1 2 3 4 5 6 7 8 
   
— А, вспоминаю. Вы тот молодой человек, что в этом году всюду сопровождал миссис Слоун. Боюсь, я не запомнил ваше имя. Гр… Грим… так, что ли?
   
— Граймс.
   
— Ах да, Граймс. Простите меня. — Фабиан был совершенно спокоен, говорил ровным приятным голосом. — Я уж собрался уходить, — заметил он, — но на минутку могу задержаться. Присядьте.
   
— Не беспокойтесь, я постою, — сказал я и указал на чемодан, который поставил посреди гостиной. — Мне бы хотелось, чтобы вы открыли ваш чемодан и проверили, целы ли все ваши вещи.
   
— Мой чемодан? Дорогой мой, я никогда…
   
— Извините, что сломан замок, — продолжал я, — но пришлось открыть его, чтоб окончательно убедиться в ошибке.
   
— Не понимаю, о чем вы говорите. Никогда в своей жизни я не видел этот чемодан. — Если бы он в течение года репетировал эту фразу, то вряд ли смог бы произнести ее с большей уверенностью.
   
— Когда вы проверите, что все ваши вещи целы, верните, пожалуйста, мой чемодан. Тот, что вы подхватили в Цюрихе. Верните со всем, что в нем было. — Слова «со всем» я особенно подчеркнул.
   
Фабиан пожал плечами:
   
— Чрезвычайно странно. Если хотите, можете обыскать комнаты, и сами убедитесь…
   
Я вынул из кармана письмо Лили Эббот.
   
— Письмо это я нашел в вашей куртке. И позволил себе прочесть его.
   
— Все у вас становится более и более таинственным, — сказал Фабиан, бегло взглянув на письмо и сопроводив это очаровательным протестующим жестом джентльмена, не читающего чужих писем. — В нем нет ни имени, ни адреса, — ткнул он пальцем в письмо. — Его мог написать кто-то кому угодно. Почему же вы решили, что оно имеет какое-то отношение ко мне? — Тон его уже стал несколько раздраженным.
   
— Эту мысль подсказала мне леди Эббот.
   
— О, вот как. Должен признаться, что она мой друг. Как она поживает?
   
— Вполне здорова. Десять минут тому назад я видел ее в вестибюле.
   
— Боже мой, Граймс, неужели вы хотите уверить меня, что Лили здесь, в отеле?
   
— Хватит, — оборвал я. — Вы знаете, почему я пришел к вам. Мои семьдесят тысяч долларов. Ясно?
   
Он рассмеялся почти естественно:
   
— Вы шутите, не правда ли? Это Лили вас подучила? Она известная шутница.
   
— Я пришел за своими деньгами, мистер Фабиан, — сказал я угрожающе.
   
— Вы, должно быть, не в своем уме, сэр, — решительно произнес Фабиан. — А сейчас мне пора идти.
   
— Вы не уйдете, пока не вернете мне деньги, — воскликнул я, схватив его за руку. Было досадно, что вскричал я тонким голоском. Положение требовало, чтобы слова произносились внушительным басом, а я пел тенором. Высоким тенором.
   
— Уберите руки, — потребовал Фабиан, вырвался и брезгливо стал очищать свой рукав. — Не прикасайтесь ко мне. Если вы сейчас же не уйдете, я позвоню в дирекцию и попрошу вызвать полицию.
   
Схватив со стола лампу, я ударил его по голове. От удара лампа разлетелась вдребезги. Фабиан медленно оседал на пол, и лицо у него было удивленное. Тонкая струйка крови побежала у него по лбу. Я вынул стилет и, наклонившись над упавшим, ожидал, когда он придет в себя. Прошло около пятнадцати секунд, прежде чем Фабиан открыл глаза. Они были мутны, без всякого выражения. Я приставил острие стилета к его горлу. Он сразу же пришел в сознание и с ужасом уставился на меня.
   
— Я не шучу, Фабиан, — проговорил я. И в самом деле, в этот момент я был способен убить его. Так же, как и он, я весь дрожал.
   
— Ладно, — заплетающимся языком вымолвил он. — Не надо насилия… Я взял ваш чемодан… Помогите мне подняться.
   
Я помог ему встать на ноги. Он немного шатался и сразу же опустился в кресло. Провел рукой по лбу и увидел, что рука в крови. Вынув платок, он стал прикладывать его к рассеченному месту.
   
— Боже мой, вы чуть не убили меня, — слабым голосом произнес он.
   
— Ваше счастье, что этого не случилось, — сказал я. Фабиан попытался улыбнуться, но, взглянув на стилет, который я все еще держал в руке, поморщился.
   
— Ножи всегда вызывают у меня отвращение, — пожаловался он. — А вы, должно быть, ужасно любите деньги.
   
— Не больше, чем вы.
   
— Из-за них я не стал бы убивать.
   
— Почем знать? Я тоже никогда не думал, что способен на это. До сегодняшнего дня. Где деньги?
   
— У меня их нет.
   
Я угрожающе шагнул к нему.
   
— Остановитесь. Ради Бога, остановитесь. Ну… хорошо… у меня просто сейчас их нет при себе… Но они в наличии. Не размахивайте, пожалуйста, этим ножом. Я уверен, что мы сможем договориться. — Фабиан снова приложил платок к кровоточащему лбу.
   
И вдруг я обмяк. Меня начало дико трясти. Я был в ужасе от того, что едва не совершил. Ведь я действительно мог убить человека. Я бросил стилет на стол. Если бы в этот миг Фабиан заявил, что не даст мне ни цента, я бы повернулся и вышел, махнув на все рукой.
   
— В глубине души, — меж тем спокойно продолжал Фабиан, — я, конечно, сознавал, что однажды кто-нибудь может появиться и потребовать деньги. Меня это очень тревожило. Но боюсь, что вам придется некоторое время обождать возврата денег.
   
— Как это понимать? Что это за «некоторое время»? — все еще пытаясь говорить грозным тоном, спросил я, сознавая, что вид мой не соответствует тону.
   
— Дело в том, мистер Граймс, что я позволил себе некоторую вольность с вашими деньгами. Пустил их в оборот, — сказал он с извиняющейся улыбкой врача, сообщающего о неизлечимой болезни. — Нельзя было допустить, чтобы деньги бесполезно лежали без движения. Как вы считаете?
   
— У меня прежде не было денег и нет опыта, как обращаться с ними.
   
— О, неожиданное богатство. Я тоже подумал об этом. Если вы не возражаете, я пройду в ванную и отмою следы крови. Вот-вот придет Лили, и мне бы не хотелось пугать ее своим видом.
   
— Идите, — сказал я, усаживаясь, — я подожду вас здесь.
   
— Не сомневаюсь, — кивнул он, поднявшись с кресла и уходя в ванную. Вскоре послышался звук льющейся воды. Из ванной через спальню был выход в коридор, но я был уверен, что он не сбежит. А если бы он и захотел уйти, я бы не стал его задерживать, ибо находился в каком-то оцепенении. Деньги в обороте. Капиталовложения. Я представлял себе различные варианты встречи с человеком, похитившим у меня деньги, но уж никак не мог вообразить, что она обернется деловым финансовым обсуждением.
   
Фабиан вышел из ванной умытый, причесанный. Шагал он твердо, и ничто не указывало на то, что несколько минут назад он без чувств и в крови лежал на полу.
   
— Прежде всего, — сказал он, — не хотите ли выпить?
   
Я кивнул, и он подошел к серванту, достал бутылку шотландского виски и налил два стаканчика. Я выпил залпом, он пил медленно, сидя в кресле и вертя стаканчик в руке.
   
— Если бы не Лили, — усмехнулся Фабиан, — вы бы, вероятно, никогда не нашли меня.
   
— Вполне возможно.
   
— Женщины, — вздохнул он. — Вы спали с ней?
   
— Предпочел бы не отвечать на этот вопрос.
   
— Что ж, вы правы. — Он снова вздохнул. — Ну, а теперь… Думается, вы позволите мне рассказать с самого начала. У вас есть время?
   
— С избытком.
   
— Прежде чем я начну, разрешите оговорить одно условие?
   
— А именно?
   
— Вы ничего не скажете Лили о… обо всем этом. Как вы могли заметить из письма, она весьма высокого мнения обо мне. И мне бы не хотелось…
   
— Если я получу обратно деньги, я никому не скажу ни слова.
   
— Вполне справедливо. — Он опять вздохнул. — Если не возражаете, я вначале расскажу немного о себе.
   
Я не возражал, и он пообещал, что будет очень лаконичен.
   
Рассказ оказался не таким уж коротким. Начал Фабиан со своих родителей-бедняков. Отец был мелким служащим на небольшой обувной фабрике в Лоуэлле в штате Массачусетс, где Майлс родился. В доме всегда не хватало денег. Ему не пришлось учиться в колледже. Во время второй мировой войны Майлс служил в авиации под Лондоном. Там он встретил девушку — англичанку с Багамских островов, где у ее родителей были большие поместья. По окончании войны Майлс демобилизовался в Англии и после стремительного ухаживания женился на этой богатой девушке.
   
— Каким-то образом, — пояснил он мне причину вступления в этот брак, — у меня вдруг возникла склонность к шикарной жизни. Работать не было никакого желания, и в то же время никаких перспектив, чтобы жить той жизнью, которая меня манила.
   
Приняв британское подданство, Майлс со своей женой отправился на Багамские острова. Родители жены были не скупы, но и не щедры, а потому он начал играть, чтобы пополнить свои средства. Играл главным образом в бридж и триктрак.
   
— Увы, — заметил он, — обнаружились у меня и другие слабости. Женщины.
   
И вот однажды собрался семейный совет, после чего последовал быстрый развод с женой. И с тех пор Майлс стал профессиональным картежником. По большей части жил довольно сносно, но в постоянной тревоге. Приходилось много разъезжать. Нью-Йорк, Лондон, Монте-Карло, Париж, Сан-Мориц, Гштаад.
   
— Я жил сегодняшним днем, из руки в рот, — продолжал он, — не заглядывая в будущее. Мне то и дело подворачивалась возможность разбогатеть, но для этого у меня не было даже небольшого капитала. Не скажу, что это отравляло мне жизнь, но я был недоволен своей судьбой. За несколько дней до полета в Цюрих мне исполнилось пятьдесят лет, и я сознавал, что будущее ничего не сулит мне. А как тошно жить среди богатых, когда у самого почти ни гроша за душой. Делать вид, что проигрыш, скажем, трех тысяч так же мало значит для тебя, как и для них. Переезжать из одного первоклассного отеля в другой, когда ты, так сказать, на игре, а в перерывах прятаться в захудалых гостиницах.
   
Особенно выгодной была обстановка в лыжных клубах. Из года в год там шла почти постоянная карточная игра. У Майлса был цветущий привлекательный вид, он ходил на лыжах, чтобы узаконить свое членство в клубе, аккуратно платил долги и свою долю расходов в компаниях, никогда не мошенничал, был очень мил с женщинами, знакомился с греческими, южноамериканскими и британскими миллионерами, игроками по натуре, гордившимися своим карточным умением, а на самом деле весьма беспечными в игре.
   
Была также возможность подцепить какую-нибудь вдовушку или разведенную со средствами.
   
— К несчастью, — со вздохом прибавил он, — я ужасный романтик, явный недостаток в моем возрасте. То, что навязывалось, я не брал, а то, что привлекало, не предлагалось. Во всяком случае, — несколько рисуясь, заметил он, — я сам понимаю, что выгляжу вовсе не героем.
   
— Не спорю, — сказал я.
   
— Я лишь хочу, чтобы вы верили, что я говорю правду и что мне можно доверять.
   
— Продолжайте. Пока я еще не доверяю вам.
   
— Итак, теперь вы знаете того, кто пытался открыть чемодан в одном из роскошных номеров отеля «Палас» в Сан-Морице и обнаружил, что секретный замок не открывается.
   
— И тогда вы вызвали человека, чтобы взломать замок, — сухо заметил я, вспомнив, как это происходило у меня.
   
— Совершенно верно. Когда открыли чемодан, я тут же обнаружил, что он не мой. Не знаю, почему я вслух не сказал об этом. Возможно, какое-то шестое чувство удержало меня. Или, быть может, потому, что сверху лежал новенький кейс, который обычно носят с собой, а не кладут в чемодан. Так или иначе, я дал человеку на чай и отпустил его… Кстати сказать, мне было жаль выбросить ваш кейс, и я с удовольствием возвращу его вам.
   
— Благодарю вас.
   
— Не стоит благодарности, — без всякой иронии поклонился он. — Когда затем я сосчитал деньги, конечно, сразу понял, что они украдены.
   
— Да, конечно.
   
— Согласитесь, что это несколько меняет моральную, так сказать, сторону всего этого дела, не правда ли?
   
— Отчасти.
   
— Также было ясно, что тот, кто вез через океан эти деньги, не обратится за помощью к полиции. Вы не станете отрицать этого?
   
— Нет, не стану.
   
— Осмотрев тщательно содержимое вашего чемодана, я пришел к заключению, что владелец его человек небогатый, если не сказать больше.
   
Я утвердительно кивнул.
   
— В чемодане не было ни записных книжек, ни писем — ничего, что могло бы указать имя владельца. Не было даже ни одного лекарства с рецептом, на котором стояло его имя.
   
Я невольно рассмеялся.
   
— Вы, должно быть, необычайно здоровый человек, — одобрительно заметил Фабиан.
   
— Так же, как и вы, — усмехнулся я.
   
— А, вы, значит, тоже искали у меня рецепты?
   
— Разумеется.
   
— Далее я стал припоминать, осталось ли что-нибудь в моем чемодане, что указывало на меня. И решил, что ничего там нет. Совершенно упустил из виду письмо Лили. Мне казалось, что я его выбросил. Но даже если бы письмо и нашли, то, зная присущую ей осторожность, можно было быть уверенным, что в нем нет ни имени, ни адреса. Ну и, следовательно, мое решение было вполне очевидным.
   
— Вы попросту присвоили деньги.
   
— Позвольте сказать, что я пустил их в оборот. В хороший оборот.
   
— А именно?
   
— Разрешите объяснить все по порядку. Так вот, у меня никогда не было достаточно денег, чтобы основательно рискнуть, когда везет. Если я выигрывал, что бывало чаще, то не пожинал полностью плоды своего счастья в игре. Я, например, не отважился играть в бридж более пяти центов за очко.
   
— Да, жена Слоуна говорила мне, что вы играли с ним по этой ставке.
   
— Только в первый вечер. Затем мы перешли на десять центов. Потом на пятнадцать. Понятно, что Слоун, много проигравший мне, лгал своей жене.
   
— Сколько же он проиграл?
   
— Буду откровенен с вами. Когда я уезжал из Сан-Морица, в моем бумажнике лежал чек Слоуна на двадцать семь тысяч долларов.
   
Присвистнув от удивления, я с невольным уважением поглядел на Фабиана. Моя игра в покер в Вашингтоне выглядела жалким упражнением. А вот он действительно был игрок, который знал, как надо положиться на удачу. Однако меня тут же озлобила мысль, что рисковал-то он моими деньгами.
   
— Какого черта вы мне все это рассказываете? — сердито спросил я.
   
Фабиан умиротворяюще поднял руку:
   
— Все в свое время, дорогой мой. Хочу добавить, что я был так же счастлив и в триктраке. Может, вы помните того страстного молодого грека с красавицей женой?
   
— Очень смутно.
   
— Поверьте, он был восхищен, когда я предложил увеличить ставки. В итоге — чистоганом девять тысяч с лишним.
   
— Значит, — хрипло проговорил я, — вы сорвали еще тридцать шесть тысяч. Рад за вас, Фабиан. Стало быть, вы при деньгах. Верните мне мои семьдесят тысяч, мы пожмем друг другу руки, выпьем и разойдемся в разные стороны.
   
Он грустно покачал головой:
   
— Все это не так просто.
   
— Не испытывайте моего терпения. Либо у вас есть деньги, либо их нет. И для вас же лучше, чтобы они были в наличии.
   
— Надо бы нам выпить еще по рюмке, — сказал Фабиан, поднимаясь и идя к серванту.
   
Я проводил его сердитым взглядом. После того, что уже произошло, когда я чуть не убил его, всякие словесные угрозы теряли свое значение. Мне пришло в голову, что, может, он просто заговаривает мне зубы, ожидая, чтобы кто-нибудь — горничная, Лили или один из его знакомых — вошел в комнату. И тогда он мог бы, имея свидетеля, обвинить меня в том, что я приставал к нему, требуя уплаты несуществующего долга, или пытался продать ему грязные порнографические открытки, или еще что-нибудь в этом роде, дабы иметь предлог выгнать меня из отеля. Когда он поднес мне рюмку, я сказал:
   
— Имейте в виду, Фабиан, если вы мне лжете, в следующий раз я приду к вам с пистолетом.
   
— Доверьтесь мне, — ответил он, усаживаясь с рюмкой в руке. — У меня есть планы для нас обоих, и они требуют взаимного доверия.
   
— Какие планы? — спросил я, чувствуя, что этот многоопытный человек, несколько минут назад бывший на волосок от смерти и все же спокойный и твердый, ловко играет со мной, как с ребенком. — Вы за это время взяли еще тридцать шесть тысяч, а говорите, что вам не так просто вернуть мне мои деньги. Почему?
   
— По той причине, что я пустил их в оборот.
   
— Какой оборот?
   
— Позвольте мне сначала обрисовать в основном тот план, который я наметил для нас. — Он глотнул виски. — Возможно, вам не понравится то, что я уже сделал, но в дальнейшем, я уверен, вы будете мне глубоко благодарны.
   
Я собрался было перебить его, но он сделал знак, прося, чтобы я выслушал его.
   
— Семьдесят тысяч, понятно, большой кусок. Особенно для такого молодого человека, как вы, который, как видно, никогда еще не ворочал деньгами.
   
— Куда вы это гнете, Фабиан? — не удержался я, так как видел, что шаг за шагом все идет к тому, что я уже буду не способен ни возразить, ни предпринять что-либо. Он продолжал спокойно, уверенно и убедительно:
   
— На сколько вам хватит этих денег? На год, на два? Самое большее на три года. И как только вы всплывете наверх, за вами начнут охотиться потакающие вашим слабостям подхалимы и алчные женщины. У вас мало опыта, если он вообще есть, в обращении с большими деньгами. Это видно хотя бы потому, как вы пытались вывезти их в Европу.
   
Я молчал, не зная, что возразить.
   
— С другой стороны, — проговорил он, глядя мне прямо в глаза, — я почти тридцать лет ворочал крупными деньгами. Вы года, скажем, через три сядете на мель, без гроша в кармане, в каком-нибудь захолустье в Европе, ибо я сомневаюсь, что вам удобно вернуться в Америку, а я… — Он остановился, загадочно поглядев на меня.
   
— Продолжайте, — сказал я.
   
— А я, имея эти деньги для начала, не буду удивлен, если сделаю больше миллиона.
   
— Долларов?
   
— Нет, фунтов стерлингов.
   
— Должен признаться, что ваша хватка пленяет. Но что мне за польза от этого?
   
— Мы станем компаньонами, — невозмутимо заявил Фабиан. — Прибыль будем делить пополам. Что может быть лучше?
   
— Значит, к моим деньгам прибавятся и ваши тридцать шесть тысяч? — спросил я.
   
— За вычетом некоторых расходов.
   
— Каких именно?
   
— Ну, оплата отелей, дороги, развлечений.
   
Я оглядел комнату, в которой было полно дорогих цветов.
   
— Что-нибудь осталось?
   
— Довольно много. Послушайте, — с жаром проговорил он, — чтоб успокоить вас, сделаем так: через год вам разрешается забрать свои семьдесят тысяч, если вы того пожелаете, и выйти из компании.
   
— А если за этот год мы все потеряем?
   
— Так то риск, на который мы оба идем. И я верю, что он оправдает себя. Кроме того, укажу вам еще на некоторые преимущества. Как американец вы обязаны платить подоходный налог, верно?
   
— Да, но я…
   
— Вы хотите сказать, что вовсе не собираетесь платить его. Действительно, если вы просто профукаете ваши семьдесят тысяч, у вас не будет никаких затруднений и забот. Но если вы станете увеличивать свой капитал законными или даже полузаконными путями, то вам придется остерегаться целого легиона американских агентов по всей Европе, их осведомителей в банках и деловых конторах… Вы будете в постоянном страхе, что у вас отберут заграничный паспорт, оштрафуют, возбудят уголовное преследование…
   
— Ну, а вы-то сами?
   
— Я британский подданный с постоянным местожительством на Багамских островах. И даже не заполняю анкету для обложения налогом. И вот еще наглядный пример. Вам, как американцу, запрещено покупать и продавать золото, хотя ваше правительство время от времени шумит, что оно отменит этот запрет. У меня же нет таких ограничений. А ведь в наши дни золотой рынок наиболее соблазнительный. Забавляясь игрой со Слоуном и молодым греком, я заодно купил изрядное количество золота. Вы следите за его курсом?
   
— Нет.
   
— Так вот я… простите, мы уже имеем на нем десять тысяч.
   
— За три недели? — удивился я.
   
— За десять дней, если быть точным, — поправил меня Фабиан.
   
— Что же еще вы сделали с моими деньгами? — спросил я, все еще цепляясь за то, что они мои, но уже с меньшей силой…
   
— Ну… — он несколько замялся. — От компаньона ничего не следует скрывать. Я купил коня.
   
— Коня? — почти простонал я. — Какого коня?
   
— Породистого скакуна. Из-за него-то я и не приехал, как было условлено, во Флоренцию, к большой досаде Лили. Отправился в Париж, чтоб завершить сделку. Еще прошлым летом в Довилле я обратил внимание на этого скакуна, но, увы, был не в состоянии купить его. Да он тогда и не продавался. У меня есть друг в Кентукки, у которого скаковая конюшня и ферма, где он выращивает породистых лошадей. Его интересуют жеребцы-производители, и я убежден, что он будет весьма благодарен, если я дам ему знать об этом коне. Из чувства дружбы, так и быть, продам его.
   
— А если он откажется? — К этому времени я почти незаметно оказался втянутым в обсуждение того, что четверть часа назад показалось бы мне бредовыми фантазиями игрока. — Что тогда?
   
Фабиан пожал плечами и любовно подкрутил кончики своих усов — водилась за ним такая привычка, когда у него не было готового ответа.
   
— Тогда это прекрасное начало для нашей скаковой конюшни. Я еще не выбрал цвета для жокеев. Какие вы предпочитаете?
   
— Те, что в синяках. Черный и синий.
   
Он раскатисто рассмеялся:
   
— Весьма рад, что вы наделены чувством юмора. Скучно иметь дело с мрачными людьми.
   
— Можно мне узнать, во сколько же обошлось это животное?
   
— О, безусловно. Шесть тысяч долларов. Прошлой осенью на пробежке эта лошадка немного повредила себе ногу, поэтому продавалась по дешевке. Но ее наездник, старый мой друг, — похоже, у Фабиана друзья по всему свету и во всех профессиях, — заверил меня, что сейчас она в полном порядке.
   
— В полном порядке, — машинально повторил я. — А куда еще вы вложили мои деньги?
   
Фабиан снова подкрутил свои усы.
   
— Случился и такой грех, — кивнул он. — Надеюсь, вы не чересчур стыдливы.
   
— В меру, — ответил я, вспомнив отца и его чтение Библии. — А в чем дело?
   
— Есть у меня одна знакомая, восхитительная француженка. Я обязательно навещаю ее всякий раз, когда бываю в Париже, — он мечтательно улыбнулся, видимо, представив себе эту очаровательную француженку. — Она интересуется кино. Говорит, что в свое время была актрисой. Теперь она продюсер, занимается производством фильмов. Ее старый поклонник ссужает ее деньгами для этого. Но он жмот, как я понял. Сейчас у нее в разгаре производство одного фильма. Очень неприличного. Я бы даже сказал, исключительно непристойного. Мне показали отдельные кадры. Гм… чрезвычайно забавно. Вы знаете, какую прибыль дают эти фильмы? Скажем, такой порнофильм, как «Глубокое горло», сделанный в Америке?
   
— Понятия не имею.
   
— Миллионы, браток, миллионы! — мечтательно вздохнул он. — Моя француженка дала мне прочитать сценарий. Весьма грамотно состряпано. В выдумке им не откажешь. И очень возбуждает. Хотя в целом достаточно невинно. Обстановка изысканная, декорации — просто шик, словом, всего понемногу на любой вкус. Сочетание Генри Миллера и «Тысячи и одной ночи». Моя подруга — кстати, она же и режиссер фильма — приобрела сценарий за бесценок у одного молодого иранца, которого не пускают обратно на родину. Расходы она уменьшила до предела, но все же постановка может влететь в копеечку. Хотя некоторые фильмы подобного рода обходятся менее чем в сорок тысяч долларов. А такая классика, как «Глубокое горло», стоила порядка шестидесяти тысяч. Одним словом, моей француженке не хватало пятнадцати тысяч долларов.
   
— И вы, конечно, пообещали дать ей.
   
— Совершенно верно, — лучезарно улыбнулся Фабиан. — В благодарность она предложила мне двадцать процентов прибыли.
   
— И вы согласились?
   
— Нет. Я выговорил двадцать пять процентов, — сказал он с той же лучезарной улыбкой. — Я могу быть другом, однако прежде всего я деловой человек.
   
— Фабиан, — пожал я плечами, — просто не знаю, смеяться мне или плакать?
   
— Со временем начнете улыбаться. Это по меньшей мере. Так вот, сегодня у них просмотр отснятых кадров. Мы приглашены, и я уверен, что это произведет на вас большое впечатление.
   
— Никогда еще в своей жизни не видел порнографического фильма, — развел я руками.
   
— Никогда не поздно посмотреть, — заверил меня Фабиан. — А теперь, — с живостью предложил он, — давайте пойдем в бар и подождем там Лили. Она должна вскоре прийти. Скрепим нашу сделку шампанским. Я угощу вас таким завтраком, какого вы еще никогда не ели… А после завтрака отправимся в Лувр. Вы когда-нибудь были в Лувре?
   
— Я лишь вчера впервые приехал в Париж.
   
— Завидую: у вас все впереди.
   
Только мы распили бутылку шампанского, как в бар вошла Лили Эббот. Фабиан представил меня как старого знакомого из Сан-Морица. Она и виду не подала, что мы когда-либо встречались.
   
Фабиан заказал вторую бутылку. И чего они все находят в этом шампанском?
  
  
   
    
13
   
   
В небольшом просмотровом зале нас сидело восемь человек. Ноги у меня ныли от долгого хождения по Лувру. В кинозале стоял застарелый запах табака и пота. Само здание на Елисейских полях было уже обветшалое, со скрипучими старомодными лифтами. В коридорах полумрак, словно люди, часто бывавшие здесь, не хотели, чтобы замечали, когда они приходят и уходят.
   
Кроме Фабиана, Лили и меня, рядом с нами сидела восхитительная француженка, которую звали Надин Бонер. Сзади в углу притулился кинооператор — седой, усталый старик лет шестидесяти пяти, в берете и с вечной сигаретой в зубах. Он выглядел слишком старым для такого рода работы в кино и все время сидел с полузакрытыми глазами, словно не хотел напоминать о том, что именно он снимал фильм, который мы должны посмотреть.
   
В дальнем боковом проходе уселись две звезды этого фильма: стройный смуглый молодой человек, вероятно африканец, с меланхоличным печальным лицом и веселенькая хорошенькая американка по имени Присцилла Дин, блондинка с «конским хвостом». Ее свежее цветущее личико казалось здесь явным анахронизмом, напоминавшим о давнем поколении девственниц американского Среднего Запада. На ней было строгое платье, и она выглядела столь добродетельной, как только может выглядеть белоснежный, туго накрахмаленный девичий передник с кружевами. Меня без всяких церемоний, по-деловому, представили всем. Со стороны могло показаться, что мы собрались на какую-нибудь лекцию, скажем, о здоровом питании.
   
Длинноволосый и бородатый субъект в куртке, сшитой из портьерной ткани и покрытой сальными пятнами, сидел отдельно от всех. Он выглядел так, словно только что проглотил какую-то дрянь, и в ответ на мое приветствие просто проворчал что-то.
   
— Это критик, — прошептал мне Фабиан. — Собственность моей Надин.
   
— Рада познакомиться, — сказала мне Надин Бонер, протягивая мягкую и нежную руку. Сама она была маленькая, изящная, с бросающимся в глаза бюстом, добрая половина коего выпирала из низкого выреза ее черного платья. У нее был очень ровный красивый загар. Мне представилось, как она бесстыдно голая загорала на пляже в Сен-Тропезе в окружении таких же оголенных распутных мужчин.
   
— Чего это киномеханик копается? — обратилась она к кинооператору. — Мы ждем почти тридцать минут, — произнесла она по-английски с тем французским акцентом, который так нравится американцам.
   
Кинооператор снял трубку телефона, прокричал в нее что-то по-французски, и свет в зале стал меркнуть.
   
В последовавшие полчаса я был несказанно рад тому, что сидел в темноте. Я дико краснел, хотя никто и не мог заметить этого, мое лицо пылало, подобно лампе с инфракрасным излучением. То, что демонстрировалось на цветном экране, мой отец назвал бы совершенно неописуемым. Возникали всевозможные совокупления, в разнообразных положениях и позах. Втроем, вчетвером, с животными, включая черного лебедя, перемежаясь с лесбийскими забавами и орально-генитальными изощрениями, по терминологии, принятой в «Плейбое». Были также сцены садизма и мазохизма, и того, что я вовсе не знаю, как назвать. Словом, на любой вкус, как объяснил мне Фабиан.
   
Действие как будто происходило в середине прошлого века, мужчины были в цилиндрах и сюртуках, некоторые в гусарской форме и сапогах со шпорами, женщины — в кринолинах и турнюрах. Иногда нам показывали старинный замок и полногрудых крестьянок, которых затаскивали в кусты. Надин Бонер, в черном парике, полуодетая с озорным лицом школьницы, играла роль распорядительницы всех вакханалий, размещая тела в определенном порядке, как хозяйка перед приемом гостей расставляет в гостиной вазы с цветами.
   
Фабиан говорил, что сценарий написан весьма литературно, но пока что никто на экране не произнес ни слова. Его озвучат позже, пояснил он мне. Время от времени на экране появлялся ангелоподобный молодой человек в длинной розовой мантии, отороченной мехом. В руках у него были садовые ножницы, которыми он подстригал кусты, а в промежутках между этим занятием простодушно поглядывал на нас. В других случаях он восседал в походившем на трон позолоченном кресле и бесстрастно взирал на всевозможные сочетания тел, стремившихся к оргазму. Выражение его лица ни разу не менялось, лишь однажды, когда все достигли пика наслаждения, он безмятежно поднес к лицу роскошную розу на длинном стебле и понюхал.
   
Надо отдать должное Лили, которая сидела рядом с Фабианом: она еле сдерживала смех.
   
— Сюжет фильма очень прост, — шепотом объяснил мне Фабиан. — Действие происходит где-то в центре Европы. Молодой человек в мантии с садовыми ножницами — наследный принц. Кстати, рабочее название фильма «Спящий принц». Он только что женился на красивой иностранной принцессе. Отец принца, король, — его мы увидим на просмотре на следующей неделе, — желает продолжения царского рода. Но его сын — невинный юноша. Его совсем не интересуют девушки. Он всецело поглощен садоводством.
   
— Ага, теперь понятно, почему он с ножницами, — робко вставил я.
   
— Ну, естественно, — нетерпеливо кивнул Фабиан и продолжал: — Король поручает своей сестре, ее играет Надин Бонер, разбудить в племяннике мужчину. Принцесса, вышедшая за него замуж, безутешно рыдает в одной из башен дворца, одна на свадебном ложе, украшенном гирляндами цветов. Однако ничто не действует на принца, ничто не трогает его. У него по-прежнему тусклый безразличный взгляд. В замке все в полном отчаянии. И тогда наконец прибегают к последнему средству. Его тетя, то есть Надин, танцует перед ним в прозрачном хитоне с красной розой в зубах. Глаза принца загораются. Он приподнимается в кресле. Бросает садовые ножницы. Кидается к тете и заключает ее в объятия. Он танцует с ней. Целует ее. В любовном экстазе они падают на траву. Замок оглашается громкими приветственными кликами. Король объявляет брак с несчастной принцессой расторгнутым, и принц женится на своей тете. По сему случаю устраивается трехдневное празднество, которое отмечается свальным гулянием в кустах. Через девять месяцев у принца рождается сын, и в ознаменование этого события каждый год принц и его тетя-жена повторяют под звон колоколов свой первый брачный танец. Есть еще и побочная линия сюжета, в которой отчаянный злодей пытается захватить трон и тетю, но я не стану докучать вам рассказом об этом.
   
В зале зажегся свет, и я нарочно закашлялся, чтобы этим объяснить краску стыда на своих щеках.
   
— Короче говоря, — заключил Фабиан, — тут и нашим и вашим, если вы понимаете, что я имею в виду. Мы заманим интеллигенцию так же, как и остальную публику.
   
— Ну как, Майлс, — воскликнула Надин Бонер, поднимаясь со своего места во втором ряду впереди нас и превращаясь из искусной соблазнительницы в серьезную деловую женщину, — нравится, а?
   
— Замечательно, — сказал Фабиан. — Очень хорошо. Мы безусловно сорвем хороший куш.
   
Я избегал встречаться глазами с кем-нибудь, когда, выйдя из зала, мы столпились у лифта. Особенно я старался не глядеть на молодую американку Присциллу Дин, фигурировавшую в наиболее бесстыдных сценах. Вот уж кого я теперь без труда опознаю на любом нудистском пляже мира, даже с мешком на голове. Лили не поднимала глаз, сосредоточенно разглядывая пол лифта.
   
Мы пошли через Елисейские поля к эльзасскому ресторанчику, чтобы подкрепиться. Надин Бонер взяла меня под руку.
   
— Как вам нравится наша американочка в фильме? — спросила она. — Талантлива, не правда ли?
   
— Исключительно, — поддакнул я.
   
— У нее это побочная работа, — пояснила Надин. — Подрабатывает, чтоб оплатить обучение в Сорбонне. Занимается на факультете сравнительной литературы. У американок крепкий характер, не то что у европейских девушек. Вы согласны?
   
— Не могу судить. Я всего лишь пару недель в Европе.
   
— Как, по-вашему, фильм будет иметь успех в Америке? — с некоторой тревогой спросила Надин.
   
— О, да.
   
— Боюсь лишь, что, может, слишком круто замешано, — продолжала Надин.
   
— Я бы не беспокоился об этом.
   
— Майлса это тоже не беспокоит, — сказала Надин, призывно пожав мне руку. — Вы знаете, он просто незаменимый человек на съемочной площадке. Улыбки у него для всех без исключения. Вам тоже надо побывать на съемках. Ах, как все работают! Дружно и сообща, не считаясь со временем, сверхурочно, никогда не жалуясь. Оплата, конечно, небольшая, но звезды у нас на процентах с прибылей. Так вы заглянете завтра? Мы будем снимать сцену, в которой Присцилла одета монахиней…
   
— У меня много дел в Париже. Я ужасно занят.
   
— Будем рады вам в любое время. Не стесняйтесь, пожалуйста.
   
— Благодарю вас, — поклонился я.
   
— Скажите, а цензура в Америке пропустит наш фильм? — опять тревожно спросила Надин.
   
— Полагаю, что пропустит. Насколько мне известно, сейчас все это разрешают. Не исключено, конечно, что кое-где местный шериф может и запретить, — говоря это, я чувствовал, что будь я сам шерифом, то приказал бы сжечь этот фильм, не считаясь с тем, законно это или нет. Но я не полицейский, а — нравится мне это или нет — один из соучастников грязного предприятия. Тон задают мои пятнадцать тысяч долларов. И я попытался небрежно продолжить наше деловое обсуждение:
   
— А как во Франции? Тут не будет препятствий?
   
— Во Франции ужасные порядки, — пожаловалась Надин, опять ни с того ни с сего пожимая мне руку. — Никогда не знаешь, как обернется. Выступит с воскресной проповедью какой-нибудь старый боров, и на другой день кинозалы погрузятся в темноту. Или, скажем, попадется на глаза жене президента или премьер-министра наша афиша… Вы и представить себе не можете, какая ограниченность у французов в вопросах искусства. К счастью, на следующей неделе обычно возникает какой-то новый скандал, и нас оставляют в покое. — Неожиданно она умолкла и выпустила мою руку. Отойдя на два шага, она оценивающе оглядела меня. — Сразу же видно, что вы отлично сложены, а?
   
— Много ходил на лыжах, — сказал я.
   
— У нас еще нет исполнителя на роль злодея, — сказала Надин. — Он появляется в двух весьма занятных сценках. В одной вдвоем с Присциллой, а в другой с ней и нубийкой одновременно. Вас это должно заинтересовать и очень позабавить.
   
— Вы очень любезны, мадам, — сказал я, — но если моя мать в Америке увидит меня в таких сценках… — Мне было стыдно приплетать к этому мою покойную мать, но казалось, что так можно быстрее отвертеться.
   
— У Присциллы тоже мать в Америке, — возразила Надин.
   
— Разные бывают матери. К тому же я единственный сын, — продолжал я. — Поверьте, мне бы хотелось помочь вам, но я в любой момент могу уехать из Парижа.
   
Надин досадливо пожала плечами.
   
— Одни беспокойства у меня с этим фильмом. Постоянно не хватает исполнителей. Одни и те же лица и одна и та же случка. А у вас обаяние потаенного секса, вроде как у молодого похотливого священника, этакая интригующая порочность. Невинная испорченность. Совершенно новый ракурс.
   
— Нет уж, как-нибудь в другой раз, — решительно отказался я.
   
— Но я еще займусь вами, — и Надин продемонстрировала свою хорошо заученную улыбку наивной школьницы.
   
От двух выпитых кружек пива бородатый критик, похоже, вдохновился и возбужденно затараторил с Надин по-французски.
   
— Филипп, — пожурила Надин, — говорите по-английски. У нас ведь гости.
   
— Но мы во Франции, — громко возмутился Филипп. — Почему бы им самим не перейти на французский?
   
— Потому что мы, англосаксы, прирожденные тупицы, — пояснила Лили. — К тому же, дорогуша, любому французу известно, что мы все недоучки.
   
— Он говорит по-английски замечательно, — сказала Надин. — Совершенно свободно. Он жил в Америке два года. В Голливуде. Печатал критические статьи в «Журнале кино».
   
— Вам понравилось в Голливуде? — полюбопытствовал Фабиан.
   
— Меня мутило от него.
   
— Но фильмы-то нравились?
   
— От них тоже мутило.
   
— А как насчет французских фильмов? — поинтересовалась Лили.
   
— Последний фильм, который произвел на меня впечатление, был «Бездыханный». — Филипп отхлебнул пива.
   
— Господи, да он вышел десять лет назад, — удивилась Лили.
   
— Даже больше, — невозмутимо произнес Филипп.
   
— Он такой педантичный, — пояснила Надин. — Щепетилен до мелочей…
   
— Сколько раз я тебе говорил, что это одно и то же? — напустился на нее Филипп.
   
— Много, много. Успокойся, пожалуйста. Кстати, он влюблен в Китай, — ни с того ни с сего добавила Надин.
   
— Вот как? — спросила Лили. — И китайские фильмы вам нравятся?
   
Похоже, она находила удовольствие в том, что подкалывала его.
   
— Я пока не видел ни одного китайского фильма, — ответил Филипп. — Но я непременно посмотрю, хотя бы пришлось ждать этого целых пять лет. Или даже десять.
   
Говорил он по-английски бегло, но с заметным акцентом. Глаза его блестели. По-моему, он был готов спорить с кем угодно и о чем угодно хоть на санскрите. А наткнись он вдруг на человека, готового во всем согласиться и не препираться, ему бы ничего не оставалось, как сдаться и покинуть поле боя.
   
— Послушайте, старина, — дружелюбно обратился к нему Фабиан. — Как вам понравилось наше творение?
   
— Merde. Дерьмо собачье.
   
— Да вы что? — Лили казалась изумленной.
   
— Филипп, — предостерегла Надин, — Присцилла понимает английский. Ты же не хочешь сказать, что она не справилась с ролью?
   
— Ничего, — пропела американка звонким сопрано. — Я никогда не принимала французов всерьез.
   
— Мы же в городе, где великий Расин представил «Федру», — напыщенно изрек критик, — где ушел из жизни Мольер, где Флоберу пришлось в суде отстаивать «Мадам Бовари», где бунтующие толпы высыпали на улицы после премьеры «Эрнани», где любили Гейне из-за того, что он творил на другом языке, и где нашел приют. Тургенев.
   
Борода Филиппа ходила ходуном от возбуждения, а фамилии великих людей он выговаривал с особым смаком.
   
— В мое время, — продолжал он, — были такие фильмы, что ими гордилась вся нация. «Большие иллюзии», «Рыжик», «Запретные игры». А как можно обсуждать то, что нам сегодня показали? Нагромождение нелепостей и безвкусицы, пошловатенькие попытки пробудить самые низменные чувства…
   
— Ты рассуждаешь, как пуританин, которого нашли в капусте, — оборвала его Надин. — Хотя мы наслышаны о твоих похождениях, можешь мне поверить.
   
Критик насупился и заказал еще пива.
   
— А что вы мне показали? — огрызнулся он. — Дюжину половых актов между этой американской пустышкой и марокканским красавчиком, который…
   
— Послушай, cheri, — вновь вмешалась Надин, — ты же всегда подписывал петиции против расизма.
   
— Ничего, Надин, — успокоила ее Присцилла. Она усердно поедала шарики мороженого в шоколаде. — Я привыкла не обращать внимания на болтовню французов.
   
Марокканец дружелюбно улыбнулся во весь рот. По-видимому, его знания английского не хватало на то, чтобы разобраться в тонкостях этой светской беседы.
   
— Или возьмите «Мейд ин Франс», сделано во Франции, — не унимался критик. — Написано во Франции, сочинено во Франции, нарисовано во Франции… Ты помнишь? — Он ткнул обвиняющим перстом в Надин. — А ведь я просил, чтобы ты помнила, что это значит для Франции. Славу! Гордость. Преданность прекрасному, искусству, высочайшим порывам души человеческой. А во что вы превратили марку «Мейд ин Франс»? В технику копуляции, податливость влагалища…
   
— Вы только послушайте, что он несет! — вскинулась Лили.
   
— Это все ваша англосаксонская вседозволенность, — продолжал Филипп, перегибаясь через стол к Лили. — Вот уже и ваша империя развалилась. Скоро и в Букингемском дворце бордель устроите.
   
— Послушайте, старина, — улыбнулся Майлс, — по-моему, вы отвлеклись.
   
— Черта с два я отвлекся, — вспыхнул Филипп. — Что вы имеете в виду?
   
— Изначальный замысел заключался в том, чтобы заработать доллар-другой, — пояснил Майлс. — То, что я слышал, мне кажется, нисколько не противоречит национальному духу французов.
   
— Деньги тут ни при чем. Это вовсе не национальный дух, а проявление капиталистического строя. Это разные вещи, месье.
   
— Хорошо, — добродушно согласился Фабиан, — не будем пока о деньгах. Но позвольте вам напомнить, что абсолютное большинство порнографических фильмов, в том числе самые откровенные, было произведено в Швеции и Дании, то есть в странах, по вашему определению, социалистических.
   
— Скандинавы! — презрительно фыркнул критик. — Устроили пародию на социализм. Чихал я на такой социализм.
   
— Да, с вами трудно договориться, Филипп, — вздохнул Фабиан.
   
— Просто я строг в терминологии, — ответил Филипп. — Для меня социализм — нечто совсем иное.
   
— Ну вот, сейчас опять вернемся к Китаю, — захныкала Надин.
   
— Но ведь не можем же мы все жить в Китае, пусть это и образец идеального общества, — возразил Фабиан. — Нравится нам или нет, но мы живем в обществе с другой историей, другими вкусами и потребностями…
   
— Плевать мне на общество, которому нужно такое дерьмо, что нам тут показали сегодня! — взорвался Филипп, но не забыл заказать себе еще пиво. Годам к сорока он станет пузатый, как бочонок, подумал я.
   
— Сегодня днем мы с моим молодым другом ходили в Лувр, — мягко заговорил Фабиан, кивнув в мою сторону. — А вчера я посетил «Же-де-Пом». Где хранятся импрессионисты.
   
— Спасибо, месье, я имею некоторое представление о парижских музеях, — едко произнес Филипп.
   
— Прошу прощения, — вкрадчиво ответил Фабиан. — Но скажите, месье, к работам, выставленным в этих музеях, вы тоже относитесь неодобрительно?
   
— Не ко всем, — неохотно признался Филипп. — Но к некоторым — да.
   
— Я имею в виду обнаженную натуру, изображения пылких объятий, мадонн с пышными бюстами, богинь, сулящих смертным плотские удовольствия, прелестных мальчиков, ангелочков, нагих принцесс… Вы противник всего этого?
   
— Не пойму, куда вы клоните, месье? — пробурчал Филипп, смахивая с бороды пену.
   
— А вот куда, — сказал Фабиан, воплощение терпения и доброжелательности. — Всю историю нашей цивилизации художники в той или иной форме создавали произведения на эротические сюжеты — возвышенные и игривые, грубоватые и целомудренные, непристойные и рассчитанные на самый взыскательный вкус… Всячески выражали свои сексуальные фантазии. Вчера, например, в «Же-де-Пом» я в десятый или в двадцатый раз любовался полотном Мане «Завтрак на траве». Помните? Две обнаженные пышнотелые женщины на траве в обществе двух полностью одетых джентльменов…
   
— Знаю я эту картину, знаю, — перебил Филипп скучающим тоном. — Продолжайте.
   
— Так вот, — проговорил Фабиан, — месье Мане вовсе не хотел, чтобы у зрителей сложилось впечатление законченности этого сюжета. В картине содержится намек на то, что происходило до изображенной сцены, а также на то, что может случиться потом. Такое, во всяком случае, у меня сложилось впечатление. Вы понимаете, что я хочу сказать?
   
— Понимаю, — сказал Филипп. — Но не совсем.
   
— Кто знает, — рассудил Фабиан, — будь у Мане побольше времени, возможно, он изобразил бы какие-то сценки, что предшествовали этому мирному, остановленному во времени мгновению, а также посвятил бы нас в то, чем закончился идиллический завтрак. Вполне вероятно, что эти сценки мало отличались бы от того, чем нас угостили на просмотре. Да, верно, Надин уступает Мане в таланте, спорить тут не приходится, да и наша прелестная малышка Присцилла, возможно, не так мила, как женщины на картине, но в целом, осмелюсь уверить, фильм Надин преследует те же благородные цели, что и полотно великого Мане…
   
— Браво! — вскричала Надин. — Не в бровь, а в глаз! Он и в самом деле вечно норовит затащить меня в кусты или трахнуть прямо на пляже. И не вздумай отпираться, Филипп. Помнишь, что ты отчебучил со мной прошлым летом? Я потом неделю вымывала песок из задницы.
   
— А я вовсе не отпираюсь, — неуклюже пробормотал Филипп.
   
— Секс, любовь, как угодно, — разглагольствовал Фабиан, — все это никогда не сводится к одной лишь нагой плоти, к удовлетворению страсти. Всегда должна примешиваться фантазия. Каждая эпоха таит для художника фантазию, загадку, которая поднимает простой акт любви на невероятную высоту. Вот и Надин попыталась внести свою скромную лепту, чтобы обогатить фантазии ваших современников. В наш мрачный, безрадостный и примитивный век ее не критиковать, а на руках носить надо.
   
— Да он хоть коню зубы заговорит, — восхищенно воскликнула Лили.
   
— Это точно, — поддакнул я, припомнив, как за считанные минуты Фабиан ухитрился превратить меня из врага в союзника. И вдруг я сообразил, что он, должно быть, разжалованный адвокат. Представляю, за что его могли разжаловать!
   
— Ничего, месье, — величественно произнес Филипп, — настанет день, когда мы поспорим с вами на моем родном языке. Дискутируя по-английски, я оказываюсь в ущемленном положении.
   
Критик поднялся.
   
— Завтра мне рано вставать. Расплатись по счету, Надин, а я возьму такси.
   
— Не беспокойся, Надин, — замахал руками Фабиан, хотя француженка, похоже, вовсе не собиралась последовать совету Филиппа. — Мы сами заплатим. — От меня не ускользнуло, что он употребил множественное число. — Спасибо за прекрасный вечер.
   
Мы встали, и Надин расцеловала Фабиана в обе щеки. Со мной попрощалась за руку. Я ощутил легкое разочарование. Что ей стоило поцеловать и меня? Интересно, как относится марокканец, сыгравший с ней в двух продолжительных и отнюдь не романтических сценах, к тому, что она уходит с другим? Впрочем, актеры есть актеры, подумал я. У них все не как у людей.
   
— А вы где живете? — спросил Фабиан мисс Дин.
   
— Неподалеку отсюда.
   
— Может, проводить вас…
   
— Нет, благодарю, я не иду домой, — ответила Присцилла. — У меня свидание с женихом. — Она протянула мне руку, которую я чиино пожал. — До свидания, — попрощалась она. И вдруг я ощутил в своей ладони скатанный бумажный шарик. Тут я впервые разглядел лицо молодой американки. Уголок ее рта был выпачкан шоколадом, но глаза отливали голубизной морской приливной волны, сулящей вынести на берег таинственные сокровища из пучины.
   
— До свидания, — сбивчиво пробормотал я ей вслед, сжимая в кулаке бумажку.
   
Мы вышли из эльзасского ресторанчика, распрощались со всеми, и втроем, Фабиан, Лили и я, прошлись немного пешком, вдыхая влажный воздух теплой февральской ночи в Париже.
   
Я сунул руку в карман, извлек комочек бумаги, развернул и увидел при свете уличного фонаря нацарапанный телефонный номер. Спрятав бумажку в карман, я поспешил вслед за Фабианом и Лили, которые успели отдалиться на несколько шагов.
   
— Ну как, Дуглас, хорошо в Париже? — спросил Фабиан.
   
— Н-да, бойкий был денек. Поучительный.
   
— Это только начало, — сказал Фабиан. — Многое еще ожидает вас впереди. Многое.
   
— Вы и в самом деле верите в ту галиматью, что несли там? — обратился я к Фабиану. — Насчет Надин, Мане и всего прочего?
   
Фабиан расхохотался.
   
— Вначале — нет, — сказал он. — Просто я завелся. Я всегда завожусь, когда французы начинают распинаться о Расине, Мольере и Викторе Гюго. А вот в конце я же сам себя убедил, что являюсь великим знатоком искусства.
   
— Надеюсь, вы не собираетесь поставить свое имя, вернее наши имена, в этом фильме? — с беспокойством спросил я.
   
— Нет, — горестно вздохнул Фабиан. — Так далеко мы не зайдем. Но нам нужно деловое название нашей компании. Не подскажете ли вы, Лили? Вы всегда были умницей.
   
— Компания «Туда, сюда, обратно, тебе и мне приятно», — с усмешкой предложила Лили.
   
— Не будьте вульгарной, дорогая, — с важным видом произнес Фабиан. — Мы ведь хотим, чтобы о нашей картине появилась рецензия в «Таймс». Но обо всем этом мы еще трезво поразмыслим завтра. Кстати, Дуглас, надо идти баиньки. Завтра встаем в пять утра. Едем в Шантильи поглядеть пробежки.
   
— Какие пробежки? — удивился я. Не понимая, о чем идет речь, я подумал, что Шантильи — это особое место, где актеры порнографических фильмов, готовясь к съемкам, тренируются, дабы сохранить свою форму. Судя по тому, что мне пришлось увидеть, их работенка была связана с такой затратой физических сил, какая бывает у профессионального боксера после, по меньшей мере, десяти раундов боя на ринге.
   
— Пробежки нашей лошади, — объяснил Фабиан. — Когда мы вернулись из Лувра, я получил телеграмму. Кстати, вы довольны, что побывали в Лувре?
   
— Да, очень. Так что же о нашей лошади?
   
— Телеграмма пришла от моего друга из Кентукки. Каким-то образом он разузнал, что одна нога у нашей лошади не совсем в порядке. И пока воздерживается от ее покупки.
   
— Вот те на? — воскликнул я.
   
— Не волнуйтесь, дорогуша. Он хочет, чтобы прежде лошадка прилично выступила. После чего выложит деньги. Разве вы можете порицать его за это?
   
— Его-то нет, а вот вас следует.
   
— Мне кажется, Дуглас, что вы начинаете наши деловые взаимоотношения на ошибочной ноте, — обиженно заявил Фабиан. — Нам нужно переговорить с тренером и объяснить ему, как обстоят дела. Он верит в эту лошадь, очень верит. Но ему надо убедиться, что она уже вполне в форме, и тогда выставить ее в подходящем заезде. Хотя фамилия у тренера английская — Кумбс, но семья их давно, еще с начала прошлого столетия, живет в Шантильи. Кумбс прямо-таки маг и волшебник по части того, в каком именно заезде следует выпустить лошадь. Он выигрывал с такими безнадежными лошадьми, которые были годны разве для перевозки утиля. Во всяком случае, вам понравится в Шантильи. Ни один любитель конного спорта, приехавший в Париж, не упустит случая побывать там.
   
— Я не любитель лошадей, — поморщился я. — Не люблю и даже до смерти боюсь их.
   
Мы уже подошли к отелю, и Фабиан покровительственным тоном заметил:
   
— Ах, Дуглас, вам еще предстоит пройти долгий, долгий путь. — Он похлопал меня по плечу и заключил: — Но со мной вы пройдете. Ручаюсь, что пройдете.
   
Я поднялся к себе в номер, разделся, улегся в постель и посмотрел на телефон. Припомнив кое-какие сцены из сегодняшнего фильма, я вдруг понял, что спать мне вовсе не хочется. Спустившись в бар, я заказал виски с содовой. Сделав пару медленных глотков, я запустил руку в карман, выудил комочек бумаги, развернул перед собой на стойке бара и уставился на номер телефона Присциллы Дин.
   
— Есть у вас телефон? — спросил я бармена.
   
— Внизу, — буркнул он.
   
Я спустился, дал телефонистке номер, проследовал в указанную будку, снял трубку и поднес к уху. Через несколько мгновений услышал короткие гудки. Чуть подождал, потом повесил трубку. Видно, не судьба.
   
Вернувшись в бар, я расплатился за выпивку. Десять минут спустя я уже лежал в постели. В гордом одиночестве.
   
Имя у нашего скакуна было пышное — Полночная мечта. В еще не растаявшей утренней мгле мы стояли вместе с тренером Кумбсом на одной из дорожек в лесу Шантильи, следя за тем, как попарно и по трое галопировали на лошадях молоденькие жокеи. Семь часов холодного, зябкого утра. Ботинки и отвороты брюк были грязные и мокрые. Я ежился в своем стареньком пальтишке и чувствовал себя прескверно в сыром лесу, где капало с деревьев и пахло влажной листвой и конским потом. А Фабиан был в бриджах и сапогах для верховой езды, на плечи поверх клетчатой куртки он накинул короткий охотничий плащ, на голове плотно сидело ирландское кепи, росинки сверкали на его пышных усах. Причем он выглядел так, словно с давних пор владел конюшней чистокровных породистых лошадей, а часы рассвета — его самое любимое время дня.
   
Любой, впервые увидевший этого бравого молодца, сразу решил бы — такого ни один тренер не проведет.
   
Лили тоже оделась подобающим образом: ноги в высоких сапогах коричневой кожи, сверху — свободного покроя накидка с пояском, ни дать ни взять, амазонка в лесу. Придется, пожалуй, и мне позаботиться о своем гардеробе, если я намерен остаться в их компании, а я не представлял уже, как может быть иначе.
   
Тренер Кумбс низенький краснолицый старик с лукавым лицом, показал нам нашу лошадь. На мой взгляд, она ничем не отличалась от других такой же масти, с такими же горящими круглыми глазами и очень уж тонкими (того и гляди, переломятся) ногами.
   
— Хорош жеребчик. Очень хорош, — похвалил его Кумбс.
   
Тут всем нам пришлось нырнуть за деревья, потому что одна из лошадок вдруг стала пятиться прямо на нас, причем так быстро, словно бежала вперед.
   
— По утрам холодно, и они немного нервничают, — снисходительно объяснил Кумбс. — Этой кобылке всего два года. Вот она и играет.
   
Молодой жокей наконец справился с игривой лошадкой, и мы смогли выйти из-за деревьев.
   
— Как с надкостницей у нашего? — спросил у тренера Фабиан. Знаток живописи и скульптуры, водивший меня по Лувру, перевоплотился теперь в знатока конских статей.
   
— Не беспокойтесь, приятель, — уверенно ответил Кумбс. — Все будет в порядке. Он превосходно пойдет.
   
— Когда же он выступит на скачках? — впервые вмешался я.
   
— Ах, дружок, — тренер неопределенно покачал головой, — это совсем другой вопрос. Не станете же вы подталкивать его? Разве не видите, что он еще не совсем окреп?
   
— Пару недель добавочных тренировок не повредят, — заметил Фабиан.
   
— К тому же он, кажется, припадает немного на переднюю ногу, — сказала Лили.
   
— Ах, вы заметили, мадам, — сияя, улыбнулся ей Кумбс. — Но это у него скорее нервное. Под влиянием выстрелов на старте.
   
— Скажите, сколько же еще потребуется времени? — упрямо спросил я, вспомнив о шести тысячах, заплаченных за эту лошадь. — Две недели, три, месяц?
   
— Э, дружок, — тренер опять неопределенно покачал головой, — не люблю, когда меня вот так прижимают.
   
Не в моих правилах обнадеживать владельца, а затем разочаровывать его.
   
— Но все же хоть приблизительно можете сказать? — настаивал я.
   
Кумбс спокойно оглядел меня. Взгляд его маленьких серых глаз, окруженных частой сеткой морщин, вдруг стал строгим и холодным.
   
— Догадываться, конечно, могу. Но не стану. Он сам скажет мне, когда будет готов, — весело улыбнулся Кумбс, и лед в его глазах мгновенно растаял. — Что ж, мы уже достаточно посмотрели в это утро. Пойдемте перекусим. Прошу, мадам, — он галантно предложил Лили руку и зашагал с ней по тропинке, выходящей из леса.
   
— Будьте сдержанны с этими людьми, — понизив голос, сказал мне Фабиан, когда мы последовали за ними. — Они очень обидчивы. А этот — один из лучших в своем деле. Нам повезло, что мы имеем дело с ним. И пусть он сам все решает.
   
— Лошадь-то наша или нет? Наши шесть тысяч в ней?
   
— Не будем больше говорить об этом. Нас могут услышать. Ах, какой сегодня прекрасный день, — нарочито громко произнес Фабиан.
   
Мы вышли из леса, солнце уже пробивалось сквозь дымку, поблескивая на крупах лошадей, которые вереницей медленно тянулись обратно в конюшни.
   
— И это не трогает ваше сердце? — широко раскинув руки, с чувством воскликнул Фабиан. — Древняя славная земля, залитая яркими лучами солнца, дивные, изящные животные…
   
— А-а, одни слова, — перебил я.
   
— Я полон уверенности, — решительно подчеркнул Фабиан, — более того, берусь утверждать, что мы добьемся успеха. И не только вернем с лихвой шесть тысяч. Мы еще придем с вами в Шантильи и увидим здесь на тренировке десятка два наших собственных лошадей. Мы будем сидеть в ложе на ипподроме Лонгшан и глядеть, как наши скакуны гарцуют перед публикой. А пока ждите и дождетесь.
   
— Буду ждать, — с кислым лицом согласился я. Не хотелось признаваться, что мне самому нравится и эта сельская местность, и лошади, и осмотрительный старый тренер. Я не разделял жизнерадостных надежд Фабиана, но его мечты невольно увлекли меня.
   
Если спекуляция золотом и вкладывание огромных сумм в идиотские порнографические фильмы, в которых снимаются нимфоманки с американского Среднего Запада, обучающиеся литературе в Сорбонне, позволят мне хоть раз в месяц проводить такое сказочное утро, я готов буду последовать за Фабианом в преисподнюю.
   
В конце концов деньги, украденные мной, приносили вполне осязаемую пользу, думал я, глубоко вдыхая свежий деревенский воздух. В доме Кумбса нас провели в столовую, где стены были увешаны призовыми кубками и наградными значками прошлых лет. Перед тем как мы сели за стол вместе с полной, румяной хозяйкой, несколькими жокеями и их подружками, старик Кумбс налил нам по большой чарке кальвадоса. В столовой стоял смешанный запах кофе, бекона, конюшни и сапог. Этот мир был гораздо проще и сердечнее, я и не знал, что он сохранился и все еще существует где-то на земле.
   
Старик Кумбс подмигнул мне через стол и сказал:
   
— Ваш конь сам подскажет мне, когда захочет скакать!
   
В ответ я тоже подмигнул ему.
  
  
   
    
14
   
   
— Пришло время подумать о поездке в Италию, — сказал Фабиан. — Как вы находите, дорогая?
   
— Вполне одобряю, — отозвалась Лили. Мы сидели в ресторане «Шато Мадрид», расположенном на высоком утесе над Средиземным морем. В вечернем воздухе был разлит аромат лаванды. Внизу под нами сверкали далекие огни Ниццы и прибрежных поселков.
   
Заказав ужин, мы пока что заправлялись шампанским. Много было выпито его и вчера в «Голубом экспрессе», в котором мы уехали из Парижа. Я все более входил во вкус шампанского марки «Моэт и Шандон».
   
Мы взяли с собой старика Кумбса, и по приезде он провел с нами большую часть дня. После почти трех недель тренировок наш скакун наконец признался Кумбсу, что готов к скачке, и доказал это. Сегодня днем в четвертом заезде на ипподроме втайне в окрестностях Ниццы он пришел первым, завоевав приз в сто тысяч франков, что составляло около двадцати тысяч долларов. Джек Кумбс еще раз оправдал свою репутацию тренера, умеющего выбрать подходящий заезд. К сожалению, он тут же улетел обратно в Париж, лишив нас удовольствия пообедать с ним, а мне было бы любопытно посмотреть, сколько же спиртного этот старик может влить в себя за день.
   
Мы сами тоже поставили пять тысяч франков на нашу лошадку. «Из родственных чувств», — пояснил Фабиан, когда мы подошли к окошку кассы. Прежде в Нью-Йорке я ставил несколько долларов на ту или иную лошадь, строго рассчитав все ее достоинства, однако руководствоваться чувствами было, очевидно, более прибыльно.
   
Вернувшись с ипподрома в отель в Ницце, мы переоделись к обеду, и Фабиан позвонил в Париж и в Кентукки. Из Парижа сообщили, что съемки и монтаж «Спящего принца» сегодня уже закончены. Вчера представителям киноагентств Западной Германии и Японии был показан еще полностью не смонтированный фильм, и уже получены от них солидные заказы.
   
— Заказов вполне достаточно, — с удовлетворением объявил нам Фабиан, — чтобы покрыть наши вложения. А впереди еще много других стран. Надин в экстазе. Она даже намеревается ставить совершенно чистую, целомудренную картину.
   
К этому Фабиан затем добавил, что, как он заодно узнал, цена на золото поднялась в этот день на пять пунктов.
   
На его друга в Кентукки победа Полночной мечты произвела большое впечатление, но он все же решил посоветоваться со своим компаньоном, прежде чем сделать определенное предложение. Обещал позвонить сегодня же вечером.
   
Шампанское, прелестный вид, победа нашего жеребца, скачок цены золота, новости Надии, общество сияющей Лили во всей красе — все это настраивало на благодушный лад. Я ощущал в себе любовь ко всему и особое расположение к человеку, похитившему мой чемодан в аэропорту Цюриха. В конце концов, граница между врагами и союзниками довольно зыбкая, решил я.
   
С другой стороны, не приди наш конь первым, я бы мог сбросить Фабиана с ближайшего утеса. Но скакун не подкачал, и я любовно посматривал на красивую физиономию с усами.
   
— Вы упомянули о цене? — спросил я.
   
— Назвал что-то около пятидесяти.
   
— Пятидесяти чего?
   
— Тысяч долларов, конечно, — ответил Фабиан с некоторым раздражением от моей непонятливости.
   
— Не слишком ли это много за лошадь, которая стоила шесть тысяч? Мы можем отпугнуть покупателя.
   
— Должен признаться, Дуглас, — сказал Фабиан, со вкусом, неторопливо потягивая шампанское, — что за нашу лошадку я на самом деле уплатил не шесть, а пятнадцать тысяч.
   
— Но вы же говорили…
   
— Да, говорил. Видите ли, мне тогда не хотелось раздражать вас. Если вы не верите, могу предъявить оплаченный счет.
   
— Не надо. Я уже больше не сомневаюсь в вас, — заверил я, и это было почти правдой. — Но все же не следует ли вам заодно признаться и насчет фильма?
   
— Честное слово, нет. — Фабиан поднял свой бокал. — Давайте пока что выпьем за нашу Полночную мечту.
   
Мы весело чокнулись зазвеневшими бокалами. Я сказал Фабиану, что со страхом и даже с ненавистью следил за нашей лошадкой, когда в числе отстающих она выходила на последнюю прямую. Но затем вдруг у самого финиша она вырвалась вперед.
   
— Боюсь, мой друг, что у вас весьма развит инстинкт неудачника, — иронически заметил Фабиан. — То же самое я бы сказал и о женщинах, — добавил он, многозначительно поглядев на Лили. Было заметно, что в Париже отношения между ними стали натянутыми. Под разными деловыми предлогами Фабиан три или четыре раза слишком уж долго задерживался у Надин Бонер. Что касается меня, то я тщательно избегал бывать на съемках в их студии или снова встретиться с кем-либо из них.
   
— Надо бы нам купить машину, — предложил Фабиан. — Остановим свой выбор на «ягуаре», не возражаете?
   
Ни я, ни Лили не возражали.
   
— Такая машина, как «мерседес» слишком уж бросается в глаза, — продолжал Фабиан. — Не к лицу нам выглядеть нуворишами, не так ли? К тому же я люблю помогать англичанам.
   
— Вы только его послушайте, — фыркнула Лили. Официант принес нам икру.
   
— Только с лимончиком, — попросил Фабиан, отмахнувшись от тарелочки с мелко нарубленными крутыми яйцами, перемешанными с луком. — Не стоит портить такое удовольствие.
   
Официант разложил нам по тарелкам аккуратные порции сероватых зернышек. Лишь в четвертый раз мне доводилось пробовать черную икру. Три предыдущих я до сих пор отчетливо помнил.
   
— Теперь мы отправимся в Цюрих, — сказал Фабиан. — У меня небольшое дельце в этом прекрасном городе. Там мы и купим машину. Я считаю, что честных торговцев автомобилями можно найти лишь в Швейцарии. Так же, как и первоклассные отели, которые мне хочется показать Дугласу.
   
Если б сейчас увидели старину Маялса Фабиана в его родном городе Лоуэлле в штате Массачусетс, подумал я. Или меня бы вдруг узрел мой Незадачливый хозяин Друзек. Фабиан до сих пор так и не поинтересовался, откуда у меня взялись деньги. В Париже он по большей части пропадал на съемках фильма, и, пока был занят этой лавочкой, как он говаривал, я без устали бродил по городу, блаженно вглядываясь в его достопримечательности. Когда же мы бывали втроем, то ни я, ни Фабиан не хотели посвящать Лили в подробности возникновения нашего делового партнерства. Ну, а Лили, если и считала странным, что ее случайный любовник из Флоренции неожиданно оказался близким другом и деловым компаньоном ее постоянного любовника, то не подавала виду. Во всяком случае, никаких вопросов по этому поводу она не задавала. Ей было свойственно аристократическое пренебрежение к тому, что стояло за житейскими делами. Она была из тех женщин, которых никак не представишь себе ни на кухне, ни в конторе. — В связи с нашей поездкой, — между тем продолжал Фабиан, — хочу коснуться одного щекотливого обстоятельства. Вам понятно, к чему я клоню?
   
— Нет, — сказал я, а Лили промолчала.
   
— Нехорошо путешествовать втроем. Это порождает и рознь, и всякие уловки, и ревность, и тому подобные горести.
   
— Теперь понятно, — сказал я, покраснев.
   
— Вы, вероятно, Дуглас, согласитесь с тем, что Лили красивая женщина.
   
Я молча кивнул.
   
— А вы сами весьма привлекательный молодой человек, — отеческим тоном произнес Фабиан. — И станете еще привлекательней, когда освоитесь с богатством и мы вас основательно приоденем, что будет сделано по приезде в Рим. Что ж, надо глядеть правде в глаза. Я уже в годах и могу стать третьим лишним. Однако у нас есть возможность не причинять никому вреда. Нет ли у вас, Дуглас, особы, которую вы хотели бы пригласить отправиться вместе с нами?
   
С нежностью, смешанной с сожалением, я вспомнил о Пэт. За годы работы в «Святом Августине» мне нечасто приходилось думать о ней. В обществе Лили и Фабиана защитная оболочка, которую я носил с того памятного дня в Вермонте, когда мы расстались с Пэт, почти сошла с меня. Хотел я того или нет, но прежние чувства, привязанности и переживания вновь всколыхнули мою душу. Впрочем, окажись даже Пэт свободна, вряд ли она согласилась бы воспринять мой нынешний образ жизни и дружбу с Фабианом. Да и можно ли ожидать такого от школьной учительницы, которая способна пожертвовать часть своего скудного жалованья в помощь беженцам из Биаффры, в то время как Фабиан привык упитывать черную икру ложками? Впрочем, тут я от него недалеко ушел. Скорее в нашу компанию вписалась бы Эвелин Коутс, которая, как вы помните, тоже за словом в карман не лезет, но, кто знает, кем бы она обернулась в таком окружении — нежной ласковой женщиной, с которой я провел дивную воскресную ночь, или светской деловой тигрицей с вашингтонской вечеринки у Хейла? Не следовало к тому же забывать, что рано или поздно меня или Фабиана могли вывести на чистую воду. Вряд ли карьере Эвелин оказала бы существенную помощь связь с парой осужденных жуликов.
   
— Боюсь, что в данную минуту у меня никого нет, — заключил я.
   
Мне показалось, что какая-то тень улыбки пробежала по лицу нашей спутницы.
   
— А что делает сейчас ваша сестра Юнис? — обратился к Лили Фабиан.
   
— Вертится, по-видимому, в обществе придворных гвардейцев в Лондоне. То ли Колдрстримского, то ли Ирландского полка.
   
— Не захочет ли она на время присоединиться к нам?
   
— А почему бы и нет?
   
— Так дайте ей телеграмму, чтобы она завтра к вечеру приехала к нам в Цюрих.
   
— Хорошо, срочно сообщу ей. Юнис очень легка на подъем.
   
— Как вы на это смотрите? — повернулся ко мне Фабиан.
   
— Почему бы и нет? — спокойно повторил я слова Лили.
   
К нашему столу подошел метрдотель и сообщил Фабиану, что его вызывают к телефону из Америки.
   
— Ну как, Дуглас, снизим немного цену? — спросил Фабиан, поднимаясь из-за стола. — Скажем, до сорока тысяч, если потребуется.
   
— Предоставляю вам решать. Я никогда не торговал лошадьми.
   
— И я тоже, — улыбнулся Фабиан. — Но в жизни чего не попробуешь.
   
Оставшись вдвоем, мы сидели молча. Лили грызла подрумяненные на огне ломтики хлеба, они хрустели у нее на зубах. Меня раздражал этот хруст и ее испытующий взгляд, которым она окидывала меня.
   
— Это вы стукнули лампой по голове Майлса? — наконец спросила она.
   
— Он что, говорил вам?
   
— Сказал, что у вас была небольшая размолвка.
   
— Давайте ограничимся этим объяснением.
   
— Пусть будет так. — Она помолчала. — Вы рассказали ему о нашей встрече во Флоренции?
   
— Нет. А вы?
   
— Я же не идиотка.
   
— Он что-нибудь подозревает?
   
— Слишком горд для этого.
   
— К чему же мы с вами придем?
   
— К моей сестре Юнис, — спокойно ответила Лили. — Вам она понравится. Она всем мужчинам нравится. На месяц, во всяком случае.
   
— А когда вы вернетесь к своему мужу?
   
— Откуда вы знаете о нем? — спросила она, пристально взглянув на меня.
   
— Не имеет значения, — небрежно ответил я. Она сплавляла меня к своей сестрице, и мне хотелось чем-нибудь досадить ей.
   
— Майлс говорит, что больше не будет играть ни в бридж, ни в триктрак. Вам известно об этом?
   
— Да, кое-что.
   
— А мне вы ничего не хотите рассказать? — Она не спускала с меня глаз.
   
— Нет.
   
— Путаный человек этот Майлс с его неуемным пристрастием к деньгам. Будьте осторожны с ним.
   
— Благодарю за предупреждение.
   
Она наклонилась ко мне и прикоснулась к моей руке.
   
— Как хорошо нам было во Флоренции… — нежно проговорила она.
   
Мне мучительно захотелось обнять ее, прижать к себе и умолять, не теряя ни минуты, бежать со мной.
   
— Лили… — задыхаясь, глухо проговорил я. Она отдернула руку.
   
— Не забывайтесь, дорогой мой, — наставительно сказала она.
   
Фабиан вернулся с мрачным лицом.
   
— Пришлось уступить, — сказал он, усаживаясь за стол. — Отдал за сорок пять, — махнув рукой, он озорно, по-мальчишески улыбнулся. — По этому случаю закажем еще бутылочку.
   
Я сидел у себя в номере отеля за большим столом резного дуба. Только что, пожелав покойной ночи, расстался с Лили и Фабианом, которые обосновались по соседству со мной. Лили поцеловала меня в щеку, Фабиан дружески пожал руку, предупредив, что утром, до отъезда в Цюрих, хочет побывать со мной в местном музее.
   
От выпитого немного кружилась голова; но спать не хотелось. Вынув из ящика чистый лист бумаги, я почти машинально стал записывать в графу приход:
   
«Приз на скачках — 20.000, золото — 15.000, игра в бридж и триктрак — 36.000, кинофильм — пока неизвестно».
   
Словно завороженный, глядел я на написанные мной цифры. До этого, даже когда я, будучи пилотом, хорошо зарабатывал, я никогда не занимался подсчетами и никогда точно не знал, сколько у меня денег в банке или наличными при себе в кармане. Теперь же я решил вести подсчеты каждую неделю. Или, смотря по тому, как пойдут дела, даже каждый день. Я постиг, что само действие сложения — одна из величайших прелестей богатства. Сами цифры на листке передо мной доставляли мне большую радость, чем все, что я мог бы купить на эти деньги. И я спрашивал себя, следует ли считать подобную слабость пороком и стыдиться ее? Когда-нибудь я, наверное, избавлюсь от этого.
   
Я поморщился, услышав за стеной скрип кровати и возню. Насколько можно доверять этому Фабиану? Его отношение к деньгам, своим и чужим, было, мягко говоря, бесцеремонным. Я ничего не знал ни о нем, ни о его прошлом, чтобы судить о степени его порядочности. Завтра надо будет потребовать письменного, юридического оформления наших деловых отношений. Но, независимо от этого, все время не спускать с него глаз.
   
Когда я наконец заснул, мне приснился мой брат Хэнк. С печальным лицом сидит он за счетной машинкой и подсчитывает чужие деньги.
   
Утром Лили ушла в парикмахерскую, а мы с Фабианом отправились осматривать музей в Сен-Поль де Вансе, и мне, таким образом, представилась возможность поговорить с ним.
   
На взятой напрокат машине мы выехали из Ниццы, за рулем сидел Фабиан. Утро было ясное, солнечное, дорога почти пустынная, море с левой стороны шоссе невозмутимо спокойное. Фабиан не спеша, осторожно вел машину, и мне было приятно сидеть рядом с ним, вновь переживая удачи вчерашнего дня. Мы не разговаривали, но когда выехали из Ниццы и миновали аэропорт, Фабиан вдруг сказал:
   
— Не считаете ли вы, что меня следует ознакомить со всеми обстоятельствами?
   
— Какими обстоятельствами?
   
— Как попали к вам деньги? Почему вы уехали из США? Полагаю, вам что-то угрожало? Кстати, и я теперь разделяю с вами опасность, не так ли?
   
— До некоторой степени, — согласился я. Фабиан кивнул. От подножий Приморских Альп мы стали взбираться по извилистой дороге, петлявшей среди виноградников, сосновых и оливковых рощ с их благоуханным пряным ароматом. В этом блаженном краю, под яркими лучами средиземноморского солнца рассеивалось представление об опасности где-то там, на темных улицах ночного Нью-Йорка, в совершенно ином мире. Я выбросил прошлое из головы вовсе не потому, что хотел спрятаться от него, а лишь из желания полнее ощутить, впитать в себя то чудесное, что сейчас окружало нас. Тем не менее Фабиан имел право узнать обо всем. И пока мы медленно взбирались все выше и выше на усеянные цветами горы, я рассказал ему все от начала до конца.
   
Фабиан молча, не перебивая, выслушал мой рассказ, а затем сказал:
   
— Допустим, что дела наши и далее пойдут так же успешно. И, скажем, через некоторое время мы сможем вернуть взятые вами сто тысяч, и у нас еще останутся вполне приличные средства. Стали бы вы в таком случае разыскивать владельца денег, чтобы возвратить их?
   
— Да, я склонен к этому.
   
— Превосходный ответ, — одобрил Фабиан. — Но я не вижу, как это осуществить, не наводя на ваш след. На наш след, — поправился он. — Тут необходима осторожность. Что-нибудь указывает на то, что эти люди разыскивают вас?
   
— Только то, что они зверски избили Друзека.
   
— Достаточно серьезное предупреждение, — поморщился Фабиан. — Когда-нибудь прежде вы имели дело с гангстерами?
   
— Нет, никогда.
   
— Так же и я. Возможно, это наше преимущество. Мы не знаем, как они там рассчитывают, потому не попадем в какую-нибудь опасную ловушку, пытаясь перехитрить их. Как мне кажется, до сих пор вы поступали правильно, все время разъезжая. Надо продолжать пока переезжать с места на место. Вы же не против путешествий?
   
— Наоборот, люблю их. Особенно теперь, когда могу позволить себе это.
   
— Не казалось ли вам иногда, что эти люди, может, вовсе и не гангстеры?
   
— Нет.
   
— Когда-то я читал в газетах об одном человеке, который погиб в авиационной катастрофе. При нем нашли шестьдесят тысяч долларов. Он оказался известным республиканцем и летел в штаб-квартиру республиканской партии в Калифорнии. Это было во время второй предвыборной кампании Эйзенхауэра. Деньги, очевидно, предназначались для нее и тайно переправлялись.
   
— Возможно, — сказал я, — но я не верю, чтобы какой-нибудь известный республиканец остановился в таком отеле, как «Святой Августин».
   
— Что ж, — пожал плечами Фабиан, — будем надеяться, что мы никогда не узнаем, чьи это деньги. Скажите, а вы рассчитываете получить двадцать пять тысяч, которые дали взаймы своему брату?
   
— Нет.
   
— Вы не скупой. Вполне одобряю.
   
Мы подъехали ко входу в музей.
   
— И вот прекрасный пример, — продолжал Фабиан. — Превосходное здание, великолепное собрание предметов искусства. Какое огромное удовлетворение испытал тот, кто пожертвовал деньги на это.
   
Поставив машину на стоянке, мы вышли и направились к красивому строению на вершине холма, вокруг которого был разбит большой парк. В парке как-то неуклюже стояли огромные статуи, колышущиеся вокруг них деревья и кусты создавали впечатление, что и статуи вот-вот сами сдвинутся с места.
   
В музее почти никого не было, но меня главным образом озадачило то, что я в нем увидел. Очень редко бывая в музеях и на выставках, я привык видеть в их залах традиционные произведения живописи и скульптуры. Тут же я столкнулся с формами и образами, которые, очевидно, возникали лишь в странном воображении художников и передавались на полотнах грязными пятнами и мазками или диким искажением обычных предметов и человеческих форм, в чем я не мог найти никакого смысла. А меж тем Фабиан молча, с серьезным сосредоточенным видом, чинно переходил от одного экспоната к другому, весь поглощенный их созерцанием. Когда наконец мы вышли из музея, он глубоко вздохнул, как вздыхают после тяжкого труда, и воскликнул:
   
— Какая сокровищница искусства! Сколько тут собрано неуемного воплощения энергии, борьбы, сумасбродного юмора! Вам понравилось?
   
— Боюсь, что до меня ничего не дошло.
   
— Вы хотя бы честный человек, — рассмеялся Фабиан. — Нам надо почаще заглядывать на выставки и в музеи. В конце концов вы перешагнете через порог обычных восприятий и чувств. Только побольше всматривайтесь. Как и всякое ценное достижение, это тоже требует усилий.
   
— А стоит ли? — спросил я, понимая, что в его глазах выгляжу обывателем, но про себя возмущаясь его уверенностью в том, что я должен учиться, а он учить. Как бы там ни было, если б не мои деньги, то он не оказался бы этим утром на средиземноморском побережье, а сиднем бы сидел в Сан-Морице за карточным столом в надежде выиграть у партнеров хотя бы на оплату счета в отеле.
   
— Для меня стоит, — сказал Фабиан, мягко взяв меня за руку. — Вы недооцениваете душевные радости, Дуглас. Не одной лишь черной икрой жив человек.
   
Мы остановились у кафе на площади в Сен-Поль де Вансе и сели за один из столиков, стоявших прямо на улице. Невдалеке под деревьями несколько пожилых мужчин играли в шары, их голоса хрипло звучали у старинной потемневшей стены, которая была частью еще сохранившихся средневековых крепостных сооружений. Мы лениво потягивали белое вино, наслаждаясь бездельем и праздностью, когда некуда спешить и нечего делать, разве что бездумно следить за игрой, которая не приносит ни выигрыша, ни проигрыша.
   
— Не растворяйте наслаждения, — громко произнес я. — Вы помните, чьи это слова?
   
— Мои, конечно, — рассмеялся Фабиан. И, помолчав, вдруг спросил: — Как вы относитесь к деньгам?
   
Я в недоумении пожал плечами:
   
— Никогда особенно не задумывался над этим. А что бы вы ответили на этот вопрос?
   
— Деньги не существуют для нас как таковые. Они связаны с положением в жизни. Например, ваши взгляды на жизнь, судя по тому, что вы мне рассказывали, сразу в один день изменились, верно?
   
— Да, это произошло в кабинете врача, когда меня отстранили от полетов.
   
— И вы согласны, что ваше отношение к деньгам стало тогда совсем иным?
   
— Да.
   
— В моей жизни не было такого драматического поворота, — продолжал Фабиан. — Но я давно уже решил, что в мире лишь одна бесконечная несправедливость. Что я видел и пережил? Войны, в которых гибли миллионы невинных людей, разрушения, засухи, голод. И наряду с этим продажность верхов, обогащение воров и постоянное умножение жертв. И почти никакой возможности избежать или хотя бы облегчить страдания. Признаюсь, я всегда стремился не попасть в число жертв. Как я мог заметить, у кого деньги, те не становятся жертвами. Деньги приносят свободу быть самим собой. Бедняк же подобен мышке, блуждающей в лабиринте. У него нет выхода, в поисках пути им движет голод. Конечно, та или иная мышка может выскочить из лабиринта. Или случайно, или по счастью, как мы с вами. Кроме того, есть люди, которые жаждут власти, готовы унижаться, предать всех и вся, убивать, лишь бы добиться ее. Приглядитесь к некоторым из наших президентов и ко всяким полковникам, которые правят сегодня большей частью мира. Встречаются и святые, которые скорее сожгут себя, чем станут сомневаться в том, что как бы свыше осенило их. А затем огромное множество тех, что преждевременно состарились от нелепого рвения на поточных конвейерах, в рекламных агентствах или на биржах. Я уж не говорю о женщинах, ставших работягами в постели, шлюхами из чистой лени. Когда вы были летчиком, то, наверное, чувствовали себя счастливым человеком.
   
— Очень счастливым, — подтвердил я.
   
— Не люблю летать, — признался Фабиан. — В воздухе или скучаю, или боюсь. Каждому свое. У меня, признаюсь, желания весьма банальные и эгоистичные. Прежде всего не люблю работать. Обожаю общество изящных женщин, путешествия, жизнь в хороших отелях. И поскольку мы волею судеб стали компаньонами, мне бы хотелось, чтобы у нас были и общие вкусы. А я обнаружил, что вы, Дуглас, чересчур уж скромны. Потому в критический момент вы, того и гляди, станете мертвым грузом. Деньги и скромность просто несовместимы. Как вы могли заметить, я люблю деньги, но скучаю копить их, угробив на это лучшие годы жизни. Надо находить деньги, что лежат в доступном месте, куда время от времени проникают посторонние вроде меня, не связанные установленными законами и моральными предубеждениями. Благодаря вам, Дуглас, и счастливой случайности с одинаковыми чемоданами я сейчас получил возможность жить как мне нравится. Теперь о вас. Хотя вам уже больше тридцати лет, в вас еще есть что-то ребяческое, неустойчивое. Если у меня всегда была цель, то у вас нет сейчас ясного направления. Прав я?
   
— Не совсем, — ответил я. — Скорее я пока еще на распутье.
   
— Быть может, вы еще полностью не поняли последствий своего поступка?
   
— Какого поступка? — удивился я.
   
— Того, который вы совершили в «Святом Августине». Скажите, если бы с вами ничего не случилось и вы по-прежнему были бы летчиком, забрали бы вы эти деньги у мертвеца?
   
— Нет, конечно.
   
— Но, увы, есть одно обстоятельство, от коего всегда зависишь, — изрек Фабиан. — Дурной человек в какой-то момент всегда оказывается на дурном месте. — Он налил себе еще вина. — Что касается меня, то я никогда не колебался, если что плохо лежит… Но все это в прошлом. А сейчас нам надо забыть, откуда у нас деньги, нарастить на них капитал, чтоб не видно было, с чего начали.