1 2 3 4 5 6 7 
— А кто знает все?
   
— Надеюсь никто, — ответила она.
   
— Скажи мне ради статистики: сколько их в соседней комнате?
   
Натали поморщилась.
   
— Пятеро. Устроит? — Он улыбнулся и покачал головой.
   
— Ну, тогда шестеро, — сказала она. — А что ты хочешь? Твоя маленькая Натали достаточно пожила в этом мире. Работать в кино — это все равно что годами торчать на каком-нибудь острове в компании все тех же отверженных. Женщине приходится приспосабливаться. Да и мужчинам тоже, мой друг. — Она прикоснулась кончиками пальцев к его губам.
   
— Nolo contendere,[24] — сказал Крейг.
   
Натали засмеялась, сверкнув маленькими белыми зубами.
   
— Удивительно, правда? Я никогда не врала тебе.
   
— А своему нареченному — будешь?
   
Она опять засмеялась.
   
— Ему-то я вряд ли буду говорить правду. — И серьезно добавила: — Он солидный гражданин. Очень консервативный. Баптист из Техаса. Такой пуританин, что даже ни разу еще не переспал со мной.
   
— О господи, — сказал Крейг.
   
— Именно: о господи. Когда он приедет сюда, мне придется делать вид, что мы с тобой почти не знакомы. Не удивляйся, если я при встрече буду называть тебя мистер Крейг. Если он узнает, что я из тех женщин, что проводят время с женатыми мужчинами, то не представляю, что он сделает.
   
— А что он может сделать в худшем случае?
   
— Может не жениться на мне. Будь осторожен, ладно, Джесс? — В голосе ее прозвучали умоляющие нотки — раньше он их никогда не слышал. Он вдруг подумал, что ей, наверное, уже за сорок.
   
— Если он что-нибудь и узнает, то, во всяком случае, не от меня, — сказал Крейг. — Но советую тебе поскорее увезти его из Канна.
   
— Он пробудет здесь всего несколько дней. Потом мы полетим в Венецию.
   
— Мы с тобой вдвоем были когда-нибудь в Венеции?
   
— А ты не помнишь?
   
— Нет.
   
— Значит, мы не были в Венеции. — Она подняла голову и улыбнулась. Мужчина, с которым она разговаривала в гостиной, стоял с двумя бокалами в руках в дверях библиотеки.
   
— Ах, вот вы где, — сказал он. — А я-то вас искал, искал.
   
Крейг встал, Натали нехотя представила их друг другу. Имя мужчины не было знакомо Крейгу. Маленькое, озабоченное, не застревающее в памяти лицо. «Наверно, из отдела проката какой-нибудь крупной кинокомпании», — решил про себя Крейг. Мужчина отдал Натали бокал и с важностью пожал Крейгу руку.
   
— Ну что ж, друзья, — сказал Крейг, — я вас, пожалуй, оставлю. Глядя на вас, я вспомнил, что тоже хочу выпить. — Он дружески коснулся плеча Натали, вышел из библиотеки и направился к бару, стараясь не попасться на глаза Йену Уодли.
   
В столовой, где была приготовлена выпивка, Крейг мельком увидел Гейл Маккиннон и Рейнолдса, дожидавшихся, когда их обслужат.
   
Мэррей Слоун — круглолицый, энергичный — стоял у стола и наблюдал за гостями. Он добродушно улыбался, но глаза его походили на маленькие темные компьютеры.
   
— Привет, Джесс, — сказал он. — Присоединяйтесь к прессе, пейте на дармовщинку.
   
— Здравствуйте, Мэррей. — Крейг попросил шампанского.
   
— Не по вас публика-то, Джесс? — Слоун неторопливо жевал взятый с подноса сандвич с огурцом.
   
— Трудно даже сказать, что это такое. То ли вавилонское столпотворение, то ли Ноев ковчег, а может, сборище мафии или бал в женской гимназии.
   
— Я скажу вам, что это такое, — сказал Слоун. — Это бал в Версале при дворе Людовика Шестнадцатого тринадцатого июля тысяча семьсот восемьдесят девятого года, в ночь перед штурмом Бастилии.
   
Крейг засмеялся.
   
— Смейтесь, смейтесь. Но попомните мои слова. Вы видели фильм «Лед», что показывали в режиссерском зале?
   
— Да, — ответил Крейг. Эту картину снимала группа молодых революционеров, снимала всерьез, а речь там шла о вооруженном восстании, которое должно произойти в ближайшем будущем в Нью-Йорке. Ужасающие сцены кастрации, убийства представителей власти, уличные драки, бомбежки. Все эпизоды сняты в стиле cinéma vérité,[25] что всегда производит сильное впечатление.
   
— И что вы о нем думаете? — с вызовом спросил Слоун.
   
— Самому-то мне трудно судить. Не знаю, несколько это соответствует истине. Ребята такого сорта мне незнакомы. Допускаю, что это — всего лишь плод их фантазии.
   
— Нет, это не пустая фантазия. Именно так и случится в Америке. Скоро. — Слоун показал рукой на толпу гостей. — А все эти жирные коты окажутся в повозках для осужденных на казнь.
   
— А где вы окажетесь, Мэррей?
   
— Тоже на свалке, — угрюмо сказал Слоун. — Для этих ребят мы все на одно лицо.
   
К бару подошел Уолтер Клейн.
   
— Привет, друзья. Ну как, довольны вечером?
   
Крейг промолчал, предоставив Слоуну ответить на этот вопрос.
   
— Очень приятный вечер, — вежливо, как подобает гостю, сказал Слоун.
   
— А вы, Джесс?
   
— Огромное получаю удовольствие.
   
— Да, вечерок неплохой, — самодовольно сказал Клейн. — Удачное сочетание красоты, таланта и шулерства. — Он засмеялся. — Взгляните вон на тех двоих. — Он показал на Хеннесси и Томаса, оживленно разговаривавших у камина. — Видите, как увлеклись, никого не замечают вокруг. Оба — мои клиенты.
   
— Ну разумеется, — кивнул Крейг и взял у официанта бокал с шампанским.
   
— Пойдите поболтайте с этими гениями, — предложил Клейн. Его неизменным правилом было знакомить друг с другом всех и каждого. Он и своих помощников учил не пренебрегать никакими знакомствами. — И вы, Мэррей.
   
— Нет, я останусь на своем посту, — сказал Слоун. — У бара.
   
— Вы не хотите познакомиться с ними? — удивился Клейн.
   
— Нет. Я собираюсь критиковать их фильмы и не хочу подпадать под влияние ложного чувства дружбы.
   
— Разве вы уже видели их фильмы?
   
— Нет, — ответил Слоун, — но я знаю их манеру.
   
— Подумать только, какой честный человек! — насмешливо воскликнул Клейн. — Пошли, Джесс. — Он взял Крейга под руку и повел к камину.
   
Крейг пожал руку Хеннесси и извинился перед Томасом за то, что не позвонил ему. Томас был худой, кроткий на вид человек, известный своей требовательностью и упорством на съемочной площадке.
   
— Что вы тут обсуждаете? — спросил Клейн. — Сравниваете свои доходы?
   
— Льем слезы друг другу в пиво, — сказал Хеннесси.
   
— По какому поводу?
   
— По поводу коррупции в низших слоях общества, — сказал Хеннесси. — И по поводу того, как трудно оставаться честным в нечестном мире.
   
— Хеннесси еще новичок в этом деле, — сказал Томас. — Никак не может смириться с тем, что ему пришлось давать взятки шерифу и его помощнику, когда он вел съемки в каком-то техасском городишке.
   
— Я не против того, чтобы отблагодарить человека, — возразил Хеннесси. — Я только хочу, чтобы соблюдались хоть какие-то приличия. Хотя бы для порядка признали, что нехорошо подкупать представителей власти. А ведь они что: расселись у меня в номере, пьют мое виски и заявляют: «Каждому по три тысячи, иначе не трудись и камеру открывать». — Он печально покачал головой. — И никаких там подходов, что, мол, такая большая и богатая компания, как твоя, могла бы сделать небольшое пожертвование в Фонд помощи полицейским и т. д. Куда там. Выкладывай, мистер, денежки, и все тут. Легко ли парню, бывшему когда-то первым учеником в воскресной школе, отдавать шесть тысяч долларов наличными двум полицейским, которые пришли к нему в номер мотеля, а потом проводить эту сумму по статье побочных расходов?
   
— Вы еще дешево отделались, — сказал Клейн. Он был практичный человек. — Так что не жалуйтесь.
   
— А потом, — продолжал Хеннесси, — у них еще хватило нахальства арестовать главного героя за курение марихуаны. Ушло еще две тысячи долларов на то, чтобы освободить его. Верно сказал вице-президент, что нашей стране нужны закон и порядок.
   
— Не забывайте, что сейчас вы во Франции, — сказал Клейн.
   
— Что ж, что во Франции. Я работаю в кино, а это главное. Меня бесит, когда я подумаю, какую уйму денег надо потратить, прежде чем увидишь на экране свой фильм.
   
— Как нажито, так и прожито, — сказал Клейн. Легко говорить так человеку, который только что получил чек на три с половиной миллиона долларов.
   
— С осени я буду руководить семинаром по искусству кино в Калифорнийском университете, — сказал Хеннесси. Слово «кино» он произнес насмешливым тоном. — Все, что я здесь сказал, войдет в мою первую лекцию. Слушайте, Крейг, не хотите ли выступить в качестве моего гостя на семинаре и рассказать ребятам о том, что происходит в восхитительном мире целлулоида?
   
— Я могу отпугнуть их от кино на всю жизнь, — сказал Крейг.
   
— Вот и отлично, — улыбнулся Хеннесси. — По крайней мере поменьше будет конкурентов. Но я серьезно говорю. Вам действительно есть о чем рассказать.
   
— Если будет время и если я буду в Штатах…
   
— Где я вас найду?
   
— Через меня, — быстро вмешался Клейн. — Мы уже разговаривали с Джессом о том, что он, возможно, скоро вернется в кинематограф, и тогда я буду знать, где найти его.
   
«А Клейн, пожалуй, не очень-то врет, — подумал Крейг. — Он просто ускоряет события для своей и, может быть, моей выгоды».
   
Оба режиссера бросили на Крейга пытливый взгляд. Томас спросил:
   
— Что-нибудь конкретное, Джесс? Или вы не хотите сказать?
   
— Предпочел бы пока не говорить. Да и реального ничего еще нет. — «Только мечта, как у Мэрфи», — подумал он.
   
В дверях произошло небольшое замешательство, и в гостиную вошли Фрэнк Гарленд с женой и еще какая-то супружеская пара. Гарленд снимался в главной роли в одном из первых фильмов Крейга. Несколькими годами старше Крейга, но выглядит молодо — лет на тридцать пять, не больше. Темные волосы, высокий рост, атлетическое сложение, красивое волевое лицо. Отличный актер и предприимчивый деловой человек, он основал собственную компанию, которая выпускает не только его фильмы, но и чужие. Пышущий здоровьем, веселый, открытый человек и муж хорошенькой жены, с которой живет уже больше двадцати лет. В фильме Крейга он был великолепен. Когда-то они дружили, но сегодня Крейгу не хотелось с ним встречаться — неприятны ему были и это удивительное здоровье, и это здравомыслие, и постоянное везение, и неподдельная, щедрая доброта.
   
— Я вас покидаю, друзья, — сказал он Клейну и режиссерам. — Пойду подышу свежим воздухом. — Он вышел в патио и направился по мокрой лужайке к освещенному плавательному бассейну. Оркестр играл «В ясный день».
   
Крейг посмотрел на прозрачную воду. Бассейн подогревали, и над водой стлался легкий туман. Оргии в плавательном бассейне, вспомнил он слова англичанки. Не сегодня, Николь.
   
— Привет, Джесс, — услышал он чей-то голос. Крейг обернулся. Из тени кустов, с другого конца бассейна, к нему направлялся какой-то человек. Когда человек подошел ближе, Крейг узнал его. Это был Сидней Грин. Крейгу пришло в голову, что Грин ищет уединения в этом холодном мокром саду по той же причине, что и он. Проигравшие, пожалуйте вон. Скоро и Йен Уодли сюда явится.
   
— Здравствуй, Сид. Что ты тут делаешь?
   
— Душновато там стало для моих сосудов. — Голос у Грина был печальный, тихий — голос человека, привыкшего к тому, что его постоянно третируют. — Вышел вот и помочился на дорогую зеленую лужайку Уолтера Клейна. Каждый находит удовлетворение в том, что ему доступно. — Он тихо засмеялся и попросил извиняющимся тоном: — Только не говори Уолту, ладно? Пусть не подумает, что я неблагодарный. Он оказал мне честь, пригласив меня. Вместе со всеми этими людьми. Солидная публика, много богачей. — Грин медленно покачал головой, как бы подчеркивая свое уважение к могуществу тех, кто собрался в этот вечер у Уолта Клейна. — Знаешь, Джесс, среди них есть люди, которым достаточно пальцем шевельнуть, и завтра же начнут снимать любой фильм, даже если он обойдется в десять миллионов долларов. Выглядят они так же, как я, может быть, даже хуже, носят такие же смокинги — допускаю, что наши костюмы и шьет-то один и тот же портной, — но, господи, какая между нами разница! Ну, а ты как, Джесс? О тебе тут разговоры ходят, все гадают, зачем ты приехал. Говорят, у тебя сценарий готов и ты приехал сюда заключать контракт.
   
— Пока еще нет ничего определенного, — сказал Крейг. С точки зрения Мэрфи все уже достаточно определенно, но говорить об этом Грину не было никакого расчета.
   
— Я видел, ты разговаривал с Дэвидом Тейчменом, — сказал Грин. — В свое время он кое-что значил, верно?
   
— Безусловно.
   
— Конченый человек.
   
Крейг не любил этого выражения.
   
— А я не очень в этом уверен.
   
— Он не выпустит больше ни одной картины. — Грин произнес эти слова тоном приговора.
   
— У него, Сид, могут быть планы, в которые он тебя не посвящал.
   
— Если думаешь сотрудничать с ним, то напрасно. Он умрет еще до конца этого года.
   
— Что ты болтаешь? — резко спросил Крейг.
   
— Я думал, что все знают, — сказал Грин. — У него в мозгу опухоль. Его мой двоюродный брат оперировал. Странно, что он вообще еще ходит.
   
— Бедный старик, — покачал головой Крейг. — А еще сказал, что парик сделал его на двадцать лет моложе.
   
— Я не стал бы уж очень его жалеть. Он достаточно пожил, и неплохо. Дай бог мне прожить такую жизнь, пусть даже и с опухолью напоследок. По крайней мере все его хлопоты будут позади. А как ты, Джесс? — С мертвыми и умирающими в арендованном саду Уолтера Клейна было покончено. — Возвращаешься в кино?
   
— Все может быть.
   
— Когда окончательно решишь, не забудь про меня. Ладно, Джесс?
   
— Конечно.
   
— Меня, как режиссера, недооценивают. Сильно недооценивают, — убежденно заговорил Грин. — И не я один так считаю. Я там встретил одного журналиста из «Кайе дю синема». Он познакомился со мной специально для того, чтобы сказать, что, по его мнению, моя последняя картина, снятая для фирмы «Колумбия», — шедевр. Тебе не довелось ее посмотреть?
   
— К сожалению, нет, — ответил Крейг. — Редко я стал ходить в кино.
   
— «Фанфара и барабаны», — сказал Грин. — Так она называлась. Ты уверен, что не видел?
   
— Абсолютно.
   
— Если хочешь, я познакомлю тебя с этим парнем. Ну, с тем, из «Кайе дю синема». Он очень неглуп. Большинство тех, кто пришел сюда сегодня, вызывает у него только презрение. Презрение.
   
— Как-нибудь в другой раз, Сид. Сегодня я хочу пораньше уехать.
   
— Ну, тогда скажешь. У меня есть его адрес. Вот незадача, — с грустью продолжал он. — А я-то думал, что этот год в Канне будет для меня счастливым. У меня ведь уже было соглашение с «Апекс энд Истерн» на две картины с правом выбора или замены. Это — одно из крупных, известных объединений. Три месяца назад казалось, что фирма процветает. Я думал, что у меня все в порядке. Снял новую квартиру в Шестнадцатом округе, и теперь там делают boiserie.[26] Это обошлось мне в пятнадцать тысяч долларов, которых я еще не заплатил. К тому же мы с женой решили, что можем позволить себе второго ребенка, и в декабре она рожает. И вдруг — все к черту. «Апекс энд Истерн» обанкротилась, и теперь я даже апельсинового сока не могу выпить за завтраком. Если в течение ближайших двух недель я не получу в Канне контракта, то считай, что Сиднею Грину конец.
   
— Что-нибудь да подвернется, — сказал Крейг.
   
— Надеюсь. Очень надеюсь.
   
Когда Крейг уходил, Грин все еще понуро стоял у бассейна и глядел на туман, поднимавшийся от подогретой зеленой воды. Входя в дом, Крейг думал: что по крайней мере не должен пятнадцать тысяч долларов за boiserie, и моя жена не беременна.
   
   
Весь остаток вечера он пил. Разговаривал со множеством людей, но к тому времени, когда почувствовал, что пора возвращаться к себе в отель, уже ничего не помнил. Помнил только, что хотел взять с собой Натали Сорель, но не нашел ее и что обещал Уолту Клейну показать свою рукопись, и тот сказал, что утром пришлет за ней в отель одного из своих помощников.
   
Он стоял у бара и допивал свой последний бокал, когда увидел в дверях гостиной запыхавшуюся Гейл Маккиннон в плаще, накинутом на плечи. Он не заметил, когда она уходила. Она постояла немного, оглядывая комнату, и, увидев Крейга, подошла к нему.
   
— Я так и думала, что вы еще здесь.
   
— Выпьем на сон грядущий. — Шампанское размягчило его.
   
— Мне нужна помощь, — сказала она. — Надо отвезти Джо Рейнолдса домой. Он сильно расшибся. И пьяный, Упал с лестницы.
   
— С хорошим человеком этого бы не случилось, — весело сказал Крейг. — Выпьем.
   
— Полицейский не дает ему сесть за руль, — сказала Гейл.
   
— Коварный. Коварная французская полиция. Ищейки закона. Выпьем за благородную жандармерию Приморских Альп.
   
— Вы тоже пьяны? — резко спросила она.
   
— Не особенно. А вы? Почему вы сами не отвезете вашего критика домой?
   
— У меня нет водительских прав.
   
— В этом есть что-то антиамериканское. Смотрите не проговоритесь какому-нибудь конгрессмену, если он вас спросит. Выпьем.
   
— Поехали, Джесс, — взмолилась она. Впервые — он обратил на это внимание — она назвала его по имени. — Поздно уже. Одна я не справлюсь. Он там весь в крови, орет и угрожает полицейскому, и, если мы не увезем его сейчас, его заберут в участок. Я знаю, что надоела вам, но будьте же милосердны. — Она огляделась кругом. Гостиная почти опустела. — И вечер уже кончился. Ну пожалуйста, отвезите нас в Канн.
   
Крейг осушил бокал и улыбнулся.
   
— Так и быть, доставлю тело в сохранности. — Он церемонно взял ее под руку и, перед тем как выйти в моросящую тьму, подвел к Уолтеру Клейну — пожелать ему спокойной ночи.
   
Рейнолдс уже не кричал на полицейского. Он сидел на нижней ступеньке каменной лестницы, с которой свалился, на лбу его зияла рваная рана, и один глаз начал опухать. Он прижимал к носу окровавленный платок. Когда Гейл Маккиннон и Крейг подошли к нему, он бросил на них мутный взгляд и хрипло выругался:
   
— Чертовы лягушатники! И все Уолтер Клейн с его головорезами.
   
— Все в порядке, мосье, — сказал Крейг по-французски полицейскому, спокойно стоявшему возле Рейнолдса. — Я его друг. Я отвезу его домой.
   
— Ему нельзя садиться за руль, — сказал полицейский. — Это же очевидно, что бы этот джентльмен ни говорил.
   
— Совершенно с вами согласен, — кивнул Крейг, стараясь держаться подальше от полицейского. Он боялся, как бы тот не учуял его собственное дыхание. — Ну, Джо… оп-ля! — Он подхватил Рейнолдса под мышки и поднял на ноги. Рейнолдс отнял от носа платок, и на брюки Крейгу брызнула кровь. От Рейнолдса пахло так, словно его несколько дней одетого вымачивали в виски.
   
С помощью Гейл он погрузил Рейнолдса за заднее сиденье своей машины, где тот сразу же и уснул. Крейг с преувеличенной осторожностью, чтобы не вызвать подозрений у наблюдавшего за ним полицейского, вывел машину с места стоянки и поехал под мокрыми от дождя деревьями.
   
Всю дорогу до Канна они молчали, слышен был лишь булькающий храп Рейнолдса. Крейг сосредоточенно смотрел вперед и ехал медленно, стараясь не потерять из виду обочину, — на поворотах дорога блестела в свете фар. Ему было стыдно, что он выпил так много в этот вечер, и он пообещал себе в будущем не пить вовсе, если будет заранее знать, что придется вести машину.
   
Когда они достигли предместий Канна, Гейл назвала Крейгу гостиницу Рейнолдса — примерно в шести кварталах от «Карлтона», подальше от моря, за железной дорогой. Когда они туда приехали, проснувшийся Рейнолдс хрипло сказал:
   
— Благодарю вас обоих. Не трудитесь меня провожать. Я в полном порядке. Доброй ночи.
   
Они смотрели, как он, держась очень прямо, неуклюже идет на негнущихся ногах в темный подъезд гостиницы.
   
— Он-то сегодня уже набрался, — сказал Крейг, — я же не прочь бы выпить еще.
   
— Я тоже, — сказала Гейл Маккиннон.
   
— Разве вы живете не здесь?
   
— Нет.
   
Он почувствовал странное облегчение.
   
Все бары, мимо которых они проезжали, были закрыты. Он и не представлял себе, что уже так поздно. Да и хорошо, что закрыты: что бы подумали ночные посетители бара, увидев их, вымазанных в крови Рейнолдса? Крейг остановил машину перед «Карлтоном». Мотор продолжал работать.
   
— У меня дома найдется бутылка виски, — сказал он. — Хотите подняться?
   
— Да, благодарю вас.
   
Он отвел машину на стоянку, и они вошли в отель. К счастью, в холле никого не было. Портье, у которого Крейг взял ключ от своего номера, был с детства приучен не менять выражения лица, что бы ни происходило в холле.
   
Поднявшись в номер, Гейл Маккиннон сняла плащ и прошла в ванную, Крейг же стал разливать в стаканы виски и содовую. В ванной уютно, по-домашнему, шумела вода, напоминая о присутствии второго человека, рассеивая чувство одиночества.
   
В гостиную она вернулась причесанной, лицо ее было свежим и чистым, словно и не случалось в эту ночь никаких происшествий. Они подняли стаканы и выпили. В отеле стояла тишина, город спал. Они сидели друг против друга в больших креслах, обитых парчой.
   
— Вот вам урок: не ездите с пьяницами, — сказал он. — Если бы его не угораздило свалиться с лестницы, то вы, возможно, висели бы сейчас где-нибудь на дереве.
   
— Вероятно. — Она поежилась. — Причуды машинного века.
   
— Вы могли бы попросить меня отвезти вас домой еще до того, как он упал. — Крейг забыл, что и сам был пьян не меньше Рейнолдса.
   
— Я решила было ни о чем вас больше не просить.
   
— Ясно.
   
— Ух, как он вас ругал и вдруг нырнул вниз головой. — Девушка засмеялась.
   
— И все из-за какой-то ничтожной колкости, брошенной восемь лет назад? — Крейг покачал головой, удивляясь злопамятности людей.
   
— Из-за нее и многого другого.
   
— Например?
   
— Однажды вы отбили у него в Голливуде девушку.
   
— Я? Ну, если и отбил, то не нарочно.
   
— Это еще хуже. С точки зрения таких, как Рейнолдс. Он ударил ее, и она назло ему стала рассказывать, какой вы замечательный человек и что говорили ей о вас другие женщины. Какой вы умный, чуткий и как с вами весело. Как же после этого ему к вам относиться? Тем более что вы были знаменитость, а он — прыщавый мальчишка, совсем еще новичок.
   
— Ну, теперь-то он станет относиться ко мне лучше.
   
— Может быть, чуть лучше. Но не совсем. Он сообщил мне о вас много сведений, которые я включила в статью. И предложил заглавие.
   
— Какое? — с любопытством спросил Крейг.
   
— «Человек с несостоявшимся будущим».
   
Крейг кивнул.
   
— Грубо, но броско. Так вы и озаглавите свою статью?
   
— Еще не знаю.
   
— От чего это зависит?
   
— От вас. От того, что я о вас буду думать, когда по-настоящему узнаю. Если вообще узнаю. От того, сколько, на мой взгляд, в вас осталось мужества. Или воли. Или таланта. Моя задача была бы легче, если бы вы дали мне почитать рукопись, которую отправите завтра Уолту Клейну.
   
— Как вы об этом узнали?
   
— Сэм Бойд — мой приятель. — Крейг вспомнил, что Сэм Бойд — один из способных молодых людей Клейна. — Он сказал мне, что утром приедет к вам за сценарием. Мы с ним завтракаем вместе.
   
— Скажите ему, чтобы он зашел за сценарием после завтрака.
   
— Хорошо. — Она протянула ему стакан. — Пусто.
   
Он встал, подошел к столу, где стояла бутылка, налил в оба стакана и вернулся назад.
   
— Спасибо. — Она спокойно посмотрела ему в глаза. Он нагнулся и нежно поцеловал ее в губы. Губы у нее были мягкие, манящие. Она отвела лицо. Он выпрямился, давая ей возможность встать. — Ну, хватит, — сказала она. — Иду к себе.
   
Он хотел было коснуться ее руки.
   
— Оставьте меня! — Она поставила стакан на столик, схватила плащ и метнулась к двери.
   
— Гейл… — позвал он и шагнул к ней.
   
— Несчастный старик, — сказала она и, выходя, с силой хлопнула дверью.
   
Он медленно осушил свой стакан, потушил свет, разделся и лег. Лежа поверх простынь в теплом мраке, он слушал резиновый шорох редких машин, проезжавших по набережной Круазетт, и шум морского прибоя. Спать он не мог — слишком наполненный был вечер. От выпитого стучало в висках. В памяти складывались и распадались, точно калейдоскопические, узоры, отдельные картины: Клейн в бархатном пиджаке, знакомящий друг с другом всех и каждого; Корелли и его девушки; несчастный Грин, поливающий мочой дорогую зеленую лужайку; кровь Рейнолдса…
   
И среди этой мешанины — игра (игра ли?) — Гейл Маккиннон. Ее то вспыхивающая, то гаснущая, юная — и в то же время зрелая — чувственность. Завлекает и отталкивает. Нет, лучше вспоминать и сожалеть о прелестях Натали Сорель. Забыть Дэвида Тейчмена, забыть о смерти; подстерегающей его под студийным париком.
   
Крейг беспокойно заворочался в кровати. Похоже на грандиозный рождественский прием для конторских служащих. Только рождественские приемы не устраивают по два раза в неделю.
   
И тут он услышал, почти не удивившись, тихий стук. Он встал, надел халат и открыл дверь. В полутемном коридоре стояла Гейл Маккиннон.
   
— Входите, — сказал он.
  
  
   
    
10
   
   
Он понимал, что уже светло, понимал, что еще не проснулся, слышал рядом чье-то дыхание и слышал, как звонит телефон.
   
Продолжая лежать с закрытыми глазами, чтобы не видеть наступившего дня, он нащупал на ночном столике трубку. Далекий голос, пробившись сквозь жужжащий механический фон, сказал:
   
— Доброе утро, милый.
   
— Кто это? — спросил он, все еще не открывая глаз.
   
— Сколько людей зовут тебя «милый», — слабо отозвался далекий голос.
   
— Прости, Констанс. Тебя очень плохо слышно, как будто ты говоришь с другого конца света. — Крейг открыл глаза, повернул голову. Рядом на подушке он увидел длинные каштановые волосы. Гейл пристально смотрела на него, ее голубые глаза были серьезны. Простыня, под которой они оба спали, наполовину сползла с него, обнажив голое бедро. Он хотел было ухватиться за край и натянуть на себя простыню, чтобы не было видно, как он возбужден, но, поняв нелепость этого жеста, воздержался.
   
— Ты все еще в постели? — тем временем произнесла Констанс. Электронный голос, долетавший до него по еще весьма несовершенному шестисотмильному кабелю, звучал укоризненно. — А ведь уже одиннадцатый час.
   
— Разве? — глупо спросил он, чувствуя на себе взгляд соседки, видя краем глаза очертания ее тела под простыней и аккуратно застеленную и оставшуюся несмятой вторую постель. Он пожалел, что назвал Констанс по имени. — В этом городе поздно ложатся и поздно встают, — сказал он. — Как дела в Париже?
   
— Все хуже и хуже. Как у тебя?
   
Он помолчал.
   
— Ничего нового.
   
— Прежде всего… — Голос в трубке — механический, колышущийся — был почти неузнаваем. — Я хочу извиниться.
   
— Я тебя совсем не слышу. — Он сделал над собой отчаянное усилие, чтобы говорить спокойно — Может, мы положим трубки, еще раз попросим телефонистку и…
   
— Теперь лучше? Теперь ты меня слышишь? — Голос вдруг стал ясным и громким, словно Констанс находилась в соседнем номере.
   
— Да, — неохотно ответил Крейг. Он пытался придумать какую-нибудь отговорку, чтобы заставить Констанс отложить разговор, дать ему время накинуть на себя халат, перейти в гостиную и там ждать ее повторного звонка. Но, боясь себя выдать, решил пока ограничиться односложными замечаниями.
   
— Я сказала, что хочу извиниться за то, что набросилась на тебя в тот раз. Ты же меня знаешь.
   
— Да.
   
— Поблагодарить за фотографию со львенком. Это ты хорошо придумал.
   
— Да, — сказал он.
   
— А у меня новость, — продолжала Констанс. — Хорошая. Надеюсь, во всяком случае, что она тебе покажется хорошей.
   
— Какая? — Осторожно, незаметно он потянул за край простыни и прикрыл себя ниже пояса.
   
— Завтра или послезавтра я, возможно, буду в твоих краях, — сообщила она. — В Марселе.
   
— В Марселе? — Он не сразу вспомнил, где находится Марсель. — Почему в Марселе?
   
— Это не для телефона. — Французская телефонная сеть по-прежнему не пользовалась у нее доверием. — В общем, если у меня здесь получится, то я буду там.
   
— Прекрасно, — сказал он, думая совсем о другом.
   
— Что «прекрасно»? — В голосе Констанс послышалось раздражение.
   
— Ну, может быть, мы увидимся…
   
— Что значит «может быть»? — Голос ее звучал уже зловеще.
   
Он почувствовал рядом с собой движение. Гейл встала и — голая, стройная, с округлыми бедрами, точеными загорелыми икрами — медленно, не оглядываясь, прошла в ванную.
   
— Есть тут одна загвоздка…
   
— Что-то, дружок, я опять тебя не пойму.
   
— Завтра приезжает моя дочь Энн. — Обрадовавшись, что Гейл вышла, он сразу же успокоился. — Я послал ей телеграмму и предложил приехать.
   
— Все мы во власти этой чертовой молодежи, — с досадой сказала Констанс. — Возьми ее с собой в Марсель. Все девственницы должны побывать в Марселе.
   
— Надо мне сначала с ней поговорить… — Он решил не реагировать на слово «девственница». — Позвони мне, когда твои планы окончательно выяснятся. Может, ты еще и в Канн завернешь? — неискренне добавил он.
   
В ванной зашумел душ. «Интересно, — подумал он, — слышит ли шум воды в Париже Констанс».
   
— Я ненавижу Канн, — сказала Констанс. — Там у меня произошла размолвка с моим первым мужем. Черт возьми, если тебе так уж трудно сесть в машину и потратить два часа на то, чтобы повидаться с женщиной, которую ты вроде бы любишь…
   
— Ну, опять ты начинаешь злиться, Констанс. Ты ведь даже не уверена, что будешь в Марселе, а уже…
   
— Я хочу, чтобы ты сгорал от нетерпения, — сказала она. — Ведь уже неделя, как мы не виделись. Неужели у тебя нет желания встретится со мной?
   
— Есть.
   
— Докажи.
   
— Я приеду к тебе, куда ты захочешь и когда захочешь! — прокричал он.
   
— Вот это другой разговор, дружок. — Она хмыкнула. — Черт возьми, говорить с тобой — все равно что зубы выдергивать. Ты пьян?
   
— С похмелья.
   
— Куролесил?
   
— Можно сказать, что да. — Пусть ему хоть одно слово правды зачтется.
   
— Никогда не любила трезвенников, — сказала она. — Ну, хорошо, я пришлю тебе телеграмму, как только буду знать окончательно. Сколько лет твоей дочери?
   
— Двадцать.
   
— Полагаю, у двадцатилетней девчонки найдутся и более интересные занятия, чем околачиваться возле отца.
   
— У нас спаянная семья.
   
— То-то я вижу, какая она спаянная. Ну, развлекайся, дорогой. А я по тебе скучаю. И со львенком — это была чудесная мысль. — Она положила трубку.
   
«Постыдная ситуация, — с досадой подумал он. — Постыдно-комическая». Он вскочил с постели и стал торопливо одеваться. Он был уже в рубашке и брюках, когда из ванной вышла Гейл — все еще голая, стройная, грациозная; на смуглой коже поблескивали последние капли воды, которые она не позаботилась вытереть.
   
Она встала перед ним, широко расставив ноги, уперев руки в бедра — совсем как манекенщица, — и улыбнулась.
   
— Ох, и забот же у нашего милого мальчика, а? — Она подошла к нему, притянула к себе его голову и поцеловала в лоб. Он обнял ее за талию и тоже хотел поцеловать, но она резко отстранилась и сказала:
   
— Умираю от голода. Какую кнопку тут нажать, чтоб принесли завтрак?
   
   
Он приехал в аэропорт Ниццы раньше времени. До прилета самолета из Женевы оставалось еще полчаса. Постоянная боязнь опоздать начала преследовать его еще в годы супружества. Его жена никогда никуда не успевала, и их совместная жизнь осталась у него в памяти как бесконечная цепь безобразных сцен: он кричал, подгоняя ее, а она разражалась слезами и, в отместку за его грубость, нервно хлопала дверьми. Потом приходилось выдерживать унизительные объяснения с друзьями, извиняться за то, что они опоздали к ужину, или на самолет, или на поезд, или в театр, или на свадьбу, или на похороны, или на футбольный матч. И теперь, избавившись от нее, он испытывал удовлетворение, приезжая всюду заблаговременно, чтобы не волноваться. «Расставшись с твоей матерью, — сказал он как-то Энн, которая могла его понять, ибо, не желая следовать дурному примеру матери, развила в себе поразительную пунктуальность, — я сберег себе десять лет жизни».
   
Он поднялся на террасу аэропорта, откуда видны были взлетная дорожка и море, сел за металлический столик и заказал виски с содовой. Хотя до вечера было еще далеко, в воздухе веяло прохладой, дул свежий ветер, голубая вода белела барашками.
   
Потягивая виски, он старался собраться с мыслями, подготовить себя к встрече с дочерью. Но рука, в которой он держал стакан, слегка дрожала. Он сидел совсем разбитый, напрягшись из последних сил: когда он попытался сосредоточить взгляд на самолете, шедшем на посадку, но все еще летевшем высоко в небе, примерно в миле от посадочной полосы, глаза его, несмотря на солнечные очки, мгновенно заслезились. Ночью он почти не спал. И отнюдь не по той причине, которая могла бы быть. Гейл Маккиннон пришла к нему в номер и легла с ним в постель, но ничего ему не позволила. И никак это не объяснила. Просто сказала «нет» и заснула в его объятиях — спокойная, шелковистая, благоухающая, порочная и уверенная в себе, неотразимая и дразнящая своей красотой и юностью.
   
И теперь, дожидаясь, пока дочь спустится с неба на землю; он вспомнил все это, и ему стало стыдно. Нелепая ночь! В его-то возрасте позволить, чтоб тебя втянули в эту глупую детскую игру! И кто? Девчонка, которая в дочери ему годится. Надо было зажечь свет, выставить ее из номера, принять снотворное и заснуть. Или хотя бы надеть пижаму и перебраться на соседнюю кровать, а утром, когда она проснется, сказать, чтоб больше к нему не приходила. А он вместо этого раскис: охваченный грустью и нежностью, он обнимал ее, целовал в затылок, вдыхая аромат ее волос, и, мучимый желанием и бессонницей, прислушиваясь к ее ровному, здоровому дыханию, смотрел, как утренняя заря обводит жалюзи полосками света.
   
За завтраком, раздраженный плотоядными взглядами официанта — хотя, возможно, взгляды эти ему просто мерещились, — он сказал ей, что будет ждать ее после обеда в баре. Из-за нее он обидел Констанс, лгал ей или почти лгал по телефону, поставил под угрозу то, что до вчерашней ночи считал настоящей любовью к зрелой, опытной женщине, которая не играет с ним в прятки, которая принесла ему радость, — красивой, умной, нужной ему женщине, равноправной партнерше, чья любовь (почему не назвать это чувство его настоящим названием?), чья страсть помогала ему последние два года переживать самые мрачные моменты в жизни. Он всегда гордился умением контролировать свои поступки, быть хозяином своей судьбы как в хорошие, так и в плохие времена. И вдруг, за какие-то несколько часов опьянения, показал, что способен сделать опрометчивый шаг, поддаться губительному увлечению, словно какой-нибудь слюнявый кретин.
   
Опьянения! Но ведь он же обманывает себя. Да, конечно, он выпил, но не так уж много. Он знал, что, даже если бы не выпил за весь вечер и капли спиртного, все равно вел бы себя именно так.
   
«Всему виною Канн», — сказал он себе в оправдание. Этот город создан для раскованности чувств — он весь свобода, щедрое солнце, возбуждающая нагота. А в темных зрительных залах на него воздействовала густо насыщенная сексом, будоражащая атмосфера фильмов, полных любовных страстей, восхитительного порока, безрассудства и молодого разгула, слишком буйного для стареющего бесприютного человека, странствующего без компаса по этому бурному городу.
   
И в довершение всех бед — приезд дочери. Кой черт дернул его послать ей телеграмму? Он застонал и, спохватившись, осмотрелся вокруг — не заметил ли кто-нибудь? На всякий случай он приложил платок ко рту — пусть думают, что это приступ кашля. Потом заказал себе еще виски.
   
Он приехал в Канн в поисках ответов. Но за эти несколько дней у него возникли лишь новые вопросы. «А не лучше ли сейчас пойти в кассу, — подумал он, — и взять билет до Парижа, Нью-Йорка, Лондона или Вены?» Он же северянин, привык к суровому климату, белые языческие города юга не для него. Будь он благоразумнее, он навсегда бежал бы от этих пагубных соблазнов Средиземноморья, которые лишь осложняют жизнь. Здравая мысль. Но он не сдвинулся с места. Нет, не пойдет он в кассу и не купит никакого билета. Пока не купит.
   
Во время завтрака из вестибюля позвонил Бойд, помощник Клейна, и Крейг с коридорным отослал ему рукопись «Трех горизонтов». Если Клейну она не понравится, решил Крейг, он уедет из Канна. Это решение успокоило его. Теперь у него есть ориентир, есть чем руководствоваться механически, независимо от собственной воли. Ему стало легче. Поднимая стакан с виски, он заметил, что рука у него уже не дрожит.
   
   
Самолет вырулил на площадку и остановился. Из него потекли празднично разодетые пассажиры, платья женщин разлетались на морском ветру. Он отыскал глазами Энн — светлые яркие волосы хлестали ее по лицу. Она шла быстрым, энергичным шагом и поглядывала вверх на террасу, высматривая его. Он помахал ей рукой. Она помахала в ответ и ускорила шаг. Она несла туго набитый брезентовый мешок цвета хаки, похожий на те, что продают в армейских магазинах. Он обратил внимание, что она по-прежнему сутулится, ходит неуклюжей походкой, точно боится показаться женственной и изящной. «Надо бы посоветовать ей заняться пластической гимнастикой», — подумал он. На ней был мятый синий плащ и буро-коричневые штаны. В этой темной одежде вид у нее был невзрачный, хмурый, и только волосы не давали ей потеряться среди ярких летних нарядов, пестрых рубашек и полосатых легких пиджаков остальных пассажиров. Интересно, в кого она играет теперь? Ее одежда невольно вызвала у него чувство досады. В прежние времена, когда Крейг хорошо зарабатывал, он положил в банк на ее имя и на имя ее сестры деньги. Доходы с них не ахти какие, но безусловно достаточные, чтобы прилично одеваться. Он деликатно объяснит ей это и затащит в магазин купить что-нибудь более подходящее. Но хорошо уже, что она не чумазая, не босая и не напоминает одурманенную гашишем индианку из племени команчей. Ну что ж, спасибо и на этом.
   
Он расплатился с официантом и пошел вниз встречать ее.
   
Когда она вышла в зал ожидания вслед за носильщиком, который вез два ее чемодана, Крейг придал лицу приличествующее случаю выражение. Она по-детски бросилась к нему, обняла и поцеловала, но не совсем удачно — куда-то в шею.
   
— О, папа! — воскликнула она, уткнувшись лицом ему в грудь.
   
Он погладил плечо измятого синего плаща. И тут же, едва она прижалась к нему, вспомнил другое молодое тело, которое обнимал утром, другой поцелуй.
   
— Дай-ка взглянуть на тебя, — сказал он.
   
Она немного отстранилась, чтобы он мог получить о ней полное представление. Она не употребляла косметики да и не нуждалась в ней. Всем своим видом она подтверждала, что приехала из Калифорнии: глаза ясные, лицо загорелое, цветущее, волосы выгорели от солнца, на твердой прямой переносице — мелкая россыпь веснушек. Она хорошо учится, он знал это по оценкам, но, глядя на нее, трудно было поверить, что она хотя бы изредка берет в руки учебник и вообще проводит время не только на пляжах и теннисных кортах. Будь он двадцатилетней девушкой с внешностью Энн, он не стал бы сутулиться.
   
Они не виделись полгода, и он заметил, что она налилась за это время, груди ее под темно-зеленым свитером, ничем не стесняемые, значительно потяжелели. Лицо похудело и заострилось книзу, стало почти треугольным, с чуть заметными впадинами под выпуклыми скулами. Она всегда была здоровым ребенком и теперь превращалась в здоровую, цветущую женщину.
   
— Нравится тебе то, что ты видишь? — с улыбкой спросила она. Этот вопрос уже давно вошел у них в обиход — Энн придумала его, еще когда была девочкой.
   
— Более или менее, — ответил он, поддразнивая ее. Он не смог бы выразить словами переполнявшую его радость и нежность, нелепое и такое приятное чувство самодовольства, которое доставила ему дочь — плоть от плоти его, подтверждение его жизнеспособности и родительской мудрости. Он взял ее руку и сжал, удивляясь, как всего несколько минут назад мог огорчаться из-за того, что она приезжает.
   
Так рука об руку они и вышли из аэровокзала следом за носильщиком. Он помог погрузить ее вещи в багажник. Брезентовая сумка оказалась очень тяжелой — там были книги. Когда Крейг взял ее, одна из книг выпала. Он ее поднял. «Воспитание чувств» на французском языке. Засовывая книгу в сумку, он невольно улыбнулся. Предусмотрительная путешественница его дочь: готовится увидеть здесь девятнадцатый век.
   
Они поехали в Канн. Из-за интенсивного движения машина шла медленно. Время от времени Энн наклонялась к нему и гладила по щеке, как бы желая убедиться легким прикосновением пальцев, что она действительно здесь, рядом с отцом.
   
— Голубое Средиземное море, — сказала она. — Знаешь, по правде, это было самое восхитительное приглашение в моей жизни. — Она засмеялась какой-то своей затаенной мысли. — Твоя жена говорит, что ты стремишься купить мое расположение.
   
— А ты как считаешь?
   
— Если это правда, продолжай в том же духе.
   
— Как съездила в Швейцарию?
   
— В целом — ужасно.
   
— Что она делает в Женеве?
   
— Консультируется с частными банками. С ней — ее дружок, помогает ей консультироваться. — В голосе Энн появилась жесткость. — С тех пор как ты стал давать ей все эти деньги, она просто помешалась на том, куда лучше вложить капитал. Считает, что американская экономика недостаточно устойчива, и собирается скупать акции западногерманских и японских компаний. Сказала, чтоб я посоветовала тебе делать то же самое. Глупо, говорит, получать с капитала всего пять процентов. У тебя, говорит, никогда не было коммерческой жилки, поэтому она и заботится о твоих интересах. — Энн скривила губы в усмешке. — Опять-таки в твоих же интересах, говорит она, порвать с этой твоей парижской знакомой.
   
— Так она и сказала? — Крейг постарался произнести это спокойно, чтобы Энн не заметила злости в голосе.
   
— Она много чего наговорила.
   
— Да что она вообще знает о моей парижской знакомой?
   
— Я не знаю, что она знает. Знаю лишь то, что она мне сказала. Сказала, что эта женщина слишком молода для тебя, что она похожа на маникюршу и ее интересуют только твои деньги.
   
Крейг рассмеялся:
   
— Похожа на маникюршу! Значит, она никогда ее не видела.
   
— Говорит, что видела. Даже скандал ей устроила.
   
— Где?
   
— В Париже.
   
— Так она и в Париже была? — недоверчиво спросил он.
   
— А то как же. Исключительно в твоих интересах. Она сказала этой даме, что она думает об авантюристках, которые обольщают старых дураков и разбивают счастливые браки.
   
Крейг недоуменно покачал головой.
   
— Констанс ни слова мне об этом не говорила.
   
— О таких вещах, я думаю, женщины не очень-то любят рассказывать. Ты познакомишь меня с Констанс?
   
— Конечно, — смущенно ответил Крейг. Когда он обнимал свою дочь при встрече в аэропорту, то никак не предполагал, что их разговор примет такой оборот.
   
— Ну, а что касается Женевы, то там была одна смехота. Пришлось даже отужинать в «Ричмонде» с мамулей, ее приятелем и прочими ханжами.
   
Крейг молча вел машину. Он не хотел говорить с дочерью о любовнике своей жены.
   
— Целое представление, — продолжала Энн. — Тьфу! Расселся, заказывает икру, орет на официанта из-за вина, потом любезничает пять минут с мамулей и пять минут со мной. Я вдруг поняла, почему я с двенадцати лет ненавижу мамулю.
   
— Это неправда, — мягко возразил Крейг. Он готов был принять на себя вину за многое, но не хотел отторгать дочерей от их матери.
   
— Нет, правда: ненавижу, — сказала Энн. — Ненавижу, ненавижу. Как ты мог столько лет терпеть у себя в доме этого жалкого, нудного человека, который притворялся твоим другом, почему ты так долго мирился со всем этим?
   
— Прежде чем винить других, надо посмотреть на себя, — сказал Крейг. — Я ведь тоже был не ангел. Ты уже большая девочка, Энн, и, я полагаю, не сегодня поняла, что мы с твоей матерью давно живем каждый своей жизнью.
   
— Своей жизнью! — нетерпеливо воскликнула Энн. — Ну, пусть каждый своей. Это мне понятно. Непонятно другое: почему ты женился на этой стерве…
   
— Энн! — оборвал ее Крейг. — Ты не должна так говорить…
   
— Но еще непонятней мне, почему ты позволяешь ей угрожать тебе судом за адюльтер и вымогать у тебя деньги. И дом! Почему ты не найдешь сыщика, чтобы он дня два последил за ней и ты б увидел, как она себя ведет?
   
— Этого я не могу сделать.
   
— Почему не можешь? Она же наняла сыщика, который следил за тобой.
   
Крейг пожал плечами.
   
— Ты рассуждаешь, как юрист, — сказал он. — Просто не могу.
   
— Слишком ты старомоден. В этом твоя беда.
   
— Не будем об этом говорить, прошу тебя. Ты помни одно: если бы я не женился на твоей матери, то не было бы сейчас ни тебя, ни твоей сестры, а раз вы у меня есть, все остальное пожалуй, не так уж и важно. И чтобы ваша мать ни делала и ни говорила, я по-прежнему благодарен ей за вас. Будешь это помнить?
   
— Постараюсь. — Голос у Энн задрожал и Крейг испугался, что она сейчас расплачется, хотя она никогда не была плаксой, даже в детстве. — Скажу только одно, — с горечью добавила она. — Не хочу я больше видеть эту женщину. Ни в Швейцарии, ни в Нью-Йорке, ни в Калифорнии. Нигде. Никогда.
   
— Еще передумаешь, — мягко сказал он.
   
— Хочешь на спор?
   
«Черт бы их побрал, эти семейные дела», — подумал он.
   
— Я хочу, чтобы и ты и Марша знали совершенно точно: Констанс не имеет к моему разрыву с вашей матерью никакого отношения. А оставил я ее потому, что мне все это надоело и я уже был на грани самоубийства. Потому, что брак наш потерял всякий смысл, а продолжать бессмысленную жизнь я не хотел. Я виню вашу мать не больше, чем самого себя. Но, кто бы ни был тут виноват, продолжать не имело смысла. Констанс же просто случайно оказалась в это время на моем пути.
   
— Ладно, — сказала Энн. — Верю.
   
Несколько минут она молчала, и Крейг с благодарностью отметил это про себя, проезжая мимо каннского ипподрома. Скачки на юге… Ничего не значащие победы, незасчитанные поражения. Разбрызгиватели, расставленные на зеленом поле, изливали мириады дугообразных фонтанчиков. Наконец Энн, оживившись, спросила:
   
— Ну, а ты-то как? Развлекаешься?
   
— Можно сказать, что да.
   
— Я тревожилась за тебя.
   
— Тревожилась за меня? — Он не мог скрыть удивления. — Но, кажется, современная теория утверждает, что в наши дни ни один ребенок не тревожится за своих родителей.
   
— Я не настолько современна.
   
— Почему же ты за меня тревожилась?
   
— Из-за твоих писем.
   
— Что же ты в них нашла?
   
— Ничего такого, за что можно зацепиться. Ничего явного. Но между строк… не знаю… мне показалось, что ты недоволен собой, что ты не уверен в себе и в своих делах. Даже твой почерк…
   
— Почерк?
   
— Даже он изменился. Какой-то нетвердый стал. Словно ты уже не знаешь, как писать отдельные буквы.
   
— Придется мне, видно, печатать свои письма на машинке, — попытался отшутиться Крейг.
   
— Не так все просто, — серьезно сказала она. — У нас на кафедре психологии есть профессор, специалист по почеркам, и я показала ему два твоих письма. Одно я получила от тебя четыре года назад, а другое…
   
— Ты хранишь мои письма? — Необыкновенный ребенок. Сам он никогда писем от своих родителей не хранил.
   
— Конечно, храню. Так вот, однажды этот профессор сказал, что задолго до того, как что-нибудь случится, когда нет еще никаких симптомов и вообще ничего и сам человек еще ничего такого не чувствует, почерк его… ну, как бы предсказывает перемены — болезнь, даже смерть.
   
Он был потрясен тем, что она сказала, но старался не показать этого. Энн с детства отличалась прямотой и откровенностью и выпаливала все, что ей приходило в голову. Он гордился и немного забавлялся ее беспощадной правдивостью, которую считал признаком замечательной силы характера. Но сейчас ему было не так уж забавно, ибо беспощадная правда касалась его самого. Он попытался обратить все в шутку.
   
— Ну и что сказал сей мудрец о письмах твоего папочки? — насмешливо спросил он.
   
— Ничего смешного тут нет. Он сказал, что ты переменился. И переменишься еще больше.
   
— Надеюсь к лучшему?
   
— Нет, — сказала она. — Не к лучшему.
   
— О господи, посылаешь детей в солидный модный колледж, чтобы они получили там научное образование, а им забивают голову всякими средневековыми суевериями. А может, твой профессор еще и хиромантией занимается?
   
— Суеверие это или нет, а я дала себе слово сказать тебе и вот — сказала. Кстати, сегодня, увидев тебя, я была поражена.
   
— Чем?
   
— Ты неважно выглядишь. Совсем неважно.
   
— Не говори глупостей, Энн, — сказал Крейг, хотя был уверен, что она права. — Две-три бурные ночи — только и всего.
   
— Дело не в этом, — настаивала Энн. — Не в том, что ты провел две-три бурные ночи. Здесь что-то более серьезное. Не знаю, замечал ли ты, но я наблюдаю за тобой с детства. И несмотря на твою скрытность, я всегда знала, когда ты сердишься, когда взволнован, когда болен или чего-то боишься…
   
— А сейчас?
   
— Сейчас… — Она нервно провела рукой по волосам. — У тебя странный вид. Какой-то ты… неприкаянный… да, лучше, пожалуй, не скажешь. Ты похож на человека, который всю жизнь скитается по отелям.
   
— Да, я живу все время в отелях. В лучших отелях мира.
   
— Ты же понимаешь, что я имею в виду.
   
Он понимал, что она имела в виду, но ей в этом не признался. Только себе.
   
— Когда я получила твою телеграмму, то решила подготовить речь, — сказала Энн. — И вот сейчас я ее произнесу.
   
— Взгляни лучше, какой отсюда вид, Энн, — сказал он. — Для речей у тебя еще будет время.
   
Она не обратила на его слова внимания.
   
— Чего я хочу — это жить с тобой, — сказала она. — Заботиться о тебе. В Париже, если ты хочешь жить там. Или в Нью-Йорке, или в любом другом месте. Я не хочу, чтобы ты жил бирюком и из вечера в вечер ужинал один, как… как старый буйвол, которого изгнали из стада.
   
Он невольно рассмеялся, услышав такое сравнение.
   
— Не хочу казаться хвастуном, — сказал он, — но в компании у меня нет недостатка, Энн. К тому же тебе еще год учиться в колледже и…
   
— С образованием я покончила, — сказала она. — И образование покончило со мной. Такое образование, во всяком случае, мне не нужно. В общем, я туда больше не поеду.
   
— Это мы еще обсудим, — сказал он. Честно говоря, мысль об упорядоченной жизни с Энн, после стольких лет бродяжничества, неожиданно показалась ему привлекательной. Вдобавок, оказывается, он до сих пор держится того устарелого, недостойного, постыдно несовременного взгляда, что образование не столь уж важно для женщины.
   
— И еще: тебе надо работать, — сказала Энн. — Это же нелепо, чтобы такой человек, как ты, пять лет ничего не делал.
   
— Не так все просто, — сказал он. — Не думай, что люди наперебой предлагают мне работу.
   
— Это тебе-то? — недоверчиво воскликнула она. — Не верю.
   
— Но это так. Мэрфи тоже здесь. Поговори с ним о положении дел в кино.
   
— Но другие продолжают делать фильмы.
   
— То другие. А твой отец — нет.
   
— Нет, это просто невыносимо. Ты говоришь, как неудачник. Лучше бы решился и попробовал, а не стоял в позе одинокого гордеца. Я говорила недавно с Маршей, и она со мной согласна: это совершенно пустая, бессмысленная, позорная трата сил! — Она была близка к истерике, и Крейг успокаивающе погладил ее по руке.
   
— Вот об этом же и я думал. Я ведь работал весь последний год.
   
— Ага! — торжествующе воскликнула она. — Вот видишь. С кем?
   
— Ни с кем. Сам с собой. Я написал сценарий. Только что закончил. Сейчас его как раз читают.
   
— Что говорит мистер Мэрфи?
   
— Плохо, говорит. Мистер Мэрфи советует его выбросить.
   
— Глупый старик, — сказала Энн. — Я бы и слушать его не стала.
   
— Он далеко не глуп.
   
— Но ты все-таки не послушал его, правда?
   
— Сценарий я пока не выбросил.
   
— Можно мне почитать?
   
— Если хочешь.
   
— Конечно, хочу. Могу я потом откровенно высказать свое мнение?
   
— Разумеется.
   
— Даже если мистер Мэрфи прав, — добавила Энн, — и сценарий действительно не получился, или не устраивает его по коммерческим соображениям, или просто не то, что сейчас требуется, ты мог бы заняться чем-нибудь еще. Не сошелся же весь свет клином на кино, верно? Если хочешь знать правду, то, по-моему, ты был бы гораздо счастливее, если бы вообще забыл о кино. Тебе придется иметь дело с ужасными людьми. И все это так жестоко и зыбко — сейчас тебя превозносят как рыцаря искусства, а через минуту ты уже забыт. А публика, которой ты должен угождать, эта Великая Американская Публика? Ты пойди в субботу вечером в кинотеатр, в любой кинотеатр, и посмотри, над чем они смеются; над чем плачут… Я же помню, как ты работал, как изматывал себя до полусмерти к концу картины. А для кого? Для ста миллионов болванов.
   
В том, что говорила Энн, он узнал отзвук собственных мыслей, но это не доставило ему радости. Особенно его покоробило слово «угождать». Одно дело, когда так говорит человек его возраста, который, работая на трудном поприще, добивается успеха или терпит неудачи и поэтому имеет право в минуты депрессии сомневаться в значении своего труда. Другое дело — выслушивать огульные осуждения из уст неискушенной, избалованной девчонки.
   
— Энн, — остановил он ее, — не будь так строга к твоим соотечественникам-американцам.
   
— Охотно уступлю своих соотечественников-американцев любому, кто захочет.
   
«Еще один вопрос на повестке дня, — подумал он. — Узнать, что случилось с моей дочерью на родине в последние полгода. Но это мы отложим до следующей встречи».
   
Он вернул разговор в прежнее русло.
   
— Раз уж ты так много размышляла о моей карьере, — сказал он с легкой иронией, — то, может быть, посоветуешь, чем мне заняться?
   
— Есть масса разных вещей. Можешь преподавать, можешь пойти редактором в какое-нибудь издательство. В сущности, ты тем и занимался всю жизнь, что редактировал чужие рукописи. Можешь даже сам стать издателем. Или поселиться где-нибудь в тихом городке и открыть маленький театр. Или писать мемуары.
   
— Энн, — укоризненно сказал он, — я знаю, что я стар, но не настолько же.
   
— Есть уйма разных занятий, — упрямо повторила она. — Ты самый умный из всех, кого я знаю, и было бы преступлением, если бы ты дал сбросить себя, как битую карту, только потому, что люди, занимающиеся кино или театром, беспросветно глупы. Ты ведь не женат на кино. Христом богом клянусь, что Моисей сошел с Синая не для того, чтобы сказать «развлекай».
   
Он засмеялся.
   
— Милая Энн, ты сделала винегрет из двух великих религий.
   
— Я знаю, что говорю.
   
— Может, и знаешь, — согласился он. — Может, в твоих словах есть доля правды. А может, ты и ошибаешься. В этом году я отчасти для того и приехал в Канн, чтобы принять какое-то решение, узнать, стоит ли мне оставаться в кино.
   
— Ну и что? — с вызовом спросила она. — Что же ты увидел, что узнал?
   
Что он увидел, что узнал? А увидел он много разных фильмов, хороших и плохих, в основном плохих. Его увлек этот карнавал, безумие кино. В залах, на террасах, на пляже, на званых вечерах киноискусство или кинопроизводство — называйте это как угодно — представало перед ним за эти несколько дней в своей наготе. Тут были артисты и псевдоартисты, дельцы, аферисты, покупатели и продавцы, сплетники, проститутки, порнографы, критики, прихлебатели, герои года, неудачники года. И как квинтэссенция всего этого — фильм Бергмана и фильм Бунюэля, чистые и опустошающие.
   
— Ну, так что же ты узнал? — повторила свой вопрос Энн.
   
— Боюсь, что я на всю жизнь связан с кино — вот что я узнал. Когда я был маленьким, отец брал меня с собой в театр — бродвейский театр. Я сидел, не шевелясь, в кресле и ждал, когда погрузится во мрак зал и зажгутся огни рампы: я всегда боялся, как бы что-нибудь не случилось и не помешало этому. Но вот раздвигался занавес. В радостном волнении я крепко сжимал кулаки, заранее сострадая тем, кого увижу на сцене. Только однажды нагрубил отцу, и это произошло как раз в такой момент. Отец начал что-то говорить — не знаю что, — заставив меня тем самым выйти из состояния блаженства, и я сказал: «Пожалуйста, помолчи, папа». Кажется, он понял меня, потому что с тех пор больше не заговаривал, когда в зале гасли огни. Так вот теперь, сидя в бродвейском театре, я уже не испытываю такого чувства. Но оно появляется всякий раз, когда я покупаю билет и вхожу в полутемный кинозал. Не так уж плохо, если время от времени что-то заставляет сорокавосьмилетнего человека переживать те же чувства, какие он испытывал мальчишкой. Может, поэтому я и придумываю для кино всяческие оправдания, поэтому и пытаюсь не придавать значения его неприглядным сторонам и низкопробной продукции. Тысячи раз, посмотрев какой-нибудь скверный фильм, я утешал себя мыслью, что за одну хорошую картину можно простить сотню плохих. Что игра стоит свеч.
   
Он не добавил, хотя теперь это знал — да и всегда, в сущности, знал, — что хорошие фильмы делают не для той публики, которая заполняет кинотеатры в субботу вечером. Их делают, потому что их нельзя не делать, потому что они нужны тем, кто их делает, как и вообще любое произведение искусства. Он знал, что и муки отчаяния, и то, что Энн назвала «жестокостью и непостоянством мира кино», и необходимость лавировать, обхаживать, добывать деньги, и больно ранящая критика, и несправедливость, и нервное истощение — все это неотделимо от безмерной радости, которую приносит процесс творчества. И пусть ты внес лишь скромную лепту, сыграл небольшую, второстепенную роль, все равно ты разделяешь эту радость. Теперь он понял, что сам наказывал себя, лишая в течение пяти лет этой радости.
   
Не доезжая до Антиба, он свернул на прибрежное шоссе.
   
— Я на всю жизнь связан с кино, — повторил он. — Таков диагноз. Ну, хватит обо мне. Признаюсь, я рад, что в нашей семье появился еще один взрослый человек. — Он взглянул на дочь и увидел, как она зарделась от этого комплимента. — Что ты о себе скажешь, кроме того, что уже достаточно образованна и хотела бы заботиться обо мне? Какие у тебя планы?
   
Она пожала плечами.
   
— Стараюсь понять, как выжить, став взрослой. Это, кстати, твое определение. А в остальном мне ясно одно: замуж я не собираюсь.
   
— Ну, что ж, — сказал он. — Кажется, начало многообещающее.
   
— Не смейся надо мной, — резко сказала она. — Ты всегда меня дразнишь.
   
— Дразнят только тех, кого любят. Но если тебе это неприятно, я не буду.
   
— Да, неприятно, — сказала она. — Я не настолько защищена, чтобы относиться к шуткам спокойно.
   
Он понял, что это упрек. Если двадцатилетняя девушка чувствует себя незащищенной, то кого в этом винить; если не отца? Пока они ехали от Ниццы до Антибского мыса; он многое узнал о своей дочери, но все это не слишком обнадеживало.
   
Они приближались к дому, который он снимал летом 1949 года, — дому, где была зачата Энн. Она никогда тут не бывала. «Интересно, — подумал он, — существуют ли воспоминания об утробной жизни, и если да, то заставят ли они ее оглянуться и обратить внимание на белое здание, стоящее среди зелени на холме?»
   
Она не оглянулась.
   
«Надеюсь, — подумал он, проезжая мимо дома, — что хоть один раз в жизни у нее будут три таких месяца, какие были в то лето у меня с ее матерью».
  
  
   
    
11
   
   
Они подъехали к отелю в тот момент, когда Гейл Маккиннон выходила из подъезда, так что Крейгу ничего не оставалось, как познакомить ее с дочерью.
   
— Добро пожаловать в Канн. — Гейл отступила на шаг и бесцеремонно оглядела Энн. «Нагловато», — подумал Крейг. — А семья-то ваша все хорошеет, — сказала она.
   
Не желая углубляться в разговор о том, как приближается к совершенству семья Крейгов, он сказал:
   
— Ну, как там Рейнолдс? Все в порядке?
   
— Жив, наверно, — небрежно бросила Гейл.
   
— Разве вы у него не были?
   
Она пожала плечами.
   
— Зачем? Если он нуждался в помощи, то нашелся кто-нибудь и без меня. До скорой встречи, — сказала она, обращаясь к Энн. — Вечером одна не ходите. Попробуйте уговорить папу пригласить нас как-нибудь поужинать. — И, едва удостоив Крейга взглядом, она пошла дальше, покачивая висевшей на плече сумкой.
   
— Какая странная, красивая девушка, — сказала Энн, когда они входили в отель. — Ты с ней хорошо знаком?
   
— Я встретил ее всего несколько дней назад, — ответил Крейг. Что правда, то правда.
   
— Она актриса?
   
— Что-то вроде журналистки. Дай мне твой паспорт. Его надо оставить у клерка.
   
Он зарегистрировал Энн и подошел к портье за ключом. Там его ждала телеграмма. От Констанс.
   
    
«БУДУ МАРСЕЛЕ ЗАВТРА УТРОМ ОСТАНОВЛЮСЬ ОТЕЛЕ „СПЛЕНДИД“. ПРИДУМАЙ ЧТО-НИБУДЬ НЕОБЫКНОВЕННОЕ. ЦЕЛУЮ К.»
   
   
— Ничего не случилось? — спросила Энн.
   
— Нет. — Он сунул телеграмму в карман и пошел следом за служащим, который должен был провести Энн в ее номер. Администратор не сумел освободить комнату, смежную с «люксом» Крейга, поэтому Энн поселили этажом выше. «Ну и хорошо», — подумал он, входя с ней в лифт.
   
Вместе с ними в кабину вошел толстячок, с которым Крейг уже встречался в лифте, и хорошенькая, совсем молоденькая девушка. Сегодня толстячок был в ярко-зеленой рубашке. Когда лифт тронулся, он сказал, видимо продолжая разговор:
   
— В Испании это ни за что не пройдет. — Он оценивающе оглядел Энн, потом уголком рта понимающе усмехнулся Крейгу.
   
Будь это не «Карлтон», а что-нибудь попроще, Крейг дал бы ему по носу. Вместо этого он сказал служащему:
   
— Я сойду на своем этаже. А вы проводите, пожалуйста, мою дочь в номер. Как устроишься, Энн, спускайся вниз.
   
Человек в зеленой рубашке опустил глаза и отдернул руку, которой держал хорошенькую девушку за локоть. Крейг злорадно ухмыльнулся и вышел из кабины.
   
У себя в гостиной он взглянул на программу сегодняшних просмотров. В три часа будет итальянский фильм, который его как раз интересовал. Он снял трубку и попросил соединить его с номером Энн.
   
— Энн! Сегодня днем любопытный фильм. Хочешь пойти со мной?
   
— Ой, папа! А я купальный костюм надеваю. Очень уж заманчиво море…
   
— Ну ладно. Желаю тебе приятного купанья. В начале шестого я вернусь.
   
Положив трубку, Крейг перечитал телеграмму Констанс и покачал головой. Не поехать в Марсель нельзя.
   
Взять с собой Энн тоже нельзя. Есть же границы и у общества вседозволенности. Но как оставить дочь в Канне одну, если она только что пролетела пять тысяч миль, чтобы побыть с ним? Вряд ли она почувствует себя после этого более защищенной. Придется изобрести для Констанс какое-то объяснение, чтобы вернуться не позже чем через день или два. «Придумай что-нибудь необыкновенное».
   
Недовольный собой, он подошел к камину, над которым висело зеркало, и внимательно всмотрелся в свое отражение. Энн сказала, что он плохо выглядит. Верно, под глазами — непривычно глубокие складки, лоб изрезан морщинами. Лицо бледное, даже изжелта-бледное, на верхней губе испарина. «Жаркий день сегодня, — подумал он. — Лето наступает, только и всего».
   
Психолог в Калифорнии сказал, что по тому, как ты выводишь на бумаге слова, можно предсказать твое будущее. Перемены, болезнь, даже смерть…
   
Во рту пересохло: он вспомнил, что в последнее время, когда встает со стула, у него иногда кружится голова, что ему не хочется есть…
   
— К черту, — громко сказал он. Прежде он никогда сам с собой не разговаривал. А это какой знак?
   
Он отвернулся от зеркала. «В нем есть какая-то суховатая элегантность», — написала про него Гейл. Она не консультировалась с калифорнийским профессором.
   
Он прошел в спальню и уставился на постель, теперь уже аккуратно застеленную, которую он прошлой ночью делил, если это можно так назвать, с этой девушкой. Придет ли она сегодня опять? Он вспомнил ее шелковистую кожу, благоухание волос, четкую округлость бедра. Если она постучится, он откроет.
   
— Идиот, — сказал он вслух. Возможно, это — симптом скрытого психического вывиха, признак наступающего одряхления, но звук собственного голоса в пустой комнате принес ему какое-то облегчение. — Просто кретин, — повторил он, глядя на постель.
   
Он умылся холодной водой, сменил мокрую от пота рубашку и отправился смотреть итальянский фильм.
   
Фильм — серьезный, растянутый, скучный — разочаровал его. В нем рассказывалось о группе анархистов, приехавших в начале столетия в Лондон во главе с сицилийским революционером. Судя по всему, сценарист и режиссер старались придать картине максимальную достоверность, и было ясно, что люди, делавшие фильм, испытывают похвальную ненависть к нищете и несправедливости, однако сцены насилия, смерти и стрельба — все это показалось Крейгу мелодраматичным и безвкусным. За время своего пребывания в Канне он видел уже немало фильмов, посвященных революции того или иного рода, — фильмов, в которых банкиры из числа наиболее ярых республиканцев тратят миллионы долларов на пропаганду насилия и ниспровержения существующего строя. Что же движет этими подтянутыми, процветающими людьми в белых рубашках и пиджаках в талию, сидящими за большими голыми столами? Неужели, раз есть возможность заработать на мятеже, взрывах бомб в залах суда, поджогах гетто, они, эти благородные накопители, считают, что обязаны ради своих акционеров раскрыть сейфы, не думая о последствиях? А может быть, их цинизм заходит еще дальше, и эти мудрецы, держащие в руках рычаги власти, лучше всех знают, что еще ни один фильм не вызвал общественного переворота, и, что бы ни говорилось в зале, какие бы очереди ни стояли за билетами на самые подстрекательские фильмы, все останется по-прежнему и нигде не раздастся ни единого выстрела? И они смеются в своих клубах над взрослыми детьми, которые играют в «туманные картинки» на целлулоиде и которым они под конец дарят еще одну игрушку — деньги. Лично он, Крейг, ни разу еще не буйствовал, выйдя из кинотеатра на улицу. А разве он не такой, как все?
   
Является ли приметой старости то, что он, Крейг, остался при своем мнении, по-прежнему считая, что все эти безрассудные призывы к действию могут лишь стать причиной еще худшего зла, чем то, которое пытаются с их помощью искоренить?
   
Будь он двадцатилетним, как Энн, или двадцатидвухлетним, как Гейл, решился бы он на бунт, торжествовал бы он, замысливая гибель города?
   
Он вспомнил слова Слоуна о повозках для осужденных на казнь, о Версале в ночь перед взятием Бастилии. На чьей стороне он будет в тот день, когда по его улице загромыхают повозки? И с кем пойдет Энн? А Констанс? А Гейл Маккиннон? А его жена?
   
Нет, этот итальянский фильм нельзя смотреть человеку, который только что объявил своей дочери, что на всю жизнь связал себя с кино. Мертворожденный, в художественном отношении ничего собой не представляющий, а вернее — просто дрянной и к тому же скучный. В нем нет даже подлинного трагизма, на фоне которого его собственные проблемы приобрели бы соответствующий масштаб, а его мелкие личные дела, запутанные отношения с женщинами, творческие блуждания показались бы ничтожными и успокоительно непоследовательными.
   
Он не досмотрел до конца, вышел из кинозала и, чтобы восстановить душевное равновесие, попробовал вспомнить кадр за кадром фильмы Бунюэля и Бергмана, которые видел на этой неделе.
   
   
Солнце припекало, и Крейг, полагая, что Энн еще купается, спустился в поисках ее на пляж у отеля «Карлтон». Широкоплечая, с прекрасно развитыми формами, в узеньком бикини, она сидела за столиком у бара. Как отец, он предпочел бы видеть ее в менее откровенном костюме. Рядом с ней сидел Йен Уодли в плавках. Напротив расположилась Гейл Маккиннон; на ней было то же розовое бикини, в котором Крейг видел ее у Мэрфи. Крейгу стало стыдно, что он предоставил Энн самой себе, не подыскав ей компании.
   
Йен Уодли не слишком утомлял себя хождением в кино: кожа у него была такая же загорелая, как и у обеих девушек. В своих узковатых костюмах он выглядел полным, почти обрюзгшим, но сейчас, без одежды, тело его оказалось плотно сбитым, сильным, внушительным. Он чему-то смеялся и размахивал рукой, в которой держал стакан. В первую минуту никто из них Крейга не заметил, и он решил было повернуться и уйти. Слишком уж напоминала ему эта троица вечно улыбающегося итальянского актера и двух его подружек.
   
Но он пересилил себя: это было бы ребячеством, дурным тоном — и подошел к столику. Гейл возилась со своим магнитофоном, и Крейг с беспокойством подумал, не брала ли она интервью у его дочери. Он забыл сказать Энн, чтобы она никаких интервью не давала. Но тут он услышал:
   
— Спасибо, Йен. Я уверена, что радиослушателям в Соединенных Штатах это понравится. Только не знаю, пустят ли вас после этого в Канн.
   
— А зачем лицемерить? — возразил Йен. — К черту politesse.[27] Называть вещи своими именами — таков мой девиз.
   
«О господи, — подумал Крейг. — Опять он на своем любимом коньке».
   
— Добрый вечер, друзья.
   
— Привет, Джесс! — прогудел Йен. Голос у него был такой же могучий, как и его бронзовый торс. В присутствии двух хорошеньких девушек он стал другим человеком. — А я как раз рисовал этим очаровательным юным дамам закулисную сторону кинофестивалей. Кто что продает, кто кого покупает, какими тайными и грязными путями получают «Золотые пальмовые ветви». Садись, отец. Что будешь пить? Официант! Garçon!
   
— Ничего не надо, спасибо, — ответил Крейг. В слове «отец» таилась ирония. Он сел рядом с Гейл, напротив Энн. — Что ты пьешь? — спросил он дочь.
   
— Джин с тоником.
   
Он ни разу не видел, чтобы она пила спиртное. Прежде, когда за обедом он предлагал ей вино, она отказывалась, говоря, что оно невкусное. Видимо; джин больше подходит для молодежи.
   
— Весьма любезно с твоей стороны, отец, ввозить поклонниц из-за морей и океанов, не жалея затрат, — сказал Йен.
   
— Ты это о чем? — спросил Крейг.
   
— Я читала его романы, — сказала Энн. — Они включены в курс современной литературы.
   
— Видал? — сказал Уодли. — Я в списке обязательной современной литературы. Ученые девы целого континента жгут свечи по ночам, изучая Йена Уодли. Представляешь? На унылой и безотрадной гальке Канна я встретил читательницу.
   
— Я тоже прочла две ваши книжки, — вставила Гейл.
   
— Похвалите их, милая, похвалите, — сказал Уодли.
   
— В общем, ничего.
   
— Бедная девочка, — весело сказал Уодли. — Наверно, вы завалили этот курс на экзамене.
   
Уодли был отвратителен, и все же Крейга невольно покоробило такое пренебрежение Гейл к делу жизни этого человека.
   
— Вам следовало бы, пожалуй, перечитать его книги, Гейл, — сказал он. — Когда повзрослеете. — На этот раз он мог извлечь выгоду из разницы в годах. — Тогда, надо полагать, вы отнесетесь к ним благосклоннее.
   
— Вот спасибо, — сказал Уодли. — А то уж очень молодежь наседает.
   
Гейл улыбнулась.
   
— Я не знала, что вы такие близкие друзья. Извините, Джесс, я только задам маэстро еще два-три вопроса и потом предоставлю его в ваше полное распоряжение…
   
— Простите, — сказал Крейг, вставая. — Я не хотел вам мешать. Я искал Энн. Тебе пора в отель, Энн. Прохладно становится.
   
— Мне бы хотелось дослушать до конца, — возразила Энн. — Мне не холодно.
   
— Оставайся и ты, Джесс, — предложил Уодли. — В присутствии собратьев по искусству я красноречив, как никогда.
   
Крейгу почему-то не хотелось оставлять Энн с Гейл Маккиннон.
   
— Благодарю за приглашение, — сказал он, опускаясь снова на стул. — Ну, раз уж я здесь, закажу себе виски.
   
— Еще два, — сказал Уодли проходившему мимо официанту, подняв пустой стакан. Затем повернулся к Гейл и добавил: — Валяйте.
   
Гейл включила магнитофон.
   
— Мистер Уодли, в начале интервью вы сказали, что положение писателя, работающего в кино, становится все хуже и хуже. Не остановитесь ли вы на этом подробнее?
   
Крейг заметил, с каким вниманием и восхищением следит его дочь за работой Гейл. Он и сам вынужден был признать, что вопросы она задает как профессионал, а голос у нее звучит приятно и естественно.
   
— Видите ли, — начал Уодли, — сейчас писатель, работающий в кино, могуч, как никогда. Я говорю о сценаристе, который сам же и ставит и, следовательно, контролирует конечный результат. Он пользуется вниманием критики, ему же достается и финансовое вознаграждение. Однако если сценарист остается просто сценаристом, то его уже никто не замечает. — Уодли говорил теперь серьезно, не дурачился и не изображал перед девушками великого человека. — Вот вам пример: на этом фестивале присуждаются премии актерам, режиссерам, композиторам, операторам и так далее, но нет ни одной для сценаристов. Это новая тенденция, возникшая главным образом в результате принятия критиками теории авторского кинематографа.
   
Крейгу стало ясно, что все это он заранее написал. Видимо, это была статья, которую он безуспешно предлагал десятку журналов.
   
Гейл выключила магнитофон.
   
— Не забывайте, Йен, что передача предназначена для американских радиослушателей. Наверно, им надо кое-что объяснить, как вы думаете?
   
— Да, вы правы, — согласился Уодли и отхлебнул виски.
   
— Я сейчас задам вам вопрос. — Гейл снова включила магнитофон. — Не объясните ли вы нам, что это за теория, мистер Уодли?
   
— Теория авторского кинематографа, — сказал Уодли, — очень проста. Она основана на убеждении, что фильм делает один человек — режиссер. Что подлинный автор произведения — это, в конечном счете, человек, стоящий за камерой, что фильм, в сущности, создается при помощи кинокамеры.
   
— Вы согласны с этой теорией?
   
«Похоже на игру, — подумал Крейг. — Маленькая девочка в мамином платье или в данном случае — в мамином бикини пришла в папин кабинет, уселась за его стол и говорит в селектор».
   
— Нет, — ответил Уодли. — Конечно, есть такие режиссеры, которые являются в полном смысле слова авторами своих фильмов, но это значит, что они выступают сразу в двух ролях: и режиссера, и сценариста. Если их работа заслуживает поощрения, то премий должно быть две: одна за сценарий, другая за режиссуру. Но в Америке, по правде говоря, таких наберется человек пять-шесть, не больше. Однако, поскольку режиссер — зверь, склонный к самообману, очень многие из них считают себя писателями и навязывают свою писанину публике.
   
«Старая песня», — подумал Крейг.
   
— Нам повезло, — спокойно сказала Гейл в микрофон. — С нами вместе на каннском пляже находится сейчас известный продюсер Джесс Крейг. Разрешите спросить вас, мистер Крейг, вы согласны с мистером Уодли? И если не согласны, то почему?
   
Рука Крейга судорожно сжала стакан.
   
— Бросьте ваши шутки, Гейл.
   
— Ну, папа, — взмолилась Энн. — Скажи что-нибудь. В машине-то ты целых полчаса говорил со мной о кино. Не упрямься.
   
— Выключите эту чертову машину, Гейл, — потребовал Крейг.
   
Гейл не шевельнулась.
   
— Ничего страшного. Потом склею то, что мне нужно, а остальное выброшу. А может быть, — добавила она с милой улыбкой, — я выпущу в эфир Энн, раз уж не могу записать вас. Признания дочери монарха, отрекшегося от престола. Жизнь и любовные приключения того, кто пришел на смену Последнему магнату,[28] увиденные ясными юными глазами самого близкого и дорогого ему существа.
   
— Хоть сейчас, — сказала Энн.
   
— Уверен, что ваши слушатели в Пеории, — Крейг старался сдержать раздражение и говорить небрежным тоном, — ждут затаив дыхание именно этой программы. — «Ничего, моя милая, я еще сотру с твоих губ эту улыбочку», — подумал он. Теперь он понял — впервые в жизни — тех писателей, которые рассматривают мужскую силу как орудие возмездия.
   
— Будем иметь это в виду, Энн, — сказала Гейл. — Хорошо? Так вот, мистер Уодли… — Она снова заговорила профессиональным тоном. — Несколько дней назад мы беседовали на эту же тему с мистером Крейгом, и, когда я спросила его, почему он не поставил ни одного фильма, а был лишь продюсером, он ответил, что не считал себя достаточно хорошим режиссером, что в Голливуде найдется как минимум человек пятьдесят, которые, по его мнению, справятся с этой работой лучше его. Можно ли сказать, — продолжала Гейл, дерзко глядя на Крейга, так что ему, если и не всем остальным, было совершенно ясно, что она над ним издевается и, защищенная присутствием посторонних, рассчитывает на безнаказанность, — можно ли сказать, что та же похвальная скромность мешает и вам стать за камеру?
   
— Дерьмо это все, — сказал Крейг. — Дерьмо, дерьмо. Так и запишите и отправьте в Америку.
   
— Папа! — изумленно воскликнула Энн. — Что с тобой?
   
— Ничего. Просто я не люблю, когда мне ставят ловушки. Я даю интервью, когда мне хочется, а не когда хочется другим. — Он вспомнил, какой заголовок Гейл собиралась дать своей статье: «Человек с несостоявшимся будущим», но сказать об этом Энн не мог. Не мог он сказать ей и того, что спал с этой невозмутимо улыбающейся девушкой в розовом купальном костюме прошлой ночью и будет спать этой ночью, если удастся.
   
— Надеюсь, вы не забыли моего вопроса, мистер Уодли, — сказала Гейл. — Объясняется ли скромностью — как это было в случае с мистером Крейгом — то, что вы не поставили ни одного фильма по своему сценарию?
   
— Какая там к черту скромность, — ответил Уодли. — Если бы я не знал, что способен на большее, чем девяносто девять процентов этих тупиц, то застрелился бы. Просто эти мерзавцы в дирекциях киностудий не хотят меня брать.