1 2 3 4 5 6 7 
Что за чудо? Лопухов не умел вспомнить ничего, чем бы мог   оскорбить его, да это и не было возможно, при их уважении друг к другу, при   горячей дружбе. Вера Павловна тоже очень усердно вспоминала, не она ли чем   оскорбила его, и тоже не могла ничего отыскать, и тоже знала, по той же   причине, как у мужа, что это невозможно с ее стороны.      

Прошло еще два дня; не зайти к Лопуховым четыре дня сряду   было делом необыкновенным для Кирсанова. Вера Павловна даже вздумала: здоров ли   он? Лопухов зашел посмотреть, не болен ли в самом деле. Какое нездоров!   продолжает дуться. Лопухов приступил к нему настойчиво. Он, после долгих отнекиваний,   начал говорить какой‑то нелепый вздор о своих чувствах к Лопухову и к Вере   Павловне, что он очень любит и уважает их; но из всего этого следовало, что они   к нему невнимательны, о чем, – что хуже всего, – не было, впрочем,   никакого намека в его высокопарности. Ясно было, что господин вломался в   амбицию. Все это так дико было видеть в человеке, за которого Лопухов считал   Кирсанова, что гость сказал хозяину: – «послушай, ведь мы с тобою приятели:   ведь это, наконец, должно быть совестно тебе». Кирсанов с изысканною   переносливостью отвечал, что действительно это с его стороны, может быть,   мелочность, но что ж делать, если он многим обижался. – «Ну, чем же?» Он   начал высчитывать множество случаев, которыми оскорблялся в последнее время,   все в таком роде: «ты сказал, что чем светлее у человека волосы, тем ближе он к   бесцветности. Вера Павловна сказала, что ныне чай вздорожал. Это колкость на   мой цвет волос. Это намек, что я вас объедаю». У Лопухова опустились руки:   помешался человек на амбиционности, или вернее сказать, просто стал дураком и   пошляком.      

Лопухов возвратился домой даже опечаленный: горько было   увидеть такую сторону в человеке, которого он так любил. На расспросы Веры   Павловны, что он узнал, он отвечал грустно, что лучше об этом не говорить, что   Кирсанов говорил неприятный вздор, что он, вероятно, болен.      

Через три – четыре дня Кирсанов, должно быть, опомнился,   увидел дикую пошлость своих выходок; пришел к Лопуховым, был как следует, потом   стал говорить, что он был пошл; из слов Веры Павловны он заметил, что она не   слышала от мужа его глупостей, искренно благодарил Лопухова за эту скромность,   стал сам, в наказание себе, рассказывать все Вере Павловне, расчувствовался,   извинялся, говорил, что был болен, и опять выходило как‑то дрянно. Вера   Павловна попробовала сказать, чтоб он бросил толковать об этом, что это   пустяки, он привязался к слову «пустяки» и начал нести такую же пошлую чепуху,   как в разговоре с Лопуховым: очень деликатно и тонко стал развивать ту тему,   что, конечно, это «пустяки», потому что он понимает свою маловажность для   Лопуховых, но что он большего и не заслуживает, и т. д., и все это   говорилось темнейшими, тончайшими намеками в самых любезных выражениях   уважения, преданности. Вера Павловна, слушая это, точно так же опустила руки,   как прежде муж. Когда он ушел, они припомнили, что уж несколько дней до своего   явного опошления он был странен; тогда они не заметили и не поняли, теперь эти   прежние выходки объяснились: они были в том же вкусе, только слабы.      

После этого Кирсанов стал было заходить довольно часто, но   продолжение прежних простых отношений было уже невозможно: из – под маски   порядочного человека высовывалось несколько дней такое длинное ослиное ухо, что   Лопуховы потеряли бы слишком значительную долю уважения к бывшему другу, если б   это ухо спряталось навсегда; но оно по временам продолжало выказываться:   выставлялось не так длинно, и торопливо пряталось, но было жалко, дрянно,   пошло.      

Скоро к Кирсанову в самом деле стали холодны, он   действительно имел уже причину не находить себе удовольствия у Лопуховых и   перестал бывать.      

Но он встречался с Лопуховым у одних знакомых. Через   несколько времени омерзение Лопухова к нему ослабело: он был ничего, как   следует. Лопухов стал заходить к нему. Через год он даже возобновил посещения к   Лопуховым и был прежним, отличным Кирсановым, простым и честным. Но бывал   редко: видно было, что ему неловко вспоминать о глупой истории, которую он   разыграл. Лопухов почти забыл ее. Вера Павловна тоже. Но раз порванные   отношения не возобновлялись. По наружности он и Лопухов были опять друзья, да и   на деле Лопухов стал почти попрежнему уважать его и бывал у него нередко; Вера   Павловна также возвратила ему часть прежнего расположения, но она очень редко   видела его.      

 XII      

       

Теперь болезнь Лопухова, лучше сказать, чрезвычайная   привязанность Веры Павловны к мужу принудила Кирсанова быть более недели в   коротких ежедневных отношениях с Лопуховыми. Он понимал, что ступает на опасную   для себя дорогу, решаясь просиживать вечера с ними, чтобы отбивать у Веры   Павловны дежурство; ведь он был так рад и горд, что тогда, около трех лет   назад, заметив в себе признаки страсти, умел так твердо сделать все, что было   нужно, для остановки ее развития. Ведь ему было так хорошо от этого. Две – три   недели его тянуло тогда к Лопуховым, но и в это время было больше удовольствия   от сознания своей твердости в борьбе, чем боли от лишения, а через месяц боль   вовсе прошла, и осталось одно довольство своею честностью. Так спокойно, так   мило было у него на душе.      

А теперь опасность была больше, чем тогда: в эти три года   Вера Павловна, конечно, много развилась нравственно; тогда она была наполовину   еще ребенок, теперь уже не то; чувство, ею внушаемое, уже не могло походить на   шутливую привязанность к девочке, которую любишь и над которой улыбаешься в одно   и то же время. И не только нравственно развилась она: если красота женщины   настоящая красота, то у нас на севере женщина долго хорошеет с каждым годом.   Да, три года жизни в эту пору развивают много хорошего и в душе, и в глазах, и   в чертах лица, и во всем человеке, если человек хорош и жизнь хороша.      

Опасность была большая, но только для него, Кирсанова: Вере   Павловне какая же опасность? Она любит мужа. Кирсанов не так пуст и глуп, чтобы   считать себя опасным соперником Лопухову. Не из фальшивой скромности он думает   это: все порядочные люди, которые знают его и Лопухова, ставят их равно. А на   стороне Лопухова то неизмеримое преимущество, что он уже заслужил любовь, да,   заслужил ее, что он уже вполне приобрел сердце. Выбор сделан, она очень   довольна и счастлива выбором, у ней не может явиться и мысли искать лучшего:   разве ей не хорошо? Об этом смешно и думать, это опасение за нее и за Лопухова   было бы нелепым тщеславием со стороны его, Кирсанова.      

Так неужели же из – за вздора, из – за того, что Кирсанову   придется потосковать месяц, много два, неужели из – за этого вздора давать   женщине расстраивать нервы, рисковать серьезною болезнию от сиденья по ночам у   кровати больного? Неужели для того, чтоб избежать неважного и недолгого   нарушения тишины собственной жизни, допускать серьезный вред другому, не менее   достойному человеку? Ведь это было бы нечестно. А нечестный поступок гораздо   неприятнее той, в сущности и не тяжелой, борьбы с собою, которую придется ему   выдержать, и в развязке которой – в гордом довольстве собою за твердость, нет   сомнения.      

Так рассуждал Кирсанов, решаясь прогнать Веру Павловну с   напрасного дежурства.      

Надобность в дежурстве прошла. Для соблюдения благовидности,   чтобы не делать крутого перерыва, возбуждающего внимание, Кирсанову нужно было   еще два – три раза навестить Лопуховых на – днях, потом через неделю, потом   через месяц, потом через полгода. Затем удаление будет достаточно объясняться   занятиями.      

       

XIII      

       

Все шло у Кирсанова хорошо, как он и думал. Привязанность   возобновилась, и сильнее прежнего; но борьба с нею не представляла никакого   серьезного мучения, была легка. Вот Кирсанов был уже второй раз у Лопуховых,   через неделю по окончании леченья Дмитрия Сергеича, вот он посидит часов до   9–ти: довольно, благовидность соблюдена; в следующий раз он будет у них   через две недели: удаление почти исполнилось. А теперь надобно посидеть еще с   час. А в эту неделю уж наполовину заглушено развитие страсти; через месяц все   пройдет. Он очень доволен. Он участвует в разговоре так непринужденно, что сам   радуется своим успехам, и от этого довольства непринужденность его еще   увеличивается.      

Лопухов собирался завтра выйти в первый раз из дому, Вера   Павловна была от этого в особенно хорошем расположении духа, радовалась чуть ли   не больше, да и наверное больше, чем сам бывший больной. Разговор коснулся   болезни, смеялись над нею, восхваляли шутливым тоном супружескую   самоотверженность Веры Павловны, чуть – чуть не расстроившей своего здоровья   тревогою из – за того, чем не стоило тревожиться.      

– Смейтесь, смейтесь, – говорила она, – но   ведь я знаю, у вас самих не было бы силы поступить иначе на моем месте.      

– А какое влияние имеет на человека заботливость   других, – сказал Лопухов: – ведь он и сам отчасти подвергается обольщению,   что ему нужна, бог знает, какая осторожность, когда видит, что из – за него   тревожатся. Ведь вот я мог бы выходить из дому уже дня три, а все продолжал   сидеть. Ныне поутру хотел выйти, и еще отложил на день для большей   безопасности.      

– Да, тебе давно можно выходить, – подтвердил   Кирсанов.      

– Вот это я называю геройством, и правду сказать,   страшно надоело оно: сейчас бы так и убежал.      

– Милый мой, ведь это ты для моего успокоения   геройствовал. А убежим сейчас же, в самом деле, если тебе так хочется поскорее   кончить карантин. Я скоро пойду на полчаса в мастерскую. Отправимтесь все   вместе: это будет с твоей стороны очень мило, что ты первый визит после болезни   сделаешь нашей компании. Она заметит это и будет очень рада такой   внимательности.      

– Хорошо, отправимся вместе, – сказал Лопухов с   заметным удовольствием, что подышит свежим воздухом ныне же.      

– Вот хозяйка с тактом, – сказала Вера Павловна: –   и не подумала, что у вас, Александр Матвеич, может вовсе не быть желания идти с   нами.      

– Нет, это очень любопытно, я давно собирался. Ваша   мысль счастлива.      

Точно, мысль Веры Павловны была удачна. Девушки,   действительно, были очень довольны, что Лопухов сделал им первый визит после   болезни. Кирсанов, действительно, очень интересовался мастерскою: да и нельзя   было не интересоваться ею человеку с его образом мыслей. Если б особенная   причина не удерживала его, он с самого начала был бы одним из усердных   преподавателей в ней. Полчаса, может быть, час пролетело незаметно. Вера   Павловна водила его по разным комнатам, показывала все. Они возвращались из   столовой в рабочие комнаты, когда к Вере Павловне подошла девушка, которой не   было в рабочих комнатах. Девушка и Кирсанов взглянули друг на друга: –   «Настенька!» – «Саша!» – и обнялись.      

– Сашенька, друг мой, как я рада, что встретила   тебя! – девушка все целовала его, и смеялась, и плакала. Опомнившись от   радости, она сказала: – нет, Вера Павловна, о делах уж не буду говорить теперь.   Не могу расстаться с ним. Пойдем, Сашенька, в мою комнату.      

Кирсанов был не меньше ее рад. Но Вера Павловна заметила и   много печали в первом же взгляде его, как он узнал ее. Да это было и немудрено:   у девушки была чахотка в последней степени развития.      

Крюкова поступила в мастерскую с год тому назад, уже очень   больная. Если б она оставалась в магазине, где была до той поры, она уж давно   умерла бы от швейной работы. Но в мастерской нашлась для нее возможность   прожить несколько подольше. Девушки совершенно освободили ее от шитья: можно   было найти довольно другого, не вредного занятия для нее; она заменила половину   дежурств по мелким надобностям швейной, участвовала в заведывании разными   кладовыми, принимала заказы, и никто не мог сказать, что Крюкова менее других   полезна в мастерской.      

Лопуховы ушли, не дождавшись конца свидания Крюковой с   Кирсановым.      

 XIV      

Рассказ Крюковой      

       

На другой день рано поутру Крюкова пришла к Вере Павловне.      

– Я хочу поговорить с вами о том, что вы вчера видели,   Вера Павловна, – сказала она, – она несколько времени затруднялась,   как ей продолжать: – мне не хотелось бы, чтобы вы дурно подумали о нем, Вера   Павловна.      

– Что это, как вы сами дурно думаете обо мне, Настасья   Борисовна.      

– Нет, если б это была не я, а другая, я бы не подумала   этого. А ведь я, вы знаете, не такая, как другие.      

– Нет, Настасья Борисовна, вы не имеете права так   говорить о себе. Мы знаем вас год; да и прежде вас знали многие из нашего   общества.      

– Так, я вижу, вы ничего обо мне не знаете?      

– Нет, как же, я знаю очень много. Вы были   служанкою, – в последнее время у актрисы N.; когда она вышла замуж, вы   отошли от нее; чтоб уйти от отца ее мужа, поступили в магазин N., из которого   перешли к нам; я знаю это со всеми подробностями.      

– Конечно, за Максимову и Шеину, которые знали, что со   мною было прежде, я была уверена, что они не станут рассказывать. А все‑таки, я   думала, что могло как‑нибудь со стороны дойти до вас или до других. Ах, как я   рада, что они ничего не знают! А вам все‑таки скажу, чтобы вы знали, что какой   он добрый. Я была очень дурная девушка, Вера Павловна.      

– Вы, Настасья Борисовна?      

– Да, Вера Павловна, была. И я была очень дерзкая, у   меня не было никакого стыда, и я была всегда пьяная – у меня оттого и болезнь,   Вера Павловна, что, при своей слабой груди, и слишком много пила.      

Вере Павловне уже раза три случалось видеть такие примеры.   Девушки, которые держали себя безукоризненно с тех пор, как начиналось ее   знакомство с ними, говорили ей, что прежде когда‑то вели дурную жизнь. На   первый раз она была изумлена такой исповедью; но, подумав над нею несколько   дней, она рассудила: «а моя жизнь? – грязь, в которой я выросла, ведь тоже   была дурна; однако же не пристала ко мне, и остаются же чисты от нее тысячи   женщин, выросших в семействах не лучше моего. Что ж особенного, если из этого   унижения также могут выходить неиспорченными те, которым поможет счастливый   случай избавиться от него?» Вторую исповедь она слушала, уже не изумляясь тому,   что девушка, ее делавшая, сохранила все благородные свойства человека: и   бескорыстие, и способность к верной дружбе, и мягкость души, – сохранила   даже довольно много наивности.      

– Настасья Борисовна, я имела такие разговоры, какой вы   хотите начать. И той, которая говорит, и той, которая слушает, – обеим   тяжело. Я вас буду уважать не меньше, скорее больше прежнего, когда знаю   теперь, что вы иного перенесли, но я понимаю все, и не слышав. Не будем   говорить об этом: передо мною не нужно объясняться. У меня самой много лет   прошло тоже в больших огорчениях; я стараюсь не думать о них и не люблю   говорить о них, – это тяжело.      

– Нет, Вера Павловна, у меня другое чувство. Я вам хочу   сказать, какой он добрый; мне хочется, чтобы кто‑нибудь знал, как я ему   обязана, а кому сказать кроме вас? Мне это будет облегчение. Какую жизнь я   вела, об этом, разумеется, нечего говорить, – она у всех таких бедных   одинакая. Я хочу сказать только о том, как я с ним познакомилась. Об нем так   приятно говорить мне; и ведь я переезжаю к нему жить, – надобно же   вам знать, почему я бросаю мастерскую.      

– Если для вас этот рассказ будет приятен, Настасья   Борисовна, я рада слушать. Позвольте же я возьму работу.      

– Да, а вот мне и работать нельзя. Какие добрые эти   девушки, находили мне занятие по моему здоровью. Я их всех буду благодарить,   каждую. Скажите и вы им, Вера Павловна, что я вас просила благодарить их за   меня.      

– Я ходила по Невскому, Вера Павловна; только еще   вышла, было еще рано; идет студент, я привязалась к нему. Он ничего не сказал а   перешел на другую сторону улицы. Смотрит, я опять подбегаю к нему, схватила его   за руку. «Нет, я говорю, не отстану от вас, вы такой хорошенький». «А я вас   прошу об этом, оставьте меня», он говорит. «Нет, пойдемте со мной». «Незачем».   «Ну, так я с вами пойду. Вы куда идете? Я уж от вас ни за что не   отстану». – Ведь я была такая бесстыдная, хуже других.      

– Оттого, Настасья Борисовна, что, может быть, на самом‑то   деле были застенчивы, совестились.      

– Да, это может быть. По крайней мере, на других я это   видела, – не тогда, разумеется, а после поняла. Так, когда я ему сказала,   что непременно пойду с ним, он засмеялся и сказал: «когда хотите, идите; только   напрасно будет», – хотел проучить меня, как после сказал: ему было   досадно, что я пристаю. Я и пошла, и говорила ему всякий вздор; он все молчал.   Вот мы пришли. По студенческому, он уж и тогда жил хорошо, получал от уроков рублей   20 в месяц, и жил тогда один. Я развалилась на диван и говорю: «ну, давай   вина». «Нет, говорит, вина я вам не дам, а чай пить, пожалуй, давайте». «С   пуншем», я говорю. «Нет, без пунша». Я стала делать глупости, бесстыдничать. Он   сидит, смотрит, но не обращает никакого внимания: так обидно. Теперь   встречаются такие молодые люди, Вера Павловна, – молодые люди много лучше   стали с того времени, а тогда это было диковиной. Мне стало даже обидно, я   начала ругать его: «Когда ты такой деревянный, – и выругала его, –   так я уйду». «Теперь что ж уходить, он говорит, уж напейтесь чаю: хозяйка   сейчас принесет самовар. Только не ругайтесь». И все говорил мне «вы». «Вы   лучше расскажите – ка мне, кто вы и как это с вами случилось». – Я ему   стала рассказывать, что про себя выдумала: ведь мы сочиняем себе разные   истории, и от этого никому из нас не верят; а в самом деле есть такие, у   которых эти истории не выдуманные: ведь между нами бывают и благородные и   образованные. Он послушал и говорит: «Нет, у вас плохо придумано; я бы вот   и хотел верить, да нельзя». А мы уж пили чай. Вот он и говорит: «А знаете, что   я по вашему сложению вижу: что вам вредно пить; у вас от этого чуть ли   грудь‑то уж не расстроена. Дайте – ка, я вас осмотрю». Что ж, Вера Павловна, вы   не поверите, ведь мне стыдно стало, – а в чем моя жизнь была, да перед   этим как я бесстыдничала! И он это заметил, – «да нет, говорит, ведь   только грудь послушать». Он тогда еще во 2‑м курсе был, а уж много знал по   медицине, он вперед заходил в науках. Стал слушать грудь. «Да, говорит, вам   вовсе не годится пить, у вас грудь плоха». «А как же нам не пить? –   говорю: – нам без этого нельзя». И точно, нельзя, Вера Павловна. «Так вы   бросьте такую жизнь». «Стану я бросать! Ведь она веселая!» «Ну, говорит, мало   веселья. – Ну, говорит, я теперь делом займусь, а вы идите». – И ушла   я, рассерженная, что вечер пропал даром; да и обидно мне было, что он такой   бесчувственный: ведь тоже своя амбиция у нас в этом. Вот, через месяц,   случилось мне быть в тех местах: дай, думаю, зайду к этому деревянному,   потешусь над ним. А это было перед обедом; я с ночи‑то выспалась и не была   пьяная. Он сидел с книгою. «Здравствуй, деревянный». «Здравствуйте, что   скажете?» Я опять стала делать глупости. – «Я, говорит, вас прогоню,   перестаньте, я вам говорил, что не люблю этого. Теперь вы не пьяная, можете   понимать. А вы лучше вот что подумайте: лицо‑то у вас больнее прежнего, вам   надо бросить вино. Поправьте одежду‑то, да поговорим хорошенько!» А у меня,   точно, грудь уж начинала болеть. Он опять слушал, сказал, что расстроена больше   прежнего, много говорил; да и грудь‑то у меня болела, – я и   расчувствовалась, заплакала: ведь умирать‑то не хотелось, а он все чахоткой   пугал. Я и говорю: «Как же я такую жизнь брошу? Меня хозяйка не выпустит – я ей   17 целковых должна». Ведь нас всегда в долгу держат, чтобы мы были   безответны. – «Ну, говорит, у меня 17 целковых не наберется, а после   завтра приходите». Так это странно мне показалось, ведь я вовсе не к тому   сказала; да и как же этого ждать было? да я и ушам своим не верила,   расплакалась еще больше, думала, что он надо мною насмехается: «грешно вам   обижать бедную девушку, когда видите, что я плачу»; и долго ему не верила,   когда он стал уверять, что говорит не в шутку. И что вы думаете? – ведь   набрал денег и отдал мне через два дня. Мне и тут все еще как будто не   верилось. «Да как же, говорю, да за что же, когда вы не хотите иметь со мною   дела?» Выкупилась от хозяйки, наняла особую комнату. Но делать мне было нечего:   ведь у нас особые билеты, – куда я с таким билетом покажусь? А денег нет.   Я и жила по‑прежнему‑то есть, не по‑прежнему: какое сравнение, Вера Павловна!   Ведь я к себе уж принимала только своих знакомых, хороших, таких, которые не   обижали. И вина у меня не было. Потому какое же сравнение. И, знаете, мне уж это   легко было перед прежним. Только нет, все‑таки тяжело; и что я вам скажу:   вы подумаете, потому тяжело, что у меня было много приятелей, человек   пять, – нет, ведь я к ним ко всем имела расположение, так это мне было   ничего. Вы меня простите, что я так говорю, только я с вами откровенна: я и   теперь так думаю. Вы меня знаете, не скромная ли я теперь; кто теперь слышал от   меня что‑нибудь, кроме самого хорошего? Ведь я в мастерской сколько вожусь с   детьми, и меня все любят, и старухи не скажут, чтобы я не учила их самому   хорошему. Только я с вами откровенна, Вера Павловна, я и теперь так думаю: если   расположение имеешь, это все равно, когда тут нет обману; другое дело, если бы   обман был.      

Вот я так и жила. Прошло месяца три, и много уже отдохнула я   в это время, потому что жизнь моя уже была спокойная, и хоть я совестилась по   причине денег, но дурной девушкою себя уж не считала.      

Только, Вера Павловна, Сашенька бывал у меня в это время, и   я его навещала. Вот я и опять к тому подошла, о чем об одном надобно было говорить.   Только он не затем меня навещал, как другие, а так наблюдал за мною, чтобы я   опять не возвратилась к своей прежней слабости; не пила бы вина. И точно, в   первые дни он меня поддержал, потому что меня тянуло к вину. А его я   совестилась: ну, как он зайдет да увидит. И должно быть, что я без того не   устояла бы, потому что мои приятели, хорошие люди, говорили: «я пошлю за   вином». А как я его совестилась, я говорила: «нет, никак нельзя». А то   соблазнилась бы: одной этой мысли, что вино мне вредно, не было бы довольно.   Потом, недели через три, я и сама укрепилась: позыв к вину прошел, и уж я   отвыкла от пьяного обращения. И я все собирала деньги, чтоб ему отдать, месяца   через два и отдала все. Он был так рад, что я ему отдала. На другой день он   принес мне кисеи на платье, других вещей мне на эти деньги купил. Вот он бывал   и после этого, все так же, будто доктор за больным смотрит. А потом, с месяц   после того, как я с ним расплатилась, тоже сидел у меня, и сказал: «Вот теперь,   Настенька, вы мне стали нравиться». И точно: от вина лицо портится, и это не   могло вдруг пройти, а тогда уж прошло, и цвет лица у меня стал нежный, и глаза   стали яснее; и опять то, что я от прежнего обращения отвыкла, стала   говорить скромно, знаете, мысли у меня скоро стали скромные, когда я перестала   пить, а в словах я еще путалась и держала себя иногда в забывчивости, по   прежнему неряшеству; а к этому времени я уж попривыкла и держать себя, и   говорить скромнее. Как он это сказал, что я стала ему нравиться, я так   обрадовалась, что хотела к нему на шею броситься, да не посмела, остановилась.   А он сказал: – «Вот видите, Настенька, я не бесчувственный». И говорил, что я   стала хорошенькая и скромная и стал ласкать меня, – и как же ласкать? взял   руку и положил на свою, и стал гладить другою рукою; и смотрит на мою   руку; а точно, руки у меня в это время уж были белые, нежные… Так вот, как   он взял мою руку, – вы не поверите, я так и покраснела: после моей‑то   жизни, Вера Павловна, будто невинная барышня – ведь это странно, а так было. Но   при всем моем стыде – смешно сказать, Вера Павловна: при моем стыде, а ведь это   правда, – я все‑таки сказала: «Как это вы захотели приласкать меня,   Александр Матвеич?» А он сказал: «Потому, Настенька, что вы теперь честная   девушка». И эти слова, что он назвал меня честною девушкою, так меня   обрадовали, что я залилась слезами. А он стал говорить: «Что это с вами,   Настенька?» и поцеловал меня: что же вы думаете? От этого поцелуя у меня голова   закружилась, я память потеряла: можно ли этому поверить, Вера Павловна, чтобы это   могло быть после такой моей жизни?      

Вот на другое утро сижу я и плачу, что мне теперь делать   бедной, как я жить стану? Только мне остается, что в Неву броситься. Чувствую:   не могу я делать того, чем жила; зарежьте меня, с голоду буду умирать, не стану   делать. Видите, значит, у меня давно была к нему любовь, но как он не показывал   ко мне никакого чувства и надежды у меня не было, чтобы я могла ему   понравиться, то эта любовь и замирала во мне, и я сама не понимала, что она во   мне есть. А теперь это все и обнаружилось. А это разумеется, что когда такую   любовь чувствуешь, как же можно на кого‑нибудь и смотреть, кроме того, кого   любишь. Это вы по себе чувствуете, что нельзя. Тут уж все пропадает, кроме   одного человека. Вот сижу я и плачу: что я теперь буду делать, нечем мне жить.   Уж я и в самом деле думала: пойду к нему, увижусь еще раз с ним да пойду после   того и утоплюсь. Так все утро проплакала. Только вдруг вижу, он вошел, и   бросился меня целовать, и говорит: «Настенька, хочешь со мною жить?» И я   сказала, что я думала. И стали мы с ним жить.      

Вот было счастливое время, Вера Павловна; я думаю, мало   кто таким счастьем пользовался. И все‑то он на меня любовался! Сколько раз   случалось: проснусь, а он сидит за книгой, потом подойдет посмотреть на меня,   да так и забудется, все сидит да смотрит. Но только какой он был скромный, Вера   Павловна; ведь уж я после могла понимать, ведь я стала читать, узнала, как в   романах любовь описывают, могла судить. Но только, при всей скромности, уж как   он любовался на меня! И какое в это время чувство, когда любимый человек на   тебя любуется: это такая радость, о какой и понятия нельзя иметь. Уж на что,   когда он меня в первый раз поцеловал: у меня даже голова закружилась, я так и   опустилась к нему на руки, кажется, сладкое должно быть чувство, но не то, все   не то. То, знаете, кровь кипит, тревожно что‑то, и в сладком чувстве есть как   будто какое‑то мученье, так что даже тяжело это, хотя нечего и говорить, какое   это блаженство, что за такую минуту можно, кажется, жизнью пожертвовать, –   да и жертвуют, Вера Павловна; значит, большое блаженство, а все не то, совсем   не то. Это все равно, как если, когда замечтаешься, сидя одна, просто думаешь:   «Ах, как я его люблю», так ведь тут уж ни тревоги, ни боли никакой нет в этой   приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот то же самое, только в тысячу   раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется; и как это   спокойно чувствуешь, а не то, что сердце стучит, нет, это уж тревога была бы,   этого не чувствуешь, а только оно как‑то ровнее, и с приятностью, и так мягко   бьется, и грудь шире становится, дышится легче, вот это так, это самое верное:   дышать очень легко. Ах, как легко! так что и час, и два пролетят, будто одна   минута, нет, ни минуты, ни секунды нет, вовсе времени нет, все равно, как уснешь,   и проснешься: проснешься – знаешь, что много времени прошло с той поры, как   уснул; а как это время прошло? – и ни одного мига не составило;   и тоже все равно, как после сна, не то что утомленье, а, напротив,   свежесть, бодрость, будто отдохнул; да так и есть, что отдохнул: я сказала   «очень легко дышать», это и есть самое настоящее. Какая сила во взгляде, Вера   Павловна: никакие другие ласки так не ласкают и не дают такой неги, как взгляд.   Все остальное, что есть в любви, все не так нежно, как эта нега.      

И все, бывало, любуется, все, бывало, любуется. Ах, что это   за наслаждение такое! Этого никто не может представить, кто не испытывал. Да вы   это знаете, Вера Павловна.      

И как это не устанет, он целовать глаза, руки, потом станет   целовать грудь, ноги, всю, и ведь мне не стыдно: а ведь я и тогда была потом уж   такая же, как теперь. Вы знаете, Вера Павловна, ведь я и женского взгляда   стыжусь, право; наши девушки скажут вам, какая я застенчивая, ведь я потому и   живу в особой комнате. А как же это странно, вы не поверите, что, когда он на   меня любуется и целует, мне вовсе не было стыдно, а только так приятно, и так   легко дышится; отчего ж это, Вера Павловна, что я своих девушек стыжусь, а его   взгляда мне не стыдно? Это, я думаю, не оттого ли, что ведь он мне уж и не   казался другим человеком, а как будто мы оба один человек; это как будто не он   на меня смотрит, а я сама на себя смотрю, это не он меня целует, а я сама себя   целую, – право, так мне представлялось; оттого мне и не стыдно. Да вы это   знаете, вам не нужно этого рассказывать. А только, как подумаешь об этом, то не   можешь оторваться от этой мысли. Нет, я уж пойду, Вера Павловна, больше и   говорить ни о чем нельзя. Я только хотела сказать, какой Сашенька добрый.      

 XV      

       

Крюкова досказала Вере Павловне свою историю уже в другие   дни. Они с Кирсановым прожили около двух лет. Признаки начинавшейся болезни как   будто исчезли. Но в конце второго года, когда пришла весна, чахотка вдруг   обнаружилась уже в сильном развитии. Жить с Кирсановым значило бы Крюковой   обрекать себя на скорую смерть. Отказавшись от этой связи, она могла еще   рассчитывать, что болезнь опять заглохнет надолго. Они решились расстаться.   Заниматься какою‑нибудь усидчивою работою также значило бы губить себя. Надобно   было искать должности экономки, горничной, няньки, – что‑нибудь   такое, – и у такой госпожи, при которой не было бы утомительных   обязанностей, да не было бы – это главное, – и неприятностей: условия,   довольно редкие. Но нашлось такое место. У Кирсанова были знакомства между   начинающими артистами; через них Крюкова определилась в горничные к одной из   актрис русского театра, отличной женщине. Долго расставались они с Кирсановым,   и не могли расстаться: «завтра отправляюсь на свою должность», и одно завтра   проходило за другим: плакали, плакали, и все сидели обнявшись, пока уже сама   актриса, знавшая, по какому случаю поступает к ней горничная, приехала за нею   сама: догадалась, почему горничная долго не является, и увезла ее от продления   разлуки, вредного для нее.      

Пока актриса оставалась на сцене, Крюковой было очень хорошо   жить у ней: актриса была женщина деликатная, Крюкова дорожила своим местом –   другое такое трудно было бы найти, – за то, что не имеет неприятностей от   госпожи, Крюкова привязалась и к ней; актриса, увидев это, стала еще добрее. Крюковой   было очень спокойно, и болезнь ее не развивалась или почти не развивалась. Но   актриса вышла замуж, покинула сцену, поселилась в семействе мужа. Тут, как уж и   прежде слышала Вера Павловна, отец мужа актрисы стал привязываться к горничной;   добродетель Крюковой, положим, и не подвергалась искушению, но началась   домашняя ссора: бывшая актриса стала стыдить старика, старик стал сердиться.   Крюкова не хотела быть причиною семейного раздора, да если б и хотела, уж не   имела спокойной жизни на прежней должности, и бросила ее.      

Это было года через два с половиною после разлуки с   Кирсановым. Она уже вовсе не виделась с ним в это время. Сначала он навещал ее;   но радость свиданья так вредно действовала на нее, что он вытребовал у нее   позволения не бывать у ней, для ее же пользы. Крюкова попробовала жить   горничною еще в двух – трех семействах; но везде было столько тревог и   неприятностей, что уж лучше было поступить в швеи, хоть это и было прямым   обречением себя на быстрое развитие болезни: ведь болезнь все равно развивалась   бью и от неприятностей, – лучше же подвергаться той же судьбе без   огорчений, только от одной работы. Год швейной работы окончательно подрезал   Крюкову. Когда она поступила в мастерскую Веры Павловны, Лопухов, бывший там   домашним врачом, делал все возможное, чтобы задержать ход чахотки, сделал   многое, то есть много по трудности того небольшого успеха, который получил; но   развязка приближалась.      

Крюкова до последнего времени находилась в обыкновенном   заблуждении чахоточных, воображая, что ее болезнь еще не слишком развилась,   потому и не отыскивала Кирсанова, чтобы не вредить себе. Но уже месяца два она   очень настойчиво допрашивала Лопухова, долго ли ей остается жить. Зачем это   нужно знать ей, она не сказывала, и Лопухов не почел себя вправе прямо говорить   ей о близости кризиса, не видя в ее вопросах ничего, кроме обыкновенной   привязанности к жизни. Он успокоивал ее. Но она, как чаще всего случается, не   успокоивалась, а только удерживалась от исполнения того, что могло доставить   отраду ее концу; сама она видела, что ей недолго жить, и чувства ее   определялись этою мыслью, но медик уверял ее, что она еще должна беречь себя;   она зала, что должна верить ему больше, чем себе, потому слушалась и не   отыскивала Кирсанова.      

Конечно, это недоразумение не могло бы быть продолжительно;   по мере приближения развязки, расспросы Крюковой делались бы настойчивее; она   или высказала бы, что у ней есть особенная причина знать истину, или Лопухов   или Вера Павловна догадались бы, что есть какая‑то особенная надобность в ее   расспросах, и двумя – тремя неделями, быть может, несколькими днями позже дело   все‑таки пришло бы к тому же, к чему пришло несколько раньше, благодаря   неожиданному для Крюковой появлению Кирсанова в мастерской. Но теперь   недоразумение было прекращено не дальнейшим ходом расспросов, а этим случайным   обстоятельством.      

– Как я рада, как я рада! ведь я все собиралась к тебе,   Сашенька! – с восторгом сказала Крюкова, когда ввела его в свою комнату.      

– Да, Настенька, и я не меньше тебя рад: теперь не   расстанемся; переезжай жить ко мне, – сказал Кирсанов, увлеченный чувством   сострадательной любви, и, сказавши, тотчас же вспомнил: как же я сказал ей это?   ведь она, вероятно, еще не догадывается о близости кризиса?      

Но она или не поняла в первую минуту того смысла, который   выходил из его слов, или поняла, но не до того ей было, чтобы обращать внимание   на этот смысл, и радость о возобновлении любви заглушила в ней скорбь о близком   конце, – как бы то ни было, но она только радовалась и говорила:      

– Какой ты добрый, ты все по‑прежнему любишь меня.      

Но когда он ушел, она поплакала; только теперь она или   поняла, или могла заметить, что поняла смысл возобновления любви, что «мне   теперь уже нечего беречь тебя, не сбережешь; по крайней мере, пусть ты   порадуешься».      

И действительно, она порадовалась; он не отходил от нее ни   на минуту, кроме тех часов, которые должен был проводить в гошпитале и   Академии; так прожила она около месяца, и все время были они вместе, и сколько   было рассказов, рассказов обо всем, что было с каждым во время разлуки, и еще   больше было воспоминаний о прежней жизни вместе, и сколько было удовольствий:   они гуляли вместе, он нанял коляску, и они каждый день целый вечер ездили по   окрестностям Петербурга и восхищались ими; человеку так мила природа, что даже   этою жалкою, презренною, хоть и стоившею миллионы и десятки миллионов, природою   петербургских окрестностей радуются люди; они читали, они играли в дурачки, они   играли в лото, она даже стала учиться играть в шахматы, как будто имела время   выучиться.      

Вера Павловна несколько раз просиживала у них поздние   вечера, по их возвращении с гулянья, а еще чаще заходила по утрам, чтобы   развлечь ее, когда она оставалась одна; и когда они были одни вдвоем, у   Крюковой только одно и было содержание длинных, страстных рассказов, –   какой Сашенька добрый, и какой нежный, и как он любит ее!      

 XVI      

       

Прошло месяца четыре. Заботы о Крюковой, потом воспоминания   о ней обманули Кирсанова: ему казалось, что теперь он безопасен от мыслей о Вере   Павловне: он не избегал ее, когда она, навещая Крюкову, встречалась и говорила   с ним, «потом, когда она старалась развлечь его. Пока он грустит, оно и точно,   в его сознательных чувствах к Вере Павловне не было ничего, кроме дружеской   признательности за ее участие.      

Но – читатель уже знает вперед смысл этого «но», как и   всегда будет вперед знать, о чем будет рассказываться после страниц, им   прочтенных, – но, разумеется, чувство Кирсанова к Крюковой при их второй   встрече было вовсе не то, как у Крюковой к нему: любовь к ней давным – давно   прошла в Кирсанове; он только остался расположен к ней, как к женщине, которую   когда‑то любил. Прежняя любовь его к ней была только жаждой юноши полюбить кого‑нибудь,   хоть кого‑нибудь. Разумеется, Крюкова была ему не пара, потому что они не были   пара между собою по развитию. Когда он перестал быть юношею, он мог только   жалеть Крюкову, не больше; мог быть нежен к ней по воспоминанию, по   состраданию, – и только. Грусть его по ней, в сущности, очень скоро   сгладилась; но когда грусть рассеялась на самом деле, ему все еще помнилось,   что он занят этой грустью, а когда он заметил, что уже не имеет грусти, а   только вспоминает о ней, он увидел себя в таких отношениях к Вере Павловне, что   нашел, что попал в большую беду.      

Вера Павловна старалась развлекать его, и он поддавался   этому, считая себя безопасным, или, лучше сказать, и не вспоминая, что ведь он   любит Веру Павловну, не вспоминая, что, поддаваясь ее заботливости, он идет на   беду. Да и что же было теперь, через два – три месяца после того, как Вера   Павловна стала развлекать его от грусти по Крюковой? Ничего больше, кроме того,   что он все это время почти каждый вечер или проводил у Лопуховых, или провожал   куда‑нибудь Веру Павловну, провожал часто вместе с мужем, чаще – один. Только и   было. Но этого было слишком довольно и для нее, не только для него.      

Какой был теперь характер дня Веры Павловны? До вечера тот   же самый, как и прежде. Но вот б часов. Бывало, она в это время идет одна в   свою мастерскую или сидит в своей комнате и работает одна. А теперь, если ей   нужно быть в мастерской вечером, об этом уже накануне сказано Кирсанову, и он   является провожать ее. По дороге туда и оттуда, впрочем, очень не дальней, они   толкуют о чем‑нибудь, обыкновенно о мастерской: Кирсанов самый деятельный ее   помощник по мастерской. Там она занята распоряжениями, и у него тоже много   дела: разве мало набирается у тридцати девушек справок и поручений, которые   удобнее всего исполнить ему? А между этих дел он сидит, болтает с детьми; тут   же несколько девушек участвуют в этом разговоре обо всем на свете, – и о   том, как хороши арабские сказки «Тысяча и одна ночь», из которых он много уже   рассказал, и о белых слонах, которых так уважают в Индии, как у нас многие   любят белых кошек: половина компании находит, что это безвкусие, – белые   слоны, кошки, лошади {68} –   все это альбиносы, болезненная порода, по глазам у них видно, что они не имеют   такого отличного здоровья, как цветные; другая половина компании отстаивает   белых кошек. «А не знаете ли вы чего‑нибудь поподробнее о жизни самой г‑жи   Бичер‑Стоу, роман которой мы все знаем по вашим рассказам?» {69}, – говорит одна из взрослых   собеседниц; нет, Кирсанов теперь не знает, но узнает, это ему самому любопытно,   а теперь он может пока рассказать кое‑что о Говарде, который был почти такой же   человек, как г‑жа Бичер‑Стоу {70}.   Так идут то рассказы Кирсанова, то споры Кирсанова с компаниею, детская   половина которой постоянно одна и та же, а взрослая половина беспрестанно переменяется.   Но вот Вера Павловна кончила свои дела, она возвращается с ним домой к чаю, и   они долго сидят втроем после чаю; теперь Вера Павловна и Дмитрий Сергеич   просидят вместе гораздо больше времени, чем когда не было тут же Кирсанова.   Почти каждый из вечеров, которые они проводят только втроем, устраивается на   час, и даже часа на два, музыка: Дмитрий Сергеич играет, Вера Павловна поет,   Кирсанов сидит и слушает; иногда Кирсанов играет, тогда Дмитрий Сергеич поет   вместе с женою. Но теперь часто случается, что Вера Павловна спешит из   мастерской, чтобы успеть одеться в оперу: теперь они очень часто бывают в   опере, наполовину втроем, наполовину один Кирсанов с Верою Павловною. И, кроме   того, у Лопуховых чаще прежнего стали бывать гости; прежде, не считая молодежи   – какие ж это гости, молодежь? это племянники только, – бывали почти   только Мерцаловы; теперь Лопуховы сблизились еще с двумя – тремя такими же   милыми семействами. Мерцаловы и еще два семейства положили каждую неделю   поочередно иметь маленькие вечера с танцами, в своем кругу, – бывает по б   пар, даже по 8 пар танцующих. Лопухов без Кирсанова не бывает почти никогда ни   в опере, ни в знакомых семействах, но Кирсанов часто один провожает Веру   Павловну в этих выездах. Лопухов говорит, что хочет остаться в своем пальто, на   своем диване. Поэтому только половину вечеров проводят они втроем, но эти   вечера уже почти без перерыва втроем; правда, когда у Лопуховых нет никого,   кроме Кирсанова, диван часто оттягивает Лопухова из зала, где рояль; рояль   теперь передвинут из комнаты Веры Павловны в зал, но это мало спасает Дмитрия   Сергеича: через четверть часа, много через полчаса Кирсанов и Вера Павловна   тоже бросили рояль и сидят подле его дивана; впрочем, Вера Павловна недолго   сидит подле дивана; она скоро устраивается полуприлечь на диване, так, однако,   что мужу все‑таки просторно сидеть: ведь диван широкий; то есть не совсем уж   просторно, но она обняла мужа одною рукою, поэтому сидеть ему все‑таки ловко.      

Вот таким‑то образом прошло месяца три и побольше.      

Идиллия нынче не в моде, и я сам вовсе не люблю ее, то есть   лично я не люблю, как не люблю гуляний, не люблю спаржи, – мало ли, до   чего я не охотник? ведь нельзя же одному человеку любить все блюда, все способы   развлечений; но я знаю, что эти вещи, которые не по моему личному вкусу, очень   хорошие вещи, что они по вкусу, или были бы по вкусу, гораздо большему числу   людей, чем те, которые, подобно мне, предпочитают гулянью – шахматную игру,   спарже – кислую капусту с конопляным маслом; я знаю даже, что у   большинства, которое не разделяет моего вкуса к шахматной игре, и радо было бы   не разделять моего вкуса к кислой капусте с конопляным маслом, что у него вкусы   не хуже моих, и потому я говорю: пусть будет на свете как можно больше гуляний,   и пусть почти совершенно исчезнет из света, останется только античною редкостью   для немногих, подобных мне чудаков, кислая капуста с конопляным маслом!      

Точно так я знаю, что для огромного большинства людей,   которые ничуть не хуже меня, счастье должно иметь идиллический характер, я   восклицаю: пусть станет господствовать в жизни над всеми другими характерами   жизни идиллия. Для немногих чудаков, которые не охотники до нее, будут другие   характеры счастья, а большинству нужна идиллия. А что идиллия не в моде, и   потому люди чуждаются ее, так ведь это не возражение: они чуждаются ее, как   лисица в басне чуждалась винограда. Им кажется, что идиллия недоступна, потому   они и придумали: «пусть она будет не в моде».      

Но чистейший вздор, что идиллия недоступна: она не только   хорошая вещь почти для всех людей, но и возможная, очень возможная; ничего   трудного не было бы устроить ее, но только не для одного человека, или не для   десяти человек, а для всех. Ведь и итальянская опера – вещь невозможная для   пяти человек, а для целого Петербурга – очень возможная, как всем видно и   слышно; ведь и «Полное собрание сочинений Н. В. Гоголя. Москва   1861 г.» {71}   вещь невозможная для десяти человек, а для всей публики очень возможная и   недорогая, как всем известно. Но пока итальянской оперы для всего города нет,   можно лишь некоторым, особенно усердным меломанам пробавляться кое‑какими   концертами, пока 2–я часть «Мертвых душ» не была напечатана для всей публики{72}, только   немногие, особенно усердные любители Гоголя изготовляли, не жалея труда, каждый   для себя, рукописные экземпляры ее. Рукопись не в пример хуже печатной книги,   кое‑какой концерт очень плох перед итальянской оперой, а все‑таки хороша, все‑таки   хорош.      

 XVII      

       

Если бы кто посторонний пришел посоветоваться с Кирсановым о   таком положении, в каком Кирсанов увидел себя, когда очнулся, и если бы   Кирсанов был совершенно чужд всем лицам, которых касается дело, он сказал бы   пришедшему советоваться: «поправлять дело бегством – поздно, не знаю, как оно   разыграется, но для вас, бежать или оставаться – одинаково опасно, а для тех, о   спокойствии которых вы заботитесь ваше бегство едва ли не опаснее, чем то,   чтобы вы оставались».      

Разумеется, Кирсанов сказал бы это только такому человеку,   как он сам или как Лопухов, человеку твердого характера и неизменной честности.   С другими людьми бесполезно рассуждать о подобных положениях, потому что эти   другие люди непременно поступают в таких случаях дрянно и мерзко: осрамят   женщину, обесчестятся сами, и потом идут по всей своей компании хныкать или   хвастаться, услаждаться своею геройскою добродетелью или амурною   привлекательностью. С такими людьми ни Лопухов, ни Кирсанов не любили толковать   о том, как следует поступать людям благородным. Но говоря человеку своего   закона, что бежать теперь чуть ли уже не хуже, чем оставаться, Кирсанов был бы   прав. При этом подразумевалось бы: «Я знаю, как стал бы ты держать себя,   оставаясь: ведь так, чтобы ничем не обнаружить своего чувства, потому что   только в этом случае ты и не будешь негодяем, оставаясь. Задача в том, чтобы   как можно более не нарушать спокойствия женщины, жизнь которой идет хорошо.   Чтобы оно не нарушилось, этого, кажется, уже невозможно сделать. Чувство,   несогласное с ее нынешними отношениями, уже, вероятно, – да чего тут,   вероятно, проще говоря: без всякого сомнения, – возникло в ней, только она   еще не замечает его. Скоро или нет оно обнаружится в ней для нее самой без   всякого вызова с твоей стороны, неизвестно. Но твое удаление будет вызовом ему   обнаружиться. Стало быть, твое удаление только ускорит дело, которого ты хочешь   избежать».      

Но Кирсанов рассуждал о деле не как посторонний человек, а   как участник. Ему представлялось, что удалиться труднее, чем оставаться;   чувство влечет его остаться, следовательно, остаться не будет ли значить –   поддаться чувству, обольститься его внушениями? Какое право он имеет так   безусловно верить, что ни словом, ни взглядом не обнаружит своего чувства, не   сделает вызова? Потому вернее будет удалиться. В своем деле мудрено различить,   насколько рассудок обольщается софизмами влечения, потому что честность   говорит: поступай наперекор влечению, тогда у тебя больше шансов, что ты   поступишь благородно. Это в переводе с теоретического языка на обыкновенный;   а теория, которой держался Кирсанов, считает такие пышные слова, как благородство,   двусмысленными, темными, и Кирсанов по своей терминологии выразился бы так:   «Всякий человек эгоист, я тоже; теперь спрашивается: что для меня выгоднее,   удалиться или оставаться? Удаляясь, я подавляю в себе одно частное чувство;   оставаясь, я рискую возмутить чувство своего человеческого достоинства   глупостью какого‑нибудь слова или взгляда, внушенного этим отдельным чувством.   Отдельное чувство может быть подавлено, и через несколько времени мое   спокойствие восстановится, я опять буду доволен своею жизнью. А если я раз   поступлю против всей своей человеческой натуры, я навсегда утрачу возможность   спокойствия, возможность довольства собою, отравлю всю свою жизнь. Мое   положение вот какое: я люблю вино, и передо мною стоит кубок с очень хорошим   вином; но есть у меня подозрение, что это вино отравлено. Узнать, основательно   или нет мое подозрение, я не могу. Должен ли я пить этот кубок, или опрокинуть   его, чтобы он не соблазнял меня? Я не должен называть своего решения ни   благородным, ни даже честным, – это слишком громкие слова, я должен   назвать его только расчетливым, благоразумным: я опрокидываю кубок. Через это я   отнимаю у себя некоторую приятность, делаю себе некоторую неприятность, но зато   обеспечиваю себе здоровье, то есть возможность долго и много пить такое вино, о   котором я наверное знаю, что оно не отравлено. Я поступаю неглупо, вот и вся   похвала мне».      

       

XVIII      

       

Каким же манером удалиться? Прежняя штука, притвориться   обиженным, выставить какую‑нибудь пошлую сторону характера, чтобы опереться на   нее, не годится: два раза на одном и том же не проведешь: вторая такая история   лишь раскрыла бы смысл первой, показала бы его героем не только новых, но и   прежних времен. Да и вообще от всякого быстрого перерыва отношений надобно   отказаться; такое удаление было бы легче, но оно было бы эффектно, возбудило бы   внимание, то есть было бы теперь пошлостью и низостью (по кирсановской теории   эгоизма: – глупостью, нерасчетом). Потому остается только один, самый мудреный   и мучительный способ: тихое отступление медленным, незаметным образом, так чтоб   и не заметили, что он удаляется. Тяжеловато и очень хитро это дело: уйти из   виду так, чтобы не заметили твоего движения, когда смотрят на тебя во все   глаза, а нечего делать, надобно действовать так. А впрочем, по кирсановской теории,   это и не мучительно, а даже приятно; ведь чем труднее дело, тем больше   радуешься (по самолюбию) своей силе и ловкости, исполняя его удачно.      

И действительно, он исполнил его удачно: не выдал своего   намерения ни одним недомолвленным или перемолвленным словом, ни одним взглядом;   по‑прежнему он был свободен и шутлив с Верою Павловною, по‑прежнему было видно,   что ему приятно в ее обществе; только стали встречаться разные помехи ему   бывать у Лопуховых так часто, как прежде, оставаться у них целый вечер, как прежде,   да как‑то выходило, что чаще прежнего Лопухов хватал его за руку, а то и за   лацкан сюртука со словами: «нет, дружище, ты от этого спора не уйдешь так вот   сейчас» – так что все большую и большую долю времени, проводимого у Лопуховых,   Кирсанову приводилось просиживать у дивана приятеля. И все это устраивалось так   постепенно, что вовсе и незаметно было, как развивалась перемена. Помехи   являлись, и Кирсанов не только не выставлял их, а, напротив, жалел (да и то   лишь иногда, жалеть часто не годилось бы), что встретилась такая помеха; помехи   являлись все такие натуральные, неизбежные, что частенько сами Лопуховы гнали   его от себя, напоминая, что он забыл обещание ныне быть дома, потому что у него   хотели быть такой‑то и такой‑то из знакомых, от которых ему не удалось   отвязаться… Или он забыл, что если ныне он не будет у такого‑то, этот такой‑то   оскорбится; или он забыл, что у него к завтрашнему утру остается работы часа на   четыре, по крайней мере: что ж он, хочет не спать нынешнюю ночь? – ведь уж   10 часов, нечего ему балагурить, пора ему отправляться за работу. Кирсанов даже   не всегда слушался этих напоминаний: не поедет он к этому знакомому, пусть   сердится этот господин, или: работа не уйдет, время еще есть, а он досидит   вечер здесь. А помехи все накоплялись: и ученые занятия все неотступнее   отнимали у Кирсанова вечер за вечером – провалились бы они, по его мнению   (изредка выражаемому вскользь), эти ученые занятия, – и знакомые тоже   навязывались на него все больше и как только они навязываются (это выражается тоже   изредка тоже изредка, вскользь) – удивительно, как они навязываются! Это   ему так кажется, а Лопуховым очень видно, почему так: он входит в известность,   вот и является все больше и больше людей, которым он нужен; и работою   нельзя ему пренебрегать, напрасно он начинает полениваться, – да чего, он   вовсе изленился в предыдущие месяцы, вот ему и скучно приниматься за нее: – «А   надобно, брат Александр». – «Пора, Александр Матвеич!»      

Труден был маневр, на целые недели надобно было растянуть   этот поворот налево кругом и повертываться так медленно, так ровно, как часовая   стрелка: смотрите на нее, как хотите, внимательно, не увидите, что она   поворачивается, а она себе исподтишка делает свое дело, идет в сторону от   прежнего своего положения. Зато и какое же наслаждение было Кирсанову, как   теоретику, любоваться своею ловкостью на практике. Эгоисты и материалисты, ведь   они все делают, собственно, только в удовольствие себе. Да и Кирсанов мог,   положа руку на сердце, сказать, что он делает свою штуку в удовольствие себе:   он радовался на свое искусство и молодечество.      

Так прошел месяц, может быть, несколько и побольше, и если   бы кто сосчитал, тот нашел бы, что в этот месяц ни на волос не уменьшилась его   короткость с Лопуховыми, но вчетверо уменьшилось время, которое проводит он у   них, а в этом времени наполовину уменьшилась пропорция времени, которое   проводит он с Верою Павловною. Еще какой‑нибудь месяц, и при всей неизменности   дружбы, друзья будут мало видеться, – и дело будет в шляпе.      

Зорки глаза у Лопухова – неужели он ничего не замечает?      

– Нет, ничего.      

А Вера Павловна? И Вера Павловна ничего не замечает. И в   себе ничего не замечает? и в себе ничего не замечает Вера Павловна; только   снится Вере Павловне сон.      

 XIX      

Третий cон Веры Павловны      

       

И снится Вере Павловне сон:      

«После чаю, поболтавши с «миленьким», пришла она в свою   комнату и прилегла, – не спать, спать еще рано, куда же, только еще   половина девятого, нет, она еще не раздевалась, – а только так, легла   читать. Вот она и читает на своей кроватке, только книга опускается от глаз, и   думается Вере Павловне: «Что это, в последнее время стало мне несколько скучно   иногда? или это не скучно, а так? да, это не скучно, а только я вспомнила, что   ныне я хотела ехать в оперу, да этот Кирсанов, такой невнимательный, поздно   поехал за билетом: будто не знает, что, когда поет Бозио {73}, то нельзя в 11 часов достать   билетов в 2 рубля. Конечно, его нельзя винить: ведь он до 5 часов работал,   наверное до 5, хоть и не признался… а все‑таки он виноват. Нет, вперед лучше   буду просить «миленького» брать билеты и в оперу ездить буду с миленьким:   миленький никогда этого не сделает, чтоб я осталась без билета, а ездить со   мною он всегда будет рад, ведь он у меня такой милый, мой миленький. А через   этого Кирсанова пропустила «Травиату!» {74} – это ужасно! Я бы «каждый   вечер была в опере, если бы каждый вечер была опера – какая‑нибудь, хоть бы   сама по себе плохая, с главною ролью Бозио. Если б у меня был такой голос, как   у Бозио, я, кажется, целый день пела бы. А если бы познакомиться с нею? Как бы   это сделать? Этот артиллерист хорош с Тамберликом [24], нельзя ли через него? Нет, нельзя. Да и   какая смешная мысль! Зачем знакомиться с Бозио? разве она станет петь для меня?   Ведь она должна беречь свой голос.      

«А когда ж это Бозио успела выучиться по – русски? И как   чисто она произносит. Но какие же смешные слова, и откуда она выкопала такие пошлые   стишки? да, она, должно быть, училась по той же грамматике, по которой я: там   они приведены в пример для расстановки знаков препинания; как это глупо,   приводить в грамматике такие стихи, и хоть бы стихи‑то были не так пошлы; но   нечего думать о стихах, надобно слушать, как она поет: –      

       

Час наслажденья      

Лови, лови;      

Младые лéта      

Отдай любви… {75}      

       

«Какие смешные слова: и «младые» и «лéта» с неверным   удареньем {76}!   Но какой голос, и какое чувство у ней! Да, у ней голос стал гораздо лучше   прежнего, несравненно лучше, удивительно! Как же это он мог стать так много   лучше? Да, вот я не знала, как с нею познакомиться, а она сама приехала ко мне   с визитом. Как это она узнала мое желанье?      

– Да ведь ты давно зовешь меня, – говорит Бозио, и   говорит по – русски.      

– Я тебя звала, Бозио? Да как же я могла звать тебя,   когда я с тобою незнакома? Но я очень, очень рада видеть тебя.      

Вера Павловна раскрывает полог, чтобы подать руку Бозио, но   певица хохочет, да ведь это не Бозио, а скорее де‑Мерик [25] в роли цыганки в «Риголетто», но только   веселость хохота де‑Мерик, а голос Бозио, и отбегает, и прячется за пологом;   как досадно, этот полог прячет ее, и ведь прежде его не было, откуда он взялся.      

– Знаешь, зачем я к тебе приехала? – и хохочет,   будто де‑Мерик, но только Бозио.      

– Да кто ж ты? Ведь ты не де‑Мерик?      

– Нет.      

– Ведь ты Бозио?      

Певица хохочет: – Узнаешь скоро; а теперь нам надобно   заняться тем, зачем я к тебе пришла. Я хочу читать с тобою твой дневник.      

– У меня нет никакого дневника, я никогда не вела его.      

– А посмотри, что ж это лежит на столике?      

Вера Павловна смотрит: на столике у кроватки лежит тетрадь с   надписью: «Дневник В. Л.» Откуда взялась эта тетрадь? Вера Павловна берет ее,   раскрывает – тетрадь писана ее рукою; когда же?      

– Читай последнюю страницу, – говорит Бозио.      

Вера Павловна читает: «Опять мне часто приходится сидеть   одной по целым вечерам. Но это ничего: я так привыкла».      

– Только? – говорит Бозио.      

– Только.      

– Нет, ты не все читаешь.      

– Здесь больше ничего не написано.      

– Меня не обманешь, – говорит гостья: – а это   что? – Из – за полога протягивается рука. Как хороша эта рука! нет, эта   дивная рука не Бозио, и как же эта рука протягивается сквозь полог, не   раскрывая полога?      

Рука новой гостьи дотрагивается до страницы; под рукою   выступают новые строки, которых не было прежде. «Читай», говорит гостья. У Веры   Павловны сжимается сердце, она еще не смотрела на эти строки, не знает, что тут   написано; но у ней сжимается сердце. Она не хочет читать новых строк.      

– Читай, – повторяет гостья.      

Вера Павловна читает: «нет, одной теперь скучно. Это прежде   не было скучно. Отчего же это прежде не было скучно одной, и отчего теперь   скучно?»      

– Переверни страницу назад, – говорит гостья.      

Вера Павловна перевертывает страницу. «Лето нынешнего года».   Кто же так пишет дневники? думается Вере Павловне. Надобно было написать: 1855,   июнь или июль, и выставить число, а тут: лето нынешнего года; кто же так пишет   в дневниках? «Лето нынешнего года. Мы едем, по обыкновению, за город, на   острова; а в нынешний раз с нами едет миленький; как это приятно мне». Ах,   так это август, – какое число? 15 или 12? да, да, около 15–го, это про ту   поездку, после которой мой бедный миленький сделался болен, думает Вера   Павловна.      

– Только?      

– Только.      

– Нет, ты не все читаешь. А это что? – говорит   гостья, и опять сквозь нераскрывающийся полог является дивная рука, опять касается   страницы, и опять выступают на странице новые слова, и опять против воли читает   Вера Павловна новые слова: «Зачем мой миленький не провожает нас чаще?»      

– Переверни еще страницу, – говорит гостья.      

«У моего миленького так много занятий, и все для меня, для   меня он работает, мой миленький». Вот и ответ, с радостью думает Вера Павловна.      

– Переверни опять страницу.      

«Какие честные, благородные люди эти студенты, и как они   уважают моего миленького. И мне с ними весело: я с ними, как с братьями, без   всякой церемонии».      

– Только?      

– Только.      

– Нет, читай дальше. – И опять является рука,   касается страницы, опять выступают новые строки, опять против воли читает Вера   Павловна новые строки:      

«16 августа», то есть, на другой день после прогулки на   острова, ведь она была именно 15–го, думает Вера Павловна: «миленький все время   гулянья говорил с этим Рахметовым, или, как они в шутку зовут его, ригористом,   и с другими его товарищами. Подле меня едва ли провел он четверть часа»,   неправда, больше полчаса, я думаю, да, больше полчаса, я уверена, думает Вера   Павловна: «кроме того времени, которое мы сидели рядом в лодке. 17 августа.   Вчера весь вечер просидели у нас студенты»; да, это накануне того дня, как   миленький занемог, «миленький весь вечер говорил с ними. Зачем он отдает им так   много времени, так мало мне? Ведь не все же время он работает, он и сам   говорит, что далеко не все время, что без отдыха невозможно работать, что он   много отдыхает, думает о чем‑нибудь только для отдыха, зачем же он думает один,   зачем не со мною?»      

– Переверни еще лист.      

«Июль нынешнего года, и всякий месяц нынешнего года до   болезни миленького, да и в прошлом году то же, и прежде то же. Пять дней тому   назад были у нас студенты; вчера то же. Я с ними много шалила, так весело было.   Завтра или послезавтра будут опять, опять будет очень весело».      

– Только?      

– Только.      

– Нет, читай дальше. – Опять является рука,   касается страницы, опять выступают под рукою новые строки, опять против воли   читает их Вера Павловна.      

«С начала нынешнего года, особенно с конца весны. Да это   прежде было мне весело с этими студентами, весело, и только. А теперь часто   думается: это ребяческие игры, мне долго будут они забавны, вероятно, когда я   буду и старуха, когда самой будет уже не по летам играть, я буду любоваться на   игры молодежи, напоминающие детство. Но ведь я и теперь смотрю на этих   студентов, как на младших братьев, и я не всегда бы хотела превращаться   непременно в Верочку, когда хочу отдыха от серьезных мыслей и труда. Ведь я уж   Вера Павловна; веселиться, как Верочка, приятно по временам, но не всегда же.   Вера Павловна иногда хочет такого веселья, при котором бы оставаться Верою   Павловною. Это веселье с ровными по жизни».      

– Переверни еще несколько страниц назад.      

«Я на днях открываю швейную и отправилась к Жюли просить   заказов. Миленький заехал к ней за мной. Она оставила нас завтракать, велела   подать шампанского, заставила меня выпить два стакана. Мы с нею начали петь,   бегать, кричать, бороться. Так было весело. Миленький смотрел и смеялся».      

– Будто только? – говорит гостья, и опять под   рукою гостьи выступают новые слова, и опять против воли читает их Вера   Павловна:      

«Миленький только смотрел и смеялся. Почему ж бы ему не   пошалить с нами? Ведь это было бы еще веселее. Разве это было неловко или разве   он этого не сумел бы – принять участие в нашей игре? Нет, нисколько не неловко,   и он сумел бы. Но у него такой характер. Он только не мешает, но одобряет,   радуется, – и только».      

– Переверни одну страницу вперед.      

«Нынче мы с миленьким были в первый раз после моего   замужества у моих родных. Мне было так тяжело видеть ту жизнь, которая давила,   душила меня до замужества. Миленький мой! От такой отвратительной жизни он меня   избавил! Ночью мне приснился страшный сон: будто маменька упрекает меня в   неблагодарности и говорит правду, но такую ужасную правду, что я начала   стонать. Миленький услышал этот стон и вошел в мою комнату, а я уже пела (все   во сне), потому что пришла моя любимая красавица и утешила меня. Миленький был   моею горничною. Так было стыдно. Но он такой скромный, только поцеловал мое   плечо».      

– Будто только написано? Меня не обманешь,   читай… – Опять под рукою гостьи выступают новые слова, и Вера Павловна   против воли читает их:      

«А ведь это даже как будто обидно».      

– Переверни несколько страниц назад.      

«Ныне я ждала своего друга Д. на бульваре, подле Нового   моста{77}:   там живет дама, у которой я думала быть гувернанткою. Но она не согласилась. Мы   с Д. вернулись домой очень унылые. Я в своей комнате перед обедом все думала,   что лучше умереть, чем жить, как я живу теперь, и вдруг, за обедом, Д. говорит:   «Вера Павловна, пьем за здоровье моей невесты и вашего жениха». Я едва могла   удержаться, чтобы не заплакать тут же при всех, от радости такого неожиданного   избавления. После обеда мы долго говорили с Д. о том, как мы будем жить.   Как я его люблю: он выводит меня из подвала».      

– Читай же все.      

– Больше ничего нет.      

– Смотри. – Опять под рукою гостьи выступают новые   строки.      

– Я не хочу читать, – в страхе говорит Вера   Павловна; она еще не разобрала, что написано на этих новых строках, но ей уже   страшно.      

– Не можешь не читать, когда я велю: читай!      

Вера Павловна читает:      

«Так неужели же я люблю его за то, что он выводит меня из   подвала? не самого его, а свое избавление из подвала?»      

– Переверни еще назад, читай самую первую страницу.      

«В день моего рождения, сегодня, я в первый раз говорила с   Д. и полюбила его. Я еще ни от кого не слышала таких благородных,   утешительных слов. Как он сочувствует всему, что требует сочувствия, хочет   помогать всему, что требует помощи; как он уверен, что счастье для людей   возможно, что оно должно быть, что злоба и горе не вечно, что быстро идет к нам   новая, светлая жизнь. Как у меня радостно расширялось сердце, когда я слышала   эти уверения от человека ученого, серьезного: ведь ими подтверждались мои   мысли… Как добр он был, когда говорил о нас, бедных женщинах. Каждая женщина   полюбит такого человека. Как он умен, как он благороден, как он добр!»      

– Хорошо. Переверни опять на последнюю страницу.      

– Но эту страницу я уж прочла.      

– Нет, это еще не последняя. Переверни еще лист.      

– Но на этом листе ничего нет.      

– Читай же! Видишь, как много на нем написано. – И   опять от прикосновения руки гостьи выступили строки, которых не было.      

Сердце Веры Павловны холодеет.      

– Я не хочу читать, я не могу читать.      

– Я велю. Должна.      

– Не могу и не хочу.      

– Так я тебе прочту, что у тебя написано. –   Слушай:      

«Он человек благородный, он мой избавитель. Но благородством   внушается уважение, доверие, готовность действовать заодно, дружба; избавитель   награждается признательностию, преданностию. Только. У него натура, быть может,   более пылкая, чем у меня. Когда кипит кровь, ласки его жгучи. Но есть другая   потребность, потребность тихой, долгой ласки, потребность сладко дремать в   нежном чувстве. Знает ли он ее? Сходны ли наши натуры, наши потребности? Он   готов умереть для меня, – и я для него. Но довольно ли этого? Мыслями ли   обо мне живет он? Мыслями ли о нем живу я? Люблю ли я его такою любовью, какая   нужна мне? Прежде я не знала этой потребности тихого, нежного чувства – нет,   мое чувство к нему не…»      

– Я не хочу слышать больше! – Вера Павловна с   негодованием отбрасывает дневник. – Гадкая! злая! зачем ты здесь! Я не   звала тебя, уйди!      

Гостья смеется тихим, добрым смехом.      

– Да, ты не любишь его; эти слова написаны твоею рукою.      

– Проклинаю тебя!»      

Вера Павловна просыпается с этим восклицанием, и быстрее,   чем сознала она, что видела только сон и что она проснулась, она уже вскочила,   она бежит.      

– Мой милый, обними меня, защити меня! Мне снился   страшный сон! – Она жмется к мужу. – Мой милый, ласкай меня, будь   нежен со мною, защити меня!      

– Верочка, что с тобою? – муж обнимает ее. –   Ты вся дрожишь. – Муж целует ее. – У тебя на щеках слезы, у тебя   холодный пот на лбу. Ты босая бежала по холодному полу, моя милая; я целую   твои ножки, чтобы согреть их.      

– Да, ласкай меня, спаси меня! мне снился гадкий сон,   мне снилось, что я не люблю тебя.      

– Милая моя, кого же ты любишь, как не меня? Нет, это   пустой, смешной сон!      

– Да, я люблю тебя, только ласкай меня, целуй   меня, – я тебя люблю, я тебя хочу любить.      

Она крепко обнимает мужа, вся жмется к нему и, успокоенная   его ласками, тихо засыпает, целуя его.      

 XX      

       

В это утро Дмитрий Сергеич не идет звать жену пить чай: она   здесь, прижавшись к нему; она еще спит; он смотрит на нее и думает: «что это   такое с ней, чем она была испугана, откуда этот сон?»      

– Оставайся здесь, Верочка, я внесу сюда чай; не   вставай, мой дружочек, я подам тебе, ты умоешься не вставая.      

– Да, я не буду вставать, я полежу, мне так хорошо   здесь: какой ты умный за это, миленький, как я тебя полюбила. Вот я и умылась,   теперь неси сюда чай; нет, прежде обними меня! – И Вера Павловна долго не   выпускала мужа, обнявши. – Ах, мой миленький, какая я смешная! как я к   тебе прибежала! Что теперь подумает Маша? Нет, мы это скроем от нее, что я   проснулась у тебя. Принеси мне сюда одеваться. Ласкай меня, мой миленький,   ласкай меня, я хочу любить тебя, мне нужно любить! Я буду любить тебя, как еще   не любила!      

       * * *      

       

Комната Веры Павловны стоит пустая. Вера Павловна, уж не   скрываясь от Маши, поселилась в комнате мужа. «Какой он нежный, какой он   ласковый, мой милый, и я могла вздумать, что не люблю тебя? Какая я смешная!»      

– Верочка, теперь ты успокоилась, моя милая; скажи же   мне, что тебе приснилось третьего дня?      

– Ах, пустяки! Мне только и приснилось, что я тебе   сказала, что ты мало ласкаешь меня. А теперь мне хорошо. Зачем мы не жили с   тобою всегда так? Тогда мне не приснился бы этот гадкий сон, страшный, гадкий,   я не хочу помнить его!      

– Да ведь мы без него не жили бы, как теперь.      

– Правда; я ей очень благодарна, этой гадкой: она   не гадкая, хорошая.      

– Кто «она»? У тебя, кроме прежней красавицы, еще новая   подруга?      

– Да, еще новая. Ко мне приходила какая‑то женщина, с   таким очаровательным голосом, гораздо лучше Бозио, а какие руки у нее! Ах,   какая дивная красота! Только руку я и видела: сама она пряталась за пологом,   мне снилось, что у моей постели, – за то же я ее и бросила, что на ней это   приснилось, – что у ней есть полог и что гостья прячется за ним; но какая   дивная рука, мой милый! И она пела про любовь и подсказывала мне, что такое   любовь. Теперь я поняла, мой милый. Какая была я глупенькая, я не понимала,   ведь была девочка, глупенькая девочка?      

– Моя милая, ангел мой, всему своя пора. И то, как мы   прежде жили с тобою – любовь; и то, как теперь живем, – любовь; одним   нужна одна, другим – другая любовь: тебе прежде было довольно одной, теперь   нужна другая. Да, ты теперь стала женщиной, мой друг, и что прежде было не   нужно тебе, стало нужно теперь.      

       * * *      

       

Проходит неделя, две. Вера Павловна нежится; в своей   комнате бывает она теперь только, когда мужа нет дома или когда он   работает, – да нет, и когда работает, она часто сидит у него в кабинете;   когда заметит, что мешает, что работа требует полного внимания, тогда зачем же   мешать? Но ведь таких работ у каждого мало, большая часть и ученой работы –   чисто механическая; поэтому три четверти времени он видит подле себя жену, и   порою они приласкают друг друга. Только одно изобретение было нужно: купить   другой диван, поменьше мужнина. И вот Вера Павловна после обеда нежится на   своем диванчике; у диванчика сидит муж и любуется на нее.      

– Милый мой, зачем ты целуешь мои руки? ведь я этого не   люблю.      

– Да? я и забыл, что обижаю тебя, ну, и буду   обижать.      

– Миленький мой, ты во второй раз избавляешь меня: спас   меня от злых людей, спас меня от себя самой! Ласкай меня, мой милый, ласкай   меня!      

       * * *      

       

Проходит месяц. Вера Павловна нежится после обеда на своем   широком, маленьком, мягком диванчике в комнате своей и мужа, то есть в кабинете   мужа. Он присел на диванчик, а она обняла его, прилегла головой к его груди, но   она задумывается; он целует ее, но не проходит задумчивость ее, и на глазах   чуть ли не готовы навернуться слезы.      

– Верочка, милая моя, что ты задумчива?      

Вера Павловна плачет и молчит. Нет она утерла слезы.      

– Нет, не ласкай, мой милый! Довольно. Благодарю   тебя! – и она так кротко и искренно смотрит на него. – Благодарю   тебя, ты так добр ко мне.      

– Добр, Верочка? Что это, как это?      

– Добр, мой милый; ты добрый.      

       * * *      

       

Проходит два дня. Вера Павловна опять нежится после обеда,   нет, не нежится, а только лежит и думает, и лежит она в своей комнате, на своей   кроватке. Муж сидит подле нее, обнял ее, Тоже думает.      

«Да, это не то. Во мне нет того», думает Лопухов.      

«Какой он добрый, какая я неблагодарная!», думает Вера   Павловна.      

Вот что они думают.      

Она говорит:      

– Мой милый, иди к себе, занимайся или отдохни, –   и хочет сказать, и умеет сказать эти слова простым, не унылым тоном.      

– Зачем же, Верочка, ты гонишь меня? мне и здесь   хорошо, – и хочет и умеет сказать эти слова простым, веселым тоном.      

– Нет, иди, мой милый. Ты довольно делаешь для меня.   Иди, отдохни.      

Он целует ее, и она забывает свои мысли, и ей опять так   сладко и легко дышать.      

– Благодарю тебя, мой милый, – говорит она.      

       * * *      

       

А Кирсанов совершенно счастлив. Трудновата была борьба на   этот раз, но зато и сколько внутреннего удовольствия доставляла она ему, и это   удовольствие не пройдет вместе с нею, а будет греть его грудь долго, до конца   жизни. Он честен. Да. Он сблизил их. Да, в самом деле сблизил. Кирсанов лежит   на диване, курит и думает: «Будь честен, то есть расчетлив, не просчитывайся в   расчете, помни сумму, помни, что она больше своей части, то есть, твоя   человеческая натура сильнее, важнее для тебя, чем каждое отдельное твое   стремление, предпочитай же ее выгоды выгодам каждого отдельного твоего   стремления, если они как‑нибудь разноречат, – вот только и всего, это и   называется попросту: будь честен, и все будет отлично. Одно правило, и какое   немудрое, вот и весь результат науки, вот и весь свод законов счастливой жизни.   Да, счастливы те, которые родились с наклонностью понять это простое правило. И   я довольно счастлив в этом отношении. Конечно, я много, вероятно, больше, чем   натуре, обязан развитию. А постепенно это будет развиваться в обычное правило,   внушаемое всем воспитанием, всею обстановкою жизни. Да, тогда будет всем легко   жить на свете, вот как теперь мне. Да, я доволен. Надобно, однако, зайти к ним:   я не был уж недели три. Пора, хоть это уж и неприятно мне. Меня уж не тянет к   ним. Но пора. Заеду на – днях на полчаса. Или не отложить ли на месяц? Кажется,   можно. Да, отступление сделано вполне, маневры кончены; скрылся из виду, и   теперь не заметят, три недели или три месяца не был я у них. А приятно издали   думать о людях, с которыми поступил честно. Отдыхаю на лаврах».      

       * * *      

       

А Лопухов еще через два – три дня, тоже после обеда, входит   в комнату жены, берет на руки свою Верочку, несет ее на ее оттоманку к себе:   «Отдыхай здесь, мой друг», и любуется на нее. Она задремала, улыбаясь; он сидит   и читает. А она уж опять открыла глаза и думает:      

«Как у него убрана комната: кроме необходимого, ничего нет.   Нет, есть и у него свои прихоти: вот огромный ящик сигар, который я ему   подарила в прошлом году, он еще стоит цел, ждет своего срока. Да, это его   единственная прихоть, одна роскошь – сигары. Нет, вот и еще роскошь: фотография   этого старика; какое благородное лицо у старика, какая смесь незлобия и   проницательности в его глазах, во всем выражении лица! Сколько хлопот было   Дмитрию достать эту фотографию. Ведь портретов Овэна нет нигде, ни у кого{78}. Писал три   письма, двое из бравших письма не отыскали старика, третий нашел, и сколько   мучил его, пока удалась действительно превосходная фотография, и как Дмитрий   был счастлив, когда получил ее, и письмо от «святого старика», как он зовет   его, письмо, в котором Овэн хвалит меня, со слов его. А вот и другая роскошь:   мой портрет; полгода он копил деньги, чтобы просить хорошего живописца, и   сколько они с этим молодым живописцем мучили меня. Два портрета – и только.   Неужели дорого стоило бы купить гравюр и фотографий, как у меня? У него нет и   цветов, которых так много в моей комнате; отчего же ему не нужны цветы, а мне   нужны? Неужели оттого, что я женщина? Что за пустяки! Или это оттого, что он   серьезный, ученый человек? Но ведь у Кирсанова и гравюры, и цветы, а он также   серьезный и ученый человек.      

«И почему ему скучно отдавать мне много времени? Ведь я   знаю, что это ему стоит усилия. Неужели оттого, что он серьезный и ученый   человек? Но ведь Кирсанов., нет, нет, он добрый, добрый, он все для меня   сделал, все готов с радостью для меня сделать! Кто может так любить меня, как   он? И я его люблю, и я готова на все для него…»      

– Верочка, а ты уж не дремлешь, мой милый друг?      

– Миленький мой, отчего у тебя в комнате нет цветов?      

– Изволь, мой друг, я заведу. Завтра же. Мне просто не   случилось подумать об этом, что это хорошо. А это очень хорошо.      

– И о чем еще просила бы я тебя: купи себе фотографий,   или лучше, я тебе куплю на свои деньги и цветов, и фотографий.      

– Тогда, действительно, они будут мне приятны. Я и так   люблю их, но тогда мне приятнее будет иметь их. Но, Верочка, ты была задумчива,   ты думала о своем сне. Позволишь ли ты мне просить тебя, чтоб ты побольше рассказала   мне об этом сне, который так напугал тебя?      

– Мой милый, теперь я не думала о нем. И мне так тяжело   вспоминать его.      

– Но, Верочка, быть может, мне полезно будет знать его.      

– Изволь, мой милый. Мне снялось, что я скучаю оттого,   что не поехала в оперу, что я думаю о ней, о Бозио; ко мне пришла какая‑то   женщина, которую я сначала приняла за Бозио и которая все пряталась от меня;   она заставила меня читать мой дневник; там было написано все только о том, как   мы с тобою любим друг друга, а когда она дотрогивалась рукою до страниц, на них   показывались новые слова, говорившие, что я не люблю тебя.      

– Прости меня, мой друг, что я еще спрошу тебя: ты   только видела во сне?      

– Милый мой, если б не только, разве я не сказала бы   тебе? Ведь я это тогда же тебе сказала.      

Это было сказано так нежно, так искренно, так просто, что   Лопухов почувствовал в груди волнение теплоты и сладости, которого всю жизнь не   забудет тот, кому счастье дало испытать его. О, как жаль, что немногие, очень   немногие мужья могут знать это чувство! Все радости счастливой любви ничто   перед ним: оно навсегда наполняет чистейшим довольством, самою святою гордостью   сердце человека. В словах Веры Павловны, сказанных с некоторой грустью,   слышался упрек; но ведь смысл упрека был: «друг мой, неужели ты не знаешь», что   ты заслужил полное мое доверие? Жена должна скрывать от мужа тайные движения   своего сердца: таковы уже те отношения, в которых они стоят друг к другу. Но   ты, мой милый, держал себя так, что от тебя не нужно утаивать ничего, что мое   сердце открыто перед тобою, как передо мною самой». Это великая заслуга в муже;   эта великая награда покупается только высоким нравственным достоинством;   и кто заслужил ее, тот вправе считать себя человеком безукоризненного   благородства, тот смело может надеяться, что совесть его чиста и всегда будет   чиста, что мужество никогда ни в чем не изменит ему, что во всех испытаниях,   всяких, каких бы то ни было, он останется спокоен и тверд, что судьба почти не   властна над миром его души, что с той поры, как он заслужил эту великую честь,   до последней минуты жизни, каким бы ударам ни подвергался он, он будет счастлив   сознанием своего человеческого достоинства. Мы теперь довольно знаем Лопухова,   чтобы видеть, что он был человек не сантиментальный, но он был так тронут этими   словами жены, что лицо его вспыхнуло.      

– Верочка, друг мой, ты упрекнула меня, – его   голос дрожал, во второй раз в жизни и в последний раз; в первый раз голос   его дрожал от сомнения в своем предположении, что он отгадал, теперь дрожал от   радости: – ты упрекнула меня, но этот упрек мне дороже всех слов любви. Я   оскорбил тебя своим вопросом, но как я счастлив, что мой дурной вопрос дал мне   такой упрек! Посмотри, слезы на моих глазах, с детства первые слезы в моей   жизни!      

Он целый вечер не сводил с нее глаз, и ей ни разу не   подумалось в этот вечер, что он делает над собой усилие, чтобы быть нежным, и   этот вечер был одним из самых радостных в ее жизни, по крайней мере, до сих   пор; через несколько лет после того, как я рассказываю вам о ней, у ней будет   много таких целых дней, месяцев, годов: это будет, когда подрастут ее дети, и   она будет видеть их людьми, достойными счастья и счастливыми. Эта радость выше   всех других личных радостей; что во всякой другой личной радости редкая,   мимолетная высокость, то в ней обыкновенный уровень каждого обыкновенного дня.   Но это еще в будущем для нее.      

 XXI      

       

Но когда жена заснула, сидя у него на коленях, когда он   положил ее на ее диванчик, Лопухов крепко задумался о ее сне. Для него дело   было не в том, любит ли она его; это уж ее дело, в котором и она не властна, и   он, как он видит, не властен; это само собою разъяснится, об этом нечего думать   иначе, как на досуге, а теперь недосуг, теперь его дело разобрать, из какого   отношения явилось в ней предчувствие, что она не любит его.      

Не первый раз он долго сидел в этом раздумье; уж несколько   дней он видел, что не удержит за собою ее любви. Потеря тяжелая, но что ж   делать? Если б он мог изменить свой характер, приобрести то влечение к тихой   нежности, какого требовала ее натура, о, тогда, конечно, было бы другое. Но он   видел, что эта попытка напрасна. Если наклонность не дана природою или не   развита жизнью независимо от намерений самого человека, этот человек не может   создать ее в себе усилием воли, а без влечения ничто не делается так, как   надобно. Стало быть, вопрос о нем решен. На это и были потрачены прежние   раздумья. А теперь, покончив свое (как эгоист, всегда прежде всего думающий о   себе, и о других лишь тогда, когда уже нечего думать о себе), он мог приняться   и за чужое, то есть за ее раздумье. Что он может сделать для нее? Она еще не   понимает, что в ней происходит, она еще не так много пережила сердцем, как он;   что ж, ведь это натурально: она четырьмя годами моложе его, а в начале   молодости четыре года много значат. Не может ли он, более опытный, разобрать   то, чего не умеет разобрать она? Как же разгадать ее сон?      

Скоро у Лопухова явилось предположение: причина ее мыслей   должна заключаться в том обстоятельстве, из которого произошел ее сон. В поводе   к сну должна находиться какая‑нибудь связь с его содержанием. Она говорит, что   скучала оттого, что не поехала в оперу. Лопухов стал пересматривать свой и ее   образ жизни, и постепенно все для него прояснялось. Большую часть времени,   остававшегося у нее свободным, она проводила так же, как он, в одиночестве.   Потом началась перемена: она была постоянно развлечена. Теперь опять   возобновляется прежнее. Этого возобновления она уже не может принять   равнодушно: оно не по ее натуре, оно было бы не по натуре и огромному   большинству людей. Особенно загадочного тут нет ничего. От этого было уже очень   недалеко до предположения, что разгадка всего – ее сближение с Кирсановым, и   потом удаление Кирсанова. Отчего ж Кирсанов удалился? Причина выставлялась сама   собою: недостаток времени, множество занятий. Но человека честного и развитого,   опытного в жизни и в особенности умеющего пользоваться теориею, которой   держался Лопухов, нельзя обмануть никакими выдумками и хитростями. Он может сам   обманываться от невнимательности, может не обращать внимания н факт: так и   Лопухов ошибся, когда Кирсанов отошел в первый раз; тогда, говоря чистую   правду, ему не было выгоды, стало быть, и охоты усердно доискиваться причины,   по которой удалился Кирсанов; ему важно было только рассмотреть, не он ли   виноват в разрыве дружбы, ясно было – нет, так не о чем больше и думать; ведь   он не дядька Кирсанову, не педагог, обязанный направлять на путь истинный стопы   человека, который сам понимает вещи не хуже его. Да и какая ему надобность, в   сущности? Разве в отношениях его с Кирсановым было что‑нибудь особенно важное   для него? Пока ты хорош и хочешь, чтобы я любил тебя, мне очень приятно;   нет, – мне очень жаль, и ступай, куда хочешь, не все ли равно мне? Что   одним глупцом на свете больше или меньше, это составляет мало разницы. Я   принимал глупца за хорошего человека, это мне очень обидно, только и всего.   Если наши интересы не связаны с поступками человека, его поступки, в сущности,   очень мало занимают нас, когда мы люди серьезные, исключая двух случаев,   которые, впрочем, кажутся исключениями из правила только людям, привыкшим   понимать слово «интерес» в слишком узком смысле обыденного расчета. Первый   случай – если поступки эти занимательны для нас с теоретической стороны, как   психологические явления, объясняющие натуру человека, то есть, если мы имеем в них   умственный интерес; другой случай – если, судьба человека зависит от нас, тут   мы были бы виноваты перед собою, при невнимательности к его поступкам, то есть,   если мы имеем в них интерес совести. Но в тогдашних глупых выходках Кирсанова   не было ничего такого, что не было бы известно Лопухову за очень обыкновенную   принадлежность нынешних нравов; нередкость было и то, что человек, имеющий   порядочные убеждения, поддается пошлости, происходящей от нынешних нравов. А   чтобы Лопухов мог играть важную роль в судьбе Кирсанова, этого не могло и   воображаться Лопухову: с какой стати Кирсанов нуждается в его заботливости?   Следовательно: ступай, мой друг, от меня, куда тебе лучше, какая мне надобность   думать о тебе? Но теперь, не то: действия Кирсанова представлялись имеющими   важное отношение к интересам женщины, которую Лопухов любил. Он не мог не   подумать о них внимательно. А подумать внимательно о факте и понять его причины   – это почти одно и то же для человека с тем образом мыслей, какой был у   Лопухова, Лопухов находил, что его теория дает безошибочные средства к анализу   движений человеческого сердца, и я, признаюсь, согласен с ним в этом; в те   долгие годы, как я считаю ее за истину, она ни разу не ввела меня в ошибку и ни   разу не отказалась легко открыть мне правду, как бы глубоко ни была затаена   правда какого‑нибудь человеческого дела. Правда и то, что теория эта сама‑то   дается не очень легко: нужно и пожить, и подумать, чтоб уметь понять ее.      

Через какие‑нибудь полчаса раздумья для Лопухова было ясно   все в отношениях Кирсанова к Вере Павловне. Но он долго все сидел и думал все о   том же: разъяснять‑то предмет было уже нечего, но занимателен был он; открытие   было сделано в полной законченности всех подробностей, но было так любопытно,   что довольно долго не дало уснуть.      

Однако, что ж в самом деле расстроивать свои нервы   бессонницею? ведь уж три часа. Если не спится, надобно принять морфия; он   принял две пилюли, «вот только взгляну на Верочку». Но вместо того, чтобы   подойти и взглянуть, он подвинул свои кресла к ее диванчику и уселся в них,   взял ее руку и поцеловал. «Миленький мой, ты заработался, все для меня; какой   ты добрый, как я люблю тебя», проговорила она сквозь сон. Против морфия в   достаточном количестве не устоит никакое крушение духа; на этот раз двух пилюль   оказалось достаточно, вот уж одолевает дремота. Следовательно, крушение души   своею силою приблизительно равнялось, по материалистическому взгляду Лопухова,   четырем стаканам крепкого кофе, против которых Лопухову также было мало одной   пилюли, а трех пилюль много. Он заснул, смеясь над этим сравнением.      

       

XXIIТеоретический разговор      

       

На другой день Кирсанов только что разлегся – было   сибаритски с сигарою читать для отдыха после своего позднего обеда по   возвращении из гошпиталя, как вошел Лопухов.      

– Не вовремя гость – хуже татарина, – сказал   Лопухов, шутливым тоном, но тон выходил не совсем удачно шутлив. – Я   тревожу тебя, Александр; но уж так и быть, потревожься. Мне надобно поговорить   с тобою серьезно. Хотелось поскорее, утром проспал, не застал бы. –   Лопухов говорил уже без шутки. «Что это значит? Неужели догадался?» подумал   Кирсанов. – Поговорим – ко, – продолжал Лопухов, усаживаясь. –   Погляди мне в глаза.      

«Да, он говорит об этом, нет никакого сомнения».      

– Слушай, Дмитрий, – сказал Кирсанов еще более   серьезным тоном: – мы с тобою друзья. Но есть вещи, которых не должны дозволять   себе и друзья. Я прошу тебя прекратить этот разговор. Я не расположен теперь к   серьезным разговорам. И никогда не бываю расположен. – Глаза Кирсанова   смотрели пристально и враждебно, как будто перед ним человек, которого он   подозревает в намерении совершить злодейство.      

– Нельзя не говорить, Александр, – продолжал   Лопухов спокойным, но несколько, чуть – чуть глухим голосом: – я понял твои   маневры.      

– Молчи. Я запрещаю тебе говорить, если не хочешь иметь   меня вечным своим врагом, если не хочешь потерять мое уважение.      

– Ты когда‑то не боялся терять мое уважение, –   помнишь? Теперь ведь ясно все. Я тогда не обратил внимания.      

– Дмитрий, я прощу тебя уйти, или я ухожу.      

– Не можешь уйти. Ты как полагаешь, твоими интересами я   занят?      

Кирсанов молчал.      

– Мое положение выгодно. Твое в разговоре со мною –   нет. Я представляюсь совершающим подвиг благородства. Но это все вздор. Мне   нельзя иначе поступать, по здравому смыслу. Я прощу тебя, Александр, прекратить   твои маневры. Они не ведут ни к чему.      

– Как? Неужели было уж поздно? Прости меня, –   быстро проговорил Кирсанов, и сам не мог отдать себе отчета, радость или   огорчение взволновало его от этих слов «они не ведут ни к чему».      

– Нет, ты не так меня понял. Не было поздно. До сих пор   еще нет ничего. Что будет, мы увидим. Но теперь еще нечего видеть. Впрочем,   Александр, я не понимаю, о чем ты говоришь; и ты точно так же не знаешь, о   чем я говорю; мы не понимаем друг друга, – правда? Нам и незачем понимать   друг друга, – так? Тебе эти загадки, которых ты не понимаешь, неприятны.   Их не было. Я ничего не говорил. Я не имею ничего сказать тебе. Давай сигару: я   свои забыл в рассеянности. Закурю, и начнем рассуждать об ученых вопросах, я   только за этим и пришел, – заняться, от нечего делать, ученой болтовней.   Как ты думаешь об этих странных опытах искусственного произведения белковины? {79} –   Лопухов пододвинул к одному креслу другое, чтобы положить на него ноги,   поспокойнее уселся, закуривая сигару и продолжая свою речь. – По – моему,   это великое открытие, если оправдается{80}. Ты повторял опыты?      

– Нет, но надобно.      

– Как ты счастлив, что в твоем распоряжении порядочная   лаборатория. Пожалуйста, повтори, повтори повнимательнее. Ведь полный переворот   всего вопроса о пище, всей жизни человечества, – фабричное производство   главного питательного вещества прямо из неорганических веществ. Величайшее дело,   стоит ньютонова открытия. Ты согласен?      

– Конечно. Только сильно сомневаюсь в точности опытов.   Раньше или позже, мы до этого дойдем, несомненно; к тому идет наука, это   ясно. Но теперь едва ли еще дошли.      

– Ты так думаешь? И я точно так же. Значит, наш разговор   кончен. До свиданья, Александр. Но, прощаясь, я прошу тебя бывать у нас часто,   по‑прежнему. До свиданья.      

Глаза Кирсанова, все время враждебно и пристально смотревшие   на Лопухова, засверкали негодованьем.      

– Ты, кажется, хочешь, Дмитрий, чтоб я так и остался с   мнением, что у тебя низкие мысли.      

– Вовсе я не хочу этого. Но ты должен бывать у нас. Что   тут особенного? Ведь мы же с тобою приятели. Что особенного в моей просьбе?      

– Я не могу. Ты затеваешь дело безрассудное, поэтому   гадкое.      

– Я не понимаю, о каком деле ты говоришь, и должен тебе   сказать, что этот разговор мне вовсе не нравится, как тебе не нравился за две   минуты.      

– Я требую объяснения, Дмитрий.      

– Незачем. Ничего нет, и объяснять нечего, и понимать   нечего. Вздор тебя горячит, только.      

– Нет, я не могу так отпустить тебя. – Кирсанов   взял за руку Лопухова, хотевшего уходить. – Садись. Ты начал говорить,   когда не было нужно. Ты требуешь от меня бог знает чего. Ты должен выслушать.      

Лопухов сел.      

– Какое право имеешь ты, – начал Кирсанов голосом   еще сильнейшего негодования, чем прежде. – Какое право имеешь ты требовать   от меня того, что для меня тяжело. Чем я обязан перед тобою? И к чему это? Это   нелепость. Постарайся выбить романтические бредни из твоей головы. То, что мы с   тобою признаем за нормальную жизнь, будет так, когда переменятся понятия,   обычаи общества. Оно должно перевоспитаться, это так. Оно и перевоспитывается   развитием жизни. Кто перевоспитался, помогает другим, это так. Но пока оно еще   не перевоспиталось, не переменилось совершенно, ты не имеешь права рисковать   чужою судьбою. Ведь это страшная вещь, ты понимаешь ли, или сошел с ума?      

– Нет, я ничего не понимаю, Александр. Я не знаю, о чем   ты толкуешь. Тебе угодно видеть какой‑то удивительный смысл в простой просьбе   твоего приятеля, чтобы ты не забывал его, потому что ему приятно видеть тебя у   себя. Я не понимаю, отчего тут приходить в азарт.      

– Нет, Дмитрий, в таком разговоре ты не отделаешься от   меня шутя. Надобно показать тебе, что ты сумасшедший, задумавший гадкое дело.   Мало ли, чего мы с тобою не признаем? Мы не признаем, что пощечина имеет в себе   что‑нибудь бесчестящее, – это глупый предрассудок, вредный предрассудок,   больше ничего. Но имеешь ли право теперь подвергать мужчину тому, чтоб он   получил пощечину? Ведь это было бы с твоей стороны низким злодейством, ведь ты   отнял бы спокойствие жизни у человека. Понимаешь ли ты это, глупец? Понимаешь   ли ты, что если я люблю этого человека, а ты требуешь, чтоб я дал ему пощечину,   которая и по – моему и по – твоему вздор, пустяки, – понимаешь ли, что если   ты требуешь этого, я считаю тебя дураком и низким человеком, а если ты   заставляешь меня сделать это, я убью тебя или себя, смотря по тому, чья жизнь   менее нужна, – убью тебя или себя, а не сделаю этого? Понимаешь ли это,   глупец? Я говорю о мужчине и пощечине, которая глупость, но которая пока   отнимает спокойствие жизни у мужчины. Кроме мужчин, есть на свете женщины,   которые тоже люди; кроме пощечины, есть другие вздоры, по – нашему с тобою и по   правде вздоры, но которые тоже отнимают спокойствие жизни у людей. Понимаешь ли   ты, что подвергать какого‑нибудь человека, – ну, хоть женщину, какому‑нибудь   из этих по – нашему с тобою и по правде вздоров, – ну, какому‑нибудь, все   равно, понимаешь ли ты, что подвергать этому гадко, гнусно, бесчестно? Слышишь,   я говорю, что у тебя бесчестные мысли.      

– Друг мой, ты говоришь совершенную правду о том, что   честно и бесчестно. Но только я не знаю, к чему ты говоришь ее, и не понимаю,   какое отношение может она иметь ко мне. Я ровно ничего тебе не говорил ни о   каком намерении рисковать спокойствием жизни, чьей бы то ни было, ни о чем   подобном. Ты фантазируешь, и больше ничего. Я прошу тебя, своего приятеля, не   забывать меня, потому что мне, как твоему приятелю, приятно проводить время с   тобою, – только. Исполнишь ты мою приятельскую просьбу?      

– Она бесчестна, я сказал тебе. А я не делаю бесчестных   дел.      

– Это похвально, что не делаешь. Но ты разгорячился из   – за каких‑то фантазий и пустился в теорию; тебе хочется, видно,   теоретизировать попусту, без всякого применения к делу. Давай, и я стану также   теоретизировать, тоже совершенно попусту, я предложу тебе вопрос, нисколько не   относящийся ни к чему, кроме разъяснения отвлеченной истины, без всякого   применения к кому бы то ни было. Если кто‑нибудь, без неприятности себе, может   доставить удовольствие человеку, то расчет, по моему мнению, требует, чтобы он   доставил его ему, потому что он сам получит от этого удовольствие. Так ли?      

– Это вздор, Дмитрий, ты говоришь не то.      

– Я ничего не говорю, Александр; я только   занимаюсь теоретическими вопросами. Вот еще один. Если в ком‑нибудь   пробуждается какая‑нибудь потребность, – ведет к чему‑нибудь хорошему наше   старание заглушить в нем эту потребность? Как по – твоему? Не так ли вот: нет,   такое старание не ведет ни к чему хорошему. Оно приводит только к тому, что   потребность получает утрированный размер, – это вредно, или фальшивое   направление, – это и вредно, и гадко, или, заглушаясь, заглушает с собою и   жизнь, – это жаль.      

– Дело не в том, Дмитрий. Я поставлю этот теоретический   вопрос в другой форме: имеет ли кто‑нибудь право подвергать человека риску,   если человеку и без риска хорошо? Будет время, когда все потребности натуры   каждого человека будут удовлетворяться вполне, это мы с тобою знаем; но мы оба   одинаково твердо знаем, что это время еще не пришло. Теперь благоразумный   человек доволен тем, если ему привольно жить, хотя бы не все стороны его натуры   развивались тем положением, в котором ему привольно жить. Я предположу, в   смысле отвлеченной гипотезы, что существует такой благоразумный человек.   Предположу, что этот человек – женщина; предположу, опять‑таки в смысле   отвлеченной гипотезы, что это положение, в котором ему привольно жить, –   замужество; предположу, что он доволен этим положением, и говорю: при таких   данных, по этой отвлеченной гипотезе, кто имеет право подвергать этого человека   риску потерять хорошее, которым он доволен, чтобы посмотреть, не удастся ли   этому человеку приобрести лучшее, без которого ему легко обойтись? Золотой век   – он будет, Дмитрий, это мы знаем, но он еще впереди. Железный проходит, почти   прошел, но золотой еще не настал. Если бы, по моей отвлеченной гипотезе, какая‑нибудь   сильная потребность этого человека, предположим, ведь это только для примера,   потребность любви – совершенно не удовлетворялась, или удовлетворялась плохо, я   ничего не говорил бы против риска, предпринимаемого им самим, но только против   такого риска, в никак не против риска, навлекаемого не него кем‑нибудь   посторонним. А если этот человек находит все‑таки хорошее удовлетворение своей   потребности, то и сам он не должен рисковать; я предположу, в смысле   отвлеченном, что он не хочет рисковать, и говорю: он прав и благоразумен, что   не хочет рисковать, и говорю: дурно и безумно поступит тот, кто станет его,   нежелающего рисковать, подвергать риску. Что ты можешь возразить против этого   гипотетического вывода? Ничего. Пойми же, что ты не имеешь права.      

– Я на твоем месте, Александр, говорил бы то же, что   ты; я, как ты, говорю только для примера, что у тебя есть какое‑нибудь место в   этом вопросе; я знаю, что он никого из нас не касается, мы говорим только,   как ученые, о любопытных сторонах общих научных воззрений, кажущихся нам   справедливыми; по этим воззрениям, каждый судит о всяком деле с своей точки   зрения, определяющейся его личными отношениями к делу, я только в этом смысле   говорю, что на твоем месте стал бы говорить точно так же, как ты. Ты на моем   месте говорил бы точно так же, как я. С общей научной точки зрения ведь это   бесспорная истина. А на месте В есть В; если бы на месте В не было В, то оно   еще не было бы на месте В, ему еще не доставало бы чего‑нибудь, чтобы быть на   месте В, – так ведь? Следовательно, тебе против этого возразить нечего,   как мне нечего возразить против твоих слов. Но я, по твоему примеру, построю   свою гипотезу, тоже отвлеченную, не имеющую никакого применения ни к кому.   Прежде положим, что существуют три человека, – предположение, не   заключающее в себе ничего невозможного, – предположим, что у одного из них   есть тайна, которую он желал бы скрыть и от второго, и в особенности от третьего;   предположим, что второй угадывает эту тайну первого, и говорит ему: делай то, о   чем я прошу тебя, или я открою твою тайну третьему. Как ты думаешь об этом   случае?      

Кирсанов несколько побледнел и долго крутил усы.      

– Дмитрий, ты поступаешь со мною дурно, – произнес   он, наконец.      

– А очень мне нужно с тобою‑то поступать хорошо, –   ты для меня интересен, что ли? И притом, я не понимаю, о чем ты говоришь. Мы   говорили с тобою, как ученый с ученым, предлагали друг другу разные ученые,   отвлеченные задачи; мне, наконец, удалось предложить тебе такую, над которою ты   задумался, и мое ученое самолюбие удовлетворено. Потому я прекращаю этот   теоретический разговор. У меня много работы, не меньше, чем у тебя; итак, до   свидания. Кстати, чуть не забыл: так ты, Александр, исполнишь мою просьбу   бывать у нас, твоих добрых приятелей, которые всегда рады тебя видеть, бывать   так же часто, как в прошлые месяцы?      

Лопухов встал.      

Кирсанов сидел, рассматривая свои пальцы, будто каждый из   них – отвлеченная гипотеза.      

– Ты дурно поступаешь со мною, Дмитрий. Я не могу не   исполнить твоей просьбы. Но, в свою очередь, я налагаю на тебя одно условие. Я   буду бывать у вас; но, если я отправлюсь из твоего дома не один, ты обязан   сопровождать меня повсюду, и чтоб я не имел надобности звать тебя, –   слышишь? – сам ты, без моего зова. Без тебя я никуда ни шагу, ни в оперу,   ни к кому из знакомых, никуда.      

– Не обидно ли мне это условие, Александр? Что ты, по   моему мнению, вор, что ли?      

– Не в том смысле я говорил. Я такой обиды не нанесу   тебе, чтоб думать, что ты можешь почесть меня за вора. Свою голову я отдал бы в   твои руки без раздумья. Надеюсь, имею право ждать этого и от тебя. Но о чем я   думаю, то мне знать. А ты делай, и только.      

– Теперь знаю и я. Да, ты много сделал в этом смысле.   Теперь хочешь еще заботливее хлопотать об этом. Что ж, в этом случае ты прав.   Да, меня надобно принуждать. Но, как я ни благодарен тебе, мой друг, из этого   ничего не выйдет. Я сам пробовал принуждать себя. У меня тоже есть воля, как и   у тебя, не хуже твоего маневрировал. Но то, что делается по расчету, по чувству   долга, по усилию воли, а не по влечению натуры, выходит безжизненно. Только   убивать что‑нибудь можно этим средством, как ты и делал над собою, а делать   живое – нельзя, – Лопухов расчувствовался от слов Кирсанова: «но о чем я   думаю, то мне знать». – Благодарю тебя, мой друг. А что, мы с тобою   никогда не целовались, может быть, теперь и есть у тебя охота?      

       * * *      

       

Если бы Лопухов рассмотрел свои действия в этом разговоре   как теоретик, он с удовольствием заметил бы: «А как, однако же, верна теория:   эгоизм играет человеком. Ведь самое‑то главное и утаил, «предположим, что этот   человек доволен своим положением»; вот тут‑то ведь и надобно было бы сказать:   «Александр, предположение твое неверно», а я промолчал, потому что мне   невыгодно сказать это. Приятно человеку, как теоретику, наблюдать, какие штуки   выкидывает его эгоизм на практике. Отступаешься от дела потому, что дело   пропащее для тебя, а эгоизм повертывает твои жесты так, что ты корчишь   человека, совершающего благородный подвиг».      

Если бы Кирсанов рассмотрел свои действия в этом разговоре   как теоретик, он с удовольствием заметил бы: «А как, однако же, верна теория;   самому хочется сохранить свое спокойствие, возлежать на лаврах, а толкую о том,   что, дескать, ты не имеешь права рисковать спокойствием женщины; а это (ты   понимай уж сам) обозначает, что, дескать, я действительно совершал над собою   подвиги благородства к собственному сокрушению, для спокойствия некоторого лица   и для твоего, мой друг; а потому и преклонись перед величием души моей.   Приятно человеку как теоретику наблюдать, какие штуки выкидывает его эгоизм на   практике. Отступался от дела, чтобы не быть дураком и подлецом, и возликовал от   этого, будто совершил геройский подвиг великодушного благородства; не   поддаешься с первого слова зову, чтобы опять не хлопотать над собою и чтобы не   лишиться этого сладкого ликования своим благородством, а эгоизм повертывает   твои жесты так, что ты корчишь человека, упорствующего в благородном   подвижничестве».      

Но ни Лопухову, ни Кирсанову недосуг было стать теоретиками   и делать эти приятные наблюдения: практика‑то приходилась для обоих довольно   тяжеловатая.      

 XXIII      

       

Воpобновление частых посещений Кирсанова объяснялось очень   натурально: месяцев пять он был отвлечен от занятий и запустил много   работы, – потому месяца полтора приходилось ему сидеть над нею, не   разгибая спины. Теперь он справился с запущенною работою и может свободнее   располагать своим временем. Это было так ясно, что почти не приходилось и   объяснять.      

Оно, действительно, было ясно и прекрасно и не возбудило   никаких мыслей в Вере Павловне. И с другой стороны, Кирсанов выдерживал свою   роль с прежнею безукоризненною артистичностью. Он боялся, что когда придет к   Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько   опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда в первый раз взглянет на   Веру Павловну, или слишком заметно будет избегать смотреть на нее, или что‑нибудь   такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою за минуту   встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что   возвращается к старым приятелям, от которых должен был оторваться на несколько   времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека, не имеющего   на душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, – если бы   вы были самая злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что‑нибудь   не так, вы все‑таки не увидели бы в нем ничего другого, кроме как человека,   который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер в обществе   хороших знакомых.      

А если первая минута была так хорошо выдержана, то что   значило выдерживать себя хорошо в остальной вечер? А если первый вечер он умел   выдержать, то трудно ли было выдерживать себя во все следующие вечера? Ни   одного слова, которое не было бы совершенно свободно и беззаботно, ни одного   взгляда, который не был бы хорош и прост, прям и дружествен, и только.      

Но если он держал себя не хуже прежнего, то глаза, которые   смотрели на него, были расположены замечать многое, чего и не могли бы видеть   никакие другие глава, – да, никакие другие не могли бы заметить: сам   Лопухов, которого Марья Алексевна признала рожденным идти по откупной части,   удивлялся непринужденности, которая ни на один миг не изменила Кирсанову, и   получал как теоретик большое удовольствие от наблюдений, против воли   заинтересовавших его психологическою замечательностью этого явления с научной   точки зрения. Но гостья недаром пела и заставляла читать дневник. Слишком зорки   становятся глаза, когда гостья шепчет на ухо.      

Даже и эти глаза не могли увидеть ничего, но гостья шептала:   нельзя ли увидеть тут вот это, хотя тут этого и вовсе нет, как я сама вижу, а   все‑таки попробуем посмотреть; и глаза всматривались, и хоть ничего не   видели, но и того, что всматривались глаза, уже было довольно, чтобы глаза   заметили: тут что‑то не так.      

Вот, например, Вера Павловна с мужем и с Кирсановым   отправляются на маленький очередной вечер к Мерцаловым. Отчего Кирсанов не   вальсирует на этой бесцеремонной вечеринке, на которой сам Лопухов вальсирует,   потому что здесь общее правило: если ты семидесятилетний старик, но попался   сюда, изволь дурачиться вместе с другими; ведь здесь никто ни на кого не   смотрит, у каждого одна мысль – побольше шуму, побольше движенья, то есть   побольше веселья каждому и всем, – отчего же Кирсанов не вальсирует? Он   начал вальсировать; но отчего он несколько минут не начинал? Неужели стоило   несколько минут думать о том, начинать или не начинать такое важное дело? Если   бы он не стал вальсировать, дело было бы наполовину открыто тут же. Если бы он   стал вальсировать, и не вальсировал бы с Верою Павловною, дело вполне   раскрылось бы тут же. Но он был слишком ловкий артист в своей роли, ему не   хотелось вальсировать с Верою Павловною, но он тотчас же понял, что это было бы   замечено, потому от недолгого колебанья, не имевшего никакого видимого   отношения ни к Вере Павловне, ни к кому на свете, остался в ее памяти только   маленький, самый легкий вопрос, который сам по себе остался бы незаметен даже   для нее, несмотря на шепот гостьи – певицы, если бы та же гостья не нашептывала   бесчисленное множество таких же самых маленьких, самых ничтожных вопросов.      

Почему, например, когда они, возвращаясь от Мерцаловых,   условливались на другой день ехать в оперу на «Пуритан» [26] и когда Вера Павловна сказала мужу:   «Миленький мой, ты не любишь этой оперы, ты будешь скучать, я поеду с   Александром Матвеичем: ведь ему всякая опера наслажденье; кажется, если бы я   или ты написали оперу, он и ту стал бы слушать», почему Кирсанов не поддержал   мнения Веры Павловны, не сказал, что «в самом деле, Дмитрий, я не возьму тебе   билета», почему это? То, что «миленький» все‑таки едет, это, конечно, не   возбуждает вопроса: ведь он повсюду провожает жену с той поры, как она раз его   попросила: «отдавай мне больше времени», с той поры никогда не забыл этого,   стало быть, ничего, что он едет, это значит все только одно и то же, что он   добрый и что его надобно любить, все так, но ведь Кирсанов не знает этой   причины, почему ж он не поддержал мнения Веры Павловны? Конечно, это пустяки,   почти незамеченные, и Вера Павловна почти не помнит их, но эти незаметные   песчинки все падают и падают на чашку весов, хоть и были незаметны. А,   например, такой разговор уже не песчинка, а крупное зерно.      

На другой день, когда ехали в оперу в извозничьей карете   (это ведь дешевле, чем два извозчика), между другим разговором сказали   несколько слов и о Мерцаловых, у которых были накануне, похвалили их согласную   жизнь, заметили, что это редкость; это говорили все, в том числе Кирсанов   сказал: «да, в Мерцалове очень хорошо и то, что жена может свободно раскрывать   ему свою душу», только и сказал Кирсанов, каждый из них троих думал сказать то   же самое, но случилось сказать Кирсанову, однако, зачем он сказал это? Что это   такое значит? Ведь если понять это с известной стороны, это будет что такое?   Это будет похвала Лопухову, это будет прославление счастья Веры Павловны с   Лопуховым; конечно, это можно было сказать, не думая ровно ни о ком, кроме   Мерцаловых, а если предположить, что он думал и о Мерцаловых, и вместе о   Лопуховых, тогда это, значит, сказано прямо для Веры Павловны, с какою же целью   это сказано?      

Это всегда так бывает: если явилось в человеке настроение   искать чего‑нибудь, он во всем находит то, чего ищет; пусть не будет никакого   следа, а он так вот и видит ясный след; пусть не будет и тени, а он все‑таки   видит не только тень его, что ему нужно, но и все, что ему нужно, видит в самых   несомненных чертах, и эти черты с каждым новым взглядом, с каждою новою мыслью   его делаются все яснее.      

А тут, кроме того, действительно, был очень осязательный   факт, который таил в себе очень полную разгадку дела: ясно, что Кирсанов   уважает Лопуховых; зачем же он слишком на два года расходился с ними? Ясно, что   он человек вполне порядочный; каким же образом произошло тогда, что он   выставился человеком пошлым? Пока Вере Павловне не было надобности думать об   этом, она и не думала, как не думал Лопухов; а теперь ее влекло думать.      

 XXIV      

       

Медленно, незаметно для нее самой зрело в ней это открытие.   Все накоплялись мелкие, почти забывающиеся впечатления слов и поступков Кирсанова,   на которые никто другой не обратил бы внимания, которые ею самою почти не были   видимы, а только предполагались, подозревались; медленно росла занимательность   вопроса: почему он почти три года избегал ее? медленно укреплялась мысль: такой   человек не мог удалиться из – за мелочного самолюбия, которого в нем решительно   нет; и за всем этим, не известно к чему думающимся, еще смутнее и   медленнее поднималась из немой глубины жизни в сознание мысль: почему ж я о нем   думаю? что он такое для меня?      

И вот, однажды после обеда, Вера Павловна сидела в своей   комнате, шила и думала, и думала очень спокойно, и думала вовсе не о том, а   так, об разной разности и по хозяйству, и по мастерской, и по своим урокам, и   постепенно, постепенно мысли склонялись к тому, о чем, неизвестно почему, все   чаще и чаще ей думалось; явились воспоминания, вопросы мелкие, немногие, росли,   умножались, и вот они тысячами роятся в ее мыслях, и все растут, растут, и все   сливаются в один вопрос, форма которого все проясняется: что ж это такое со   мною? о чем я думаю, что я чувствую? И пальцы Веры Павловны забывают шить,   и шитье опустилось из опустившихся рук, и Вера Павловна немного побледнела,   вспыхнула, побледнела больше, огонь коснулся ее запылавших щек, – миг, и   они побелели, как снег, она с блуждающими глазами уже бежала в комнату мужа,   бросилась на колени к нему, судорожно обняла его, положила голову к нему на   плечо, чтобы поддержало оно ее голову, чтобы скрыло оно лицо ее, задыхающимся   голосом проговорила: «Милый мой, я люблю его», и зарыдала.      

– Что ж такое, моя милая? Чем же тут огорчаться тебе?      

– Я не хочу обижать тебя, мой милый, я хочу любить   тебя.      

– Постарайся, посмотри. Если можешь, прекрасно.   Успокойся, дай идти времени и увидишь, что можешь и чего не можешь. Ведь ты ко   мне очень сильно расположена, как же ты можешь обидеть меня?      

Он гладил ее волосы, целовал ее голову, пожимал ее руку. Она   долго не могла остановиться от судорожных рыданий, но постепенно успокоивалась.   А он уже давно был приготовлен к этому признанию, потому и принял его   хладнокровно, а, впрочем, ведь ей не видно было его лица.      

– Я не хочу с ним видеться, я скажу ему, чтобы он   перестал бывать у нас, – говорила Вера Павловна.      

– Как сама рассудишь, мой друг, как лучше для тебя, так   и сделаешь. А когда ты успокоишься, мы посоветуемся. Ведь мы с тобою, что бы ни   случилось, не можем не быть друзьями? Дай руку, пожми мою, видишь, как хорошо   жмешь. – Каждое из этих слов говорилось после долгого промежутка, а   промежутки были наполнены тем, что он гладил ее волоса, ласкал ее, как брат   огорченную сестру. – Помнишь, мой друг, что ты мне сказала, когда мы стали   жених и невеста? «Ты выпускаешь меня на волю!» – Опять молчанье и ласки. –   Помнишь, как мы с тобою говорили в первый раз, что значит любить человека? Это значит   радоваться тому, что хорошо для него, иметь удовольствие в том, чтобы делать   все, что нужно, чтобы ему было лучше, так? – Опять молчание и   ласки. – Что тебе лучше, то и меня радует. Но ты посмотришь, как тебе   лучше. Зачем же огорчаться? Если с тобою нет беды, какая беда может быть со   мною?      

В этих отрывочных словах, повторявшихся по многу раз с   обыкновенными легкими вариациями повторений, прошло много времени, одинаково   тяжелого и для Лопухова, и для Веры Павловны. Но, постепенно успокоиваясь, Вера   Павловна стала, наконец, дышать легче. Она обнимала мужа крепко, крепко и   твердила: «Я хочу любить тебя, мой милый, тебя одного, не хочу любить никого,   кроме тебя».      

Он не говорил ей, что это уж не в ее власти: надобно было   дать пройти времени, чтобы силы ее восстановились успокоением на одной какой‑нибудь   мысли, – какой, все равно. Лопухов успел написать и отдать Маше записку к   Кирсанову, на случай, если он приедет. «Александр, не входи теперь, и не   приезжай до времени, особенного ничего нет, и не будет, только надобно отдохнуть».   Надобно отдохнуть, и нет ничего особенного, – хорошо сочетание слов.   Кирсанов был, прочитал записку, сказал Маше, что он за нею только и заезжал, а   что теперь войти ему некогда, ему нужно в другое место, а заедет он на   возвратном пути, когда исполнит поручение по этой записке.      

       * * *      

       

Вечер прошел спокойно, по‑видимому. Половину времени Вера   Павловна тихо сидела в своей комнате одна, отсылая мужа, половину времени он   сидел подле нее и успокоивал ее все теми же немногими словами, конечно, больше   не словами, а тем, что голос его был ровен и спокоен, разумеется, не бог знает   как весел, но и не грустен, разве несколько выражал задумчивость, и лицо также.   Вера Павловна, слушая такие звуки, смотря на такое лицо, стала думать, не   вовсе, а несколько, нет не несколько, а почти вовсе думать, что важного ничего   нет, что она приняла за сильную страсть просто мечту, которая рассеется в   несколько дней, не оставив следа, или она думала, что нет, не думает этого, что   чувствует, что это не так? да, это не так, нет, так, так, все тверже она   думала, что думает это, – да вот уж она и в самом деле вовсе думает это,   да и как не думать, слушая этот тихий, ровный голос, все говорящий, что нет   ничего важного? Спокойно она заснула под этот голос, спала крепко и не видала   гостьи, и проснулась поздно, и, проснувшись, чувствовала в себе бодрость.      

       

XXV      

       

«Лучшее развлечение от мыслей – работа, – думала Вера   Павловна, и думала совершенно справедливо: – буду проводить целый день в   мастерской, пока вылечусь. Это мне поможет».      

Она стала проводить целый день в мастерской. В первый день,   действительно, довольно развлеклась от мыслей; во второй только устала, но уж   мало отвлеклась от них, в третий и вовсе не отвлеклась. Так прошло с неделю.      

Борьба была тяжела. Цвет лица Веры Павловны стал бледен. Но,   по наружности, она была совершенно спокойна, старалась даже казаться веселою,   это даже удавалось ей почти без перерывов. Но если никто не замечал ничего, а   бледность приписывали какому‑нибудь легкому нездоровью, то ведь не Лопухову же   было это думать и не видеть, да ведь он и так знал, ему и смотреть‑то было   нечего.      

– Верочка, – начал он через неделю: – мы с тобою   живем, исполняя старое поверье, что сапожник всегда без сапог, платье на   портном сидит дурно. Мы учим других жить по нашим экономическим принципам, а   сами не думаем устроить по ним свою жизнь. Ведь одно большое хозяйство выгоднее   нескольких мелких? Я желал бы применить это правило к нашему хозяйству. Если бы   мы стали жить с кем‑нибудь, мы и те, кто стал бы с нами жить, стали бы сберегать   почти половину своих расходов. Я бы мог вовсе бросить эти проклятые уроки,   которые противны мне, – было бы довольно одного жалованья от завода, и   отдохнул бы, и занялся бы ученою работою, восстановил бы свою карьеру. Надобно   только сходиться с такими людьми, с которыми можно ужиться. Как ты думаешь об   этом?      

Вера Павловна уж давно смотрела на мужа теми же самыми   глазами, подозрительными, разгорающимися от гнева, какими смотрел на него   Кирсанов в день теоретического разговора. Когда он кончил, ее лицо пылало.      

– Я прошу тебя прекратить этот разговор. Он неуместен.      

– Почему же, Верочка? Я говорю только о денежных   выгодах. Люди небогатые, как мы с тобою, не могут пренебрегать ими. Моя работа   тяжела, часть ее отвратительна для меня.      

– Со мною нельзя так говорить, – Вера Павловна   встала, – я не позволю говорить с собою темными словами. Осмелься сказать,   что ты хотел сказать!      

– Я хотел только сказать, Верочка, что, принимая в   соображение наши выгоды, нам было бы хорошо…      

– Опять! Молчи! Кто дал тебе право опекунствовать надо   мною? Я возненавижу тебя! – Она быстро ушла в свою комнату и заперлась.      

Это была первая и последняя их ссора.      

До позднего вечера Вера Павловна просидела запершись. Потом   пошла в комнату мужа.      

– Мой милый я сказала тебе слишком суровые слова. Но не   сердись на них. Ты видишь, я борюсь. Вместо того, чтобы поддержать меня, ты   начал помогать тому, против чего я борюсь, надеясь, – да, надеясь устоять.      

– Прости меня, мой друг, за то, что я начал так грубо.   Но ведь мы помирились? поговорим.      

– О да, помирились, мой милый. Только не действуй   против меня. Мне и против себя трудно бороться.      

– И напрасно, Верочка. Ты дала себе время рассмотреть   свое чувство, ты видишь, что оно серьезнее, чем ты хотела думать вначале. Зачем   мучить себя?      

– Нет, мой милый, я хочу любить тебя и не хочу, не хочу   обижать тебя.      

– Друг мой, ты хочешь добра мне. Что ж, ты думаешь, мне   приятно или нужно, чтобы ты продолжала мучить себя?      

– Мой милый, но ведь ты так любишь меня!      

– Конечно, Верочка, очень; об этом что говорить. Но   ведь мы с тобою понимаем, что такое любовь. Разве не в том она, что радуешься   радости, страдаешь от страданья того, кого любишь? Муча себя, ты будешь мучить   меня.      

– Так, мой милый: но ведь ты будешь страдать, если я   уступлю этому чувству, которое – ах, я не понимаю, зачем оно родилось во мне!   я проклинаю его!      

– Как оно родилось, зачем оно родилось, – это все   равно, этого уже нельзя переменить. Теперь остается только один выбор: или   чтобы ты страдала, и я страдал через это; или чтобы ты перестала страдать, и я   также.      

– Но, мой милый, я не буду страдать, – это   пройдет. Ты увидишь, это пройдет.      

– Благодарю тебя за твои усилия. Я ценю их, потому что   они показывают в тебе волю исполнять то, что тебе кажется нужно. Но знай,   Верочка: они нужны кажутся только для тебя, не для меня. Я смотрю со стороны,   мне яснее, чем тебе, твое положение. Я знаю, что это будет бесполезно. Борись,   пока достает силы. Но обо мне не думай, что ты обидишь меня. Ведь ты знаешь,   как я смотрю на это; знаешь, что мое мнение на это и непоколебимо во мне, и   справедливо на самом деле – ведь ты все это знаешь. Разве ты обманешь меня?   разве ты перестанешь уважать меня? Можно сказать больше: разве твое   расположение ко мне, изменивши характер, слабеет? Не напротив ли, – не   усилится ли оно оттого, что ты не нашла во мне врага? Не жалей меня: моя судьба   нисколько не будет жалка оттого, что ты не лишишься через меня счастья. Но   довольно. Об этом тяжело много говорить, а тебе слушать еще тяжеле. Только   помни, Верочка, что я теперь говорил. Прости, Верочка. Иди к себе думать, а   лучше почивать. Не думай обо мне, а думай о себе. Только думая о себе, ты   можешь не делать и мне напрасного горя.      

 XXVI      

       

Через две недели, когда Лопухов сидел в своей заводской   конторе, Вера Павловна провела все утро в чрезвычайном волнении. Она бросалась   в постель, закрывала лицо руками и через четверть часа вскакивала, ходила по   комнате, падала в кресла, и опять начинала ходить неровными, порывистыми   шагами, и опять бросалась в постель, и опять ходила, и несколько раз подходила   к письменному столу, и стояла у него, и отбегала и, наконец, села, написала   несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла,   опять долго металась, опять написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять   металась, опять написала, и торопливо, едва запечатав, не давая себе времени   надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним в комнату мужа, бросила его да   стол, и бросилась в свою комнату, упала в кресла, сидела неподвижно, закрыв   лицо руками; полчаса, может быть, час, и вот звонок – это он, она побежала в   кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь – где ж оно? его нет, где ж оно? она   торопливо перебирала бумаги: где ж оно? Но Маша уж отворяет дверь, и Лопухов   видел от порога, как Вера Павловна промелькнула из его кабинета в свою комнату,   расстроенная, бледная.      

Он не пошел за ней, а прямо в кабинет; холодно, медленно   осмотрел стол, место подле стола; да, уж он несколько дней ждал чего‑нибудь   подобного, разговора или письма, ну, вот оно, письмо, без адреса, но ее печать;   ну, конечно, ведь она или искала его, чтоб уничтожить, или только что бросила,   нет, искала: бумаги в беспорядке, но где ж ей било найти его, когда она, еще   бросая его, была в такой судорожной тревоге, что оно, порывисто брошенное, как   уголь, жегший руку, проскользнуло через весь стол и упало на окно за столом.   Читать почти нет надобности: содержание известно; однако все нельзя не   прочитать.      

«Мой милый, никогда не была я так сильно привязана к тебе,   как теперь. Если б я могла умереть за тебя! О, как бы я была рада умереть, если   бы ты от этого стал счастливее! Но я не могу жить без него. Я обижаю тебя, мой   милый, я убиваю тебя, мой друг, я не хочу этого. Я делаю против своей воли.   Прости меня, прости меня».      

С четверть часа, а, может быть, и побольше, Лопухов стоял перед   столом, рассматривая там, внизу, ручку кресел. Оно, хоть удар был и   предвиденный, а все‑таки больно; хоть и обдумано, и решено вперед все, что и   как надобно сделать после такого письма или восклицания, а все‑таки не вдруг   соберешься с мыслями. Но собрался же наконец. Пошел в кухню объясняться с   Машею;      

– Маша, вы, пожалуйста, погодите подавать на стол, пока   я опять скажу. Мне что‑то Нездоровится, надобно принять лекарство перед обедом.   А вы не ждите, обедайте себе, да не торопясь: успеете, пока мне будет можно. Я   тогда скажу.      

Из кухни он пошел к жене. Она лежала, спрятавши лицо в   подушки, при его входе встрепенулась:      

– Ты нашел его, прочитал его! Боже мой, какая я   сумасшедшая! Это неправда, что я написала, это горячка!      

– Конечно, мой друг, этих слов не надобно принимать   серьезно, потому что ты была слишком взволнована. Эти вещи так не решаются. Мы   с тобой успеем много раз подумать и поговорить об этом спокойно, как о деле   важном для нас. А я, мой друг, хочу покуда рассказать тебе о своих делах. Я   успел сделать в них довольно много перемен, – все, какие было нужно, и   очень доволен. Да ты слушаешь? – Разумеется, она и сама не знала, слушает   она, или не слушает: она могла бы только сказать, что как бы там ни было,   слушает или не слушает, но что‑то слышит, только не до того ей, чтобы понимать,   что это ей слышно; однако же, все‑таки слышно, и все‑таки расслушивается, что   дело идет о чем‑то другом, не имеющем никакой связи с письмом, и постепенно она   стала слушать, потому что тянет к этому: нервы хотят заняться чем‑нибудь, не   письмом, и хоть долго ничего не могла понять, но все‑таки успокоивалась   холодным и довольным тоном голоса мужа; а потом стала даже и   понимать. – Да ты слушай, потому что для меня это важные вещи. –   Безостановочно продолжает муж после вопроса «слушаешь ли», – да, очень   приятные для меня перемены, – и он довольно подробно рассказывает; да ведь   она три четверти этого знает, нет, и все знает, но все равно: пусть он   рассказывает, какой он добрый! и он все рассказывает: что уроки ему давно   надоели, и почему в каком семействе или с какими учениками надоели, и как   занятие в заводской конторе ему не надоело, потому что оно важно, дает влияние   на народ целого завода, и как он кое‑что успевает там делать: развел охотников   учить грамоте, выучил их, как учить грамоте, вытянул из фирмы плату этим   учителям, доказавши, что работники от этого будут меньше портить машины и   работу, потому что от этого пойдет уменьшение прогулов и пьяных глаз, плату   самую пустую, конечно, и как он оттягивает рабочих от пьянства, и для этого   часто бывает в их харчевнях, – и мало ли что такое. А главное в том, что   он порядком установился у фирмы, как человек дельный и оборотливый, и   постепенно забрал дела в свои руки, так что заключение рассказа и главная   вкусность в нем для Лопухова вышло вот что: он получает место помощника   управляющего заводом, управляющий будет только почетное лицо, из товарищей   фирмы, с почетным жалованьем; а управлять будет он; товарищ фирмы только   на этом условии и взял место управляющего, «я, говорит, не могу, куда   мне», – да вы только место занимайте, чтобы сидел на нем честный человек,   а в дело нечего вам мешаться, я буду делать», – «а если так, то можно,   возьму место», но ведь и не в этом важность, что власть, а в том, что он   получает 3500 руб. жалованья, почти на 1000 руб. больше, чем прежде   получал всего и от случайной черной литературной работы, и от уроков, и от   прежнего места на заводе, стало быть, теперь можно бросить все, кроме   завода, – и превосходно. И рассказывается это больше полчаса, и при конце   рассказывания Вера Павловна уж может сказать, что, действительно, это хорошо, и   уж может привести в порядок волосы и идти обедать.      

А после обеда Маше дается 80 кол. сер. на извозчика,   потому что она отправляется в целых четыре места, везде показать записку от   Лопухова, что, дескать, свободен я, господа, и рад вас видеть; и через   несколько времени является ужасный Рахметов, а за ним постепенно набирается   целая ватага молодежи, и начинается ожесточенная ученая беседа с непомерными   изобличениями каждого чуть не всеми остальными во всех возможных   неконсеквентностях, а некоторые изменники возвышенному прению помогают Вере   Павловне кое‑как убить вечер, и в половине вечера она догадывается, куда   пропадала Маша, какой он добрый! Да, в этот раз Вера Павловна была безусловно   рада своим молодым друзьям, хоть и не дурачилась с ними, а сидела смирно и   готова была расцеловать даже самого Рахметова.      

Гости разошлись в 3 часа ночи и прекрасно сделали, что так   поздно. Вера Павловна, утомленная волнением дня, только что улеглась, как вошел   муж.      

– Рассказывая про завод, друг мой Верочка, я забыл   сказать тебе одну вещь о новом своем месте, это, впрочем, неважно и говорить об   этом не стоило, а на случай скажу; но только у меня просьба: мне хочется спать,   тебе тоже; так если чего не договорю о заводе, поговорим завтра, а теперь скажу   в двух словах. Видишь, когда я принимал место помощника управляющего, я   выговорил сербе вот какое условие: что я могу вступить в должность когда хочу,   хоть через месяц, хоть через два. А теперь я хочу воспользоваться этим   временем: пять лет не видал своих стариков в Рязани, – съезжу к мим. До   свиданья, Верочка. Не вставай. Завтра успеешь. Спи.      

 XXVII      

       

Когда Вера Павловна на другой день вышла из своей комнаты,   муж и Маша уже набивали вещами два чемодана. И все время Маша была тут   безотлучно: Лопухов давал ей столько вещей завертывать, складывать,   перекладывать, что куда управиться Маше. «Верочка, помоги нам и ты». И чай пили   тут все трое, разбирая и укладывая вещи. Только что начала было опомниваться   Вера Павловна, а уж муж говорит: «половина 11–го; пора ехать на железную   дорогу».      

– Милый мой, я поеду с тобою.      

– Друг мой, Верочка, я буду держать два чемодана, негде   сесть. Ты садись с Машей.      

– Я не то говорю. В Рязань.      

– А, если так, то Маша поедет с чемоданами, а мы сядем   вместе.      

На улице не слишком расчувствуешься в разговоре. И притом,   такой стук от мостовой: Лопухов многого не дослышит, на многое отвечает так,   что не расслышишь, а то и вовсе не отвечает.      

– Я еду с тобою в Рязань, – твердит Вера Павловна.      

– Да ведь у тебя не приготовлены вещи, как же ты   поедешь? Собирайся, если хочешь: как увидишь, так и сделаешь. Только я тебя   просил бы вот о чем: подожди моего письма. Оно придет завтра же; я напишу   и отдам его где‑нибудь на дороге. Завтра же получишь, подожди, прошу тебя.      

Как она его обнимает на галлерее железной дороги, с какими   слезами целует, отпуская в вагон. А он все толкует про свои заводские дела, как   они хороши, да о том, как будут радоваться ему его старики, да про то, что все   на свете вздор, кроме здоровья, и надобно ей беречь здоровье, и в самую минуту   прощанья, уже через балюстраду, сказал: – Ты вчера написала, что еще никогда не   была так привязана ко мне, как теперь – это правда, моя милая Верочка. И я   привязан к тебе не меньше, чем ты ко мне. А расположение к человеку – желание   счастья ему, это мы с тобою твердо знаем. А счастья нет без свободы. Ты не   хотела бы стеснять меня – и я тебя тоже. А если бы ты стала стесняться мною, ты   меня огорчила бы. Так ты не делай этого, а пусть будет с тобою, что тебе лучше.   А там посмотрим. Когда мне воротиться, ты напиши. До свиданья, мой друг, –   второй звонок, слишком пора. До свиданья.      

       

XXVIII      

       

Это было в конце апреля. В половине июня Лопухов   возвратился; пожил недели три в Петербурге, потом поехал в Москву, по заводским   делам, как сказал. 9 июля он уехал, а 11 июля поутру произошло недоумение   в гостинице у станции московской железной дороги, по случаю невставанья   приезжего, а часа через два потом сцена на Каменноостровской даче, теперь   проницательный читатель уже не промахнется в отгадке того, кто ж это   застрелился. «Я уж давно видел, что Лопухов», говорит проницательный читатель в   восторге от своей догадливости. Так куда ж он девался, и как фуражка его   оказалась простреленною по околышу? «Нужды нет, это все шутки его, а он сам   себя ловил бреднем, шельма», ломит себе проницательный читатель. Ну, бог с   тобою, как знаешь, ведь тебя ничем не урезонишь.      

       

XXIX      

       

Часа через три после того, как ушел Кирсанов, Вера Павловна   опомнилась, и одною из первых ее мыслей было: нельзя же так оставить   мастерскую. Да, хоть Вера Павловна и любила доказывать, что мастерская идет   сама собою, но, в сущности, ведь знала, что только обольщает себя этою мыслью,   а на самом деле мастерской необходима руководительница, иначе все развалится.   Впрочем, теперь дело уж очень установилось, и можно было иметь мало хлопот по   руководству им. У Мерцаловой было двое детей; надо час – полтора в день, да и   те не каждый день, она может уделять. Она наверное не откажется, ведь она и   теперь много занимается в мастерской. Вера Павловна начала разбирать свои вещи   для продажи, а сама послала Машу сначала к Мерцаловой просить ее приехать,   потом к торговке старым платьем и всякими вещами подстать Рахели, одной из   самых оборотливых евреек, но доброй знакомой Веры Павловны, с которой Рахель   была безусловно честна, как почти все еврейские мелкие торговцы и торговки со   всеми порядочными людьми. Рахель и Маша должны заехать на городскую квартиру,   собрать оставшиеся там платья и вещи, по дороге заехать к меховщику, которому   отданы были на лето шубы Веры Павловны, потом со всем этим ворохом приехать на   дачу, чтобы Рахель хорошенько оценила и купила все гуртом.      

Когда Маша выходила из ворот, ее встретил Рахметов, уже с   полчаса бродивший около дачи.      

– Вы уходите, Маша? Надолго?      

– Да, должно быть, ворочусь уж поздно вечером. Много   дела.      

– Вера Павловна остается одна?      

– Одна.      

– Так я зайду, посижу вместо вас, может быть, случится   какая‑нибудь надобность.      

– Пожалуйста; а то я боялась за нее. И я забыла,   г. Рахметов: позовите кого‑нибудь из соседей, там есть кухарка и нянька, мои   приятельницы, подать обедать, ведь она еще не обедала.      

– Ничего; и я не обедал, пообедаем одни. Да вы‑то   обедали ли?      

– Да, Вера Павловна так не отпустила.      

– Хоть это хорошо. Я думал, уж и это забудут из – за   себя.      

Кроме Маши и равнявшихся ей или превосходивших ее простотою   души и платья, все немного побаивались Рахметова: и Лопухов, и Кирсанов, и все,   не боявшиеся никого и ничего, чувствовали перед ним, по временам, некоторую   трусоватость. С Верою Павловною он был очень далек: она находила его очень   скучным, он никогда не присоединялся к ее обществу. Но он был любимцем Маши,   хотя меньше всех других гостей был приветлив и разговорчив с нею.      

– Я пришел без зову, Вера Павловна, – начал он: –   но я видел Александра Матвеича и знаю все. Поэтому рассудил, что, может быть,   пригожусь вам для каких‑нибудь услуг и просижу у вас вечер.      

Услуги его могли бы пригодиться, пожалуй, хоть сейчас же:   помогать Вере Павловне в разборке вещей. Всякий другой на месте Рахметова в   одну и ту же секунду и был бы приглашен, и сам вызвался бы заняться этим. Но он   не вызвался и не был приглашен; Вера Павловна только пожала ему руку и с   искренним чувством сказала, что очень благодарна ему за внимательность.      

– Я буду сидеть в кабинете, – отвечал он: если что   понадобится, вы позовете; и если кто придет, я отворю дверь, вы не   беспокойтесь сама.      

С этими словами он преспокойно ушел в кабинет, вынул из   кармана большой кусок ветчины, ломоть черного хлеба, – в сумме это   составляло фунта четыре, уселся, съел все, стараясь хорошо пережевывать, выпил   полграфина воды, потом подошел к полкам с книгами и начал пересматривать, что   выбрать для чтения: «известно…», «несамобытно…», «несамобытно…»,   «несамобытно…», «несамобытно…» это «несамобытно» относилось к таким книгам, как   Маколей, Гизо, Тьер, Ранке, Гервинус {81}. «А, вот это хорошо, что   попалось; – это сказал он, прочитав на корешке несколько дюжих томов   «Полное собрание сочинений Ньютона»; – торопливо стал он перебирать темы,   наконец, нашел и то, чего искал, и с любовною улыбкою произнес: – «вот оно, вот   оно», – «Observations on the Prophethies of Daniel and the Apocalypse of   St. John», {82}   то есть «Замечания о пророчествах Даниила и Апокалипсиса св. Иоанна». «Да, эта   сторона знания до сих пор оставалась у меня без капитального основания. Ньютон   писал этот комментарий в старости, когда был наполовину в здравом уме,   наполовину помешан. Классический источник по вопросу о смешении безумия с умом.   Ведь вопрос всемирноисторический: это смешение во всех без исключения событиях,   почти во всех книгах, почти во всех головах. Но здесь оно должно быть в   образцовой форме: во – первых, гениальнейший и нормальнейший ум из всех   известных нам умов; во – вторых, и примешавшееся к нему безумие – признанное,   бесспорное безумие. Итак, книга капитальная по своей части. Тончайшие черты   общего явления должны выказываться здесь осязательнее, чем где бы то ни было, и   никто не может подвергнуть сомнению, что это именно черты того явления,   которому принадлежат черты смешения безумия с умом. Книга, достойная изучения».   Он с усердным наслаждением принялся читать книгу, которую в последние сто лет   едва ли кто читал, кроме корректоров ее: читать ее для кого бы то ни было,   кроме Рахметова, то же самое, что есть песок или опилки. Но ему было вкусно.      

Таких людей, как Рахметов, мало: я встретил до сих пор   только восемь образцов этой породы (в том числе двух женщин); они не имели   сходства ни в чем, кроме одной черты. Между ними были люди мягкие и люди   суровые, люди мрачные и люди веселые, люди хлопотливые и люди флегматические,   люди слезливые (один с суровым лицом, насмешливый до наглости; другой с   деревянным лицом, молчаливый и равнодушный ко всему; оба они при мне рыдали   несколько раз, как истерические женщины, и не от своих дел, а среди разговоров   о разной разности; наедине, я уверен, плакали часто), и люди, ни от чего не   перестававшие быть спокойными. Сходства не было ни в чем, кроме одной черты, но   она одна уже соединяла их в одну породу и отделяла от всех остальных людей {83}. Над теми   из них, с которыми я был близок, я смеялся, когда бывал с ними наедине; они   сердились или не сердились, но тоже смеялись над собою. И действительно, в них   было много забавного, все главное в них и было забавно, все то, почему они были   людьми особой породы. Я люблю смеяться над такими людьми.      

Тот из них, которого я встретил в кругу Лопухова и Кирсанова   и о котором расскажу здесь, служит живым доказательством, что нужна оговорка к   рассуждениям Лопухова и Алексея Петровича о свойствах почвы, во втором сне Веры   Павловны, оговорка нужна та, что какова бы ни была почва, а все‑таки в ней   могут попадаться хоть крошечные клочочки, на которых могут вырастать здоровые   колосья. Генеалогия главных лиц моего рассказа: Веры Павловны Кирсанова и   Лопухова не восходит, по правде говоря, дальше дедушек с бабушками, и разве с   большими натяжками можно приставить сверху еще какую‑нибудь прабабушку   (прадедушка уже неизбежно покрыт мраком забвения, известно только, что он был   муж прабабушки и что его звали Кирилом, потому что дедушка был Герасим   Кирилыч). Рахметов был из фамилии, известной с XIII века {84}, то есть одной из древнейших не   только у нас, а и в целой Европе. В числе татарских темников {85}, корпусных начальников,   перерезанных в Твери вместе с их войском, по словам летописей, будто бы за   намерение обратить народ в магометанство (намерение, которого они, наверное, и   не имели), а по самому делу, просто за угнетение, находился Рахмет. Маленький   сын этого Рахмета от жены русской, племянницы тверского дворского, то есть обер   – гофмаршала и фельдмаршала, насильно взятой Рахметом, был пощажен для матери и   перекрещен из Латыфа в Михаила. От этого Латыфа – Михаила Рахметовича пошли   Рахметовы. Они в Твери были боярами, в Москве стали только окольничими, в   Петербурге в прошлом веке бывали генерал – аншефами {86}, – конечно, далеко не все:   фамилия разветвилась очень многочисленная, так что генерал – аншефских чинов не   достало бы на всех. Прапрадед нашего Рахметова был приятелем Ивана Ивановича   Шувалова, который и восстановил его из опалы, постигнувшей было его за дружбу с   Минихом. Прадед был сослуживцем Румянцева, дослужился до генерал – аншефства и   убит был при Нови {87}.   Дед сопровождал Александра в Тильзит и пошел бы дальше всех, но рано потерял   карьеру за дружбу с Сперанским. Отец служил без удачи и без падений, в 40 лет   вышел в отставку генерал – лейтенантом и поселился в одном из своих поместий,   разбросанных по верховью Медведицы. Поместья были, однако ж, не очень велики,   всего душ тысячи две с половиною, а детей на деревенском досуге явилось много,   человек 8; наш Рахметов был предпоследний, моложе его была одна сестра; потому   наш Рахметов был уже человек не с богатым наследством: он получил около 400 душ   да 7 000 десятин земли. Как он распорядился с душами и с 5 500 десятин земли,   это не было известно никому, не было известно и то, что за собою оставил он 1   500 десятин, да не было известно и вообще то, что ом помещик и что, отдавая в   аренду оставленную за собою долю земли, он имеет все‑таки еще до 3 000 р.   дохода, этого никто не знал, пока он жил между нами. Это мы узнали после, а   тогда полагали, конечно, что он одной фамилии с теми Рахметовыми, между   которыми много богатых помещиков, у которых, у всех однофамильцев вместе, до 75   000 душ по верховьям Медведицы, Хопра, Суры и Цны, которые бессменно бывают   уездными предводителями тех мест, и не тот так другой постоянно бывают   губернскими предводителями то в той, то в другой из трех губерний, по которым   текут их крепостные верховья рек. И знали мы, что наш знакомый Рахметов   проживает в год рублей 400; для студента это было тогда очень немало, но для   помещика из Рахметовых уже слишком мало; потому каждый из нас, мало   заботившихся о подобных справках, положил про себя без справок, что наш   Рахметов из какой‑нибудь захиревшей и обеспоместившейся ветви Рахметовых, сын   какого‑нибудь советника казенной палаты, оставившего детям небольшой капиталец.   Не интересоваться же в самом деле было нам этими вещами.      

Теперь ему было 22 года, а студентом он был с 16 лет; но   почти на 3 года он покидал университет. Вышел из 2–го курса, поехал в   поместье, распорядился, победив сопротивление опекуна, заслужив анафему от   братьев и достигнув того, что мужья запретили его сестрам произносить его имя;   потом скитался по России разными манерами: и сухим путем, и водою, и тем и   другою по обыкновенному и по необыкновенному, – например, и пешком, и на   расшивах, и на косных лодках, имел много приключений, которые все сам устраивал   себе; между прочим, отвез двух человек в казанский, пятерых – в московский   университет, – это были его стипендиаты, а в Петербург, где сам хотел   жить, не привез никого, и потому никто из нас не знал, что у него не 400, а 3   000 р. дохода. Это стало известно только уже после, а тогда мы видели, что он   долго пропадал, а за два года до той поры, как сидел он в кабинете Кирсанова за   толкованием Ньютона на «Апокалипсис», возвратился в Петербург, поступил на   филологический факультет, – прежде был на естественном, и только.      

Но если никому из петербургских знакомых Рахметова не были   известны его родственные и денежные отношения, зато все, кто его знал, знали   его под двумя прозвищами; одно из них уже попадалось в этом рассказе –   «ригорист»; его он принимал с обыкновенною своею легкою улыбкою мрачноватого   удовольствия. Но когда его называли Никитушкою или Ломовым, или по полному   прозвищу Никитушкою Ломовым, он улыбался широко и сладко и имел на то   справедливое основание, потому что не получил от природы, а приобрел твердостью   воли право носить это славное между миллионами людей имя. Но оно гремит славою   только на полосе в 100 верст шириною, идущей по восьми губерниям; читателям   остальной России надобно объяснить, что это за имя, Никитушка Ломов, бурлак, ходивший   по Волге лет 20–15 тому назад, был гигант геркулесовской силы; 15 вершков   ростом {88},   он был так широк в груди и в плечах, что весил 15 пудов, хотя был человек   только плотный, а не толстый. Какой он был силы, об этом довольно сказать одно:   он получал плату за 4 человек. Когда судно приставало к городу и он шел на   рынок, по – волжскому на базар, по дальним переулкам раздавались крики парней;   «Никитушка Ломов идет, Никитушка Ломов идет!» и все бежали да улицу, ведущую с   пристани к базару, и толпа народа валила вслед за своим богатырем.      

Рахметов в 16 лет, когда приехал в Петербург, был с этой   стороны обыкновенным юношею довольно высокого роста, довольно крепким, но   далеко не замечательным по силе: из десяти встречных его сверстников, наверное,   двое сладили бы с ним. Но на половине 17–го года он вздумал, что нужно   приобрести физическое богатство, и начал работать над собою. Стал очень усердно   заниматься гимнастикою; это хорошо, но ведь гимнастика только совершенствует   материал, надо запасаться материалом, и вот на время, вдвое большее занятий   гимнастикою, на несколько часов в день, он становится чернорабочим по работам,   требующим силы: возил воду, таскал дрова, рубил дрова, пилил лес, тесал камни,   копал землю, ковал железо; много работ он проходил и часто менял их, потому что   от каждой новой работы, с каждой переменой получают новое развитие какие‑нибудь   мускулы. Он принял боксерскую диэту: стал кормить себя – именно кормить себя –   исключительно вещами, имеющими репутацию укреплять физическую силу, больше   всего бифштексом, почти сырым, и с тех пор всегда жил так. Через год после   начала этих занятий он отправился в свое странствование и тут имел еще больше   удобства заниматься развитием физической силы: был пахарем, плотником,   перевозчиком и работником всяких здоровых промыслов; раз даже прошел бурлаком   всю Волгу, от Дубовки [27] до   Рыбинска. Сказать, что он хочет быть бурлаком, показалось бы хозяину судна и   бурлакам верхом нелепости, и его не приняли бы; но он сел просто пассажиром,   подружившись с артелью, стал помогать тянуть лямку и через неделю запрягся в   нее как следует настоящему рабочему; скоро заметили, как он тянет, начали   пробовать силу, – он перетягивал троих, даже четверых самых здоровых из   своих товарищей; тогда ему было 20 лет, и товарищи его по лямке окрестили его   Никитушкою Ломовым, по памяти героя, уже сошедшего тогда со сцены. На следующее   лето он ехал на пароходе; один из простонародия, толпившегося на палубе,   оказался его прошлогодним сослуживцем до лямке, а таким‑то образом его спутники   – студенты узнали, что его следует звать Никитушкою Ломовым. Действительно, он   приобрел и не щадя времени поддерживал в себе непомерную силу. «Так   нужно, – говорил он: – это дает уважение и любовь простых людей. Это   полезно, может пригодиться».      

Это ему засело в голову с половины 17–го года, потому что с   этого времени и вообще начала развиваться его особенность. 16 лет он приехал в   Петербург обыкновенным, хорошим, кончившим курс гимназистом, обыкновенным   добрым и честным юношею, и провел месяца три – четыре по – обыкновенному, как   проводят начинающие студенты. Но стал он слышать, что есть между студентами   особенно умные головы, которые думают не так, как другие, и узнал с пяток имен   таких людей, – тогда их было еще мало. Они заинтересовали его, он стал   искать знакомства с кем‑нибудь из них; ему случилось сойтись с Кирсановым, и   началось его перерождение в особенного человека, в будущего Никитушку Ломова и   ригориста. Жадно слушал он Кирсанова в первый вечер, плакал, прерывал его слова   восклицаниями проклятий тому, что должно погибнуть, благословений тому, что   должно жить. – «С каких же книг мне начать читать?»      

Кирсанов указал. Он на другой день уж с 8 часов утра ходил   по Невскому, от Адмиралтейской до Полицейского моста, выжидая, какой немецкий   или французский книжный магазин первый откроется, взял, что нужно, и читал   больше трех суток сряду, – с 11 часов утра четверга до 9 часов вечера   воскресенья, 82 часа; первые две ночи не спал так, на третью выпил восемь   стаканов крепчайшего кофе, до четвертой ночи не хватило силы ни с каким кофе,   он повалился и проспал на полу часов 15. Через неделю он пришел к Кирсанову,   потребовал указаний на новые книги, объяснений; подружился с ним, потом через   него подружился с Лопуховым. Через полгода, хоть ему было только 17 лет, а им   уже по 21 году, они уж не считали его молодым человеком сравнительно с собою, и   уж он был особенным человеком.      

Какие задатки для того лежали в его прошлой жизни? Не очень   большие, но лежали. Отец его был человек деспотического характера, очень умный,   образованный и ультраконсерватор, – в том же смысле, как Марья Алексевна,   ультраконсерватор, но честный. Ему, конечно, было тяжело. Это одно еще ничего   бы. Но мать его, женщина довольно деликатная, страдала от тяжелого характера   мужа, да и видел он, что в деревне. И это бы все еще ничего; было еще вот что:   на 15‑м году он влюбился в одну из любовниц отца. Произошла история, конечно,   над нею особенно. Ему было жалко женщину, сильно пострадавшую через него. Мысли   стали бродить в нем, и Кирсанов был для него тем, чем Лопухов для Веры   Павловны. Задатки в прошлой жизни были; но чтобы стать таким особенным   человеком, конечно, главное – натура. За несколько времени перед тем, как вышел   он из университета и отправился в свое поместье, потом в странствование по   России, он уже принял оригинальные принципы и в материальной, и в нравственной,   и в умственной жизни, а когда он возвратился, они уже развились в законченную   систему, которой он придерживался неуклонно. Он сказал себе: «Я не пью ни капли   вина. И не прикасаюсь к женщине». А натура была кипучая. «Зачем это? Такая   крайность вовсе не нужна?. – «Так нужно. Мы требуем для людей полного   наслаждения жизнью, – мы должны своею жизнью свидетельствовать, что мы   требуем этого не для удовлетворения своим личным страстям, не для себя лично, а   для человека вообще, что мы говорим только по принципу, а не по пристрастию, по   убеждению, а не по личной надобности».      

Поэтому же он стал и вообще вести самый суровый образ жизни.   Чтобы сделаться и продолжать быть Никитушкою Ломовым, ему нужно было есть   говядины, много говядины, – и он ел ее много. Но он жалел каждой копейки   на какую‑нибудь пищу, кроме говядины; говядину он велел хозяйке брать самую   отличную, нарочно для него самые лучшие куски, но остальное ел у себя дома все   только самое дешевое. Отказался от белого хлеба, ел только черный за своим   столом. По целым неделям у него не бывало во рту куска сахару, по целым месяцам   никакого фрукта, ни куска телятины или пулярки [28]. На свои деньги он не покупал ничего   подобного; «не имею права тратить деньги на прихоть, без которой могу   обойтись», – а ведь он воспитан был на роскошном столе и имел тонкий вкус,   как видно было по его замечаниям о блюдах; когда он обедал у кого‑нибудь за   чужим столом, он ел с удовольствием многие из блюд, от которых отказывал себе в   своем столе, других не ел и за чужим столом. Причина различения была   основательная: «то, что ест, хотя по временам, простой народ, и я смогу есть   при случае. Того, что никогда недоступно простым людям, и я не должен есть! Это   нужно мне для того, чтобы хоть несколько чувствовать, насколько стеснена их   жизнь сравнительно с моею». Поэтому, если подавались фрукты, он абсолютно ел   яблоки, абсолютно не ел абрикосов; апельсины ел в Петербурге, не ел в   провинции, – видите, в Петербурге простой народ ест их, а в провинции не   ест. Паштеты ел, потому что «хороший пирог не хуже паштета, и слоеное тесто   знакомо простому народу», но сардинок не ел. Одевался он очень бедно, хоть   любил изящество, и во всем остальном вел спартанский образ жизни; например, не   допускал тюфяка и спал на войлоке, даже не разрешая себе свернуть его вдвое.      

Было у него угрызение совести, – он не бросил курить:   «без сигары не могу думать; если действительно так, я прав; но, быть может, это   слабость воли». А дурных сигар он не мог курить, – ведь он воспитан был в   аристократической обстановке. Из 400 р. его расхода до 150 выходило у него на   сигары. «Гнусная слабость», как он выражался. Только она и давала некоторую   возможность отбиваться от него: если уж начнет слишком доезжать своими   обличениями, доезжаемый скажет ему: «да ведь совершенство невозможно – ты же   куришь», – тогда Рахметов приходил в двойную силу обличения, но большую   половину укоризн обращал уже на себя, обличаемому все‑таки доставалось меньше,   хоть он не вовсе забывал его из – за себя.      

Он успевал делать страшно много, потому что и в распоряжении   времени положил на себя точно такое же обуздание прихотей, как в материальных   вещах. Ни четверти часа в месяц не пропадало у него на развлечение, отдыха ему   не было нужно. «У меня занятия разнообразны; перемена занятия есть отдых». В   кругу приятелей, сборные пункты которых находились у Кирсанова и Лопухова, он   бывал никак не чаще того, сколько нужно, чтобы остаться в тесном отношении к   нему: «это нужно; ежедневные случаи доказывают пользу иметь тесную связь с   каким‑нибудь кругом людей, – надобно иметь под руками всегда открытые   источники для разных справок». Кроме как в собраниях этого кружка, он никогда   ни у кого не бывал иначе, как по делу, и ни пятью минутами больше, чем нужно по   делу, и у себя никого не принимал и не допускал оставаться иначе, как на том же   правиле; он без околичностей объявлял гостю: «мы переговорили о вашем деле;   теперь позвольте мне заняться другими делами, потому что я должен дорожить   временем».      

В первые месяцы своего перерождения он почти все время   проводил в чтении; но это продолжалось лишь немного более полгода: когда он   увидел, что приобрел систематический образ мыслей в том духе, принципы которого   нашел справедливыми, он тотчас же сказал себе: «теперь чтение стало делом второстепенным;   я с этой стороны готов для жизни», и стал отдавать книгам только время,   свободное от других дел, а такого времени оставалось у него мало. Но, несмотря   на это, он расширял круг своего знания с изумительною быстротою: теперь, когда   ему было 22 года, он был уже человеком очень замечательно основательной   учености. Это потому, что он и тут поставил себе правилом: роскоши и прихоти –   никакой; исключительно то, что нужно. А что нужно? Он говорил: «по каждому   предмету капитальных сочинений очень немного; во всех остальных только   повторяется, разжижается, портится то, что все гораздо полнее и яснее заключено   в этих немногих сочинениях. Надобно читать только их; всякое другое чтение‑только   напрасная трата времени. Берем русскую беллетристику. Я говорю: прочитаю всего   прежде Гоголя. В тысячах других повестей я уже вижу по пяти строкам с пяти   разных страниц, что не найду ничего, кроме испорченного Гоголя, – зачем я   стану их читать? Так и в науках, – в науках даже еще резче эта граница.   Если я прочел Адама Смита, Мальтуса, Рикардо и Милля, я знаю альфу и омегу   этого направления {89}   и мне не нужно читать ни одного из сотен политико – экономов, как бы ни были   они знамениты; я по пяти строкам с пяти страниц вижу, что не найду у них   ни одной свежей мысли, им принадлежащей, все заимствования и искажения. Я читаю   только самобытное и лишь настолько, чтобы знать эту самобытность». Поэтому   никакими силами нельзя было заставить его читать Маколея; посмотрев четверть   часа на разные страницы, он решил: «Я знаю все материи, из которых набраны эти   лоскутья». Он прочитал «Ярмарку суеты» Теккерея {90} с наслаждением начал читать   «Пенденниса», закрыл на 20–й странице: «весь высказался в «Ярмарке суеты»,   видно, что больше ничего не будет, и читать не нужно». – «Каждая   прочтенная мною книга такова, что избавляет меня от надобности читать сотни   книг», говорил он.      

Гимнастика, работа для упражнения силы, чтения – были   личными занятиями Рахметова; по его возвращении в Петербург, они брали у него только   четвертую долю его времени, остальное время он занимался чужими делами или   ничьими в особенности делами {91},   постоянно соблюдая то же правило, как в чтении: не тратить времени над   второстепенными делами и с второстепенными людьми, заниматься только   капитальными, от которых уже и без него изменяются второстепенные дела и   руководимые люди. Например, вне своего круга, он знакомился только с людьми,   имеющими влияние на других. Кто не был авторитетом для нескольких других людей,   тот никакими способами не мог даже войти в разговор с ним. Он говорил: «Вы меня   извините, мне некогда», и отходил. Но точно так же никакими средствами не мог   избежать знакомства с ним тот, с кем он хотел познакомиться. Он просто являлся   к вам и говорил, что ему было нужно, с таким предисловием: «Я хочу быть знаком   с вами; это нужно. Если вам теперь не время, назначьте другое». На мелкие ваши   дела он не обращал никакого внимания, хотя бы вы были ближайшим его знакомым и   упрашивали вникнуть в ваше затруднение: «мне некогда», говорил он и   отворачивался. Но в важные дела вступался, когда это было нужно по его мнению,   хотя бы никто этого не желал: «я должен», говорил он. Какие вещи он говорил и   делал в этих случаях, уму непостижимо. Да вот, например, мое знакомство с ним.   Я был тогда уже не молод, жил порядочно, потому ко мне собиралось по временам   человек пять – шесть молодежи из моей провинции. Следовательно, я уже был для   него человек драгоценный: эти молодые люди были расположены ко мне, находя во   мне расположение к себе; вот он и слышал по этому случаю мою фамилию. А я,   когда в первый раз увидел его у Кирсанова, еще не слышал о нем: это было вскоре   по его возвращении из странствия. Он вошел после меня; я был только один   не знакомый ему человек в обществе. Он, как вошел, отвел Кирсанова в сторону и,   указавши глазами на меня, сказал несколько слов. Кирсанов отвечал ему тоже   немногими словами и был отпущен. Через минуту Рахметов сел прямо против меня,   всего только через небольшой стол у дивана, и с этого‑то расстояния каких‑нибудь   полутора аршин начал смотреть мне в лицо изо всей силы. Я был раздосадован: он   рассматривал меня без церемонии, будто перед ним не человек, а портрет, –   я нахмурился. Ему не было никакого дела. Посмотревши минуты две – три, он   сказал мне «г. N., мне нужно с вами познакомиться. Я вас знаю, вы меня – нет.   Спросите обо мне у хозяина и других, кому вы особенно верите из этой компании»,   встал и ушел в другую комнату. «Что это за чудак?» – «Это Рахметов. Он хочет,   чтобы вы спросили, заслуживает ли он доверия, – безусловно, и заслуживает   ли он внимания, – он поважнее всех нас здесь, взятых вместе», сказал   Кирсанов, другие подтвердили. Чрез пять минут он вернулся в ту комнату, где все   сидели. Со мною не заговаривал и с другими говорил мало, – разговор был не   ученый и не важный. «А, десять часов уже, – произнес он через несколько   времени, – в 10 часов у меня есть дело в другом месте. Г. N., – он   обратился ко мне, – я должен сказать вам несколько слов. Когда я отвел   хозяина в сторону спросить его, кто вы, я указал на вас глазами, потому что   ведь вы все равно должны были заметить, что я спрашиваю о вас, кто вы;   следовательно, напрасно было бы не делать жестов, натуральных при таком   вопросе. Когда вы будете дома, чтоб я мог зайти к вам?» Я тогда не любил новых   знакомств, а эта навязчивость уж вовсе не нравилась мне. – «Я только ночую   дома; меня целый день нет дома», – сказал я. – «Но ночуете дома? В   какое же время вы возвращаетесь ночевать?» – «Очень поздно». – «Например?»   – «Часа в два, в три». – «Это все равно, назначьте время». – «Если   вам непременно угодно, утром послезавтра, в половине 4–го». – «Конечно, я   должен принимать ваши слова за насмешку и грубость; а может быть, и то,   что у вас есть свои причины, может быть, даже заслуживающие одобрения. Во   всяком случае, я буду у вас послезавтра поутру в половине 4–го». – «Нет,   уж если вы так решительны, то лучше заходите попозднее: я все утро буду дома,   до 12 часов». – «Хорошо, зайду часов в 10. Вы будете одни?» – «Да». –   «Хорошо». Он пришел и, точно так же без околичностей, приступил к делу, по   которому нашел нужным познакомиться. Мы потолковали с полчаса; о чем   толковали, это все равно: довольно того, что он говорил: «надобно», я говорил:   «нет»; он говорил: «вы обязаны», я говорил: «нисколько». Через полчаса он сказал:   «ясно, что продолжать бесполезно. Ведь вы убеждены, что я человек,   заслуживающий безусловного доверия?» – «Да, мне сказали это все, и я сам теперь   вижу». – «И все‑таки остаетесь при своем?» – «Остаюсь». – «Знаете вы,   что из этого следует? То, что вы или лжец, или дрянь!» Как это понравится? Что   надобно было бы сделать с другим человеком за такие слова? вызвать на дуэль? но   он говорит таким тоном, без всякого личного чувства, будто историк, судящий   холодно не для обиды, а для истины, и сам был так странен, что смешно было бы   обижаться, и я только мог засмеяться: – «Да ведь это одно и то же», –   сказал я. – «В настоящем случае не одно и то же». – «Ну, так, может   быть, я то и другое вместе». – «В настоящем случае то и другое вместе невозможно.   Но одно из двух – непременно: или вы думаете и делаете не то, что говорите: в   таком случае вы лжец; или вы думаете и делаете действительно то, что говорите:   в таком случае вы дрянь. Одно из двух непременно. Я полагаю, первое». –   «Как вам угодно, так и думайте», – сказал я, продолжая смеяться. –   «Прощайте. Но всяком случае, знайте, что я сохраню доверие к вам и готов   возобновить наш разговор, когда вам будет угодно».      

При всей дикости этого случая Рахметов был совершенно прав:   и в том, что начал так, потому что ведь он прежде хорошо узнал обо мне и только   тогда уже начал дело, и в том, что так кончил разговор; я действительно   говорил ему не то, что думал, и он, действительно, имел право назвать меня   лжецом, и это нисколько не могло быть обидно, даже щекотливо для меня «в настоящем   случае», по его выражению, потому что такой был случай, и он, действительно,   мог сохранять ко мне прежнее доверие и, пожалуй, уважение.      

Да, при всей дикости его манеры, каждый оставался убежден,   что Рахметов поступил именно так, как благоразумнее и проще всего было   поступить, и свои страшные резкости, ужаснейшие укоризны он говорил так, что   никакой рассудительный человек не мог ими обижаться, и, при всей своей   феноменальной грубости, он был, в сущности, очень деликатен. У него были и   предисловия в этом роде. Всякое щекотливое объяснение он начинал так: «вам   известно, что я буду говорить без всякого личного чувства. Если мои слова будут   неприятны, прошу извинить их. Но я нахожу, что не следует обижаться ничем, что   говорится добросовестно, вовсе не с целью оскорбления, а по надобности.   Впрочем, как скоро вам покажется бесполезно продолжать слышать мои слова, я   остановлюсь; мое правило: предлагать мое мнение всегда, когда я должен, и   никогда не навязывать его». И действительно, он не навязывал: никак нельзя было   спастись от того, чтоб он, когда находил это нужным, не высказал вам своего   мнения настолько, чтобы вы могли понять, о чем и в каком смысле он хочет   говорить; но он делал это в двух – трех словах и потом спрашивал: «Теперь вы   знаете, каково было бы содержание разговора; находите ли вы полезным иметь   такой разговор?» Если вы сказали «нет», он кланялся и отходил.      

Вот как он говорил и вел свои дела, а дел у него была   бездна, и все дела, не касавшиеся лично до него; личных дел у него не было, это   все знали; но какие дела у него, этого кружок не знал. Видно было только, что у   него множество хлопот. Он мало бывал дома, все ходил и разъезжал, больше ходил.   Но у него беспрестанно бывали люди, то все одни и те же, то все новые; для   этого у него было положено: быть всегда дома от 2 до З часов; в это время   он говорил о делах и обедал. Но часто по нескольку дней его не бывало дома.   Тогда, вместо него, сидел у него и принимал посетителей один из его приятелей,   преданный ему душою и телом и молчаливый, как могила.      

Года через два после того, как мы видим его сидящим в   кабинете Кирсанова за ньютоновым толкованием на «Апокалипсис», он уехал из   Петербурга {92},   сказавши Кирсанову и еще двум – трем самым близким друзьям, что ему здесь   нечего делать больше, что он сделал все, что мог, что больше делать можно будет   только года через три, что эти три года теперь у него свободны, что он думает   воспользоваться ими, как ему кажется нужно для будущей деятельности. Мы узнали   потом, что он проехал в свое бывшее поместье, продал оставшуюся у него землю,   получил тысяч 35, заехал в Казань и Москву, роздал около 5 тысяч своим семи   стипендиатам, чтобы они могли кончить курс, тем и кончилась его достоверная   история. Куда он девался из Москвы, неизвестно. Когда прошло несколько месяцев   без всяких слухов о нем, люди, знавшие о нем что‑нибудь, кроме известного всем,   перестали скрывать вещи, о которых по его просьбе молчали, пока он жил между   нами. Тогда‑то узнал наш кружок {93} и то, что у него были стипендиаты,   узнал большую часть из того о его личных отношениях, что я рассказал, узнал   множество историй, далеко, впрочем, не разъяснявших всего, даже ничего не   разъяснявших, а только делавших Рахметова лицом еще более загадочным для всего   кружка, историй, изумлявших своею странностью или совершенно противоречивших   тому понятию, какое кружок имел. о нем, как о человеке, совершенно   черством для личных чувств, не имевшем, если можно так выразиться, личного   сердца, которое билось бы ощущениями личной жизни. Рассказывать все эти истории   было бы здесь неуместно. Приведу лишь две из них, по одной на каждой из двух   родов: одну дикого сорта, другую – сорта, противоречившего прежнему понятию   кружка о нем. Выбираю из историй, рассказанных Кирсановым.      

За год перед тем, как во второй и, вероятно, окончательный   раз, пропал из Петербурга, Рахметов сказал Кирсанову: «Дайте мне порядочное   количество мази для заживления ран от острых орудий». Кирсанов дал огромнейшую   банку, думая, что Рахметов хочет отнести лекарство в какую‑нибудь артель   плотников или других мастеровых, которые часто подвергаются порезам. На другое   утро хозяйка Рахметова в страшном испуге прибежала к Кирсанову: «батюшка –   лекарь, не знаю, что с моим жильцом сделалось: не выходит долго из своей   комнаты, дверь запер, я заглянула в щель; он лежит весь в крови; я как   закричу, а он мне говорит сквозь дверь: «ничего, Аграфена Антоновна». Какое,   ничего! Спаси, батюшка – лекарь, боюсь смертного случаю. Ведь он такой до себя   безжалостный». Кирсанов поскакал. Рахметов отпер дверь с мрачною широкою   улыбкою, и посетитель увидел вещь, от которой и не Аграфена Антоновна могла   развести руками: спина и бока всего белья Рахметова (он был в одном белье) были   облиты кровью, под кроватью была кровь, войлок, на котором он спал, также в   крови; в войлоке были натыканы сотни мелких гвоздей шляпками с – исподи,   остриями вверх, они высовывались из войлока чуть не на полвершка; Рахметов   лежал на них ночь. «Что это такое, помилуйте, Рахметов», с ужасом проговорил   Кирсанов. – «Проба. Нужно. Неправдоподобно, конечно; однако же, на всякий   случай нужно. Вижу, могу» {94}.   Кроме того, что видел Кирсанов, видно из этого также, что хозяйка, вероятно,   могла бы рассказать много разного любопытного о Рахметове; но, в качестве   простодушной и простоплатной, старуха была без ума от него, и уж, конечно, от   нее нельзя было бы ничего добиться. Она и в этот‑то раз побежала к Кирсанову   потому только, что сам Рахметов дозволил ей это для ее успокоения: она слишком   плакала, думая, что он хочет убить себя.      

Месяца через два после этого – дело было в конце мая –   Рахметов пропадал на неделю или больше, но тогда никто этого не заметил, потому   что пропадать на несколько дней случалось ему нередко. Теперь Кирсанов   рассказал следующую историю о том, как Рахметов провел эти дни. Они составляли   эротический эпизод в жизни Рахметова. Любовь произошла из события, достойного   Никитушки Ломова. Рахметов шел из первого Парголова в город {95}, задумавшись и больше глядя в   землю, по своему обыкновению, по соседству Лесного института. Он был пробужден   от раздумья отчаянным криком женщины; взглянул: лошадь понесла даму, катавшуюся   в шарабане, дама сама правила и не справилась, вожжи волочились по земле –   лошадь была уже в двух шагах от Рахметова; он бросился на середину дороги, но   лошадь уж пронеслась мимо, он не успел поймать повода, успел только схватиться   за заднюю ось шарабана – и остановил, но упал. Подбежал народ, помогли даме   сойти с шарабана, подняли Рахметова; у него была несколько разбита грудь,   но, главное, колесом вырвало ему порядочный кусок мяса из ноги. Дама уже   опомнилась и приказала отнести его к себе на дачу, в какой‑нибудь полуверсте.   Он согласился, потому что чувствовал слабость, но потребовал, чтобы послали   непременно за Кирсановым, ни за каким другим медиком. Кирсанов нашел ушиб груди   не важным, но самого Рахметова уже очень ослабевшим от потери крови. Он   пролежал дней десять. Спасенная дама, конечно, ухаживала за ним сама. Ему   ничего другого нельзя было делать от слабости, а потому он говорил с   нею, – ведь все равно, время пропадало бы даром, – говорил и   разговорился. Дама была вдова лет 19, женщина не бедная и вообще совершенно   независимого положения, умная, порядочная женщина. Огненные речи Рахметова,   конечно, не о любви, очаровали ее: «я во сне вижу его окруженного   сияньем», – говорила она Кирсанову. Он также полюбил ее. Она, по платью и   по всему, считала его человеком, не имеющим совершенно ничего, потому первая   призналась и предложила ему венчаться, когда он, на 11 день, встал и сказал,   что может ехать домой. «Я был с вами откровеннее, чем с другими; вы видите, что   такие люди, как я, не имеют права связывать чью‑нибудь судьбу с своею». –   «Да, это правда, – сказала она, – вы не можете жениться. Но пока вам   придется бросить меня, до тех пор любите меня». – «Нет, и этого я не могу   принять, – сказал он, – я должен подавить в себе любовь: любовь к вам   связывала бы мне руки, они и так нескоро развяжутся у меня, – уж связаны.   Но развяжу. Я не должен любить». Что было потом с этою дамою? В ее жизни должен   был произойти перелом; по всей вероятности, она и сама сделалась особенным   человеком. Мне хотелось узнать. Но я этого не знаю, Кирсанов не сказал мне ее   имени, а сам тоже не знал, что с нею: Рахметов просил его не видаться с нею, не   справляться о ней: «если я буду полагать, что вы будете что‑нибудь знать о ней,   я не удержусь, стану спрашивать, а это не годится». Узнав такую историю, все   вспомнили, что в то время, месяца полтора или два, а, может быть, и больше,   Рахметов был мрачноватее обыкновенного, не приходил в азарт против себя,   сколько бы ни кололи ему глаза его гнусною слабостью, то есть сигарами, и не   улыбался широко и сладко, когда ему льстили именем Никитушки Ломова. А я   вспомнил и больше: в то лето, три – четыре раза, в разговорах со мною, он,   через несколько времени после первого нашего разговора, полюбил меня за то, что   я смеялся (наедине с ним) над ним, и в ответ на мои насмешки вырывались у него   такого рода слова: «да, жалейте меня, вы правы, жалейте: ведь и я тоже не   отвлеченная идея, а человек, которому хотелось бы жить. Ну, да это ничего,   пройдет», прибавлял уже я слишком много расшевелил его насмешками, даже позднею   осенью, все еще вызвал я из него эти слова.      

Проницательный читатель, может быть, догадывается из этого,   что я знаю о Рахметове больше, чем говорю. Может быть. Я не смею противоречить   ему, потому что он проницателен. Но если я знаю, то мало ли чего я знаю такого,   чего тебе, проницательный читатель, вовеки веков не узнать. А вот чего я   действительно не знаю, так не знаю: где теперь Рахметов, и что с ним, и увижу   ли я его когда‑нибудь. Об этом я не имею никаких других ни известий, ни   догадок, кроме тех, какие имеют все его знакомые. Когда прошло месяца три –   четыре после того, как он пропал из Москвы, и не приходило никаких слухов о   нем, мы все предположили, что он отправился путешествовать по Европе. Догадка   эта, кажется, верна. По крайней мере, она подтверждается вот каким случаем.   Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил   в вагоне, по дороге из Вены в Мюнхен, молодого человека, русского, который   говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами, в   каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ   жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей   населения, жил для этого и в городах и в селах, ходил пешком из деревни в   деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и   обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу, в немецкие провинции   Австрии, теперь едет в Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во   Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет в   Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он   посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени – так и   быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» – зачем   же? – «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно»   быть уже в Северо – Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем   какую‑нибудь другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а   может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года   через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а   тогда, года через три – четыре, «нужно» будет ему быть {96}.      

Все это очень похоже на Рахметова, даже эти «нужно»,   запавшие в памяти рассказчика. Летами, голосом, чертами лица, насколько   запомнил их рассказчик, проезжий тоже подходил к Рахметову; но рассказчик тогда   не обратил особого внимания на своего спутника, который к тому же недолго и был   его спутником, всего часа два: сел в вагон в каком‑то городишке, вышел в какой‑то   деревне; потому рассказчик мог описывать его наружность лишь слишком общими   выражениями, и полной достоверности тут нет: по всей вероятности, это был   Рахметов, а впрочем, кто ж его знает? Может быть, и не он.      

Был еще слух, что молодой русский, бывший помещик, явился к   величайшему из европейских мыслителей XIХ века, отцу новой философии {97}, немцу, и   сказал ему так: «у меня 30 000 талеров; мне нужно только 5 000; остальные я   прошу взять у меня» (философ живет очень бедно). – «Зачем же?» – «На   издание ваших сочинений». – Философ, натурально, не взял; но русский будто   бы все‑таки положил у банкира деньги на его имя и написал ему так: «Деньгами   распоряжайтесь, как хотите, хоть, бросьте в воду, а мне их уже не можете   возвратить, меня вы не отыщете», – и будто б эти деньги так и теперь лежат   у банкира. Если этот слух справедлив, то нет никакого сомнения, что к философу   являлся именно Рахметов.      

Так вот каков был господин, сидевший теперь в кабинете у   Кирсанова.      

Да, особенный человек был этот господин, экземпляр очень   редкой породы. И не за тем описывается много так подробно один экземпляр этой   редкой породы, чтобы научить тебя, проницательный читатель, приличному   (неизвестному тебе) обращению с людьми этой породы: тебе ни одного такого человека   не видать; твои глаза, проницательный читатель, не так устроены, чтобы видеть   таких людей; для тебя они невидимы; их видят только честные и смелые глаза;   а для того тебе служит описание такого человека, чтобы ты хоть понаслышке   знал какие люди есть на свете. К чему оно служит для читательниц и простых   читателей, это они сами знают.      

Да, смешные это люди, как Рахметов, очень забавны. Это я для   них самих говорю, что они смешны, говорю потому, что мне жалко их; это я для   тех благородных людей говорю, которые очаровываются ими: не следуйте за ними,   благородные люди, говорю я, потому что скуден личными радостями путь, на   который они зовут вас: но благородные люди не слушают меня и говорят: нет, не   скуден, очень богат, а хоть бы и был скуден в ином месте, так не длинно же оно,   у нас достанет силы пройти это место, выйти на богатые радостью, бесконечные   места. Так видишь ли, проницательный читатель, это я не для тебя, а для другой   части публики говорю, что такие люди, как Рахметов, смешны. А тебе, проницательный   читатель, я скажу, что это недурные люди; а то ведь ты, пожалуй, и не   поймешь сам‑то; да, недурные люди. Мало их, но ими расцветает жизнь всех; без   них она заглохла бы, прокисла бы; мало их, но они дают всем людям дышать, без   них люди задохнулись бы. Велика масса честных и добрых людей, а таких людей   мало; но они в ней – теин в чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и   аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли{98}.      

 XXX      

       

«Ну, думает проницательный читатель, теперь главным лицом   будет Рахметов и заткнет за пояс всех, и Вера Павловна в него влюбится, и вот   скоро начнется с Кирсановым та же история, какая была с Лопуховым». Ничего   этого не будет, проницательный читатель; Рахметов просидит вечер, поговорит с   Верою Павловною; я не утаю от тебя ни слова из их разговора, и ты скоро   увидишь, что если бы я не хотел передать тебе этого разговора, то очень легко   было бы и не передавать его, и ход событий в моем рассказе нисколько не   изменился бы от этого умолчания, и вперед тебе говорю, что когда Рахметов,   поговорив с Верою Павловною, уйдет, то уже и совсем он уйдет из этого рассказа,   и что не будет он ни главным, ни неглавным, вовсе никаким действующим лицом в   моем романе. Зачем же он введен в роман и так подробно описан? Вот попробуй,   проницательный читатель, угадаешь ли ты это? А это будет сказано тебе на   следующих страницах, тотчас же после разговора Рахметова с Верою Павловною; как   только он уйдет, так это я скажу тебе в конце главы, угадай – ко теперь, что   там будет сказано: угадать нетрудно, если ты имеешь хоть малейшее понятие о   художественности, о которой ты так любишь толковать, – да куда тебе! Ну, я   подскажу больше чем половину разгадки: Рахметов выведен для исполнения   главнейшего, самого коренного требования художественности, исключительно только   для удовлетворения ему; ну, ну, угадай хоть теперь, хоть теперь‑то угадай,   какое это требование, и что нужно было сделать для его удовлетворения, и каким   образом оно удовлетворено через то, что показана тебе фигура Рахметова,   остающаяся без всякого влияния и участия в ходе рассказа; ну – ко, угадай.   Читательница и простой читатель, не толкующие о художественности, они знают   это, а попробуй – ко угадать ты, мудрец. Для того и дается тебе время, и   ставится, собственно, для этого длинная и толстая черта между строк: видишь,   как я пекусь о тебе. Остановись – ко на ней, да и подумай, не отгадаешь ли.      

       * * *      

       

Приехала Мерцалова, потужила, поутешила, сказала, что с   радостью станет заниматься мастерскою, не знает, сумеет ли, и опять стала   тужить и утешать, помогая в разборке вещей. Рахметов, попросив соседскую   служанку сходить в булочную, поставил самовар, подал, стали пить чай; Рахметов   с полчаса посидел с дамами, выпил пять стаканов чаю, с ними опростал половину огромного   сливочника и съел страшную массу печенья, кроме двух простых булок, служивших   фундаментом: «имею право на это наслажденье, потому что жертвую целою половиною   суток». Понаслаждался, послушал, как дамы убиваются, выразил три раза мнение,   что «это безумие»‑то есть, не то, что дамы убиваются, а убить себя отчего бы то   ни было, кроме слишком мучительной и неизлечимой физической болезни или для   предупреждения какой‑нибудь мучительной неизбежной смерти, например,   колесования; выразил это мнение каждый раз в немногих, но сильных словах, по   своему обыкновению, налил шестой стакан, вылил в него остальные сливки, взял   остальное печенье, – дамы уже давно отпили чай, – поклонился и ушел с   этими материалами для финала своего материального наслаждения опять в кабинет,   уже вполне посибаритствовать несколько, улегшись на диване, на каком спит   каждый, но который для него нечто уже вроде капуанской роскоши{99}. «Имею право на праздник, потому   жертвую 12–ю или 14–ю часами времени». Кончив материальное наслаждение,   возобновил умственное – чтение комментария на «Апокалипсис». Часу в 9‑м приехал   полицейский чиновник сообщить жене застрелившегося дело, которое теперь уже   вполне было разъяснено; Рахметов сказал, что жена уж знает и толковать с нею   нечего; чиновник был очень рад, что избавился от раздирательной сцены. Потом   явились Маша и Рахель, началась разборка платья и вещей; Рахель нашла, что за   все, кроме хорошей шубы, которую она не советует продавать, потому что через   три месяца все равно же понадобилось бы делать новую, – Вера Павловна   согласилась, – так за все остальное можно дать 450 р., действительно,   больше нельзя было и по внутреннему убеждению Мерцаловой; таким образом, часам   к 10 торговая операция была кончена: Рахель отдала 200 р., больше у нее не   было, остальное она пришлет дня через три, через Мерцалову, забрала вещи и   уехала, Мерцалова посидела еще с час, но пора домой кормить грудью ребенка, и   она уехала, сказавши, что приедет завтра проводить на железную дорогу.      

Когда Мерцалова уехала, Рахметов сложил ньютоново   «Толкование на Апокалипсис», поставил аккуратно на место и послал Машу спросить   Веру Павловну, может ли он войти к ней. Может. Он вошел, с обыкновенною   неторопливостью и холодностью.      

– Вера Павловна, я могу теперь в значительной степени   утешить вас. Теперь уже можно, раньше не следовало. Предупредив, что общий   результат моего посещения будет утешителен, – вы знаете, я не говорю   напрасных слов, и потому вперед должны успокоиться, – я буду излагать дело   в порядке. Я вам сказал, что встретился с Александром Матвеичем и что знаю все.   Это, действительно, правда. Я, точно, виделся с Александром Матвеичем, и,   точно, я знаю все. Но я не говорил того, что я знаю все от него, и я не мог бы   этого сказать, потому что, действительно, знаю все не от него, а от Дмитрия   Сергеича, который просидел у меня часа два; я был предуведомлен, что он   будет у меня, потому и находился дома, он сидел у меня часа два или более после   того, как он написал записку, столько огорчившую вас. Он‑то и просил…      

– Вы слышали, что он хочет сделать, и не остановили   его?      

– Я просил вас успокоиться, потому что результат моего   посещения будет утешителен. Да, я не остановил его, потому что решение его было   основательно, как вы сама увидите. Я начал: – он‑то и просил меня провести этот   вечер у вас, зная, что вы будете огорчены, и дал мне к вам поручение. Именно   меня выбрал он посредником, потому что знал меня, как человека, который с   буквальною точностью исполняет поручение, если берется за него, и который не   может быть отклонен от точного исполнения принятой обязанности никаким   чувством, никакими просьбами. Он предвидел, что вы стали бы умолять о нарушении   его воли, и надеялся, что я, не тронувшись вашими мольбами, исполню ее. И я   исполню ее, потому вперед прошу: – не просите у меня никакой уступки в том, что   я скажу. Его поручение состоит в следующем: он, уходя, чтобы «сойти со сцены»…      

– Боже мой, что он сделал! Как же вы могли не удержать   его?      

– Вникните в это выражение: «сойти со сцены» и не   осуждайте меня преждевременно. Он употребил это выражение в записке, полученной   вами, не так ли? и мы будем употреблять именно его, потому что оно очень   верно и удачно выбрано.      

В глазах Веры Павловны стало выражаться недоумение; ей все   яснее думалось: «я не знаю, что это? что же мне думать?» О, Рахметов, при всей   видимой нелепости своей обстоятельной манеры изложения, был мастер, великий   мастер вести дело! Он был великий психолог, он знал и умел выполнять законы   постепенного подготовления.      

– Итак, уходя, чтобы, по очень верному его выражению,   «сойти со сцены», он оставил мне записку к вам…      

Вера Павловна вскочила:      

– Где ж она? Давайте ее! И вы могли сидеть здесь целый   день, не отдавая мне ее?      

– Мог, потому что видел надобность. Скоро вы оцените   мои причины. Они основательны. Но, прежде всего, я должен объяснить вам   выражение, употребленное мною в самом начале: «результат будет утешителен». Под   утешительностью результата я не разумел получения вами этой записки по двум   причинам, из которых первая, самое получение записки еще не было бы достаточным   успокоением, чтобы заслуживать имя утешения, не правда ли? для утешения   требуется нечто больше. Итак, утешение должно заключаться в самом содержании   записки.      

Вера Павловна опять вскочила.      

– Успокойтесь, я не могу сказать, что вы ошибаетесь.   Предупредив вас о содержании записки, я прошу вас выслушать вторую причину, по   которой я не мог разуметь под «утешительностью результата» самое получение вами   записки, а должен был разуметь ее содержание. Это содержание, характер которого   мы определили, так важно, что я могу только показать вам ее, но не могу отдать   вам ее. Вы прочтете, но вы ее не получите.      

– Как? Вы не отдадите мне ее?      

– Нет. Именно я потому и выбран, что всякий другой на   моем месте отдал бы. Она не может остаться в ваших руках, потому что, по   чрезвычайной важности ее содержания, характер которого мы определили, она не   должна остаться ни в чьих руках. А вы захотели бы сохранить ее, если б я отдал   ее. Потому, чтобы не быть принуждену отнимать ее у вас силою, я вам не отдам   ее, а только покажу. Но я покажу ее только тогда, когда вы сядете, сложите на   колена ваши руки и дадите слово не поднимать их.      

Если бы тут был кто посторонний, он, каким бы чувствительным   сердцем ни был одарен, не мог бы не засмеяться над торжественностью всей этой   процедуры и в особенности над обрядными церемонностями этого ее финала. Смешно,   это правда. Но как бы хорошо было для наших нерв, если бы, при сообщении нам   сильных известий, умели соблюдать хоть десятую долю той выдержки подготовления,   как Рахметов.      

Но Вера Павловна, как человек не посторонний, конечно, могла   чувствовать только томительную сторону этой медленности, и сама представила   фигуру, которою не меньше мог потешиться наблюдатель, когда, быстро севши и   торопливо, послушно сложив руки, самым забавным голосом, то есть голосом   мучительного нетерпения, воскликнула: «клянусь!»      

Рахметов положил на стол лист почтовой бумаги, на котором   было написано десять – двенадцать строк.      

Едва Вера Павловна бросила на них взгляд, она в тот же миг,   вспыхнув, забывши всякие клятвы, вскочила; как молния мелькнула ее рука, чтобы   схватить записку, но записка была уж далеко, в поднятой руке Рахметова.      

– Я предвидел это, и потому, как вы заметили бы, если   бы могли замечать, не отпускал своей руки от записки. Точно так же я буду   продолжать держать этот лист за угол все время, пока он будет лежать на столе.   Потому всякие ваши попытки схватить его будут напрасны.      

Вера Павловна опять села и сложила руки, Рахметов опять   положил перед ее глазами записку. Она двадцать раз с волнением перечитывала ее.   Рахметов стоял подле ее кресла очень терпеливо, держа рукою угол листа. Так   прошло с четверть часа. Наконец, Вера Павловна подняла руку уже смирно,   очевидно, не с похитительными намерениями, закрыла ею глаза: «как он добр, как   он добр!» проговорила она.      

– Я не вполне разделяю ваше мнение и почему – мы   объяснимся. Это уже не будет исполнением его поручения, а выражением только   моего мнения, которое высказал я и ему в последнее наше свидание. Его поручение   состояло только в том, чтобы я показал вам эту записку и потом сжег ее. Вы   довольно видели ее?      

– Еще, еще.      

Она опять сложила руки, он опять положил записку и с прежним   терпением опять стоял добрую четверть часа. Она опять закрыла лицо руками и   твердила: «о, как он добр, как он добр!»      

– Насколько вы могли изучить эту записку, вы изучили   ее. Если бы вы были в спокойном состоянии духа, вы не только знали бы ее   наизусть, форма каждой буквы навеки врезалась бы в вашей памяти, так долго и   внимательно вы смотрели на нее. Но в таком волнении, как вы теперь, законы   запоминания нарушаются, и память может изменить вам. Предусматривая этот шанс,   я сделал копию с записки, и вы всегда, когда вам будет угодно, можете видеть у   меня эту копию. Через несколько времени я, вероятно, даже найду возможным   отдать вам ее. А теперь, я полагаю, уже можно сжечь оригинал, и тогда мое   поручение будет кончено.      

– Покажите еще.      

Он опять положил записку. Вера Павловна на этот раз   беспрестанно поднимала глаза от бумаги: видно было, что она заучивает записку   наизусть и поверяет себя, твердо ли ее выучила. Через несколько минут она   вздохнула и перестала поднимать глаза от записки.      

– Теперь, как я вижу, уже достаточно. Пора. Уже   двенадцать часов, а я еще хочу изложить вам свои мысли об этом деле, потому что   считаю полезным для вас узнать мое мнение о нем. Вы согласны?      

– Да.      

Записка в то же мгновение запылала в огне свечи.      

– Ах! – вскрикнула Вера Павловна: – я не то   сказала, зачем? – Да, вы сказали только, что согласны слушать меня. Но уже   все равно. Надобно же было когда‑нибудь сжечь. – Говоря эти слова,   Рахметов сел. – И притом осталась копия с записки. Теперь, Вера Павловна,   я вам выражу свое мнение о деле. Я начну с вас. Вы уезжаете. Почему?      

– Мне было бы очень тяжело оставаться здесь. Вид мест,   которые напоминали бы прошлое, расстраивал бы меня.      

– Да, это чувство неприятное. Но неужели много легче   было бы вам во всяком другом месте? Ведь очень немногим легче. И между тем, что   вы делали? Для получения ничтожного облегчения себе вы бросили на произвол   случая пятьдесят человек, судьба которых от вас зависела. Хорошо ли это?      

Куда девалась скучная торжественность тона Рахметова! Он   говорил живо, легко, просто, коротко, одушевленно.      

– Да, но ведь я хотела просить Мерцалову.      

– Это не так. Вы не знаете, в состоянии ли она заменить   вас в мастерской: ведь ее способность к этому еще не испытана. А тут требуется   способность довольно редкая. Десять шансов против одного, что вас некому было   заменить и что ваш отъезд губил мастерскую. Хорошо ли это? Вы подвергали почти   верной, почти неизбежной гибели благосостояние пятидесяти человек. Из – за   чего? Из – за маленького удобства себе. Хорошо ли это? Какая нежная   заботливость к ничтожнейшему облегчению для себя, и какое бесчувствие к судьбе   других! Как вам нравится эта сторона вашего дела?      

– Почему же вы не останавливали меня?      

– Вы бы не послушались. Да ведь я же и знал, что вы   скоро возвратитесь, стало быть, дело не будет иметь ничего важного. Виновата   вы?      

– Кругом, – сказала Вера Павловна, отчасти шутя,   но отчасти, даже больше, чем отчасти, и серьезно.      

– Нет, это еще только одна сторона вашей вины. Кругом   будет гораздо больше. Но за покаяние награда: помощь в исправлении другой вины,   которую еще можно исправить. Вы теперь спокойна, Вера Павловна?      

– Да, почти.      

– Хорошо. Как вы думаете, спит Маша? Нужна она вам   теперь на что‑нибудь?      

– Конечно, нет.      

– А ведь вы уж успокоились; стало быть, вы уже могли бы   вспомнить, что надобно сказать ей: спи, уж первый час, а ведь она поутру встает   рано. Кто должен был вспомнить об этом, вы или я? Я пойду скажу ей, чтобы   спала. И тут же кстати – за новое покаяние, ведь вы опять каетесь, – новая   награда, я наберу, что там есть вам поужинать. Ведь вы не обедали ныне;   а теперь, я думаю, уж есть аппетит.      

– Да, есть; вижу, что есть и очень даже, когда вы   напомнили, – сказала Вера Павловна, уж вовсе смеясь.      

Рахметов принес холодное кушанье, оставшееся от   обеда, – Маша указала ему сыр, баночку с какими‑то грибами; закуска   составилась очень исправная, – принес два прибора, сделал все сам.      

– Видите, Рахметов, с каким усердием я ем, значит,   хотелось; а ведь не чувствовала и про себя забыла, не про одну Машу; стало   быть, я еще не такая злонамеренная преступница.      

– И я не такое чудо заботливости о других, что вспомнил   за вас о вашем аппетите: мне самому хотелось есть, я плохо пообедал; правда,   съел столько, что другому было бы заглаза довольно на полтора обеда, но вы   знаете, как я ем – за двоих мужиков.      

– Ах, Рахметов, вы были добрым ангелом не для одного   моего аппетита. Но зачем же вы целый день сидели, не показывая записки? Зачем   вы так долго мучили меня?      

– Причина очень солидная. Надобно было, чтобы другие   видели, в каком вы расстройстве, чтоб известие о вашем ужасном расстройстве   разнеслось для достоверности события, вас расстроившего. Ведь вы не захотели бы   притворяться. Да и невозможно вполне заменить натуру ничем, натура все‑таки   действует гораздо убедительнее. Теперь три источника достоверности события: Маша,   Мерцалова, Рахель. Мерцалова особенно важный источник, – ведь это уж на   всех ваших знакомых. Я был очень рад вашей мысли послать за нею.      

– Какой же вы хитрый, Рахметов!      

– Да, это не глупо придумано – ждать до ночи, только не   мной; это придумал Дмитрий Сергеич сам.      

– Какой он добрый! – Вера Павловна вздохнула,   только, по правде сказать, вздохнула не с печалью, а лишь с признательностию.