1 2 3 4 
«Когда я  поймаю сорок штук, – говорил он, – я буду всем рассказывать, что  поймал пятьдесят, и так далее. Но сверх того, – говорил он, – я лгать  не стану, потому что лгать грешно».    

Однако  двадцати пяти процентов было явно недостаточно. Ему никак не удавалось держаться  в этих пределах. Действительно, самый большой его улов выражался цифрой три, а  добавить к трем двадцать пять процентов нет никакой возможности, во всяком  случае когда дело касается рыбы.    

Ему пришлось  повысить процент до тридцати трех с третью, но и этого не хватало, если  удавалось поймать только одну или две рыбки. Тогда, чтобы упростить дело, он  решил удваивать количество.    

В  течение двух месяцев он действовал по этой системе, но потом разочаровался и в  ней. Никто не верил, что он преувеличивает улов только в два раза, и его  репутация вконец испортилась, поскольку такая умеренность ставила его в  невыгодное положение среди других рыболовов. Поймав три маленьких рыбешки и  уверяя всех, что поймал шесть, он испытывал жгучую зависть к человеку, который  заведомо выловил всего одну, а рассказывал направо и налево, что выудил два  десятка.    

В конце  концов он заключил с самим собою соглашение, которое свято соблюдал; оно состояло  в том, что каждая пойманная рыбка считалась за десяток, и еще десяток  прибавлялся для почина. Например, если ему не удавалось вообще ничего поймать,  он говорил, что выудил десяток. Десяток – это был наименьший улов, возможный  при такой системе; это был ее, так сказать, фундамент. А дальше, если моему  пареньку и в самом деле удавалось случайно подцепить одну рыбку, он считал ее  за двадцать, две рыбки сходили за тридцать, три – за сорок и так далее.    

Система  эта была настолько проста и удобна, что пошли разговоры о том, нельзя ли заставить  всю рыболовную братию пользоваться ею. Действительно, года два тому назад  Комитет ассоциации рыболовов на Темзе рекомендовал ее повсеместное применение,  но старейшие члены ассоциации воспротивились этому. Они сказали, что идея  недурна, но множитель следует удвоить и каждую рыбу считать за двадцать.    

Если у  вас найдется свободный вечерок, советую вам забраться в какую-нибудь маленькую  прибрежную гостиницу и облюбовать себе местечко в баре. Вы непременно встретите  там двух-трех закоренелых удильщиков, которые, потягивая пунш, заставят вас  проглотить за полчаса такую порцию рыболовных историй, что у вас потом целый  месяц будет болеть живот.    

На  второй день пребывания в Стритли мы с Джорджем и собакой, покинутые на произвол  судьбы (Гаррис запропастился неведомо куда; среди дня он вышел побриться, потом  вернулся, потом ровно сорок минут начищал свои башмаки, и больше мы его не  видели), так вот, мы с Джорджем и собакой прогулялись вечерком в Уоллингфорд, а  на обратном пути забрели в маленькую прибрежную гостиницу, чтобы отдохнуть,  закусить и прочее.    

Мы вошли  в общую комнату и уселись. Там был какой-то старик, куривший длинную глиняную  трубку, и мы, конечно, начали беседовать.    

Он  сообщил нам, что сегодня был славный денек, а мы сообщили ему, что вчера был  славный денек, а потом мы все трое сообщили друг другу, что, вероятно, и завтра  будет славный денек; Джордж еще сказал, что урожай, кажется, будет отличный.    

После  этого каким-то образом выяснилось, что мы здесь проездом и завтра утром  двинемся дальше. Затем беседа прервалась и наступила пауза, во время которой  наши глаза рассеянно блуждали по комнате. В конце концов они остановились на  пыльном, древнем стеклянном шкафчике, повешенном высоко над каминной полкой. В  нем красовалось чучело форели. Эта форель просто загипнотизировала меня: она  была чудовищной величины. По совести говоря, я сперва подумал, что это треска.    

– А! –  сказал джентльмен, проследив направление моего взгляда. – Славная штучка,  не правда ли?    

– Совершенно  необыкновенная, – пробормотал я, а Джордж спросил старика, сколько она, по  его мнению, весит.    

– Восемнадцать  фунтов и шесть унций, – ответил наш приятель, поднимаясь и снимая с  вешалки свой плащ. – Да, – продолжал он, – третьего числа  будущего месяца стукнет шестнадцать лет с того дня, как я вытащил эту рыбу. Я  поймал ее на малька, чуть пониже моста. Люди рассказали мне, что она завелась у  нас в реке, а я и говорю: я должен ее поймать. И поймал ведь! Пожалуй, в наше  время немного вы найдете форелей такой величины. Спокойной ночи, джентльмены,  спокойной ночи!    

Тут он  вышел, и мы остались одни.    

     

    

     

После  этого мы глаз не могли оторвать от форели. Это была действительно замечательная  форель. Мы все еще смотрели на нее, когда у гостиницы остановилась повозка.  Спустя некоторое время возчик вошел в комнату с кружкой пива в руке и тоже  засмотрелся на рыбу.    

– Здоровенная  форель, а? – сказал Джордж, обращаясь к нему.    

– Что  и говорить, сэр, не маленькая, – ответил возчик; потом он отхлебнул пива и  добавил: – Может, вас здесь не было, сэр, когда ее поймали?    

– Нет,  не было, – сказали мы. – Мы приезжие.    

– Ах,  вот как, – сказал возчик, – тогда, конечно, это случилось не при вас.  Я поймал эту форель лет пять назад.    

– Так,  значит, это вы ее поймали? – сказал я.    

– Да,  сэр, – ответил наш общительный собеседник, – я поймал ее как-то в  пятницу днем, малость пониже шлюза, а лучше сказать, пониже того места, где  тогда был шлюз, и ведь поймал-то просто на муху, вот здорово! Я собирался  наловить щучек, а форель мне и в голову не приходила, будь я проклят, так что,  когда я увидел у себя на крючке эту громадину, я, черт побери, чуть не  окочурился. Ведь в ней, как-никак, двадцать шесть фунтов! Спокойной ночи,  джентльмены, спокойной ночи!    

Спустя  несколько минут пришел третий посетитель и описал, как он поймал эту форель  ранним утром на уклейку. Затем он ушел, а на смену ему явился флегматичный  джентльмен средних лет, который с важным видом уселся у окна.    

Сперва  все молчали. Потом Джордж повернулся к вновь прибывшему и сказал:    

– Прошу  прощения, сэр, и надеюсь, что вы извините нашу смелость, но мой друг и я совсем  чужие в этих местах и были бы весьма признательны вам, если бы вы рассказали  нам, как вам удалось поймать эту форель.    

– А  кто вам сказал, что эту форель поймал я? – удивился посетитель.    

Мы  ответили, что никто не говорил, но мы инстинктивно почувствовали, что это дело  его рук.    

– Вот  уж это действительно поразительный случай, – рассмеялся флегматичный  джентльмен, – совершенно поразительный, так как вы попали в самую точку!  Действительно, ее поймал я. Подумать только! Как вы угадали? Нет, это  совершенно поразительно!    

Он  совсем разошелся и рассказал нам, как потратил полчаса, чтобы вытащить эту  форель, и как у него сломалось удилище. Он сообщил нам, что, придя домой,  тщательно взвесил ее и она потянула тридцать четыре фунта.    

Потом и он,  в свою очередь, ушел, а к нам заглянул хозяин гостиницы. Мы передали ему все  варианты рассказа о поимке форели. Он был в полном восторге, и мы хохотали до  упаду.    

– Неужели  Джим Бейтс, и Джо Магглз, и мистер Джонс, и старина Билли Мондерс уверяли вас,  что они поймали эту рыбу? Ха-ха-ха!.. Вот здорово!..    

– потешался  наш добрейший хозяин. – Да доведись любому из них поймать такую форель,  разве он отдал бы ее мне, чтобы украсить мою гостиную? Как бы не  так! Ха-ха-ха!!.    

И тут он  рассказал нам подлинную историю этой форели. Оказывается, поймал ее он сам,  много лет тому назад, когда был совсем еще молодым пареньком. Для этого не  потребовалось никакого искусства, – ему просто повезло, как везет иной раз  мальчугану, который, соблазнившись солнечным днем, убегает из школы, чтобы  посидеть на берегу с удочкой, сделанной из обрывка бечевки, привязанного к  концу длинного прута.    

Он  рассказал нам, как притащил эту форель домой, и как она спасла его от  заслуженной порки, и как сам учитель признал, что она стоит всех четырех  действий арифметики с тройным правилом в придачу.    

Тут его  зачем-то вызвали из комнаты, а мы с Джорджем уставились на необыкновенную рыбу.    

Это была  воистину поразительная форель. Чем больше мы на нее смотрели, тем больше  восхищались.    

Джордж  был так очарован, что взобрался на спинку стула, чтобы получше рассмотреть это  чудо.    

И вдруг  стул пошатнулся; Джордж, чтобы удержаться, судорожно уцепился за шкафчик с  форелью, шкафчик с грохотом полетел на пол, а за ним последовал сперва стул, а  затем и сам Джордж.    

– Рыба  цела? – в ужасе вскричал я, бросаясь к нему.    

– Надеюсь,  что да, – ответил Джордж, осторожно поднимаясь на ноги и осматриваясь.    

Но он  ошибся. Форель лежала на полу, разбитая на тысячу кусков, – я сказал  тысячу, но, возможно, их было только девятьсот. Я не считал.    

Нам  показалось весьма странным и непонятным, как чучело форели могло разлететься на  такие мелкие куски.    

Это и  впрямь было бы весьма странно и непонятно, будь перед нами действительно  чучело. Но чучела не было.    

Форель  была гипсовая.    

 Глава XVIII    

     

Шлюзы. –  Мы с Джорджем фотографируемся. – Уоллингфорд. – Дорчестер. –  Эбингдон. – Отец семейства. – Подходящее местечко, чтобы  утопиться. – Трудный участок реки. – Деморализующее влияние речного  воздуха.    

     

Рано  поутру мы покинули Стритли, прошли на веслах до Калэма, ввели лодку в заводь и,  натянув над собой брезент, легли спать.    

Река  между Стритли и Уоллингфордом не представляет особого интереса. За Кливом тянется  длинный, в шесть с половиной миль, плес без единого шлюза. На верхней Темзе,  считая от Теддингтона, это, по-моему, самый длинный непрерывный плес, и на нем  Оксфордский клуб[55]  устраивает традиционные состязания восьмерок.    

Однако  это отсутствие шлюзов, столь удобное для заправских гребцов, весьма огорчает  всех, кто путешествует для развлечения.    

Я, например,  очень люблю шлюзы. Они приятно разнообразят монотонное плавание. Мне нравится  сидеть в лодке и медленно подниматься из прохладных глубин к новым горизонтам и  новым пейзажам, или погружаться в бездну и потом следить, как расширяется узкая  полоска дневного света между створками мрачных, скрипучих ворот; и вот вашему  взору уже открывается гладь ласково улыбающейся реки и вы выводите свою лодочку  из недолгого плена на приветливый простор Темзы.    

Как они  живописны, эти шлюзы! Как приятно перекинуться словечком с пожилым толстяком –  смотрителем шлюза, с его веселой женой и ясноглазой дочкой[56]. Здесь всегда можно  встретить другие лодки и обменяться сплетнями. Без этих обсаженных цветами  шлюзов Темза перестала бы казаться страной чудес.    

Разговор  о шлюзах напомнил мне катастрофу, которая чуть не случилась со мною и Джорджем  однажды прекрасным летним утром у Хэмптон-Корта. День был чудесный, шлюз буквально  кишел лодками, и, как повелось на Темзе, какой-то предприимчивый фотограф  нацелился снять нас в тот момент, когда шлюз начнет наполняться.    

Я его  сперва не заметил и поэтому был весьма удивлен, обнаружив, что Джордж лихорадочно  подтягивает брюки, взбивает чуб и залихватски сдвигает шапочку на самый  затылок, потом, скроив снисходительно-скорбную мину, принимает изящную позу и  пытается куда-нибудь спрятать ноги.    

Сперва  мне пришло в голову, что он заметил какую-нибудь знакомую девушку, и я стал  оглядываться, чтобы выяснить, кто она. Тут я увидел, что все вокруг меня словно  окаменели. Люди сидели или стояли в таких причудливых и нелепых позах, какие  встретишь разве только на картинках, украшающих японские веера. Все девушки  улыбались. Ах, как мило они выглядели! А молодые люди хмурились, и лица их выражали  строгость и благородство. Тут меня наконец осенило, я все понял и страшно  испугался, что не успею приготовиться. Лодка наша стояла впереди всех, и с моей  стороны было бы просто невежливо испортить фотографу снимок.    

Я быстро  повернулся лицом к аппарату и стал в позу на носу лодки; с небрежной грацией я  опирался на багор, и вся моя фигура дышала силой и ловкостью. Я пригладил  волосы, выпустил на лоб вьющуюся прядь и придал лицу выражение томной грусти с  легким оттенком цинизма, которое, как я слышал, мне очень идет.    

Пока мы  так стояли в ожидании решительного момента, сзади раздался чей-то голос:    

«Эй, вы,  посмотрите на свой нос!»    

Мне  нельзя было оглянуться, чтобы выяснить, в чем дело и чей это нос нуждается в  осмотре. Я только украдкой взглянул на нос Джорджа. Нос как нос, – во  всяком случае, никаких поправимых изъянов я в нем не обнаружил. Тогда я скосил  глаза на свой собственный нос, но и он как будто был в порядке.    

«Посмотрите  же на свой нос, осел вы этакий!» – крикнул тот же голос, но уже громче.    

Затем  другой подхватил:    

«Вытаскивайте  скорее свой нос, эй, вы, вы, двое с собакой!»    

Ни я, ни  Джордж не решались оглянуться. Фотограф уже взялся рукой за крышечку и приготовился  делать снимок. С чего это они так орут? Что там такое с нашими носами? Откуда и  зачем их вытаскивать?    

     

    

     

Но тут  завопил уже весь шлюз и чей-то могучий бас проревел:    

«Посмотрите  на свою лодку, сэр! Вы, вы, в черно-красной шапочке! Пошевеливайтесь, не то на  снимке выйдут ваши трупы!»    

Тут мы  оглянулись и увидели, что нос нашей лодки застрял между брусьями стенки шлюза,  а вода прибывает и лодка все наклоняется вперед. Еще секунда – и мы  перевернемся. С быстротой молнии мы схватили но веслу и сильным ударом  оттолкнулись от стенки; лодка освободилась, а мы полетели вверх тормашками.    

Нет, мы  не стали украшением этой фотографии – ни я, ни Джордж. Как и следовало ожидать  при нашей незадачливости, фотограф пустил в ход свою чертову машину как раз в  тот момент, когда мы лежали на дне лодки, отчаянно болтая ногами в воздухе, а  на наших физиономиях было написано: «Где мы? Что случилось?»    

Разумеется,  наши четыре ноги расположились в центре снимка. Они почти начисто заслонили все  остальное. Они заняли весь передний план. За ними виднелись смутные очертания  других лодок и какие-то клочки окружающего пейзажа, но все это выглядело таким  жалким и незначительным в сравнении с нашими ногами, что пассажиры других лодок  устыдились собственного ничтожества и не стали заказывать карточки.    

Владелец  одного катера, заказавший было полдюжины карточек, отменил свой заказ, как  только увидел негатив. Он соглашался взять эти снимки, если кто-нибудь найдет  на них его яхту. Но это никому не удалось: яхта скрывалась где-то за правой  ногой Джорджа.    

Вообще  это была пренеприятная история. Фотограф считал, что мы с Джорджем должны взять  по дюжине карточек каждый, поскольку мы заняли девять десятых площади снимка.  Однако мы отказались. Мы заявили, что мы не прочь сниматься во весь рост, но,  во всяком случае, не вверх ногами.    

Уоллингфорд,  лежащий шестью милями выше Стритли, – старинный городок, сыгравший немалую  роль в истории Англии. Сперва это был жалкий примитивный поселок из глины, основанный  бриттами, которые жили здесь до тех пор, пока римские легионеры не прогнали их  и не заменили окружавшие его глинобитные стены мощными укреплениями, развалины  которых до сих пор противостоят натиску Времени, – так прочно умели  строить каменщики тех древних времен.    

Но, не  справившись со стенами римских крепостей, Время обратило в прах самих римлян, и  в последующие годы, до прихода норманнов, эти места были ареной сражений между  свирепыми саксами и дюжими датчанами.    

Укрепленный  и обнесенный стенами город простоял до самой Парламентской войны, когда Ферфакс[57] подверг его  долгой и жестокой осаде. В конце концов город пал и его стены были сравнены с  землей.    

Между  Уоллингфордом и Дорчестером берега Темзы становятся более холмистыми, разнообразными  и живописными. Дорчестер стоит в полумиле от реки. На маленькой лодке до него  можно добраться по мелководью, однако лучше всего пристать к берегу у Дейского  шлюза и пройти к городу лугами. Дорчестер – очаровательный, мирный, старинный  городок, уютно дремлющий среди тишины и безмолвия.    

Как и  Уоллингфорд, он существовал уже во времена бриттов; он назывался тогда Caer  Doren – «город на воде». Позднее здесь был огромный римский лагерь, окруженный  укреплениями, от которых в наши дни остались только невысокие пологие холмы.  При саксах Дорчестер был столицей Уэссекса. Когда-то этот древний город был  богат и силен, а теперь, оставшись в стороне от шумного света, он тихонько  дремлет и клюет носом.    

Клифтон-Хэмпден  – прелестная деревушка, старинная, мирная, утопающая в цветах; окрестности ее  живописны и разнообразны. Если вам доведется заночевать в Клифтоне, остановитесь  лучше всего в «Ячменной скирде». Это, безусловно, самая старинная и самая  занятная гостиница на Темзе. Она стоит справа от моста, довольно далеко от  деревни. Покатая соломенная кровля и решетчатые окна придают ей почти сказочный  вид, а когда попадаешь внутрь, то и вовсе начинаешь чувствовать себя «в  некотором царстве, в некотором государстве».    

Для  героини современного романа подобная гостиница едва ли была бы подходящим убежищем.  Героиня современного романа, как правило, обладает «божественно статной  фигурой» и ежеминутно «выпрямляется во весь рост». В «Ячменной скирде» она при  этом всякий раз стукалась бы головой о потолочные балки.    

Для  пьяниц эта гостиница тоже не подходит. Здесь такая уйма всяких ступенек в самых  неожиданных местах – то вверх, при входе в одну комнату, то вниз, при входе в  другую, – что пьяному нечего и думать благополучно разыскать свою спальню  и добраться до кровати.    

Наутро  мы встали рано, так как хотели к полудню попасть в Оксфорд. Просто удивительно,  как рано встаешь, когда ночуешь на открытом воздухе! Если спишь не на перине, а  на дне лодки, завернувшись в плед и сунув под голову саквояж вместо подушки, то  как-то нет охоты выкраивать «еще хоть пять минуток». Поэтому к половине  девятого мы не только покончили с завтраком, но даже успели пройти через  Клифтонский шлюз.    

От  Клифтона до Калэма тянутся плоские, унылые, однообразные берега, но за  Калэмским шлюзом – это самый холодный и глубокий шлюз на Темзе – местность  становится привлекательнее.    

Абингдон  стоит у самой реки. Это типичный провинциальный городок, спокойный, чистенький,  чрезвычайно респектабельный и невыносимо скучный. Он считает себя старинным и  гордится этим, но едва ли его можно сравнить с Уоллингфордом и Дорчестером.  Когда-то в нем было знаменитое аббатство; теперь оно разрушено, и его  полуразвалившиеся, некогда освященные стены служат в наши дни приютом для  пивоварни.    

В  Абингдонской церкви св. Николая стоит памятник Джону Блейкуоллу и его жене  Джейн, которые после долгого и счастливого супружества скончались в один и тот  же день, 21 августа 1625 года. В церкви св. Елены вы найдете записи о мистере  У.Ли, который умер в 1637 году после того, как «произвел на свет силою чресл  своих две сотни потомков без трех». Если вы дадите себе труд подсчитать, то  найдете, что семейство мистера Ли состояло из ста девяноста семи человек.  Мистер Ли пять раз избирался мэром Абингдона и был, без сомнения, благодетелем своих  сограждан. Поскольку, однако, наш девятнадцатый век страдает от  перенаселенности, я надеюсь, что таких людей, как мистер Ли, осталось немного.    

Между  Абингдоном и Ньюнэм-Кортни река прелестна. В ньюнэмском парке стоит побывать.  Он открыт для осмотра по вторникам и четвергам. Во дворце собраны богатые  коллекции картин и редкостей, да и сам парк очень красив.    

Омут у  Сэндфордской запруды, которая начинается сразу же за шлюзом, – настоящая  находка для всякого, кто ищет подходящего местечка, чтобы утопиться. Здесь  необычайно сильное подводное течение: стоит лишь вам туда попасть – и дело в  шляпе. Тут установлен обелиск, отмечающий место, где уже утонули двое  купальщиков. Ступеньки этого обелиска служат трамплином для молодых людей,  желающих на собственном опыте убедиться в том, что здесь и вправду опасно.    

     

    

     

За милю  до Оксфорда лежит Иффлийский шлюз с «Мельницей»; для художников, помешанных на  речных пейзажах, это излюбленный сюжет. Кстати сказать, после их картин настоящий  шлюз вызывает некоторое разочарование. Вообще, как я заметил, почти все вещи в  этом мире выглядят на картинах куда лучше, чем в действительности.    

Около  половины первого мы прошли Иффлийский шлюз, привели лодку в порядок, сделали  приготовления к высадке и двинулись на приступ последней мили.    

Я не  знаю на Темзе более трудного участка, чем эта миля между Иффли и Оксфордом.  Чтобы ориентироваться в этих местах, нужно здесь родиться. Я плавал тут  множество раз, но освоиться мне так и не удалось. Человек, способный  безошибочно пройти по фарватеру от Оксфорда до Иффли, сумел бы, вероятно,  ужиться под одной крышей с женой, тещей, старшей сестрой и старой служанкой,  которая нянчила его в младенческие годы.    

Сперва  течение тащит вас к правому берегу, потом к левому, потом оно выносит вас на середину,  заставляет сделать три полных оборота вокруг собственной оси, потом несет  обратно и кончает, как правило, попыткой расплющить вас в лепешку о  какую-нибудь баржу.    

Все это  послужило причиной того, что на протяжении последней мили мы то и дело становились  поперек дороги другим лодкам, и они нам, а это, в свою очередь, послужило  причиной того, что обе стороны проявили повышенную склонность к бранным  выражениям.    

Не знаю,  чем это объяснить, ко на реке все необыкновенно раздражительны. Пустяковые  неудачи, которые на суше проходят почти незамеченными, приводят вас в  бешенство, если они случаются на воде. Когда Гаррис и Джордж разыгрывают из  себя ослов на суше, я снисходительно посмеиваюсь, но когда они ведут себя как  болваны на реке – я пускаю в ход такие ругательства, что кровь стынет в жилах.  Когда другая лодка лезет прямо наперерез моей, я испытываю непреодолимое  желание схватить весло и перебить сидящих в ней – всех до единого.    

     

    

     

Люди,  обладающие на суше мягким и кротким характером, становятся грубыми и кровожадными,  как только попадают в лодку. Однажды мне довелось совершить небольшое плавание  с молодой леди. В обычной жизни она была на редкость милым и нежным созданием,  ко слушать, как она выражается на реке, было просто страшно.    

«Эй,  будь ты проклят! – кричала она, когда на пути попадался какой-нибудь  незадачливый гребец. – Куда прешь! Не видишь, что ли?»    

А если  парус не устанавливался в нужное положение, она хватала его, грубо дергала и приговаривала:  «Ах ты чертова перечница!»    

     

    

     

И тем не  менее, как я уже говорил, на берегу она была очень любезна и приветлива.    

Речной  воздух, несомненно, оказывает деморализующее влияние на человеческий характер.  Вероятно, этим и объясняется, что даже барочники иной раз грубят друг другу и  загибают словечки, которых в спокойные минуты сами же, без сомнения, стыдятся.    

 Глава XIX    

     

Оксфорд. –  Рай в представлении Монморанси. – Лодка, нанятая в верховьях Темзы, ее прелести  и преимущества. – «Гордость Темзы». – Погода портится. – Темза  при различной погоде. – Вечерок не из веселых. – Тоска по  невозможному. – Завязывается веселая беседа. – Джордж играет на  банджо. – Траурная мелодия. – Еще один дождливый день. –  Бегство. – Скромный ужин и тост.    

     

    

     

В  Оксфорде мы провели два очень приятных дня, Оксфорд переполнен собаками.    

     

    

     

Монморанси  отметил первый день одиннадцатью драками, второй – четырнадцатью и,  по-видимому, решил, что попал прямо в рай.    

     

    

     

    

     

Среди  людей, от природы слишком слабых (или слишком ленивых), чтобы находить удовольствие  в гребле против течения, распространен обычай нанимать в Оксфорде лодку и спускаться  по течению Темзы. Однако люди энергичные, конечно, предпочитают подниматься. Не  дело – плыть всегда по течению. Чувствуешь громадное удовлетворение, когда  напрягаешь мышцы, борешься с рекой и наперекор ей прокладываешь себе путь  вперед. По крайней мере у меня возникает именно такое чувство, – в  особенности, когда я сижу за рулем, а Гаррис и Джордж гребут.    

Всем,  кто решит избрать Оксфорд отправной точкой своего путешествия, я рекомендую  запастись собственной лодкой, если только нет возможности запастись чужой, без  риска попасться. Лодки, которые можно получить напрокат в верхнем течении  Темзы, повыше Марло, – это превосходные лодки. Они почти не протекают и,  если соблюдать осторожность, лишь в редких случаях идут ко дну или распадаются  на составные части. В них есть места для сидения и все – или почти все –  необходимое, чтобы грести и править.    

Но  красотой они не блещут. В лодке, которую вы возьмете напрокат на Темзе повыше  Марло, вам не удастся пофорсить и пустить кому-нибудь пыль в глаза. Она быстро  положит конец подобным затеям своих пассажиров. Это ее главное, можно даже  сказать – единственное, достоинство.    

Обладатель  наемной лодки склонен к скромности и уединению. Он любит держаться в тени  деревьев и путешествует большей частью либо рано утром, либо поздно вечером,  когда река пустынна и на него некому глазеть.    

Завидев  издали знакомого, обладатель наемной лодки вылезает на берег и прячется за дерево.    

Однажды  летом я принимал участие в прогулке, для которой наша компания наняла на несколько  дней лодку в верховьях Темзы. Никто из нас до тех пор не видел наемной лодки, а  когда мы ее увидели, то никак не могли догадаться, что это такое.    

Мы  заказали по почте четырехвесельный ялик. Когда мы явились на пристань с чемоданами  в руках и назвали себя, лодочник сказал:    

«Как же,  как же, вы заказали четырехвесельный ялик. Он готов. Джим, притащи-ка сюда  „Гордость Темзы“!»    

Мальчик  ушел и через пять минут вернулся, с трудом волоча за собой деревянную колоду  доисторического вида, которую, судя по всему, недавно выкопали из-под земли, и,  к тому же, выкопали так небрежно, что без всякой необходимости нанесли ей  тяжкие повреждения.    

     

    

     

Лично я  с первого взгляда на этот предмет решил, что передо мной какая-то реликвия эпохи  Древнего Рима, – какая именно, я затруднялся определить, но полагал, что  скорее всего гроб.    

Такое  предположение казалось мне весьма правдоподобным, поскольку верховья Темзы  изобилуют римскими древностями. Однако один из наших спутников, серьезный  юноша, смысливший кое-что в геологии, поднял на смех мою римскую теорию и  объявил, что любой мало-мальски мыслящий человек (категория, к которой он, при  всем желании, причислить меня не может) сразу же узнает в найденном мальчишкой  предмете окаменелого кита. И он указал нам на ряд признаков,  свидетельствовавших о том, что кит принадлежал к доледниковому периоду.    

Чтобы  покончить с этой дискуссией, мы обратились к мальчишке. Мы заклинали его ничего  не бояться и сказать нам, положа руку на сердце, что это такое: окаменелый  допотопный кит или древнеримский гроб?    

Мальчик  сказал, что это – «Гордость Темзы».    

Сперва  мы нашли его ответ чрезвычайно остроумным и кто-то даже дал ему два пенса за  находчивость, но когда он стал настаивать, мы решили, что шутка переходит  границы, и разозлились.    

«Ну, хватит,  хватит, милейший! – оборвал его наш капитан. – Нечего дурака валять!  Тащи это корыто обратно к мамаше, у нее сегодня стирка, а нам давай лодку».    

Тогда к  нам снова вышел хозяин и заверил нас словом делового человека, что эта штука –  действительно лодка, и не просто лодка, а тот самый «четырехвесельный ялик», на  котором нам предстоит спуститься по течению Темзы.    

Мы,  конечно, здорово разворчались. Мы считали, что он мог бы по крайней мере  побелить ее или осмолить, – словом, хоть что-нибудь сделать, чтобы ее  можно было отличить от обломка кораблекрушения. Но он не видел в ней никаких  недостатков.    

Он даже  обиделся на наши замечания. Он сказал, что выбрал для нас лучшую лодку на всей  пристани и что это просто черная неблагодарность с нашей стороны.    

Он  сказал, что «Гордость Темзы», в том виде, в каком она здесь стоит (надо бы  сказать не «стоит», а «рассыпается»), служит верой и правдой целых сорок лет  только на его памяти, и никто никогда на нее не жаловался, и он никак не  поймет, что это на нас нашло.    

Мы воздержались  от дальнейших пререканий.    

Мы  связали веревочками части этой, с позволения сказать, лодки, оклеили самые неприглядные  места кусками обоев, помолились богу и вступили на борт.    

За  шестидневное пользование этой посудиной с нас содрали тридцать пять шиллингов;  на любой распродаже обломков, выкидываемых волнами на берег, мы могли бы  приобрести такую же рухлядь за четыре шиллинга и шесть пенсов.    

На  третий день пребывания в Оксфорде погода испортилась. (Простите! Я возвращаюсь  к рассказу о нашем теперешнем путешествии.) Мы пустились в обратный путь под  мерно моросящим дождем.    

Река – в  дни, когда сверкает солнце, блики на волнах танцуют, бродят по лесным тропинкам,  золотят вершины буков, гонят тень из-под деревьев, блещут на колесах мельниц,  шлют кувшинкам поцелуи, в воду прыгают с плотины, серебрят мосты и стены,  озаряют все селенья, радуют луга и пашни, оплетают ивы сетью, в каждой бухте  отдыхают, вдаль уходят с парусами, наполняют мир сияньем, – в дни такие  наша Темза кажется рекой волшебной, полной золота рекой.    

Но река –  в ненастье, в холод, когда волны грязно-буры, дождик в них роняет слезы, шепчет  жалобно, по-вдовьи, а вокруг стоят деревья в бледных саванах тумана, в чем-то  молча упрекают, словно призраки немые, призраки с печальным взором, призраки  друзей забытых, – в дни такие наша Темза неживая, теневая, скорби полная  река.    

Солнечный  свет – это горячая кровь природы. Какими тусклыми, какими безжизненными глазами  смотрит на нас мать-земля, когда солнечный свет покидает ее и гаснет! Нам тогда  тоскливо с нею: она как будто не узнает и не любит нас. Она подобна женщине,  потерявшей любимого мужа: дети трогают ее за руки, заглядывают ей в глаза и не  могут добиться от нее даже улыбки!    

Целый  день мы гребли под дождем, – что за унылое занятие! Сперва мы делали вид,  что страшно рады. Мы говорили, что любим разнообразие и что нам интересно  познакомиться с Темзой во всех ее обличьях. Мы говорили, что совсем не  рассчитывали на неизменно ясную погоду, да и не желали ее. Мы уверяли друг  друга, что природа, прекрасна и в слезах.    

     

    

     

Первые  несколько часов мы с Гаррисом были просто в восторге от этой погоды. Мы даже  затянули песню о прелестях цыганской жизни, открытой солнцу, и грозам, и ветру,  и еще о том, как цыган радуется дождю, как наслаждается им и как смеется над всеми,  кто не любит дождя.    

Джордж  относился к нашим забавам весьма сдержанно и не расставался с зонтиком.    

Перед  завтраком мы натянули брезент, оставив открытым лишь маленький кусочек на носу,  чтобы можно было орудовать веслом и обозревать окрестности; так мы и плыли до  самого вечера. За день мы прошли девять миль и остановились на ночлег немного  ниже Дэйского шлюза.    

Врожденная  порядочность не позволяет мне утверждать, что мы провели веселый вечер. Дождь  лил с непоколебимым упорством. Все наши вещи промокли и слиплись. Ужин оставлял  желать лучшего. Когда не чувствуешь голода, холодный пирог с телятиной как-то  не лезет в глотку. Мне хотелось котлет и сардин, Гаррис вслух мечтал о рыбе под  белым соусом, он отдал остатки своего пирога Монморанси, который от них отказался  и, явно оскорбленный таким угощением, перешел на другой конец лодки, где и  уселся в полном одиночестве.    

Джордж  потребовал, чтобы мы прекратили эти разговоры, иначе он подавится холодной  отварной говядиной, к которой не было даже горчицы.    

После  ужина мы вытащили карты и стали играть в наполеон по одному пенни партия. Мы  играли добрых полтора часа, после чего выяснилось, что Джордж выиграл четыре  пенса – Джорджу всегда везет в картах, – а я и Гаррис проиграли ровно по  два пенса.    

Тогда мы  решили прекратить это азартное занятие. Гаррис сказал, что оно слишком возбуждающе  действует на нервную систему, если хватить через край. Джордж предложил было  продолжать, чтобы мы могли отыграться, но я и Гаррис решили не вступать в  единоборство с судьбой.    

После  этого мы приготовили себе пунш, уселись в кружок и принялись болтать. Джордж  рассказал нам об одном своем знакомом, который два года назад поднимался вверх  по Темзе, и однажды, – погода была точь-в-точь, как сейчас, – провел  ночь в сырой лодке, и схватил ревматизм, и ничто уже не могло его спасти, и  десять дней спустя он умер в страшных мучениях. Джордж сказал, что его знакомый  был совсем молодым человеком, и как раз собирался жениться, и что вообще нельзя  себе представить ничего более трагического, чем этот случай.    

Тут  Гаррис вспомнил одного своего приятеля, который служил в волонтерском полку, и  однажды возле Олдершота[58]  провел ночь в сырой палатке, – «погода была точь-в-точь, как сейчас», –  сказал Гаррис, – и утром проснулся калекой на всю жизнь. Гаррис сказал,  что, когда мы вернемся в город и он познакомит нас с этим приятелем, наши  сердца обольются кровью при одном взгляде на несчастного.    

Сразу  же, само собой разумеется, завязалась увлекательная беседа о прострелах, лихорадках,  простудах, бронхитах и воспалениях легких, и Гаррис сказал, что если бы  кто-нибудь из нас вдруг серьезно заболел, это было бы просто ужасно, так как  поблизости нет ни одного врача.    

Подобные  разговоры, по-видимому, неизбежно влекут за собой жажду развлечений, и вот, в  минуту слабости, я предложил Джорджу вытащить банджо и попытаться исполнить какую-нибудь  песенку повеселее.    

Должен  заметить, что Джорджа не пришлось упрашивать. Он не стал лепетать всякий вздор  о том, что оставил банджо дома и тому подобное. Он тотчас же выудил откуда-то  свой инструмент и заиграл «Волшебные черные очи».    

До этого  вечера я всегда считал мотив «Волшебных черных очей» довольно-таки банальным.  Однако Джордж сумел вложить в него столько меланхолических чувств, что я был  просто потрясен.    

Чем  дольше слушали мы с Гаррисом эти траурные звуки, тем сильнее мучило нас желание  броситься друг другу в объятия и зарыдать; нечеловеческим усилием воли мы  подавили подступающие слезы и в молчании слушали душераздирающую мелодию.    

Когда  дело дошло до припева, мы даже сделали отчаянную попытку развеселиться. Мы  снова наполнили стаканы и хором затянули следующие слова, причем Гаррис запевал  дрожащим от волнения голосом, а я и Джордж вторили ему:    

     

Волшебные черные очи,    

Я вами сражен наповал!    

За что вы меня погубили,    

За что я так долго…    

     

Тут мы  не выдержали. Непередаваемая экспрессия, с которой Джордж проаккомпанировал  словам «за что», окончательно сломила наш и без того уже угнетенный дух. Гаррис  рыдал как ребенок, а собака так выла, что я стал бояться: вдруг она надорвет  себе сердце или голос?    

Джордж  хотел исполнить еще один куплет. Он считал, что, когда он лучше вникнет в мелодию  и сможет вложить в исполнение больше непринужденности, она будет звучать не так  плачевно. Однако мы большинством голосов отклонили этот эксперимент.    

Делать  было больше нечего, и мы легли спать, то есть разделись и начали ворочаться на  дне лодки. Часа через три мы кое-как забылись беспокойным сном, а в пять утра  уже поднялись и позавтракали.    

Второй  день был как две капли воды похож на первый. Дождь не прекращался ни на минуту,  а мы, закутавшись в непромокаемые плащи, сидели под брезентом и медленно плыли  по течению.    

Один из  нас – не помню, кто именно, но, кажется, это был я – сделал утром робкую попытку  снова понести вчерашнюю цыганскую чепуху насчет того, что вот, мол, мы дети  Природы и любители слякоти. Все было напрасно. Песенка:    

     

Что может быть противнее дождя –    

     

с такой  мучительной очевидностью выражала наши чувства, что распевать ее тоже не имело  смысла.    

В одном  пункте мы были единодушны: будь что будет, но мы доведем это дело до конца,  каков бы он ни был. Мы собирались две недели наслаждаться плаваньем по реке, и  мы будем две недели наслаждаться плаваньем по реке. Пусть мы при этом  погибнем, – что ж, тем, хуже для наших друзей и родственников! Тут уж  ничего не поделаешь! Мы чувствовали, что при нашем климате спасовать перед  погодой значило бы создать опаснейший прецедент.    

– Осталось  всего два дня, – сказал Гаррис, – а мы молоды и сильны. В конце  концов, быть может, мы еще останемся в живых.    

Часов  около четырех мы приступили к обсуждению планов на вечер. В тот момент мы  находились немного ниже Горинга и намеревались добраться до Пенгборна, чтобы  там заночевать.    

– Еще  один приятный вечерок! – проворчал Джордж.    

Мы  сидели в глубоком раздумье. В Пенгборне мы будем, вероятно, к пяти. С обедом можно  управиться, скажем, к половине седьмого. Дальнейшее времяпрепровождение  рисовалось нам в виде следующей альтернативы: либо гулять по городку под  проливным дождем, пока не придет время отправляться ко сну, либо сидеть в унылом,  полутемном баре и изучать календарь.    

– Уф,  пожалуй, даже в «Альгамбре»[59]  было бы веселее! – сказал Джордж, высовывая на секунду нос из-под брезента  и оглядывая небо.    

– Если  потом поужинать у ***, – машинально добавил я.[60]    

– Да,  прямо-таки чертовски досадно, что мы решили не расставаться с лодкой, –  ответил Гаррис, после чего воцарилось молчание.    

– Если  бы мы не решили обречь себя на верную смерть в этой проклятой дряхлой посудине, –  заметил Джордж, с нескрываемой ненавистью оглядывая лодку, – стоило бы, пожалуй,  припомнить, что, насколько мне известно, поезд из Пенгборна отходит в начале  шестого. Мы попали бы в Лондон как раз вовремя, чтобы наскоро перекусить, а  потом отправиться в заведение, о котором ты говоришь.    

     

    

     

Ему  никто не ответил. Мы поглядывали друг на друга, и, казалось, каждый читал на  лицах остальных свои собственные подлые мысли и намерения. Ни слова не говоря,  мы вытащили и уложили наш кожаный саквояж. Мы посмотрели на реку: в одну  сторону и в другую сторону. Кругом – ни души.    

Двадцать  минут спустя можно было наблюдать, как трое мужчин в сопровождении сконфуженного  пса, крадучись, пробираются от пристани у гостиницы «Лебедь» к станции железной  дороги.    

Одежда  путников не отличалась ни чистотой, ни элегантностью: черные кожаные башмаки –  грязные; фланелевые костюмы – очень грязные; коричневые фетровые шляпы –  измятые; плащи – насквозь промокшие; зонтики.    

Лодочника  в Пенгборне мы попросту обманули (у нас не хватало духу сознаться, что мы  решили сбежать от дождя). Лодку, со всем ее содержимым, мы оставили на его  попечение и велели приготовить ее для нас к девяти часам утра. Если же, сказали  мы, какие-нибудь непредвиденные обстоятельства задержат нас, то мы ему напишем.    

В семь  часов мы прибыли на Пэддингтонский вокзал и прямо кинулись в вышеупомянутый  ресторан; слегка перекусив, мы поручили хозяину присмотреть за Монморанси (а  также за ужином, который следовало приготовить к половине одиннадцатого) и  направили свои стопы к Лейстер-скверу.    

В  «Альгамбре» мы стали центром всеобщего внимания. В кассе нам сердито сказали,  что мы опоздали на полчаса и что артистам положено входить с Касл-стрит. Нам  стоило немалых трудов убедить кассира, что мы вовсе не «Всемирно известные  акробаты с Гималайских гор», после чего он получил с нас деньги и позволил  войти.    

Внутри  нас ожидал еще больший успех. Люди не могли оторвать восхищенных взоров от  наших благородных бронзовых физиономий и живописных костюмов. Мы вызвали  всеобщую сенсацию.    

Это был  настоящий триумф!    

Как  только окончилось выступление кордебалета, мы удалились и вернулись в ресторан,  где нас уже ожидал ужин.    

Должен  признаться, я получил удовольствие от этого ужина. Целых десять дней мы пробавлялись,  в общем, только холодным мясом, кексами и хлебом с вареньем. Пища, что и говорить,  простая и питательная, но не слишком богатая острыми ощущениями. Поэтому аромат  бургундского, и запах французских соусов, и аппетитные булки, и чистые  салфетки, как долгожданные гости, наперебой стучались в двери наших душ.    

Сперва  мы жадно ели и пили в полном молчании, выпрямившись и крепко ухватив ножи и  вилки, но время шло, и вот мы откинулись на спинки стульев, и стали ленивее  жевать мясо, и уронили на пол салфетки, а потом вытянули ноги под столом,  обвели критическим взором закопченный потолок, которого вначале не заметили,  отставили подальше бокалы и преисполнились доброты, глубокомыслия и  всепрощения.    

Гаррис,  сидевший у окна, отдернул штору и посмотрел на улицу.    

Влажно  поблескивала мокрая мостовая, тусклые фонари мигали при каждом порыве ветра,  струи дождя яростно хлестали по лужам, и целые потоки низвергались на тротуар  из водосточных желобов. Вымокшие прохожие бежали рысью, сгорбившись под  зонтиками, с которых вода лила в три ручья; женщины высоко подбирали юбки.    

– Что  ж, – сказал Гаррис, протягивая руку за бокалом, – путешествие было на  славу; я от души благодарен старушке Темзе. А все же мне кажется, что наш  последний поступок – когда мы дали тягу – был мудрый поступок. Итак, за  здоровье троих, благополучно выбравшихся из лодки!    

И  Монморанси, стоя на задних лапах перед окном и глядя в темноту, одобрительно  тявкнул, присоединяясь к нашему тосту.