1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
— Кто-нибудь там, позовите Екатерину Григорьевну.    

Екатерина Григорьевна приходит в образе гневного ангела.    

— Это что за нежности? Почему здесь Тоська вертится? Вы  соображает что-нибудь? Это ни на что не похоже!    

Тоська испуганно срывается с кровати и отступает. Карабанов  цепляется за его руку, приседает и в паническом ужасе дурашливо отшатывается в  угол:    

— И я боюсь…    

Задоров хрипит:    

— Тоська, так ты же и Антона Семеновича возьми за руку.  Что же ты его бросил?    

Екатерина Григорьевна беспомощно оглядывается среди  радостной толпы.    

— Совершенно так, как у зулусов.    

— Зулусы — это которые без штанов ходят, а для  продовольствия употребляют знакомых, — говорит важно Белухин. —  Подойдет этак к барышне: «Позвольте вас сопроводить». Та, конечно, рада: «Ах,  зачем же, я сама проводюся». — «Нет, как же можно, разве можно, чтобы  самой» Ну, до переулка доведет и слопает. И даже без горчицы.    

Из дальнего угла раздается заливчатый дискант Тоськи. И Екатерина  Григорьевна улыбается:    

— Там барышень едят, а здесь малых детей пускают к  тифозному. Все равно.    

Вершнев находит момент отомстить Белухину:    

— Зззулусы нне едят ннникаких ббарышень. И конечно,  кккультурнее ттебя. Зззаразишь Тттоську.    

— А вы, Вершнев, почему сидите на этой кровати? —  замечает его    

Екатерина Григорьевна. — Немедленно уходите отсюда!    

Вершнев смущенно начинает собирать свои книжки, разбросанные  на кровати Белухина.    

Задоров вступается:    

— Он не барышня. Его Белухин не будет шамать.    

Тоська уже стоит рядом с Екатериной Григорьевной и говорит  как будто задумчиво:    

— Матвей не будет есть черную обезьяну.    

Вершнев под одной рукой уносит целую кучу книг, а под другой  неожиданно оказывается Тоська, дрыгает ногами, хохочет. Вся эта группа  сваливается на кровать Вершнева, в самом дальнем углу.    

Наутро глубокий воз, изготовленный по проекту Калины  Ивановича и немного похожий на гроб, наполнен до отказа. Завернутые в одеяла,  сидят на дне подводы наши тифозные. На краю гроба положена доска, и на ней  возвышаемся мы с Братченко. На душе у меня скверно, потому что предчувствую  повторение той же канители, которая встретила Ветковского. И нет у меня никакой  уверенности, что ребята едут именно лечиться. (В «Педагогической поэме» 1935  г., с.149: «В общей свалке несчастья они меньше всех могут надеяться на  счастливый случай, а тем более на чью-либо заботу»).    

Осадчий лежит и судорожно стягивает одеяло на плечах. Из  одеяла выглядывает черно-серая вата, у моих ног я вижу ботинок Осадчего,  корявый и истерзанный. Белухин надел одеяло на голову, построил из него трубку  и говорит:    

— Народы эти подумают, что попы едут. Зачем такую массу  попов везут?    

Задоров улыбается в ответ, и по этой улыбке видно, как ему  плохо. В больничном городке прежняя обстановка. Я нахожу сестру, которая  работает в палате, где лежит Костя. Она с трудом затормаживает стремительный  бег по коридору.    

— Ветковский? Кажется, в этой палате…    

— В каком он состоянии?    

— Еще ничего не известно.    

Антон за спиной дергает кнутом по воздуху:    

— Вот еще: неизвестно! Как же это — неизвестно?    

— Это с вами мальчик? — сестра брезгливо смотрит  на отсыревшего, пахнущего навозом Антона, к штанам которого прицепились  соломинки.    

— Мы из колонии имени Горького, — начинаю я  осторожно. — Здесь наш воспитанник Ветковский. А сейчас я привез еще  троих, кажется тоже с тифом.    

— Так вы обратитесь в приемную.    

— Да в приемной толпа. А кроме того, я хотел бы, чтобы  ребята были вместе.    

— Мы не можем всяким капризам потурать!    

Так и сказала «потурать». И двинулась вперед.    

Но Антон у нее на дороге:    

— Как же это? Вы же можете поговорить с человеком!    

— Идите в приемную, товарищи, нечего здесь  разговаривать.    

Сестра рассердилась на Антона, рассердился на Антона и я:    

— Убирайся отсюда, не мешай!    

Антон никуда, впрочем, не убирается. Он удивленно смотрит на  меня и на сестру, а я говорю сестре тем же раздраженным тоном:    

— Дайте себе труд выслушать два слова. Мне нужно, чтобы  ребята выздоровели обязательно. За каждого выздоровевшего я уплачиваю два пуда  пешничной муки. Но я бы желал иметь дело с одним человеком. Ветковский у вас.  Устройте так, чтобы и остальные ребята были у вас.    

Сестра обалдевает, вероятно, от оскорбления.    

— Как это — «пшеничной муки»? Что это — взятка? Я не  понимаю!    

— Это не взятка — это премия, понимаете? Если вы не  согласны, я найду другую сестру. Это не взятка: мы просим некоторого излишнего  внимания к нашим больным, некоторой, может быть, добавочной работы. Дело,  видите ли, в том, что они плохо питались и у них нет, понимаете, родственников.    

— Я без пшеничной муки возьму их к себе, если вы хотите.  Сколько их?    

— Сейчас я привез троих, но, вероятно, еще привезу.    

— Ну идемте.    

Я и Антон идем за сестрой. Антон хитро щурит глаза и кивает  на сестру, но, видимо, и он поражен таким оборотом дела. Он покорно принимает  мое нежелание отвечать его гримасам.    

Сестра нас проводит в какую-то комнату в дальнем углу  больницы, Антон привел наших больных.    

У всех, конечно, тиф. Дежурный фельдшер несколько удивленно  рассматривает наши ватные одеяла, но сестра убедительным голосом говорит ему:    

— Это из колонии имени Горького, отправьте их в мою  палату.    

— А разве у вас есть места?    

— Это мы устроим. Двое сегодня выписываются, а третью  кровать найдем, где поставить.    

Белухин весело с нами прощается:    

— Привозите еще, теплее будет.    

Его желание мы исполнили через день: привезли Голоса и  Шнайдера, а через неделю еще троих.    

На этом, к счастью, и кончилось.    

Несколько раз Антон заезжал в больницу и узнавал у сестры, в  каком положении наши дела. Тифу не удалось ничего поделать с колонистами.    

Мы уже собирались кое за кем ехать в город, как вдруг в  звенящий весенний полдень из лесу вышла тень, завернутая в ватноеь одеяло. Тень  прямо вошла в кузницу и запищала:    

— Ну хлебные токари, как вы тут живете? А ты все  читаешь? Смотри, вон у тебя мозговая нитка из уха лезет…    

Ребята пришли в восторг: Белухин, хоть и худой и  почерневший, был по-прежнему весел и ничего не боялся в жизни.    

Екатерина Григорьевна накинулась на него: зачем пришел  пешком, почему не подождал, пока приедут?    

— Видите ли, Екатерина Григорьевна, я бы и подождал, но  очень уж по шамовке соскучился. Как подумаю: там же наши житный хлеб едят, и  кондер едят, и кашу едят по полной миске, — так, понимаете, такая тоска у  меня по всей психологии распостраняется… не могу я наблюдать, как они этот  габерсуп… ха-ха-ха-ха!    

— Что за габерсуп?    

— Да это, знаете, Гоголь такой суп изобразил, так мне  страшно понравилось. И в больнице этот габерсуп полюбили употреблять, а я как  увижу его, так такая смешливость в моем организме, — не могу себя никак  приспособить: хохочу, и все. Аж сестра уже ругаться начала, а мне после того  еще охотнее — смеюсь и смеюсь. Как вспомню: габерсуп… А есть никак не могу:  только за ложку — умираю со смеху. Так я и ушел от них… У вас что, обедали?  Каша, небось, сегодня?    

Екатерина Григорьевна достала где-то молока: нельзя же  больному сразу кашу!    

Белухин радостно поблагодарил:    

— Вот спасибо, уважили умирающего.    

Но молоко все же вылил в кашу. Екатерина Григорьевна махнула  на него рукой.    

Скоро возвратились и остальные.    

Сестре Антон отвез на квартиру мешок белой муки.    

     

 17. Шарин на расправе    

     

Забывался постепенно «наш найкращий», забывались тифозные  неприятности, забывалась зима с отмороженными ногами, с рубкой дров и  «ковзалкой», но не могли забыть в наробразе моих «аракчеевских» формул  дисциплины. Разговаривать со мною в наробразе начали тоже почти по-аракчеевски:    

— Мы этот ваш жандармский опыт прихлопнем. Нужно  строить соцвос, а не застенок.    

В своем докладе о дисциплине я позволил себе усомниться в  правильности общепринятых в то время положений, утверждающих, что наказание  воспитывает раба, что необходимо дать полный отпор творчеству ребенка, нужно  больше всего полагаться на самоорганизацию и самодисциплину. Я позволил себе  выставить несмоненное для меня утверждение, что пока не создан коллектив и  органы коллектива, пока нет традиций и не воспитаны первичные трудовые и  бытовые навыки, воспитатель имеет право и должен не отказываться от  принуждения. Я утверждал также, что нельзя основывать все воспитание на  интересе, что воспитание чувства долга часто становится в противоречие с интересом  ребенка, в особенности так, как он его понимает. Я требовал воспитания  закаленного, крепкого человека, могущего проделывать и неприятную работу, и  скучную работу, если она вызывается интересами коллектива.    

В итоге я отстаивал линию создания сильного, если нужного, и  сурового, воодушевленного коллектива, и только на коллектив возлагал все  надежды; мои противники тыкали мне в нос аксиомами педологии и танцевали только  от «ребенка».    

Я был уже готов к тому, что колонию «прихлопнут», но злобы  дня в колонии — посевная кампания и все тот же ремонт второй колонии — не  позволяли мне специально страдать по случаю наробразовских гонений. Кто-то  меня, очевидно, защищал, потому что меня не прихлопывали очень долго. А чего  бы, кажется, проще: взять и снять с работы.    

Но в наробраз я старался не ездить: слишком неласково и даже  пренебрежительно со мной там разговаривали. Особенно заедал меня один из  инспекторов, Шарин — очень красивый кокетливый брюнет с прекрасными вьющимися  волосами, победитель сердцем губернских дам. У него толстые, красные и влажные  губы и круглые подчеркнутые брови. Кто его знает, чем он занимался до 1917  года, но теперь он великий специалист как раз по социальному воспитанию. Он  прекрасно усвоил несколько сот модных терминов и умел бесконечно низать пустые  словесные трели, убежденный, что за ними скрываются педагогические и  революционные ценности.    

Ко мне он относился высокомерно-враждебно с того дня, когда  я не удержался от действительно неудержимого смеха.    

Заехал он как-то в колонию. В моем кабинете увидел на столе  барометр-анероид.    

— Что это за штука? — спросил он.    

— Барометр.    

— Какой барометр?    

— Барометр, — удивился я, — погоду у нас  предсказывает.    

— Предсказывает погоду? Как же он может предсказывать  погоду, когда он стоит у вас на столе? Ведь погода не здесь, а на дворе.    

Вот в этот момент я и расхохотался неприлично, неудержимо.  Если бы    

Шарин не имел такого ученого вида, если бы не его  приват-доцентская шевелюра, если бы не его апломб ученого!    

Он очень рассердился:    

— Что вы смеетесь? А еще педагог. Как вы можете  воспитывать ваших воспитанников? Вы должны мне обьяснить, если видите, что я не  знаю, а не смеяться.    

Нет, я не способен был на такое великодушие — я продолжал  хохотать. Когда-то я слышал анекдот, почти буквально повторявший мой разговор с  Шариным о барометре, и мне показалось удивительно забавным, что такие глупые  анекдоты повторяются в жизни и что в них принимают участие инспетора  губнаробраза.    

Шарин обиделся и уехал.    

Во время моего доклада о дисциплине он меня «крыл»  беспощадно.    

— Локализованная система медико-педагогического  воздействия на личность ребенка, поскольку она дифференцируется в учреждении  социального воспитания, должна превалировать настолько, насколько она  согласуется с естественными потребностями ребенка и настолько она выявляет  творческие перспективы в развитии данной стуктуры — биологической, социальной и  экономической. Исходя из этого мы констатируем…    

Он в течение двух часов, почти не переводя духа и с  полузакрытыми глазами, давил собрание подобной ученой резиной, но закончил с  чисто житейским пафосом:    

— Жизнь есть веселость.    

Вот этот самый Шарин и нанес мне сокрушительный удар весной  1922 года.    

Особый отдел Первой запасной прислал в колонию воспитанника  с требованием обязательно принять. И раньше особый отдел и ЧК, случалось,  присылали ребят. Принял. Через два дня меня вызвал Шарин.    

— Вы приняли Евгеньева?    

— Принял.    

— Какое вы имели право принять воспитанника без нашего  разрешения?    

— Прислал Особый отдел Первой запасной.    

— Что мне Особый отдел? Вы не имеете права принимать  без нашего разрешения.    

— Я не могу не принять, если присылает Особый отдел. А  если вы считаете, что он присылать не может, то как-нибудь уладьте с ним этот  вопрос. Не могу же я быть судьей между вами и Особым отделом.    

— Немедленно отправьте Евгеньева обратно.    

— Только по вашему письменному распоряжению.    

— Для вас должно быть действительно и мое устное  распоряжение.    

— Дайте письменное распоряжение.    

— Я ваш начальник и могу вас сейчас арестовать на семь  суток за неисполнение моего устного распоряжения.    

— Хорошо, арестуйте.    

Я видел, что человеку очень хочется использовать свое право  арестовать меня на семь суток. Зачем искать другие поводы, когда уже есть  повод?    

— Вы не отправите мальчика?    

— Не отправлю без письменного приказа. Мне выгоднее,  видите ли, быть арестованным товарищем Шариным, чем Особым отделом.    

— Почему Шариным выгоднее? — серьезно  заинтересовался инспектор.    

— Знаете, как-то приятнее. Все-таки по педагогической  линии.    

— В таком случае вы арестованы.    

Он ухватил телефонную трубку.    

— Милиция?.. Немедленно пришлите милиционера взять  заведующего колонией Горького, которого я арестовал на семь суток… Шарин.    

— Мне что же? Ожидать в вашем кабинете?    

— Да, вы будете здесь ожидать.    

— Может быть, вы меня отпустите на честное слово? Пока  придет милиционер, я получу кое-что в складе и отправлю мальчика в колонию.    

— Вы никуда не пойдете отсюда.    

Шарин схватил с вешалки плюшевую шляпу, которая очень шла к  его черной шевелюре, и вылетел из кабинета. Тогда я взял телефонную трубку и  вызвал предгубисполкома. Он терпеливо выслушал мой рассказ:    

— Вот что, голубчик, не расстраивайтесь, и поезжайте  домой спокойно. Впрочем, лучше подождите милиционера и скажите, чтобы он вызвал  меня.    

Пришел милиционер.    

— Вы заведующий колонией?    

— Я.    

— Так, значит, идемте.    

— Предгубисполкома распорядился, что я могу ехать  домой. Просил вас позвонить.    

— Я никуда не буду звонить, пускай в районе начальник  звонит. Идемте.    

На улице Антон с удивлением посмотрел на меня в  сопровождении конвоя.    

— Подожди меня здесь.    

— А вас скоро выпустят?    

— Ты откуда знаешь, что меня можно выпустить?    

— А тут черный проходил, так сказал: поезжай домой,  заведующий не поедет. А баб вышли какие-то в шапочках, так говорят: ваш  заведующий арестован.    

— Подожди, я сейчас приду.    

В районе пришлось ожидать начальника. Только к четырем часам  он выпустил меня на свободу.    

Подвода была нагружена доверху мешками и ящиками. Мы с  Антоном мирно ползли по Харьковскому шоссе, думали о своих делах, он,  вероятно, — о фураже и выпасе, а я — о превратностях судьбы, специально  приготовленных для завколов. Несколько раз останавливались, поправляли  расползавшиеся мешки, вновь взбирались на них и ехали дальше.    

Антон уже дернул левую вожжу, поворачивая на дорогу к  колонии, как вдруг Малыш хватил в сторону, вздернул голову, попробовал  вздыбиться: с дороги к колонии на нас налетел, загудел, затрещал, захрипел и  пронесся к городу автомобиль. Промелькнула зеленая плюшевая шляпа, и Шарин  растерянно глянул на меня. Рядом с ним сидел и придерживал воротник пальто  усатый Черненко, председатель РКИ.    

Антон не имел времени удивляться неожиданному наскоку  автомобиля: что-то напутал Малыш в сложной и неверной системе нашей упряжи. Но  и я не имел времени удивляться: на нас карьером неслась пара колонистских  лошадей, запряженная в громыхающую гарбу, набитую до отказа ребятами. На  передке стоял и правил лошадьми Карабанов, втянув голову в плечи и свирепо  сверкая черными цыганскими глазами вдогонку удиравшему автомобилю. Гарба с  разбегу пронеслась мимо нас, ребята что-то кричали, соскакивали с воза на  землю, останавливали Карабанова, смеялись. Карабанов, наконец, очнулся и понял,  в чем дело. На дорожном перекрестке образовалась целая ярмарка.    

Хлопцы обступили меня. Карабанов, видимо, был недоволен, что  все так прозаически кончилось. Он даже не слез с гарбы, а со злобой поворачивал  лошадей и ругался:    

— Да, повертайся ж, сатана! От, чорты б тебе,  позаводылы кляч!..    

Наконец, он с последним взрывом гнева перетянул правую и  галопом понесся в колонию, стоя на передке и угрюмо покачиваясь на ухабах.    

— Что у вас случилось? Что за пожарная икоманда? —  спросил я.    

— Чого вы як показылысь? — спросил Антон.    

Перебивая друг друга и толкаясь, ребята рассказали мне о  том, что случилось. Представление о событии у них было очень смутное, несмотря  на то, что все они были его свидетелями. Куда они летели на парной гарбе и что  собирались совершить в городе, для них тоже было покрыто мраком неизвестности,  и мои вопросы на этот счет они встречали даже удивленно.    

— А кто его знает? Там было бы видно.    

Один Задоров мог связно поведать о происшедшем:    

— Да вы знаете, это как-то быстро произошло, прямо  налетело откуда-то. Они проехали на машине, мало кто и заметил, работали все.  Пошли к вам, там что-то делали, ну, кое-кто из наших проведал, говорит — в  ящиках роются. Что такое? Хлопцы сбежались к вашему крыльцу, а тут и они вышли.  Слышим, говорят Ивану Ивановичу: «Принимайте заведование». Ну, тут такое  заварилось, ничего не разберешь: кто кричит, кто уже за грудки берется, Бурун  на всю колонию орет: «Куда Антона девали?» Настоящий бунт. Если бы не я и Иван  Иванович, так до кулаков бы дошло, а у меня даже пуговицы поотрывали. Черный,  тот здорово испугался да к машине, а машина тут же. Они очень быстро тронули, а  ребята бегом за машиной да кричат, руками размахивают, черт знает что. И как  раз же Семен из второй колонии с пустой гарбой.    

Мы вошли в колонию. Успокоенный Карабанов у конюшни  распрягал лошадей и отбивался от наседавшего Антона:    

— Вам лошади — все равно как автомобиль, смотри —  запарили.    

— Ты понимаешь, Антон, тут было не до коней.  Понимаешь? — весело блестел зубами и глазами Карабанов.    

— Да еще раньше тебя, в городе, понял. Вы тут обедали,  а нас по милициям водили.    

Воспитаталей я нашел в состоянии последнего испуга. Иван  Иванович был такой — хоть в постель укладывай.    

— Вы подумайте, Антон Семенович, чем это могло  кончиться? Такие свирепые рожи у всех, — я думал, без ножей не обойдется.  Спасибо Задорову: один не потерял головы. Мы их разбрасываем, а они, как  собаки, злые, кричат… Фу-у!..    

Я ребят не расспрашивал и вообще сделал вид, что ничего особенного  не случилось, и они меня тоже ни о чем не пытали. Это было для них, пожалуй, и  неинтересно: горьковцы были большими реалистами, их могло занимать только то,  что непосредственно определяло поведение.    

В наробраз меня не вызывали, по своему почину я тоже не  ездил. Через неделю пришлось мне зайти в губРКИ. Меня пригласили в кабинет к  председателю. Черненко, встретил меня, как родственника.    

— Садись, голубь, садись, — говорил он, потрясая  мою руку и разглядывая меня с радостной улыбкой. — Ах, какие у тебя  молодцы! Ты знаешь, после того, что мне наговорил Шарин, я думал, встречу  забитых, несчастных, ну, понимаешь, жалких таких… А они, сукины сыны, как  завертелись вокруг нас: черти, настоящие черти. А как за нами погнались, черт,  такое дело! Шарин сидит и все толкует: «Я думаю, они нас не догонят». А я ему  отвечаю: «Хорошо, если в машине все исправно». Ах, какая прелесть! Давно такой  прелести не видел. Я тут рассказал кой-кому, животы рвали, под столы лезли…    

С этого дня началась у нас дружба с Черненко.    

     

 18. «Смычка» с  селянством    

     

Ремонт имения Трепке оказался для нас неверотяно громоздкой  и тяжелой штукой. Домов было много, все они требовали не ремонта, а почти  полной перестройки. С деньгами было всегда напряженно. Помощь губернских  учреждений выражалась главным образом в выдаче нам разных нарядов на  строительные материалы, с этими нарядами нужно было ездить в другие города —  Киев, Харьков. Здесь к нашим нарядам относились свысока, материалы выдавали в  размере десяти процентов требуемого, а иногда и вовсе не выдавали. Полвагона  стекла, которое нам после нескольких путешествий в Харьков удалось все же  получить, были у нас отняты на рельсах, в самом нашем городе, гораздо более  сильной организацией, чем колония.    

Недостаток денег ставил нас в очень затруднительное  положение с рабочей силой, на наемных рабочих надеяться почти не приходилось.  Только плотничьи работы мы производили при помощи артели плотников.    

Но скоро мы нашли источник денежной энергии. Это были  старые, разрушенные сараи и конюшни, которых во второй колонии было  видимо-невидимо. Трепке имели конный завод; в наши планы производство племенных  лошадей пока что не входило, да и восстановление этих конюшен для нас оказалось  бы не по силам — «не к нашему рылу крыльцо», как говорил Калина Иванович.    

Мы начали разбирать эти постройки и кирпич продавать  селянам. Покупателей нашлось множество: всякому порядочному человеку нужно и  печку поставить, и погреб выложить, а представители племени кулаков, по  свойственной этому племени жадности, покупали кирпич просто в запас.    

Разборку производили колонисты. В кузнице из разного старого  барахла наделали ломиков, и работа закипела.    

Так как колонисты работали половину дня, а вторую половину  проводили за учебными столами, то в течение дня ребята отправлялись во вторую  колонию дважды: первая и вторая смены. Эти группы курсировали между колониями с  самым деловым видом, что, впрочем, не мешало им иногда отвлекаться от прямого  пути в погоне за какой-нибудь классической «зозулястой» куркой, доверчиво  вышедшей за пределы двора подышать свежим воздухом. Поимки этой курки, а тем  более полное использование всех калорий, в ней заключающихся, были операциями  сложными и требовали энергии, осмотрительности, хладнокровия и энтузиазма.  Операции эти усложнялись еще и потому, что наши колонисты все-таки имели  отношение к истории культуры и без огня обходиться не могли.    

Походы на работу во вторую колонию вообще позволяли  колонистам стать в более тесные отношения с крестьянским миром, причем, в  полном согласии с положениями исторического материализма, раньше всего  колонистов заинтересовала крестьянская экономическая база, к которой они  придвинулись вплотную в описываемый период. Не забираясь далеко в рассуждения о  различных надстройках, колонисты прямым путем проникали в каморки и погреба и,  как умели, распоряжались соброанными в них богатствами. Вполне правильно ожидая  сопротивления своим действиям со стороны мелкособственнических инстинктов  населения, колонисты старались проходить историю культуры в такие часы, когда  инстинкты эти спят, то есть по ночам. И в полном согласии с наукой колонисты в  течение некоторого времени интересовались исключительно удовлетворением самой  первичной потребности человека — в пище. Молоко, сметана, сало, пироги — вот  краткая номенклатура, которая в то время применялась колонией имени Горького в  деле «смычки» с селом.    

Пока этим столь научно обоснованным делом занимались  Карабановы, Таранцы, Волоховы,, Осадчие, Митягины, я мог спать спокойно, ибо  эти люди отличались полным знанием дела и добросовестностью. Селяне по утрам  после краткого переучета своего имущества приходили к заключению, что двух  кувшинов молока не хватает, тем более что и сами кувшины стояли тут же и  свидетельствовали о своевременности переучета. Но замок на погребе находился в  полной исправности и даже был заперт непосредственно перед переучетом, крыша  была цела, собака ночью «не гавкав», и вообще все предметы, одушевленные и  неодушевленные, глядели на мир открытыми и доверчивыми глазами.    

Совсем другое началось, когжа к прохождению курса  первобытной культуры приступило молодое поколение. В этом случае замок встречал  хозяина с перекошенной от ужаса физиономией, ибо самая жизнь его была,  собственно говоря, ликвидирована неумелым обращением с отмычкой, а то и  ломиком, предназначенным для дела восстановления бывшего имения Трепке. Собака,  как вспомнил хозяин, ночью не только «гавкав», но прямо-таки «разрывався на  части», и только хозяйская лень была причиной того, что собака не получила  своевременного подкрепления. Неквалифицированная, грубая работа наших пацанов  привела к тому, что скоро им самим пришлось переживать ужас погони разьяренного  хозяина, поднятого с постели упомянутой собакой или даже с вечера поджидавшего  непрошенного гостя. В этих погонях заключались уже первые элементы моего  беспокойства. Неудачливый пацан бежал, конечно, в колонию, чего никогда бы не  сделало старшее поколение. Хозяин приходил тоже в колонию, будил меня и  требовал выдачи преступника. Но преступник уже лежал в постели, и я имел  возможность наивно спрашивать:    

— Вы можете узнать этого мальчика?    

— Да как же я его узнаю? Видел, как сюды побигло.    

— А может быть это не наш? — делал я еще более  наивный подход.    

— Как же — не ваш? Пока ваших не было, у нас такого не  водилось.    

Потерпевший начинал загибать пальцы и отмечать фактический  материал, имевшийся в его распоряжении:    

— Вчора в ночи у Мирошничена молоко выпито, позавчора  поломано замка у Степана Верхолы, в ту субботу двое курей у Гречаного Петра, а  за день перед тем… там вдова живет Стовбина, може знаете, так приготовила на  базарь два глечика сметаны, пришла, бедная женщина, в погреб, а там все чисто  перевернуло и сметану попсувало. А у Василия Мощенко, а у Укова Верхолы, а у  того горбатого, як его… Нечипора Мощенка…    

— Да какие же доказательства?    

— Да какие же доказательства? Вот я ж пришел, бо сюды  побигло. Да больше и некому. Ваши ходят в Трепке и все поглядывают…    

В то время я далеко не так добродушно относился к событиям.  Жалко было и селян, досадно и тревожно было ощущать свое полное бессилие.  Особенно неуютно было мне оттого, что я даже не знал всех историй, и можно было  подозревать что угодно. А в то время, благодаря событиям зимы, у меня  расшатались нервы.    

В колонии на поверхности все представлялось благополучным.  Днем все ребята работали и учились, вечером шутили, играли, на ночь укладывались  спать и утром просыпались веселыми и довольными жизнью. А как раз ночью и  происходили экскурсии на село. Старшие хлопцы встречали мои возмущенные и  негодующие речи покорным молчанием. На некоторое время жалобы крестьян утихали,  но потом снова совзобновлялись, разгоралась их вражда к колонии.    

Наше положение осложнялось тем обстоятельством, что на  большой дороге грабежи продолжались. Они приняли теперь несколько иной  характер, чем прежде: грабители забирали у селян не столько деньги, сколько  продукты, и при этом в самом небольшом количестве. Сначала я думал, что это не  наших рук дело, но селяне в интимных разговорах доказывали:    

— Ни, це, мабудь, ваши. От когось споймают, прибьют,  тогда увидите.    

Хлопцы с жаром успокаивали меня:    

— Брешут граки! Может быть, кто-нибудь из наших и залез  куда в погреб, ну… бывает. Но чтоб на дороге — так это чепуха!    

Я увидел, что хлопцы искренно убеждены, что на дороге наши  не грабят, видел и то, что такой грабеж старшими колонистами оправдан не будет.  Это несколько уменьшало мое нервное напряжение, но только до первого слуха, до  ближайшей встречи с селянским активом.    

Вдруг, однажды вечером, в колонию налетел взвод конной  милиции. Все выходы из наших спален были заняты часовыми, и начался повальный  обыск. Я тоже был арестован в своем кабинете, и это как раз испортило всю затею  милиции. Ребята встретили милиционеров в кулаки, выскакивали из окон, в темноте  уже начали летать кирпичи, по углам двора завязались свалки. На стоявших у  конюшни лошадей налетела целая толпа, и лошади разбежались по всему лесу. В мой  кабинет после шумной ругани и борьбы ворвался Карабанов и крикнул:    

— Выходите скорийше, бо бида буде!    

Я выскочил во двор, и вокруг меня моментально сгрудились  оскорбленные, шипящие злобой колонисты. Задоров был в истерике:    

— Когда это кончится? Пускай меня отправят в тюрьму,  надоело!.. Арестант я или кто? Арестант? Почему так, почему обыскивают, лазят  все?..    

Перепуганный начальник взвода все же старался не терять  тона:    

— Немедленно прикажите вашим воспитанникам идти по спальням  и стать возле своих кроватей.    

— На каком основании производите обыск? — спросил  я начальника.    

— не ваше дело. У меня приказ.    

— Немедленно уезжайте из колонии.    

— Как это — «уезжайте»!    

— Без разрешения завгубнаробразом обыска производить не  дам, понимаете, не дам, буду препятствовать силой!    

— Как бы мы вас не обшукали! — крикнул кто-то из  колонистов, но я на него загремел:    

— Молчать!    

— Хорошо, — сказал с угрозой начальник, — вам  придется разговаривать иначе…    

Он собрал своих, кое-как, уже при помощи развеселившихся  колонистов, нашли лошадей и уехали, сопровождаемые ироническими напутствиями.    

В городе я добился выговора какому-то начальству. После  этого налета события стали разворачиваться быстро. Селяне приходили ко мне  возмущенные, грозили, кричали:    

— Вчора на дороге ваши отняли масло и сало у Явтоховой  жинки.    

— Брехня!    

— Ваши! Только шапку на глаза надвинув, шоб не пизналы.    

— Да сколько же их было?    

— Та одын був, каже баба. И пинжачок такой же.    

— Брехня! Наши не могут этим делом заниматься.    

Селяне уходили, мы подавленно молчали, и Карабанов вдруг  выпаливал:    

— Брешут, а я говорю — брешут! Мы б знали!    

Мою тревогу ребята давно уже разделяли, даже походы на  погреба как будто прекратились. С наступлением вечера колония буквально  замирала в ожидании чего-то неожиданно нового, тяжелого и оскорбительного.  Карабанов, Задоров, Бурун ходили из спальни в спальню, по темным углам двора,  лазили по лесу. Я изневничался в это время, как никогда в жизни.    

И вот…    

В «один прекрасный вечер» разверзлись двери моего кабинета,  и толпа ребят бросила в комнату Приходько. Карабанов, державший Приходько за  воротник, с силой швырнул его к моему столу:    

— Вот!    

— Опять с ножом? — спросил я устало.    

— Какое с ножом? На дороге грабил!    

Мир обрушился на меня. Рефлективно я спросил молчащего и дрожащего  Приходько.    

— Правда?    

— Правда, — прошептал он еле слышно, глядя в  землю.    

В какую-то миллионную часть мнгновения произошла катастрофа.  В моих руках оказался револьвер.    

— А! Черт!.. С вами жить!    

Но я не успел поднести револьвер к своей голове. На меня  обрушилась кричащая, плачущая толпа ребят.    

Очнулся я в присутствии Екатерины Григорьевны, Задорова и  Буруна. Я лежал между столом и стенкой на полу, весь облитый водой. Задоров  держал мою голову и, подняв глаза к Екатерине Григорьевне, говорил:    

— Идите туда, там хлопцы… они могут убить Приходько…    

Через секунду я был на дворе. Я отнял Приходько уже в  состоянии беспамятства, всего окровавленного.    

     

 19. Игра в фанты    

     

Это было в начале лета 1922 года. В колонии о преступении  Приходько замолчали. Он был сильно избит колонистами, долго пришлось ему  продежать в постели, и мы не приставали к нему ни с какими расспросами. Мельком  я слышал, что ничего особенного в подвигах Приходько и не было. Оружия у него  не нашли.    

Но Приходько все же был бандит настоящий. На него вся  катастрофа в моем кабинете, его собственная беда никакого впечатления не  произвели. И в дальнейшем он причинил колонии много неприятных переживаний. В  тоже время он по-своему был предан колонии, и всякий враг ее не был  гарантирован, что на его голову не опустится тяжелый лом или топор. Он был  человек чрезвычайно ограниченный и жил всегда задавленный ближайшим  впечатлением, первыми мыслями, приходящими в его глупую башку. Зато и в работе  лучше Приходько не было. В самых тяжелых заданиях он не ломал настроения, был  страстен с топором и молотом, если они опускались и не на голову ближнего.    

У колонистов после описанных тяжелых дней появилось сильное  озлобление против крестьян. Ребята не могли простить, что они были причиной  наших страданий. Я видел, что если хлопцы и удерживаются от слишком явных обид  крестьянам, то удерживаются только потому, что жалеют меня.    

Мои беседы и беседы воспитателей на тему о крестьянстве, о  его труде, о необходимости уважать этот труд никогда не воспринимались ребятами  как беседы людей, более знающих и более умных, чем они. С точки зрения  колонистов, мы мало понимали в этих делах, — в их глазах мы были  городскими интеллигентами, не способными понять всю глубину крестьянской  непривлекательности.    

— Вы их не знаете, а мы на своей шкуре знаем, что это  за народ. Он за полфунта хлеба готов человека зарезать, а попробуйте у него  выпросить что-нибудь… Голодному не даст ни за что, лучше пусть у него в каморке  сгинет.    

— Вот мы бандиты, пусть! Так мы все-таки знаем, что  ошиблись, ну что ж… нас простили. Мы это знаем. А вот они — так им никто не  нужен: царь был плохой, советская власть тоже плохая. Ему будет только тот  хорош, кто от него ничего не потребует, а ему все даром даст. Граки, одно  слово!    

— Ой, я их не люблю, этих граков, видеть не могу,  пострелял бы всех! — говорил Бурун, человек искони городской.    

У Буруна на базаре всегда было одно развлечение: подойти к  селянину, стоящему возле воза и с остервенением разглядывающему снующих вокруг  него городских разбойников и спросить:    

— Ты урка?    

Селянин в недоумении забывает о своей настороженности:    

— Га?    

— А-а! Ты — грак! — смеется Бурун и делает  неожиданно молниеносное движение к мешку на возу: — Держи, дядько!    

Селянин долго ругается, а это как раз и нужно Буруну: для  него это все равно, что любителю музыки послушать симфонический концерт.    

Бурун говорил мне прямо:    

— Если бы не вы, этим куркулям хлопотно пришлось бы.    

Одной из важных причин, послуживших порче наших отношений с  крестьянством, была та, что колония наша находилась в окружении исключительно  кулацких хуторов. Гончаровка, в которой жило большей частью трудовое  крестьянство, была еще далека от нашей жизни. Ближайшие же наши соседи, все эти  Мусии Карповичи и Ефремы Сидоровичи, гнездились в отдельно поставленных,  окруженных не плетнями, а заборами, крытых акуратно и побеленных белоснежно  хатах, ревниво никого не пускали в свои дворы, а когда бывали в колонии,  надоедали нам постоянными жалобами на продразверстку, предсказывали, что при  такой политике советская власть не удержится, а в то же время выезжали на  прекрасных жеребцах, по праздникам заливались самогоном, от их жен пахло новыми  ситцами, сметаной и варенниками, сыновья их представляли собой нечто вне  конкурса на рынке женихов и очаровательных квалеров, потому что ни у кого не  было таких пригнанных пиджаков, таких новых темно-зеленых фуражек, таких  начищенных сапог, украшенных зимой и летом блестящими, великолепными калошами.    

Колонисты хорошо знали хозяйство каждого нашего соседа,  знали даже состояние отдельной селяки или жатки, потому что в нашей кузнице им  часто приходилось налаживать и чинить эти орудия. Знали колонисты и печальную  учать многих пастухов и работников, которых кулачье часто безжалостно  выбрасывало из дворов, даже не расплатившись как следует.    

По правде говоря, я и сам заразился от колонистов неприязнью  к этому притаившемуся за воротами и заборами кулацкому миру.    

Тем не менее постоянные недоразумения меня беспокоили.  Прибавилось к этому и враждебные отношения с сельским начальством. Лука  Семенович, уступив нам трепкинское поле, не потерял надежды выбить нас из  второй колонии. Он усиленно хлопотал о передаче сельсовету мельницы и всей  трепкинской усадьбы для устройства якобы школы. Ему удалось при помощи  родственников и кумовьев в городе купить для переноса в село один из флигелей  второй колонии. Мы отбились от этого нападения кулаками и дрекольями; мне с  трудом удалось ликвидировать продажу и доказать в городе, что флигель  покупается просто на дрова для самого Луки Семеновича и его родственников.    

Лука Семенович и его приспешники писали и посылали в город  бесконечные жалобы на колонию, они деятельно поносили нас в различных  учреждениях в городе, и по их настоянию был совершен налет милиции.    

Еще зимою Лука Семенович вечером ввалился в мою комнату и  начальственно потребовал:    

— А покажите мне документы, куда вы деваете гроши,  которые берете с селянства за кузнечные работы.    

Я ему сказал:    

— Уходите!    

— как?    

— Вон отсюда! наверное, мой вид не предвещал никаких  успехов в выяснении судьбы селянских денег, и Лука Семенович смыслся беспрекословно.  Но после того он уже сделался открытым врагом моим и всей нашей организации.  Колонисты тоже ненавидели Луку «со всем пылом юности».    

В июне, в жаркий полдень, на горизонте за озером показалось  целое шествие. Когда оно приблизилось к колонии, мы различили потрясающие  подробности: двое «граков» вели связанных Опришко и Сороку.    

Опришко был во всех отношениях героической личностью и в  колонии боялся только Антона Братченко, под рукгой которого работал и от руки  которого не один раз претерпевал. Он гораздо был больше Антона и сильнее его,  но использовать эти преимущества ему мешала ничем не обьяснимая влюбленность в  старшего конюха и его удачу. По отношению ко всем позволял на себе ездить. Ему  помогал замечательный характер: был он всегда весел и любил такую же веселую  компанию, а потому находился только в таких пунктах колонии, где не было ни  одного опущенного носа и кислой физиономии. Из коллектора он ни за что не хотел  отправляться в колонию, и мне пришлось лично за ним ехать. Он встретил меня,  лежа на кровати, презрительным взглядом:    

— Пошли вы к черту, никуда я не поеду!    

Меня предупредили о его героических достоинствах, и поэтому  я с ним заговорил очень подходящим тоном:    

— Мне очень неприятно вас беспокоить сэр, но я  принужден исполнить свой долг и очень прошу вас занять место в приготовленном  для вас экипаже.    

Опришко был сначала поражен моим «галантерейным обращением»  и даже поднялся с кровати, но потом прежний каприз взял в нем верх, и он снова  опустил голову на подушку.    

— Сказал, что не поеду!.. И годи!    

— В таком случае, уважаемый сэр, я, к великому  сожалению, принужден буду применить к вам силу.    

Опришко поднял с подушки кудрявую голову и посмотрел на меня  с неподдельным удивлением:    

— Смотри ты, откуда такой взялся? Так меня и легко  взять силой!    

— Имейте в виду…    

Я усилил нажим в голосе и уже прибавил к нему оттенок  иронии:    

— …дорогой Опришко…    

И вдруг заорал на него:    

— Ну, собирайся, какого черта развалился! Вставай, тебе  говорят!    

Он сорвался с постели и бросился к окну:    

— Ей-богу, в окно выпрыгну!    

Я сказал ему с презрением:    

— Или прыгай немедленно в окно, или отправляйся на воз  — мне с тобой волынить некогда.    

Мы были на третьем этаже, поэтому Опришко засмеялся весело и  открыто.    

— Вот причепилисб!.. Ну, что ты скажешь? Вы заведующий  колонией Горького?    

— Да.    

— Ну, так бы и сказали! Давно б поехали.    

Он энергично бросился собираться в дорогу.    

В колонии он участвовал решительно во всех операциях  колонистов, никогда не играл первую скрипку и, кажется, больше искал  развлечений, чем какой-либо наживы.    

Сорока был моложе Опришко, имел круглое смазливое лицо, был  основательно глуп, косноязычен и чрезвычайно неудачлив. Не было такого дела, в  котором он не «засыпался» бы. Поэтому, когда колонисты увидали его связанным  рядом с Опришко, они были очень недовольны:    

— Охота ж была Дмитру связываться с Сорокой…    

Конвоирами оказались предсельсовета и Мусий Карпович — наш  старый знакомый.    

Мусий Карпович в настоящую минуту держался с видом  обиженного ангела. Лука Семенович был идеально трезв и начальственно  неприступен. Его рыжая борода была аккуратно расчесана, под пиджаком надета  чистейшая вышитая рубаха, — очевидно, недавно был в церкви.    

Председатель начал:    

— Хорошо вы воспитываете наших колонистов.    

— А вам какое до этого дело?    

— А вот какое: людям от ваших воспитанников житья нет,  на дороге грабят, крадут все.    

— Эй, дядя, а ты имел право связывать их? —  раздалось из толпы колонистов.    

— Он думает, что это старый режим…    

— Вот взять его в работу…    

— Замолчите! — сказал я колонистам. — В чем  дело, рассказывайте.    

Заговорил Мусий Карпович:    

— Повесила жинка спидныцю и одеяло на плетни, а эти  двое проходили, смотрю — уже нету. Я за ними, а они — бегом. Куда ж мне за ними  гнаться! Да спасибо Лука Семенович из церкви идут, так мы их и задержали…    

— Зачем связали? — опять из толпы.    

— Да чтоб не повтикалы. Зачем…    

— Тут не об этом разговор, — заговорил  председатель, — а пойдем протокола писать.    

— Да можно и без протокола. Вернули ж вам вещи?    

— Мало чего! Обязательно протокола.    

Председатель решил над нами покуражиться, и, правду сказать,  основания у него были наилучшие: первый раз поймали колонистов на месте  преступления.    

Для нас такой оборот дела был очень неприятен. Протокол  означал для хлопцев верный допр, а для колонии несмываемый позор.    

— Эти хлопцы поймались в первый раз, — сказал  я. — Мало ли что бывает между соседями! На первый раз нужно простить.    

— Нет, — сказал рыжий, — какие там прощения!  Пойдемте в канцелярию писать протокола.    

Мусий Карпович тоже вспомнил:    

— А помните, как меня таскали ночью? Топор и доси у вас  да штрафу заплатил сколько!    

Да, крыть было нечем. Положили нас куркули на обе лопатки. Я  направил победителей в канцелярию, а сам сказал хлопцам со злобой:    

— Допрыгались, черт бы вас побрал! «Спидныци» вам  нужны! Теперь позора не оберетесь… Вот колотить скоро начну мерзавцев. А эти  идиоты в допре насидятся.    

Хлопцы молчали, потому что действительно допрыгались.    

После такой ультрапедагогической речи и я направился в  канцелярию.    

Часа два я просил и уламывал председателя, обещал, что  такого больше никогда не будет, согласился сделать новый колесный ход для  сельсовета по себестоимости. Председатель, наконец, поставил только одно  условие:    

— Пусть все хлопцы попросят.    

За эти два часа я возненавидел председателя на всю жизнь.  Между разговорами у меня мелькала кровожадная мысль: может быть, удастся  поймать этого председателя в темном углу, будут бить — не отниму.    

Так или иначе, а выхода не было. Я приказал колонистам  построиться у крыльца, на которое вышло начальство. Приложив руку к козырьку, я  от имени колонии сказал, что мы очень сожалеем об ошибке наших товарищей,  просим их простить и обещаем, что в дальнейшем такие случаи повторяться не  будут. Лука Семенович сказал такую речь:    

— Безусловно, что за такие вещи нужно поступать по всей  строгости закона, потому что селянин — это безусловно труженик. И вот, если он  повесил юбку, а ты ее берешь, то это враги народа, пролетариата. Мне, на  которого возложили советскую власть, нельзя допускать такого беззакония, чтобы  всякий бандит и преступник хватал. А что вы тут просите безусловно и обещаете,  так это, кто его знает, как оно будет. Если вы просите низко и ваш заведующий,  он должен воспитывать вас к честному гражданству, а не как бандиты. Я  безусловно, прощаю.    

Я дрожал от унижения и злости. Опришко и Сорока, бледные,  стояли в ряду колонистов.    

Начальство и Мусий Карпович пожали мне руку, что-то говорили  величественно великодушное, но я их не слышал.    

— Разойдись!    

Над колонией разлилось и застыло знойное солнце. Притаились  над землей запахи чебреца. неподвижный воздух синими струями окостенел над  лесом.    

Я оглянулся вокруг. А вокруг была все та же колония, те же  каменные коробки, те же колонисты, и завтра будет все то же: спидныци,  председатель, Мусий Карпович, поездки в скучный, засиженный мухами город. Прямо  передо мной была дверь в мою комнату, в которой стояла «дачка» и некрашенный  стол, а на столе лежала пачка махорки.    

«Куда деваться? Ну, что я могу сделать? Что я могу сделать?»    

Я повернул в лес.    

В сосновом лесу нет тени в полдень, но здесь всегда  замечательно прибрано, далеко видно, и стройные сосенки так организованно, в  таких непритязательных мизансценах умеюбт расположиться под небом.    

Несмотря на то что мы жили в лесу, мне почти не приходилось  бывать в самой его гуще. Человеческие дела приковывали меня к столам,  верстакам, сараям и спальням. Тишина и чистота соснового леса, пропитанный  смолистым раствором воздух притягивали к себе. Хотелось никуда отсюда не  уходить и самому сделаться вот таким стройным мудрым ароматным деревом и в  такой изящной, деликатной компании стоять под синим небом.    

Сзади хрустнула ветка. Я оглянулся: весь лес, сколько видно,  был наполнен колонистами. Они осторожно передвигались в перспективе стволов,  только в самых отдаленных просветах перебегали по направлению ко мне.    

Я остановился, удивленный. Они тоже замерли на месте и смотрели  на меня заостренными глазами, смотрели с каким-то неподвижным, испуганным  ожиданием.    

— Вы чего здесь? Чего вы за мною рыщите?    

Ближаший ко мне Задоров отделился от дерева и грубовато  сказал:    

— Идемте в колонию.    

У меня что-то брыкнуло в сердце.    

— А что в колонии случилось?    

— Да ничего… Идемте.    

— Да говори, черт! Что вы, нанялись сегодня воду варить  надо мной?    

Я быстро шагнул к нему навстречу. Подошло еще два-три  человека, остальные держались в сторонке. Задоров шепотом сказал:    

— Мы уйдем, только сделайте для нас одолжение.    

— Да что вам нужно?    

— Дайте сюда револьвер.    

— Револьвер?    

Я вдруг догадался, в чем дело, и рассмеялся:    

— Ах, револьвер! Извольте. Вот чудаки! Но ведь я же  могу повеситься или утопиться в озере.    

Задоров вдруг расхохотался на весь лес.    

— Да нет, пускай у вас! Нам такое в голову пришло. Вы  гуляете? Ну, гуляйте. Хлопцы, назад.    

Что же случилось?    

Когда я повернул в лес, Сорока влетел в спальню:    

— Ой, хлопцы, голубчики ж, ой, скорийше, идить в лес!  Антон Семенович стреляться…    

Его не дослушали и вырвались из спальни.    

Вечером все были невероятно смущены, только Карабанов валял  дурака и вертелся между кроватями, как бес. Задоров мило скалил зубы и все  почему-то прижимался к цветущему личику Шелапутина. Бурун не отходил от меня и  настойчиво-таинственно помалкивал. Опришко занимался истерикой: лежал в комнате  у Козыря и ревел в грязную подушку. Сорока, избегая насмешек ребят, где-то  скрылся.    

Задоров сказал:    

— Давайте играть в фпнты.    

И мы действительно играли в фанты. Бывают же такие гримасы  педагогики: сорок достаточно оборванных, в достаточной мере голодных ребят при  свете керосиновой лампочки самым веселым образом занимались фантами. Только без  поцелуев.    

     

 20. О живом и мертвом    

     

Весною нас к стенке прижали вопросы инвентаря. Малыш и  Бандитка просто никуда не годились, на них нельзя было работать. Ежедневно с  утра в конюшне Калина Иванович произносил контрреволюционные речи, упрекая  советскую власть в бесхозяйственности и безжалостном отношении к животным:    

— Если ты строишь хозяйство, так и дай же живой  инвентарь, а не мучай бессловесную тварь. Теорехтически это, конечно, лошадь, а  прахтически так она падает, и жалко смотреть, а не то что работать.    

Братченко вел прямую линию. Он любил лошадей просто за то,  что они живые лошади, и всякая лишняя работа, наваленная на его любимцев, его  возмущала и оскорбляла. На всякие домогательства и упреки он всегда имел в  запасе убийственный довод:    

— А вот если бы тебя заставили потягать плуг? Интересно  бы послушать, как бы ты запел.    

Разговоры Калины Ивановича он понимал как директиву не  давать лошадей ни для какой работы. Но мы и требовать не имели охоты. Во второй  колонии была уже отстроена конюшня, нужно было ранней весной перевести туда  двух лошадей для вспашки и посева. Но переводить было нечего.    

Как-то в разговоре с Черненко, председателем губернской РКИ,  я рассказал о наших затруднениях: с мертвым инвентарем как-то перекрутимся, на  весну хватит, а вот с лошадьми беда. Ведь шестьдесят десятин! А не обработаем —  что нам запоют селяне?    

Черненко задумался и вдруг вскочил с радостью:    

— Стой! У меня же здесь имеется хозяйственная часть. На  весну нам лошадей столько не нужно. Я вам дам на время трех, и кормить не нужно  будет, а вы месяца через полтора возвратите. Да вот поговори с нашим завхозом.    

Завхлз РКИ оказался человеком крутым и хозяйственным. Он  потребовал солидную плату за прокат лошадей: за каждый месяц пять пудов пшеницы  и колеса для их экипажа:    

— У вас же есть колесная.    

— Разве же так можно? Шкуру сдираете? С кого?    

— Я заведующий хозяйством, а не добрая барыня. Лошади  какие! Я не дал бы ни за что — испортите, загоняете, знаю вас. Я таких лошадей  два года собирал — не лошади, а красота!    

Впрочем, я мог бы наобещать ему по сто пудов пшеницы и  колеса для всех экипажей в городе. Нам нужны были лошади.    

Завхоз написал договор в двух экземплярах, в котором все  было изложено очень подробно и внушительно:    

«…именуемая в дальнейшем колонией… каковые колеса будут  считаться переданными хозяйственной части губРКИ после приема их специальной  комиссией и составления соответствующего акта… За каждый просроченный день  возвращения лошадей колония уплачивает хозяйственной части губРКИ по десять  фунтов пшеницы за одну лошадь… А в случае невыполнения колонией настоящего  договора колония уплачивает неустойку в размере пятикратной стоимости убытков…»    

На другой день Калина Иванович и Антон с большим торжеством  вьехали в колонию. Малыши с утра дежурили на дороге; вся колония, даже  воспитатели, томились в ожидании. Шелапутин с Тоськой выиграли больше всех: они  встретили процессию на шоссе и немедленно взгромоздились на коней. Калина  Иванович не способен был ни улыбаться, ни разговаривать, настолько наполнили  его существо важность и недоступность. Антон даже головы не повернул в нашу  сторону, вообще все живые существа потеряли для него всякую цену, кроме тройки  вороных лошадей, привязанных сзади к нашему возу. Калина Иванович вылез из  гробика, стряхнул солому и сказал Антону:    

— Ты ж там смотри, поставить как следует, это тебе не  какие-нибудь Бандитки.    

Антон, бросив отрывистые распоряжения своим помощникам,  запихивал старых любимцев в самые дальние и неудобные станки, грозил  чересседельником любопытным, заглядывающим в конюшню, а Калине Ивановичу  ответил по-приятельски грубовато:    

— Упряжь гони, Калина Иванович, это барахло не годится!    

Лошади были все вороные, высокие и упитанные. Они принесли с  собою старые клички, и это в глазах колонистов сообщало им некоторую  родовитость. Звали их: Зверь, Коршун и Мэри.    

Впрочем, Зверь скоро разочаровал нас: это был видный  жеребец, но для сельскохозяйственной работы не подходил, скоро уставал и  задыхался. Зато Коршун и Мэри оказались во всех отношениях удобными коняками:  сильными, тихими, красивыми. Надежды Антона на какую-то чудесную рысь,  благодаря которой он надеялся затмить нашим выездом всех городских извозчиков,  правда, оказались напрасными, но в плуге и в сеялке они были великолепны, и  Калина Иванович только кряхтел от удовольствия, докладывая мне по вечерам,  сколько вспахано и сколько засеяно. Беспокоило его только в высшей степени  неудобное ведомственное положение лошадиных хозяев.    

— Все это хорошо, знаешь, а только с этим РКИ  связываться… как-то оно… Что захотят, то и сделают. А жалиться куда пойдешь? В  РКИ?    

Во второй колонии зашевелилась жизнь. Один из домов был  закончен, и в нем поселилось шесть колонистов. Жили они там без воспитателя и  без кухарки, запаслись кое-какими продуктами из нашей кладовой и кое-как сами  готовили себе пищу в печурке в саду. На обязанности их лежало: охранять сад и  постройки, держать переправу на Коломаке и работать в конюшне, в которой стояли  две лошади и где эмиссаром Братченко сидел Опришко. Сам Антон решил остаться в  главной колонии; здесь было люднее и веселее. Он ежедневно совершал  инспекторские наезды во вторую колонию, и его посещений побаивались не только  конюхи, не только Опришко, но и все колонисты.    

На полях второй колонии шла большая работа. Шестьдесят  десятин все были засеяны, правда, без особенного агрономического умения и без  правильного плана полей, но была там и пшеница озимая, и пшеница яровая, и  рожь, и овес. Несколько десятин было под картофелем и свеклой. Здесь  требовались полка и окучивание, и нам поэтому приходилось разрываться на части.  В это время в колонии было уже шестьдесят колонистов.    

Между первой и второй колониями в течение всего дня и до  самой глубокой ночи совершалось движение: проходили группы колонистов на работу  и с работы, проезжали наши подводы с семенным материалом, фуражом и продуктами  для колонистов, проезжали наемные селянские подводы с материалами для  постройки, Калина Иванович в стареньком кабриолете, который он где-то выпросил,  верхом на Звере проносился Антон, замечательно ловко сидя в седле.    

По воскресеньям вся колония отправлялась купаться к  Коломаку, — колонисты, воспитатели, а за ними как-то понемногу приучились  собираться на берегу уютной, веслой речушки соседские парубки и девчата,  комсомольцы с Пироговки и Гончаровки и кулацкие сынки с наших хуторов. Наши  столяры выстроили на Коломаке небольшую пристань, и мы держали на ней флаг с  буквами «КГ». Между пристанью и нашим берегом целый день курсировала зеленая  лодка с таким же флагом, обслуживаемая Митькой Жевелием и Витькой  Богоявленским. Наши девчата, хорошо разбираясь в значении нашего  представительства на Коломаке, из разных остатков девичьих нарядов сшили Митьке  и Витьке матросские рубашки, и много пацанов как в колонии, так и на много  километров кругом свирепо завидовали этим двум исключительно счастливым людям.  Коломак сделался центральным нашим клубом.    

В самой колонии было весело и звучно от постоянного рабочего  напряжения, от неизбывной рабочей заботы, от приезда селян-заказчиков, от  воркотни Антона и сентенций Калины Ивановича. от неистощимого хохота и проделок  Карабанова, Задорова и Белухина, от неудач Сороки и Галатенко, от струнного  звона сосен, от солнца и молодости.    

К этому времени мы уже забыли, что такое грязь, что такие  вши и чесотка. Колония блистала чистотой и новыми заплатами, аккуратно  наложенными на каждое подозрительное место все равно на каком предмете: на  штанах, на заборе, на стенке сарая, на старом крылечке. В спальнях стояли те же  «дачки», но на них запрещалось сидеть днем, и для этого специально имелись  некрашенные сосновые лавки. В столовой такие же некрашенные столы ежедневно  скоблились особыми ножами, сделанными в кузнице.    

В кузнице к этому времени совершились существенные перемены.  Дьяволский план Калины Ивановича был уже выполнен полностью: Голованя прогнали  за пьянство и контрреволюционные собеседования с заказчиками, но кузнечное  оборудование Головань и не пытался получить обратно — безнадежное это было дело.  Он только укоризненно и иронически покачал головой, когда уходил:    

— И вы такие ж хозяева, як и вси, — ограбили  чоловика, от и хозяева!    

Белухина такими речами нельзя было смутить, человек недаром  читал книжки и жил между людьми. Он бодро улыбнулся в лицо Голованя и сказал:    

— Какой ты несознательный гражданин, Софрон! Работаешь  у нас второй год, а до сих пор не понимаешь: это ведь орудия производства.    

— Ну, я ж и кажу…    

— А орудия производства должны, понимаешь, по науке,  принадлежать пролетариату. А вот тебе и пролетариат стоит, видишь?    

И показал Голованю настоящих живых представителей славного  класса пролетариев: Задоровап, Вершнева и Кузьму Лешего.    

В кузнице командует Семен Богданенко, настоящий  потомственный кузнец, фамилия, пользующаяся старой славой в паровозных  мастерских. У Семена в кузнице военная дисциплина и чистота, все гладилки,  молотки и молоты чинно глядят каждый с назначенного ему места, земляной пол  выметен, как в хате у хорошей хозяйки, на горне не просыпано ни одного грамма  угля, а с заказчиками разговоры очень короткие и ясные:    

— Здесь тебе не церковь — нечего торговаться.    

Семен Богданенко грамотен, чисто выбрит и никогда не  ругается.    

В кузнице работы по горло: и наш инвентарь и селянский.  Другие мастерские в это время почти прекратили работу, только Козырь с двумя  колонистами по-прежнему возился в своем колесном сарайчике: на колеса спрос не  уменьшался.    

Для хозяйственной части РКИ нужны были особые колеса — под  резиновые шины, а таких колес Козырь никогда не делал. Он был очень смущен этой  гримасой цивилизации и каждый вечер после работы грустил:    

— Не знали мы этих резиновых шин. Господь наш Иисус  Христос пешком ходил и апостолы… а теперь люди на железных шинах пусть бы  ездили.    

Калина Иванович строго говорил Козырю:    

— А железная дорога? А автомобиль? Как, по-твоему? Что  ж с того, что твой господь пешком ходив? Значит, некультурный или, может,  деревенский, такой же, как и ты. А может, ходив того, что голодранець, а як бы  посадив его на машину, так и понравилось бы. А то — «пешком ходив!» Стыдно старому  человеку такое говорить.    

Козырь несмело улыбнулся и растерянно шептал.    

— Если б посмотреть, как это под резиновые шины, так,  может, с божьей помощью и сделали бы. А на сколько ж спиц, господь его знает!    

— Да ты пойди в РКИ и посмотри. Посчитай.    

— Господи прости, где мне, старому, найти такое?    

Как-то в середине июня Черненко захотел ребятам доставить  удовольствие:    

— Я тут кое с кем говорил, так к вам балерины приедут,  пусть ребята посмотрят. У нас в оперном, знаешь, хорошие балерины. Ты вечерком  их доставь туда.    

— Это хорошо.    

— Только смотри, народ они нежный, а твои бандиты их  перепугают чем. Да на чем ты их довезешь?    

— А у нас есть экипаж.    

— Видел я. Не годится. Ты пришли лошадей, а экипаж  пусть возьмут мой, здесь запрягут и — за балеринами. Да на дороге поставь  охрану, а то еще попадутся кому в лапы: вещь соблазнительная.    

Балерины приехали поздно вечером, всю дорогу дрожали,  смешили Антона, который их успокаивал:    

— Да что вы боитесь, у вас же и взять нечего. Это не  зима: зимой шубы забрали бы.    

Наша охрана, неожиданно вынырнувшая из лесу, привела балерин  в такое состояние, что по приезде в колонию их немедленно нужно было поить  валерьянкой.    

Танцевали они очень неохотно и сильно не понравились  ребятам. Одна, помоложе, с великолепной и выразительной смуглой спиной, в  течение вечера всю эту спину истратила на выражение высокомерного и брезгливого  равнодушия ко всей колонии. Другая, постарше, поглядывала на нас с нескрываемым  страхом. Ее вид особенно раздражал Антона:    

— Ну, скажите, пожайлуста, стоило пару коней гонять в  город и обратно, а потом опять в город и обратно? Я вам таких и пешком приведу  сколько угодно из города.    

— Так те танцевать не будут! — смеется Задоров.    

— Ого! Хиба ж так?    

За роялем, давно уже украшавшим одну из наших спален, —  Екатерина Григорьевна. Играет она слабо, и музыка ее не приспособлена к балету,  а балерины не настолько деликатны, чтобы как-нибудь замять два-три такта. Они  обиженно изнемогают от варварских ошибок и остановок. Кроме того, они страшно  спешили на какой-то интересный вечер.    

Пока у конюшни, при фонарях и шипящей ругани Антона,  запрягали лошадей, балерины страшно волновались: они обязательно опоздают на  вечер. От волнения и презрения к этой провалившейся в темноте колонии, кэтим  притихшим колонистам, к этому абсолютно чуждому обществу они ничего даже не  могли выразить, а только тихонько стонали, прислонившись друг к другу. Сорока  на козлах бузил по поводу каких-то постромок и кричал, что он не поедет. Антон,  не стесняясь присутствием гостей, отвечал Сороке:    

— Ты кто — кучер или балерина? Ты чего танцуешь на  козлах? Ты не поедешь? Вставай!..    

Сорока, наконец, дергает вожжами. Балерины замерли и в  предсмертном страхе поглядывают на карабин, перекинутый через плечо Сороки.  Все-таки тронулись. И вдруг снова крик Братченко:    

— Да что ты, ворона, наделал? Чи тебе повылазило, чи ты  сказывся, как ты запрягал? Куда ты Рыжего поставил, куда ты Рыжего всунул?  Перепрягай! Коршуна под руку, — сколько раз тебе говорил!    

Сорока не спеша стаскивает винтовку и укладывает на ноги  балерин. Из фаэтона раздаются слабые звуки сдерживаемых рыданий.    

Карабанов за моей спиной говорит:    

— Таки добрало. А я думал, что не доберет. Молодцы  хлопцы!    

Через пять минут экипаж снова трогается. Мы сдержанно  прикладываем руки к козырькам фуражек, без всякой, впрочем, надежды получить  ответное приветствие. Резиновые шины запрыгали по камням мостовой, но в это  время мимо нас летит вдогонку за экипажем нескладная тень, размахивает руками и  орет:    

— Стойте! Постойте ж, ради Христа! Ой, постойте ж,  голубчики!    

Сорока в недоумении натягивает вожжи, одна из балерин  подхватывается с сиденья.    

— От было забыл, прости, царица небесная! Дайте ось  спицы посчитаю…    

Он наклоняется над колесом, рыдания из фаэтона сильнее, и к  ним присоединяется приятное контральто:    

— Ну успокойся же, успокойся…    

Карабанов отталкивает Козыря от колеса:    

— Иди ты, дед, к…    

Но сам Карабанов не выдерживает, фыркает и опрокидывается в  лес.    

Я тоже выхожу из себя:    

— Трогай, Сорока, довольно волынить! Нанялись, что ли?!    

Сорока лупит с размаху Коршуна. Колонисты заливаются  откровенным смехом, под кустом стонет Карабанов, даже Антон хохочет:    

— Вот будет потеха, если еще и бандиты остановят! Тогда  обязательно опоздают на вечер.    

Козырь растерянно стоит в толпе и никак не может понять6  какие важные обстоятельства могли помешать посчитать спицы.    

За разными заботами мы и не заметили, как прошло полтора  месяца. Завхоз РКИ приехал к нам минута в минуту.    

— Ну, как наши лошади?    

— Живут.    

— Когда вы их пришлете?    

Антон побледнел:    

— Как это — «пришлете»? Ого, а кто будет работать?    

— Договор, товарищи, — сказал завхоз черствым  голосом, — договор. А пшеницу когда можно получить?    

— Что вы! Надо же собрать да обмолотиться, пшеница еще  в поле.    

— А колеса?    

— Да, понимаете, наш колесник спицы не посчитал, не  знает, на сколько спиц делать колеса. И размеры ж…    

Завхоз чувствовал себя большим начальством в колонии. Как  же, завхоз РКИ!    

— Придется платить неустойку по договору. И с  сегодняшнего дня, знайте же, десять фунтов в день, десять фунтов пшеницы. Как  хотите.    

Завхоз уехал. Братченко со злобой проводил его беговые  дрожки и сказал коротко:    

— Сволочь!    

Мы были очень расстроены. Лошади до зарезу нужны, но не  отдавать же ему весь урожай!    

Калина Иванович ворчал:    

— Я им не отдам пшеницу, этим паразитам; пятнадцать  пудов в месяц, а теперь еще по десять фунтов. Они там пишут все по теории, а  мы, значит, хлеб робым. А потом им и хлеб отдай, и лошадей отдай. Где хочешь  бери, а пшеницы я не дам!    

Ребята отрицательно относились к договору:    

— Если им пшеницу отдавать, так пусть она лучше на  корне посохнет. Або нехай забирают пшеницу, а лошадей нам оставят.    

Братченко решил вопрос более примирительно:    

— Вы можете и пшеницу отдавать, и жито, и картошку, а  лошадей я не отдам. Хоть ругайтесь, хоть не ругайтесь, а лошадей они не увидят.    

Наступил июль. На лугу ребята косили сено, и Калина Иванович  расстраивался:    

— Плохо косят хлопцы, не умеют. Так это ж сено, а как  же с житом будет, прямо не знаю. Жита ж семь десятин, да пшеницы восемь  десятин, да яровая, да овес. Что ты его будешь делать? Надо непрменно жатку  покупать.    

— Что ты, Калина Иванович? За какие деньги купишь  жатку?    

— Хоть лобогрейку. Стоила раньше полтораста рублей або  двести.    

— Видишь, через два дня, никак не позже, убирать.    

Готовились косить жито косами. Жатву решили открыть  торжественно, праздником первого снопа. В нашей колонии на теплом песке жито  поспевало раньше, и это было удобно для устройства праздника, к которому мы  готовились как к очень большему торжеству. Было приглашено много гостей, варили  хороший обед, выработали красивый и значительный ритуал торжественного начала  жатвы. Уже украсили арками и флагами поле, уже пошили хлопцам свежие костюмы,  но Калина Иванович был сам не свой.    

— Пропал урожай! Пока выкосят, посыплется жито. Для  ворон работали.    

Но в сараях колонисты натачивали косы и приделывали к ним  грабельки, успокаивая Калину Ивановича:    

— Ничего не пропадет, Калина Иванович, все будет, как у  настоящих граков.    

Было назначено восемь косарей.    

В самый день праздника рано утром разбудил меня Антон:    

— Там дядько приехал и жатку привез.    

— Какую жатку?    

— Привез такую машину. Здоровая, с крыльями — жатка.  Говорит: чи не купят?    

— Так ты его отправь. За какие же деньги — ты же  знаешь…    

— А он говорит: може, променяют. Он на коня хочет  поменять.    

Оделся я, вышел к конюшне. Посреди двора стояла жатвенная машина,  еще не старая, видно, для продажи специально выкрашенная. Вокруг нее толпились  колонисты, и тут же злобно посматривал на жатку, и на хозяина, и на меня Калина  Иванович.    

— Что это он, в насмешку приехав, что ли? Кто его сюда  притащив?    

Хозяин распрягал лошадей. Человек аккуратный, с  благообразной сивой бородой.    

— А почему продаешь? — спросил Бурун.    

Хозяин оглянулся:    

— Да сына женить треба. А у меня есть жатка, —  другая жатка, с нас хватит, а вон коня нужно сыну дать.    

Карабанов зашептал мне на ухо:    

— Брешет. Я этого дядька знаю… Вы не с Сторожевого?    

— Эге ж, с Сторожевого. А ты ж що ж тут? А чи ты не  Семен Карабан? Панаса сынок?    

— Так как же! — обрадовался Семен. — Так вы ж  Омельченко? Мабудь, боитесь, що отберут? Ага ж?    

— Та оно и то, шо отобрать могут, да и сына женить же…    

— КА хиба ваш сын доси не в банде?    

— Що вы, Христос з вами!..    

Семен принял на себя руководство всей операцией. Он долго  беседовал с хозяином возле морд лошадей, они друг другу кивали головами,  хлопали по плечам и локтям. Семен имел вид настоящего хозяина, и было видно,  что и Омельченко относится к нему, как к человеку понимающему.    

Через полчаса Семен открыл секретное совещание на крыльце у  Калины Ивановича. На совещании присутствовали я, Калина Иванович, Карабанов,  Бурун, Задоров, Братченко и еще двое-трое старших колонистов. Остальные в это  время стояли вокруг жатки и молчаливо поражались тому, что на свете у некоторых  людей существует такое механическое счастье.    

Семен обьяснил, что дядька хочет за жатку получить коня, что  в Сторожевом будут производить учет машин и хозяин боится, что отберут даром, а  коня не отберут, потому что он женит сына.    

— Може, и правда, а може, и нет, не наше дело, —  сказал Задоров, а жатку нужно взять. Сегодня и в поле пустим.    

— Какого же ты коня отдашь? — спросил  Антон. — Малыш и Бандитка никуда не годятся, Рыжего, что ли, отдашь?    

— Да хоть бы и Рыжего, — сказал Задоров. —  Это же жатка!    

— Рыжего? А ты это вид…    

Карабанов перебил горячего Антона:    

— Нет, Рыжего ж, конечно, нельзя отдавать. Один конь в  колонии, на что Рыжего? Давайте дадим Зверя. Конь видный и на племя еще  годится.    

Семен хитро глянул на Калину Ивановича.    

Калина Иванович даже не ответил Семену. Выбил трубку о  ступеньку крыльца, поднялся:    

— некогда мне с вами глупостями заниматься.    

И ушел в свою квартиру.