1 2 3 4 5 6 
Хосино непроизвольно погладил рукой по щеке. Поглядел на ладонь, но ничего интересного не увидел. На лице написано?
– Да, кстати, – подняв палец, сказал Полковник Сандерс – Штука, которую ты ищешь, – случайно не твердая, не круглая?
Хосино нахмурился:
– Послушай, отец. Ты вообще кто такой? Откуда ты все знаешь?
– Я же сказал: на лице у тебя написано. Эх ты, бестолочь! – погрозил пальцем Полковник Сандерс. – Вообще-то я этими делами не так долго и занимаюсь. Ладно! Ну что, нужна девочка?
– Знаешь, мы тут ищем один камень. «Камень от входа» называется.
– Ага! Камень от входа… Как же, знаю.
– Правда?
– Я не лгун и не шутник, а простой и прямой человек. С самого рождения.
– А ты случайно не знаешь, где этот камень?
– Знаю, конечно.
– Может, расскажешь, где?
Полковник Сандерс потрогал черную оправу очков и кашлянул.
– А ты точно не хочешь девочку, Хосино-тян?
– Расскажешь про камень, тогда посмотрим, – с сомнением в голосе проговорил парень.
– Ладно. Пошли за мной.
Не дожидаясь ответа, Полковник Сандерс торопливо засеменил по переулку. Хосино старался не отставать.
– Эй! Папаша! Полковник… У меня с собой только двадцать пять тысяч. Больше нет.
Не сбавляя хода, Полковник Сандерс прищелкнул языком:
– В самый раз. Девочка что надо: красавица, молодая – девятнадцать лет. Обслужит по высшему разряду, Хосино-тян. Такое удовольствие получишь! И полижет, и потрется, и даст. Все сделает. Плюс к тому, я тебе потом про камень расскажу.
– Вот попал, блин! – сказал себе Хосино.

Глава 27

Я увидел ее в 2:47. Столько было на часах, когда я на них посмотрел. На этот раз девушка появилась чуть раньше, чем прошлой ночью. Я не спал – ждал, когда она материализуется. Глаз не сомкнул, что моргал – не считается. Но все равно момента, когда она возникла, не уловил. Как-то проскользнула через слепую зону в моем сознании.
Как всегда, на ней было бледно-голубое платье. Поставив локти на стол и подперев ладонями щеки, она тихо разглядывала картину. Я, затаившись, наблюдал за ней. Картина, девушка, я… Стороны возникшего в комнате неподвижного треугольника. Девушка не сводила глаз с картины, а я не сводил глаз с девушки. Устойчивая, непоколебимая геометрия. Но тут произошло неожиданное.
– Саэки-сан! – сам того не ожидая, выговорил я. У меня в мыслях не было окликать ее. Просто так получилось – чувства перехлестнули через край. Получилось еле слышно, но девушка все равно уловила мой шепот, и один угол неподвижного треугольника обвалился. Независимо от того, хотелось мне этого втайне или нет.
Девушка смотрела на меня. Но не сосредоточенным, внимательным взглядом – просто беззвучно повернула в мою сторону голову, которую по-прежнему подпирала руками. Как будто ощутила легкое движение воздуха, хоть и не понимала толком, что происходит. Видела она меня? Не знаю. Но мне хотелось, чтобы она меня заметила, обратила внимание на мое существование.
– Саэки-сан! – повторил я, безуспешно борясь с желанием произнести ее имя вслух. Быть может, мой голос испугает ее, насторожит, заставит покинуть комнату. А если она здесь больше не появится? Ужас… Впрочем, ужас – даже не то слово. Так вообще можно лишиться всех ориентиров, всякого смысла. И все же я не сдержался. Ее имя срывалось с моих губ независимо от мыслей, почти автоматически.
Теперь девушка смотрела не на картину, а на меня. По крайней мере, взгляд был устремлен в тот уголок пространства, где находился я. Разобрать, что написано у нее на лице, со своего места я не мог. Мешали тучи, которые ползли по небу и не давали лунному свету выполнять свою работу, делая его зыбким, трепещущим. Судя по всему, дул порывистый ветер, но звуки с улицы в дом не проникали.
– Саэки-сан! – опять позвал я. Нечто неотвратимое надвигалось на меня, уносило, толкало вперед.
Отняв ладони от лица, девушка поднесла правую руку к губам, словно говоря: «Не надо. Молчи». Это ли она хотела сказать? Если бы я мог прямо здесь заглянуть ей в глаза… Прочесть в них, что она сейчас думает, чувствует, понять, что хочет сказать мне своими движениями, на что намекает… Однако все это скрывал тяжелый, плотный мрак, висевший в комнате среди ночи: еще не было трех. У меня вдруг перехватило дыхание, я зажмурился. Мне показалось, будто я проглотил дождевую тучу. Когда через несколько секунд я открыл глаза, девушка исчезла – стул, на котором она сидела, был пуст. По крышке стола бесшумно скользили тени от туч.
Я слез с кровати, подошел к окну, посмотрел в ночное небо. И задумался. О времени, которого не вернешь. О реке. О течении. О лесе, о ключевой воде. Думал о дожде, грозе, скалах, тенях. Все это было во мне.

На следующий день после обеда в библиотеку заявился полицейский в штатском. Я был у себя в комнате и об этом визите не знал. Минут двадцать он задавал разные вопросы Осиме, после чего удалился. Проводив его, Осима заглянул ко мне и все рассказал.
– Сыщик из местного полицейского управления. О тебе спрашивал, – сказал он, доставая из холодильника бутылку «Перрье». Открыл, налил в стакан и сделал несколько глотков.
– Как они узнали, что я здесь?
– Наверное, по сотовому звонил кому-нибудь. Ты же взял его у отца.
Я вспомнил и кивнул. Действительно, я звонил по мобильнику Сакуре – в ту ночь, когда свалился у храма в рощице, в перепачканной кровью рубашке.
– Один раз только, – сказал я.
– Вот из-за этого разговора полиция и поняла, что ты приехал в Такамацу. Обычно они о таких вещах не распространяются, но с этим малым мы потрепались о том о сем, он и выложил. Как бы это сказать? Я умею быть любезным, когда надо. Номера человека, которому ты звонил, они вроде не знают. Не выследили, похоже. Может, потому, что у него телефон через карточку работает. Но то, что ты был в Такамацу, им известно. Наша полиция все гостиницы проверила и выудила, что в одном бизнес-отеле, у которого договор с Ассоциацией молодых христиан, какое-то время проживал Кафка Тамура, молодой человек, очень похожий на тебя. До 28 мая, то есть до того самого дня, когда кто-то убил твоего отца.
Хорошо хоть полиция Сакуру не вычислила по номеру. Не хватало еще ее в эту историю впутывать.
– Менеджер отеля вспомнила, что ты интересовался нашей библиотекой. Помнишь, она звонила и спрашивала, ходишь ты к нам или нет?
Я кивнул.
– Вот полицейский и явился. – Осима сделал глоток «Перрье». – Я, конечно, соврал. Сказал, что после 28-го ни разу тебя не видел. До этого, мол, ходил каждый день, а потом больше не показывался.
– Вообще-то полиции врать нехорошо, – сказал я.
– А не соври я, было бы еще хуже. Для тебя.
– Не хочу ставить вас в неловкое положение.
Глаза Осимы превратились в щелочки, и он рассмеялся:
– Что ты понимаешь! Ты уже поставил меня в неловкое положение.
– Да, конечно, но…
– Так что давай не будем. Что сделано – то сделано. Что сейчас об этом говорить?
Я молча кивнул.
– Полицейский карточку свою оставил. Чтобы я сразу позвонил, как только ты снова здесь появишься.
– Значит, я теперь подозреваемый?
Осима медленно покачал головой:
– Нет, не думаю, что они тебя подозревают. Просто ты для них важный свидетель по делу об убийстве отца. Я по газетам слежу, как идет расследование. Следствие топчется на месте. Полиция нервничает. Отпечатков пальцев нет. Улик нет. Очевидцев, свидетелей – тоже. Только ты их можешь на какой-то след навести. Вот они тебя и ищут. В конце концов, твой отец был знаменитостью. Телевидение говорит об этом деле, журналы пишут. Не может же полиция сидеть сложа руки.
– Но если они узнают, что вы их обманули, они вас тогда свидетелем не признают, и я на тот день останусь без алиби. Так меня могут в преступники записать.
Осима опять покачал головой.
– В японской полиции дураков не держат. Может, с воображением у них и вправду проблемы, но там свое дело знают. Как пить дать, они уже тщательно проверяют списки пассажиров на авиарейсах между Сикоку и Токио. Кроме того, может, ты не знаешь, но в аэропортах у входов на трапы установлены видеокамеры, которые снимают всех пассажиров – и улетающих, и прилетающих. Так что полиция должна знать, что в Токио ты не возвращался. В Японии все-таки за такими мелочами следят. Полиция не думает, что ты преступник. Если бы они так считали, сюда бы не из местной полиции явились. Послали бы дознавателя из главного полицейского управления. А там народ серьезный, и я бы так легко не вывернулся. Сейчас они просто хотят от тебя услышать, что да как, и больше ничего.
Если подумать, Осима был прав.
– Но все равно: тебе лучше пока залечь на дно, – сказал он. – Вдруг какому-нибудь полицейскому на глаза попадешься? У них твое фото есть. Взяли из школьного журнала, когда ты в средней школе учился. Хотя ты там не очень на себя похож. Надутый какой-то.
То был мой единственный снимок. Я любым способом избегал фотографироваться. Но в школе, когда нас снимали, отвертеться было невозможно.
– Полицейский сказал, что в школе тебя считали трудным ребенком. Дрался с одноклассниками, три раза исключали на время…
– Не три, а два. И не исключали, а отправляли домой подумать над поведением, осознать ошибки, – возразил я, сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. – Со мной такое бывает. Иногда.
– Когда сдержать себя не можешь, – сказал Осима.
Я кивнул.
– Но ведь так и покалечить кого-нибудь недолго, а?
– Да я не нарочно. Иногда в меня будто другой человек вселяется. Раз – и уже кому-то заехал.
– Ну и как последствия? Тяжелые? – поинтересовался Осима.
Я вздохнул.
– Да не то чтобы очень. Сломать что-нибудь могу, зуб выбить. Не больше.
Осима сел на кровать, положил ногу на ногу. Подняв руку, откинул назад волосы со лба. Он был в плотных хлопчатых брюках, белых туфлях «Адидас» и черной спортивной рубашке.
– Да, много тебе придется разгребать. Столько всего навалилось, – сказал он.
Придется разгребать, подумал я и поднял на него глаза.
– А у вас разве нет проблем?
Осима всплеснул руками:
– Ну какие у меня проблемы? Хочешь не хочешь, а надо как-то жить в этой ущербной шкуре, в моем теле. Задачка и простая, и сложная. Но даже если я с ней справлюсь, на великое достижение это все равно не потянет. Аплодисментов не будет.
Я немного покусал губы, потом спросил:
– А вы не хотите выбраться из этой шкуры?
– Ты имеешь в виду – из тела?
Я кивнул.
– В переносном смысле или в прямом?
– В любом, – ответил я.
Осима откинул волосы со лба, прижал их рукой, открывая белый лоб. Я представил, как под этим лбом бешено крутятся шестеренки его мыслей.
– А ты бы хотел? – ответил он вопросом на вопрос.
Я втянул воздух.
– Как сказать… Моя шкура меня совершенно не устраивает. Она мне никогда не нравилась. С самого рождения. Я ее ненавижу. Лицо, руки, кровь, гены… все это проклятое родительское наследство. Как бы я хотел от него избавиться… Это как из дома уйти.
Осима посмотрел на меня и улыбнулся:
– У тебя замечательное тренированное тело. Лицо очень красивое. Уж не знаю в кого, а впрочем, какая разница. Может, немного своеобразное. Но ничего плохого в этом нет. Мне, во всяком случае, нравится. Поворот головы – замечательный. И с самой головой все в порядке. И между ног тоже. Остается только позавидовать. Скоро все девчонки по тебе с ума будут сходить. И чего ты недоволен своей шкурой – не пойму…
Я покраснел.
– Вот. Так что я проблем не вижу. А вот мне действительно моя шкура категорически не нравится, – продолжал Осима. – Само собой. Так себе экземпляр, что ни говори. Ужасно неудобный, если рассуждать категориями «удобно-неудобно». И в то же время в душе я вот что думаю. Если оболочку и внутреннее содержание местами поменять… то есть рассматривать оболочку как внутреннее содержание, а внутреннее содержание считать оболочкой, то как-то легче понять смысл нашего существования.
Я посмотрел на свои руки. Подумал, как много тогда на них было крови. Въяве ощутил, как она липнет к пальцам, Я думал о своем внутреннем содержании и оболочке. О собственном «я» – сути, заключенной в оболочку, которая тоже – мое «я». Но в голове была только кровь. Кровь и никаких других ощущений.
– А как Саэки-сан? – спросил я.
– Что – как?
– У нее тоже, наверное, есть проблемы, которые надо решать?
– Это лучше у нее спросить, – ответил Осима.

В два часа я приготовил кофе, поставил чашку на поднос и пошел к Саэки-сан. Она сидела за столом в своем кабинете на втором этаже. Дверь была открыта. На столе, как обычно, разложены листы писчей бумаги, авторучка – колпачок на ней был завернут. Руки Саэки-сан лежали на столе, глаза смотрели в пространство. Невидящий взгляд обращен в никуда. Вид у нее был немного усталый. За спиной открытое окно, белые тюлевые занавески колыхались под порывами ветерка, который обычно задувает в начале лета. Все это напоминало красивую аллегорическую картину.
– Спасибо, – сказала она, когда я поставил на стол кофе.
– У вас вид усталый.
Саэки-сан кивнула:
– Да. Из-за этого, наверное, совсем на старуху похожа.
– Ну что вы, Саэки-сан. Вы всегда замечательно выглядите, – сказал я, не кривя душой.
Она рассмеялась:
– Приятно разговаривать с воспитанным молодым человеком.
Я покраснел.
Саэки-сан показала мне на стул. Тот самый, на котором я сидел накануне; он стоял на том же месте. Я сел.
– Я уже привыкла к тому, что устаю. У тебя, верно, таких проблем нет?
– Думаю, нет.
– Конечно, в пятнадцать лет я думала так же, как ты сейчас.
Она взяла чашку с кофе и не спеша сделала глоток.
– Тамура-кун, скажи – что там у нас за окном?
Я посмотрел в окно.
– Деревья, небо, облака. Птицы на ветках сидят.
– Обычная картина, как везде. Да?
– Да.
– А теперь представь, что завтра ничего этого уже не будет. Этот вид сразу приобретет для тебя исключительную ценность. Правда?
– Наверное.
– Тебе такие мысли в голову приходят?
– Приходят.
Саэки-сан удивленно посмотрела на меня:
– Когда же?
– Когда о любви думаю, – сказал я.
Саэки-сан едва заметно улыбнулась, и какое-то время улыбка не сходила с ее губ. Словно маленькая невысохшая лужица, оставшаяся на земле после того, как ее летним утром поливали.
– Ты влюбился, – проговорила она.
– Да.
– Поэтому ты день за днем находишь в ней, в ее лице, во всем ее образе что-то особенное, драгоценное?
– Да. Такое, чего я вдруг могу лишиться.
Саэки-сан задержала на мне взгляд. Она больше не улыбалась.
– Вот представь: сидит птичка на веточке. Ветка сильно раскачивается на ветру. А вместе с ней ходит ходуном все, что попадает в поле зрения птички. Правильно?
Я кивнул.
– И что, по-твоему, делает птичка, чтобы стабилизировать визуальную информацию, которую она получает?
Я покачал головой:
– Не знаю.
– Ей приходится головой водить – вверх-вниз, вверх-вниз. Приноравливаясь к колебаниям ветки. Понаблюдай как-нибудь за птицами, когда ветер сильный будет. Я часто из окна на них смотрю. Страшно утомительное дело, тебе не кажется? Жить так – все время тряся головой в такт качающейся ветке, на которой сидишь.
– Кажется.
– Но птицы привыкают. Для них это совершенно естественно. Они делают это бессознательно, поэтому и устают не так, как мы себе представляем. Но мы-то люди и, бывает, устаем.
– Значит, вы на веточке сидите, Саэки-сан?
– В каком-то смысле, – сказала она. – И ветер временами дует очень сильно.
Саэки-сан поставила чашку на блюдце и сняла с авторучки колпачок. Пора было уходить. Я поднялся со стула.
– Саэки-сан, я очень хочу спросить у вас одну вещь, – набравшись смелости, сказал я.
– Что-нибудь личное?
– Личное. Может, невежливо с моей стороны…
– Но вопрос-то важный?
– Да. Для меня – очень.
Она положила авторучку на стол. В ее глазах мелькнуло безразличие.
– Ну хорошо. Спрашивай.
– У вас есть дети, Саэки-сан?
Набрав в легкие воздуха, она молчала. Лицо сделалось бесстрастным, всякое выражение медленно сошло с него, а потом вернулось – будто праздничное шествие, которое, пройдя по улице, через некоторое время снова оказывается на том же месте.
– Почему тебя это интересует?
– У меня есть личная причина. Я не просто так спрашиваю.
Саэки-сан взяла толстый «монблан», проверила, сколько в нем чернил. Подержала увесистую авторучку и, опять положив ее на стол, подняла глаза на меня:
– Тамура-кун, может, это и неприлично, но я не могу сказать тебе ни «да», ни «нет». По крайней мере, сейчас. Я устала, да и ветер сильный.
Я кивнул:
– Извините. Я не должен был об этом спрашивать.
– Ладно. Ничего страшного, – мягко вымолвила она. – Спасибо за кофе. У тебя очень вкусно получается.

Я вышел из кабинета и спустился вниз. Сел на кровать в своей комнате, открыл книгу, но в голову ничего не шло. Глаза вхолостую скользили по строчкам, как будто передо мной были не буквы, а набор случайных цифр. Отложив книгу, я подошел к окну, выглянул в сад и увидел на деревьях птиц. Но погода стояла тихая – ни ветерка. Мне все труднее становилось понять, кого же я все-таки люблю: пятнадцатилетнюю девочку или нынешнюю Саэки-сан, которой уже перевалило за пятьдесят. Граница, которая должна была их разделять, делалась зыбкой, истончалась, теряла очертания. Это выбивало меня из колеи, голова шла кругом. Закрыв глаза, я пытался нащупать внутренний стержень, разобраться в себе.
Да. Саэки-сан права. День за днем я нахожу в ее лице, во всем ее образе что-то особенное, драгоценное.

Глава 28

С необычной для своих лет легкостью Полковник Сандерс шустро взял с места. Совсем как мастер по спортивной ходьбе. Кроме того, похоже, он знал в округе каждый закоулок. Выбирая кратчайший путь, вскарабкался по темной узкой лестнице, протиснулся между жавшимися друг к другу домами. Перемахнул через водосточную канаву, прикрикнул на собаку, поднявшую лай за живой изгородью. Обтянутая тесноватым белым пиджаком спина, словно дух, жаждущий упокоения, неслась по переулкам. Стараясь не упустить из виду своего проводника, Хосино еле поспевал за ним. Он запыхался, рубашка под мышками промокла от пота. А Полковник Сандерс даже ни разу не оглянулся, чтобы проверить, не отстал ли парень.
– Эй! Далеко еще? – окликнул Полковника Хосино, когда ему надоела эта гонка.
– Да брось ты! Молодой парень! Прошли-то всего ничего, – так и не обернувшись, отозвался Полковник Сандерс.
– Послушай, папаша! Я ведь клиент все-таки. Что ты меня гоняешь? Я устану, и трахаться расхочется.
– Измельчал народ! Какой же ты мужик, если тебе из-за такой ерунды расхочется? Тогда лучше вообще не начинать.
– Да ладно тебе, – сказал Хосино.
Проскочив аллею, Полковник, не обращая внимания на светофор, пересек широкую улицу и двинулся дальше. Перешел мост и оказался на территории храма. Тот был довольно большой, но в такой поздний час все люди уже разошлись. Полковник показал Хосино на скамейку, стоявшую у входа в служебное помещение. Под ней было светло как днем – рядом горел большой ртутный фонарь. Хосино сел, Полковник Сандерс устроился рядом.
– Папаша, да ты что? Тут что ли ваше место? – обеспокоенно проговорил Хосино.
– Дурак! Чтобы в храме… «туда-сюда»? Это оленям на Миядзиме можно *. Чего ты несешь? Как о людях думаешь? – Полковник вытащил из кармана серебристый мобильник, набрал трехзначный номер.
– Эй! Это я, – сказал он, когда на том конце взяли трубку. – На обычном месте. В храме. Вот человек рядом сидит… Хосино-тян. Да… Точно. Как всегда. Понял. Быстро давай сюда.
Полковник Сандерс выключил телефон и сунул его в карман белого пиджака.
– Ты девок всегда в храм приглашаешь? – спросил Хосино.
– А что? Разве плохо?
– Да нет. Ничего. Хотя мог бы и другое место подыскать. Более подходящее. В кафешке, например. Или номер в гостинице снять.
– В храме тихо, хорошо. И воздух чистый.
– Может, и так. Но сидеть тут и ждать какую-то девчонку посреди ночи… Как-то не по себе делается. Вдруг меня тут в лису превратят *?
– Что ты мелешь? Думаешь, на Сикоку идиоты живут? Такамацу – уважаемый город. Здесь префектуральные власти сидят, между прочим. Какие тут лисы?
– Про лису я пошутил. Но ты же в сфере услуг работаешь. Мог бы подумать, как получше все устроить. Чтоб шикарно было. Может, с дополнительными услугами.
– А-а! Дополнительные услуги, – решительно проговорил Полковник Сандерс. – Камень, значит?
– Угу. Я про камень хотел узнать.
– Сначала – «туда-сюда». Разговоры – потом.
– «Туда-сюда» – дело важное.
Полковник Сандерс с глубокомысленным видом закивал головой и многозначительно погладил свою бородку.
– Именно. Первым делом – «туда-сюда». Это церемония такая – «туда-сюда», а о камне потом поговорим. Девочка тебе понравится, Хосино-тян. Даю гарантию. Без преувеличения – высший сорт. Грудь – как пух, кожа – шелк, талия – ивовый прутик, под юбкой – нектар. Секс-машина да и только. Если сравнить с автомобилем – настоящий постельный внедорожник. Поехал, включил турбонаддув – и ты на волнах страсти. Пальцы ложатся на рычаг передач, она под ними так и ходит ходуном и вдруг – раз! Поворот! Плавно включаешь другую передачу – порядок! Мчишься, скачешь из ряда в ряд. Вперед! Вперед! И ты уже на небе, Хосино-тян.
– Ну ты и тип, папаша! – восхищенно сказал парень.
– Хлеб даром не едим.

Девушка появилась через пятнадцать минут. Полковник оказался прав – она в самом деле была супер. Черное платье-мини туго обтягивало великолепную фигуру. Черные туфли на высоких каблуках, черная лакированная сумочка через плечо. Настоящая фотомодель. Хосино бы не удивился, если б так оно и оказалось. Плюс довольно большая грудь, в чем давало возможность убедиться глубокое декольте.
– Ну как, Хосино-тян? Нравится? – полюбопытствовал Полковник Сандерс.
Ни слова не говоря, Хосино ошарашенно кивнул. У него просто не было слов.
– Секс-машина – высший класс! Ну, что я говорил? А, Хосино-тян? Ух, счастливчик! – приговаривал старикашка. Его лицо озарила лучезарная улыбка – впервые за все время, – и он ущипнул Хосино за зад.
Из храма девушка повела парня в расположенный поблизости лав-отель. В номере налила в ванну горячей воды, быстро разделась сама и раздела Хосино. Вымыла его, облизывая языком, а потом сделала такой минет – совершенно сумасшедший, мастерский, – какой и во сне не приснится. Хосино опомниться не успел, как уже кончил.
– Ну ты даешь! Кайф! Первый раз такой улет, – признался Хосино, медленно погружаясь в ванну.
– Это только начало, – сказала девушка. – То ли еще будет.
– Эх… Хорошо!
– А как – хорошо?
– Ни одной мысли – ни о прошлом, ни о будущем.
– Истинное настоящее – это неуловимое движение вперед прошлого, которое поглощает будущее. По сути, все ощущения – это уже память.
Хосино поднял голову и, приоткрыв рот, посмотрел на нее:
– Чего?
– Анри Бергсон, – проговорила девушка и стала слизывать остатки спермы с пениса Хосино. – Мя-те-ри-а и па-мет.
– Что-что?
– «Материя и память». Не читал?
– Вроде нет, – подумав немного, сказал Хосино. Он не помнил, чтобы ему доводилось читать что-нибудь серьезнее комиксов. Исключение составлял учебник по обслуживанию спецтехники – его заставляли изучать на военной службе. Да еще книжки по истории и природе Сикоку, которые он два дня мусолил в библиотеке. – А ты читала?
Девушка кивнула:
– Приходится. Я в университете на философском учусь. Скоро экзамены.
– Вот это да! – восхитился Хосино. – Подрабатываешь, значит?
– Ага. За учебу же надо платить.
Они перебрались на кровать, девушка принялась ласкать Хосино руками и языком – и тут же снова привела его в состояние полной боеготовности. Член стоял, как Пизанская башня во время карнавала.
– Что, Хосино-тян, опять? – Она не спеша перешла к следующей стадии. – Принимаю заявки. Есть пожелания? Пожалуйста. Сандерс сказал, чтобы я тебя обслужила по высшему разряду.
– Уж и не знаю, какие пожелания… Слушай, загни-ка еще что-нибудь про философию? Может, тогда у меня подольше получится. А то в таком темпе опять надолго не хватит.
– Ладно. Гегель как тебе? Хотя старовато, конечно.
– Да мне без разницы. Давай чего хочешь.
– Тогда Гегель. Староват, но ничего. Золотой фонд все-таки.
– Согласен.
– «Я» есть и одна сторона отношения и все это отношение в целом.
– Ого!
– Гегель сформулировал понятие «самосознание». Мысль такая: человек не только просто сознает «я» и объект по отдельности, но и, проецируя «я» на объект, выступающий как посредник, может действием лучше понять «я». Вот что такое самосознание.
– Ничего не понял.
– Ну смотри. Вот я сейчас кое-что для тебя делаю. Для меня «я» – это «я», а ты – объект. Для тебя, конечно, все наоборот. Хосино-тян – «я», а я – объект. Таким образом, мы с тобой взаимообмениваемся как «я» и объект, взаимопроецируемся и утверждаем самосознание. Действием. Это если коротко.
– Ни фига не понятно, но как-то бодрит.
– То-то и оно, – сказала девушка.

Когда все кончилось, Хосино распрощался с девушкой и вернулся к храму, где обнаружил Полковника Сандерса, который дожидался его на той же скамейке.
– Ты что, папаша? Все время здесь просидел? – удивился Хосино.
Полковник возмущенно покачал головой:
– Ерунду городишь. Чего мне было тут сидеть так долго? Я что, на бездельника похож? Пока ты там наслаждался, я трудился не покладая рук. А как узнал, что все у вас кончилось, сразу прибежал сюда. Ну как девочка? Правда, секс-машина?
– Да. Просто блеск, ничего не скажешь. Классная штучка. Так было… Три раза кончил. Килограмма на два похудел.
– Ну и замечательно. А теперь о твоем камне.
– Ага! Вот это важно.
– Так вот. Он здесь, в роще, у храма.
– «Камень от входа». Да?
– Да. «Камень от входа».
– А ты случайно не заливаешь, папаша?
Услышав такое, Полковник Сандерс резко вскинул голову
– Ты что, идиот? Я тебя хоть в чем-то обманул? Просто так что-нибудь ляпнул? Сказал: будет суперская секс-машина? И что? Разве не так? И за такое обслуживание – пятнадцать тысяч. Ни стыда, ни совести. Три раза кончал! И после всего ты еще мне не веришь?
– Да не гони ты! Почему не верю? Ну что ты разошелся-то? Не в этом дело. Просто больно все гладко как-то… Вот я и засомневался. Сам посуди: идешь себе тихо по улице, вдруг возникает какой-то дедок в чудном прикиде, обещает про камень рассказать. Потом классная девчонка… заправил ей разок…
– Не разок, а три.
– Ну хорошо. Три. И еще оказывается, что камушек-то здесь, рядом… Тут кто хочешь растеряется.
– Ничего ты не понимаешь. Это же откровение, – прищелкнул языком Полковник Сандерс. – Откровение – это скачок за рамки повседневного. Какая может быть жизнь без откровений? Это просто прыжки от разума созерцающего к разуму творящему. Вот что важно. Понятно тебе, дубина?
– Проецирование и замена «я» и объекта… – робко промямлил Хосино.
– Вот-вот. Это хорошо, что ты понял. В этом вся суть. Пошли за мной. Покажу тебе этот драгоценный камень. По гроб жизни будешь мне обязан, Хосино-тян.

Глава 29

Из телефона-автомата, что был в библиотеке, я позвонил Сакуре. Если подумать, переночевав у нее, я потом ни разу не давал о себе знать. Лишь коротенькую записку оставил, когда уходил. Мне стало стыдно. От нее тогда я поехал в библиотеку, оттуда Осима отвез меня на машине в свою хижину, и я несколько дней просидел в горах один, без телефонной связи с внешним миром. Потом вернулся в библиотеку, поселился в ней, стал работать, и каждую ночь ко мне является призрак (или что это было?) Саэки-сан в образе пятнадцатилетней девочки. Я влюбился в нее по уши. И вообще за все время много чего произошло. Но это, конечно, не означало, что я должен ей обо всем рассказывать.
Я позвонил вечером, еще не было девяти. Сакура взяла трубку после шестого гудка.
– Ну и где ты все это время был? Чем занимался? – спросила она грубовато.
– Я еще здесь, в Такамацу.
Сакура ничего не отвечала. Молчание продолжалось довольно долго. В трубке был слышен звук работавшего телевизора.
– Жил как-то, – добавил я.
Она еще помолчала, потом вздохнула так, будто смирилась с тем, что ей приходится иметь со мной дело.
– Чего ты сбежал-то? Не дождался меня. Я вообще-то волновалась, в тот день домой пораньше вернулась. Накупила всего.
– Конечно, я поступил как свинья. Но мне надо было тогда уйти. В голове так все перемешалось… Хотелось – как бы это сказать? – в себе разобраться, все обдумать как следует. Ты для меня была… Не знаю, как сказать.
– Чересчур сильным раздражающим фактором?
– Да. До этого я с женщиной ни разу рядом не был.
– Я так и поняла.
– Запах женщины и все такое. Много чего…
– Ну если у такого молодого парня – и «много чего», тогда случай тяжелый.
– Может быть, – сказал я. – У тебя как со временем? Работы много?
– Очень. Деньжат думаю подкопить. Впрочем, это к делу не относится.
Я сделал небольшую паузу и сказал:
– А меня полиция ищет.
– Это что – из-за крови? – помолчав, осторожно спросила Сакура.
Я решил правду пока не говорить.
– Да нет. Тот случай ни при чем. Просто ищут. Я же из дома ушел. Найдут – задержат и отправят в Токио. Я подумал: может, они и тебе звонили? Я же звонил тебе на мобильник в тот вечер, когда у тебя ночевал. Полиция через телефонную компанию узнала, что я в Такамацу. И номер твоего телефона тоже.
– Да? – сказала Сакура. – Номер – это пожалуйста. Не жалко. Я за мобильник по карточке плачу, авансом, так что они все равно не узнают, чей он. Вообще-то это моего парня телефон, я у него взяла попользоваться, поэтому ни про мое имя, ни про адрес нигде данных нет. Можешь не волноваться.
– Ну и хорошо. Не хочу, чтобы тебя из-за меня беспокоили.
– Какой ты добренький! Прямо сейчас заплачу.
– Я правду говорю.
– Все ясно, – с раздражением сказала Сакура. – И где же сейчас проживает ушедший из дома молодой человек?
– Один знакомый к себе пустил.
– У тебя же здесь не было знакомых.
Я не знал, что ей ответить. Как в нескольких словах объяснить, что произошло за эти несколько дней?
– Это долгая история, – сказал я.
– Смотрю, у тебя много долгих историй.
– Сам не знаю, почему все время так получается.
– Тенденция?
– Наверное. Давай как-нибудь поговорим на эту тему, когда будет время. Я же ничего не скрываю. Просто говорю, что по телефону всего не объяснишь.
– Можешь не объяснять. Я только хотела узнать, как дела. Есть проблемы?
– Нет-нет. Все нормально. Сакура снова вздохнула:
– Я знаю: ты парень самостоятельный, но с законом лучше не конфликтовать. Это может плохо кончиться. Еще отдашь концы, как Малыш Билли *. Он и до двадцати не дожил.
– Не до двадцати, – поправил я ее. – Малыш Билли двадцать одного человека укокошил и в двадцать один год погиб.
– Да? Ну и ладно. У тебя дело, что ли, ко мне какое?
– Просто поблагодарить хотел. Ты мне помогла, а я ушел, толком не попрощавшись. Вот… неловко как-то получилось.
– Понятно. Больше можешь не переживать.
– Еще голос твой услышать хотел, – сказал я.
– Вот обрадовал. Что тебе толку от моего голоса?
– Как бы это сказать… Тебе, наверное, странно это слышать, но ты живешь в реальном мире, дышишь реальным воздухом, реальные слова говоришь. Я с тобой разговариваю и чувствую, что у меня есть какая-то связь с реальным миром. Для меня это очень важно.
– Что ж, другие люди, что вокруг тебя, не такие?
– Может, и не такие, – ответил я.
– Выходит, ты живешь в отрыве от реальности, среди оторванных от жизни людей?
– Можно и так сказать, пожалуй, – подумав, сказал я.
– Знаешь что? – продолжала Сакура. – Конечно, я в твои дела не лезу. Живи как хочешь. Но лучше бы ты бросил все это, а? Не знаю, где ты там устроился, но у меня какое-то смутное предчувствие. Если что – сразу мотай сюда. Хочешь, живи у меня.
– Почему ты такая добрая? А, Сакура?
– А ты случайно не дурак?
– Это еще почему?
– Потому что ты мне нравишься. Вообще-то я в людях разбираюсь и к первому встречному так относиться не стану. А ты мне понравился, поэтому так и говорю. Даже не знаю, как сказать… Ты мне вроде младшего брата, что ли…
Я молчал. Что теперь делать? Я на секунду растерялся. Даже голова немного закружилась. Ни разу в жизни мне никто такого не говорил.
– Алло! – услышал я голос Сакуры.
– Я слушаю.
– Сказал бы тогда что-нибудь.
Я встряхнулся, глубоко вдохнул и сказал:
– Сакура-сан, я бы так и сделал, если бы мог. Правда! Честное слово! Но сейчас не могу. Я и раньше говорил: я не могу уйти оттуда. Во-первых, потому что я влюбился.
– И в кого же? Опять что-нибудь мудреное, не от мира сего?
– Может, и так.
Сакура вздохнула в трубку – очень глубоко – и, помедлив, сказала:
– В твоем возрасте, когда влюбляются, так часто бывает. Но если она не в себе, ничего хорошего не получится. Понимаешь?
– Понимаю.
– Вот-вот.
– Угу.
– Ладно, звони, если что. В любое время. Не стесняйся.
– Спасибо.
Я повесил трубку. Пошел к себе в комнату, поставил на вертушку «Кафку на пляже». И снова очутился на том самом месте. В том времени.

Я открыл глаза, почувствовав, что в комнате кто-то есть. Кругом темно. Светящиеся стрелки часов у изголовья показывали начало четвертого. Я сам не заметил, как заснул. В проникавшем через окно неясном свете садового фонаря сидела она. Сидела, по обыкновению, за столом, не шевелясь, подперев щеки ладонями, и смотрела на висевшую на стене картину. А я, как всегда, затаился на кровати и сквозь прикрытые веки разглядывал ее силуэт. За окном налетавший с моря ветерок едва слышно шевелил ветки кизила.
Немного погодя я почувствовал в воздухе то, чего прежде не замечал. Нечто неоднородное, оно еле заметно и в то же время бесповоротно разрушает гармонию в этом маленьком, несовершенном мире. Напрягая зрение, я вглядывался в полумрак. Что-то не так. Но что? Ночной ветер вдруг подул сильнее, и кровь в моих жилах стала наливаться непонятной вязкой тяжестью. Ветви кизила чертили на оконном стекле психоделические узоры. Наконец я сообразил… Силуэт передо мной… Это была не та девушка!.. Очень на нее похожая. Почти точная копия. Но только почти. Я заметил кое-какие несовпадения, как в наложенных друг на друга чертежах, отличающихся в мелочах. Например, в прическе. Одежде. Но главное отличие было в ощущениях. Я это понял и невольно покачал головой. В комнате была не она, а кто-то другой. Здесь что-то происходило. Что-то очень важное. Помимо воли я крепко сцепил руки под одеялом. Сердце заколотилось как бешеное, работая тугими сухими толчками. Оно начало отсчет другого времени.
Как по сигналу, будто услышав это биение, сидевший на стуле женский силуэт шевельнулся и стал медленно разворачиваться, подобно большому кораблю, что подчиняется повороту руля. Женщина отняла ладони от лица и повернулась ко мне. Так ведь это же Саэки-сан!.. Я чуть не задохнулся. Нынешняя Саэки-сан! Или, говоря иначе, – реальная Саэки-сан. Она смотрела на меня – тихо и сосредоточенно, так же, как на «Кафку на пляже». Ось времени… Вероятно, где-то – неизвестно где – что-то случилось со временем, поэтому реальность и сон перемешались. Как морская и речная вода. Я напрягал мозги, пытаясь понять, в чем дело, но так ни до чего и не додумался.
Поднявшись, Саэки-сан медленно выпрямилась к двинулась ко мне своей обычной изящной походкой. Туфель на ней не было. Пол чуть слышно поскрипывал под ее босыми ногами. Она присела на краешек кровати и замерла. Живой человек, из плоти и крови. Белая шелковая блузка, темно-синяя юбка до колен. Протянув руку, женщина коснулась моей головы, запустила пальцы в короткие волосы. Рука настоящая – сомнений быть не могло. И пальцы настоящие. Она встала и начала раздеваться в тусклом свете, падавшем из окна. Делала это просто, не торопясь, но без колебаний. Очень плавными, естественными движениями расстегнула одну за другой кнопки на блузке, сняла юбку, лифчик, трусики. Вещи беззвучно падали на пол. Саэки-сан спала! Я понял. Глаза ее были открыты, но она спала, проделывала все это во сне…
Раздевшись, она легла рядом со мной на узкую кровать и обвила меня белыми руками. Я ощутил ее теплое дыхание на шее, почувствовав, как лобок прижимается к моему бедру. Так и есть… Саэки-сан принимает меня за своего любимого, который давно погиб, и хочет повторить то, что случилось в этой комнате много лет назад. Прямо сейчас, здесь. Во сне.
Надо как-то разбудить ее. Заставить открыть глаза. Она перепутала. Нужно объяснить, что это большое недоразумение. Мы не во сне, а наяву, в реальном мире. Однако все происходило слишком быстро, и мне уже не хватало сил сдержать этот поток. Он вертел, закручивал, затягивал меня в искривленное время.

Тебя затягивает в искривленное время.
Ее сон в одно мгновение окутывает твое сознание, обволакивая его мягким теплом, подобно тому, как воды в материнском чреве баюкают, надежно оберегая, плод. Саэки-сан стаскивает с тебя майку, стягивает трусы. Несколько раз целует в шею и, протянув руку, берет в руку твой член. Он уже торчит, точно вылепленный из фаянса, а не плоти. Она легонько стискивает мошонку и, ни слова не говоря, направляет твои пальцы пониже лобка, где уже нет волос. Там тепло и влажно. Ее губы касаются твоей груди, лаская соски. А палец медленно погружается в нее, как будто его туда засасывает.
В чем, собственно, твоя ответственность? Сквозь туман, застилающий сознание, ты изо всех сил стараешься определить, где все это происходит. Понять, в какую сторону движется поток. Найти точный временной стержень. Но провести границу между сном и явью не удается. Ты даже не в состоянии нащупать линию, отделяющую действительное от возможного. Ясно только, что сейчас ты стоишь на чем-то очень хрупком. Хрупком и в то же время опасном. Ты не можешь уразуметь, в чем суть, в чем логика Пророчества, и течение увлекает тебя за собой. Как наводнение, что затапливает растянувшийся по берегу реки городок. Вода уже поглотила все дорожные знаки. На поверхности остались лишь безымянные крыши домов.
Ты лежишь на спине, и Саэки-сан устраивается на тебе сверху. Раздвигает бедра, открываясь для твоего твердого, как камень, члена. Что тебе остается? Выбор – за ней. Она двигает бедрами – будто вычерчивает фигуры. Ее прямые волосы рассыпаются по твоим плечам и неслышно колышутся, словно ветви ивы. Ты понемногу погружаешься в мягкую грязь. Мир вокруг наполняется теплом, становится влажным, зыбким, и только твой член остается твердым и налитым. Закрыв глаза, ты видишь собственный сон. Время расплывается, начисто лишаясь определенности. Наступает прилив, восходит луна. И вот взрыв. Ты больше не в силах себя сдерживать и извергаешься в нее несколькими мощными толчками. Сжимаясь, она нежно принимает твой выплеск. Она все еще спит. Спит с открытыми глазами, пребывая в другом мире. И этот мир вбирает в себя твое семя.

Время шло. Не в силах пошевелиться, я лежал, как парализованный, и не мог понять – то ли это и вправду паралич, то ли мне просто лень двинуться. Наконец она отделилась от меня, тихо полежала немного рядом и встала с постели. Надела лифчик, трусики, юбку, застегнула кнопки на блузке. Протянула руку и еще раз коснулась моих волос. Все это она проделывала молча, не говоря ни слова. Я подумал, что она вообще не издала ни одного звука, пока была в комнате. Слух улавливал лишь еле различимый скрип пола да шум ветра, который дул, не переставая. Тяжелые вздохи комнаты, мелкая дрожь оконных стекол. Вот что было у меня за спиной вместо хора из древнегреческой трагедии.
Не просыпаясь, Саэки-сан прошла через всю комнату и вышла. Проскользнула в чуть приоткрывшуюся дверь, словно сонная мелкая рыбешка. Дверь бесшумно затворилась. С кровати я наблюдал, как она удаляется, и никак не мог выйти из оцепенения. Пальцем шевельнуть не мог. Губы оставались плотно сжаты, словно запечатаны. Слова застыли, утонув в складках времени.
Не в состоянии двинуться, я напрягал слух: когда же со стоянки донесется шум «гольфа» Саэки-сан? Но так и не дождался. Ветер принес ночные тучи и погнал их дальше. За окном, как сверкающие во мраке клинки, мелькали ветви кизила. Окно и дверь этой комнаты открывались прямо в мою душу. Я встретил утро, так и не сомкнув глаз, не отрывая взгляда от пустого стула.

Глава 30

Перебравшись через невысокую изгородь, Полковник Сандерс и Хосино углубились в лесок, разросшийся вокруг храма. Полковник вынул из кармана пиджака фонарь и осветил вьющуюся под ногами тропинку. Рощица была небольшой, зато деревья оказались как на подбор – толстые, высокие. Их густые кроны плотной пеленой застилали небо. От земли поднимался резкий запах травы.
Полковник медленно вышагивал впереди (и куда вся прыть подевалась?), ощупывая лучом фонарика дорогу и осторожно отмеривая шаг за шагом. Хосино следовал за ним.
– Проверка на смелость? Да, папаша? – окликнул Хосино маячившую впереди белую спину. – Гляди, сейчас какой-нибудь упырь выскочит!
– Кончай болтать! Тихо! – не оборачиваясь, отозвался Полковник.
– Ладно, ладно.
«Интересно, чем сейчас Наката занимается? – вдруг мелькнуло в голове Хосино. – Забрался, небось, под одеяло и дрыхнет как сурок. Вот человек! Уж если заснет, ничто его не разбудит, хоть из пушек пали. Настоящий соня. И что ему только снится? Интересно бы узнать».
– Долго еще?
– Совсем чуть-чуть, – ответил Полковник.
– Эй! Папаша!
– Чего тебе?
– А ты правда Полковник Сандерс?
Полковник кашлянул:
– Да нет. Просто я одеваюсь, как Полковник Сандерс.
– Я так и думал, – сказал парень. – Ну а на самом-то деле ты кто?
– У меня нет имени.
– Как же ты живешь? Без имени-то?
– Нормально. У меня с самого начала его не было. И формы тоже.
– Это что же? Вроде газа, что ли?
– Можно и так сказать. Формы нет – следовательно, могу воплощаться во что угодно.
– Ого!
– Вот я и принял такой облик, чтобы было понятнее. Полковник Сандерс – икона капиталистического общества. Хорошо бы, конечно, Микки-Мауса, но Дисней из-за авторских прав удавится. Судиться еще мне с ними не хватало.
– Не-е… Чтобы меня Микки-Маус с девчонкой сводил… Я пас.
– Вот-вот.
– Знаешь, что я заметил, папаша? Полковник Сандерс очень к твоему характеру подходит.
– У меня нет никакого характера. И чувств нет. «Я не Бог и не Будда. Нет у меня способности к переживаниям, и сердце у меня – не такое, как у людей».
– Это еще что?
– «Луна в тумане» Уэда Акинари. Что? Не читал?
– Не читал. Врать не буду.
– Сейчас я здесь, временно в образе человека. Я не Бог и не Будда. А поскольку у меня, по сути, нет чувств и эмоций, то и сердце не такое, как у людей. Вот так.
– Ого! – изумился Хосино. – Я все никакие врублюсь… Получается, ты, папаша, не человек, и не Бог, и не Будда. Так что ли?
– «Я не Бог и не Будда, и переживать я не умею. Зло и добро для меня безразличны, и мне безразлично, совершают люди добрые или злые поступки».
– Не понял.
– Я не Бог и не Будда, поэтому мне не нужно судить о людском добре и зле. И подчиняться критериям добра и зла тоже.
– То есть тебе добро и зло вроде как по барабану?
– Ну, это уж ты хватил, Хосино-тян. Не по барабану. Просто я к этому не имею отношения и не знаю, что – зло, а что – добро. Меня только одно волнует: как успешно выполнять свою функцию. Я большой прагматик. Так сказать, нейтральный объект.
– Как это: выполнять функцию?
– Ты что, в школе не учился?
– Почему? Учился. В техническом училище. Я на мотоцикле гонять любил.
– Это значит: следить за тем, чтобы все было как положено. Моя обязанность – контролировать взаимозависимость между мирами. Строго поддерживать порядок вещей. Чтобы причина предшествовала следствию. Чтобы не смешивался смысл чего-то одного и чего-то другого. Чтобы сначала было прошлое, а потом – настоящее. Чтобы после настоящего следовало будущее. Бывают, конечно, кое-какие отклонения. Ничего страшного. Мир ведь несовершенен, Хосино-тян. В конце концов, если все в порядке, я слова лишнего не скажу. Я и сам ведь, бывает, халтурю. В каком смысле – халтурю?.. Допустим, есть какая-то информация, которую нужно все время воспринимать и обрабатывать, а я пропускаю. Впрочем, это долгий разговор, тебе все равно не понять. Пойми, я так говорю не потому, что хочу к тебе придраться или что-то там. Просто, кому ж это понравится, если концы с концами не сходятся. Тут уж кто-то отвечать должен.
– Что-то я не пойму, что ты за человек. С такой великой функцией – и по переулкам здесь зазывалой шляешься.
– Я не человек. Сколько раз тебе говорить?
– Какая разница?
– Да, я шляюсь по переулкам, чтобы сюда тебя привести. Помогаю тебе. И решил за символический гонорар сделать тебе приятное. Церемонию такую устроить.
– Помогаешь?
– Слушай, я уже говорил, что не имею формы. Говоря строго, я – метафизический абстрактный объект. Могу принимать любую форму, любой облик, не являясь при этом субъектом. А для того, чтобы исполнить что-то реальное, требуется субъект.
– Значит, я сейчас субъект.
– Точно, – согласился Полковник Сандерс.

Они не спеша шагали по тропинке через лесок, пока не вышли к небольшой молельне, сооруженной под кровлей толстенного дуба, ветхой, старой, заброшенной, без всяких украшений. Казалось, люди забыли о ней, оставили на произвол судьбы и погоды. Полковник Сандерс посветил фонарем.
– Камень там. Открывай дверь.
– Да ты что? – покачал головой Хосино. – Разве можно вот так в храм залезать? Чтобы проклятие накликать? Нос и уши отвалятся.
– Ничего. Все нормально. Давай, открывай. Никто тебя не проклянет. И нос твой никуда не денется. И уши. Откуда у тебя такие замшелые представления?
– Папаша, а может, ты сам откроешь? Не хочу я лезть в это дело…
– Ну и тупица… Я же говорил: я не субъект, а всего лишь абстрактное явление. Сам я ничего не могу. Зачем тогда я тебя сюда притащил? Зачем такое удовольствие обеспечил? Это ж надо – целых три раза, и за такую плату!
– Да, правда. Такой кайф словил… Но все-таки как-то не по себе. Мне дед, сколько себя помню, всегда говорил: храм – это храм… И чтоб ни-ни…
– Ишь, деда вспомнил. Такой ответственный момент, а ты мне свою деревенскую мораль под нос тычешь. Времени на это нет.
Ворча что-то себе под нос, Хосино с опаской отворил дверь. Полковник Сандерс посветил внутрь фонариком. Там действительно лежал старый круглый камень, похожий, как и рассказывал Наката, на рисовую лепешку. Размером с пластинку, белый, плоский.
– Неужели тот самый? – спросил парень.
– Ага! – подтвердил Полковник Сандерс. – Вытаскивай его сюда.
– Погоди, папаша. Это ж воровство получается.
– Да какая тебе разница? Подумаешь, камень какой-то. Никто и не заметит. Кому до него дело?
– Но это ведь Божий камень. Бог обидится, если мы его утащим.
Полковник Сандерс сложил руки на груди и пристально посмотрел на Хосино.
– А что такое Бог?
Парень задумался.
– На кого он похож? Чем занимается? – наседал Полковник.
– Точно не знаю. Но Бог есть Бог. Он везде. Смотрит, что мы делаем, и судит, что хорошо, что плохо.
– Вроде футбольного судьи, что ли?
– Ну, что-то в этом роде, наверное.
– В трусах, со свистком и с секундомером?
– Давай все-таки полегче, папаша, – сказал Хосино.
– Японский Бог и иностранный – они кто? Родственники или враги?
– Да откуда мне знать?
– В общем так, Хосино-тян. Бог живет только в сознании людей. А в Японии – и к добру, и не к добру – он очень изменчивый. Вот тебе доказательство: император до войны был Богом, а как приказал ему генерал Дуглас Макартур, тот, который оккупационными войсками командовал: «Побыл Богом и хватит», – так он сразу: «Есть. Теперь я как все, обыкновенный». И конец. С 1946 года он уже не Бог. Вот как с японским Богом разобрались. Стоило американцу в форме, черных очках и с дешевой трубкой в зубах что-то приказать, и все изменилось. Сверхпостмодернизм какой-то. Скажут: «Быть!» – будет. Скажут: «Не быть!» – не будет. Поэтому меня это все не колышет.
– Угу.
– Так что давай, тащи. Всю ответственность беру на себя. Я хоть не Бог и не Будда, но кое-какие связи у меня имеются. Похлопочу, чтобы тебя никто не проклинал.
– Ты, правда, это… насчет ответственности?
– Я же сказал, – отрезал Полковник Сандерс. Хосино вытянул руки и осторожно, будто имел дело с миной, приподнял камень.
– Тяжелый, однако.
– Это же камень, а не тофу.
– Не-е. Даже для камня тяжеловат. И чего теперь с ним делать?
– Забирай. Под подушку положишь. А потом делай с ним, что хочешь.
– Что же, мне его до рёкана тащить?
– Поезжай на такси, если тяжело, – предложил Полковник Сандерс.
– А можно его так далеко уносить?
– Хосино-тян! Все материальные объекты находятся в движении. Земной шар, время, понятия и представления, любовь, жизнь, вера, справедливость, зло… Все течет, все изменяется. Нет ничего, что сохранялось бы вечно в одном и том же месте и в одной и той же форме.
– Ага…
– Поэтому камень сейчас только временно здесь лежит. И от того, что ты маленько поможешь его перемещению, ничего не изменится.
– И чего в этом камне особенного, а, папаша? Самый обыкновенный, облезлый какой-то.
– Если говорить точно, камень сам по себе ничего не значит. Обстановка чего-то потребовала и случайно этот камень подвернулся. Русский писатель Антон Чехов здорово сказал: «Если на стене висит ружье, оно обязательно выстрелит». Понял?
– Нет.
– Да куда тебе, – заявил Полковник Сандерс. – Я и не думал, что поймешь, но решил спросить. Ради приличия.
– Вот спасибо.
– Чехов вот что хотел сказать: Неизбежность – понятие независимое. У него другое происхождение, нежели у логики, морали или смысла. В нем обобщены ролевые функции. То, что необязательно для выполнения роли, не должно иметь места, а что обязательно – должно. Это драматургия. Логика, мораль, смысл рождаются не сами по себе, а во взаимосвязи. Чехов в драматургии разбирался.
– А я совсем не разбираюсь. Мозги сломаешь.
– Твой камень – это и есть чеховское ружье. И оно должно выстрелить. Вот чем он важен. Особенный камень. Но святости в нем никакой. Так что насчет проклятия можешь не волноваться, Хосино-тян.
– Этот камень – ружье? – нахмурился Хосино.
– В метафорическом смысле. Естественно, никакая пуля из него не вылетит. Будь спокоен. – Полковник Сандерс залез в карман пиджака и, вытащив большой платок, вручил его Хосино со словами: – На, заверни камень. Чего людей пугать?
– Выходит, мы все-таки его украли?
– Снова здорово… Ну, ты совсем плохой. Не украли, а только позаимствовали на время для серьезного дела.
– Хорошо, хорошо. Понял. Просто по необходимости переносим материальный объект в другое место. По законам драматургии.
– Вот именно, – закивал Полковник Сандерс. – Усек-таки.
Завернув камень в темно-синий платок, Хосино зашагал по тропинке обратно. Полковник Сандерс освещал ему дорогу. Камень был намного тяжелее, чем казался на первый взгляд, поэтому пришлось несколько раз останавливаться и переводить дух. Выйдя из леска, они, избегая чужих глаз, быстро пересекли освещенную площадку перед входом в храм и оказались на широкой улице. Полковник Сандерс поднял руку, остановил такси и посадил не выпускавшего из рук камень парня в машину.
– Значит, под подушку положить? – решил уточнить
Хосино.
– Да. Вполне достаточно. Голову особенно ломать не надо. Важно, что камень есть, – ответил Полковник.
– Спасибо тебе, папаша, что показал, где камень.
Полковник Сандерс улыбнулся.
– Не стоит благодарности. Я сделал то, что мне полагалось. Выполнил свою функцию до конца. И все. А девчонка все-таки хороша, скажи, Хосино-тян?
– Ага! Просто супер.
– Самое главное.
– А она настоящая? Может, лиса? Или какая-нибудь тварюга абстрактная?
– Никакая она не лиса и не тварюга. Настоящая секс-машина. Натуральный внедорожник страсти. Сколько я ее искал… Так что будь спокоен.
– Слава богу, – успокоился парень.

Хосино вернулся в рёкан уже во втором часу ночи и положил завернутый в платок камень к изголовью Накаты. «Пусть лучше у него полежит, а то что там с проклятием – еще неизвестно», – подумал он. Наката, как и следовало ожидать, спал как убитый. Развернув платок, чтобы камень был на виду, Хосино переоделся, нырнул рядом с Накатой под одеяло и моментально уснул. Ему приснился короткий сон: Бог в трусах, с голыми волосатыми ногами, носился по футбольному полю и свистел.
Наката проснулся, когда еще не было пяти, и увидел рядом камень.

Глава 31

Во втором часу я приготовил кофе и понес его на второй этаж. Дверь в кабинет Саэки-сан, как всегда, была открыта. Женщина стояла, опершись одной рукой о подоконник, и задумчиво смотрела в окно. Другая рука непроизвольно теребила пуговицу на блузке. Стол был пуст – ни ручки, ни бумаги. Я поставил на него чашку. Небо затягивали редкие облака; птичьи голоса стихли.
Увидев меня, Саэки-сан, будто стряхивая оцепенение, отошла от окна, села за стол и сделала глоток кофе. Потом, как и накануне, предложила мне присесть. Я устроился на том же стуле. Нас разделял стол; она пила кофе, а я смотрел на нее. Помнит она хоть что-то из того, что произошло минувшей ночью? Я не мог ответить на этот вопрос. Глядя на нее, можно было подумать что угодно: она знает все или она не знает ничего. Я представил ее обнаженное тело. Вспомнил, что чувствовал, прикасаясь к нему. Но ее ли это было тело? Этой Саэки-сан? Точно я этого не знал. Хотя тогда у меня не было ни малейших сомнений.
На Саэки-сан была блестящая бледно-зеленая блузка и узкая бежевая юбка. Шею украшала тонкая серебряная цепочка. Очень шикарная. Саэки-сан сцепила на столе пальцы – красивые и тонкие, будто изготовленные искусным мастером.
– Ну как тебе эти места? Нравятся? – поинтересовалась она.
– Вы Такамацу имеете в виду?
– Да.
– Не знаю. Я пока почти ничего здесь не видел. Разве что эту библиотеку, тренажерный зал, вокзал, гостиницу… Вот и все, пожалуй.
– Не скучаешь?
Я покачал головой:
– Даже не знаю… Честно говоря, некогда скучать, а город… он, в общем-то, как все… А вы считаете, здесь скучно?
Она чуть пожала плечами:
– Считала. По крайней мере, в молодости. Уехать отсюда хотела. Думала: уеду в другое место, там интереснее будет, встречу интересных людей.
– Интересных людей? Саэки-сан покачала головой:
– Молодая была. Молодежь всегда так думает. А ты?
– Я – нет. Я ничего особо интересного не ждал. Просто захотелось уехать. Не мог больше там оставаться.
– Там?
– Там – это Ногата, район Накано. Место, где я вырос.
В глазах Саэки-сан мелькнула тень. А может, мне только показалось.
– То есть тебя не очень волновало, куда ехать? – спросила она.
– Не очень. Думал: не уеду – мне конец. Потому и уехал.
Она как-то очень пытливо взглянула на свои руки, сложенные на столе, и тихо сказала:
– Я тоже так думала, когда в двадцать лет уехала отсюда. Казалось, жить больше не смогу, если не уеду. Была твердо уверена, что больше здесь не появлюсь. Что могу вернуться – такого и в мыслях не было. Но так получилось, что пришлось. Вернуться к тому, с чего начала.
Саэки-сан обернулась и посмотрела в окно. Те же облака на небе. Без изменений. И ни ветерка. Полная статика за окном, как в пейзажной декорации на съемочной площадке.
– В жизни всякое бывает, – заметила Саэки-сан.
– То есть вы хотите сказать, что я туда еще вернусь?
– Кто знает? Это твое дело – и вообще до этого еще далеко. Но для человека очень важно, где он родился и где умрет. Место рождения мы, разумеется, не выбираем, а вот где умереть – тут все-таки выбор какой-то есть.
Она говорила тихо, все так же глядя в окно. Словно разговаривала с кем-то невидимым. Наконец обернулась ко мне, как будто вспомнила:
– Почему я тебе об этом рассказываю?
– Потому что я – человек посторонний, с этим местом никак не связан. Потом – разница в возрасте… – предположил я.
– Да, наверное, – согласилась она.
Наступила пауза, секунд двадцать-тридцать; мы думали каждый о своем. Саэки-сан взяла чашку с кофе и сделала глоток.
Я набрался смелости и нарушил молчание:
– Саэки-сан, я тоже должен рассказать вам кое о чем.
Она посмотрела на меня и улыбнулась:
– Обмен секретами, да?
– Да у меня не секрет. Просто догадка. Теория.
– Теория? – переспросила Саэки-сан. – Ты теорию хочешь мне рассказать?
– Да.
– Интересно.
– В продолжение того, что вы только что говорили… Что же, вы сюда умирать вернулись?
На ее губах появилась мягкая улыбка, напомнившая мне серебристый месяц в предрассветный час.
– Может быть, и так. Хотя если посмотреть на жизнь, как она проходит – день за днем, – то большой разницы нет. Что жить, что умереть… Примерно одно и то же.
– Вы умереть хотите, Саэки-сан?
– Как тебе сказать… Я и сама толком не знаю.
– А вот моему отцу хотелось умереть.
– Твой отец умер?
– Недавно, – сказал я. – Совсем недавно.
– Почему же ему хотелось умереть?
Я сделал глубокий вдох.
– Я никак не мог понять, почему. Но теперь понял. Приехал сюда и понял.
– И в чем же причина?
– Я думаю, отец вас любил, но вернуть обратно оказался не в состоянии. Так и не смог вами завладеть по-настоящему, как ни старался. И он это понимал, и поэтому хотел умереть. И не просто так, а от руки своего и вашего сына, то есть от моей. Хотел, чтобы я его убил. И еще у него было такое желание, чтобы я переспал с вами и с сестрой. Вот чего он мне напророчил, проклял меня. Теперь это сидит в моем теле, как программа…
Саэки-сан поставила чашку на блюдце. Посуда звякнула, но как-то очень безразлично. Ее глаза смотрели прямо на меня. Смотрели на меня, а видели перед собой пустоту.
– Разве я была знакома с твоим отцом?
Я покачал головой:
– Я же уже говорил – это теория.
Саэки-сан сложила руки на столе, все еще продолжая улыбаться – правда, едва заметно.
– По твоей теории выходит, что я – твоя мать.
– Верно, – подтвердил я. – Вы жили с отцом, родился я, а потом вы меня оставили и ушли. Летом, мне тогда как раз четыре года исполнилось.
– Такая, выходит, у тебя теория?
Я кивнул.
– Так вот почему ты вчера спрашивал, есть ли у меня дети.
Я кивнул опять.
– А я сказала, что не могу дать ответа. Ни «да», ни «нет».
– Да.
– Значит, ты еще придерживаешься своей теории?
Еще кивок.
– Придерживаюсь.
– Поэтому… а как умер твой отец?
– Его убили.
– Не ты, надеюсь?
– Не я. Я ни при чем. И вообще, у меня алиби.
– А говоришь об этом как-то неуверенно.
Я покачал головой.
– Да, может быть.
Саэки-сан снова взяла чашку и, не замечая вкуса, отпила маленький глоток.
– Почему же отец тебя проклял?
– По всей вероятности, он хотел навязать мне свои желания, – предположил я.
– Иначе говоря, чтобы ты хотел меня?
– Да.
Саэки-сан заглянула в чашку с кофе, которую держала в руке, и подняла голову на меня.
– И ты… хочешь?
Я резко кивнул. Она закрыла глаза, и я долго не сводил глаз с ее сомкнутых век. Мой взгляд проникал сквозь них, и мы с ней видели одну и ту же темноту, в которой всплывали и исчезали причудливые узоры. Наконец она медленно открыла глаза.
– То есть выходит прямо по твоей теории?
– Теория здесь ни при чем. Я вас хочу, а это уже за рамками теории.
– Ты хочешь со мной любовью заниматься, что ли?
Я кивнул.
Саэки-сан прищурилась, будто что-то слепило ей глаза.
– А у тебя уже такое было с кем-то?
Я кивнул еще раз и подумал: «Прошлой ночью. С вами». Но разве я мог сказать об этом вслух? Она же ничего не помнит.
Женщина вздохнула.
– Но ты же понимаешь… Тебе пятнадцать лет, а мне уже за пятьдесят.
– Все не так просто. Дело не в возрасте. Я знаю вас пятнадцатилетней девчонкой. И влюбился в пятнадцатилетнюю. Без памяти. И уже через нее полюбил вас. Эта девчонка и сейчас с вами. Спит внутри вас. Но когда засыпаете вы, она просыпается. Мне все это видно.
Саэки-сан снова закрыла глаза. Веки ее еле заметно подрагивали.
– Я вас люблю, и это очень важно. Вы тоже должны это понять.
Она сделала глубокий вдох – как человек, вынырнувший из глубины на поверхность. Искала слова. И не находила.
– Извини. Уйди, пожалуйста. Мне надо побыть одной. И дверь закрой.
Кивнув, я встал со стула и направился к двери. Но что-то остановило меня. Я замер, обернулся, подошел к Саэки-сан и поднес руку к ее волосам, коснулся маленького уха. Я не мог не сделать этого. Саэки-сан изумленно подняла на меня глаза и, поколебавшись, накрыла своей рукой мою.
– Так или иначе, а ты со своей теорией очень далеко метишь. Понимаешь?
Я кивнул.
– Понимаю. Впрочем, достаточно одной метафоры, чтобы расстояние до цели стало намного короче.
– Но мы с тобой ведь не метафоры.
– Конечно, – сказал я. – Однако за счет метафор разрыв между нами можно здорово сократить.
Не сводя с меня взгляда, Саэки-сан опять еле заметно улыбнулась.
– Это самое своеобразное суждение из всех, что мне приходилось слышать до сих пор.
– В мире все немного своеобразно. Но мне кажется, я приближаюсь к истине.
– Каким образом, интересно? Реально к истине в переносном смысле? Или в переносном смысле к реальной истине? Или это процесс взаимодополняющий?
– Как бы то ни было, а терпеть здесь тоску эту я больше не могу, – сказал я.
– Я тоже.
– Тогда получается, вы здесь собираетесь умирать?
Она покачала головой:
– Я бы не сказала, что собираюсь. Просто жду здесь смерти. Вот и все. Вроде как сижу на лавочке и жду, когда поезд придет.
– А когда он придет, вы знаете?
Она убрала свою руку, коснулась пальцами век.
– Знаешь, я уже порядком пожила на этом свете. Поизносилась. Не покончила с жизнью, когда надо было. Почему-то не смогла, хотя понимала, что дальше жить бессмысленно. И в итоге стала заниматься здесь всякой ерундой, чтобы просто убить время. Мучила себя и других. Это расплата за все. Или проклятие. Когда-то я открыла для себя сверхидеал, после чего оставалось лишь смотреть на себя свысока. Это мое проклятие, от которого нет спасения, пока я жива. Поэтому смерть мне не страшна. И отвечая на твой вопрос, могу сказать: да, я примерно знаю, когда придет поезд.
Я снова взял ее за руку. Чаши весов колебались. Достаточно совсем легкого усилия, чтобы склонить их на одну сторону. Надо думать. Надо что-то решать. Сделать первый шаг.
– Саэки-сан, а вы могли бы переспать со мной?
– А если я по твоей теории все-таки твоя мать?
– Мне кажется, все, что находится в движении, имеет в этот момент двойной смысл.
Саэки-сан сказала, подумав:
– Но в моем случае это, наверное, не так. Я поэтапное движение не признаю. Для меня или всё – сто процентов, или ничего – ноль.
– И вы знаете, что выбрать?
Она кивнула.
– Можно вопрос, Саэки-сан?
– Какой?
– Где вы отыскали те два аккорда?
– Два аккорда?
– Из «Кафки на пляже».
Она посмотрела на меня.
– Они тебе нравятся?
Я кивнул.
– В одной старой комнате, очень далеко. Дверь тогда была открыта, – тихо проговорила Саэки-сан. – Очень-очень далеко.
Она закрыла глаза и вернулась к своим воспоминаниям.
– Когда выйдешь, прикрой за собой дверь.
Я повиновался.

После закрытия библиотеки Осима посадил меня в машину и отвез поужинать в рыбный ресторан неподалеку. Из широких окон ресторана открывался вид на вечернее море. Кто-то живет там, живность всякая, подумал я.
– Тебе хорошо бы изредка выбираться из библиотеки, чтобы хоть поесть как следует, – сказал Осима. – Вряд ли полиция будет тебя здесь искать. Не нервничай. Давай расслабимся немного.
Мы съели по большой тарелке салата и заказали на двоих паэлью.
– Мечтаю как-нибудь в Испанию съездить, – поделился со мной Осима.
– А почему в Испанию?
– Повоевать.
– Так война же давно кончилась.
– Знаю. Лорка погиб, а Хемингуэй жив остался, – продолжал Осима. – Но мне же никто не может запретить отправиться в Испанию на войну.
– В переносном смысле? – вставил я.
– А как же еще? – скривился Осима. – Разве может человек неопределенного пола, гемофилик, который и за пределы Сикоку почти не выбирается, по-настоящему поехать в Испанию?
Мы объедались паэльей, запивая ее «Перрье».
– Про дело моего отца что-нибудь слышно? – спросил я.
– Особого продвижения незаметно. По крайней мере, в газетах об этом почти ничего. Если не считать казенных статей с соболезнованиями в разделах «Искусство». Следствие, видимо, зашло в тупик. К сожалению, с раскрываемостью преступлений у нашей полиции все хуже. Падает вместе с курсом акций. До того докатились, что пропавшего сына найти не могут.
– Пятнадцатилетнего мальчишку.
– Сбежавшего из дома, с хулиганскими наклонностями и заскоками, – добавил Осима.
– А как с теми случаями, когда что-то с неба валилось?
Осима покачал головой:
– Здесь тоже вроде затык. Пока больше ничего не падало. Разве что позавчера гром грянул. Так грохотало… По высшему разряду.
– Значит, все успокоилось?
– Похоже на то. Хотя, может быть, мы просто в оке тайфуна.
Я кивнул и, взяв с блюда ракушку, вынул вилкой моллюска и съел. Пустую ракушку положил на специальную тарелку.
– Ну как твоя любовь? Не прошла еще? – поинтересовался Осима.
Я покачал головой.
– А как у вас, Осима-сан?
– Ты что имеешь в виду? Любовь?
Я кивнул.
– Что за бестактный вопрос! То есть тебя интересуют любовные похождения извращенца-гомосексуалиста, скрашивающие его личную жизнь и бросающие вызов обществу?
Я кивнул. Осима тоже.
– У меня есть партнер, – сказал он и с серьезным видом отправил в рот моллюска. – Такой страстью, как в операх Пуччини, мы не горим. Как сказать… Соблюдаем дистанцию. Встречаемся нечасто. Но, как мне кажется, очень хорошо понимаем друг друга.
– Понимаете?
– Гайдн, когда музыку сочинял, всегда надевал роскошный парик. Даже пудрой его посыпал.
Я с удивлением посмотрел на Осиму:
– Гайдн?
– Без этого у него ничего хорошего не получалось.
– Почему же?
– Не знаю. Это проблема Гайдна. И его парика. Другим людям этого не понять. И не объяснить.
Я кивнул.
– Осима-сан, а когда вы один, вы думаете об этом человеке? Вам бывает тяжело?
– Само собой, бывает. Временами. Особенно в то время года, когда на небе луна кажется голубой. Особенно, когда птицы улетают на юг. Особенно…
– А почему – само собой? – спросил я.
– Потому что когда кого-то любишь, ищешь то, чего тебе недостает. Поэтому когда думаешь о любимом человеке, всегда тяжело. Так или иначе. Будто входишь в до боли родную комнату, в которой очень давно не был. Это же естественно. Не ты первый открыл это чувство. Так что патента не получишь.
Не выпуская вилки из рук, я поднял на него взгляд:
– В старую родную комнату, которая далеко-далеко?
– Вот-вот, – сказал Осима и ткнул вилкой воздух. – Хотя это, конечно, метафора.

Вечером в начале десятого пришла Саэки-сан. Я сидел на стуле в своей комнате и читал, когда на стоянке затарахтел ее «гольф». Мотор смолк, хлопнула дверца. Послышался звук неторопливых шагов, смягченный каучуковыми подошвами. Наконец раздался стук в дверь. Я открыл и увидел Саэки-сан. На этот раз она не спала. На ней была рубашка в мелкую полоску и джинсы из тонкой ткани. На ногах белые парусиновые туфли на толстой подошве. Первый раз я видел ее в брюках.
– Старая милая комната, – проговорила она. Остановилась перед висевшей на стене картиной. – И картина тоже.
– А вид? Наверное, это где-то здесь, поблизости?
– Тебе нравится?
Я кивнул.
– Кто ее нарисовал?
– Один молодой художник. Тем летом он жил здесь, у Комура. Малоизвестный. Тогда, по крайней мере. Вот и не помню, как его зовут. Но парень был хороший, и картина, как мне кажется, очень удалась. Есть в ней какая-то сила. Я подолгу сидела с ним рядом, глядя, как он рисует, и в шутку давала разные советы. Мы с ним подружились тем летом. Как же давно это было! Мне тогда исполнилось двенадцать. И мальчику на картине столько же.
– И писал ее художник, похоже, где-то здесь, на берегу.
– Знаешь что? – предложила Саэки-сан. – Пойдем погуляем. Я тебя туда отведу.
Мы вышли на берег моря. Миновали сосновую рощу и зашагали по вечернему песчаному пляжу. Сквозь клочья облаков половинка луны проливала свет на вялые волны, нехотя накатывавшие и растекавшиеся по берегу. Саэки-сан села на песок. Я устроился рядом. Песок еще хранил дневное тепло. Она показала на место у линии прибоя, будто прикидывая ракурс.
– Вон там. А рисовал он отсюда. Разложил шезлонг, посадил в него мальчика. Поставил вот тут мольберт. Я хорошо помню. Вон остров… Совпадает?
Я глянул в ту сторону, куда показывала Саэки-сан. В самом деле, остров вроде на месте. Как на картине. Однако сколько я ни всматривался, ощущения, что это – то самое место, не возникало. Я сказал об этом Саэки-сан.
– Многое теперь не так, – согласилась она. – Все-таки сорок лет прошло. Естественно, рельеф стал другой. Волны, ветер, тайфуны… Конечно, побережье меняется. Песок ветром сносит. Но ошибки быть не может. Это здесь. Я и сейчас все четко помню. И еще – в то лето у меня впервые случились месячные.
Мы умолкли и в тишине смотрели на берег и море. Облака меняли очертания, расплываясь темными пятнами по залитой лунным светом воде. Сосны так шумели под налетавшим время от времени ветром, что, казалось, метлами по земле скребет целый отряд дворников. Я зачерпнул горсть песка и смотрел, какой медленно просачивается сквозь пальцы, стекая струйками на землю и сливаясь с другими песчинками, как уходящее безвозвратно время. Я снова и снова запускал руку в песок.
– О чем ты сейчас думаешь? – спросила Саэки-сан.
– О том, чтобы поехать в Испанию.
– Зачем? Что там делать?
– Вкусной паэльи поесть.
– И только?
– Повоевать.
– Да там война шестьдесят с лишним лет как кончилась.
– Знаю, – сказал я. – Лорка погиб, а Хемингуэй жив остался.
– И все-таки хочется повоевать?
– Мост подорвать, – кивнул я.
– Полюбить Ингрид Бергман.
– Но на самом деле я здесь, в Такамацу, и полюбил вас.
– Ну ты скажешь…
Я обнял ее за плечи.
Ты обнимаешь ее за плечи.
Она прижимается к тебе. Время идет.
– А знаешь, здесь со мной это уже было. Когда-то давно. На этом самом месте.
– Знаю, – говоришь ты.
– Откуда? – спрашивает Саэки-сан и смотрит на тебя.
– Я тогда был здесь.
– Мост здесь взрывал?
– Взрывал.
– В переносном смысле?
– Само собой.
Ты обнимаешь ее обеими руками, привлекаешь к себе, ваши губы сливаются, и в твоих объятиях силы покидает ее.
– Все мы видим сон, – говорит Саэки-сан.
Все видим сон.
– Зачем ты умер?
– Я не мог не умереть, – отвечаешь ты.
Берегом вы возвращаетесь в библиотеку. Гасите свет, задергиваете занавески и, ни слова не говоря, падаете на кровать. Прошлая ночь повторяется почти один к одному. Есть только два отличия. Когда все кончается, она заливается слезами. Это – одно. Плачет долго, навзрыд, зарывшись лицом в подушку. Не зная, что делать, ты легонько кладешь руку на ее голое плечо. Надо бы что-то сказать, но что? Слова проваливаются в дыру во времени и умирают. Погружаются на дно темного озера в кратере вулкана. Это – во-первых. И во-вторых – на сей раз, когда она уходит, ты слышишь, как тарахтит ее «гольф». Она заводит двигатель и вдруг выключает, будто ее посетила какая-то мысль. Через несколько секунд мотор снова подает голос, и машина выезжает со стоянки. Из-за пустоты, заполняющей эту паузу, тебе ужасно грустно; пустота проникает в душу, как ползущий с моря туман, и застывает в ней. Становится частью тебя.
После Саэки-сан осталась мокрая от слез подушка. Приложив руку к сырому пятну, ты наблюдаешь, как постепенно светлеет небо за окном. Где-то далеко каркает ворона.
Медленно вращается земля. Но мы здесь ни при чем, мы все живем во сне.

Глава 32

Наката проснулся, когда еще не было пяти, и обнаружил в головах большой камень. Рядом безмятежно сопел Хосино. Рот полуоткрыт, волосы взлохмачены. В изголовье валялась кепка «Тюнити Дрэгонз». На физиономии спящего написана категорическая решимость не просыпаться ни при каких обстоятельствах, что бы ни случилось. Увидев камень, Наката не слишком удивился. Его сознание немедленно адаптировалось к тому, что камень здесь, рядом, восприняв это как должное, и утруждать себя вопросом «откуда он взялся?» не собиралось. Разбираться в причинно-следственных связях Накате часто было не под силу.
Подвинувшись к подушке, Наката сел и какое-то время с интересом разглядывал камень. Протянул руку и легонько коснулся его, будто хотел потрогать большого спящего кота. Пальцы опасливо затрепетали, но поняв, что ничего страшного нет. Наката осмелел и стал поглаживать камень ладонью. Гладил и думал о чем-то. Или просто у него лицо такое было – задумчивое. Он водил рукой по шероховатой поверхности, как по географической карте, фиксируя в памяти каждую выбоину, каждый бугорок. Потом, словно вспомнив о чем-то, поднял руку и резко провел по ежику на голове. Могло показаться: он хочет найти взаимосвязь, которая должна существовать между камнем и тем, что у него в голове.
Наконец Наката вздохнул, поднялся и открыл окно. Взгляд уперся в глухую заднюю стену соседнего здания. Вид оно имело крайне запущенный. Никчемное здание, где свои никчемные дни за никчемной работой проводят никчемные люди. Такие богом забытые дома встречаются в каждом городе. Чарльз Диккенс мастер был их описывать – страниц на десять мог растянуть. Проплывавшие над зданием облака напоминали свалявшиеся комки пыли, которые долго не убирали пылесосом. А может, по небу дрейфовали принявшие форму сгустки социальных противоречий, которые произвела на свет третья промышленная революция. Так или иначе, собирался дождь. Наката посмотрел вниз и увидел худого черного кота, который, задрав хвост, крался по узкому гребню ограды, разделявшей здания.
– Сегодня будет гром и молния, – обратился Наката к коту, но тот, похоже, слов его не услышал и, не оборачиваясь, грациозно прошествовал дальше, пока не растворился в тени здания.
Захватив пластиковый пакет с умывальными принадлежностями, Наката прошел в конец общего коридора, где находился туалет. Там он умылся с мылом, почистил зубы, побрился безопасной бритвой. Каждую операцию проделывал с душой, не жалея времени. Не спеша, старательно умывался, не спеша, тщательно чистил зубы и также не спеша, аккуратно брился. Подрезал ножницами торчавшие из носа волоски, привел в порядок брови, почистил уши. Он вообще по характеру был копуша, а в это утро все делал особенно неторопливо. В туалете в такую рань не было не души, завтрак еще не приготовили. Хосино пока просыпаться не собирался. Стесняться было некого, и Наката, прихорашиваясь перед зеркалом, вспоминал, каких кошек он видел позавчера в библиотечной книге. В породах он не разбирался, поскольку не умел читать, но кошачьи морды запомнил хорошо.
«Сколько же разных кошек на свете!» – размышлял Наката, прочищая уши специальной лопаточкой. Впервые в жизни побывав в библиотеке, он остро ощутил, как много всего не знает. Просто море всего. От мыслей об этой безграничности у Накаты даже голова немного заболела. На то она и безграничность, чтобы у нее не было границ. Он решил больше не ломать себе голову и мысленно вернулся к героям фотоальбома «Мир кошек». Поговорить бы с этими кошками. Вот было бы здорово… В мире так много разных мыслей, разных разговоров, разных кошек. Интересно, иностранные кошки, наверное, не по-нашему разговаривают. Тоже вопрос непростой. У Накаты снова начала болеть голова.
Покончив с туалетом, Наката по утреннему обыкновению проследовал в кабинку. Засиживаться там долго не стал и, захватив свой пакет, вернулся в номер. Хосино все так же безмятежно спал. Наката подобрал разбросанные по полу рубашку-гавайку и джинсы, аккуратно сложил в головах у парня. Стопку одежды увенчал кепкой «Тюнити Дрэгонз». Он проделал это с таким видом, будто подводил под общее название несколько разнородных понятий. Затем сбросил юката *, переоделся в неизменные брюки и рубашку и, энергично потирая руки, сделал глубокий вдох.
Вернувшись к камню, Наката сел, посмотрел на него и робко провел рукой по его поверхности.
– Сегодня будет гром и молния, – объявил он, ни к кому не обращаясь. Хотя, может быть, он говорил это камню. И сам себе несколько раз кивнул.

Наката уже вовсю делал у окна зарядку, когда Хосино наконец проснулся. Зарядку передавали по радио, Наката выполнял упражнения, мурлыкая себе под нос, чтобы подстроиться под музыку. Прищурившись, Хосино взглянул на часы. Начало девятого. Он повернул голову и убедился, что камень на месте – возле подушки Накаты. При дневном свете он оказался шероховатым и гораздо больше, чем выглядел ночью.
– Значит, не приснилось.
– Что? – не понял Наката.
– Да булыжник этот, – ответил парень. – Вот, лежит. Значит, не приснилось.
– Камень есть, – констатировал Наката, не прекращая свою радиогимнастику. Эти два слова прозвучали как некий важный постулат немецкой философии XIX века.
– Знаешь, отец, как этот камень здесь оказался – очень долго рассказывать.
– Наката так и подумал.
– Ладно, – заявил Хосино, вытягиваясь на одеяле, и глубоко вздохнул. – Пусть будет все как есть. Вот он камень. И весь разговор.
– Камень есть, – повторил Наката. – Это очень важно.
Хосино хотел что-то сказать по этому поводу, но вдруг почувствовал, что у него от голода подвело живот.
– Это все, конечно, хорошо, а как насчет подкрепиться?
– Пойдемте. Наката тоже проголодался.

Попивая чай после завтрака, Хосино поинтересовался:
– И что теперь мы будем с этим камнем делать?
– Правда, что же с ним делать?
– Здрасьте!.. – покачал головой Хосино. – Ты же сказал, что нужно обязательно раздобыть этот камень. Вчера ночью я его нашел. А ты спрашиваешь: «Что делать?».
– Вы правильно говорите, Хосино-сан. Наката правда еще не знает, что надо делать.
– Вот попали…
– Да, попали, – согласился Наката, хотя, судя по выражению лица, большой беды он в этом не видел.
– Сможет, посидишь и придумаешь что-нибудь?
– Может быть. Но у Накаты все медленнее получается, чем у других людей.
– Но…
– Да, Хосино-сан?
– …не знаю, кто его так назвал – «Камень от входа», но уж раз он так называется, значит, в старину лежал у входа куда-нибудь. Так ведь? Наверное, есть что-то вроде предания или легенды.
– Скорее всего. Наката тоже так думает.
– А у какого входа он лежал, ты, стало быть, не знаешь?
– Нет. Наката пока не знает. Он с кошками много разговаривал, а с камнями пока не приходилось.
– Трудновато будет.
– Да уж. Совсем не то, что с кошками.
– Ладно. Ты знаешь, я вот чего боюсь. Вещь ценная, я ее из храмовой молельни вытащил. Ни у кого не спросил. Как бы не накликать на себя. Принести-то принес, а дальше что будет? Полковник Сандерс говорил: «Какое там еще проклятие!» – но сейчас я бы ему ни на грош не поверил.
– Полковник Сандерс?
– Да есть тут один тип. Так себя называет. Такой чувак… С вывески «Кентуккских жареных кур». В белом пиджаке, с бородкой, очки такие, незаметные… Ты что, не знаешь?
– Извините, но этого господина Наката не знает.
– Ну ты даешь! «Кентуккских жареных кур» не знаешь? Это в наши-то дни! Хорошо, проехали. Так вот, этот чувак – он не человек, а абстрактное понятие. Не человек, не Бог и не Будда. Абстрактный, и из-за этого у него нет формы. А Полковника изображает, когда нужно принять человеческий облик.
Наката с обескураженным видом потер ладонью свой припудренный сединой ежик.
– Что-то Наката ничего не понимает.
– По правде сказать, мне тоже мало что понятно, – признался парень. – Но как бы там ни было, этот редкий тип возник откуда-то и таких дел наделал… Короче, благодаря ему я этот камешек нашел и сюда доставил. Я на жалость не давлю, но этой ночью пришлось порядком попыхтеть. Поэтому мне лучше всего было бы сдать тебе камень, а дальше уж ты с ним сам возись, делай, что хочешь. Это если честно.
– Хорошо.
– Класс! Быстро разобрались, – сказал парень.
– Хосино-сан?
– Чего?
– Скоро будет сильный гром и молния. Давайте подождем.
– Хм… А камню-то что от грома будет? Какой толк?
– Наката пока точно не знает. Просто постепенно такое чувство появилось.
– Гром, говоришь? Хм… Интересно. Ждем. Смотрим, что будет.
Они вернулись в номер. Хосино развалился на полу, включил телевизор. На всех каналах развлекали домохозяек. Смотреть эту дрянь не хотелось, но другого способа убить время парень придумать не мог и потому не жаловался.
Наката же снова подсел к камню и принялся его разглядывать и ощупывать, время от времени бормоча себе что-то под нос, как будто разговаривал с камнем. Только Хосино не мог разобрать, о чем.
А ближе к полудню грянул гром.

До того, как начался дождь, Хосино успел сбегать в магазин и принес на обед целый пакет сладких булочек и молоко. За поеданием этой снеди их застала горничная, заглянувшая убрать номер.
– А чего тут убирать? И так нормально, – сказал ей Хосино.
– Вы никуда не уходите? – удивилась горничная.
– Не-а, не уходим. Нам и здесь хорошо, – ответил парень.
– Сейчас гроза будет, – добавил Наката.
– Гроза… – с подозрением в голосе проворчала горничная и удалилась, посчитав, что с этими типами лучше не связываться.
Через несколько минут где-то вдали глухо зарокотало и, как по сигналу, на землю упали первые капли дождя. Раскаты были слабые – казалось, обленившийся карлик забрался на барабан и вяло топочет по нему ногами. Зато капли в один миг набухли и превратились в ливень. Навалилась духота, мир вокруг напитался запахом влаги.
Когда послышались первые раскаты грома, Наката и Хосино сидели друг против друга, как индейцы, курящие трубку мира. Между ними лежал камень. Наката по-прежнему поглаживал его, не переставая бормотать, и потирал голову. Парень смотрел на него и курил «Мальборо».
– Хосино-сан?
– Чего?
– Вы не побудете с Накатой немного?
– Э-э? А я что делаю? Даже если бы мне сейчас сказали: «Иди!» – куда же в такой ливень?
– Вдруг что-нибудь необыкновенное случится.
– Необыкновенное? Да у нас, честно сказать, и так одни чудеса.
– Хосино-сан?
– Чего?
– Накате неожиданная мысль в голову пришла: а что Наката из себя представляет? Что он за человек?
Хосино задумался.
– Ну и вопросики у тебя, отец! Как обухом по голове. Я и про себя-то ничего толком не знаю. Что за человек Хосино? Чего он может в других людях понимать? Хвастаться нечем, но у меня вообще мозги – слабое место. Но если сказать, что я о тебе думаю, то скажу: Наката – стоящий мужик. Порядком не в себе, конечно, но положиться на него можно. Иначе я бы с ним до самого Сикоку не потащился. У меня башка так себе варит, но глаза-то есть.
– Хосино-сан?
– Ну?
– У Накаты не только с головой плохо. Он – пустышка. Он сейчас это понял. Наката – как библиотека, где нет ни одной книжки. Но когда-то было не так. Когда-то книжки были. Он все никак не мог вспомнить, а теперь вспомнил. Да. Раньше Наката был как все люди. Но потом что-то случилось, и Наката стал пустое место.
– Погоди, Наката-сан. Если так рассуждать, чем я-то лучше пустышки? Жру, сру, работа дрянная, платят ерунду. Баб иногда имею… Что еще? И все равно, что ни говори, живем ведь как-то. Даже весело. Не знаю… Мой дед, знаешь, как говорил? Если все будет так, как тебе хочется, то жить станет неинтересно. И правда – вот выигрывали бы «Драконы» все матчи, кто бы стал бейсбол смотреть?
– Вы деда любили? Да, Хосино-сан?
– Ага. Любил, конечно. Если бы не он, неизвестно, что бы из меня получилось. Спасибо деду – благодаря ему я человеком стал. Не знаю, как сказать: меня вроде что-то направляло. Я и на мотоцикле бросил гонять с дружками, и в силы самообороны пошел. Сам не заметил, как перестал дурака валять.
– А у Накаты, Хосино-сан, нет никого. И ничего. Ничто его не направляет. И читать он не умеет. Тень и та… От нормальной всего половинка.
– У всех свои недостатки.
– Хосино-сан?
– Чего?
– Если бы Наката был обыкновенный… как все… Тогда, наверное, вся жизнь по-другому бы сложилась. Может, получилось бы, как у младших братьев: окончил университет, пошел работать в фирму, женился, детишек завел. Ездил бы в больших машинах, в выходные играл в гольф. Только Наката нормальным так и не стал, а стал таким, как сейчас. Уже поздно переделывать. Это понятно. Но Накате все-таки хочется стать нормальным, хоть на чуть-чуть. Откровенно говоря, у Накаты до сих пор таких мыслей не было; он никогда не думал, что бы ему хотелось сделать. Просто Накате кто-то говорил: «Делай!» – и он делал, старался изо всех сил. Или делал так, чтобы получилось, как получилось. А теперь все изменилось. Накате очень хочется опять стать нормальным. Таким, чтобы свои мысли были, свой смысл…
Хосино вздохнул:
– Ну раз хочется – тогда, конечно. Нормальным-то лучше. Хотя представить не могу, что из тебя получится.
– Вот и Наката не может.
– Не-е. Если получится, тогда ладно. Знаешь, как мне хочется, чтобы ты нормальным сделался?
– Но до этого Накате надо кое-что уладить.
– Что, например?
– Например, разобраться с тем случаем, с Джонни Уокером.
– С Джонни Уокером? – спросил парень. – Это про которого ты уже рассказывал? На виски который?
– Да-да. Наката тут же пошел в полицейскую будку и все рассказал. Думал губернатору доложить, но Накату не послушали. Поэтому приходится самому. Вот решит Наката этот вопрос, а потом можно нормальным становиться, если получится.
– Может, я чего не понимаю… Выходит, камень тебе для этого нужен?
– Совершенно верно. Накате надо другую половинку тени вернуть.
Гроза набирала силу. Уже грохотало так, что уши закладывало. Молнии метались по небу, выписывая замысловатые зигзаги, и тут же им вдогонку небо раскалывали раскаты грома. Воздух вибрировал, стекла в неплотно закрытых окнах нервически дребезжали. На небо словно крышку надвинули – из-за свинцовых туч в комнате сделалось так темно, что нельзя было разглядеть лицо собеседника. Но включать свет Наката и Хосино не стали. Так и сидели вокруг камня друг против друга. Дождь за окном хлестал с такой силой, что дух захватывало. Вспышки молнии на миг заливали комнату ярким светом. На какое-то время компаньоны лишились дара речи.
– Послушай, а почему ты должен возиться с этим камнем? Почему именно ты? – спросил Хосино в паузе между ударами грома.
– Потому что Наката уходил и пришел обратно.
– Это еще как понимать?
– Наката один раз отсюда уходил и пришел обратно. Когда в Японии была большая война. В какой-то момент крышка открылась, и Наката вышел, а потом вернулся. Из-за этого он и сделался ненормальным. От тени всего половинка осталась. Зато Наката понимал кошачий язык. Хотя теперь плохо получается… И научился делать так, чтобы с неба разное падало.
– Это ты про тех пиявок, что ли?
– Да.
– На такое не каждый способен.
– Да. Не каждый.
– То есть ты этим фокусам научился, потому что тогда, давно, тебя куда-то занесло, а потом ты вернулся?.. В этом смысле ты не такой, как все?
– Точно. Наката стал не такой. Ненормальный. Зато он читать разучился. И женщин не знает.
– Ну дела…
– Хосино-сан?
– Чего?
– Накате страшно. Наката уже говорил, что он полная пустышка. А вы понимаете, Хосино-сан, что такое полная пустышка?
Парень покачал головой:
– Нет, не понимаю.
– Это как пустой дом. Пустой дом, не запертый на ключ. В него может что угодно и кто угодно войти. Захочет и войдет. Наката очень этого боится. Вот, например, он может так сделать, что с неба что-нибудь упадет. Только Наката совсем не знает, что может упасть в следующий раз. А вдруг с неба ножи градом посыпятся? Или большая бомба? Или ядовитый газ? Что тогда делать? Тогда Наката одними извинениями не отделается.
– Это точно. Одних извинений-то маловато будет, – согласился Хосино. – Уж из-за пиявок и то столько шума было. А если что-нибудь покруче свалится? Это ж конец всему!
– Это Джонни Уокер. Залез в Накату и заставлял его делать, что ему не хочется. Джонни Уокер его использовал, а сопротивляться Наката не мог. У Накаты сил таких нет. А все потому, что он без внутреннего содержания.
– Поэтому ты и захотел снова стать нормальным? Чтобы содержание было?
– Совершенно верно. Голова у Накаты слабая, конечно, и он только мебель делать умел. День за днем, день за днем… Столы, стулья, шкафы… Накате нравилось. Хорошо делать какие-нибудь вещи. Наката столько лет делал; совсем не думал, что захочет снова стать нормальным. Никто не пробовал в него влезть. Наката ничего не боялся. Но появился этот самый Джонни Уокер – и он стал бояться. И ничего с этим сделать не может.
– Ну, этот Джонни Уокер в тебя влез, и что ты сделал?
Тут раздался вдруг такой грохот – точно небо раскололось. Видно, молния ударила где-то рядом. Грохнуло зверски, до боли, так, что Хосино испугался за свои барабанные перепонки. А Наката, слегка наклонив голову, прислушивался к громовым раскатам и продолжал медленно поглаживать камень обеими руками.
– Кровь пролилась. Которая не должна была пролиться.
– Кровь пролилась?
– Именно. Но она к рукам Накаты не пристала.
Хосино попытался напрячь извилины, однако так и не понял, о чем толковал Наката.
– Вот разберешься с этим камнем, все само собой успокоится и станет так, как должно быть. Возьми воду: всегда течет оттуда, где высоко, туда, где низко.
Теперь уже Наката задумался. Или просто у него было такое выражение лица.
– Может быть, не так все просто. Наката должен найти камень от входа и разобраться что к чему. А что потом будет, он, честно сказать, не знает.
– Но почему этот камень на Сикоку оказался?
– Камни везде есть. Не только на Сикоку. Да и не обязательно это должен быть камень.
– Не понял. Если камни есть везде, может, лучше было в Накано этим делом заняться? Времени бы сколько сэкономил.
Наката взъерошил свой ежик и ответил:
– Сложный вопрос. Наката слушает, слушает, что говорит камень, но пока никак не разберет. Но он думает, что надо было сюда приехать. И ему, и Хосино-сан. Надо было переехать через большой мост. В Накано, скорее всего, ничего бы не вышло.
– Еще вопрос можно?
– Да, пожалуйста.
– Предположим, ты сможешь разгадать, в чем у этого камня секрет. И что дальше? Что-то, наверное, должно случиться после этого. Какой-нибудь идиотский дух материализуется, как в «Волшебной лампе Аладдина»? Или возникнет царевна-лягушка и так нас с тобой поцелует? Или нас марсианам на корм отправят?
– Может, случится, а может, и нет. Наката же пока еще не разобрался, а без этого ясности быть не может.
– Так, может, это опасно?
– Да-да. Опасно.
– Ого… – только и сказал Хосино. Полез в карман за «Мальборо», прикурил от зажигалки. – Знаешь, что мне дед говорил? «Твое слабое место в том, что ты, не подумав хорошенько, связываешься с незнакомыми людьми». Точно, у меня с детства такой характер. Горбатого могила исправит. Ну и плевать. Все равно уже ничего не сделаешь. На Сикоку я притащился, камень добыл. И теперь взять и уехать? Нет уж. Опасно? Будем иметь в виду и постараемся этот камушек расколоть. Посмотрим, что получится. Может, на старости лет будет чего веселенького внукам рассказать.
– Хосино-сан, у меня просьба.
– Чего такое?
– Не могли бы вы приподнять камень?
– Конечно. О чем разговор.
– А то он что-то такой тяжелый стал.
– Я, понятное дело, не Арнольд Шварценеггер, но силенка вроде есть. В армии второе место в части по армрестлингу занял. И потом – ты же мне спину вылечил.
Хосино встал, обхватил камень обеими руками и попробовал приподнять, но не смог даже оторвать его от пола.
– Ого! И правда – с места не сдвинешь, – обескураженно вымолвил он. – Как же я его донес-то? Будто гвоздями к полу приколотили.
– Он же от входа. Важная вещь. Так просто не поддастся. А иначе нельзя.
В это мгновение небо один за другим располосовали причудливые серебристые зигзаги, от громовых раскатов земля заходила под ногами. «Прямо крышку с адского котла сорвало», – мелькнуло в голове у Хосино. Напоследок молния ударила еще раз, совсем рядом – и сразу стало тихо. Тишина заполнила собой все, даже стало трудно дышать. Напитавшийся сыростью воздух замер, будто заинтригованный, будто его охватили смутные подозрения. Казалось, несметное множество ушей самых разных размеров плавает в воздухе, внимательно прислушиваясь к Накате и Хосино. Оба замерли, ни слова не говоря, в навалившихся средь бела дня сумерках. Немного погодя, будто вспомнив о своих обязанностях, налетел порыв ветра и горстями расшвырял крупные капли дождя по оконному стеклу. Опять заговорил гром, но уже без прежнего ожесточения. Гроза покидала город.
Хосино поднял голову и оглядел комнату. Она показалась ему какой-то странной – равнодушно-отстраненной. Четыре бесстрастные, ставшие еще более невыразительными стены. Оставленная в пепельнице сигарета догорела, превратившись в цилиндрик пепла. Парень сглотнул, прогоняя давящую на уши тишину.
– Эй… Наката-сан!
– Да, Хосино-сан?
– Что-то у меня такое чувство… как плохой сон приснился.
– Получается, мы оба одинаковый сон видели.
– Вот-вот, – будто смиряясь с неизбежным, сказал парень и почесал мочку уха. – Дело ясное. Кунжут добавим, будет суп. Все нормально.
Хосино снова поднялся, намереваясь все-таки справиться с камнем. Сделал глубокий вдох, задержал дыхание, собрался и, крякнув, приподнял камень. Правда, всего на несколько сантиметров.
– Есть чуть-чуть, – заметил Наката.
– Теперь ясно, что гвоздями не прибит. Хотя толку от этого мало, наверное.
– Да, его перевернуть надо.
– Как блин, что ли?
– Ага, – кивнул Наката. – Блины Наката любит.
– Задание понял. Чертов блин! Попробуем еще разок. Может, и сладим. Возьмемся аккуратненько…
Хосино зажмурился, сосредотачиваясь. Сконцентрировал все силы, какие у него были, поднатужился. «Вот, сейчас», – подумал он. Сейчас все решится. Если не сейчас – другого раза не будет.
Хосино взялся за камень обеими руками, схватился поудобнее, набрал полную грудь воздуха и с утробным криком рванул камень вверх. Поднял, наклонил на сорок пять градусов. Это был предел. Но каким-то чудом парень удержал камень в таком положении. Не выпуская его из рук, выдохнул – и все тело захрустело и налилось болью, от которой, казалось, кричала каждая косточка, каждый мускул и нерв. Однако бросать камень было нельзя. Снова глубоко вдохнув, Хосино издал боевой клич, но сам его не услышал и не понял, что означает этот вопль. Он стоял с закрытыми глазами, наполняясь откуда-то взявшейся силой, пришедшей из-за пределов возможностей. Силой, которой у него никогда не было и быть не могло. Мозг жадно требовал кислорода – в голове мелькнула ослепительно белая вспышка, точно вылетели предохранители; нервы плавились, растворялись. Он ничего не видел и не слышал. Лишился способности думать. Не хватало воздуха. Но несмотря ни на что Хосино каким-то немыслимым усилием сантиметр за сантиметром приподнимал свою ношу и наконец с еще одним громким криком перевернул ее. Пройдя точку равновесия, камень уступил и опрокинулся под собственной тяжестью. Финал увенчал страшный грохот, от которого задрожали стены. Похоже, ходуном заходило все здание.
Не удержавшись, Хосино грохнулся на спину. Лежал на татами и жадно хватал ртом воздух. В голове пульсировала и закручивалась масса какой-то мягкой грязи. «Второй раз мне такого веса не взять», – подумал парень. (Потом выяснилось, что его прогноз оказался чересчур оптимистичным. Но тогда он этого знать не мог.)
– Хосино-сан?
– Чего тебе?
– Спасибо. Теперь вход открыт.
– Эй, отец! Наката-сан!
– Что такое?
Лежа на спине, не открывая глаз, Хосино снова набрал в легкие побольше воздуха и заметил:
– Была бы полная жопа, если б не открылся.

Глава 33

Осима еще не приехал, а у меня уже все было готово к открытию. Я пропылесосил пол, протер окна, навел чистоту в туалете, смахнул пыль со всех столов и стульев. Попрыскал аэрозолем и отполировал до блеска перила на лестнице. Слегка прошелся тряпкой по витражу на лестничной площадке. Поработал метлой в саду, включил кондиционер в читальном зале и прибор, регулирующий влажность в книгохранилище. Приготовил кофе, заточил карандаши. В эти утренние часы, когда еще не появились первые посетители, библиотеку наполняла какая-то особая прелесть. Все слова и мысли взяли тайм-аут и тихо дремали. Я готов был делать все, чтобы сохранить здесь порядок, чистоту и покой. Останавливаясь у полок, я рассматривал безмолвные ряды книг, поглаживал корешки. Как всегда, в половине одиннадцатого зарокотал мотор «родстера» и появился слегка заспанный Осима. До открытия библиотеки мы успели перекинуться парой слов.
– Если можно, я бы сейчас отлучился ненадолго, – сказал я.
– Куда же ты собрался?
– В зал хочу съездить, потренироваться немного. А то совсем здесь зачах.
Конечно, дело было не только в этом. Мне очень не хотелось попадаться на глаза Саэки-сан, которая обычно приезжала часам к двенадцати. Надо немного подождать, успокоиться, а потом уж с ней встречаться.
Осима посмотрел на меня и со вздохом кивнул.
– Тогда смотри, будь осторожнее. Я не наседка и надоедать с нотациями не буду, но осторожность сейчас не помешает.
– Хорошо. Буду, – пообещал я.
Я прихватил рюкзак и сел на электричку. Приехал в Такамацу, а там с вокзала на автобусе добрался до зала. Переоделся в раздевалке в спортивный костюм и, поставив в плейер мини-диск Принца, взялся за свои обычные упражнения. Поначалу растренированное из-за долгого перерыва тело отчаянно протестовало. Но постепенно все пришло в норму. Организм сопротивляется нагрузке – это нормально. Моя задача – успокоить его, перебороть эту реакцию. В ушах грохотал «Little Red Corvette» – вдох, пауза, выдох. Вдох, пауза, выдох. Раз за разом в том же ритме. Я нагружал мышцы на полную катушку, почти до предела. Пот катил градом, майка промокла насквозь и тяжело липла к телу. Пришлось несколько раз подходить к поилке с холодной водой – организм требовал жидкости.
Переходя по давно установленной системе от тренажера к тренажеру, я вспоминал Саэки-сан. То, что между нами произошло. Не буду ни о чем думать. Легко сказать… Я сосредоточился на работе мышц, растворяясь в ритме. Тренажер, нагрузка, раз-два, раз-два… Одно и то же. Принц выводил в наушниках «Sexy Motherfucker». Головка еще немного побаливала. Мочиться было больно. И по-прежнему красная; кожа не успела загрубеть – еще молодая и чувствительная. Голова пухла от диких сексуальных фантазий, блуждающего голоса Принца и разных цитат из книг.

Смыв в душе пот и переодевшись в чистое, я на автобусе вернулся на вокзал и зашел перекусить в первое попавшееся заведение. За едой заметил, что сижу в том самом месте, куда заглянул в первый день, как приехал в Такамацу. Сколько же времени прошло? С неделю как я поселился в библиотеке. Значит, всего должно быть недели три. А точнее? В уме сосчитать не получалось, поэтому я достал из рюкзака ежедневник и сразу все понял.
Покончив с едой, я пил чай и наблюдал за вокзальной суетой. Все торопились куда-то. При желании можно было влиться в эту вечно спешащую массу. Сесть на поезд, куда-нибудь поехать. Бросить все, перебраться в другой, незнакомый город и начать все с нуля. Открыть чистую страницу. Поехать, к примеру, в Хиросиму. Или Фукуоку. Туда, с чем меня ничто не связывает. Где я буду свободен на сто процентов. Все необходимое с собой, в рюкзаке. Белье, мыло, зубная щетка, спальный мешок. И деньги, которые я взял у отца в кабинете, почти все целы.
Однако я прекрасно понимал, что никуда отсюда не двинусь.
– Ты прекрасно понимаешь, что никуда отсюда не двинешься, – говорит парень по прозвищу Ворона.

Выходит, переспал ты с Саэки-сан и кончил в нее. Несколько раз. И она тебя допустила к себе. Зуд еще не прошел. Еще помнишь ощущение от ее плоти. Это как раз то, что тебе нужно. Потом начинаешь думать о библиотеке. О безгласных книжках, которые тихо стоят утром на полках. Об Осиме. О своей комнате, о «Кафке на пляже» на стене, о пятнадцатилетней девочке, которая приходит посмотреть на картину. Ты качаешь головой. Ты не можешь отсюда уехать. Ты не свободен. Но тебе же хочется стать по-настоящему свободным?

Я несколько раз столкнулся с полицейскими, следившими на вокзале за порядком, но они даже не посмотрели в мою сторону. Таких загорелых парней с рюкзаками можно встретить на каждом углу. Так что на общем фоне я, должно быть, ничем не выделялся и потому ничего не боялся. Главное – вести себя естественно, и никто внимания не обратит.
Я сел на электричку – в ней было всего два вагона – и вернулся в библиотеку.
– С благополучным возвращением, – приветствовал меня Осима и, заметив мой рюкзак, удивленно спросил: – Всегда на себе эту тяжесть носишь? Он у тебя прямо как одеяло, с которым все время таскался мальчишка из комиксов про Чарли Брауна *.
Я вскипятил воду и выпил чаю. Осима по обыкновению крутил в пальцах длинный остро заточенный карандаш. (Интересно, куда он девал исписанные?)
– У тебя рюкзак вроде символа свободы. Не иначе, – сказал Осима.
– Наверное.
– А может, с символом-то лучше, чем с самой свободой.
– Может, и лучше.
– Может, и лучше, – повторил за мной он. – Был бы конкурс на самый короткий ответ, ты бы точно первое место занял.
– Может быть.
– Может быть, – озадаченно проговорил Осима. – Ты знаешь, люди в большинстве своем к свободе не стремятся, а только думают, что стремятся. Все это иллюзия. Если им дать настоящую свободу, они просто с ума сойдут. Так и знай. На самом деле люди свободными быть не хотят.
– И вы?
– Ага. Я тоже люблю несвободу. В определенной мере, конечно, – ответил Осима. – Жан-Жак Руссо говорил, что цивилизация началась, когда человечество стало возводить ограды. Очень меткое замечание. Так оно и есть: всякая цивилизация есть продукт отгороженной несвободы. Исключение – только австралийские аборигены. У них до семнадцатого века сохранялась цивилизация, которая не признавала оград. Вот уж были по-настоящему свободные люди. Шли когда хотели и куда хотели. Что хотели, то и делали. Ходили всю жизнь по кругу. Хождение по кругу – сильная метафора, свидетельствующая о том, что они живут. А потом явились англичане, все огородили, чтобы разводить скот. Аборигены никак не могли понять, зачем это надо. Так ничего они и не поняли, за что их как антиобщественный и опасный элемент загнали в пустыню. Поэтому тебе надо быть поосторожнее, дорогой Кафка. В конце концов, в этом мире выживают те, кто строит высокие прочные заборы. А если ты будешь это отрицать, тебя в такую же дыру загонят…

Я зашел в свою комнату положить рюкзак. Потом приготовил на кухне свежий кофе и, как всегда, понес его в кабинет Саэки-сан. Осторожно поднимался по лестнице, держа в руках металлический поднос. Старые ступеньки поскрипывали под ногами. От витража на лестничной площадке по полу рассыпались яркие цветные льдинки, которые я давил ногами.
Саэки-сан что-то писала за столом. Я поставил чашку, она подняла голову и предложила присесть все на тот же стул. На ней была черная майка, а поверх нее накинута кофейного цвета ковбойка. Волосы стягивал обруч, чтобы не падали на лоб, в ушах поблескивали сережки с маленькими жемчужинами.
Какое-то время Саэки-сан молчала, глядя на только что написанное. Ее лицо не изменилось – было таким же, как обычно. Сняв колпачок с авторучки, она положила его на лист бумаги. Растопырила пальцы, проверяя, не испачкались ли в чернилах. Было воскресенье; через окно в комнату вливалось послеполуденное солнце. Чьи-то голоса доносились из сада.
– Осима-сан сказал, ты в зал ездил? – поинтересовалась Саэки-сан, поднимая на меня глаза.
– Ездил, – признался я.
– И что ты там делаешь? Какие упражнения?
– На тренажерах. Еще штангу поднимаю, гантели…
– А еще?
Я пожал плечами.
– Спорт одиночек.
Я кивнул.
– Хочешь сильнее стать?
– Слабаку не выжить. Особенно в моем случае.
– Потому что ты один.
– Мне помощи ждать не от кого. Во всяком случае, до сих пор мне никто не помогал. Поэтому остается надеяться только на себя. А для этого надо быть сильным. Как одинокая ворона. Поэтому и имя я себе такое придумал – Кафка. Кафка по-чешски – «ворона».
– Хм… Значит, ты ворона? – удивилась Саэки-сан.
– Да, – сказал я.
– Да, – сказал парень по прозвищу Ворона.
– Но ведь нельзя все время так жить. Думать, что ты такой сильный, и стеной от всех отгородиться. На всякую силу найдется другая – еще сильнее. Таков закон.
– Потому что сила превращается в мораль.
– Ты ужасно сообразительный, – улыбнулась она.
– Знаете, какая сила мне нужна? Не та, когда кто кого. Прятаться от чужой силы за стену я тоже не хочу. Мне нужно устоять перед ней. Перед несправедливостью, невезением, печалью, непониманием.
– Наверное, такую силу иметь – труднее всего.
– Я знаю.
Ее улыбка стала шире.
– Ты, похоже, все знаешь.
Я покачал головой:
– Нет, не все. Мне всего пятнадцать лет, и я так много не знаю. Даже того, чего должен. Например, о вас ничего не знаю.
Саэки-сан подняла чашку, сделала глоток.
– Вообще-то тебе и не надо ничего обо мне знать. Я имею в виду, что нет во мне ничего такого, о чем ты должен узнать.
– Вы еще не забыли мою теорию?
– Конечно, – сказала она. – Но ведь это твоя теория, не моя. Я за нее не отвечаю. Разве нет?
– Согласен. Тот, кто выдвинул теорию, и должен ее доказывать, – согласился я. – В связи с этим у меня вопрос.
– Какой?
– Вы когда-то написали и издали книжку о людях, пострадавших от молнии. Так?
– Да.
– А сейчас ее можно где-нибудь достать?
Саэки-сан покачала головой:
– Тираж небольшой был, и больше она не переиздавалась. Так что в магазинах ее скорее всего не найти. Даже у меня ни одного экземпляра не осталось. Я уже говорила тебе: в книжке собраны беседы с такими людьми, а это, в общем-то, никому не интересно.
– А почему тогда вас это заинтересовало?
– В самом деле, почему? Может, в этом был какой-то символический смысл. Или просто захотелось занять себя чем-то, поставить перед собой цель, голове и ногам работу дать. Сейчас уже не помню, что меня подтолкнуло, – так, пришло вдруг в голову, и начала. Стала писать, хотя в деньгах тогда особо не нуждалась, и время свободное было, и в принципе могла делать, что хотела. Работа меня очень увлекла. Я встречалась с разными людьми, слышала разные истории. Если бы не эта работа, я, быть может, совсем оторвалась бы от реальности, замкнулась в себе.
– Мой отец в молодости подрабатывал в гольф-клубе – клюшки подносил, – и во время грозы в него угодила молния. Он чудом выжил, а человек с ним рядом погиб.
– Много случаев, когда молния попадала в людей на полях для гольфа. Места открытые, ровные, укрыться там почти негде. Молнии часто туда залетают. Фамилия твоего отца Тамура?
– Да. Наверное, ему столько же лет, сколько вам. Примерно.
Саэки-сан покачала головой:
– Нет, такой фамилии не помню. Среди тех, кого я опрашивала, не было никакого Тамуры.
Я молчал.
– Это же часть твоей теории. Что я писала эту книжку, познакомилась с твоим отцом, и родился ты.
– Да.
– Значит, говорить не о чем. Не было такого факта. Так что теория твоя не сходится.
– А вот и нет, – возразил я.
– Это почему же?
– Потому что я вашим словам не верю.
– Но почему?
– Вот вы тут же сказали, что человека с фамилией Тамура не было. Сказали, не подумав. Ведь это было двадцать с лишним лет назад. Вы столько людей опрашивали. Разве можно так сразу вспомнить, был среди них Тамура или нет?
Покачав головой, Саэки-сан отпила еще кофе. На лице ее мелькнула совсем бледная улыбка.
– Тамура-кун, я… – начала она и смолкла, подбирая слова. Я ждал. – Я заметила, что вокруг меня что-то меняется, – сказала Саэки-сан.
– Что же?
– Трудно сказать. Но я чувствую. Воздух, звуки, свет, движения тела, течение времени… Все становится не таким, как было. Изменения едва заметны, но они накапливаются постепенно и будто сливаются в общий поток.
Саэки-сан взяла свой черный «монблан», посмотрела на него, аккуратно положила на место и взглянула мне прямо в глаза.
– И то, что между нами произошло в твоей комнате прошлой ночью, скорее всего тоже к этому относится. Правильно мы поступили или нет – я не знаю. Но я тогда решила для себя, что гадать смысла нет и подумала: раз попали в поток, пусть несет. Куда вынесет – туда и вынесет.
– Можно я скажу, что о вас думаю?
– Да, конечно.
– Мне кажется, вы хотите заполнить потерянное время.
– Может быть, – ответила она, немного подумав. – Но почему ты так считаешь?
– А я делаю то же самое.
– Заполняешь потерянное время?
– Да. Начиная с детства, у меня так много всего отняли. Много важного. И сейчас надо вернуть хотя бы кое-что.
– Чтобы жить дальше?
Я кивнул:
– Это необходимо. Человеку требуется место, куда можно вернуться. Сейчас мы еще можем успеть. И я, и вы.
Саэки-сан зажмурилась, положила руки на стол, переплела пальцы. Потом с обреченным видом открыла глаза и спросила:
– Кто же ты такой? И почему ты все знаешь?

Кто я такой? Вы должны это знать, Саэки-сан, говоришь ты. Я – «Кафка на пляже». Я – ваш любовник, и я – ваш сын. Парень по прозвищу Ворона. Нам не будет свободы. Обоим. Нас закрутил мощный вихрь. Иногда мы оказываемся по ту сторону времени. Где-то ударила молния и угодила в нас. Беззвучная, невидимая молния.

В ту ночь вы снова любили друг друга. Ты слышишь, как заполняется пустота внутри этой женщины. Так же тихо осыпается в лунном свете мелкий песок на берегу моря.
Ты задерживаешь дыхание и прислушиваешься к этим звукам. Теория… Так – не так. Так – не так. Вдох-пауза-выдох. Вдох-пауза-выдох. В голове, словно живая желеобразная масса, не смолкая, пульсирует Принц. Всходит луна, начинается прилив. Морская вода устремляется по руслу реки вверх. Нервно раскачиваются ветви кизила под окном. Ты прижимаешь ее к себе, и она прячет лицо у тебя на груди. Ты чувствуешь на голой коже ее дыхание. Она проводит рукой по каждой твоей жилке, каждой мышце, потом ласково, с исцеляющей нежностью, облизывает налившийся кровью член. Ты еще раз извергаешься у нее во рту, и она выпивает твое семя, как драгоценный напиток. Касаешься губами вагины, пробуешь языком ее тело. Становишься кем-то другим, чем-то другим. Переносишься куда-то.
«Во мне нет ничего такого, о чем ты должен узнать», – сказала она. Прислушиваясь к тому, как течет время, вы не отпускаете друг друга, пока не приходит утро – утро понедельника.

Глава 34

Гигантская иссиня-черная грозовая туча медленно плыла над городом, со всей щедростью рассыпая из своего чрева молнии, будто желая разобраться, куда же подевались принципы морали и справедливости. В конце концов она отползла на восток, откуда еще доносилось слабое сердитое ворчание. И тут на землю внезапно обрушился страшный ливень. А потом наступила удивительная тишина. Хосино встал, открыл окно, впуская в комнату свежий воздух. Свинцовая туча исчезла без следа, уступив место редким и мелким облакам. Все дома в округе стояли вымытые дождем, ставшие заметными кое-где трещины в стенах чернели, как набухшие стариковские вены. Капли с проводов срывались вниз, собираясь на земле в лужицы. Снова появились прятавшиеся где-то от грозы птицы и сразу подняли нетерпеливый крик, вызывая на расправу очнувшихся после дождя насекомых.
Хосино покрутил шеей, проверяя, как похрустывают косточки, и потянулся всем телом. Присел у окна и, глядя на умытую дождем улицу, достал из кармана «Мальборо», поднес зажигалку и закурил.
– Слышь, Наката-сан? Так ничего и не произошло. Сколько мы с тобой корячились, ворочали его. Вход открыли, а толку? Ни царевны-лягушки, ни злых духов. Никого. Может, конечно, это то, что надо, не знаю. Хотя столько шуму было, столько готовились и… пшик! Ерунда какая-то.
Не услышав ответа, Хосино обернулся и увидел, что Наката сидит с закрытыми глазами, ссутулившись и опершись в пол обеими руками. Своим видом он напомнил парню измученного богомола.
– Эй? Что с тобой? – окликнул его Хосино.
– Извините. Наката что-то устал. Нехорошо себя чувствует. Прилечь бы, поспать немного.
И действительно лицо у Накаты побелело, точно из него выкачали кровь. Глаза ввалились, пальцы мелко дрожали. Казалось, за эти несколько часов он постарел еще больше.
– Хорошо. Сейчас я постелю… Давай, ложись. Поспи. Ну как ты? Живот не болит? Не тошнит тебя? В ушах шумит? Может, в сортир отвести? Нет? Врача вызвать? У тебя страховка-то есть?
– Есть. Господин губернатор дал. Она в сумке.
– Отлично. Сейчас, конечно, не время в детали углубляться, но страховку не губернатор выдает. Это же медицинское страхование населения… Не губернатор, правительство. Точно не знаю, но, по-моему, так. Губернатор ни при чем. Забудь ты его пока, – говорил Хосино, доставая из встроенного шкафа постель и расстилая ее на полу.
– Хорошо. Господин губернатор ни при чем. Наката пока о нем забудет. Но врач Накате сейчас не нужен, Хосино-сан. Надо лечь, поспать, и пройдет.
– Эге… А ты как в прошлый раз спать собираешься? Тридцать шесть часов?
– Наката не знает. Извините. Он же заранее не решает, что будет спать, не планирует.
– Да уж, наверное, – согласился парень. – Тут не спланируешь. Ладно. Хочешь спать – спи. Денек сегодня еще тот получился. Такой грохот стоял, ты с камнем разговаривал. И вход как-то умудрился открыть. Такое не часто бывает. Мозгами шевелил, вот и устал. Так что отдыхай со спокойной совестью. Об остальном Хосино как-нибудь позаботится. Спи и ни о чем не думай.
– Спасибо. Наката столько хлопот вам доставляет, Хосино-сан. Не знает, как благодарить, слов не хватает. Что бы Наката без вас делал! А у вас такая важная работа.
– И правда… – упавшим голосом проговорил Хосино. За всеми этими приключениями он начисто забыл про свою работу. – Ты прав. Надо на работу возвращаться. Хозяин, чувствую, уже икру мечет. Я же ему сказал: есть, мол, дело, передохну денька два-три и все. Сожрет теперь, когда вернусь.
Он зажег новую сигарету. Медленно выпустил дым и принялся рассматривать ворону, устроившуюся на макушке телеграфного столба.
– Ну и хрен с ним. Пусть говорит что хочет, пусть хоть кипятком ссыт от злости. Плевать. Вот послушай. Я эти годы еще и за других горбатился. Пахал, как муравей. «Эй, Хосино! Работать некому. Вечером надо в Хиросиму ехать. Сгоняешь?» – «О чем разговор, шеф! Конечно, сгоняю». Никаких возражений и – вперед. И вот, пожалуйста. Сам видел, что у меня со спиной. Если б не ты, еще не известно, что было бы. Это как же получается? Двадцать пять лет, работа – тоже мне… А здоровье ни к черту. Что я – отдохнуть не могу? Какие ко мне могут быть претензии? Но ты знаешь, Наката-сан…
Тут только Хосино заметил, что Наката его не слушает. Старик лежал на спине и, уютно посапывая, крепко спал. Глаза плотно закрыты, губы ровно сложены. Рядом с его подушкой все так же лежал камень.
– Ничего себе! – восхищенно проговорил парень. – Уже отрубился.