1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
     
— А что во всем остальном? — спросил я угрюмо.
     
Было совершенно ясно, что про это остальное он уже успел сговориться с Мирошниковым по телефону.
     
— А про все остальное так, — сказал директор твердо. — Вот я хочу тебе сказать, а там дело твое: не хочешь — не слушай. С кем ты только ни встретишься — обязательно скандал.
     
Я молчал и смотрел на него.
     
— Ну а как же, считай, — он стал загибать пальцы, — в библиотеке неприятность, с массовичкой истерика, от Родионова формальная жалоба, с органами — полный скандал, мне уже звонили оттуда, справлялись о тебе. Наверно, твоя благодетельница постаралась. Аюповой ты такое наговорил, что она во все инстанции катает. Хорошо, что мы тебя знаем, а то бы, пожалуй… Ну а что ты у меня в кабинете орал, ты это помнишь?
     
— И что, зря я орал? — спросил я его. — Я не прав?
     
— В чем? — крикнул он. — В чем ты прав? В существе дела? Да, безусловно прав. Но именно в существе, а не в форме. Ну ты представляешь, что было бы, если бы тогда подошла Зоя Михайловна и встала за дверью? Тебе что, туда, к нашему завхозу захотелось?
     
Я молчал.
     
— Ну вот то-то, дорогой товарищ. Когда говоришь, надо отдавать себе отчет — что ты такое говоришь, когда ты это говоришь и кому говоришь. А ты сплошь да рядом… — Он махнул рукой и замолчал.
     
Молчал и я.
     
Он посмотрел на меня и вдруг улыбнулся.
     
— Ну, хорошо, что хоть не споришь. И потом — зла в тебе, дорогой товарищ, много, то есть не зла, а какой-то глупой предубежденности. Необъективный ты человек, хранитель, вот что. Ну вот хотя бы взять опять эту историю с Родионовым. А ведь он еще что-то обещает принести.
     
— Товарищ директор, — сказал я официально. — Ну вы поймите, я археолог, «хранитель древностей», как вы меня называете, я занимаюсь тем, что умею, — клею горшки и пишу карточки. В политпросвете вашем — я ни в зуб ногой. Что же касается Родионова, его планов… — И я нарочно замолчал.
     
— Ну а что его планы, — вцепился в меня директор, — что, что? Ведь копаемся же мы именно там, где он нам указал, зарываем, так сказать, казенные деньги в землю по его указанию.
     
— Да и не там зарываем, — ответил я. — Вы посмотрите карту. Я отобрал ее у Корнилова и привез сюда. «Копать тут». А где копать, когда там одни яблони и змеи…
     
— Да, — спохватился директор, — ведь тебе из редакции звонили, все насчет этого чертова змея. Ну что, есть он там или нет, ты проверил? И вообще, что ты про него знаешь?
     
Я развел руками.
     
— Да, что-то не того, — согласился директор. — Я ведь звонил в горсовет и ничего не узнал. И знаешь, говорят, что ниоткуда удав не сбегал и нигде не появлялся, а тут совсем иная история.
     
— Какая же?
     
— А вот какая, — он подумал. — Ездила по клубам такая гопкомпания: директор — грузин; рыжий — штаны в крупную клетку — гипнотизер То Рама; какая-то старуха в кисее — «умирающий лебедь». А гвоздь-то программы — «борьба с удавом». Понимаешь, сгружают с фургона гроб с запорами и дырками, и шесть человек его еле-еле несут в сарай — это удав. А на крышке плакат: удав давит быка — «смертельная схватка человека с гигантской рептилией». Ну, конечно, народ валом валит — у кассы давка, будку опрокидывают. А когда программа уже кончается, выходит директор и объявляет: «Борьба состояться не может, потому что удав заболел». Ну и все. Сбор-то в кассе!
     
— Ловко! — воскликнул я.
     
— А как же не ловко, — нам дай бог такое придумать. Но в одном колхозе стали просить, чтоб хоть показали этого удава. Обступили ящик — открывай, да и все. «Ладно, — говорит директор, — вечером покажем.» А вечером после конца программы объявил: «Тому, кто сообщит, где находится гигантский удав, сбежавший из труппы эстрадного объединения, выплачивается награда в десять тысяч. Приметы: двадцать пять метров длины, глотает людей, валит деревья, душит домашний скот». Прыгает, скачет, давит, ползает, плавает, ну только-только что не пышет огнем. Будьте осторожны, берегитесь! Следите за детьми! И началась, понимаешь, паника: бабы из дома не выходят, то одного удав задушил, то другого, работы срываются, в результате доходит до органов — и те высылают уполномоченного. Тот приехал, расположился в правлении и начал вызывать по одному. Труппа тикать. Так рассыпалась, что и следов не найдешь. Вот какая история, говорят, вышла.
     
Я засмеялся.
     
— Совершенно великолепная история. Так вот этот самый удав и появился в «Горном гиганте»?
     
Директор улыбнулся.
     
— А пес его знает какой, скорее всего, и никакого нет. Но вот это мне рассказали в горсовете. А в общем-то, дело по нашим временам совсем не смешное, раз органы заинтересовались… Это ты запомни.
     
Это я запомнил.
     
     
А между тем в музее шло полным ходом разрушение старой экспозиции, и этим опять командовала массовичка. Клара ей уже не помогала. Но все равно за день с помощью двух подсобных рабочих Зоя Михайловна успевала опустошить целый отдел и ходила победительницей. С ней разговаривали по телефону, ей давали указания, ее вызывали для собеседования. С моим отделом она уж и не связывалась — не до того было. Внезапно врагами оказались многие знаменитости казахской литературы: один был разоблачен как шпион, другой признался в том, что он агент немецкой разведки, третий же, как выяснило следствие, вообще замышлял отторгнуть Казахстан от Советского Союза в пользу Японии. Об этом третьем хочется сказать особо. Гром над его головой грянул совершенно неожиданно. Только-только по республике прошел его юбилей, окончились банкеты и приемы, отзвучали речи, отсверкали адреса, еще не были распроданы в киосках все его фотографии и брошюры с биографией, средние школы еще не успели оплатить его портреты художественным мастерским, — а он уже оказался врагом народа. А ведь был не только крупнейшим писателем, но еще и революционером, и членом правительства, и основоположником Советской власти в Казахстане: целые разделы самых разных экспозиций были посвящены у нас ему. И вот позвонили откуда-то и приказали снять все, где только есть его имя. И все сняли и куда-то спешно отправили, а затем последовали еще звонки — и полетели другие портреты.
     
Прошли быстрые, закрытые процессы, и мы собрались после конца занятий, чтобы требовать расстрела. Выступал директор и говорил страстно, правдиво и убежденно, а в чем дело — тоже сказать не мог. Как почти все, и я верил в очень многое, даже в эти процессы, но все чаще и чаще меня стала посещать юркая и трусливая мыслишка: «А что, если… А вдруг все-таки?…»
     
…Однажды, когда я сидел в столярке за верстаком, зазвонил внутренний телефон. Я поднял трубку и услышал голос директора.
     
— Как титан, кипит? — спросил он.
     
— Так точно, — ответил я голосом деда. — Титан кипит вовсю!
     
— Ну хорошо, я приду за кипятком, — сказал директор.
     
Когда я через минуту с кипящим мельхиоровым чайником вошел в кабинет директора, за столом сидели трое: директор, старик кладоискатель Родионов и Клара. Они рассматривали что-то маленькое, круглое, переходящее из рук в руки, какие-то монетки, что ли.
     
— А вот и он! — радостно воскликнул директор. — О, даже чайник принес. Вот это молодец! Так вот, Кларочка, сейчас я вам покажу, что у нас в Каракумах называлось пограничной заваркой: берется крутой кипяток (директор пощупал чайник: «Ничего, сойдет!»), сыплется в него пригоршня черного, как он раньше звался, фамильного, чая (он достал цветастую жестянку — всю в пальмах, китайцах и цаплях, открыл, отсыпал в ладонь добрую половину ее, потом посмотрел и прибавил еще щепотку), ставится все это минут на пять на горячие угли. Он подошел к тумбочке в углу, включил электрическую плитку и поставил на нее чайник. В это время Клара и сунула мне в руки то, что они рассматривали. Это были кружочки желтого металла величиною с пятак.
     
— Что же это такое? — спросил я.
     
— Это ты нам должен объяснить, что это такое, — жизнерадостно крикнул директор из угла. — Вот мы, например, думаем все, что это золото, а ты как?
     
— Это вы принесли? — спросил я Родионова.
     
— Так точно-с, — поклонился он. — Рабочие с кирпичного дали. Нашли-с где-то…
     
— Где?
     
Он пожал плечами.
     
— Где-то на охоте были, там и нашли-с.
     
Донельзя меня взрывала его мягкость и обходительность, эти неожиданные шипящие «с», так и извивающиеся в его голосе. Но я ничего не сказал, только отошел к окну.
     
Директор вернулся к столу, поставил чайник и сказал:
     
— …И маленькую-маленькую щепоточку соды для разварки. Вот такую!
     
— Ой, — сказала Клара, глядя на него с испугом. — Соды?!
     
— Крохотную, такую, что даже не заметите, — заверил директор. — Теперь можно пить.
     
Он вынул из нижнего ящика и поставил на стол две пиалы — одну себе, другую кладоискателю, потом достал непочатую пачку сахара и положил на стол.
     
— Ну, а вы, товарищи, здешние, — сказал он, — у вас чашечки должны быть свои, тащите их сюда. Кларочка, вы ведь за чашкой наверх пойдете? Так притащите мне Петьку, а то забрался он на свою верхотуру и никак его оттуда не достанешь. Так что же, это не золото, хранитель?
     
Я взял бляшку в руки. Да, может быть, и золото.
     
— Не знаю, — сказал я. — Надо попробовать. А так что скажешь? Видите, как они расплющены, их, наверно, под трамвай клали.
     
— Ладно, давай их сюда, проверим. — Директор собрал бляшки и бросил в ящик стола. — Теперь вот какое дело. Вот мы договорились с товарищем Родионовым, он опытный резчик, предлагает нам свои услуги в части разных художественных работ.
     
Я пожал плечами: а какое мне дело до его художественных работ, у меня резать нечего, у меня клеить надо.
     
— Работы мы его видели, — продолжал директор, с нажимом повышая голос и глядя на меня. — Вот я и думаю: неплохо было бы заказать в твой отдел две-три объемные диорамы. А-а! Вот и он, наш знаменитый электротехник, стащила его все-таки Клара с кумпола. Садись, Петр, это и тебя касается. Вот, Петр, мы хотим сделать несколько диорам, так надо будет продумать освещение — простое, эффективное и доступное для посетителей: нажал посетитель кнопку — и все загорелось, заблестело, задвигалось. Понимаешь?
     
— Понимаю, — уныло ответил Петька. — Что ж, там у Клары Фазулаевны лежат сотни две лампочек от фонарика «гном». Вот их и можно приспособить, только раскрасить надо.
     
— Ох, халтурщики, ох, лентяи, — страдальчески сморщился директор. — Да лампочку от фонарика я и сам ввинчу. Обмозговать это дело надо! Обмозговать со всех сторон, чтоб было просто и удивительно! Чтоб народ ахал! Чтоб толпы стояли! Вот что нужно. Изобретатель ты таковский, понял?
     
— Ну так что ж, — пробормотал Петька. — Можно. Вот у Клары Фазулаевны…
     
— Ой! Даже разговаривать не хочется! Так вот, товарищи, — ты и ты! — Директор ткнул пальцем в меня. — Обдумайте все это дело, чтобы все было как следует. А ты не морщись, не морщись, хранитель, это тебя больше всех касается. Почему? А вот потому! Очень просто — по-то-му! В твой отдел и зайти-то, по совести, неприятно. Что там у тебя есть? Черепок, да земли кусок, да битый горшок. Вот и все. А знаешь, что мы можем сделать? Товарищ Родионов, скажите ему, что мы можем сделать. Вот что вы сейчас мне предлагали, скажите ему.
     
— Охота на мамонтов, согласно академику Васнецову, — прогудел старик.
     
— Вот! — крикнул директор и ткнул в меня пальцем. — На заднем плане из ямы голова мамонта, хобот поднят, клыки торчат! А вокруг носятся люди в шкурах с дубинками. Понимаешь? И все это освещено заходящим солнцем.
     
— Можно сделать еще мастерскую топоров в пещере и вечный огонь, — сказала Клара.
     
— Молодец, Кларочка, — похвалил директор. — Понял? Слышишь, хранитель? Пещера, в ней вечный огонь, и сидит старуха, лепит горшок. Вот это панорама! А пламя от костра неровное, все время меняющееся, с дымом. Это, осветитель, уже твое дело, там у вас какие-то вращающиеся цилиндры, я слышал, есть. Вот и орудуй. Так, товарищи. Кто еще будет чай пить, пока не остыл? Кларочка, Петр, хранитель, товарищ Родионов? Кому чаю пограничной заварки? Никому? Ну, тогда пока расходимся. — Он подошел к старику и похлопал его по плечу. — И насчет раскопок еще поговорим. Вот хранитель мне все расскажет. Я его уж расспрошу. Ты не смотри, что он такой, он парень с головой. — Он подмигнул мне. — Корчаги, говоришь, пустые стоят? Пусть берет корчаги, нам все пригодится. А кроме того, у меня с вами еще один разговор имеется. Вы звякните-то мне сегодня по домашнему. Ведь надо еще и с колхозом поладить.
     
     
Однажды под вечер, когда я сидел на своей вышке и пыхтел над последними карточками и последними экспонатами, ко мне влетел Корнилов и рухнул в епископское кресло — одно из них я вырвал для себя.
     
— Что случилось? — испугался я.
     
Он отмахнулся, придвинул графин и выпил, не отрываясь, два стакана, потом обтер губы и стал жаловаться и ругаться. Жаловался он на то, что ввязался (или был втянут, так я хорошо его и не понял) в совершенно безнадежное, бесполезное и даже бездарное дело.
     
— Что мы с вами делаем в горах, землю копаем! Капусту сажаем! — обрушился он на меня. — Так не работают и не раскапывают. Ведь ничего нет, ничего: ни плана работ, ни сметы, ни штата, ни открытого листа. Черт его знает, кто работает, как работает и для чего работает. И спросить не с кого. Десять мужичков с базара с поденной оплатой — и весь штат. Захотели — пришли, захотели — ушли. Хищнический налет это, игра в казаки-разбойники, а не раскопки. Руководящей окаменелостью, — сказал он, — служат осколки старого горшка, и раскиданы они по всему колхозу, где разрыхлишь землю — там и они. Где же что искать? Крепость? Это не крепость, а просто старая кирпичная кладка, и лет ей не больше ста.
     
— А клады? — спросил я.
     
— Да что клады? Что вы мне все время толкуете про клады? — заорал он на меня. — Кто нашел, тот нашел, а кто не нашел, так еще сто лет впустую прокопается — вот и все, спрашивать-то не с кого. И вообще, — закончил он вдруг с внезапной злобой, — долго ли будет научной работой республиканского музея командовать отставной комбриг! Это же вам не дивизия все-таки, дорогие друзья, а наука. Надо же знать край!
     
Все это было очень неприятно выслушивать, и у меня так и вертелся на языке вопрос: «Да тебя-то кто неволит? Не нравится — подай рапорт, слезай с гор и садись со мной писать карточки». Но я молчал и только слушал. Но вот это-то и раздражало его больше всего. Он вдруг ударил кулаком по мраморному столику и выкрикнул несколько негодующих фраз. Их можно было отнести и к директору, и ко мне, и к раскопкам, и к музею в целом, и вообще ко всему чему угодно. Он понял это, вдруг спохватился и оборвал себя на полуслове.
     
— Ну, ладно, — сказал я и подошел к шкафу. — А про это что вы скажете?
     
— И поставил на стол коробку с бляшками.
     
Он хотел что-то ответить, но тут вошел дед-столяр. Карман брюк у него слегка отдувался, а сам он уже был навеселе.
     
— Ну, граждане ученые, — сказал он, опускаясь на шатучий железный стульчик. — Кончен бал, огни потухли, пора и вам по домам. Я внизу уже все закрыл.
     
— Вот что, дед, — сказал я, придумывая, как от него отделаться. — Шкаф-то, оказывается, не заперт, придется тебе за ключом сбегать, а то ведь золото тут, червонное.
     
— Да оставь, оставь тут, — сказал дед пренебрежительно. — Все цело будет. Кому они нужны, пятаки твои? В них и золота-то на гривенник.
     
— Нельзя, дед, — ответил я. — Драгоценный металл это, не положено.
     
— Драгоценный, — сказал дед насмешливо. — Вот у меня драгоценный металл в кармане, это да! — Он вынул из кармана бутылку и поставил на стол. — А закуска у тебя есть?
     
— Так вот эти бляшки, — сказал я, поворачиваясь к деду спиной и не замечая его пол-литра. — Вы их уже видели?
     
Корнилов кивнул головой.
     
— Показывал Родионов.
     
— Так значит находится где-то поблизости могильник, и, очевидно, богатый могильник, женский. Ведь все это части какого-то женского украшения.
     
Корнилов покосился на меня.
     
— Были, — проворчал он, — были частью украшения; раз эти штуки у вас на столе — значит, они были да сплыли. Сейчас на их месте пустая яма с косточками. Все остальное унесено.
     
— Это не факт, — сказал вдруг дед твердо, — унесли бы, так это не принесли бы. А раз они здесь, то значит верно Родионов говорит, что их где-то в ручейке подобрали.
     
Корнилов удивленно посмотрел на деда. Я рассмеялся. Дед вечно был в курсе всех наших дел. Он все видел, все слышал, все чуял. Даже когда Клара отлучалась ко мне, позабыв запереть шкаф со спиртом, дед уж был тут как тут, он стоял около шкафа, ворчал и орудовал. И склянка у него откуда-то появлялась, и воронку он находил тут же, и все у него было в аккурат.
     
— Вот дед правильно сказал, — засмеялся я, — логика у него железная: знали бы люди, откуда эти бляшки, не отдали бы их задарма первому встречному. Я тоже думаю — могильник этот не тронут.
     
— Так где же он, — быстро спросил Корнилов, — где? Скажите, так я сразу туда побегу с лопатой. Я развел руками. Да, где он — в этом все и дело!
     
— Ну, вот то-то и оно-то, — вздохнул Корнилов. — Эти клады, дорогой, заговоренные, в руки они так не даются.
     
Он вздохнул и взял бляшку в руки. И тут я увидел нечто очень странное. Длинные пальцы Корнилова вдруг сделались какими-то необычайно бережливыми, чувствительными, чуткими. Он действительно чувствовал всей кожей, всеми кожными сосочками кончиков пальцев. Он как бы просветил эту бляшку насквозь, выявил то, что было стерто временем, погибло под ударами молотка, казалось — исчезло навсегда. Его пальцы бегали, нащупывая незримые следы очертаний и рельеф рисунка, бляшка заговорила формой, весом, шлифом поверхности, своим химическим составом. Лицо его было по-прежнему неподвижно, хмуро, и только, пожалуй, выражение какой-то сосредоточенности, похожей на легкую задумчивость, вдруг появилось на нем. Я не мог отделаться от впечатления (и потом, когда я вспоминал, оно становилось еще сильнее и сильнее), что Корнилов чувствует незримую радиацию, звучание, разность температур, исходящую от этой крошечной пластинки. Наконец он положил ее на стол.
     
— Да, это очень любопытно, — сказал он. — И вы, вероятно, правы, это именно часть женского украшения. Может быть, такая бляшка нашивалась на одежду, как аппликация, а может…
     
И в это время погас свет.
     
— Здравствуйте пожалуйста! — сказал дед крепко. — А если б я сейчас пил?
     
— А что это? — воскликнул я.
     
— Да Петька со светом там, — сказал дед. — Набрал лампочек, выкрасил их как дурачок и вот сидит любуется, пробки жжет. Сколько раз я ему говорил — одни смешки! Смешно дураку, что сумка на боку, идет и потряхивает. У тебя на чердаке сидит! Что, не знал разве? Уж неделю оттуда не слезает, приспособил там себе какой-то агрегат из фанеры и сидит, пережигает пробки. А ну-ка пойдем, посмотрим…
     
Петька у меня на чердаке! Ничего хорошего мне это, конечно, не сулило. Я нащупал дверцу шкафа, открыл ее, вынул две свечи, зажег их и сказал:
     
— Пойдем посмотрим.
     
Мы спустились вниз, вышли на улицу, вошли в другую дверь. Она вела в большое пустое помещение (все думали, что тут раньше работали просвирни), взобрались по пожарной лестнице на колокольню, там пролезли в большую дыру у стены, и, когда добрались до второй площадки лестницы, свет опять зажегся. Но на чердаке было темно, и в этой темноте горели огненные гирлянды, голубые созвездия, целые кучи вспыхивающих и погасающих огоньков. Они были всех цветов: синие, желтые, зеленые, фиолетовые, красные, оранжевые, и так много было их, этих мельчайших, ярко светящихся звездочек, точек и кружков, разбросанных по всем концам чердака от пола до крыши, что мне показалось, будто все помещение наполнилось роем летучих светлячков или фосфорических бабочек. Огоньки жили. Одни тухли, другие вспыхивали, электрическая дрожь пробегала по гирляндам, и все время, качаясь, вспыхивала и гасла большая рогатая ветка, свешивающаяся с потолка.
     
— Петя, ты что делаешь? — крикнул я.
     
— Пробки жжет, — пробасил дед.
     
Светлячки разом мигнули, погасли. Наступила полная темнота, и вдруг зажегся яркий, ослепительно белый, какой-то наглый свет. Везде около потолка были ввинчены яркие лампы. Петька растерянно стоял посредине, вокруг были разбросаны банки красок, куски фанеры, оторванные от посылочных ящиков и расчерченные во всех направлениях, провода, батарейки.
     
— Ты что тут делаешь, Петя? — повторил я.
     
Он сконфуженно усмехнулся и наконец объяснил.
     
— Да вот директор приказал. Для панорам лампочки привинчиваю.
     
— Так ведь у тебя мастерская есть, что ж ты сюда-то залез? — все еще не понимал я. Петька молчал.
     
— Нет, верно, Петя, почему ты не у себя?
     
— Изобретатель, — презрительно проворчал дед.
     
А Корнилов только усмехнулся и покачал головой.
     
— Да там ко мне все люди ходят: то исправь, там посмотри, — сказал Петька, виновато отворачиваясь. — Директор говорит: не сиди там, работать не дадут. Посторонние ходят.
     
Корнилов вдруг молча повернулся и пошел к выходу.
     
Я догнал его уже внизу. Он прыгал через три ступеньки.
     
— Черт ее знает что, — сказал он, останавливаясь, — дед с водкой, Петька с лампочками, вы с этими бляшками, не музей, а цирк, и я с вами тоже, дурак, а законной бумажки от музея все нет и нет. Завтра председатель вызовет меня и надает по шее… Что тогда делать будем?
     
— Ничего, — сказал я. — Поезжайте к себе. Я завтра пойду к директору. С колхозом мы поладим быстро.
     
     
С колхозом мы поладили очень быстро. Нам даже не пришлось выправлять открытый лист. На другой же день бригадир Потапов прислал в музей отношение за подписью председателя: нам предоставлялось право копать, пролагать шурфы, снимать землю слоями — все это в окружности на полкилометра, по обеим сторонам дорожного холма.
     
Директор достал откуда-то две брезентовые палатки, потом дед привез «титан» и водрузил его перед «станом». Корнилов набрал рабочих, и экспедиция задышала, запылила, заработала. Без всякого, пока, правда, толку. Рабочих Корнилов набрал молодых, здоровых, они постоянно около палаток играли на гармошке, пели и смеялись. Я мог посещать экспедицию только в выходные дни. Все остальное время приходилось работать в музее. Мы готовились к новой экспозиции: надо было смонтировать, выставить и написать текстовки почти к пятистам экспонатам. Это была чертовская работа, проделывал я ее один. Корнилову было не до меня. У него все еще висело в воздухе. Директор никаких приказов об экспедиции не подписывал, а попросту распорядился отпустить под личную расписку какую-то сумму из статьи «на приобретение экспонатов». Я несколько раз говорил ему, что это непорядок, но он только махал рукой.
     
— Ну пусть хоть что-нибудь найдет, — говорил он, — ну что-нибудь самое маломальское, понимаешь? Я ведь не прошу Венеру Милосскую или там меч Александра Македонского, ну хоть что-то, что-то…
     
Но прошло уже полмесяца, а Корнилов ровно ничего стоящего не находил: он носился по прилавкам, фотографировал холмы, снимал какие-то планы, иногда вдруг заявлялся ко мне, рылся в моих ящиках, картотеках, фототеке и, ничего не найдя, так же мгновенно пропадал, как и являлся. Я его понимал: он хотел копать без промаха. Ребята и старики водили Корнилова на места находки кладов. Он наносил их крестиками на карту, и под конец весь яблоневый сад стал выглядеть у него как кладбище. Тогда он пришел ко мне, швырнул карту в угол, выругался и сказал:
     
«Ничего не установишь! Где-то, кто-то, что-то, когда-то находил, а где и что — никто точно не знает, все говорят по-разному. Нет, это совершенно не археологический метод». Но и археологический метод ничего хорошего Корнилову не давал. Во всяком случае, когда я приезжал к нему, то он мне показывал только осколки кувшинов, какие-то странные тесаные камни — не то древние точила, не то остатки жернова. Ему же обязательно хотелось найти улицы, дома, мастерские.
     
Директор качал головой и говорил: «Ох, и затянете вы меня в историю, я уже чувствую». Но приказа о прекращении работы не давал и денежных отчетов тоже не спрашивал. Может, просто потому, что было не до этого: оформлялся вводный отдел, и в нем находилось все, что полагается иметь «Уголку безбожника», — языческие кресты, слезоточивая чудотворная икона, таблицы, история креста и происхождение человека, всемирный потоп в легендах и в действительности, портрет Галилея, а под ним место для большой диорамы.
     
В это время мне впервые сказали, что в музее появился собственный скульптор. Говорили, что это очень странный человек — маленький, горбатый, чахоточный, кудрявый. Он живет не в городе, а в большой станице и работает в артели «Художник» надомником — кажется, вырезает какие-то сувениры. Разыскал и привел его к нам Родионов. Директор поговорил с обоими, потом вызвал Клару и приказал выдать «нашему скульптору», как он пышно представил горбатого, материалы — бархат, шелк, слоновую кость и вообще обеспечить всем нужным.
     
— Я вас очень прошу, Кларочка, — сказал директор, — проследите, чтобы ни в чем не было недостатка. Два историка у нас, а толку от них… — И он махнул рукой.
     
Так передавал мне по крайней мере Петька, который присутствовал при этом разговоре. А однажды пришел ко мне директор и молча сунул черный конверт из-под фотобумаги. В конверте была пачка каких-то совершенно непонятных мне снимков: черный фон, а на нем лучи, лучики, какие-то полоски.
     
— Ты не то, — сказал директор, — ты заключение смотри.
     
Заключение лежало тут же. «Пробы присланного металла, — писал металлургический институт, — являются химически чистым золотом. Примеси незначительны и случайны… Примерное соотношение таково… Более точные цифры мог бы дать количественный анализ».
     
Я бросил заключение на стол.
     
— Значит, правда — золото. Это, конечно, очень интересно. Но все равно история с бляшками по-прежнему и темна и загадочна. Откуда они? Что они? Кто их нашел? Где? — Директор коротко развел руками. — Да вообще, честно говоря, не нравится мне все это. Очень, то есть, не нравится. Гуляет где-то золото. Сколько его? Что оно? Откуда оно? Ясно, что разрыт какой-то курган, а где, что — неизвестно. Ну, как вот в таком случае поступать? Такие ведь истории должны быть предусмотрены. Что делать-то? В милицию, что ли, звонить?
     
Я пожал плечами.
     
Он помолчал, подумал.
     
— Ну а твой что там делает? Нащупал хоть что-нибудь?
     
— Так скоро дело не делается, — ответил я. — Если в этом году мы хоть составим ориентировочную карту, то и это будет уже хорошо. Но вероятнее всего — город был именно там.
     
— Почему так думаешь? — быстро спросил директор.
     
— Место уж больно подходящее. Подход узкий, затрудненный. Трава. Вода. Река. Видимость прекрасная — если с цитадели смотреть, то верст на пятьдесят вокруг видно. Вот эти цитадели в первую очередь и нужно нащупать. Фундамент-то, вероятно, сохранился.
     
— Так, так. — Директор постукал пальцами по краю стола. — Так, так, — посидел, о чем-то подумал и сказал: — Цитадели! А вот мне Корнилов рассказывал, что есть где-то старинная такая запись: «Кошка может бежать от города Тараза[9] до города Самарканда по крышам и ни разу не коснуться земли». Правда, было так?
     
Я рассмеялся.
     
— Ну, вряд ли следует понимать эту несчастную кошку слишком уж буквально. Но то, что тысячу лет тому назад на месте этих степей и песков стояли цветущие города и села, — это, конечно, так.
     
Директор грустно покачал головой.
     
— Да! А сейчас едешь-едешь трое суток — и ничего! Ну ничего! Одна раскаленная земля да белая травка на ней — все! Да ночью еще желтое зарево над землей: в солончаках казахи камыш жгут. И куда все ушло? Пески пожрали? Ветром сдуло? Или, как вы говорите, климат изменился и жара все спалила, а? Что было-то?
     
— Люди были! — сказал я. — Нагрянули чужие люди, сожгли город, разрушили канал. Жителей — кого убили, кого увели, а кто сам убежал. И вот вода ушла, песок пришел, и все. Дело-то нехитрое.
     
— Да, простое, простое дело, — покачал головой директор. — То есть такое уж простое, что дальше и некуда. Пришли. Сожгли. Ушли. Вот и вся история этих мест за тысячу лет. Весь потаенный смысл ее, так сказать. — Он посидел, подумал. — Года два тому назад был я в командировке в одном степном совхозе, по партийному делу ездил. Ну, ничего не скажешь. Тот совхоз! Благоустроенный, прибыльный… Степь, а везде сады-садочки, зелень, школа-десятилетка, клуб двухэтажный. Директор — из коренного местного населения. Он за эту землю, знаешь, зубами держится. Вот однажды, уже перед самым моим отъездом, сели мы с ним выпивать. Ну, парторг пришел, дыню с пуд весом в мешке притащил, вина бутылки три. Сидим, разговариваем. Смотрю — стоит на шкафу голубая чашечка. Под солнцем так и светит, так и горит. А в двух местах, по краям и на боку, у нее аккуратные металлические скобочки. Подошел я, взял ее в руки, а хозяин и говорит: «Осторожно! Знаете, сколько этой чашечке лет? Тысяча». Ну, я теперь к твоим тысячам попривык уж немного. Камню твоему — тыща, черепку — тыща, а белой акации так все три, а тогда чуть не упал. «То есть как это, спрашиваю, тыща? Откуда же она?» — «Да отсюда же, — отвечает. — Ребята из земли вырыли, вон видите, лопатой задели краешек? Ведь тут у нас, где пахота да арыки, — огромнейший город стоит. Один из самых больших городов в Азии. Дворцы. Бани. Сады. Короче — город Отрар. В нем Тамерлан умер. Тогда его воины и город разрушили». Просто ведь?
     
— Да, — ответил я, — просто. Директор подумал, вздохнул и сказал:
     
— Ну, ладно, ищите, ищите свою цитадель. Будем восстанавливать историю края. Мы же музей!
     
Раздался стук в дверь, и появился Потапов. Он был в извозчичьем брезентовом плаще и почему-то с кнутом в руке.
     
— Здравствуйте, — сказал он. — Можно?
     
— А, входи-входи, хозяин, — заулыбался директор. — Ты ж теперь наш хозяин, — продолжал он, усаживая Потапова на диван. — Ну а то как же, у тебя молодые люди землю роют, только найти ничего не могут. А может, это только так, для отвода глаз? Может, они уж целый котелок золота там накопали?
     
— Они накопали, — заговорил Потапов, загораясь. — Они там ничего… — Но наткнулся на мой взгляд и осекся. — Они там ничего работают, — сказал он, спадая с тона. — Похаять не могу, ничего. А меня вот, — он полез за пазуху, — на весь Союз прописали.
     
— Как так? — мы оба вскочили с места. Потапов торжественно вынул из кармана плаща сложенную вчетверо газету и протянул директору. Это был вчерашний номер «Казахстанской правды», который я еще не успел посмотреть.
     
— Ну-ка, ну-ка, — сказал директор. — Читай вслух, хранитель, а то у меня голова что-то…
     
Статья была напечатана на развороте и называлась «Гость из далекой Индии». Когда я прочел заглавие, директор вдруг рассмеялся.
     
— Ох, интересно, — сказал он и потер руки, — читай-читай, хранитель. С чувством, с толком читай…
     
— «Еще с прошлой осени ходила по колхозу «Горный гигант» молва об этом по меньшей мере нежеланном госте. Кто-то видел его выползающим из большого омета, какие-то ребята в ужасе шарахались по домам, заприметив его, свернувшегося огромным клубком в нескольких шагах от дороги.
     
А недавно позвонили по телефону.
     
Видели в саду… Обвился вокруг толстого дерева, выбирает и вмиг проглатывает самые крупные спелые яблоки.
     
Бригадир колхоза Потапов рассказал:
     
— Шел я двадцать второго июля. Иду — ни под ноги себе не смотрю, ни в сторону не оглянусь, вдруг как что-то зашипит около меня. Глянул — и обмер. Чуть на хвост огромной змее не наступил. Ползла она через тропинку…Из себя черная. Длиной добрые четыре метра. А толста, как ствол средней яблони».
     
— Врет, — прохрипел Потапов. — Ничего этого я не расписывал. Четыре, не четыре — ничего не говорил! Говорил — громаднющая.
     
Я продолжал:
     
— «Без памяти метнулся я назад, забрался в садовый балаган и целый час от испуга пошевельнуться не мог».
     
— Ай да герой! — крикнул директор в восторге. — Вот утешил так утешил. А говорит — при царизме полного Георгия имел.
     
— Да вранье, вранье, чистое вранье! — налился кровью Потапов. — Сам все из своей головы придумал.
     
— «Белее стенки был, — подтверждает находившийся в то время в балагане колхозник Завалюев».
     
— Ах ты черт!.. — Директор так обрадовался, что даже с места соскочил.
     
— Да ведь вранье же, вранье! — опять закричал Потапов.
     
Директор махнул рукой.
     
— Ладно… Читай-читай, хранитель, что дальше-то.
     
— «По словам Луценко, Завалюева и других, гигантскую змею видел не так давно Василий Гутов из той же бригады.
     
Сопоставив все эти факты и свидетельства многих лиц с участившимися в последнее время случаями исчезновения кроликов и кур…»
     
— Молодец заведующий фермой, — сказал я. — Кролики — это вещь.
     
— Особенно под водку, — кротко согласился примолкший Потапов.
     
— «По мнению ученых, змей мог перезимовать в пещере, находящейся недалеко от Алма-Аты и обнаруженной в 1910 году жителем поселка Малая Станица Ганжой. Пещера эта велика и обширна — она тянется на много километров…» Ну, тут дальше про пещеру. Все.
     
Наступило молчание.
     
— Вот что, Иван Семенович, — сказал директор вдруг строго. — Тут уж всякие шутки в сторону. Ты что, действительно в него стрелял?
     
Бригадир изумленно промолчал.
     
— Да ты видел его или нет?
     
— Ну вот, как вас, — ответил Потапов тихо. — Как вас — вот так же и его видел. Большой, черный, ползет по траве так, что лопухи дрожат. Это правильно, правильно, верьте.
     
— Верю, — ответил директор. — Раз так говоришь — значит, верю. Ну, значит, и все. И не бойся тогда ничего. Раз есть, так есть. Так всем и говори! А газетчика этого поймай где-нибудь да и…
    
    
     
      
Глава четвёртая
     
     
Шли дни, и что-то очень странное начало происходить в музее. Я не сразу даже уловил, что же именно. Но как-то само собой получалось так, что все, что мы считали в своей работе главным: реконструкция отделов, сбор материалов по истории гражданской войны, раскопки и даже инвентаризация — все это вдруг отодвинулось куда-то в сторону.
     
В «Горном гиганте» вот уже второй месяц сидел Корнилов и только каждую неделю приезжал к нам с отчетами, планами и рапортами; отчеты были неутешительны (опять те же черепки и наконечники стрел), рапорты же почти повторяли друг друга. Что же касается отдела гражданской войны, то еще весной позвонил мне составитель книги «Октябрь и гражданская война в Казахстане» и спросил, не хочу ли я написать очерк о… И тут он назвал фамилию одного из первых членов Верненского ревкома. В музее мы этого человека знали по фамилии и понаслышке. Ни в экспозицию, ни в текстовки он не вошел. Нам это попросту не порекомендовали. (А впрочем, кто, кто не порекомендовал-то? — мы даже и этого не знали, были какие-то намеки, слухи, а проще говоря, было обыкновенное умалчивание, но оно и действовало вернее всего.) А человеком-то герой этот был интересным, одной из тех личностей, которые рождаются только во время войн, мятежей и революций.
     
Был он казахом с почти русской фамилией и русским (кажется, начальным) образованием. Документы обрисовывают его как смелого, безудержного и волевого человека. Деятелен был чрезвычайно, инициативен — вероятно, более чем нужно. Он исчез сейчас же после установления Советской власти в Семиречье при обстоятельствах неясных и загадочных.
     
Я давно заинтересовался этим человеком и поэтому ответил, что написал бы о нем с удовольствием, но материал-то где мне взять? Кроме выписок из официальных документов да личного дела (листок!), у меня ничего нет. Так я и ответил составителю.
     
— Да вот поэтому я вам и звоню, — засмеялся он. — Мы ведь жену его обнаружили! Очень много интересного рассказывает, у нее даже и документы кое-какие сохранились. Так если желаете, я пришлю ее к вам, вы нам тогда и очерк напишете. Ну как же, как же! Крупная фигура, революционер, личный друг Куйбышева.
     
Я, конечно, согласился и что-то около недели просидел над этим делом: стенографировал, заказывал снимки, рылся в архивах, сверял документы, диктовал на машинку. Статья была сдана в редакцию и пролежала около полугода, а потом ее послали в типографию, и я уже читал первую корректуру, и вдруг мне позвонил тот самый составитель и спросил, что делать с материалом, который я как-то занес в редакцию, — сам ли я к ним зайду или прислать мне его с курьером.
     
— А что такое, — спросил я, — разве вас в нем что-то не устроило?
     
— Да нет, не в том дело, — ответил он очень неохотно. — Вы что? В музее этого, так сказать, деятеля представили каким-нибудь материалом? Портрет его, что ли, у вас там висит?
     
Я ответил, что портрет у нас его не висит, да и материала нет, но все-таки никак не пойму…
     
— А газеты вы читаете?… Ну чего там еще вы не поймете! — раздраженно сказал он в трубку. — Как маленький, ей-богу… В общем, приходите заберите все это.
     
И даже не повесил, а просто бросил трубку. Я рассказал обо все этом директору. Он слушал меня и все ходил и ходил по кабинету. Потом вдруг остановился посредине и сказал:
     
— А послал бы ты всех их знаешь куда?… Только сам не ругайся. Ты сделал, что тебе заказывали? Сделал! Точно все записал? Точно! От себя ничего не прибавил? Ну и отлично — давай нам всю статью. Я тебе как-нибудь оплачу.
     
А потом еще позвонил кому-то по телефону, сел, подумал, пожевал губами и спросил:
     
— А портрет его еще не висит?
     
Я покачал головой.
     
— Ну и хорошо, подожди пока. Я еще поговорю кое с кем. А пока давай заниматься вводным отделом. Это сейчас наше самое большое дело. Ты знаешь, сколько я на него времени и денег трачу?
     
Да уж что говорить, денег и времени на этот тихий, мирный отдел директор тратил, не жалея, — и отдел разрастался и расцветал все больше: работали художники, скульпторы, резчики по дереву, появились красочные таблицы, бюсты антропоидов, макет пещерного медведя и макет саблезубого тигра. А однажды мне показали что-то совершенно необычайное.
     
Позвонила мне Клара и попросила, чтобы я зашел к ней. Я спрятал свои таразские орнаменты (мы их фотографировали для Эрмитажа) и взбежал по лестнице в отдел хранения. Там было тихо, темно и прохладно, как и всегда. Клара дневного света здесь не терпела. Окна у нее были постоянно задрапированы коврами. «Свет — мой самый страшный враг, — говорила она, — он прожорливее моли». А жрать здесь, по совести говоря, было что: китайские акварели, легчайшие расписные ткани, персидские миниатюры («словно бабочки сказочных стран»), золотые византийские и каирские пергаменты.
     
Человек пять собралось вокруг китайского лакированного столика. Они что-то рассматривали. Горело несколько карманных фонарей.
     
— Вот и он, — сказал директор обрадованно. — Хочешь увидеть суд в подземелье? Тогда смотри.
     
Оказывается, фонарики освещали диораму. В ящик из-под посылки были вмещены готические своды, высокие стрельчатые окна с разноцветными стеклами, длинный стол под черным покрывалом и монахи за ним. На возвышении стоял пурпурный кардинал, а рядом внизу некто в колпаке и в черной маске. Два солдата в панцирях с алебардами вытянулись около двери, окованной железом. Все это окружало центральную фигуру. Безусловно, то был Галилей, наигалилейший Галилей из учебника физики для шестого класса. Те же известные всем большие, умные глаза, бородка лопаточкой, сорочка с белым воротничком. Галилей гневно показывал рукой на потолок, а около ног его валялись кожаные фолианты. Наверху ящика была металлическая дуга и в ней славянская надпись: «А все-таки она вертится. Г. Галилей».
     
— Ну, как? — спросил директор. — Понравилось?
     
«А к чему нам это», — чуть не вырвалось у меня.
     
Но Клара как-то по-особому посмотрела на меня, и поэтому я ответил:
     
— Что ж, хорошо. Конечно, только надпись бы сделать иным шрифтом — готическим, что ли.
     
— Я ее могу вытравить на стали, — сказал около меня какой-то мягкий и гибкий голос. Я обернулся и увидел очень странного человека, узкие плечи, куриная грудь — пиджак аккуратный и твердо отглаженный, мальчикового размера, тонкая, сильная рука с красивыми длинными пальцами. Голова у человечка была вся в мелких жестких кудрях — каждая куделька отдельно. А лицо маленькое, хрупкое, не то кошачье, не то хорьковое; когда мне говорили о нем, он мне почему-то представлялся совершенно иным — может быть, горбатым, может быть, уродливым, но мощным и широкогрудым, как Квазимодо, а сейчас передо мной стоял маленький человек — щуплый и тонкий.
     
— Это сочинения Галилея — его заставляют отречься от них, — любезно объяснял человечек.
     
Меня все это начало здорово злить — что за балаган?
     
— Раз, два, три, шесть, — сосчитал я, — товарищ дорогой, да при ваших масштабах каждая такая книжка — это годовой комплект «Известий», а все вместе взятое — это примерно раз в сто больше, чем Галилей сумел опубликовать за всю жизнь.
     
— Ой, хранитель, — пропела Клара. — Да разве в этом дело?
     
— Экспонат должен быть нагляден, — изрекла массовичка.
     
— И потом, цветные витражи тут ни при чем, — продолжал я. — Вот тот в маске — он что? Палач? Ну так как же он попал в собор? В таком одеянии? Вы же смешали два события — допрос Галилея и его отречение.
     
— Тогда стол можно снять, — согласился маленький человек ласково. — Но не пострадала бы наглядность.
     
— Безусловно, безусловно, она пострадает, — подхватила массовичка. — Экспонат должен воспитывать посетителя, он…
     
Она говорила с минуту. Директор послушал ее, а потом обратился ко мне:
     
— Ну, говори, говори, хранитель, что еще?
     
Я махнул рукой.
     
— Клара Фазулаевна, вы как будто что-то… Нет, ничего? Так. Значит, голосуем: кто за приобретение этого экспоната? Единогласно. Значит, панораму мы берем с обязательством внести поправки. А поправки будут вот такие, — обернулся он к человечку, — стекла оставьте, так, верно, красивее. А вот книги с пола уберите, уберите. Вы посмотрите, что получается. Ведь он Библию топчет. Ну, раз толстенный томище в церкви — значит. Библия. Помните «Спор о вере» в Третьяковке? Ведь точь-в-точь. И надпись другую, конечно, нужно. Напишите попросту, обыкновенными буквами. Ну, все, товарищи.
     
А проходя, он взял меня за локоть.
     
— Идем, надо поговорить.
     
В кабинете он сел в архиерейское кресло и спросил меня:
     
— Чем же ты недоволен?
     
— Ну, зачем это нам, — сказал я, — ну, зачем? Галилей вот этот, ну, зачем он? Что мы, планетарий, что ли? Ну, те книги, я понимаю, они подлинники, а это что?
     
Директор посмотрел на меня и засмеялся.
     
— Эх, брат, какой ты оказываешься… Значит, культурно-массовая работа для тебя уже окончательно ничего не стоит? Ладно, вот подпиши-ка за председателя. — И он сунул мне акт.
     
Круглым почерком Клары было выведено:
     
«Закупочная комиссия в составе… собравшись… осмотрев панораму, изображающую исторический факт отречения Галилея, и оценив ее, постановила…» Я зачеркнул «исторический факт», поставил «сцену» и подписался.
     
— Исторический факт! Ну это-то зачем было писать? Купили и купили. «Изнемогая от мучений под страшной пыткой палачей, на акт позорный отреченья уже согласен Галилей». Стишок Сысоева из календаря Сытина. И надпись эта: «А все-таки она вертится». Ну к чему это? Ведь никакого «А все-таки» не было.
     
— Как? — удивленно поглядел на меня директор. — Как же не было? Что ты говоришь? Да разве он не восклицал?
     
— Вот, — сказал я тяжело. — Вот почему палкой надо гнать Ротаторов. Потому, что они внушают своим читателям, что великие люди только и делали, что восклицали: «Эврика!», «Святая простота!» Ну, как оперные тенора. Да до этого ли им было, Митрофан Степаныч! Это же все Ротаторы придумали. А массовички распространили. Для наглядности. Эх, черт бы вас!..
     
Директор рассмеялся и встал.
     
— Ну, ладно, ладно, иди и ты к своим кругам. Раз уж до Добрыни-Ротатора дошло — значит, вправду здорово разозлился. Экие вы, однако, литераторы. Ежи! Иди.
     
…Договорок мы составили, подписали, и художник вдруг пропал. С неделю я о нем не помнил, а потом как-то спросил директора, что случилось с декоратором, не заболел ли. Набрал у меня книг и исчез.
     
Директор улыбнулся и ответил:
     
— Нет, он не заболел, а… Но ведь все это у тебя не очень спешно? Так ты потерпи, брат, с неделю. Я, понимаешь, ему одну работу поручил. Тут мы говорили на заседании горсовета, и мне одна мысль пришла.
     
Я посмотрел на директора. Он улыбнулся, но, видимо, был смущен.
     
— А что за работа, секрет? — спросил я.
     
Тут он засмеялся и отвернулся.
     
— Да какой секрет, так, одна мысль. Сам еще не знаю, что выйдет.
     
Я не стал его больше расспрашивать, а у Клары как-то спросил, где же ее художник.
     
— Разве он у вас не бывает? — спросила она. — А я его каждый день вижу. Он и сегодня приходил. Что ж вы молчите? Надо сказать директору.
     
— Да я говорил.
     
А на другой день, зайдя ко мне проститься (она уезжала с этнографической экспедицией университета), она вдруг сказала:
     
— А сегодня утром я пошла к директору, в кабинете его нет. Уборщица говорит, он в художественной мастерской, на колокольне. Поднялась на колокольню, дверь закрыта. Слышу голоса: он и директор. Стучала, стучала, так и не открыли мне. В чем дело?
     
— Тайна старой башни, — сказал я.
     
Она даже не рассмеялась.
     
— А вы видели, какие вчера у директора были брюки? На правой коленке бронзовое пятно в ладонь. Он все тер его авиабензином. Что-то строят они там.
     
— Да, но что, что?
     
Она ничего не ответила.
     
Понял я кое-что через неделю. Вдруг газеты заговорили о новой Алма-Ате, о том, что в каких-то московских знаменитых архитектурных мастерских выработан проект социалистического города у подножия Алатау. Ротатор ахнул статью о набережной из красного гранита, в которой будет заперта «буйная и вольная Алма-Атинка», о парках, самых больших в Советском Союзе, о «величественном здании библиотеки», о том, что на месте бывшего пустыря (здесь стояли казачьи казармы) встанет могущественное куполообразное здание, — не то обсерватория, не то планетарий, не то художественная галерея Казахстана — мраморная юрта на сорок метров.
     
В следующем абзаце он уже писал о нашем музее, о том, что давным-давно пора ему вылезти из собора и повернуться лицом к современности. Собор ни Ротатора, ни директора не устраивал. Потом я узнал, что на этот счет директор имел уже несколько ответственных разговоров, что у него была какая-то встреча в верхах и какой-то разговор с Москвой. Но все это — и встречи, и разговоры — проходило где-то очень далеко от нас. Со мной директор ничем не делился. Почему — опять-таки не знаю. И только раз я увидел что-то из этой области. Директор позвал меня к себе, запер дверь и развернул передо мной какой-то, как мне показалось, многокрасочный плакат или рекламу, нарисованную на листе ватмана.
     
— Смотри, — сказал он, — узнавай.
     
Я стал смотреть и узнал наш парк, тот угол, который каждый день вижу из окна своей колокольни. Только теперь в аллеях появились пальмы, а на площади вдруг забил огромный бронзовый фонтан. Цвели нарциссы и ирисы. Пара красавцев — он и она — сидели, обнявшись, на лавочке. Но самое главное было здание музея. Это было что-то сверкающее, многооконное, какой-то призматический куб из стекла и стальных перекрытий. От множества окон здание это выглядело фестончатым, как крылья стрекозы. К нему примыкали какие-то галереи. По углам его стояли арки, а на самой крыше этого куба торчала башня с флагом.
     
— И вам не жалко собор? — спросил я.
     
Он удивленно посмотрел на меня.
     
— Вот еще! Этот клоповник, поповскую пылесобирательницу эту жалеть? Да что ты…
     
Я промолчал. Что и говорить, все тут, очевидно, отвечало последнему слову строительной техники.
     
— А на крыше что? — спросил я.
     
Он рассмеялся.
     
— Что ж ты не узнал свой будущий археологический отдел? Вот там будешь сидеть со своими камнями, а мы с Кларой вот куда поместимся. — И он показал на огромные, как ворота, окна нижнего этажа.
     
И тогда зачастил в музей этот маленький, вежливо улыбающийся человек, но теперь он был непроницаем и замкнут, как и тот английский фибровый чемоданчик, который он постоянно таскал с собой. Со мной скульптор только раскланивался. Появлялся он всегда в самом конце дня, вежливо здоровался со всеми, потом останавливался перед кабинетом директора и деликатно стучал в кожаную архиерейскую дверь одним ноготком. Дверь перед ним открывалась тотчас же. Директор, усталый, распаренный, но большой и добрый, стоял на пороге и благодушно повторял: «Жду, жду, пожалуйста», — и наклонялся, слегка обнимая его за плечи. Затем дверь закрывалась, скрипели стулья, что-то вынималось из чемоданчика и раскладывалось на столе, начинался разговор и какие-то обсуждения. Несколько раз, очевидно, по телефонному звонку, к ним приходил и Добрыня-Ротатор, а иногда я слышал его могучий лекторский голос с великолепными вибрациями и переливами. Порой доносилась и какая-нибудь особенно мудрая фраза, афоризм, которому суждено стать пословицей в веках.
     
Например: «Когда я увидел в первый раз Исаакиевский собор, я сказал: «Да, это окаменевшая соната», или еще круче: «Вавилон погиб, потому что задумал дотянуться куполом до Бога. Но наши флаги и вышки врежутся уже в пустое небо».
     
Потом эта же фраза, в урезанном, конечно, варианте (без Бога) появилась в газете «Социалистическая Алма-Ата».
     
— Да объясните же вы ему, дураку, — сказал я директору, — что столпотворение вавилонское и гибель Вавилона — это два совершенно различных события.
     
Директор вдруг рассердился.
     
— Не придирайся, это тебе не археология. Поезжай-ка, — сказал он, — брат, лучше в горы, пора закругляться с раскопками.
     
Я плюнул и больше ничем и интересоваться не стал.
     
На другой день я уже был в горах.
    
    
     
      
Глава пятая
     
     
Неожиданно кончилось лето. Листья на березах истончились, стали прозрачно-золотистыми, похожими на пластинки слюды. Густой и частый осинник побагровел, поредел, и через него засквозил противоположный прилавок с соседней усадьбой (забор, ворота, зеленая крыша). Повеяло тонким и вязким ароматом, так пахла увядающая трава, тяжелые осенние цветы, омытые ночными дождями, осыпающиеся листья. Они и падали-то теперь по-осеннему — медленно кружась и порхая. Появилось повсюду очень много красного и желтого цвета. Если листья кленов светлели, желтели, истончались и становились почти светочувствительными, то кусты барбариса перед концом наливались багрянцем.
     
И, заметив осень раз, я стал ее уже находить всюду. Например, спускался я к Алма-Атинке, останавливался на камнях, стоял и смотрел, как она грохочет, крутится и шипит меж камней, и чувствовал всей кожей, какая это ледяная, обжигающая вода. Шел по каменистому песчаному косогору, сплошь заросшему осинником, дудками и аккуратными фестончатыми лопушками нежного лягушачьего цвета, и видел внизу и дно оврага, и сиреневые глыбы на этом дне. А раньше через листву ничего нельзя было разглядеть.
     
У нас было пять рабочих — два старика, трое молодых. И надо отдать им должное: работали они как черти. Так мы их купили своими байками о кладах. Когда мы рассказывали им о Венере Милосской, о золотом саркофаге Тутанхамона, о сокровищах Елены Прекрасной, у них загорались глаза и они вскрикивали, качали головами и становились как пьяные. А однажды я рассказал о том, что лет пятьсот тому назад в Риме по Аппиевой дороге откопали красавицу. Она лежала в гробу, но казалась живой. Румянец на щеках, тонкая нежная кожа, длинные ресницы, высокая девичья грудь. На ней был убор невесты. Красавицу перенесли в Ватикан и выставили напоказ. И вот началось паломничество. Приходили из самых дальних мест, и людей становилось все больше и больше. Ходили странные слухи. Женихи начали отказываться от невест и уходить на свидания к гробу. Кончилось все это тем, что по приказу папы гроб опять закопали в землю. Так вторично умерла красавица, пролежавшая тысячи лет в земле.
     
Когда я кончил рассказывать, Потапов махнул рукой и сказал:
     
— Ну, спящая царевна. Даже книжка такая есть. «Пушки с берега палят, кораблю пристать велят».
     
— Да нет же, — сказал я, — это не сказка.
     
— А что же это такое? — спросил бригадир презрительно. — Форменная бабья прибаутка, и все.
     
А самый молодой из наших рабочих — высокий, белокурый, тонколицый, его звали Козлом — покачал головой и тихо спросил:
     
— И неужели это все было?
     
Я сказал: да, было. Красавицу эту видел человек верный и тут же записал все в тетрадку; ни одна из его записей, кажется, никогда не оспаривалась.
     
— Ведь надо же, — сказал парень, подавленно выслушав меня. — Ведь надо же. Так что же, она вроде как обмерла на тысячи лет или как? Ведь надо же, — повторил парень задумчиво.
     
— Ну вот ищи, — сказал Корнилов грубовато и насмешливо. — Здесь тоже где-то такая красавица находится. Вот недавно от нее две чешуйки принесли. Значит, лежит где-то, тебя с лопатой дожидается.
     
И тут же все засмеялись. Так шуткой все и кончилось.
     
А на другой день к нам опять пришел бригадир Потапов. Он вообще наведывался к нам каждый день — то яблони оглядывал, то приходил смотреть, как косят траву, то где-то близко строилась баня и он приводил техника. А в этот раз он пришел без всякой нужды — через плечо мешок, в руках вилы.
     
— Ты что это, как водяной бог с фонтана? — сказал я.
     
Он как будто не расслышал моих слов, поздоровался, махнул фуражкой рабочим и спросил:
     
— Ну как, работяги, дела? Еще бабу сонную не выкопали? Не там копаете, наверное, глаза вам отводят. Небось дирекция для себя ее сберегает. Здравствуй, профессор.
     
— Здравствуй, — ответил я. — Что, выпимши?
     
— А с чего же это я выпимший, — слегка обиделся он. — Я на Май бываю выпимший, на Октябрьскую. — Он облокотился на вилы. — Так, значит, ничего нет? А здесь где-то должно быть золото, должно, это я точно знаю. Здесь при царизме, так за лето до войны, полный котелок с червонцами выкопали. Губернатор приезжал, осматривал, всем медали роздал, потом в газетах об этом писали. Золото Александра Македонского.
     
(Ну, опять этот проклятый Александр Македонский со своим золотом!)
     
Бригадир поговорил о золоте еще с минуту, потом встал и взял вилы.
     
— Вилы-то у тебя зачем? — спросил я. Он хмуро улыбнулся.
     
— Значит, надо. — И ушел, ничего не объяснив. И еще мне запомнился один разговор с ним, и не по содержанию запомнился, а по какой-то странной нервности тона, по той внезапности, с которой начался этот разговор. Я сидел на корточках и щеточкой прочищал черепок. И вдруг бригадир подошел и тихо остановился сзади меня. Я обернулся и увидел его, он стоял, опершись на вилы.
     
— Здравствуйте, — сказал он печально. — Меня здесь никто не искал?
     
— Нет, — ответил я удивленно. — А что?
     
— Да нет, просто так спросил, — ответил он. — Отлучался я сегодня.
     
— С вилами-то отлучался? — спросил я.
     
Он усмехнулся, опустил вилы и сел со мной рядом.
     
— Что газеты-то пишут? — спросил он.
     
— Разное пишут. Тревожно в мире, нехорошо, — сказал я.
     
Он вздохнул, вынул папиросную бумагу, насыпал табаку и стал лепить папироску.
     
— Только ее бы не было, окаянной, — сказал он. — Только бы уж не воевать!
     
— Боишься? — спросил я.
     
— Боюсь, — серьезно сознался он. — Не за себя, за детей боюсь. Мы что? Мы свое прожили. Плохо ли, хорошо ли, а спрашивать уже не с кого. А вот ребята-то, вот мой старший кончает техникум — значит, на следующий год ему в армию идти. А начнется война — сразу же его на фронт. А там не то вернешься, не то нет. А что он в жизни повидал? Мы хоть пожили свое, попили водочки, а он ведь ничего не видел, ну ничего! Вот брательник мой пропал, я его не жалею. Нет, совсем не жалею! Виноват не виноват, а он свое отжил. Если где и ошибался когда, то за это и заплатил.
     
Я вспомнил его рассказ про брата и спросил:
     
— А он ошибся?
     
— Он-то? — Потапов вдруг решительно встал и взял вилы. — Ладно! — сказал он грубо. — Что тут попусту языком теперь трепать. Было не было, на том свете разберут. Не было бы, так не взяли бы. — И он выдернул из земли вилы, положил их на плечо и пошел от меня. Пока я смотрел ему вслед, ко мне подошел Корнилов.
     
— Что это он? — спросил Корнилов.
     
Я не ответил. Корнилов покачал головой и усмехнулся.
     
— Вилы зачем-то таскает с собой. Рабочие рассказывают: пошли вчера гулять с гармошкой, ну с бабами, конечно, а он по кустам крадется с вилами и топором, а через плечо мешок.
     
— А топор-то зачем? — спросил я.
     
— А вилы зачем? Шут его знает, зачем топор, небольшой такой, говорят. Не топор, а топорик, ну знаете, сучья обрубать.
     
— Странно, — сказал я, — очень странно…
     
     
И еще одно происшествие крепко запало мне в память. То есть само по себе оно ровно ничего не значило, так, мелочь, смешной анекдот. Но я его запомнил потому, что тогда я в последний раз увидел Потапова именно таким, каким он был в первый день нашей встречи в те часы, когда мы сидели под яблоней и толковали об археологии, саранче и судьбах мира.
     
Два дня до этого я провел в городе, возвратился рано утром на казенной машине и первое, что увидел, вылезая около правления, была спина Потапова. С лопатой через плечо он стремглав несся вверх по дороге.
     
— Иван Семенович, — крикнул я ему в спину, — подожди, милый человек, куда ты так разогнался, эй!
     
Он обернулся и зарычал.
     
— К дураку твоему бегу, дурак-то твой что натворил, он кости чумные раскопал! Там сто лет пропащий скот закапывали, а он всю эту заразу вытащил и скрозь, скрозь по саду разбросал. Вот если бабы узнают!
     
И побежал дальше. Я догнал его уже у самой ямы. Картина предстала мне очень выразительная. Яма была большая, четырехугольная, полная до краев каким-то косточным крошевом. Рабочие молча стояли вокруг. Корнилов держал в руках кость. Рядом на траве лежала огромная куча костей — белых, желтых, черных. Потапов шпынял их сапогом и шипел:
     
— И чтоб сей минут, сей минут! Чтоб ни косточки! Ах ты ученый! — и с размаху вонзил лопату в эту груду.
     
Через час под яблонями уже ничего не осталось. И только раз Потапов оторвался от работы: это когда Корнилов вдруг швырнул заступ и, что-то бормоча, сердито пошел прочь.
     
— Ах, бежите, — загремел ему вслед Потапов. — Барин! Белые ручки напаскудили, а работать не хотят. Ах, барин!..
     
Но тут я его толкнул, и он замолчал.
     
— А он у нас точный барин, — сказал молодой парень. — Работать никак не любит, только показывает, где копать. Вот они, — и он показал на меня, — сразу видно, без дела сидеть не будут, а наш ученый…
     
И тут Потапов мне рассказал, что же произошло. Он выделил Корнилову дополнительно для каких-то особых работ по его просьбе еще пятерых парней. Корнилов привел их в сад и приказал раскапывать тот самый холм, что старик пометил стрелкой «Копать тут!», а сам ушел пить чай в колхозную столовую. В этот день ничего не выкопали, а наутро в сторожку Корнилова ворвались два парня, и у одного в руках были сухие турьи рога, и у другого обломок древнего глиняного светильника. Оказывается, срыв холм, землекопы наткнулись на кости. Эти турьи рога и светильник лежали сверху. Корнилов, который лежал на топчане в одних трусах и майке, вскочил и, как был, пронесся к месту раскопки. Яма почти до самых краев была полна костным крошевом: рога, лопатки, позвонки, ребра, черепа — овцы, лошади, свиньи. Увидев свиной череп, Корнилов схватил его и, поднимая над всеми, как фонарь, заорал:
     
— Доисламский период, друзья! Усуни. Шестой век! Копайте дальше! Ура!
     
— Вот ведь какой дурак! — сказал Потапов, дойдя до этого «ура». — Золото он нашел!.. Да раньше, доведись у нас в станице… Эх, научники!
     
Он был так возмущен, что не мог ни одну фразу договорить до конца, только фыркал и махал рукой.
     
— Ладно, Иван Семенович, — сказал я мирно. — Ладно! Конечно, сейчас это нам ни к чему. Но вообще кость в раскопках — это вещь.
     
Он посмотрел на меня и усмехнулся.
     
— Вещь! Да я, знаешь, сколько этой вещи каждый месяц в город отвожу? Вагоны! И что-то никто не интересуется ими. А ведь те же самые: коза, овца, барашек. Так что же, не такая же кость? Интересно!
     
— Такая, да не такая, — ответил я. — Этим вот барашкам, что Корнилов открыл, может, тысяча лет. Понял?
     
Потапов усмехнулся и что-то поддал ногой.
     
— Вот тоже наука валяется, — сказал он и поднял с травы что-то черное и грязное, какой-то влажный ком земли. — Эй вы, артисты! Чего заразу разбросали? — крикнул он парням. — Куда теперь это девать?
     
— А что это такое? — спросил я.
     
— Чурка! — ответил он презрительно. — Столб тысячу лет назад тут стоял. Столб! На столбе мочала… Он нагнулся, поднял чурку и размахнулся, чтоб пустить ее под откос.
     
— Стой! — сказал я, перехватывая его руку. — Дай-ка я посмотрю.
     
Это был срез бревна — очень ровный, только слегка подгнивший по краям. Сердцевина же сохранилась полностью.
     
— Вот что, — сказал я. — Это я заберу. Пойду сейчас к реке и отмою.
     
— Иди, — сказал Потапов сердито. — Вещь! Иди! Мой! Вещь! Иди!
     
И пошел, сердито бормоча и размахивая руками. Но, дойдя до дороги, вдруг остановился и крикнул совсем иным тоном — ясным и добрым:
     
— Слышь! Отмоешь свою вещь, чай пить приходи! И своего чудака-мученика приводи, а то совсем отощал, пока тебя не было. Вещь! Ах ты!.. Вещь!
     
     
А для меня эта чурка и впрямь была самой настоящей вещью. Несколько лет тому назад мне в руки попала книга «Занимательная метеорология». Уж не помню, кто был ее автором, но одна глава заинтересовала меня чрезвычайно. Древесина, писалось в книжке, является очень точным документом, она свидетель всех земных и небесных сил, проявившихся за период роста дерева. Засухи, ливни, суховеи, большие пожары, слишком суровая зима, слишком жаркое лето, солнечные пятна, изменение климата, отход Гольфстрима, ледяная арктическая блокада (и такое было в жизни нашей планеты) — словом, все-все, что пережила земля и увидело небо, все это фиксируется и хранится в туго свернутой ленте годового кольца.
     
Помню, как тогда меня, ученика восьмого класса, поразила эта связь всего со всем. Я подумал: а может быть, это только начало, и гораздо более тонкие, непрослеживаемые нити соединяют космос и сосну, куст орешника и созвездие Ориона? Кто знает, какие затмения, северные сияния, происхождение кометы, вспышки новых звезд прочтут наши потомки по доске, скажем, старого шкафа, стащенного с чердака. Может, и все звездное небо зашифровано там! Я так был захвачен этим, что стал искать специальную литературу и узнал еще больше.
     
Я узнал, что кольца деревьев указывают на какую-то пульсацию климата, на какие-то циклы жизнедеятельности планеты, не совпадающие ни с периодом солнечной активности, ни с чем иным. Что-то неведомое случается с землей через каждые десять, через каждые тринадцать, тридцать пять лет, и все это складывается в мощный столетний цикл. Он тоже прослежен — узнал я — в течение трех с половиной тысячелетий на кольцах гигантской секвойи из Калифорнии.
     
Вот бы сделать такую таблицу и для наших широт!
     
Я носился с этой идеей целый месяц, а потом как-то забыл о ней и вспомнил только через десять лет. На чердаке музея хранилось несколько отличных спилов с тянь-шаньских сосен. На одном из них было двести семьдесят пять годичных колец, другие были моложе, но тоже очень старые. Я поговорил об этом с директором и он мне привел дендролога, совсем еще молодого человека, футболиста и баскетболиста, в майке и с жестким ежиком на голове.
     
Исходя из нашего материала, он составил сравнительную (судя по толщине колец) таблицу влажных и засушливых годов в районе города Алма-Аты за двести пятьдесят лет, и мы выставили ее в музее.
     
Однако дендролог не был доволен.
     
— Двести пятьдесят лет? Что это? — говорил он. — Современность! Вот если бы узнать, какой здесь был климат тысячу лет тому назад. Неужели в курганах ничего нельзя найти? Ведь бывают там какие-то деревянные подпорки…
     
Никаких подпорок в курганах, конечно, не бывает, но вот один отпил, и, может быть, даже именно тысячелетней давности, все-таки оказался в моих руках.
     
     
Внизу у реки я тщательно отскреб чурку от грязи, промыл ее несколько раз и положил сушиться. А сам пошел по берегу смотреть валуны. Здесь их было превеликое множество, как будто целое стадо — красных, зеленых, синих, аспидно-черных — приковыляло сюда с гор и, добравшись до песка, застыло в разных позах: кто повалился на бок, кто заполз под кусток, кто по колено зашел в реку, подставляя горбатую спину солнцу и ледяным брызгам. Один самый длинный черный валун с узкой хищной мордой поднялся на дыбы и замер так в нелепой позе, похожий на только что вылезшего из берлоги перезимовавшего медведя.
     
Вот около него через час с чуркой в руках и застал меня Корнилов. Посмотрев на меня, он засмеялся и легко сбежал по тропинке. На нем был белый костюм, плащ, переброшенный через плечо.
     
— Ну как Потапов? — спросил я. Он опять засмеялся.
     
— А что Потапов? — ответил он. — Эти злые и нервные мужики, писал где-то Чехов, — удивительно верно подмечено! Удивительно! Вот и этот такой же: накричит, наплюется, а потом ходит и качает головой: «Эх, неладно получилось». Ведь это он меня за вами послал: «Хранитель обиделся, с чуркой на реку побежал». — Он засмеялся. — Нет, в самом деле, что за чурка-то?
     
Он наклонился, поднял ее и стал рассматривать.
     
— Но ведь нет на ней ничего, — сказал он удивленно. — Это попросту кусок гнилого бревна, и все!
     
Меня коробил его тон, но объясниться, конечно, было необходимо.
     
— Видите ли, — сказал я, — с этим связана одна проблема, которая меня когда-то очень интересовала.
     
И в нескольких словах я изложил ее сущность: годовые слои, возможность получить картину температурного режима столетия, возможность сравнить ее с данными летописей и документов.
     
Я говорил, он слушал меня и молчал. А потом вдруг пожал плечами и спросил:
     
— Господи, ну как это у вас все вмещается? Черепки, чурки, Хлудов, гражданская война… Господи, мне и с археологией-то одной и то не справиться… Копаем, копаем — и ничего нет. А вы… слои!
     
И он засмеялся.
     
     
И вдруг бригадир пропал. То он ходил, бухтел, рассказывал, поддразнивал, а тут вдруг как в тучку канул. Рабочие заметили это в первый же день.
     
И вечером, после работы, Корнилов сказал мне:
     
— В самом деле, что это с Потаповым случилось? Сильно он задумываться в последнее время стал.
     
— Войны боится, — ответил я. — Насчет детей думает. Это сейчас бывает с людьми.
     
     
К Потапову я собрался вечером и пошел прямо через косогоры. Быстро темнело, и я засветил фонарь. Собирался дождь. На горизонте несколько раз вспыхивали бесшумные молнии. Тогда становились видными облака, дикие и обрывистые, как те кручи, мимо которых я шел. Вскоре сделалось уж так душно, что мне показалось, будто я заперт в узком и длинном сарае, накрытом мокрой ватой. Дождь должен был хлынуть вот-вот. Я остановился на краю обрыва и стал соображать, где же удобнее спуститься. Было уже так темно, что я не различал дороги. Чуть не коснувшись лица, мимо меня пролетела длинная и бесшумная, как кошка, ночная серая птица. И только я нащупал дорогу и начал спускаться, как внизу в кустах ответно зажегся другой фонарик. Я остановился и два раза описал рукой светящуюся дугу (глупее, конечно, ничего уж нельзя было придумать), и другой фонарик проделал то же самое. Затрещали ветки, и я увидел на фоне кустов, как при свете молнии внезапно появилась неподвижная белая фигура. На секунду мне сделалось вдруг очень неприятно. Но тут вдруг фигура засмеялась и голосом Софы сказала:
     
— Ну как хорошо, что я с вами встретилась. Ведь я заблудилась. Здравствуйте, дорогой. — Она протянула мне руку. — А Михаила Степановича вы здесь нигде не встречали?
     
— Нет, — сказал я.
     
— Вот незадача, вот незадача, — повторила она, глядя мне в лицо. — Понимаете, испортилась машина, и как-то безнадежно, как-то совсем испортилась. И вот пока он возился, я решила пойти пешком, да, видите, запуталась, никак не могу найти дорогу.
     
Дорога была рядом, только надо было спуститься. Я сказал ей об этом. Она опять засмеялась.
     
— Ну, значит, лешак водит, как говорил мой дед, — сказала она. — Вы знаете, мой дед замерз около стены своей усадьбы. Дошел до нее, уперся в стену спиной, сполз и замерз. — Она посмотрела на меня. — Он был помещик Якушев. Слышали таких?
     
— Ну как же, — воскликнул я. — Так вот вы из каких!
     
— Да-да, — сказала она, — да, я из таких! Старый дворянский род.
     
Тем временем мы уже спустились и сошли, вернее, спрыгнули, на дорогу.
     
— Ну вот вы и на месте, — сказал я. — Но куда же вы шли? К машине или… куда вас проводить?
     
— К Потапову, — сказала Софа. — Я хотела достать у него яблок для посылки.
     
— Ну вот смотрите, как хорошо! — воскликнул я. — И я к нему тоже. Он пропал куда-то, вот мы боимся, не случилось ли чего-нибудь.
     
Она поглядела на меня.
     
— А что же может с ним случиться? — спросила она осторожно и не сразу.
     
— Не заболел ли? — предположил я.
     
— Ах, не заболел ли! — воскликнула она. — Нет, не заболел. Сегодня Михаил Степанович встретил его в городе, там они и сговорились насчет яблок. — Она пошла и остановилась. — Знаете что, давайте спустимся на шоссе к машине, посмотрим, что там стряслось, может, он зря возится. Может, нужно просто поехать в город за помощью. Идемте-ка.
     
И, не дожидаясь моего согласия, она быстро пошла назад. И только мы сделали с ней несколько шагов, как из-за поворота вылетела длинная желтая машина, ширнула лиловым лучом по дороге, осветила нас, кусты барбариса на обочине и вдруг резко, с визгом остановилась. Из машины выскочил Михаил Степанович и бросился к нам. В кабине сидело еще два человека в серых военных плащах.
     
— Ну, как, — спросила Софа, — все в порядке?
     
— Вроде, — уклончиво ответил Михаил Степанович, смотря на меня. — Откуда вы, прекрасное дитя?
     
— Встретились по дороге, — сказала Софа, — тоже шел к Потапову.
     
— Так я был там, — ответил Михаил Степанович, — Потапов в городе.
     
«Когда же они тогда с ним сговаривались?» — подумал я, но ничего не спросил.
     
— А вам, кстати, в город не нужно? — спросил меня Михаил Степанович. — А то можем довезти.
     
— Нет, — сказал я, — в город мы ездим только по выходным.
     
В кабине что-то произошло, зашевелился кто-то из военных и не то спросил, не то сказал что-то.
     
— Так мы вас довезем до вашего лагеря, — воскликнул Михаил Степанович, — садитесь, садитесь!
     
Не могли они меня довезти до нашего лагеря, не было туда дороги, и они отлично знали это. Я стоял, не зная, что предпринять, — все было странно, очень странно.
     
— Поедемте, — ласково предложила, даже скорее попросила меня Софа и слегка дотронулась до моего плеча.
     
— Поедет, поедет, — весело повторил Михаил Степанович и взял меня за руку.
     
Мне стало вдруг очень не по себе. Черт знает, что хотели от меня эти люди. Ясно было только одно: они совсем не то и не те, за кого себя выдают.
     
— Ну, прошу, — сказал Михаил Степанович уже без всякой улыбки.
     
В это время впереди нас мягко вспыхнули лучом фары, и другая машина, черная и бесшумная, остановилась около нас. В ней никого не было, кроме шофера. Впрочем, не походил на шофера человек, сидящий за рулем. Был он маленький, очень тщедушный, с холодными серыми глазами и морщинами — две глубокие складки прорезали его лицо. Он мимолетно, но зорко взглянул не меня, потом молча перегнулся, протянул руку, отворил дверь кабины, тут я увидел, что под плащом на нем мундир.
     
— Садись, — кивнул он Софе. И она сейчас же пошла к машине.
     
— Нет, ко мне, — приказал он, — а его в другую.
     
И тогда Михаил Степанович слегка подтолкнул меня, а один из военных подвинулся и освободил мне место.
     
— В тесноте, да не в обиде, — сказал он улыбаясь. — Едем!
     
И мы поехали.
     
Мы молчали. Михаил Степанович достал из кармана портсигар и протянул его мне. Я покачал головой.
     
— Тут недалеко, — успокоил он меня вполголоса.
     
Машина неслась по асфальтированному шоссе в город, но вдруг шофер осадил ее, повернул руль, и мы нырнули на боковую дорогу. Я знал про эту дорогу только то, что она ведет к зданию, расположенному на противоположном прилавке. Машина мчалась очень легко, дорога была асфальтирована, и свет фар опять вырывал аккуратные кусты по обочинам дороги. Какие-то сторожевые будочки, сторожевой гриб, поднятый шлагбаум, а около него лавочка и человек на ней в военной гимнастерке. Здесь машина сделала поворот и понеслась уже не вверх, а вниз. Мы въехали в широко открытые, большие деревянные ворота. Я увидел двор, усыпанный белым песком, и в глубине большую каменную дачу с застекленной террасой. Окна были освещены и плотно задрапированы.
     
Машина остановилась, завизжала проволока, и к машине не торопясь подошла и остановилась огромная серая собака, похожая на волка. Михаил Степанович обхватил ее за шею и сказал:
     
— Вылезайте.
     
Я вылез. Впереди меня очутился один из моих спутников. Он слегка дотронулся до моего плеча и сказал, показывая на дом:
     
— Пошли.
     
Тут я впервые увидел его лицо — светлые глаза, аккуратно зализанные волосы, тяжелые скулы. Второй мой спутник был высок, худощав, костист, осыпан золотыми веснушками, рыжеволос. И хотя на первого, плотно и крепко сбитого, он совсем не походил, ясно было, что оба они существа одной и той же породы, оба одинаково подтянуты, чисто вымыты, ухожены.
     
— Пройдемте, — пригласил или приказал мне первый.
     
Пошли. Он впереди, я за ним, рыжий сзади. Он привел меня в большую комнату с завешенным окном, письменным столом около него и книжным шкафом в углу, выдвинул ящик стола, вынул оттуда кипу «Огонька», два-три номера «Вокруг света», положил все это на стол и вышел, плотно закрыв дверь, и сказал: «Только одну минуточку». Я постоял, посмотрел, потом перегнулся через стол и поднял занавеску. Окно упиралось в забор и мощные ворота, заложенные бревном. Между забором и окном не было ничего — белый песок, и ни кустика, ни цветика. Я опустил занавеску, подошел к шкафу и стал рассматривать книги. Впрочем, книга была только одна: Большая Советская Энциклопедия в новешеньком зелено-красном переплете. И тут в комнату вошел Михаил Степанович.
     
— Ну как, нравится вам у нас? — спросил он радушно. — Ведь вы, наверно, по этой дороге никогда не забирались?
     
— Нет, — сказал я.
     
— Ну вот теперь поднялись и увидели, как живем! Садитесь, садитесь, пожалуйста, курите. Этот дом сейчас пустует. Здесь живут иногородние преподаватели Высшей пограничной школы, когда они к нам приезжают. Ведь и сама школа рядом. Я преподаю в ней международное право, а Софа — моя аспирантка. Я руковожу ее практикой.
     
— Ах вот как! — сказал я.
     
— Да, вот так. Да не стойте, садитесь. Вы же гость. — Он поглядел на меня и улыбнулся. — Тут ведь вот какое дело. Да, стойте-ка, я сейчас принесу стул и приду — поговорим.
     
Он вышел, аккуратно притворив дверь за собой. Пришел он только минуты через полторы со стулом и портфелем.
     
— Тут вот какое дело, — продолжал он, ставя стул и садясь. — Тут довольно смешное дело. Вам Потапов про удава рассказывал?
     
— Да, — ответил я.
     
Он юмористически сморщился.
     
— И наверное, вы еще и в газете что-нибудь читали про него?
     
— Читал.
     
— А видеть его не видели? Нет, конечно. Ну а человека, который видел этого удава, вы встречали?
     
— Ну да, Потапов, — сказал я. — Он даже стрелял в него раз.
     
— Но промахнулся. Отлично! Запомним… А еще кто видел этого удава? Какие-то пионеры, которых так и не разыскали. Да? Пастушонок Петька, которому двенадцать лет и который, когда его стали расспрашивать, ничего путного рассказать не мог. Стрелял в кого-то дядя Потапов, а в кого — разглядеть не смог. А еще кто?
     
Я молчал.
     
— Вы понимаете, о чем я говорю?
     
— Да, откровенно говоря, нет, — ответил я.
     
— Да неужели нет? — удивился он. — Фантастика все это… Никакого удава в горах нет и никогда не было. Зоологи нас просто на смех подняли. Удав перезимовал в сугробах! Да это все равно что сказать: у меня в подполье завелась щука.
     
— Постойте, постойте, — сказал я, — так, значит, Потапов врет?
     
— Значит, брешет наш Потапов как сивый мерин, — ответил мой собеседник ласково, — вводит, как говорится, в заблуждение общественное мнение и советскую печать.
     
Я молчал и смотрел на него.
     
— Вижу, вы все еще сомневаетесь, — покачал он головой, — тогда прочтите вот это. «Социалистическая Алма-Ата» за вчерашнее число.
     
Я взял газету. Наверху страницы были изображены обезьяны, карабкающиеся по решетке, попугаи на кольце, лев с гневно занесенным хвостом — и все это в окружении больших вертлявых букв.
     
— Да читайте, читайте, — сказал Михаил Степанович. — Вслух читайте.
     
— «Уж много дней свежевыкрашенное здание на колхозном базаре привлекает к себе любопытных…» — прочитал я первые строчки и перевернул газету, чтоб посмотреть, когда она вышла.
     
— Номер сто шестнадцать от двадцать восьмого числа этого месяца, — услужливо подсказал Михаил Степанович. — Открылся новый зверинец: львы, тигры, крокодилы, страусы, удавы. А вы тут сидите в горах и ничего не знаете. Прочитайте вот тут отчеркнутое красным карандашом.
     
      
«Демонстрируя удава, — писала газета, — директор напомнил, что летом этого года в одной из Алма-Атинских газет появилось фантастическое сообщение о сбежавшем из зверинца удаве, будто поселившемся в садах колхоза и даже перезимовавшем в прошлую особенно суровую зиму. Тропический гость никак не может акклиматизироваться в Алма-Ате. Он погиб бы через несколько дней при нашем климате. Да вдобавок удав и не сбегал.
      
Вся история с удавом — выдумка досужего, не очень грамотного любителя желтеньких сенсаций».
     
     
— Да, но к чему ему все это? — вырвалось у меня.
     
— Вот, — удовлетворенно сказал Михаил Степанович. — Вот наконец-то вы задали совершенно дельный вопрос. К чему подняли весь этот шум? А шум поднят действительно немалый. В республиканской газете — одна статья, в вечерней газете — другая. А затем эта история вынырнула за границей и появилась знаете где? В фашистской Германии. В газете «Фелькишер беобахтер» опубликована большая статья о всей этой фантастике. Интересно?
     
— Чрезвычайно, — воскликнул я, — но все-таки до меня еще не полностью доходит, что все это значит.
     
— А надо, чтоб дошло, надо, — строго сказал Михаил Степанович. — Для вас это просто необходимо. Я пытался дать вам это понять, но вы… Давайте зададим себе вопрос: кто мутит воду, кто распускает слухи? Бригадир Потапов. Ну а что собой представляет этот Потапов, кто он такой, а?
     
Я молчал.
     
— Ну кто он такой — скажите?
     
— Бригадир шестой бригады, — ответил я.
     
— Точно! — обрадовался Михаил Степанович. — Бригадир шестой бригады колхоза «Горный гигант». Но это сейчас он бригадир, а кем он был раньше? Вот стали мы дознаваться и дознались. Оказывается, был он белоказаком, участвовал в мятеже девятнадцатого года. Потом бежал из города Верного в Кульджу, то есть на китайскую границу. Доходит это до вас? Брат Потапова в прошлом году арестован и осужден за вредительство, он находился в связи с консулом одной из враждебных держав и получал задания от иностранной разведки. Во всем этом он сознался. Вот вам вторая и, так сказать, неожиданная сторона бригадира Потапова. Вы всего этого, конечно, не знали, — улыбнулся он.
     
— Про брата знал, — сказал я неожиданно для самого себя.
     
Он удивленно посмотрел на меня.
     
— Откуда же?
     
— Он рассказывал.
     
— Да? — Секунду Михаил Степанович молчал, а потом воскликнул: — Ловко! Вот подлец! Прет напролом! Ну, раз вам это уже известно, то и дальнейшее не удивит. Вот. — Он вынул из портфеля и положил передо мной почтовый конверт, адрес был напечатан на машинке. — Обратите внимание — обратного адреса нет. Так что сразу не поймешь что откуда. — Он вынул из конверта письмо, отпечатанное на машинке, подал его мне и сказал: — Читайте!
     
      
«Германская Империя,
      
Министерство Иностранных дел,
      
Консульский отдел
      
Уважаемый г. Потапов
      
Обращаемся к вам по поручению Немецкого общества акклиматизации животных. Означенное общество, существующее с 1848 года и объединяющее виднейших ученых Германии, обратилось к нам с просьбой выяснить все обстоятельства, связанные с появлением удава в горах Алма-атинского Алатау. «Самый факт, — пишет нам секретарь общества проф. Фохт, — что столь теплолюбивое животное, каковым является удав, могло провести суровую континентальную зиму, заслуживает всяческого внимания и детального изучения». Он надеется, что вы поймете, какое значение для науки имеют наблюдения, подобные тем, которыми вы располагаете, и поэтому просит не отказать нам в информации. В случае получения подобных сведений президиум общества перешлет вам диплом почетного члена-корреспондента, дающий право на посещение всех заседаний, выставок и мероприятий общества. Адрес общества…
      
…Если это вас устроит больше, вы можете сноситься с нами прямо через Германское консульство.
      С почтением…»
     
     
— Ну, что вы скажете? — спросил Михаил Степанович, когда я положил бумагу на стол.
     
— Оригинально.
     
— Оригинально, — вздохнул он. — Хорошо, если бы это было только оригинально. Теперь вспомните шум, который был поднят, статьи в газетах, это самое отношение, и вы поймете смысл и содержание следующей бумаги, которую я вам сейчас предъявлю. На этот раз она исходит из советского учреждения и советских людей. Бумага эта, конечно, строго секретная. Но уж если говорить, то говорить начистоту. Вот с этого места.
     
И он достал из портфеля другой конверт — большой, глянцевитый, без всяких надписей, вынул из него какую-то журнальную вырезку на немецком языке и отложил в сторону, потом бумагу, напечатанную на машинке, загнул ее начало и конец, дал мне и сказал:
     
— Читайте, доверять так доверять.
     
Я стал читать. Это были вопросы. Некоторые из них я запомнил. Вот примерное их содержание. Вопрос первый: прошлое бригадира Потапова, его политические убеждения. Вопрос второй: что именно могло заинтересовать фашистскую печать в сообщении об удаве, напечатанном в «Казахстанской правде» (перечислить все соображения). Вопрос третий: какую цель преследовала молодежная газета, пытаясь повторно опубликовать заметку на эту же тему. Кто является ее автором. Зачем потребовалось указывать на тайник (пещеру), находящийся в горах, в которой якобы мог перезимовать удав. Где находится этот тайник, обследован ли он органами государственной безопасности. Вопрос четвертый: есть ли какие-нибудь основания считать, что заметки эти являются кодированным сообщением фашистской разведки. Вопрос пятый: чем занимается археологическая экспедиция, работающая в районе мнимого появления удава. Какую роль в работе экспедиции играет археолог Корнилов, ранее репрессированный органами НКВД. Что вы можете сообщить о… (дальше стояла моя фамилия).
     
Пока я читал, Михаил Степанович следил за мной глазами.
     
— Вот видите, и о вас тут! — сказал он, когда я дошел до последнего вопроса, и отобрал у меня бумагу. — Вы понимаете, — продолжал он, — что такие документы являются секретнейшими, в особенности для лиц, затронутых в этом документе. А я взял и показал этот документ вам. Вы учитываете, что это серьезнейшее служебное нарушение? Так как, по-вашему, зачем я на него пошел, а?
     
Я пожал плечами.
     
— Но должна же быть причина! Не знаете? — Михаил Степанович не спускал с меня ясных, чуть насмешливых глаз. — Потому что доверяю я вам, вот почему. По-видимому, вся эта история с удавом — хитро задуманная диверсия.
     
Он снова улыбнулся, и это была какая-то особая улыбка — тонкая, загадочная, чуть высокомерная. И сам он как-то сразу и мгновенно изменился. Из радушного, веселого хозяина дома вдруг незримо превратился в почти официальное лицо. Не говорил уже, а приступал к допросу. Но голос его был по-прежнему тих, и смотрел он на меня, тонко улыбаясь. А у меня уже голова шла кругом.
     
— Слушайте, но зачем и кому все это нужно? — воскликнул я.
     
— Зачем шпионам нужно шпионить? — спросил он, тщательно подчеркивая свое удивление. — Ну, наверно, просто потому, что они шпионы. Другой причины нет. — И он спрятал оба конверта в портфель.
     
— Но если Потапов шпион, почему вы его не арестуете? — спросил я.
     
— Есть основания, — сказал он ласково. — Почему шпиона далеко не всегда берут сразу? Во всяком случае мы хотим вас предупредить. — Он встал. — К Потапову не заходить! Если же встретите в горах, то держитесь с ним по-прежнему, но сразу же известите нас. Вот сюда придете! А теперь пошли обедать!
     
Домой я шел в обход, косогорами.
     
Уже наступило утро — холодноватое, ясное, с высоким небом и прозрачной далью. С вершины прилавков можно было охватить глазом верст десять. И впервые я увидел в это утро ту синеву, которой всегда в этих местах означается осень. Сизыми были склоны гор, поросшие лесом: сиреневыми — камни и глинистые обнажения оврагов; совсем синими — низ снежных шапок и заросли терновника. Чем дальше, тем этот цвет крепчал, наливался и где-то вверху переходил в фиолетовый и просто темный — летом его скрывала зелень, а осенью, когда все обнажалось, он становился основным фоном гор и сливался с небом. На этом фоне мерцали красные, оранжевые, золотые, светло-зеленые пятна. Стоило прищурить глаза — и предметы исчезали, а вся долина представлялась огромной мозаикой или панно из разноцветных камешков. Ночью прошел дождик, и пахло землей, мокрым щебнем и листьями.
     
Я шел по высокой росистой траве, нес узелок, и колени у меня уже были мокрые, а башмаки хлюпали. Но я думал только о бригадире Потапове. Теперь мне многое представлялось в ином виде: прежде всего то, что он сильно переменился, таскается по целым дням в горах и перестал обращать внимание на колхозные дела. Вилы же и топор после сегодняшнего разговора приобрели в моих глазах совершенно особое значение. Хотя к чему они — я все-таки объяснить не мог. Непонятно казалось и все остальное: эта ночная встреча с Софой, шоссейная дорожка в гору, здание на горе, разговор в комнате с видом на заколоченный забор, неведомые и непонятные мне люди. Во всем этом было что-то и от настоящей тайны, и от чего-то совсем иного, раздутого, надуманного и несерьезного. Но ложь об удаве! Но статья в немецкой газете! Но письмо германского консула! Ведь все это действительно печаталось, писалось, существовало.
     
Я шел, думал… И вот уже стали видны наши палатки и даже потянуло речной свежестью. Вдруг кто-то сзади осторожно дотронулся до моего плеча. Я обернулся. Незнакомая девушка в красном платке стояла передо мной. На ней была блузка защитного цвета, узкая юбка и тапочки на босу ногу.
     
— Здравствуйте, — сказала девушка.
     
— Здравствуйте, — ответил я, с некоторым даже страхом оглядывая ее небольшую статную фигуру.
     
— Вы меня не знаете? — спросила она. Голос у нее был глубокий, грудной.
     
— Нет, — сказал я. — Но что-то как будто…
     
— Я племянница бригадира Потапова, — объяснила она.
     
— А-а, — засмеялся я. — Помню, помню. Это вы, вместо того чтобы работать, хохочете? Она засмеялась.
     
— Ну вот, вспомнили. А меня за вами прислал дядя, — сказала она, — вы ему очень нужны.
     
— Бригадир Потапов? — воскликнул я. — Пойдемте, пойдемте.
     
И, честное слово, сразу отлетели все раздумья, предположения и вопросы. Так все это не вязалось с ясным, солнечным утром, с открытым круглым лицом этой девушки, с беззаботностью тона, тем, что на груди ее был комсомольский значок, а на голове красная косынка. (Так в те годы на плакатах изображался комсомол.)
     
Я повернул было на дорогу, но она меня остановила.
     
— Не домой, — сказала она, — он вас в щель просит.
     
— А почему в щель? — снова насторожился я.
     
— Да тут близко, — успокоила она меня. Знал я, что это близко. Я был даже несколько раз в этой щели. Боже мой, до чего там было сыро и темно! Огромные желтые камни цвета ржавой воды, каменистые пещеры по склонам. Большие желтые, оранжевые, белые глыбы, продолговатые, как лошадиные черепа. Вот-вот и сам дракон пожалует из пещеры. И особенно тоскливо было глядеть на нависшие и набрякшие груды песка (они, кажется, могли ухнуть каждую секунду), на кустики осины с горькими зелеными побегами, на крошечные чахоточные березки. «Что ж там потребовалось Потапову?» — подумал я и вспомнил о тайнике.
     
Девушка шла впереди, перескакивая с камня на камень, нащупывая ногой невидимые мне тропинки и уступы. И было видно, что в этих местах она как дома.
     
— Не упадите! — крикнула она мне, когда под ногой у меня обвалился камень и я было поехал под откос.