1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
Для этого он держал целую армию агентов.    

Из-за голода в Шкиде начало развиваться новое занятие –  «услужение».    

Первыми «услужающими» оказались Кузя и Коренев. За кусочек  хлеба эти вечно голодные ребята готовы были сделать все, что им прикажут. И  Слаенов приказывал.    

Он уже ничего не делал сам. Если его посылали пилить дрова,  он тотчас же находил заместителя за плату: давал кусок хлеба – и тот исполнял  за него работу. Так было во всем.    

Скоро все четвертое отделение перешло на положение  тунеядцев-буржуев.    

Все работы за них выполняли младшие, а оплачивал эту работу  Слаенов.    

Вечером, когда Слаенов приходил в четвертое отделение,  Японец, вскакивая с места, кричал:    

– Преклоните колени, шествует его величество хлебный король!    

– Ура, ура, ура! – подхватывал класс.    

Слаенов улыбался, раскланивался и делал знак сопровождающему  его Кузе. Кузя поспешно доставал из кармана принесенные закуски и расставлял  все на парте.    

– Виват хлебному королю! – орал Японец. – Да будет  благословенна жратва вечерняя! Сдвигайте столы, дабы воздать должное питиям и  яствам повелителя нашего!    

Мгновенно на сдвинутых партах вырастали горы конфет,  пирожные, сгущенное молоко, колбаса, ветчина, сахарин.    

Шум и гам поднимались необыкновенные. Начиналась всамделишная  «жратва вечерняя». С набитыми ртами, размахивая толстыми, двухэтажными  бутербродами, старшие наперебой восхваляли Слаенова.    

– Бог! Божок! – надрывался Японец, хлопая Слаенова по  жирному плечу. – Божок наш! Телец златой, румяненький, толстенький!    

И, припадая на одно колено, под общий исступленный хохот  протягивал Слаенову огрызок сосиски и умолял:    

– Повелитель! Благослови трапезу.    

Слаенов хмыкал, улыбался и, хитро поглядывая быстрыми  глазками, благословлял – мелко крестил сосиску.    

– Ай черт! – в восторге взвизгивал Цыган. – Славу ему  пропеть!    

– Носилки королю! На руках нести короля!    

Слаенова подхватывали на руки присутствовавшие тут же  младшие и носили его по классу, а старшие, подняв швабры – опахала – над  головой ростовщика, ходили за ним и ревели дикими голосами:    

Славься ты, славься, Наш золотой телец!    

Славься ты, славься, Слаенов-молодец!..    

Церемония заканчивалась торжественным возложением венка,  который наскоро скручивали из бумаги.    

Доедая последний кусок пирожного, Японец, произносил  благодарственную речь.    

…Однажды во время очередного пиршества Слаенов особенно  разошелся.    

Ели, кричали, пели славу. А у дверей толпилась кучка  голодных должников.    

Слаенов опьянел от восхвалений.    

– Я всех могу накормить, – кричал он. – У меня хватит!    

Вдруг взгляд его упал на Кузю, уныло стоявшего в углу.  Слаенова осенило.    

– Кузя! – заревел он. – Иди сюда, Кузя!    

Кузя подошел.    

– Становись на колени!    

Кузя вздрогнул, на минуту смешался; что-то похожее на  гордость заговорило в нем. Но Слаенов настаивал.    

– На колени. Слышишь? Накормлю пирожными.    

И Кузя стал, тяжело нагнулся, будто сломался, и низко  опустил голову, пряча от товарищей глаза. Лицо Слаенова расплылось в довольную  улыбку.    

– На, Кузя, шамай. Мне не жалко, – сказал он, швыряя  коленопреклоненному Кузе кусок пирожного. Внезапно новая блестящая мысль пришла  ему в голову.    

– Эй, ребята! Слушайте! – Он вскочил на парту и, когда  все утихли, заговорил: – Кузя будет мой раб! Слышишь, Кузя? Ты – мой раб. Я –  твой господин. Ты будешь на меня работать, а я буду тебя кормить. Встань, раб,  и возьми сосиску.    

Побледневший Кузя покорно поднялся и, взяв подачку, отошел в  угол. На минуту в классе возникла неловкая тишина. Японца передернуло от  унизительного зрелища. То же почувствовали Громоносцев и Воробей, а Мамочка  открыто возмутился:    

– Ну и сволочь же ты, Слаенов.    

Слаенов опешил, почувствовал, что зарвался, но уже у  следующее мгновение оправился и громко запел, стараясь заглушить ворчание  Мамочки.    

Рабство с легкой руки Слаенова привилось, и прежде всего  обзавелись рабами за счет ростовщика четвертоотделенцы. Все они чувствовали,  что поступают нехорошо, по каждый про себя старался смягчить свою вину,  сваливая на другого.    

Рабство стало общественным явлением. Рабы убирали по утрам  кровати своих повелителей, мыли за них полы, таскали дрова и исполняли все  другие поручения.    

Могущество Слаенова достигло предела.    

Он был вершителем судеб, после заведующего он был вторым  правителем школы.    

Когда оказалось, что хлеба у него больше, чем он мог  расходовать, Слаенов начал самодурствовать. Он заставлял для своего  удовольствия рабов петь и танцевать.    

При каждом таком зрелище присутствовали и старшие. Скрепя  сердце они притворно усмехались, видя кривлянья младших.    

Им было до тошноты противно, но слишком далеко зашла их  дружба со Слаеновым.    

А великий ростовщик бесновался.    

Часто, лежа в спальне, он вдруг поднимал свою лоснящуюся  морду и громко выкрикивал:    

– Эй, Кузя! Раб мой!    

Кузя покорно выскакивал из-под одеяла и, дрожа от холода,  ожидал приказаний.    

Тогда Слаенов, гордо посматривая на соседей, говорил:    

– Кузя, почеши мне пятки.    

И Кузя чесал.    

– Не так… Черт! Пониже. Да но скреби, а потихоньку, –  командовал Слаенов и извивался, как сибирский кот, тихо хихикая от  удовольствия.    

Ежедневно вечером за хлеб нанимал он сказочников, которые  должны были говорить до тех пор, пока Слаенов не засыпал.    

Доход Слаенова с каждым днем все рос. Он получал каждый день  чуть ли не весь паек школы – полтора – два пуда хлеба – и кормил старших. За  это старшие устраивали ему овации, называли его «Золотым тельцом» и «Хлебным  королем».    

Слаенов был первым богачом не только в Шкиде, но, пожалуй, и  во всем Петрограде.    

Так продолжался разгул Слаенова, а между тем нарастало  недовольство.    

Все чаще и чаще на кухне у Янкеля собиралась тройка  заговорщиков.    

Там, за прикрытой дверью, за чаем с хлебом и сахарином,  обсуждались деяния Слаенова.    

– Ой и сволочь же этот Слаенов, – возмущался Мамочка,  поблескивая одним глазом. – Я бы его сейчас отдул, хоть он и сильнее меня!    

– И ст-т-оит. И ст-т-оит, – заикался Гога, но Янкель  благоразумно увещевал:    

– Обождите, ребята, придет время, мы с ним поговорим.    

Тройка эта показала Слаенову свои когти. Однажды, когда он  попытался заговорить с Мамочкой и ласково предложил ему сахарину, тот  возмутился.    

Прямолинейный и страшно вспыльчивый Мамочка сперва покрыл  Слаенова крепкой руганью, потом начал отчитывать:    

– Да я тебя, сволочь несчастная, сейчас кочергой  пришибу, ростовщик поганый! Обокрал всю школу. Ты лучше со мной и не  разговаривай, парша, а то, гляди, морду расквашу!    

Нападение было неожиданным. Мамочка искал только предлога, а  Слаенов никак не думал, что противники окажутся такими стойкими и злобными.    

Скандал произошел в людном месте. Кругом стояли и слушали  рабы и одобрительно, хотя и боязливо, хихикали.    

Слаенов так опешил, что даже не нашелся, что сказать, и,  посрамленный, помчался в четвертое отделение.    

Там он сел в углу и сделал плачущее лицо.    

– Ты чего скуксился? – спросил его Громоносцев.    

Слаенов обо всем рассказал.    

– Понимаешь, Мамочка грозится побить, – говорил он и  щупал глазами фигуры своих телохранителей, но те смущенно молчали.    

Тут Слаенов впервые почувствовал, что сделал крупный промах.    

Он считал себя достаточно сильным, чтобы заставить  Громоносцева и всю компанию приверженцев повлиять на их одноклассника Мамочку,  но ошибся. Мамочку, по-видимому, никто не решался трогать, и это было большим  ударом для Слаенова.    

Он сразу почувствовал, во что может превратиться маленькое  ядро оппозиции, и поэтому решил раздавить ее в зародыше.    

Но начал он уже не с Мамочки.    

* * * Янкель только что вошел в класс. В руках его была  солидная краюха хлеба, которая, по обыкновению, осталась от развески.    

Он собирался пошамать, но, увидев Слаенова, нахмурился.    

– Долго ты здесь будешь шляться еще? – угрюмо спросил  он ростовщика среди наступившей гробовой тишины, но вдруг, заметив в руках  Слаенова карты, смолк.    

В голове родилась идея: а что, если попробовать обыграть?    

Расчет Слаенова оказался верен: в следующее же мгновение  Янкель предложил сыграть в очко.    

Игра началась.    

Через час, после упорной борьбы, Янкель проиграл весь свой  запас и начал играть на будущее.    

Игра велась ожесточенно. Весь класс чувствовал, что это не  просто игра, что это борьба двух стихий. Но Янкелю в этот день особенно не  везло. За последующие два часа он проиграл тридцать пять фунтов хлеба,  двухмесячный паек. Слаенов предложил прекратить игру, по Янкель настаивал на  продолжении.    

С трудом удалось его успокоить и увести в спальню.    

Маленький, лоснящийся, тихий паучок победил еще раз.    

Утром Янкель встал с больной головой. Он с отчаянием  вспомнил о вчерашнем проигрыше.    

На кухне он заглянул в тетрадку и решил на риск назначить  дежурным по кухне вне очереди Мамочку. Так и сделал.    

Сходили с ним в кладовую, получили на день хлеб и стали  развешивать.    

Янкель придвинул весы, поставил на чашку четверточную гирю,  собираясь вешать, и вдруг изумился, глядя на Мамочкины манипуляции.    

Тот возился, что-то подсовывая под хлебную чашку весов.    

– Ты что там делаешь?    

– Не видишь, что ли? Весу прибавляю, – рассердился  Мамочка.    

– Что же, значит, обвешивать ребят будем? Ведь  заскулят.    

– Не ребят, а Слаенова… Все равно ему пойдет.    

Янкель подумал и не стал возражать.    

К вечеру у них скопилось пять фунтов, которые и  переправились немедленно в парту Слаенова.    

Янкель повеселел. Если так каждый день отдавать, то можно  скоро отквитать весь долг.    

На другой день он по собственной инициативе подложил под  весы солидный гвоздь и к вечеру получил шесть фунтов хлеба.    

Янкель был доволен.    

Тихо посвистывая, он сидел у стола и проверял по птичкам в  тетради выданное количество хлеба. Птички ставились в списке против фамилии  присутствующих учеников.    

Как назло, сегодня отсутствовало около десяти человек  приходящих, и Янкель уже высчитал, что в общей сложности от них он получил  около фунта убытку: обвешивать можно было только присутствующих.    

Вдруг Янкель вскочил, словно решил какую-то сложную задачу.    

– Идея! Кто же может заподозрить меня, если я поставлю  четыре лишние птички.    

Открытие было до смешного просто, а результаты оказались  осязательными.    

Четыре птички за утренний и за вечерний чай дали два лишних  фунта, а четыре за обед прибавили еще маленький довесок в полфунта.    

Своим открытием Янкель остался доволен и применил его и на  следующий день.    

Дальше пошло легко, и скоро оппозиция вновь задрала голову.    

От солидного янкелевского долга Слаенову осталось всего пять  фунтов, которые он должен был погасить на следующий день.    

Но в этот день над Янкелем разразилось несчастье.    

После обеда он в очень хорошем настроении отправился на  прогулку, а когда пришел обратно в школу, на кухне его встретил новый староста.    

За два часа прогулки случилось то, о чем Янкель даже и  думать не мог.    

Викниксор устроил собрание и, указав на то, что Черных уже  полтора месяца работает старостой на кухне, предложил его переизбрать, отметив  в то же время, что работа Черных была исправной и безукоризненной.    

Старостой под давлением Слаенова избрали Савушку – его  вечного должника.    

Удар пришелся кстати, и Викниксор невольно явился помощником  Слаенова в борьбе с его противниками.    

Дни беззаботного существования сменились днями тяжелой  нужды. Никогда не голодавшему Янкелю было очень тяжело сидеть без пайка, но  долг нужно было отдавать.    

Слаенов между тем успокоился.    

По его мнению, угрозы его могуществу больше не существовало.    

Так же пировал он со старшими, не замечая, что Шкида,  изголодавшаяся, измученная, все больше и больше роптала за его спиной.    

А ростовщик все наглел. Он уже сам управлял кухней,  контролируя Савушку. Слаенов заставлял Савушку подделывать птички, не считаясь  с опасностью запороться.    

Хлеб ежедневно по десятифунтовой буханке продавался за  стенами Шкиды в лавку чухонки. Слаенов стал отлучаться по вечерам в  кинематограф. Денег завелось много.    

Но злоупотребление птичками не прошло даром.    

Однажды за перекличкой Викниксор заметил подделку.    

Лицо его нахмурилось, и, подозвав воспитателя, он  проговорил;    

– Александр Николаевич, разве Воронин был сегодня?    

Сашкец ответил без промедления:    

– Нет, Виктор Николаевич, не был.    

– Странно. Почему же он отмечен в тетради?..    

Викниксор углубился в изучение птичек.    

– А Заморов был?    

– Тоже нет.    

– А Данилов?    

– Тоже нет.    

– Андриянов?    

– Нет.    

– Позвать старосту.    

Савушка явился испуганный, побледневший.    

– Вы меня звали, Виктор Николаевич?    

– Да, звал. – Викниксор строго поглядел на Савушку и,  указав на тетрадь, спросил голосом, не предвещавшим ничего хорошего:    

– Почему здесь лишние отметки?    

Савушка смутился.    

– А я не знаю, Виктор Николаевич.    

– А хлеб кто за них получал?    

– Я… я никому не давал.    

Вид Савушки выдал его с головой. Он то бледнел, то краснел,  шмыгал глазами по столовой и, как затравленный, не находя, что сказать,  бормотал:    

– Не знаю. Не давал. Не знаю.    

Голос Викниксора сразу стал металлическим:    

– Савин сменяется со старост. Савина в изол Александр  Николаевич, позаботьтесь.    

Сашкец молча вытащил из кармана ключ и, подтолкнув, повел  Савушку наверх.    

В столовой наступила грозная тишина.    

Все сознавали, что Савушка влип ни за что ни про что.  Виноват был Слаенов.    

Ребятам стало жалко тихого и покорного Савушку.    

А Викниксор, возмущенный, ходил по комнате и говорил:    

– Это неслыханно! Это самое подлое и низкое  преступление. Обворовывать своих же товарищей. Брать от них последний кусок  хлеба. Это гадко!    

Вдруг его речь прервал нечеловеческий вопль. Крик несся с  лестницы. Викниксор помчался туда.    

На лестнице происходила драка.    

Всегда покорный Савушка вдруг забузил.    

– Не пойду в изол Сволочи, халдеи! Уйди, Сашкец, а то  морду разобью!    

Сашкец делал героические попытки обуздать Савушку. Он  схватил его за талию, стараясь дотащить до изолятора, но Савин не давался.    

В припадке ярости он колотил по лицу воспитателя кулаками.  Сашкец посторонился и выпустил его. Савушка с громким воплем помчался к двери.  В эту минуту в дверях показался Викниксор, но, увидев летящего ураганом  воспитанника, отскочил – и сделал ото вовремя. Кулак Савина промелькнул у  самого его носа…    

– А, Витя! Я тебя убью, сволочь! Дайте мне нож…    

– Савин, в изолятор! – загремел голос заведующего, но  это еще больше раззадорило воспитанника.    

– Меня? В изолятор? – взвизгнул Савушка и вдруг  помчался на кухню.    

Оттуда он выскочил с кочергой.    

– Где Витя? Где Витя? – Савушка был страшен. При виде  мчащегося на него ученика, яростно размахивающего кочергой, Викниксору  сделалось нехорошо.    

Стараясь сохранить достоинство, он стал отступать к своей  квартире, но в последний момент ему пришлось сделать большой прыжок за дверь и  быстро ее захлопнуть.    

Кочерга Савушки с треском впилась в высокую белую дверь.    

Разозленный неудачным нападением, Савушка кинулся было на  воспитателя, но ярость его постепенно улетучилась. Он бросил кочергу и убежал.    

Через четверть часа Сашкец, с помощью дворника, нашел его в  классе. Савушка, съежившись, сидел в углу на полу и тихо плакал.    

В изолятор он пошел покорный, размякший и придавленный.    

Педагоги не знали, что стряслось с Савиным. Они недоумевали.  Ведь многих же сажали в изолятор, но ни с кем не было таких припадков буйства,  как с Савушкой. Истину знали шкидцы. Они-то хорошо понимали, кто был виноват в  преступлении Савина, и Слаенов все больше и больше чувствовал обращенные на  него свирепые взгляды.    

Страх все сильнее овладевал им. Он понимал, что теперь это  не пройдет даром.    

Тогда он вновь решил задобрить свою гвардию и устроил в этот  вечер неслыханный пир: он поставил на стол кремовый торт, дюжину лимонада и  целое кольцо ливерной колбасы. Но холодно и неприветливо было на пиршестве.  Угрюмы были старшие.    

А там наверху голодная Шкида паломничала к изолятору и  утешала Савушку сквозь щелку:    

– Савушка, сидишь?    

– Сижу.    

– Ну, ладно, ничего. Посидишь – и выпустят. Это все  Слаенов, сволочь, виноват.    

А Савушка, понурившись, ходил, как зверек, по маленькой  четырехугольной комнатке и грозился:    

– Я этому Слаенову морду расквашу, как выйду.    

В верхней уборной собрались шкидцы и, мрачные, обсуждали  случившееся.    

Турка держал четвертку хлеба и сосредоточенно смотрел на  нее. Эта четвертка – его утренний паек, который нужно было отдать Слаенову, но Турка  был прежде всего голоден, а кроме того, озлоблен до крайности. Он еще минуту  держал хлеб в руке, не решаясь на что-то, и вдруг яростно впился зубами в  хлебную мякоть.    

– Ты что же это? – удивился Устинович. – А долг?    

– Не отдам, – хмуро буркнул в ответ Турка.    

– Ну-у? Неужели не отдашь? А старшие?..    

Да, старшие могли заставить, и это сразу охладило Турку.  Теперь уже был опасен не Слаенов, а его гвардия. Он остановился с огрызком в  раздумье – и вдруг услышал голос Янкеля:    

– Эх, была не была! И я съем свою четвертку. А долг  пусть Слаенов с Гоголя получит.    

В зтот момент все притихли.    

В дверях показался Слаенов. Он раскраснелся. И так всегда  красное лицо пылало. Он прибежал с пирушки – на углах рта еще белели прилипшие  крошки торта и таяли кусочки крема.    

Слаенов почувствовал тревогу и насторожился, но решил  держаться до конца спокойно.    

Он подошел, пронизываемый десятками взоров, к Турке и  спокойно проговорил:    

– Гони долг, Турка. За утро.    

Туркин молчал.    

Молчали и окружающие.    

– Ну, гони долг-то! – настаивал Слаенов.    

– С Гоголя получи. Нет у меня хлеба, – решительно  брякнул Турка.    

– Как же нет? А утренняя пайка?    

– Съел утреннюю пайку.    

– А долг?    

– А этого не хотел? – с этими словами Турка сделал  рукою довольно невежливый знак. – Не буду долгов тебе отдавать – и все!    

– Как это не будешь? – опешил Слаенов.    

– Да не буду – и все.    

– А-а-а!    

Наступила тишина. Все следили за Слаеновым. Момент был  критический, но Слаенов растерялся и глупо хлопал глазами.    

– Нынче вышел манифест. Кто кому должен, тому крест, –  продекламировал Янкель, вдруг разбив гнетущее молчание, и громкий хохот  заглушил последние его слова.    

– А-а-а! Значит, так вы долги платите?! Ну, хорошо…    

С этими словами Слаенов выскочил из уборной, и ребята сразу  приуныли.    

– К старшим помчался. Сейчас Громоносцева приведет.    

Невольно чувствовалось, что Громоносцев должен будет решить  дело. Ведь он – сила, и если сейчас заступится за Слаенова, то завтра же вновь  Турка будет покорно платить дань великому ростовщику, а с ним будут тянуть  лямку и остальные.    

– А может, он не пойдет, – робко высказал свои  соображения Устинович среди всеобщего уныния. Все поняли, что под «ним»  подразумевается Громоносцев, и втайне надеялись, что он не пойдет за Слаеновым.    

Но он пришел. Пришел вместе со Слаеновым.    

Слаенов гневно и гордо посмотрел на окружающих и проговорил,  указывая пальцем на Туркина:    

– Вот, Цыганок, он отказывается платить долги!    

Все насторожились. Десяток пар глаз впился в хмурое лицо  Цыгана, ожидая чего-то решающего.    

Да или нет?    

Да или нет?..    

А Слаенов жаловался:    

– Я пришел. Давай, говорю, долг, а он смеется, сволочь,  и на Гоголя показывает.    

Громоносцев молчал, но лицо его темнело все больше и больше.  Узенькие ноздри раздулись, и вдруг он, обернувшись к Слаенову, скверно  выругался.    

– Ты что же это?.. Думаешь, я держиморда или вышибала  какой? Я вовсе не обязан ходить и защищать твою поганую морду, а если ты еще  раз обратишься ко мне, я тебя сам проучу! Сволота несчастная!    

Хлопнула дверь, и Слаенов остался один в кругу врагов,  беспомощный и жалкий.    

Ребята зловеще молчали. Слаенов почувствовал опасность и  вдруг ринулся к двери, но у двери его задержал Янкель и толкнул обратно.    

– Попался, голубчик, – взвизгнул Турка, и тяжелая  пощечина с треском легла на толстую щеку Слаенова.    

Слаенов охнул. Новый удар по затылку заставил его присесть.    

Потом кто-то с размаху стукнул кулаком по носу, еще и еще  раз…    

Жирный ростовщик беспомощно закрылся руками, но очередной  удар свалил его с ног.    

– За что бьете? Ребята! Больно! – взвыл он, но его  били.    

Били долго, с ожесточением, словно всю жизнь голодную на нем  выколачивали. Наконец отрезвились.    

– Хватит. Ну его к черту, паскуду! – отдуваясь,  проговорил Турка.    

– Хватит! Ну его! Пошли…    

Слаенов, избитый, жалкий, сидел в углу у стульчака,  всхлипывал и растирал рукавом кровь, сочившуюся из носа.    

Ребята вышли.    

Весть о случившемся сразу облетела всю Шкиду.    

Старшие в нижней уборной организовали митинг, где вынесли  резолюцию: долги считать ликвидированными, рабство уничтоженным – и впредь  больше не допускать подобных вещей.    

Почти полтора месяца голодавшая Шкида вновь вздохнула  свободно и радостно.    

Вчерашние рабы ходили сегодня довольные, но больше других  были довольны старшие.    

Сразу спал гнет, мучивший каждого из них. Они сознавали, что  во многом были виноваты сами, и тем радостней было сознание, что они же помогли  уничтожить сделанное ими зло.    

Падение Слаенова совершилось быстро и неожиданно. Это была  катастрофа, которой он и сам не ожидал. Сразу исчезли все доходы, сразу он стал  беспомощным и жалким, но к этому прибавилось худшее: он не имел товарищей. Все  отшатнулись от него, и даже Кузя, еще недавно стоявший перед ним на коленях,  смотрел теперь на него с презрением и отвращением.    

Через два дня из изолятора выпустили Савушку и сняли с него  вину.    

Школа, как один человек, встала на его защиту, а  старшеклассники рассказали Викниксору о деяниях великого ростовщика.    

Савушка, выйдя из изолятора, тоже поколотил Слаенова, а на  другой день некогда великий, могучий ростовщик сам был заключен в изолятор, но  никто не приходил к нему, никто не утешал его в заключении.    

Еще через пару дней Слаенов исчез. Дверь изолятора нашли  открытой. Замок был сорван, а сам Слаенов бежал из Шкиды.    

Говорили, что он поехал в Севастополь, носились слухи, что  он живет на Лиговке у своих старых товарищей-карманников, но все это были  толки.    

Слаенов исчез навсегда.    

Так кончились похождения великого ростовщика – одна из  тяжелых и грязных страниц в жизненной книге республики Шкид.    

Долго помнили его воспитанники, и по вечерам «старички»,  сидя у печки, рассказывали «новичкам» бесконечно прикрашенные легенды о деяниях  великого, сказочного ростовщика Слаенова.    

 СТРЕЛЬНА ТРЕПЕЩЕТ    

     

Май улыбнулся. – Переселение народов. – Косецкий-фокусник. –  На даче. – Солнечные ванны. – Кабаре. – Все на одного. – «Зеркало». – Стрельна  трепещет. – История неудавшегося налета. – «Летопись» и разряды.    

Первое мая.    

Маленькую республику захлестнул поток звуков, знамен, людей  и солнца.    

С утра вокруг стен Шкиды беспрестанно перекатывались волны  демонстрантов.    

Никогда еще шкидцы не были так возбуждены. Они столпились у  раскрытых окон и кричали демонстрантам «ура». Они сами хотели быть там и шагать  рядами на площадь, но в этом году детей в демонстрацию почему-то не допустили.    

Весна улыбалась первым маем. Первый май улыбался сайками.  Белыми, давно не виданными сайками.    

Их раздавали за утренним чаем. За обедом Викниксор сказал  речь о празднике, потом шкидцы пели «Интернационал».    

Вечером все от младшего до старшего ходили в город, смотрели  иллюминацию, слушали музыку и толкались, довольные, в повеселевшей праздничной  толпе.    

Шкидцы радостно встретили весну, а еще радостней им стало,  когда узнали, что губоно разыскало для своих питомцев дачу.    

Когда окончательно стало известно, что для ребят отвоевана  дача где-то в Стрельне и что пора переезжать, вся Шкида высыпала на улицу и  наполнила ее воплем и гамом.    

Переезжать нужно было трамвайным путем.    

С утра мобилизованы были все силы.    

Воспитанники вязали тюки белья, свертывали матрацы и  переносили вниз кровати.    

Ребята с рвением взялись за дело. Даже самые крохотные  первоотделенцы прониклись важностью момента и работали не хуже больших.    

– Эй, ты! – кричал маленький пузыреподобный Тырновский  на своего товарища. – Куда край-то заносишь? Левей, левей. А то не пролезешь.    

Они несли койку.    

Внизу укладкой вещей занимались Янкель, Цыган и Япошка, а  вместе с ними был граф Косецкий.    

Граф Косецкий – халдей, но его молодость и чисто  товарищеское отношение к ребятам сблизили с ним шкидцев. Графом Косецким его  звали за спиной. Он был косым, отсюда и пошла эта кличка.    

Завоевал Косецкий доверие у старших с первого дня.    

Вот как это получилось.    

Косецкий только что явился в школу и вечером стал  знакомиться с учениками.    

Сидели в классе. Косецкий долго распространялся о том, что  он хороший физик и что он будет вести практические занятия.    

– Это хорошо! – воскликнул в восторге Японец. – А у нас  физических пособий до черта. Вон целый шкап стоит.    

С этими словами он указал на шкаф, приютившийся в углу  класса.    

– Где? Покажите, – оживился Косецкий. Глаза его  заблестели, и он кинулся к шкафу.    

– Да он закрыт.    

– Не трогайте, Афанасий Владимирович! Витя запретил его  трогать!    

Ребята сами испугались поведения Косецкого, а он, беспечно  улыбаясь, говорил:    

– Черт с ним, что ваш Витя запретил, а мы откроем и  посмотрим.    

– Не надо!    

– Попадет, запоремся!    

Однако Косецкий отвинтил перочинным ножичком скобу и, не  тронув висячего замка, открыл шкаф.    

Он вытащил динамо и стал с увлечением объяснять его  действие.    

В школе царила полная тишина.    

Младшие классы уже спали, и только маленькая группа  старшеклассников бодрствовала.    

Ребята слушали объяснения, но сами тревожно насторожились,  подстерегая малейший шорох.    

Вдруг на лестнице стукнула дверь.    

– Прячьте! Викниксор!    

– Прячьте!    

Динамо боком швырнули в шкаф, прикрыли дверь, едва успели  всунуть винты и отскочили.    

В класс вошел Викни Он делал свой очередной обход.    

– А, вы еще здесь?    

– Да, Виктор Николаевич. Договариваемся о завтрашних  занятиях. Сейчас пойдем спать.    

– Пора, пора, ребята.    

Викниксор походил несколько минут по комнате, почесал за  ухом, попробовал пальцем пыль на партах и подошел спокойно к шкафу.    

Ребята замерли.    

Взоры тревожно впились в пальцы Викниксора, а тот пощупал  машинально замок – и, по близорукости не разглядев до половины торчащих винтов,  вышел.    

Вздох облегчения вырвался сразу у всех из груди.    

– Пронесло!    

Потом, когда уже улеглись в кровати, Цыган долго  восторгался:    

– Ну и смелый этот Косецкий. Я – и то сдрейфил, а ему  хоть бы хны.    

После этого случая Косецкий прочно завоевал себе доверие  среди старших и даже сошелся с ними близко, перейдя почти на товарищеские  отношения.    

И вот теперь он вместе с ребятами весело занимался упаковкой  вещей. В минуты перерыва компания садилась на ступеньки парадной лестницы и  задирала прохожих.    

– Осторожней, гражданин. Здесь лужа.    

– Эй, торговка, опять с лепешками вышла. Марш, а не то  в милицию сведем! – покрикивал Цыган.    

Косецкий сидел в стороне и насвистывал какой-то вальс,  блаженно жмурясь на солнце.    

Наконец там, наверху в школе, все успокоились.    

Вещи, необходимые на даче, были перетащены вниз, Дожидались  только трамвая.    

Прождали целый день. Викниксор звонил куда-то по телефону,  ругался, но платформу и вагон подали лишь поздно вечером, когда в городе уже  прекратилось трамвайное движение.    

Спешно погрузились, потом расселись по вагону, и республика  Шкид тронулась на новые места.    

У Нарвских ворот переменили моторный вагон с дугой на  маленький пригородный вагончик с роликом. Места в этом вагончике всем не  хватило, и часть ребят перелезла на платформы.    

Зажурчали колеса, скрипнули рельсы, и снова понеслись  вагоны, увозя стадо молодых шпаргонцев.    

На платформе устроились коммункой старшие. Сидели, и под  тихий свист ролика следили за убегающими деревянными домиками заставы.    

Уже проехали последнее строение на окраине города, некогда  носившее громкое и загадочное название «Красный кабачок», и помчались среди  зеленеющих полей.    

Трамвай равномерно подпрыгивал на скрепах и летел все дальше  без остановок.    

Шкидцам стало хорошо-хорошо, захотелось петь. Постепенно  смолк смех, и вот под ровный гул движения кто-то затянул:    

Высоко над нивами птички поют, И солнце их светом ласкает, А  я горемыкой на свет родился И ласк материнских не знаю.    

Пел Воробей. Песенка, грустная, тихая, тягучая, вплелась в  мерный рокот колес.    

Сердитый и злобный, раз дворник меня Нашел под забором  зимою, В приют приволок меня, злобно кляня, И стал я приютскою крысой.    

Медленно-медленно плывет мотив, и вот уже к Воробью  присоединился Янкель, сразу как-то притихший. Ему вторит Цыган.    

Влажный туман наползает с поля. А трамвай все идет по  прямым, затуманившимся рельсам, и остаются где-то сзади обрывки песни.    

Я ласк материнских с рожденья не знал, В приюте меня не  любили, И часто смеялися все надо мной, И часто тайком колотили.    

Притихли ребята. Даже Япончик, неугомонный бузила Япончик,  притаился в уголке платформы и тоже, хоть и фальшиво, но старательно  подтягивает.    

Летят поля за низеньким бортом платформы, изредка мелькнет  огонек в домике, и опять ширь и туман.    

Уж лето настало, цветы зацвели, И птицы в полянах запели.    

А мне умереть без любви суждено В приютской больничной  постели.    

Вдруг надоело скучать. Янкель вскочил и заорал диким  голосом, обрывая тихий тенорок Воробья:    

Солнце светит высоко, А в канаве глубоко Все течет парное  молоко-о-о…    

Сразу десяток глоток подхватил и заглушил шум трамвая. Дикий  рев разорвал воздух и понесся скачками в разные стороны – к полю, к дачам, к лесу.    

Сахар стали все кусать, Хлеб кусманами бросать, И не стали  корочек соса-а-ать…    

– Вот это да!    

– Вот это дернули, По-шкидски по крайней мере!    

Вагоны, замедляя ход, пошли в гору.    

С площадки моторного что-то кричала Эланлюм, но ребята не  слышали.    

Ее рыжие волосы трепались по ветру, она отчаянно  жестикулировала, но ветер относил слова в сторону. Наконец ребята поняли.    

Скоро Стрельна.    

После подъема Янкель вдруг вытянул шею, вскочил и дико  заорал:    

– Монастырь! Ребятки, монастырь!    

– Ну и что ж такого?    

– Как что? Ведь я же год жил в нем. Год! – умилялся  Янкель, но, заметив скептические усмешки товарищей, махнул рукой.    

– Ну вас к черту. Если б вы понимали. Ведь мона-стырь.  Кладбище, могилки. Хорошо. Кругом кресты.    

– И покойнички, – добавил Япончик.    

– И косточки, и черепушечки, – вторил ему, явно  издеваясь над чувствительным Янкелем, Цыган – и так разозлил парня, что тот  плюнул и надулся.    

Трамвай на повороте затормозил и стал.    

– Приехали!..    

– Ребята, разгружайте платформу. Поздно. Надо скорее  закончить разгрузку! – кричала Эланлюм, но ребята и сами работали с небывалым  рвением.    

Им хотелось поскорее освободиться, чтобы успеть осмотреть  свои новые владения.    

Втайне уже носились в бритых казенных головах мечты о  далекой осени и о соблазнительной картошке со стрельнинских огородов, но первым  желанием ребят было ознакомиться с окрестностями.    

Однако из этого ничего не вышло. Весь вечер и часть ночи  таскали воспитанники вещи и расставляли их по даче.    

На рассвете распределили спальни и тут же сразу, расставив  кое-как железные койки, завалились спать.    

Дача оказалась славная. Ее почти не коснулись ни время, ни  разруха минувших лет. Правда, местные жители уже успели, как видно, не один раз  навестить этот бывший графский или княжеский особняк, но удовольствовались  почему-то двумя – тремя снятыми дверьми, оконными стеклами да парой медных  ручек. Все остальное было на месте, даже разбитое запыленное пианино  по-прежнему украшало одну из комнат.    

К новому месту шкидцы привыкли быстро. Дача стояла на  возвышенности; с одной стороны проходило полотно ораниенбаумского трамвая, а с  трех сторон были парк и лес, видневшийся в долине.    

Рядом находился пруд – самое оживленное место летом. С утра  до позднего вечера Шкида купалась. Иногда и ночью, когда жара особенно донимала  и горячила молодые тела, ребята крадучись, на цыпочках шли на пруд и там  окунались в теплую, но свежую воду.    

Викниксор и здесь попытался ввести систему. С первых же дней  он установил расписание. Утром гимнастика на воздухе, до обеда уроки, после  обеда купание, вольное время и вечером опять гимнастика.    

Но из этого плана ничего не вышло.    

Прежде всего провалилась гимнастика, так как на летнее  время, в целях экономии, у шкидцев отобрали сапоги, а без сапог ребята  отказывались делать гимнастику, ссылаясь на массу битых стекол.    

Уроки были, но то и дело к педагогам летели просьбы:    

– Отпустите в уборную.    

– Сидеть не могу.    

Стоило парня отпустить, как он уже мчался к пруду, сбрасывал  на ходу штаны и рубаху и купался долго, до самозабвения.    

Лето, как листки отрывного календаря, летело день за днем,  быстро-быстро.    

Как-то в жаркий полдень, когда солнце невыносимо жгло и тело  и лицо, Янкель, Японец и Воробей, забрав с собой ведро воды, полезли на чердак  обливаться.    

Но на чердаке было душно. Ребята вылезли на крышу и здесь  увидели загоравшую на вышке немку.    

– А что, ребята? Не попробовать ли и нам загорать по  Эллушкиному методу? А? – предложил Янкель.    

– А давайте попробуем.    

Ребята, довольные выдумкой, моментально разделись и улеглись  загорать.    

– А хорошо, – лениво пробормотал Воробей, ворочаясь с боку  на бок.    

– И верно, хорошо, – поддержали остальные.    

Их примеру последовали другие, и скоро самым любимым  занятием шкидцев стали загорать на вышке.    

Приходили в жаркие дни и сразу разваливались на горячих  листах железной крыши.    

Скоро, однако, эти однообразные развлечения стали приедаться  воспитанникам.    

Надоело шляться с Верблюдычем по полям, слушать его  восторженные лекции о незабудках, ловить лягушек и червяков, надоело тенями  ходить из угла в угол по даче и даже купаться прискучило.    

Все больше и больше отлеживались на вышке. Млад-шие еще  находили себе забавы, лазили по деревьям, катались на трамвае, охотились с  рогатками на ворон, по старшие ко всему потеряли интерес и жаждали нового.    

Когда-то в городе, сидя за уроками, они предавались мечтам о  теплом лете, а теперь не знали, как убить время.    

– Скучно, – лениво тянул Японец, переворачиваясь с боку  на бок под жгучими лучами солнца.    

– Скучно, – подтягивали в тон ему остальные. Все чаще и  чаще собирались на вышке старшие и ругали кого-то за скуку.    

А солнце весело улыбалось с ярко-синего свода, раскаляло  железную крышу и наполняло духотой, скукой и ленью притихшую дачу,    

– Ску-учно, – безнадежно бубнил Японец.    

…Вечерело. Сизыми хлопьями прорезали облачка красный диск  солнца. Начинало заметно темнеть. Со стороны леса потянуло сыростью и холодом.  Шкидцы сидели на вышке и, притихшие, ежась от ветерка, слушали рассказы  Косецкого о студенческой жизни.    

– Бывало, вечерами такие попойки задавали, что небу  жарко становилось. Соберемся, помню; сперва песни разные поем, а потом на  улицу…    

Голос Косецкого от сырости глуховат. Он долго с увлечением  рассказывает о фантастических дебошах, о любовных интрижках, о веселых  студенческих попойках. Шкидцы слушают жадно и только изредка прерывают речь  воспитателя возгласами восхищения:    

– Вот это здорово!    

– Ай да ребята!    

Сумерки сгустились. Внизу зазвенел колокольчик.    

– Тьфу, черт, уже спать! – ворчит Воробей.    

Ребята зашевелились. Косецкий тоже нехотя поднялся. Сегодня  он дежурил и должен был идти в спальни укладывать воспитанников. Но спать  никому не хотелось.    

– Может, посидим еще? – нерешительно предложил Янкель,  но халдей запротестовал:    

– Нет, нет, ребята! Нельзя! Витя нагрянет, мне попадет!  Идемте в спальню. Только дайте закурить перед сном.    

Ребята достали махорку, и, пока Косецкий свертывал папиросу,  они один за другим спускались вниз.    

– Вы к нам заходите, в спальню побеседовать, когда  младших уложите, – предложил Громоносцев.    

– Хорошо, забегу Уже внизу, в спальне, ребята,  укладываясь, гуторили между собой:    

– Вот это парень!..    

Последнее время Косецкий особенно близко сошелся со  старшими. Они вместе курили, сплетничали про зава и его помощницу. Теперь  ребята окончательно приняли в свою компанию свойского Косецкого и даже не  считали его за воспитателя.    

Ночь наступила быстро. Скоро стало совсем темно, а ребята  еще лежали и тихо разговаривали. Косецкий, уложив малышей, пришел скоро, сел на  одну из кроватей, закурил и стал делиться с ребятами планами своей будущей  работы.    

– Вы, ребята, со мной не пропадете. Мы будем работать  дружно. Вот скоро я свяжусь с обсерваторией, так будем астрономию изучать.    

– Бросьте! – лениво отмахнулся Японец.    

– Что это бросьте? – удивился Косецкий.    

– Да обсерваторию бросьте.    

– Почему?    

– Да все равно ничего не сделаете, только так, плешь  наводите. Уж вы нам много чего обещали.    

– Ну и что ж? Что обещал, то и сделаю! Я не такой,  чтобы врать. Сказал    

– пойдем, и пойдем. Это же интересно. Будем звездное  небо изучать, в телескопы посмотрим…    

– Есть что-то хочется, – вдруг со вздохом проговорил  все время молчавший Янкель и, почему-то понюхав воздух, спросил Косецкого:    

– А вы хотите, Афанасий Владимирович?    

– Чего?    

– Да шамать!    

– Шамать-то… шамать… – Косецкий замялся. – Признаться,  ребятки, я здорово хочу шамать. А что? Почему это ты спросил? – обратился он к  Янкелю, но тот улыбнулся и неопределенно изрек, обращаясь неизвестно к кому.    

– И это жизнь! Хочешь угостить дорогого воспитателя  плотным обедом – и нельзя.    

– Почему? – оживился Косецкий.    

– Собственно, угостить, пожалуй, можно… но… – робко  пробормотал Японец.    

– Но требуется некоторая ловкость рук и так далее, –  закончил Янкель, глядя в потолок.    

– Ах, вот в чем дело! – Косецкий понял. – А где же это?    

– Что?    

– Обед.    

– Обед на кухне!    

Потом вдруг все сразу оживились. Обступили плотной стеной  Косецкого и наперебой посвящали его в свои планы.    

– Поймите, остаются обеды… Марта их держит в духовой…  Сегодня много осталось. Спальня сыта будет, и вы подкормитесь. Все равно до  завтра прокиснет… А мы в два счета, только вы у дверей на стреме постойте…    

Косецкий слушал, трусливо улыбаясь, потом захохотал и  хлопнул по плечу Громоносцева.    

– Ах, черти! Ну, валите, согласен!    

– Вот это да! Я же говорил, – захлебывался Янкель от  восторга, – я же говорил: вы не воспитатель, Афанасий Владимирович, а пройдоха  первостатейный.    

Налет проводили организованно. Цыган, Японец и Янкель на  цыпочках пробрались на кухню, а Косецкий прошел по всем комнатам дачи и,  вернувшись, легким свистом дал знать, что все спокойно.    

Тотчас все трое уже мчались в спальню, кто со сковородкой,  кто с котлом.    

Ели вместе из одного котла п тихо пересмеивались.    

– Хе-хе! С добрым утром, Марта Петровна! За ваше  здоровье!    

– Хороший суп! Солидно подсадили куфарочку нашу, –  отдуваясь, проговорил Косецкий, а Воробышек, деловито оглядев посудину, изрек:    

– Порций двенадцать слопали.    

Нести котлы обратно не хотелось, и лениво развалившийся  после сытного обеда Косецкий посоветовал:    

– Швырните в окно, под откос.    

Так и сделали.    

Сытость располагает к рассуждениям, и вот Янкель,  кувырнувшись на кровати, нежно пропел:    

– Кто бы мог подумать, что вы такой милый человек,  Афанасий Владимирович, а я-то, мерзавец, помню, хотел вам чернил в карман  налить.    

– Ну вот. Разве можно такие гадости делать своему  воспитателю? – улыбнулся благодушно Косецкий, по Япончик захохотал.    

– Да какой же вы воспитатель?    

– А как же? А кто же?    

– Ладно! Бросьте арапа заправлять!    

Косецкий обиделся.    

– Ты, Еонин, не забывайся. Если я с вами обращаюсь  по-товарищески, то это еще не значит, что вы можете говорить все, что  вздумается.    

Теперь захохотала вся спальня.    

– Хо-хо-хо!    

– Бросьте вы, Афанасий Владимирович. – Воспитатель!  Ха-ха-ха! Вот жук-то!    

А Япошка уже разошелся и, давясь от смеха, проговорил:    

– Не лепи горбатого, Афоня. Да где же это видано, чтобы  воспитатель на стреме стоял, пока воспитанники воруют картошку с кухни!  Хо-хо-хо!    

Косецкий побледнел. И, вдруг подскочив к Японцу, схватил его  за шиворот:    

– Что ты сказал? Повтори!    

Япошка, под общий хохот, бессильно барахтаясь, пробовал  увильнуть:    

– Да я ничего!..    

– Что ты сказал? – шипел Косецкий, а спальня, принявшая  сперва выходку воспитателя за шутку, теперь насторожилась.    

– Что ты сказал?    

– Больно! Отпустите! – прохрипел Японец, задыхаясь, и  вдруг, обозлившись, уже рявкнул: – Пусти, говорю! Что сказал? Сказал правду!  Воруешь с нами, так нечего загибаться, а то распрыгался, как блоха.    

– Блоха? А-а-а! Так я блоха?.. Ну хорошо, я вам покажу  же! Если вы не понимаете товарищеского отношения, я вам покажу!.. Молчать!    

– Молчим-с, ваше сиятельство, – почтительно проговорил  Громоносцев. – Мы всегда-с молчим-с, ваше сиятельство, где уж нам разговаривать…    

– Молчать!!! – дико взревел халдей. – Я вам покажу, что  я воспитатель, я заставлю вас говорить иначе. Немедленно спать, и чтобы ни  слова, или обо всем будет доложено Викниксору!    

Дверь хрястнула, и все стихло.    

Спальня придушенно хохотала, истеричный Японец, задыхаясь в  подушке, не выдержал и, глухо всхлипывая, простонал:    

– Ох! Не могу! Уморил Косецкий!    

Вдруг дверь открылась, и раздался голос халдея:    

– Еонин, завтра без обеда.    

– За что? – возмутился Японец.    

– За разговоры в спальне.    

Дверь опять закрылась. Теперь смеялась вся спальня, но без  Еонина. Тому уже смешно не было.    

Минут через пять, когда все успокоились, Цыган вдруг  заговорил вполголоса:    

– Ребята, Косецкий забузил, поэтому давайте переменим  ему кличку, вместо графа Косецкого будем звать граф Кособузецкий!    

– Громоносцев, без обеда завтра! – донеслось из-за  двери, и тотчас послышались удаляющиеся шаги.    

– Сволочь. У дверей подслушивал!    

– Ну и зараза!    

– Сам ворует, а потом обижается, ишь гладкий какой, да  еще наказывает!    

– Войну Кособузецкому! Войну!    

Возмущение ребят не поддавалось описанию. Было непонятно,  почему вдруг халдей возмутился, но еще больше озлобило подслушивание у дверей.    

Подслушивать даже среди воспитанников считалось подлостью, а  тут вдруг подслушивает воспитатель.    

– Ну, ладно же. Без обеда оставлять, да еще легавить!  Хорошо же. Попомнишь нас, Косецкий. Попомнишь, – грозился озлобленный Цыган.    

Тут же состоялось экстренное совещание, на котором  единогласно постановили: с утра поднять бузу во всей школе и затравить  Косецкого.    

– Попомнишь у нас! Попомнишь, Кособузецкий!..    

Спальня заснула поздно, и, засыпая, добрый десяток голов  выдумывал план мести халдею.    

* * * Резкий звонок и грозный окрик «вставайте» сразу  разбудил спальню старших.    

– Если кто будет лежать к моему вторичному приходу,  того без чаю оставлю! – выкрикнул Косецкий и вышел.    

– Ага. Он тоже объявил войну, – ухмыльнулся Янкель, но  не стал ожидать «вторичного прихода» халдея, а начал поспешно одеваться. Однако  почти половина спальни еще лежала в полудремоте, когда вновь раздался голос  Косецкого.    

Он ураганом ворвался в спальню и, увидев лежащих, начал  свирепо сдергивать одеяла, потом подлетел к спавшему Еонину и стал его трясти:    

– Еонин, ты еще в кровати? Без чаю!    

Япончик сразу проснулся. Он хотел было вступить в спор с  халдеем, но того уже не было.    

– Без чаю? Ну ладно! Мы тебе так испортим аппетит, что  у тебя и обед не полезет в рот, – заключил он злорадно.    

Спальня была возбуждена. Лишь только встали, сейчас же  начали раскачивать сложную машину бузы.    

Воробей помчался агитировать к младшим, те сразу же дали  согласие. Главные агитаторы – Янкель, Японец и Цыган – отправились в третье  отделение и скоро уже выступали там с успехом.    

Война началась с утреннего умывания.    

Косецкий стоял на кухне и отмечал моющихся в тетрадке.    

Вдруг со стороны столовой показалась процессия. Шло человек  пятнадцать, вытянувшись в длинную цепочку. Они бодро махали полотенцами.    

Потом ребята стали важно проходить мимо халдея, выкрикивая  по очереди:    

– Здрав-    

– ствуйте,    

– Афа-    

– насий    

– Влади-    

– мирович,    

– граф    

– Ко-    

– со-    

– бу-    

– зецкий! – смачно закончил последний.    

Халдей оторопел, дернулся было в расчете поймать виновника,  но, вспомнив, что бузит не один, а все, сдержался и ограничился  предупреждением:    

– Если это повторится, весь класс накажу.    

В ответ послышалось дружное ржание всех присутствующих:    

– О-го-го! Аника-воин!