    

     -    "Плывя дальше в том же направлении, мы достигли прекраснейшей  страны в    целом свете.  Там протекала красивая река длиною  в несколько  тысяч миль. Эта    река была необыкновенно глубока  и более прозрачна, чем янтарь. В ширину она    имела  от трех  до шести  миль,  а на  берегах,  подымавшихся отвесно на    высоту  тысячи двухсот футов,  росли  вечноцветущие  деревья  и  неувядаемые    благоуханные цветы,  превращавшие всю местность в сплошной роскошный сад; но    эта  цветущая  страна звалась  царством Ужаса  и вступить  в нее  -  значило    неминуемо погибнуть" [Область Нигера. См. "Колониел мэгезин"    Симмондса.].    

     -    Гм! - сказал царь.    

     -     "Мы  поспешили покинуть этот  край и спустя несколько дней прибыли в    другой,  где с изумлением увидели  мириады чудовищ, имевших на голове  рога,    острые, как косы. Эти отвратительные существа роют в земле обширные логова в    форме воронок и выкладывают их края камнями,  размещенными один  над  другим    так,  что они обрушиваются, едва  лишь на них  наступит  какое-нибудь другое    животное,  и  оно попадает в  логово чудовища, которое  высасывает  из  него    кровь,  а труп с  пренебрежением  отбрасывает на огромное расстояние от этих    пещер  смерти [Myrmeleon, иди  муравьиный  лев.  Слово "чудовище"     одинаково применимо как  к  большим аномалиям,  так  и  к  малым, а эпитет     "обширный" является относительным. Нора муравьиного льва обширна по    сравнению с  норкой обыкновенного рыжего муравья. А песчинка - это ведь тоже    "камень".].    

     -    Фу-ты! - сказал царь.    

     -     "Продолжая  наш  путь,  мы повидали  край,  изобилующий  растениями,    которые растут не на земле, а в воздухе [Epidendron, Flos Aeris из семейства    Orehideae  растет, прикрепившись  только  поверхностью  корней к  дереву или    другому предмету, и не извлекает из него  питательных веществ  - питание ему    доставляет  исключительно  воздух.].  Есть и  такие,  что  растут  на других    растениях[Паразиты вроде удивительного Rofflesia Arnoldi.], или произрастают    на  тела  живых  существ  [Шоу  доказывает  существование  особой  категории    растений, растущих на теле животных, - Plantae Epizone. К ним относятся Fuei и     Algae. Мистер  Дж.  Б.  Вильяме  из  Салема,  штат  Массачусетс,  подарил    Национальному  институту  новозеландское   насекомое,   приложив   следующее    описание:  "Hotte,  несомненно  представляющее  собой  гусеницу  или     червя, находят  у  подножья дерева  Rata, а из  головы его  прорастает  росток.    Это необыкновенное  насекомое  вползает на деревья Rata  и Puriri,  проникает  в    дерево  сверху и проедает его ствол, пока  не добирается до  корня;  вылезши    оттуда, оно умирает или погружается в спячку, а из его головы начинает расти    росток; тело  насекомого сохраняется полностью и становится тверже,  чем оно    было  при  жизни.  Из  этого  насекомого  туземцы  приготовляют  краску  для    татуировки".], или ярко светятся; [В шахтах и в естественных пещерах    находят род тайнобрачного  fungus (грибкового), испускающего сильное свечение.]    есть такие, которые способны  передвигаться  куда  захотят;  [Орхидея, скабиоза    и вадлиснерия.] а что  еще  удивительнее, мы обнаружили  цветы, которые живут,    дышат, произвольно двигают своими членами и вдобавок обладают отвратительной    человеческой склонностью порабощать другие существа и заключать их в мрачные    одиночные темницы,  пока те не выполнят заданную работу"  ["Трубчатый    венчик этого цветка (Aristolochia Clematitis), оканчивающийся вверху язычком,    внизу расширяется в виде шарика. Трубчатая часть усеяна внутри жесткими    волосками, направленными книзу. В  шарообразном расширении находится  пестик,    состоящий только из завязи и рыльца, вместе с окружающими тычинками. Однако,    поскольку тычинки короче  завязи, пыльца с них не может попасть на  рыльце, ибо    цветок до опыления стоит  вертикально.  Таким образом без посторонней помощи    пыльца попадала бы на дно цветка. В этом случае Природа предусмотрела помощь в    виде Tipula  Pennicornis,  маленького насекомого, которое  проникает в     трубчатый венчик в поисках меда, спускается на дно я копошится  там, пока не покроется    пыльцой;  не находя оттуда выхода вследствие  расположения волосков, которые    направлены книзу и сходятся подобно проволочкам мышеловки, насекомое мечется    туда и сюда и  тычется во  все уголки,  не  раз  проползая и  по рыльцу,  на    котором  оставляет достаточно пыльцы  для  опыления; а когда цветок клонится    книзу,  волоски прижимаются к стенкам  венчика я  позволяют насекомому легко    выбраться   наружу".   -Преподобный   П.   Квит,   "Система     физиологической ботаники".].    

     -    Пхе! - сказал царь.    

     -    "Покинув эту страну, мы вскорости достигли другой, где  пчелы и птицы    являются столь  гениальными и учеными математиками, что  ежедневно преподают    уроки геометрии самым ученым людям. Когда тамошний царь предложил награду за    решение двух  весьма трудных задач, они также были решены  - одна пчелами, а    другая птицами; но, поскольку царь  держал  их  решение в тайне,  математики    лишь после  многолетних  трудов  и  исследований,  составивших  бесчисленное    множество  толстых томов,  пришли наконец  к тем  же  решениям,  какие  были    немедленно  даны пчелами  и птицами"  [Пчелы - с тех  пор как  существуют     - строят свои ячейки с такими именно стенками, в таком именно количестве и под    таким  именно  наклоном,  которые, как было  доказано (путем весьма  сложных математических      выкладок),  дают   им  наибольший  простор,  совместимый  с максимальной    прочностью их сооружения.    

     В    конце прошлого столетия  среди математиков возник замысел "определить    наилучшую  форму   для   крыльев  ветряной  мельницы,  при  любых  возможных    расстояниях от вращающихся лопастей, а также от  центров вращения".    Проблема эта  крайне  сложна,  ибо  требует  нахождения   наилучшего     положения   при бесконечном  числе  расстояний  и  бесконечном  числе  точек.      Известнейшие математики много раз пробовали ее решить, а когда решение было    найдено, люди обнаружили, что  его  можно найти  в  устройстве  птичьих    крыльев  со времен первой птицы, поднявшейся в воздух.].    

     -    О, бог ты мой! - сказал царь.    

     -    "Едва скрылась  из виду эта  страна, как мы оказались  вблизи другой, где    с берега над нашими головами полетела стая птиц шириною в милю, а длиною в     двести сорок  миль; так что, хотя они летели  со скоростью мили в минуту,    потребовалось не менее  четырех часов, чтобы  над нами пролетела вся стая, в    которой были миллионы миллионов птиц" [Он наблюдал стаю голубей,    пролетавшую между  Франкфуртом  и  территорией Индианы, шириною  не менее    мили;  перелет продолжался четыре часа,  а  это,  при  скорости  одна  миля в     минуту, дает расстояние 240 миль; таким образом считая но три голубя на    квадратный ярд, в стае было 2230272000 голубей.  -Лейтенант Ф. Холл,    "Путешествия  по Канаде и Соединенным Штатам".].    

     -    Черт те что! - сказал царь.    

     -    "Не  успели мы избавиться  от этих птиц, которые доставили нам немало    хлопот, как были  напуганы появлением птицы  иного рода,  несравненно  более    крупной, чем даже птица Рух, встречавшаяся мне во время прежних путешествий;    ибо она  была  больше  самого  большого  из  куполов над  твоим  сералем,  о великодушнейший    из калифов. У  этой  страшной птицы  не было видно головы, а только  одно    брюхо,  удивительно  толстое  и  круглое,  из чего-то  мягкого, гладкого,     блестящего,  в  разноцветные полосы. Чудовищная  птица уносила  в когтях в    свое  заоблачное  гвездо целый  дом, с которого она сорвала крышу и внутри    которого мы явственно  различили людей, очевидно в отчаянии ожидавших своей    страшной  участи. Мы кричали что было  мочи, надеясь напугать птицу  и    заставить ее выпустить добычу,  но  она только запыхтела и зафыркала,  точно    разозлилась, и уронила нам на голову мешок, оказавшийся полным песку".    

     -    Чепуха! - сказал царь.    

     -     "Тотчас же после  этого приключения  мы  достигли материка, который,    несмотря  на  свою огромную  протяженность  и плотность, целиком покоился на    спине небесно-голубой коровы,  имевшей не  менее  четырехсот рогов"     ["Земля покоится  на корове голубого цвета, у которой четыреста    рогов".  -  Коран  в переводе Сейла.].    

     -    Вот этому я верю, - сказал царь, - ибо читал нечто подобное в книге.    

     -    "Мы прошли  под  этим материком (проплыв  между ног коровы)  и спустя    несколько часов оказались в стране поистине удивительной, которая, по словам    человеко-животного,  была  его  роди-пой,  населенной  такими  же,  как  он,    созданиями. Это очень возвысило  человеко-животное  в моих глазах; и я  даже    устыдился презрительной фамильярности,  с какою  до тех пор с ним обращался,    ибо   обнаружил,   что  человеко-животные   являются  нацией  могущественных    волшебников; в  мозгу  у них водятся черви  [Entozoa, или  кишечных  червей,    нередко   обнаруживают  в  мышцах   и  в  мозгу  человека.  -  См.:   Уайет,    "Физиология",  с.  143.]  которые,   извиваясь  там,  несомненно     возбуждают усиленную работу мышления".    

     -    Вздор! - сказал царь.    

     -    "Эти  волшебники приручили несколько весьма странных пород  животных,    например, лошадь с железными костями  и кипящей водой вместо  крови.  Вместо    овса  она обычно питается  черными  камнями; но,  несмотря  на столь твердую    пищу,  обладает   такой   силой   и  резвостью,  что  может  везти  тяжести,    превосходящие весом  самый большой из здешних храмов, и притом со скоростью,    какой не достигает в полете большинство птиц" [На Западной железной     дороге, между Лондоном  и  Эксетером,  достигнута  скорость в  71 милю в час.    Состав весом в  90 тонн примчался от вокзала  Паддингтон в  Дидкот (53  мили)    за 51 минуту.].    

     -    Чушь! - сказал царь.    

     -     "Видел  я также у этого  народа курицу без перьев,  но ростом больше    верблюда;  вместо мяса и  костей у  нее железо  и кирпич;  кровь ее, как и у    лошади (которой она приходится сродни), состоит из кипящей воды; подобно ей,    она  питается  одними  лишь деревяшками или  же  черными камнями. Эта курица    часто приносит в  день по  сотне цыплят, которые потом еще  несколько недель    остаются в утробе матери" [Eccaleobion [Инкубатор).].    

     -    Бредни! - сказал царь.    

     -    "Один из этих  могучих чародеев  сотворил человека из меди,  дерева и    кожи,  наделив его такой  мудростью,  что он может  обыграть  в шахматы кого    угодно на  свете,  кроме  великого  калифа Гаруна-аль-Рашида [Автоматический    игрок в  шахматы Мельцеля.]. Другой чародей (из таких  же материалов) создал    существо, посрамившее даже своего гениального создателя; ибо разум его столь    могуч, что  за секунду оно производит вычисления, требующие труда пятидесяти    тысяч человек в течение целого года [Счетная машина Бэббиджа.]. А  еще более    искусный волшебник создал нечто, не похожее ни  па человека, ни па животное, но    обладающее мозгом из  свинца и какого-то черного вещества  вроде дегтя, а также    пальцами,  действующими с невообразимой быстротой и ловкостью, так что оно без    труда могло бы сделать за час целых двадцать тысяч списков Корана, и притом с    такой безошибочной точностью, что ни один из них не отличался бы от другого    даже на волосок. Это создание наделено таким могуществом, что единым дыханием    возводит и свергает величайшие империи;  но мощь  его  используется как во    благо, так и во зло".    

     -    Нелепость! - сказал царь.    

     -    "Среди этого народа  чародеев  был  один,  в  чьих жилах  текла кровь    саламандр; ибо он мог как ни в чем не бывало сидеть и покуривать свою трубку в    раскаленной печи,  пока там готовился его обед [Шабер, а после него  сотня    других.].  Другой  обладал  способностью  превращать обыкновенные металлы  в    золото,  даже не глядя  на  них  [Электротипия.].  Третий  имел столь тонкое    осязание,  что   мог  изготовлять  проволоку,   невидимую  глазу  [Волластон    изготовил   для    телескопа   платиновую   проволоку   толщиною   в    одну    восемнадцатитысячную дюйма. Увидеть  ее можно было только под микроскопом.].    Четвертый  обладал  такой  быстротой  соображения,  что  мог  сосчитать  все    отдельные движения  упругого  тела,  колеблющегося  со  скоростью  девятисот    миллионов раз в секунду" [Ньютон доказал, что под действием фиолетового    луча спектра ретина глаза колеблется 900 000 000 раз в секунду.].    

     -    Ерунда! - сказал царь.    

     -     "Был  и такой чародей, что  с помощью  флюида, которого еще никто не    видел, мог по своей воле  заставить трупы  своих  друзей размахивать руками,    дрыгать ногами, драться и  даже вставать и  плясать [Вольтов столб.]. Другой    настолько  развил  свой  голос, что  он  был  слышен  из края в  край  земли    [Электрический  телеграф  передает сообщение моментально, во  всяком случае, для    любого земного расстояния.].  У  третьего была  столь длинная рука, что,    находясь  в Дамаске,  он мог  написать письмо в Багдаде и  вообще  на  любом    расстоянии  [Электротелеграфный печатающий  аппарат.].  Четвертый  повелевал    молнией и мог призвать ее с небес, а призвав, забавлялся ею, точно игрушкой.    Пятый брал два громких  звука и творил из  них тишину. Шестой из  двух ярких    лучей  света извлекал густую тьму [Обычные в естественных науках опыты. Если    два красных луча из  двух источников  света пропустить  через темную  камеру    так, чтобы  они  падали  на белую поверхность,  а разница  в  их  длине была    0,0000258  дюйма, их яркость удвоится. Так же  будет,  если разница в  длине    равна любому кратному этой  дроби,  представляющему собой  целое число. Если эти    кратные  - 2_1/4, 3_1/4 и т. п., получаем яркость одного луча; а кратные 2_1/2,    3_1/2  и  т. п. дают полную темноту.  Для  фиолетовых  лучей мы имеем подобное    явление при разнице длины в 0,000157 дюйма; те же результаты дают и все другие    лучи спектра, причем разница в их длине  равномерно возрастает от фиолетовых к    красным.    

        Аналогичные опыты со звуками дают подобный же результат.].    

     Еще    один изготовлял лед в раскаленной печи [Поместите платиновый тигель над    спиртовкой и раскалите его докрасна; влейте туда серной кислоты, которая    обладает чрезвычайной  летучестью при обычных температурах, но в раскаленном    тигле будет  стойкой,  и  ни одна капля  не  испарится  - ибо  она  окружена    собственной  атмосферой и  не  соприкасается со стенками сосуда. Если теперь    добавить  туда   несколько   капель  воды,   кислота  немедленно  войдет   в    соприкосновение с раскаленными стенками  тигля и  превратится в  пары серной    кислоты, притом  так быстро,  что одновременно уйдет и тепло воды,  и на дно    сосуда выпадет  кусочек льда; а  если поторопиться и  не  дать ему растаять,    можно  извлечь из  раскаленного  докрасна  сосуда  кусок  льда.].  Еще  один    приказывал   солнцу   рисовать   свой   портрет,   и   солнце   повиновалось    [Дагерротип.]. Еще один брал это светило, а  также луну и планету, взвешивал    их  с большой точностью, а затем исследовал  их  недра и определял плотность    вещества, из  которого они состоят. Впрочем,  весь тамошний  народ настолько    искусен  в  волшебстве, что не  только малые дети, но даже  обычные кошки  и    собаки  без  труда видят предметы  либо вовсе  не существующие,  либо такие,    которые исчезли с лица земли за двадцать тысяч лет до появления самого этого    народа" [Хотя скорость света составляет 200000 миль в секунду, расстояние    до ближайшей, насколько мы знаем, из неподвижных звезд (Сириуса) так бесконечно    велико, что его лучам требуется не менее  трех лет, чтобы достичь Земли. Для    более отдаленных  звезд, по  скромному подсчету, нужно 20  и даже 1000  лет.    Таким образом, если они исчезли  20 или 1000 лет назад, они сейчас еще видны    нам  по свету,  испускавшемуся их поверхностью 20  или  1000  лет назад. Что    многие из тех звезд, которые мы ежедневно видим, уже угасли, возможно и даже    более того - вероятно.    

        [Гершель-старший утверждает,  что  свет  самой  отдаленной  туманности,    видимой  в его большой телескоп,  доходит до  Земли за 3000000 лет.  В таком    случае  для некоторых  звезд,  ставших видимыми благодаря инструменту  лорда    Росса,  это  должно  быть  по   меньшей   мере   20000000  лет.  (Примечание    Грисволда.)]].    

     -    Невероятно! - сказал царь.    

     -    "Жены и дочери этих могущественных чародеев, - продолжала Шехерезада,    ничуть не смущаясь многократными и весьма невежливыми замечаниями супруга, -    жены  и дочери этих великих магов обладают всеми  талантами  и прелестями  и    были бы  совершенством, если бы не некоторые роковые заблуждения, от которых    пока еще бессильно  избавить их даже чудодейственное могущество  их  мужей и    отцов. Заблуждения эти принимают то один вид,  то другой, но то, о котором я    говорю, постигло их в виде турнюра".    

     -    Чего? - переспросил царь.    

     -     Турнюра, - сказала  Шехерезада.  -  "Один из  злобных джиннов, вечно    готовых творить  зло, внушил этим  изысканным дамам, будто то, что  мы зовем    телесной  красотой,  целиком помещается  в  некоей части тела, расположенной    пониже спины. Идеал красоты, как они считают, прямо зависит от величины этой    выпуклости; так  как  они вообразили это  уже  давно, а подушки в  тех краях    дешевы,  там  не  помнят  времен,  когда  можно  было  отличить  женщину  от    дромадера..."    

     -    Довольно! - сказал царь. -  Я не  желаю больше слушать и не стану. От твоего    вранья  у меня и так  уже разболелась голова. Да и  утро, как я вижу, уже     наступает.  Сколько  бишь времени  мы женаты?  У  меня опять проснулась    совесть.  Дромадер! Ты,  кажется, считаешь меня  ослом. Короче говоря,  пора    тебя удавить.    

     Эти    слова, как я узнал  из "Таклинетли", удивили и огорчили Шехерезаду;    но, зная царя за человека добросовестного и неспособного нарушить слово, она    покорилась своей участи, не  сопротивляясь.  Правда, пока на ней  затягивали    петлю,  она  обрела немалое  утешение в  мысли,  что  столько  еще  осталось    нерассказанным  и  что  ее раздражительный  супруг наказал  себя,  лишившись    возможности услышать еще много удивительного.        

 Золотой Жук     

Перевод А. Старцев    

     

Глядите! Хо!     

Он пляшет, как безумный.            

Тарантул укусил    его...                            

 "Все не правы"    

     

Много    лет тому назад мне довелось близко познакомиться с некиим  Вильямом Леграном.    Он происходил из старинной гугенотской семьи  и был прежде богат, но неудачи,    следовавшие одна за другой,  довели его до нищеты. Чтобы избегнуть унижений,    связанных с  потерей богатства, он покинул Новый Орлеан, город своих предков,     и поселился на Сэлливановом острове, поблизости от Чарлстона в  Южной    Каролине.      

     

  Это    очень странный остров. Он тянется в длину мили на три и  состоит почти что из    одного морского песка. Ширина его нигде не  превышает четверти мили. От    материка он отделен едва заметным  проливом, вода в котором с трудом пробивает    себе путь сквозь  тину и густой камыш - убежище болотных курочек. Деревьев на     острове мало, и растут они плохо. Настоящего дерева не встретишь  совсем. На    западной оконечности острова, где возвышается форт  Моултри и стоит несколько    жалких строений, заселенных в летние  месяцы городскими жителями, спасающимися    от лихорадки и  чарлстонской пыли, - можно увидеть колючую карликовую пальму.     Зато весь остров, если не считать этого мыса на западе и белой,  твердой как    камень, песчаной каймы на взморье, покрыт частой  зарослью душистого мирта,    столь высоко ценимого английскими  садоводами. Кусты его достигают нередко    пятнадцати - двадцати  футов и образуют сплошную чащу, наполняющую воздух    тяжким  благоуханием и почти непроходимую для человека.      

     

  В    сокровенных глубинах миртовой чащи, ближе к восточной,  удаленной от материка    оконечности острова, Легран соорудил себе  хижину, где и обитал, когда я, по    воле случая, с ним  познакомился. Знакомство вскоре перешло в дружбу. Многое в     характере отшельника внушало интерес и уважение. Я увидел, что  он отлично    образован и наделен недюжинными способностями, но  вместе с тем заражен    мизантропией и страдает от болезненного  состояния ума, впадая попеременно то в    восторженность, то в  угрюмость. У Леграна было немало книг, но он редко к ним     обращался. Он предпочитал охотиться и ловить рыбу или же бродить  по    прибрежному песку и миртовым зарослям в поисках раковин и  насекомых. Его    коллекции насекомых позавидовал бы Сваммердам. В  этих странствиях Леграна    обычно сопровождал старый негр Юпитер.  Он был отпущен на волю еще до разорения    семьи; однако ни  угрозами, ни посулами Юпитера нельзя было убедить, что он     лишился неотъемлемого, как он полагал, права следовать повсюду  за своим    "масса Биллом". Возможно, впрочем, что родные Леграна,  обеспокоенные    его психической неуравновешенностью, поддерживали  это упорство в Юпитере,    чтобы не оставить беглеца без всякого  попечения.      

     

  Зимы    на широте Сэлливанова острова редко бывают очень суровыми,  и в осеннее время    почти никогда не приходится разводить огонь в  помещении. В средних числах    октября 18... года выдался, однако,  необычайно холодный день. Перед самым    заходом солнца я пробрался  сквозь вечнозеленые заросли к хижине моего друга,    которого не  видел уже несколько недель. Я жил в Чарлстоне, в девяти милях от     острова, и удобства сообщения в те дни далеко отставали от  нынешних.    Добравшись до хижины, я постучал, как обычно, и, не  получив ответа, разыскал в    тайном месте ключ, отомкнул замок и  вошел. В камине пылал славный огонь. Это    было неожиданно и  весьма кстати. Я сбросил пальто, опустился в кресло поближе    к  потрескивавшим поленьям и стал терпеливо ждать возвращения  хозяев.      

     

  Они    пришли вскоре после наступления темноты и сердечно меня  приветствовали.    Юпитер, улыбаясь до ушей, стал хлопотать но  хозяйству, приготовляя на ужин    болотных курочек. У Леграна был  очередной приступ восторженности - не знаю,    как точнее именовать  его состояние. Он нашел двустворчатую раковину, какой не     встречал ранее, и, что еще более радовало его, выследил и с  помощью Юпитера    поймал жука, неизвестного, по его словам, доселе  науке. Он сказал, что завтра    хочет услышать мое суждение об этом  жуке.      

     

  - А    почему не сегодня? - спросил я, потирая руки у огня и  мысленно посылая к    чертям всех жуков на свете.      

     

  - Если    бы я знал, что вы здесь! - воскликнул Легран. - Но ведь  мы так давно не    виделись. Как я мог угадать, что именно сегодня  вечером вы к нам пожалуете?    Когда мы с Юпитером шли домой, то  повстречали лейтенанта Дж. из форта, и я но    какой-то глупости  отдал ему на время жука. Так что сейчас жука не достанешь.     Переночуйте, и мы пошлем за ним Юпа, как только взойдет солнце.  Это просто    восторг.      

     

  - Что?    Восход солнца?      

     

  - К    черту солнце! Я - о жуке! Он ослепительно золотой, величиной  с крупный лесной    орех, и на спине у него три пятнышка, черных  как смоль. Два круглых повыше и    одно продолговатое книзу. А  усики и голову...      

     

  - Где    же там олово, масса Вилл, послушайте-ка меня, - вмешался  Юпитер, - жук весь    золотой, чистое золото, внутри и снаружи;  только вот пятна на спинке. Такого    тяжелого жука я еще в жизни  не видел.      

     

  -    Допустим, что все это так, и жук из чистого золота, - сказал  Легран, как мне    показалось, более серьезным тоном, чем того  требовали обстоятельства, - но    почему же, Юп, мы должны из-за  этого есть пережаренный ужин? Действительно,    жук таков, -  продолжал он, обращаясь ко мне, - что я почти готов согласиться     с Юпитером. Надкрылья излучают яркий металлический блеск - в  этом вы сами    сможете завтра же убедиться. Пока что я покажу вам,  каков он на вид.      

     

  Легран    сел за столик, где было перо и чернильница. Бумаги не  оказалось. Он поискал в    ящике, но и там ничего не нашел.      

     

  - Не    беда, - промолвил он наконец, - обойдусь этим. - Он вытащил  из жилетного    кармана очень грязный клочок бумаги и, взяв перо,  стал бегло набрасывать свой    рисунок. Пока он был этим занят, я  продолжал греться; озноб мой еще не прошел.    Легран закончил  рисунок и протянул его мне, не поднимаясь со стула. В эту    минуту  послышался громкий лай и царапанье у входной двери. Юпитер  распахнул    ее, и огромный ньюфаундленд Леграна ворвался в комнату  и бурно меня    приветствовал, положив свои лапы мне прямо на  плечи; я подружился с ним еще в    прежние посещения. Когда нес  утих, я взглянул на бумагу, которую все это время    держал в руке,  и, по правде сказать, был немало озадачен рисунком моего    друга.      

     

  - Что    же, - сказал я, наглядевшись на него вдосталь, - это  действительно странный    жук. Признаюсь, совершеннейшая новинка,  никогда ничего подобного не видывал.    По-моему, больше всего этот  жук походит на череп, каким его принято изображать    на эмблемах.  Да что там походит... Форменный череп!      

     

  -    Череп? - отозвался Легран. - Пожалуй, что так, в особенности  на моем рисунке.    Общая форма овальная. Два черных пятнышка  сверху напоминают глазницы, не так    ли? А нижнее удлиненное  пятнышко можно счесть за оскал черепа.      

     

  -    Может быть, что и так, Легран, - сказал я ему, - но  рисовальщик вы слабый. Я    подожду судить о жуке, пока не увижу  его собственными глазами.      

     

  - Как    вам угодно, - отозвался он с некоторой досадой, - но,  по-моему, я рисую    недурно, по крайней мере, я привык так  считать. У меня были отличные учителя,    и позволю себе заметить,  чему-то я должен был у них научиться.      

     

  - В    таком случае вы дурачите меня, милый друг, - сказал я ему. -  Вы нарисовали    довольно порядочный череп, готов допустить даже,  хотя я и полный профан в    остеологии, что вы нарисовали  замечательный череп, и если ваш жук на самом    деле похож на него,  это самый поразительный жук на свете. Жук с такой    внешностью  должен вызывать суеверное чувство. Я не сомневаюсь, что вы     назовете его Scarabaeus caput hominis [Жук; здесь: человеческая  голова    (лат.).] или как-нибудь еще в этом роде; естественная  история полна подобных    наименований. Хорошо, а где же у него  усики?      

     

  -    Усики? - повторил Легран, которого наш спор почему-то привел в  дурное    расположение духа. - Разве вы их не видите? Я нарисовал  их в точности, как в    натуре. Думаю, что большего вы от меня не  потребуете.      

     

  - Не    стоит волноваться, - сказал я, - может быть, вы их и  нарисовали, Легран, но я    их не вижу. - И я отдал ему рисунок без  дальнейших замечаний, не желая сердить    его. Я был удивлен  странным оборотом, который приняла эта история.    Раздражение  Леграна было мне непонятно. На его рисунке не было никаких     усиков, и жук как две капли воды походил на череп.      

     

  Он с    недовольным видом взял у меня бумагу и уже скомкал ее,  намереваясь, видимо,    бросить в огонь, когда что-то в рисунке  вдруг завладело его вниманием. Легран    сперва залился яркой  краской, потом стал белее мела. Некоторое время он    разглядывал  своп рисунок, словно изучая его. Потом встал и, забрав свечу со     стола, пересел на сундук в другом конце комнаты. Там он снова  уставился на    бумагу, поворачивая ее то так, то эдак, однако  хранил молчание. Хотя его    поведение было довольно странным, я  счел за лучшее тоже молчать; как видно, он    погружался в свое  угрюмое настроение. Легран достал из кармана бумажник,    тщательно  спрятал туда рисунок, затем положил бумажник в бюро и замкнул  его    там на ключ. Он как будто очнулся, но прежнее оживление уже  не вернулось к    нему. Он не был мрачен, но его мысли где-то  блуждали. Рассеянность Леграна все    возрастала, и мои попытки  развлечь его не имели успеха. Я думал сперва    заночевать в  гостях, как бывало уже не раз, но, считаясь с настроением     хозяина, решил вернуться домой. Легран меня не удерживал;  однако, прощаясь,    пожал мне руку сердечнее обыкновенного.      

     

  По прошествии    месяца, в течение которого я не имел ни малейших  сведений о Легране, меня    посетил в Чарлстоне Юпитер. Я никогда  не видел старого добряка-негра таким    удрученным, и меня охватила  тревога: уж не случилось ли чего с моим другом?      

     

  - Ну,    Юп, - сказал я, - что там у вас? Как поживает твой  господин?      

     

  - По    чести говоря, масса, он нездоров.      

     

  -    Нездоров? Ты пугаешь меня! На что он жалуется?      

     

  - В    том-то и штука! Ни на что он не жалуется. Но он очень болен.      

     

  -    Очень болен, Юпитер? Что же ты сразу мне не сказал? Лежит в  постели?      

     

  - Где    там лежит! Его и с собаками не догонишь! В том-то и горе!  Ох, болит у меня    душа! Бедный мой масса Вилл!..      

     

  -    Юпитер, я хочу все-таки знать, в чем у вас дело. Ты сказал,  что хозяин твой    болен. Не говорил он тебе, что у него болит?      

     

  - Вы    не серчайте, масса. Не знаю, что с ним стряслось. А я вот  спрошу вас, почему    масса Вилл ходит весь день, уставившись в  землю, а сам белый, как гусь? И    почему он все время считает?      

     

  - Что    он делает?      

     

  - Считает    да цифры пишет, таких чудных цифр я отроду не видал.  Страх за него берет.    Смотрю за ним в оба, глаз не спускаю. А  вчера проворонил, он убежал, солнце    еще не вставало, и пропадал  до ночи. Я вырезал толстую палку, хотел отлупить    его, когда он  придет, да пожалел, старый дурак, уж очень он грустный     вернулся...      

     

  - Как?    Что? Отлупить его?.. Нет, Юпитер, не будь слишком суров с  беднягой, не бей    его, он этого не перенесет. Скажи лучше вот  что: как ты считаешь, что    послужило причиной болезни твоего  господина или, вернее, этого странного    поведения? Не  приключилось ли с ним что дурное после того, как я приходил к     вам?      

     

  -    После того, как вы приходили, масса, ничего такого не  приключилось. А вот до    того приключилось. В тот самый день  приключилось.      

     

  - Что?    О чем ты толкуешь?      

     

  -    Известно, масса, о чем! О жуке!      

     

  - О    чем?      

     

  - О    жуке. Я так думаю, что золотой жук укусил масса Вилла в  голову.      

     

  -    Золотой жук укусил его? Эка напасть!      

     

  -    Вот-вот, масса, очень большая пасть, и когти тоже здоровые. В  жизни не видел    такого жука, бьет ногами, как лошадь, и кусает  все, что ему подвернется. Масса    Вилл схватил его, да и выронил,  тут же выронил, вот тогда жук, наверно, и    укусил его. А мне  морда этого жука не понравилась, и я сразу решил - голыми    руками  брать его ни за что не стану. Поднял я клочок бумаги, да в  бумагу и    завернул его, а край бумаги в пасть ему сунул, вот что  я сделал!      

     

  -    Значит, ты действительно думаешь, что твоего хозяина укусил  жук и это причина    его болезни?      

     

  -    Ничего я не думаю - точно вам говорю. Если бы его не укусил  золотой жук, разве    ему снилось бы золото? Я много кое-чего  слыхал про таких золотых жуков.      

     

  - А    откуда ты знаешь, что ему снится золото?      

     

  -    Откуда я знаю? Да он говорит про это во сне. Вот откуда я  знаю.      

     

  -    Хорошо, Юп, может быть, ты и прав. Ну а каким же счастливым  обстоятельствам я    обязан чести твоего сегодняшнего визита?      

     

  - О    чем это вы толкуете, масса?      

     

  - Ты    привез мне какое-нибудь послание от господина Леграна?      

     

  - Нет,    масса. Но он приказал передать вам вот это. И Юпитер  вручил мне записку    следующего содержания:      

     

     "Дорогой N!      

     

  Почему    вы совсем перестали бывать у нас? Неужели вы приняли  близко к сердцу    какую-нибудь очередную мою brusquerie? [Резкость  (франц.).] Нет, это, конечно,    не так.      

     

  За    время, что мы не виделись с вами, у меня появилась забота.  Хочу рассказать вам    о ней, но не знаю, как браться за это, да и  рассказывать ли вообще.      

     

     Последние дни я был не совсем здоров, и старина Юп вконец извел  меня своим    непрошеным попечением. Вчера, представьте, он  приготовил огромнейшую дубину,    чтобы побить меня за то, что я  ускользнул от него и прогулял весь день solus    [Один (лат.).] в  горах на материке. Кажется, только нездоровье спасло меня от     неожиданной взбучки.      

     

  Со    времени нашей встречи ничего нового в моей коллекции не  прибавилось.      

     

  Если у    вас есть хоть какая-нибудь возможность, приезжайте вместе  с Юпитером. Очень    прошу вас. Мне нужно увидеться с вами сегодня  же вечером по важному делу.    Поверьте, что это дело великой  важности. Ваш, как всегда,      

     

  Вильям    Легран".      

     

  Что-то    в тоне этой записки сразу вселило в меня тревогу. Весь ее  стиль был так    непохож на Леграна. Что взбрело ему в голову?  Какая новая блажь завладела его    необузданным воображением? Что  за "дело великой важности" могло быть    у него, у Леграна? Рассказ  Юпитера не предвещал ничего доброго. Я опасался,    что неотвязные  мысли о постигшем его несчастье надломили рассудок моего    друга.  Не колеблясь, я решил тотчас же ехать вместе с негром.      

     

  Когда    мы пришли к пристани, я увидел на дне лодки, на которой  нам предстояло плыть,    косу и лопаты, как видно, совсем новые.      

     

  - Это    что, Юп? - спросил я.      

     

  - Коса    и еще две лопаты, масса.      

     

  - Ты    совершенно прав. Но откуда они взялись?      

     

  -    Масса Вилл приказал мне купить их в городе, и я отдал за них  чертову уйму    денег.      

     

  - Во    имя всего, что есть таинственного на свете, зачем твоему  "масса    Виллу" коса и лопаты?      

     

  -    Зачем - я не знаю, и черт меня побери, если он сам знает. Все  дело в жуке!      

     

  Видя,    что от Юпитера толку сейчас не добьешься и что все его  мыслительные    способности парализованы этим жуком, я вскочил в  лодку и поднял парус. Сильный    попутный ветер быстро пригнал нас  в опоясанную скалами бухточку к северу от    форта Моултри, откуда  нам оставалось до хижины около двух миль. Мы пришли в    три часа  пополудни. Легран ожидал нас с видимым нетерпением. Здороваясь,  он    крепко стиснул мне руку, и эта нервическая горячность вновь  пробудила и    усилила мои недавние опасения. В лице Леграна  сквозила какая-то мертвенная    бледность, запавшие глаза сверкали  лихорадочным блеском. Осведомившись о его    самочувствии и не  зная, о чем еще говорить, я спросил, получил ли он от    лейтенанта  Дж. своего золотого жука.      

     

  - О да!    - ответил он, заливаясь ярким румянцем. - На другое же  утро! Ничто не разлучит    меня теперь с этим жуком. Знаете ли вы,  что Юпитер был прав?      

     

  - В    чем Юпитер был прав? - спросил я, и меня охватило горестное  предчувствие.      

     

  - Жук    - из чистого золота!      

     

  Он    произнес эти слова с полной серьезностью. Я был глубоко  потрясен.      

     

  - Этот    жук принесет мне счастье, - продолжал Легран,  торжествующе усмехаясь, - он    вернет мне утраченное родовое  богатство. Что ж удивительного, что я его так    ценю? Он ниспослан  самой судьбой и вернет мне богатство, если только я    правильно  пойму его указания. Юпитер, пойди принеси жука!      

     

  - Что?    Жука, масса? Не буду я связываться с этим жуком. Несите  его сами.      

     

  Легран    поднялся с важным видом и вынул жука из застекленного  ящика, где он хранил    его.      

     

  Жук    был действительно великолепен. В научной ценности находки  Леграна не могло    быть сомнений - натуралисты в то время еще не  знали таких жуков. На спинке    виднелись с одной стороны два  черных округлых пятнышка, и ниже с другой еще    одно, подлиннее.  Надкрылья были удивительно твердыми и блестели действительно    как  полированное золото. Тяжесть жука была тоже весьма необычной.  Учитывая    все это, можно было не так уж строго судить Юпитера. Но  как мог Легран    разделять суждение Юпитера, оставалось для меня  неразрешимой загадкой.      

     

  - Я    послал за вами, - начал Легран торжественным тоном, когда я  кончил осмотр, - я    послал за вами, чтобы испросить совета и  вашей помощи для уяснения воли Судьбы    и жука...      

     

  -    Дорогой Легран, - воскликнул я, прерывая его, - вы совсем  больны, вам надо    лечиться. Ложитесь сейчас же в постель, и я  побуду с вами несколько дней, пока    вам не станет полегче. Вас  лихорадит.      

     

  -    Пощупайте мне пульс, - сказал он.      

     

  Я    пощупал ему пульс и вынужден был признать, что никакой  лихорадки у него не    было.      

     

  -    Бывают болезни и без лихорадки. Послушайтесь на этот раз моего  совета. Прежде    всего в постель. А затем...      

     

  - Вы    заблуждаетесь, - прервал он меня. - Я совершенно здоров, но  меня терзает    волнение. Если вы действительно желаете мне добра,  помогите мне успокоиться.      

     

  - А    как это сделать?      

     

  -    Очень просто. Мы с Юпитером собираемся в экспедицию на  материк, в горы, и нам    нужен верный помощник. Вы единственный,  кому мы полностью доверяем. Ждет нас    там успех или же неудача,  все равно это волнение во мне сразу утихнет.      

     

  - Я    буду счастлив, если смогу быть полезным, - ответил я, - но,  скажите, этот    дурацкий жук имеет какое-нибудь отношение к вашей  экспедиции в горы?      

     

  - Да!         

     

  - Если    так, Легран, я отказываюсь принимать участие в вашей  нелепой затее.      

     

  -    Жаль! Очень жаль! Нам придется идти одним.      

     

  Идти    одним! Он действительно сумасшедший!      

     

  -    Погодите! Сколько времени вы намереваетесь пробыть там?      

     

  -    Должно быть, всю ночь. Мы выйдем сию же минуту и к восходу  солнца вернемся    домой, что бы там ни было.      

     

  - А вы    поклянетесь честью, что, когда ваша прихоть будет  исполнена и вся эта затея с    жуком (боже правый!) благополучно  закончится, вы вернетесь домой и станете    слушаться меня, как  если бы я был вашим домашним врачом?      

     

  - Да.    Обещаю. Скорее в путь! Время не ждет!      

     

  С    тяжелым сердцем решился я сопровождать моего друга. Было около  четырех часов    дня, когда мы пустились в путь - Легран, Юпитер,  собака и я. Юпитер нес косу и    лопаты; он настоял на этом не от  избытка любезности или же прилежания, но, как    я полагаю, из  страха доверить эти орудия своему господину. Вид у него был     преупрямый. "Чертов жук!" - вот единственное, что я услышал от  него    за все путешествие. Мне поручили два потайных фонаря.  Легран нес жука. Жук был    привязан к концу шнура, п Легран крутил  его на ходу, как заклинатель. Когда я    заметил это новое явное  доказательство безумия моего друга, я с трудом    удержался от  слез. Тем не менее я пока решил ни в чем не перечить Леграну и     ждать случая, когда я смогу предпринять какие-либо энергичные  меры. Я    попытался несколько раз завязать беседу о целях похода,  но безуспешно.    Уговорив меня идти вместе с ним и довольный этим,  Легран, видимо, не хотел    больше вести никаких разговоров, и на  все мои расспросы отвечал односложно:    "Увидим! "      

     

  Дойдя    до мыса, мы сели в ялик и переправились на материк. Потом  взобрались по    высокому берегу и, взяв направление на  северо-запад, углубились в дикий,    пустынный край, где, казалось,  никогда не ступала нога человека. Легран    уверенно вел нас  вперед, лишь изредка останавливаясь и сверяясь с    ориентирами,  которые, видимо, заприметил, посещая эти места до того.      

     

  Так мы    шли часа два, и на закате перед нами открылась угрюмая  местность, еще более    мрачная, чем все, что мы видели до сих пор.  Это был род плато, раскинувшегося    у подножья почти неприступного  склона и поросшего лесом от низу до самого    верха. Склон был  усеян громадными валунами, которые, казалось, ие падали вниз    в  долину лишь потому, что деревья преграждали им путь. Глубокие  расселины    пересекали плато во всех направлениях и придавали  пейзажу еще большую    дикость.      

     

     Плоскогорье, по которому мы поднимались, сплошь поросло  ежевикой. Вскоре стало    ясно, что без косы нам сквозь заросли не  пробраться. По приказу Леграна Юпитер    стал выкашивать для нас  тропинку к тюльпановому дереву необыкновенной высоты,    которое  стояло, окруженное десятком дубов, и далеко превосходило и эти  дубы,    и вообще все деревья, какие мне приходилось когда-либо  видеть, раскидистой    кроной, величавой красотой листвы и  царственностью общих очертаний. Когда мы    пришли наконец к цели,  Легран обернулся к Юпитеру и спросил, сможет ли он    взобраться на  это дерево. Старик был сперва озадачен вопросом и ничего не     ответил. Потом, подойдя к лесному гиганту, он обошел ствол  кругом, внимательно    вглядываясь. Когда осмотр был закончен.  Юпитер сказал просто:      

     

  - Да,    масса! Еще не выросло такого дерева, чтобы Юпитер не смог  на него взобраться.         

     

  -    Тогда не мешкай и лезь, потому что скоро станет темно и мы  ничего не успеем    сделать.      

     

  -    Высоко залезть, масса? - спросил Юпитер.      

     

  -    Взбирайся вверх по стволу, пока я не крикну... Эй, погоди.  Возьми и жука!      

     

  -    Жука, масса Вилл? Золотого жука? - закричал негр, отшатываясь  в испуге. - Что    делать жуку на дереве? Будь я проклят, если его  возьму.      

     

  -    Слушай, Юпитер, если ты, здоровенный рослый негр, боишься  тронуть это    безвредное мертвое насекомое, тогда держи его так,  на шнурке, но если ты вовсе    откажешься взять жука, мне придется,  как это ни грустно, проломить тебе голову    вот этой лопатой.      

     

  -    Совсем ни к чему шуметь, масса, - сказал Юпитер, как видно,  пристыженный и    ставший более сговорчивым. - Всегда вы браните  старого негра. А я пошутил, и    только! Что я, боюсь жука?  Подумаешь, жук!      

     

  И,    осторожно взявшись за самый конец шнура, чтобы быть от жука  подальше, он    приготовился лезть на дерево.      

     

     Тюльпановое дерево, или Liriodendron Tulipiferum, -  великолепнейшее из деревьев,    произрастающих в американских  лесах. В юном возрасте оно отличается    необыкновенно гладким  стволом и выгоняет ветви лишь на большой высоте. Однако,    по мере  того как оно стареет, кора на стволе становится неровной и  узловатой,    а вместе с тем появляются короткие сучья. Так что  задача, стоявшая перед    Юпитером, казалась невыполнимой только на  первый взгляд. Крепко обняв огромный    ствол коленями и руками,  нащупывая пальцами босых ног неровности коры для    упора и раза  два счастливо избежав падения, Юпитер добрался до первой     развилины ствола и, видимо, считал свою миссию выполненной.  Главная опасность    действительно была позади, но Юпитер находился  на высоте в шестьдесят или    семьдесят футов.      

     

  - Куда    мне лезть дальше, масса Вилл? - спросил он.      

     

  - По    толстому суку вверх, вон с той стороны, - ответил Легран.      

     

  Негр    тотчас повиновался, лезть было, должно быть, нетрудно. Он  поднимался все выше,    и скоро его коренастая фигура исчезла из  виду, потерявшись в густой листве.    Потом послышался голос как  будто издалека:      

     

  -    Сколько еще лезть?      

     

  - Где    ты сейчас? - спросил Легран.      

     

  -    Высоко, высоко! - ответил негр. - Вижу верхушку дерева, а  дальше - небо.      

     

  -    Поменьше гляди на небо и слушай внимательно, что я тебе скажу.  Посмотри теперь    вниз и сочти, сколько всего ветвей на суку, на  который ты влез. Сколько ветвей    ты миновал?      

     

  -    Одна, две, три, четыре, пять. Подо мной пять ветвей, масса.      

     

  -    Поднимись еще на одну.      

     

  Вскоре    Юпитер заверил нас, что он добрался до седьмой ветви.      

     

  - А    теперь, Юп, - закричал Легран, вне себя от волнения, - ты  полезешь по этой    ветви, пока она будет тебя держать! А найдешь  что-нибудь, крикни.      

     

  Если у    меня еще оставались какие-нибудь сомнения по поводу  помешательства моего    друга, то теперь их не стало. Увы, он был  сумасшедший! Следовало подумать о    том, как доставить его домой.  Пока я терялся в мыслях, опять послышался голос    Юпитера:      

     

  - По    этой ветви я боюсь дальше лезть. Она почти вся сухая.      

     

  - Ты    говоришь, что она сухая, Юпитер? - закричал Легран  прерывающимся голосом.      

     

  - Да,    масса, мертвая, готова для того света.      

     

  - Боже    мой, что же делать? - воскликнул Легран, как видео, в  отчаянии.      

     

  - Что    делать? - откликнулся я, обрадованный, что наступил мой  черед сказать свое    слово. - Вернуться домой и сразу в постель.  Будьте умницей, уже поздно, и к    тому же вы мне обещали.      

     

  -    Юпитер! - закричал он, не обращая на мои слова никакого  внимания. - Ты слышишь    меня?      

     

  -    Слышу, масса Вилл, как не слышать?      

     

  -    Возьми нож. Постругай эту ветвь. Может быть, она не очень  гнилая.      

     

  - Она,    конечно, гнилая, - ответил негр, немного спустя, - да не  такая гнилая.    Пожалуй, я немного продвинусь вперед. Но только  один.      

     

  - Что    это значит? Разве ты и так не один?      

     

  - Я    про жука. Жук очень, очень тяжелый. Если я брошу его вниз, я  думаю, одного    старого негра этот сук выдержит.      

     

  -    Старый плут! - закричал Легран с видимым облегчением. - Не  городи вздора! Если    ты бросишь жука, я сверну тебе шею. Эй,  Юпитер, ты слышишь меня?      

     

  - Как    не слышать, масса? Нехорошо так ругать бедного негра.      

     

  - Так    вот, послушай! Если ты проберешься еще немного вперед,  осторожно, конечно,    чтобы не грохнуться вниз, и если ты будешь  держать жука, я подарю тебе    серебряный доллар, сразу, как только  ты спустишься.      

     

  -    Хорошо, масса Вилл, лезу, - очень быстро ответил Юпитер, - а  вот уже и конец.         

     

  -    Конец ветви? - вскричал Легран. - Ты вправду мне говоришь, ты  на конце ветви?         

     

  - Не    совсем на конце, масса... Ой-ой-ой! Господи боже мой! Что  это здесь на    дереве?      

     

  - Ну?    - крикнул Легран, очень довольный. - Что ты там видишь?      

     

  - Да    ничего, просто череп. Кто-то забыл свою голову здесь на  дереве, и вороны    склевали все мясо.      

     

  - Ты    говоришь - череп?! Отлично! А как он там держится? Почему  он не падает?      

     

  - А    верно ведь, масса! Сейчас погляжу. Что за притча такая!  Большой длинный    гвоздь. Череп прибит гвоздем.      

     

  -    Теперь, Юпитер, делай в точности, что я скажу. Слышишь меня?      

     

  -    Слышу, масса.      

     

  -    Слушай меня внимательно! Найди левый глаз у черепа.      

     

  - Угу!    Да! А где же у черепа левый глаз, если он вовсе  безглазый?      

     

  - Ох,    какой ты болван, Юпитер! Знаешь ты, где у тебя правая рука  и где левая?      

     

  -    Знаю, как же не знать, левой рукой я колю дрова.      

     

  -    Правильно. Ты левша. Так вот, левый глаз у тебя с той стороны,  что и рука. Ну,    сумеешь теперь отыскать левый глаз у черепа, то  место, где был левый глаз?      

     

  Юпитер    долго молчал, потом он сказал:      

     

  -    Левый глаз у черепа с той стороны, что и рука у черепа? Но у  черепа нет левой    руки... Что ж, на нет и суда нет! Вот я нашел  левый глаз. Что мне с ним    делать?      

     

  -    Пропусти сквозь него жука и спусти его вниз, сколько хватит  шнура. Только не    урони.      

     

  -    Пропустил, масса Вилл. Это самое плевое дело - пропустить жука  через дырку.    Смотрите-ка!      

     

  Во    время этого диалога Юпитер был скрыт листвой дерева. Но жук,  которого он    спустил вниз, виднелся теперь на конце шнурка.  Заходящее солнце еще освещало    возвышенность, где мы стояли, и в  последних его лучах жук сверкнул, как    полированный золотой  шарик. Он свободно свисал между ветвей дерева, и если б    Юпитер  сейчас отпустил шнурок, тот упал бы прямо к нашим ногам. Легран  быстро    схватил косу и расчистил участок диаметром в девять -  двенадцать футов, после    чего он велел Юпитеру отпустить шнурок и  слезать поскорее вниз.      

     

  Забив    колышек точно в том месте, куда упал жук, мой друг вытащил  из кармана    землемерную ленту. Прикрепив ее за конец к стволу  дерева, как раз напротив    забитого колышка, он протянул ее прямо,  до колышка, после чего, продолжая    разматывать ленту и отступая  назад, отмерил еще пятьдесят футов. Юпитер с    косой в руках шел  перед ним, срезая кусты ежевики. Дойдя до нужного места,    Легран  забил еще один колышек и, принимая его за центр, очистил круг  диаметром    примерно в четыре фута. Потом он дал по лопате мне и  Юпитеру, сам взял лопату    и приказал нам копать.      

     

     Откровенно скажу, я не питаю склонности к такого рода забавам  даже при свете    дня; теперь же спускалась ночь, а я и так изрядно  устал от нашей прогулки.    Всего охотнее я отказался бы. Но мне не  хотелось противоречить моему бедному    другу и тем усугублять его  душевное беспокойство. Так что выхода не было. Если    бы я мог  рассчитывать на помощь Юпитера, то, ничуть не колеблясь,  применил бы    сейчас силу и увел бы безумца домой. Но я слишком  хорошо знал старого негра и    понимал, что ни при каких  обстоятельствах он не поддержит меня против своего    господина.  Что до Леграна, мне стало теперь ясно, что он заразился столь     обычной у нас на Юге манией кладоискательства и что его и без  того пылкое    воображение было подстегнуто находкой жука и еще,  наверное, упрямством    Юпитера, затвердившего, что найденный жук -  "из чистого золота".      

     

     Подобные мании могут легко подтолкнуть к помешательству  неустойчивый разум,    особенно если они находят себе пищу в тайных  стремлениях души. Я вспомнил    слова моего бедного друга о том,  что жук вернет ему родовое богатство. Я был    раздосадован и  вместе с тем глубоко огорчен. В конце концов я решил проявить     добрую волю (поскольку не видел иного выхода) и принять участие  в поисках    клада, чтобы быстрейшим и самым наглядным образом  убедить моего фантазера в    беспочвенности его замысла.      

     

  Мы    зажгли фонари и принялись рыть с усердием, которое  заслуживало лучшего    применения. Свет струился по нашим лицам, и  я подумал, что мы втроем образуем    весьма живописную группу и что  случайный путник, который наткнется на нас,    должен будет  преисполниться странных мыслей и подозрений.      

     

  Так мы    копали не менее двух часов. Мы сохраняли молчание, и нас  смущал только лай    собаки, которая выказывала необычайный интерес  к нашей работе. Этот лай    становился все более настойчивым, и мы  начали опасаться, как бы он не привлек    какого-нибудь бродягу,  расположившегося по соседству на отдых. Точнее, боялся    Легран; я  был бы только доволен, если бы смог при содействии постороннего     человека вернуть домой моего путешественника. Разбушевавшегося  пса утихомирил    Юпитер, проявив при этом немалую  изобретательность. Он вылез из ямы с    решительным видом и стянул  ему пасть своими подтяжками, после чего, хмуро    посмеиваясь,  снова взялся за лопату.      

     

  После    двухчасовых трудов мы вырыли яму глубиной в пять футов,  однако никаких    признаков клада не было видно. Мы  приостановились, и я стал надеяться, что    комедия подходит к  концу. Однако Легран, хотя и расстроенный, как я мог    заметить,  отер пот со лба и снова взялся за работу. Яма уже имела четыре  фута    в диаметре и занимала всю площадь очерченного Леграном  круга. Теперь мы    расширили этот круг, потом углубили яму еще на  два фута. Результаты остались    все теми же. Мой золотоискатель,  которого мне было жаль от души, наконец вылез    из ямы и принялся  медленно и неохотно натягивать свой сюртук, который сбросил     перед началом работы. В каждой черточке его лица сквозило  горькое    разочарование. Я молчал, Юпитер по знаку своего  господина стал собирать    инструменты. Потом он снял с собаки свой  самодельный намордник, и мы двинулись    в путь, домой, не  произнеся ни слова.      

     

  Не    успели пройти мы и десятка шагов, как Легран с громким  проклятием повернулся к    негру и крепко схватил его за ворот.  Пораженный Юпитер разинул рот, выпучил    глаза и, уронив лопаты,  упал на колени.      

     

  -    Каналья, - с трудом промолвил Легран сквозь сжатые зубы, -  проклятый черный    негодяй, отвечай мне немедленно, отвечай без  уверток, где у тебя левый глаз?      

     

  -    Помилуй бог, масса Вилл, вот у меня левый глаз, вот он! -  ревел перепуганный    Юпитер, кладя руку на правый глаз и прижимая  его изо всей мочи, словно    страшась, что его господин вырвет ему  этот глаз.      

     

  - Так    я и думал! Я знал! Ура! - закричал Легран отпуская негра.  Он исполнил    несколько сложных танцевальных фигур, поразивших его  слугу, который,    поднявшись на ноги и словно окаменев, переводил  взгляд с хозяина на меня и с    меня опять на хозяина.      

     

  - За    дело! - сказал Легран. - Вернемся! Мы еще выиграем эту  игру! - И он повел нас    обратно к тюльпановому дереву.      

     

  - Ну,    Юпитер, - сказал Легран, когда мы снова стояли втроем у  подножья дерева, -    говори: как был прибит этот череп к ветке,  лицом или наружу?      

     

  -    Наружу, масса, так чтоб вороны могли клевать глаза без хлопот.      

     

  -    Теперь говори мне, в какой ты глаз опустил жука - в тот или  этот? - И Легран    тронул пальцем сперва один глаз Юпитера и потом  другой.      

     

  - В    этот самый, масса, в левый, как вы велели! - Юпитер указывал  пальцем на правый    глаз.      

     

  -    Отлично, начнем все сначала!      

     

  С    этими словами мой друг, в безумии которого, как мне  показалось, появилась    теперь некоторая система, вытащил колышек,  вбитый им ранее на месте падения    жука, и переставил его на три  дюйма к западу. Снова связав землемерной лентой    колышек со  стволом дерева, он отмерил еще пятьдесят футов до новой точки,     отстоявшей от нашей ямы на несколько ярдов.      

     

  Мы    очертили еще раз круг, несколько большего диаметра, чем  предыдущий, и снова    взялись за лопаты.      

     

  Я    смертельно устал, но хотя и сам еще не отдавал себе в том  отчета, прежнее    отвращение к работе у меня почему-то исчезло.  Каким-то неясным образом я стал    испытывать к ней интерес, более  того, меня охватило волнение. В нелепом    поведении Леграна  сквозило что-то похожее на предвидение, на продуманный план,    и  это, вероятно, оказало на меня свое действие. Продолжая усердно  копать, я    ловил себя несколько раз на том, что и сам со  вниманием гляжу себе под ноги, в    яму, словно тоже ищу на дне ее  мифическое сокровище, мечта о котором свела с    ума моего бедного  друга. Мы трудились уже часа полтора, и эти странные    прихоти  мысли овладевали мной все настойчивее, когда нас опять всполошил     отчаянный лай нашего пса. Если раньше он лаял из озорства или же  из каприза,    то теперь его беспокойство было нешуточным. Он не  дался Юпитеру, когда тот    опять хотел напялить ему намордник, и,  прыгнув в яму, стал яростно разгребать    лапами землю. Через  пять-шесть секунд он отрыл два человеческих скелета, а    вернее,  груду костей, перемешанных с обрывками полуистлевшей шерстяной     материи и металлическими пуговицами. Еще два удара лопатой - и  мы увидели    широкое лезвие испанского ножа и несколько монет,  золотых и серебряных.      

     

  При    виде монет Юпитер предался необузданной радости, но на лице  его господина    выразилось сильнейшее разочарование. Он умолял  нас, однако, не прекращать    работу. Не успел он вымолвить эту  просьбу, как я оступился и тут же упал    ничком, зацепившись ногой  за большое железное кольцо, прикрытое рыхлой    землей.      

     

  Теперь    работа пошла уже не на шутку. Лихорадочное напряжение,  испытанное за эти    десять минут, я не решусь сравнить ни с чем в  своей жизни. Мы отрыли    продолговатый деревянный сундук,  прекрасно сохранившийся. Необыкновенная    твердость досок, из  которых он был сколочен, наводила на мысль, что дерево     подверглось химической обработке, вероятно, было пропитано  двухлористой    ртутью. Сундук был длиною в три с половиной фута,  шириной в три фута и высотой    - в два с половиной. Он был надежно  окован железными полосами и обит    заклепками. Перекрещиваясь,  железные полосы покрывали сундук, образуя как бы    решетку. С  боков сундука под самую крышку было ввинчено по три железных     кольца, всего шесть колец, так что за него могли взяться разом  шесть человек.    Взявшись втроем, мы сумели только что сдвинуть  сундук с места. Стало ясно, что    унести такой груз нам не под  силу. По счастью, крышка держалась лишь на двух    выдвижных  болтах. Дрожащими руками, не дыша от волнения, мы выдернули  болты.    Мгновение, и перед нами предстало сокровище. Когда пламя  фонарей осветило яму,    от груды золота и драгоценных камней  взметнулся блеск такой силы, что мы были    просто ослеплены.      

     

     Чувства, с которыми я взирал на сокровища, не передать словами.  Прежде всего    я, конечно, был изумлен. Легран, казалось,  изнемогал от волнения и почти не    разговаривал с нами. Лицо  Юпитера на минуту стало смертельно бледным, если    можно говорить  о бледности применительно к черноте негра. Он был словно    поражен  громом. Потом он упал на колени и, погрузив по локоть в  сокровища    свои голые руки, блаженно застыл в этой позе, словно  был в теплой ванне.    Наконец, глубоко вздохнув, он произнес  примерно такую речь:      

     

  - И    все это сделал золотой жук! Милый золотой жук, бедный  золотой жучок. А я-то    его обижал, я бранил его! И не стыдно  тебе, старый негр? Отвечай!..      

     

  Я    оказался вынужденным призвать их обоих - и слугу и господина -  к порядку;    нужно было забрать сокровище. Спускалась ночь, до  рассвета нам предстояло    доставить его домой. Мы не знали, как  взяться за дело, голова шла кругом, и    много времени ушло на  раздумья. Наконец мы извлекли из сундука две трети его     содержимого, после чего, тоже не без труда, вытащили сундук из  ямы. Вынутые сокровища    мы спрятали в ежевичных кустах и оставили  под охраной нашего пса, которому    Юпитер строго-настрого приказал  ни под каким видом не двигаться с места и не    разевать пасти до  нашего возвращения. Затем мы подняли сундук и поспешно    двинулись  в путь. Дорога была нелегкой, но к часу ночи мы благополучно  пришли    домой. Слишком измученные, чтобы идти обратно, - ведь и  человеческая    выносливость имеет предел, - мы закусили и дали  себе отдых до двух часов;    после чего, захватив три больших  мешка, отыскавшихся, к нашему счастью, тут же    на месте, мы  поспешили назад. Около четырех часов, - ночь уже шла на убыль, -     мы подошли к тюльпановому дереву, разделили остатки добычи на  три примерно    равные части, бросили ямы как есть, незасыпанными,  снова пустились в путь и    сложили драгоценную ношу в хижине у  Леграна, когда первый слабый проблеск зари    осветил восток над  кромкою леса.      

     

  Мы    изнемогали от тяжкой усталости, но внутреннее волнение не  оставляло нас.    Проспав три-четыре часа беспокойным сном, мы,  словно уговорившись заранее,    поднялись и стали рассматривать  наши сокровища.      

     

  Сундук    был наполнен до самых краев, и мы потратили весь этот  день и большую часть    ночи, перебирая сокровища. Они были свалены  как попало. Видно было, что их    бросали в сундук не глядя. После  тщательной разборки выяснилось, что    доставшееся нам богатство  даже значительнее, чем нам показалось с первого    взгляда. Одних  золотых монет, исчисляя стоимость золота по тогдашнему курсу,     было не менее чем на четыреста пятьдесят тысяч долларов. Серебра  там не было    вовсе, одно только золото, иностранного  происхождения и старинной чеканки -    французское, испанское и  немецкое, несколько английских гиней и еще какие-то    монеты, нам  совсем незнакомые. Попадались тяжелые большие монеты, стертые до     того, что нельзя было прочитать на них надписи. Американских не  было ни одной.    Определить стоимость драгоценностей было труднее.  Бриллианты изумили нас своим    размером и красотой. Всего было сто  десять бриллиантов, и среди них ни одного    мелкого. Мы нашли  восемнадцать рубинов удивительного блеска, триста десять     превосходных изумрудов, двадцать один сапфир и одип опал. Все  камни были, как    видно, вынуты из оправ и брошены в сундук  небрежной рукой. Оправы же,    перемешанные с другими золотыми  вещами, были сплющены молотком, видимо, для    того, чтобы нельзя  было опознать драгоценности. Кроме того, что я перечислил,    в  сундуке было множество золотых украшений, около двухсот  массивных колец и    серег; золотые цепочки, всего тридцать штук,  если не ошибаюсь; восемьдесят три    тяжелых больших распятия; пять  золотых кадильниц огромной ценности; большая    золотая чаша для  пунша, изукрашенная виноградными листьями и вакхическими     фигурами искусной ювелирной работы; две рукоятки от шпаг с  изящными чеканными    украшениями и еще много мелких вещиц, которые  я не в силах сейчас припомнить.    Общий вес драгоценностей  превышал триста пятьдесят английских фунтов. Я уж не    говорю о  часах, их было сто девяносто семь штук, и трое из них стоили не     менее чем по пятьсот долларов. Часы были старинной системы, и  ржавчина    разрушила механизмы, но украшенные драгоценными камнями  золотые крышки были в    сохранности. В эту ночь мы оценили  содержимое нашего сундука в полтора    миллиона долларов. В  дальнейшем, когда мы продали драгоценные камни и золотые    изделия  (некоторые безделушки мы сохранили на память), оказалось, что  наша    оценка клада была слишком скромной.      

     

  Когда    наконец мы завершили осмотр и владевшее нами необычайное  волнение чуть-чуть    поутихло, Легран, который видел, что я сгораю  от нетерпения и жажду получить    разгадку этой поразительной  тайны, принялся за рассказ, не упуская ни малейшей    подробности.      

     

  - Вы    помните, - сказал он, - тот вечер, когда я показал вам свой  беглый набросок    жука. Вспомните также, как я был раздосадован,  когда вы сказали, что мой    рисунок походит на череп. Вначале я  думал, что вы просто шутите; потом я    припомнил, как характерно  расположены пятнышки на спинке жука, и решил, что    ваше замечание  не столь уж нелепо. Все же насмешка ваша задела меня - я     считаюсь недурным рисовальщиком. Потому, когда вы вернули мне  этот клочок    пергамента, я вспылил и хотел скомкать его и  швырнуть в огонь.      

     

  -    Клочок бумаги, вы хотите сказать, - заметил я.      

     

  - Нет!    Я сам так думал вначале, но как только стал рисовать,  обнаружилось, что это    тонкий-претонкий пергамент. Как вы  помните, он был очень грязен. Так вот,    комкая его, я ненароком  взглянул на рисунок, о котором шла речь. Представьте    мое  изумление, когда я тоже увидел изображение черепа на том самом  месте, где    только что нарисовал вам жука. В первую минуту я  растерялся. Я ведь отлично    знал, что сделанный мною рисунок не  был похож на тот, который я увидел сейчас,    хотя в их общих  чертах и можно было усмотреть нечто сходное. Я взял свечу и,     усевшись в другом конце комнаты, стал исследовать пергамент  более тщательно.    Перевернув его, я тотчас нашел свой рисунок,  совершенно такой, каким он вышел    из-под моего пера. Близость  этих изображений на двух сторонах пергамента была    поистине  странной. На обороте пергамента, в точности под моим рисунком  жука,    был нарисован череп, который напоминал моего жука и  размером и очертаниями!    Невероятное совпадение на минуту  ошеломило меня. Это обычное следствие такого    рода случайностей.  Рассудок силится установить причинную связь явлений и,    потерпев  неудачу, оказывается на время как бы парализованным. Когда я  пришел    в себя, меня осенила вдруг мысль, которая была еще  удивительнее, чем то    совпадение, о котором я говорю. Я  совершенно ясно, отчетливо помнил, что,    когда я рисовал своего  жука, на пергаменте не было никакого другого рисунка. Я    был в  этом совершенно уверен потому, что, отыскивая для рисунка  местечко    почище, поворачивал пергамент то одной, то другой  стороной. Если бы череп там    был, я бы, конечно, его заметил.  Здесь таилась загадка, которую я не мог    объяснить. Впрочем,  скажу вам, уже тогда, в этот первый момент, где-то в    далеких  тайниках моего мозга чуть мерцало, подобное светлячку, то     предчувствие, которое столь блистательно подтвердила вчера наша  ночная    прогулка. Я встал, спрятал пергамент в укромное место и  отложил все дальнейшие    размышления до того, как останусь один.      

     

  Когда    вы ушли и Юпитер крепко уснул, я приступил к более  методическому исследованию    стоявшей передо мною задачи. Прежде  всего я постарался восстановить    обстоятельства, при которых  пергамент попал ко мне в руки. Мы нашли жука на    материке, в миле  к востоку от острова и поблизости от линии прилива. Когда я     схватил жука, он меня укусил, и я его сразу выронил. Юпитер,  прежде чем взять    упавшего возле него жука, стал с обычной своей  осторожностью искать листок или    еще что-нибудь, чем защитить  свои пальцы. В ту же минуту иония, одновременно,    увидели этот  пергамент; мне показалось тогда, что это бумага. Пергамент лежал     полузарытый в песке, только один уголок его торчал на  поверхности. Поблизости    я приметил остов корабельной шлюпки.  Видно, он пролежал здесь немалый срок,    потому что от деревянной  обшивки почти ничего не осталось.      

     

  Итак,    Юпитер поднял пергамент, завернул в него золотого жука и  передал его мне.    Вскоре мы собрались домой. По дороге мы  встретили лейтенанта Дж., я показал    ему нашу находку, и он  попросил у меня позволения взять жука с собой в форт.    Я  согласился, он быстро сунул жука в жилетный карман, оставив  пергамент мне.    Лейтенант поспешил воспользоваться моим  разрешением и спрятал жука, быть    может, боясь, что я передумаю;  вы ведь знаете, как горячо он относится ко    всему, что связано с  естествознанием. Я, в свою очередь, сунул пергамент в    карман  совсем машинально.      

     

  Вы    помните, когда я подсел к столу, чтобы нарисовать жука, у  меня не оказалось    бумаги. Я заглянул в ящик, но и там ничего не  нашел. Я стал рыться в карманах,    рассчитывая отыскать  какой-нибудь старый конверт, и нащупал пергамент. Я    описываю с  наивозможнейшей точностью, как пергамент попал ко мне: эти     обстоятельства имеют большое значение.