1 2 3 4 5 6 7 
– Ну вот, это типично мужская постановка вопроса. Посмотри на Люду, я думаю, что этот Валентин Валентинович не последнее разбитое сердце.
   
– Что-то не похоже на разбитое сердце.
   
– Похоже, похоже, – сказала Ольга Дмитриевна безапелляционно. – Возможно, поэтому он и был так ненатурален – от смущения… А в общем я думаю, все скоро пройдет.
   
– И чем быстрее, тем лучше, – добавил Николай Львович, – ей в этом году поступать в вуз. И не надо забывать, какой конкурс – ей придется все лето готовиться; тут, я думаю, не до молодых людей.
   
– Конечно, как только кончится школа, уедем на дачу, и пусть сидит и занимается до самых экзаменов… Кстати, надо бы нам с тобой съездить на дачу, помочь маме. Дачей пользуемся, а все на маме – и дом и сад.
   
У тещи была дача на Клязьме по Ярославской дороге; теща жила там круглый год, они выезжали летом.
   
– Не знаю, сумею ли я выбраться. Поезжай с Людой. Весеннее солнце, загар вам будет к лицу.
   
– Мне хотелось с тобой, тебе тоже загар идет, – пошутила Ольга Дмитриевна.
   
Николай Львович пересел к письменному столу, закурил, решил посмотреть документы, отданные ему вчера Красавцевым, поискал глазами портфель. Портфеля на столе не было. Наклонился, посмотрел, нет ли портфеля возле стола, – там его тоже не оказалось.
   
Ольга Дмитриевна кончила пить кофе, ушла в спальню, присела к трельяжу, начала причесываться.
   
– Оля, ты не видела моего портфеля?
   
– Портфеля? Сегодня не видела.
   
Николай Львович вышел в переднюю, зажег свет, посмотрел под вешалкой – портфеля не было.
   
Он вернулся в столовую, еще раз посмотрел вокруг письменного стола, осмотрел диван, за диваном. Портфеля не было.
   
Он прошел в спальню, посмотрел и там.
   
– Что ты ищешь? – по прежнему шепотом спросила Ольга Дмитриевна.
   
– Все тот же портфель. Куда я мог его засунуть?
   
– Может быть, ты оставил его на работе?
   
– Ты сама вчера, перед театром, переставила его на стол.
   
– Да, верно, вспоминаю. Тогда он на столе.
   
– Его нет на столе.
   
– Почему ты так обеспокоен? Там что-нибудь важное?
   
– Служебные бумаги.
   
– Но он никуда не мог деваться. Давай искать вместе.
   
– Я все обыскал.
   
– Хорошо, ты садись, я сама буду искать. Я найду, что мне за это будет? Оставайся здесь.
   
Ольга Дмитриевна вышла из спальни, скоро вернулась.
   
– Нигде нет. Я разбужу Андрея?
   
– Разбуди, – попросил Николай Львович.
   
– Господи, значит, это так важно! – воскликнула она и подошла к дивану, тихонько позвала сына: – Андрюша, проснись! Проснись, малыш! Проснись и вспомни, что было. Ты выходил во двор?
   
Андрей поднялся, протирая глаза кулаками.
   
– Андрюша, когда мы уехали в театр, ты выходил во двор?
   
Андрей протирал глаза.
   
– Ты выходил во двор?
   
– Какой двор? – недовольным, заспанным голосом переспросил Андрей.
   
– Ну, проснись, мальчик, вспомни, ты выходил во двор?
   
– Никуда я не выходил.
   
– Это правда?
   
– Правда.
   
– Да, я знаю, ты всегда говоришь правду, – сказала Ольга Дмитриевна.
   
– А к тебе кто-нибудь приходил? – спросил Николай Львович.
   
– Нет.
   
– Товарищ какой-нибудь?
   
– Нет.
   
Николай Львович показал на стол.
   
– Вот здесь стоял мой портфель. Где он?
   
– Кто?
   
– Портфель.
   
– А я откуда знаю?
   
– Андрюша, понимаешь, это очень важно для папы, – сказала Ольга Дмитриевна.
   
У мальчика сделалось встревоженное лицо, ему передалась тревога родителей.
   
– Я его даже не видел, портфеля.
   
– Но не мог же он улететь в форточку! – воскликнула Ольга Дмитриевна.
   
Николай Львович открыл окно и свесился через подоконник. Пожарная лестница проходила между окнами спальни и столовой, однако перелезть с нее было невозможно – прут, крепящий лестницу, проходил много выше окна.
   
– В окно никто залезть не мог, – сказал Николай Львович. – Если даже смог, зачем понадобился портфель со служебными бумагами?
   
– Но сам портфель очень хороший, кожаный, с серебряной монограммой, – возразила Ольга Дмитриевна, – позвони в милицию.
   
Николай Львович подумал, потом сказал:
   
– Спи, сынок, портфель найдется. Пойдем, Оля, не будем ему мешать.
   
Они вернулись в спальню, Николай Львович прикрыл дверь.
   
– Надо немедленно позвонить в милицию, – настойчиво повторила Ольга Дмитриевна.
   
– А кого обвинять? Никого, кроме Андрея, не было дома, – возразил Николай Львович. – И в сущности, это уж не так страшно – бумаги не слишком важные: старые акты на брак. А затевать все из-за портфеля, из-за монограммы не стоит.
   
Ольга Дмитриевна пристально смотрела на мужа. Она всегда безошибочно угадывала, когда он говорит неправду, говорит единственно, чтобы успокоить ее. Сейчас он говорил именно так.
   
Николай Львович молча прошелся по спальне, постоял у окна, подумал, потом сказал:
   
– Пожалуй, я съезжу с тобой на дачу. Поедем в субботу, переночуем, вернемся в воскресенье вечером. Успокоимся, подумаем, как быть. О портфеле пока никому не говори.
   
– Господи, кому я могу сказать? Что ты, Коля! Но все это очень странно. Может быть, это сделал Витька Буров?
   
– Все может быть, – согласился Николай Львович и, подумав, добавил:
   
– Я думаю, что Люде тоже не следует ничего говорить.
   
Ольга Дмитриевна растерянно пробормотала:
   
– Люде?.. Я ничего не понимаю… Коля! Почему это надо скрывать от Люды?
   
– Я не хочу ее волновать.
   
– Какие глупости! Мы все волнуемся. Она разве не член нашей семьи, ей чужды наши заботы?
   
– Я этого не говорю… Но она проходит практику на фабрике…
   
– Она проболтается?
   
– Конечно, нет. Но она будет себя чувствовать на фабрике несколько неуверенно, что ли, будет опасаться каких-то осложнений для меня, а никаких осложнений не будет, все это, в общем, пустяки…
   
Ольга Дмитриевна продолжала смотреть на мужа. Все звучало очень неубедительно.
   
– Ты это связываешь с Навроцким?
   
– Оленька, милая, я ни с кем не связываю, у меня нет никаких оснований связывать это ни с Навроцким, ни с Андреем, ни с Витькой Буровым. Мне надо подумать. И я не хочу лишних разговоров и потому прошу тебя никому ничего не говорить, в том числе и Люде.
   
– Но ей может сказать Андрей.
   
– Скажи ему, что портфель нашелся.
  
  
   
    
20
   
   
Итак, вагон отправили, а документы похитили. Все продумано: Красавцев сделал так, что он взял документы домой. Навроцкий увел их всех в театр, кто-то третий похитил документы. Кто он, этот третий? Некто неизвестный, проникший в квартиру, когда Андрей спал? Или Андрей сам отдал портфель сыну кладовщика Панфилова? Он исключает такую возможность, но то, что вынужден об этом думать, уже чудовищно. Если это товарищи Андрея, компания – как называет Миша Поляков, – то в милиции их заставят говорить, преступник обнаружится, но и его сын окажется замешанным. Это невозможно. На сознательное зло, воровство мальчик не способен, но его могли обмануть, использовать. Если Андрей не замешан, то преступника не найдут, преступником будет он, Николай Зимин; он унес документы с фабрики, у него дома они пропали, он отвечает за брак на производстве и хотел скрыть его причины. В обоих случаях он на подозрении, и дальнейшая работа на фабрике немыслима.
   
Обратиться к Красавцеву? Тому ничего не стоит скрыть пропажу документов. Но тогда он в их руках, тогда-то они распояшутся, покажут себя, разворуют фабрику.
   
Следовательно, или компрометация, или шантаж.
   
Они не добьются ни того, ни другого. Он не глупее их, проработал на этой фабрике двадцать лет, знает все возможные уловки.
   
В понедельник, на фабрике, Николай Львович сказал Красавцеву:
   
– Я просмотрел документы, но там их очень мало. Будьте добры, подберите мне все документы по браку, скажем, за последние два месяца. Кроме того, подберите все документы Навроцкого. Так, кажется, фамилия представителя деткомиссии?
   
– Да, так, – подтвердил Красавцев, соображая, зачем все это требуется Зимину.
   
– Вот и прекрасно. Сделайте это побыстрее.
   
– Нужно время, документов много.
   
– Понимаю. Три четыре дня вам хватит? Ну, пять дней? Неделя? Значит, получаю их в субботу. Правда, в субботу я уезжаю на дачу, с собой я их, естественно, не потащу. Но в воскресенье вернусь с дачи пораньше и просмотрю.
   
– Кого вы проверяете, Николай Львович?
   
Зимин усмехнулся:
   
– Себя проверяю, Георгий Федорович, себя. Вы допускаете такую возможность?
  
  
   
    
21
   
   
Операция с Навроцким не внушала Красавцеву опасений. Служебные бумаги в порядке: товар для деткомиссии. А что с товаром дальше, его, Красавцева, не волнует, за это он не отвечает. Что касается комбинации с браком, то браковочные акты оформлены, подписаны мастером и техническим контролером – людьми, подчиненными Николаю Львовичу Зимину. Акты липовые, но они существуют, проверить соответствие их качеству товара невозможно, товар ушел.
   
Требование Зимина передать ему новые документы насторожило Красавцева. Зачем, если Навроцкий с ним поладил? Значит, не поладил. Зимина не купишь. «Себя проверяю». Это сказано неспроста, он хорошо понимает иносказательные обороты инженера. Зря послушался Навроцкого, зря передал Зимину документы, потянул бы неделю другую, Зимин бы забыл о них. И новые документы не даст, в коммерческом отделе три сотрудника, некогда этим заниматься.
   
С Навроцким пора кончать: меры не знает, подведет, да еще строит из себя аристократа. Этого Красавцев не терпел. Комбинируй, но не строй из себя принца Уэльского.
   
Красавцев с Навроцким встретились в казино.
   
Валентин Валентинович не играл в рулетку, из всех игр признавал только тотализатор: на бегах властвует не случай, а знание. Навроцкий знал лошадей, разбирался, играл наверняка.
   
   
   
Войдя в зал, Валентин Валентинович отыскал глазами Красавцева за игровым столом, но не подошел к нему, сделал вид, что не замечает. По лицу Красавцева было видно, что дела его плохи. Как завзятый игрок, он обычно выигрывал, но в конечном итоге всегда оставался в проигрыше и нуждался в деньгах.
   
Валентин Валентинович молча изучал расчерченные на клетки игорные столы.
   
Крупье провозглашал:
   
– Граждане, делайте ваши ставки!
   
Игроки клали на клетки фишки. Крупье дергал рычаг, вертелся круг, по нему метался шарик, пока не падал в одно из нумерованных отделений. Все напряженно следили за ним… Потом крупье лопаточкой сгребал фишки.
   
Все как в настоящей рулетке. Только нет бледных, испитых лиц стариков и старух, годами восседавших за игорными столами, нет князей и графов, оставлявших тут состояния. Средних лет люди, полные сил и здоровья, пытают счастье, играют по мелочи, провинциальные кассиры и уполномоченные, прокутившие в столичных ресторанах казенные деньги, делают здесь отчаянную попытку их вернуть, взяточники, вроде Красавцева, просаживают то, что хапнули у нэпманов и снабженцев. Эти люди проигрывают не деньги, а жизнь. Нет, его игра другая.
   
   
   
Краем глаза он следил за Красавцевым. И этот проигрывает жизнь. Впрочем, чем больше теряет Красавцев, тем больше получает он, Навроцкий.
   
Наконец Красавцев поднялся.
   
Валентин Валентинович пошел ему навстречу.
   
– Здравствуйте, Георгий Федорович!
   
– Здравствуйте, вы мне нужны.
   
Они вышли на улицу, свернули за угол и пошли по Тверской.
   
– Зимин требует документы по всем вашим отправкам, – мрачно сообщил Красавцев.
   
– А что он сказал о бумагах, которые вы уже ему передали?
   
– Сказал, что их недостаточно, хочет посмотреть остальные.
   
– Дайте ему остальные. Дайте, дайте! В тех документах он ничего не нашел и в этих не найдет. Да и что можно найти? Документы в порядке, акты оформлены, вы это сами хорошо знаете.
   
– Зачем он их требует?
   
– У него свои соображения, – загадочно ответил Навроцкий, – хочет окончательно убедиться, что со мной можно иметь дело. Неужели не понятно? Дайте ему документы, а мне сделайте пять вагонов и все оформите браком.
   
Красавцев остановился:
   
– Вы с ума спятили?
   
– Разве я похож на сумасшедшего? Да, да, пять вагонов. В понедельник Зимин сам подпишет любой акт, даю вам гарантию, головой отвечаю.
   
Его веселая уверенность поколебала Красавцева.
   
Все же он сказал:
   
– Пять вагонов брака невозможно, слишком заметно, вмешается трест. Пять вагонов! Чрезвычайное происшествие! Даже если Зимин подпишет акт, я на такое не пойду.
   
– Чем вы рискуете? Вагоны уйдут, останется акт – официальный, оформленный, всеми подписанный.
   
Некоторое время они шли молча, потом Красавцев сказал:
   
– Мне нужно тридцать червонцев.
   
– Не повезло? – сочувственно спросил Валентин Валентинович.
   
– Мне нужно тридцать червонцев.
   
– Я могу вам их дать, но прошу – не играйте, сегодня вам не везет.
   
– Не учите меня… Сегодня играть не буду.
   
Они зашли в подворотню. Валентин Валентинович вручил Красавцеву тридцать червонцев. Тот сунул их в карман.
   
Пять вагонов обеспечены, и он временно уходит в сторону. Надо оглядеться, отдохнуть, может быть, поехать на юг с какой-нибудь блондинкой… Эллен Буш! Красотка! Вот с кем отправиться в Ялту или в Кисловодск. Заслужил он отдых или нет? Королева! Он оденет ее, как королеву! Люда не подходит. Зачем ему девушка аристократка, когда он сам аристократ? Аристократу нужна артистка – это имеет вид, как говорят в Одессе.
   
– Так как с вагонами?
   
– Оформить все браком я не могу.
   
– Половина браком, половина третьим сортом?
   
– Подумаем… И я не могу сделать все для деткомиссии. Слишком часто.
   
– Сделайте часть для Минской швейной фабрики.
   
– Доверенность настоящая?
   
– Георгий Федорович, – внушительно проговорил Навроцкий, – мои документы все настоящие. Липы не бывает. И деньги с Гознака, а не с Марьиной рощи. Эта сторона дела пусть вас никогда не беспокоит. И Зимина тоже пусть не беспокоит.
   
Красавцев молчал.
   
– Так как? Договорились?
   
– Если в понедельник Зимин вернет документы и не будет никаких осложнений, я вам сделаю пару вагонов третьим сортом для Минской швейной фабрики.
   
– Не пару, а пять.
   
– Почему именно пять?!
   
– Так рассчитано, Георгий Федорович. Нам надо расстаться на серьезной операции, с приятными воспоминаниями друг о друге. Эта операция даст вам возможность еще много раз посидеть в казино. А мне – купить шале, небольшую дачу под Москвой. Понимаете, я люблю природу, особенно в средней полосе России… Ведь Подмосковье – это тоже средняя полоса России, не правда ли?
  
  
   
    
22
   
   
Витька не остался безучастным к появлению Миши Полякова в своем доме – пожаловал, на испуг хотел взять. И к Белке приходил – тоже на испуг хотел взять. Буфет обворовали. А ты докажи! Кто видел? Пирожные на крыше ели, так их вон в булочной продают. Нет свидетелей. От кого могут узнать?
   
Витька об этом не беспокоился. Он вообще редко беспокоился. Но своими ребятами был недоволен.
   
Белку видели на улице с Шаринцом, а ей запрещено с ним водиться. Шныра и Фургон взяли нагрузку в школе, кооператив какой-то, проторговались, просят денег из крымских.
   
Чем бы стали они без него? Паштет – карманником, Белка – форточницей, давно бы сидели в колонии. Шныру и Фургона завербовали бы в пионеры, маршировали бы, дурачки, в красных галстуках. А он их в Крым берет, людьми сделал.
   
Сидя во дворе, Витька лениво выслушал их объяснения.
   
– Нас с Фургоном поставили тетрадки продавать, карандаши и все прочее, – рассказывал Шныра, – а потом из учкома проверили – три рубля недостачи.
   
– Согласились зачем? Вам больше всех надо?
   
– Так ведь постановление учкома…
   
– Дурачки вы! – пренебрежительно сказал Витька. – Мишка нарочно всучил вам кооператив, чтобы запутать. А как проторговались? Взяли чего?
   
– Ничего не брали! Фургон перепутал. Линейки есть и по четыре копейки, и по десять, и по пятнадцать, от длины зависит, а он все говорил – четыре. Все перепутал.
   
– Зачем перепутал?
   
– Я вижу, написано: линейки деревянные – четыре копейки, я и говорю – четыре копейки; все шумят, торопят, я и перепутал, – попытался оправдаться Фургон.
   
– Выкручивайтесь, как хотите, – сказал Витька. – Не дам денег, они на Крым. Влезли – вылезайте.
   
Витька повернулся к Белке, неожиданно спросил:
   
– О чем с Шаринцом говорила?
   
– Вовсе не говорила.
   
– У магазина с ним стояла?
   
– Я у витрины стояла, он подошел, я отошла.
   
– Врешь!
   
– Не вру.
   
– Шныра! Говорила она с Шаринцом?
   
– Говорила.
   
– Чего же врешь?
   
– Не говорила я, – упорствовала Белка. – Он подошел, я отошла.
   
– Я еще разберусь, – сказал Витька. – Шаринец ширмач к нашим деньгам подбирается. Кто ему про Крым натрепался?
   
Белка прижала руки к груди:
   
– Вот, христом богом…
   
– Еще раз увижу с Шаринцом, никакой Христос не поможет! – пригрозил Витька. – Ладно! В воскресенье поедем на Дорогомиловское кладбище синичек ловить.
   
– Я не могу, – сказал Фургон, – в субботу мои уезжают на дачу, велели в воскресенье дома сидеть.
   
– Без тебя обойдемся, – презрительно ответил Витька.
   
Витька не знал, что в субботу вечером Шныра и Паштет собираются с Мишей Поляковым в цирк. Шныра и Паштет ему об этом не сказали: знали – Витька запретит. А пойти в цирк им очень хотелось.
  
  
   
    
23
   
   
Невиданный воздушный аттракцион под куполом цирка без сетки! Три Буш три!
   
Эллен и ее партнеры ловко взобрались по веревочной лестнице. Погас свет. Прожекторы осветили в воздухе стройные фигуры, перелетающие от одной трапеции к другой. Барабан выбивал мелкую дробь.
   
Они спускались по канатам, раскланивались, уходили, возвращались, вызванные аплодисментами, снова уходили и опять возвращались, задержанные жестом инспектора манежа. Все смотрели на Эллен, освещенную прожекторами красавицу в трико с блестками.
   
К ее ногам упал букет цветов. Миша оглянулся. Букет кинул Валентин Валентинович. И он сюда явился!
   
В антракте Миша, Шныра и Паштет прошли за кулисы. Их ожидала Эллен. Она была в сером шерстяном костюме, туфлях на высоком каблуке и в берете.
   
– Ты уходишь? – спросил Миша.
   
– Да, я уже выступила.
   
– Я провожу тебя.
   
– Зачем, ведь еще одно отделение. – Она кивнула на мальчиков, рассматривающих зверей в клетках. – Кто это?
   
– Ребята с нашего двора. У них замечательные акробатические способности. Может быть, вы их посмотрите?
   
– Беспризорные, безнадзорные, неустроенные, – засмеялась Эллен, – ты все еще занимаешься этим?
   
– Приходится.
   
– А дальше?
   
– Собираюсь в Плехановский.
   
– Кого он готовит?
   
– Экономистов.
   
– Будешь все экономить, считать, жадничать, – снова засмеялась Эллен. – Не скучно?
   
– Ты путаешь: экономист – это не экономика. И скучать я не буду, скучать можно по человеку.
   
Миша покраснел. Признание, даже такое отдаленное, казалось ему навязыванием себя.
   
– Это верно, – согласилась Эллен, – я очень соскучилась по тебе, Генке, Славке.
   
– Мы тебя редко видим, – сказал Миша, обрадованный тем, что она не заметила или сделала вид, что не заметила его признания.
   
– Я цирковая, гастролирую, – рассеянно проговорила Эллен, оглядываясь, видимо, поджидая кого-то. – Как тебе понравился наш номер?
   
– Понравился. Но я предпочитаю два Буш два.
   
– Почему? – В ее голосе прозвучало кокетство, несколько снисходительное: для нее Миша был все еще мальчик, он чувствовал это.
   
– Мне это кое-что напоминает, – сказал Миша.
   
– Я не знала, что ты так привязан к воспоминаниям детства.
   
– К некоторым очень, – сказал он твердо.
   
– Приходится обновлять номер, иначе он надоест публике, – сказала Эллен. – Ты бы мог смотреть все время одно и то же?
   
– Я бы мог.
   
– Если на арене будут твои знакомые, – засмеялась Эллен. – Но не у всех зрителей знакомые актеры. Теперь у нас новый номер, и он потребовал нового партнера, Сережу. И поскольку он присоединился к нам, а не мы к нему, то он тоже стал Бушем.
   
– Самозванец! – засмеялся Миша.
   
Подошли Игорь и Сережа – стройный молодой человек с мужественным лицом.
   
– Знакомьтесь: Миша, Сережа.
   
В Сережином рукопожатии Миша почувствовал полное к себе равнодушие.
   
В сопровождении униформиста появился Валентин Валентинович.
   
– К вам, – сказал униформист, обращаясь к Эллен.
   
– Я восхищен вашей замечательной работой, – сказал Валентин Валентинович.
   
– Спасибо, – ответила Эллен, – и за цветы спасибо.
   
– Аплодисменты и цветы – единственное, чем зритель может выразить свою благодарность, – продолжал Валентин Валентинович. – Кого я только не видел… Немцев, итальянцев… Но никакого сравнения? Двойное сальто на такой высоте – изумительно!
   
Игорь, игнорируя Навроцкого, спросил Мишу:
   
– Что же не привел Генку, Славку?
   
– Они не могут сегодня, в следующий раз придут.
   
– Давненько я их не видел.
   
Прозвучал настойчивый звонок, за ним другой.
   
– Идите, – сказала Эллен, – а то свои места упустите.
  
  
   
    
24
   
   
В то время как Миша и Валентин Валентинович были в цирке, Зимины собирались на дачу.
   
Ольга Дмитриевна устроила большой беспорядок, Николай Львович подозревал, что она всю неделю продолжала поиски портфеля: в доме все было сдвинуто и передвинуто. Сейчас она пыталась справиться с пакетами и пакетиками: у нее их всегда получалось очень много. Люда, отпуская по этому поводу иронические замечания, собирала пакетики в большие пакеты и узлы. Николаю Львовичу ее ирония казалась неуместной, но он молчал. Люде явно не хотелось ехать. Почему? Неужели этот прохвост в лакированных штиблетах играет в ее жизни большую роль, чем она старается показать? Всю неделю она о нем ни слова, в доме он тоже не появлялся. И о портфеле ни слова. Они ей, правда, ничего не сказали. Но неужели она, в самом деле, ничего не знает?
   
– Как хотите, – сказала Ольга Дмитриевна, – а я еще возьму старое пальто. Я его уже не ношу, а бабушке в нем будет удобно выходить в сад. Как подумаю, что она там одна… Мы себе совершенно не представляем ее жизни.
   
Николай Львович перебирал бумаги. Папку, полученную сегодня от Красавцева, он оставил на столе, на видном месте, покосился на Андрея.
   
– Из дома не выходи, почитай и ложись спать в Людиной комнате. Дверь никому не открывай, скажи – нет дома.
   
– Хорошо, – буркнул Андрей.
   
По выражению его лица ничего нельзя было понять. И все же другого выхода нет, надо проверить Андрея. Если не Андрей, в чем он уверен, тогда он захватит преступников. План безошибочен: если взяли те документы, должны прийти и за этими.
   
О своем плане он не сказал жене, не хотел ее волновать. И без того он сказал ей много лишнего, создал в доме атмосферу недоверия, подозревает Андрея, подозревает Люду. Как все это ужасно: он сам разрушает самое дорогое в своей жизни – семью.
   
Каковы бы ни были отношения Люды с Навроцким, она не способна притворяться и лгать. Нет, нет, нет! Именно поэтому он поступит так, как решил. На карту поставлено не только его служебное положение, но его незапятнанное имя, будущее его детей.
   
Когда поезд подходил к Лосиноостровской, Николай Львович вдруг сказал жене:
   
– Совсем забыл! Директор просил срочно приготовить докладную записку. Сейчас вернусь домой. Поезжайте без меня.
   
– Но, Коля… – только и смогла ответить пораженная Ольга Дмитриевна.
   
– Пожалуйста, умоляю тебя!
   
Люда удивленно смотрела на них, не понимая, что происходит.
   
Поезд тормозил, подходя к платформе.
   
Николай Львович вынул папиросы, приготовил спички, встал и направился к выходу.
   
В тамбуре он закурил. Когда поезд остановился, вышел на платформу, смешавшись с толпой пассажиров, поднял воротник плаща, перешел на другую платформу и через минуту две сел в поезд, идущий в Москву. Расписание он изучил точно.
   
В Москве, на Арбате, он сошел с трамвая на одну остановку раньше своей; медленно пошел по противоположной стороне улицы, по прежнему с поднятым воротником; вошел в ворота своего дома, когда оттуда хлынула толпа из кинотеатра «Арбатский Арс», – Николай Львович рассчитал свой приезд так, чтобы попасть к концу сеанса.
   
Смешавшись с толпой, он пересек двор, бросил взгляд на окна своей квартиры – они были темны. С заднего двора он быстро вошел в подъезд черного хода, поднялся по лестнице и открыл дверь.
   
Не зажигая света, через кухню прошел в столовую. В тусклом свете, доходившем из окон соседнего корпуса, увидел папку на столе, на прежнем месте.
   
Николай Львович приоткрыл дверь в комнату Люды. Андрей спал.
   
Значит, Андрей ни при чем.
   
По прежнему не зажигая света, Николай Львович снял пальто, повесил на вешалку, посмотрел на часы: еще только половина десятого. Ну что ж! Подождем!
  
  
   
    
25
   
   
   
Из цирка они доехали до Арбатской площади на «Аннушке», как называли москвичи трамвай «А», и по Арбату пошли пешком.
   
Шныра и Паштет убежали вперед. Миша и Валентин Валентинович медленно шли по улице.
   
От встречи с Эллен Миша ожидал другого. Чего именно – не знал. Шел с надеждой. Какой – тоже не мог сказать.
   
Девочка, с которой он еще год назад был снисходителен, теперь была снисходительна к нему – сознание, оскорбительное для молодого человека, считающего себя мужчиной.
   
Уход в личное Миша всегда третировал как обкрадывание общественного. Теперь этой формуле был нанесен удар: мысль об Эллен не покидала его.
   
– Цирк – прекрасное зрелище, – говорил между тем Валентин Валентинович, – но многое преувеличивает. Эффект достигается манипуляциями, зритель принимает их за чистую монету. На манеже мужчины кажутся Аполлонами, женщины – Афродитами, а за кулисами… Такое разочарование… Я не говорю об Эллен Буш, она действительно красавица, это делает честь вашему вкусу.
   
– Почему моему? – нахмурился Миша.
   
– Мне показалось, что у вас к ней особенное отношение…
   
Миша остановился, вызывающе спросил:
   
– Как вы смеете это говорить? Какое, собственно, вам дело?
   
Они стояли друг против друга.
   
Ладно, стерпим, возьмем себя в руки, он накажет Мишу, когда увезет Эллен, вот тогда этот идейный мальчик попляшет. Сейчас не время.
   
– Прошу прощения, Миша, я вел себя как хам, признаю. Но злого умысла не было, поверьте. Я преисполнен к вам самого лучшего, самого доброго отношения. А за амикошонство, повторяю, простите.
   
   
Они пошли дальше.
   
Миша хмуро молчал.
   
– Вы сердитесь, – сказал Валентин Валентинович, – вы правы. В вашем возрасте это трепетно, серьезно, а мы, старики, – скоты и циники. Мне стыдно за себя, поверьте… Хотите поехать со мной на бега? – неожиданно спросил он.
   
– Меня это не привлекает.
   
– Жаль. Лошади – моя страсть. В этом я кое-что понимаю. Игрок! Да-да, играю в тотализатор. Это предосудительно, я знаю, за азартную игру в тотализатор исключают из партии, но я беспартийный, более того, я обыватель. Представьте себе! Обыватель тоже предосудительно, но у каждого своя судьба. Вы комсомолец, человек идейный, а я рядовой совслужащий, получаю небольшой оклад, крошечные проценты…
   
– Все люди живут на зарплату.
   
Валентин Валентинович покосился на Мишу. Мальчик поучает. Что ж, продолжим комедию.
   
– Понимаете, Миша, люблю хорошо пожить. У меня примитивные потребности. Хорошо жить – тоже примитивная потребность, не правда ли?
   
Миша пожал плечами. Его вызывают на разговор, а он не хочет разговора – этот человек ему чужд, что он будет ему доказывать?!
   
Не дождавшись ответа, Навроцкий продолжал:
   
– Да, люблю хорошо пожить. Вы спросите, как? Отвечаю: лошадки выручают. Я не просто игрок, я счастливый игрок.
   
Его смех громко прозвучал в тишине ночной улицы.
   
– Да, Миша, я счастливый игрок, вот кто я такой. Я знаю, я вам не нравлюсь, и вот смотрите: делаю все, чтобы понравиться еще меньше. Дурацкий характер! Вместо того чтобы завоевать ваши симпатии, я наоборот, углубляю ваши антипатии. Кстати, – неожиданно спросил он, – почему я вам не нравлюсь?
   
Его болтовня раздражала Мишу, он чувствовал скрытое издевательство и сухо ответил:
   
– Какая разница? Мне, например, безразлично, нравлюсь я вам или нет.
   
– Вы не считаетесь с мнением других людей?
   
– Считаться с мнениями других вовсе не означает всем нравиться.
   
– И все же я вам не нравлюсь, признайтесь! – настаивал Навроцкий.
   
– Да, не нравитесь.
   
– За что именно, интересно узнать?
   
– Вы получили вагон мануфактуры. Помните, я помогал толкать этот вагон?
   
– Конечно, помню.
   
– Зимин велел этот вагон задержать, но вагон отправили, а Зимину сказали, что не успели задержать.
   
– Кто сказал?
   
– Кладовщик Панфилов.
   
– А я при чем?
   
– Вы вместе с Панфиловым и Красавцевым обманули Зимина.
   
– Ах, Миша, Миша, – улыбнулся Навроцкий, – и по таким вещам вы судите о людях?! Хотите знать правду? Да, все сделали с моего ведома. Больше того – по моему настоянию. Судите сами. С великими трудами добыл я вагон мануфактуры, обил десятки порогов, вырвал сотни резолюций. Наконец товар мне выдан, я его оплатил, получил железнодорожный вагон, тоже, между прочим, не без труда, телеграфировал в Батуми, что отгружаю товар. И вдруг, в последнюю минуту, Зимин приказывает задержать вагон, по видимому, для того, чтобы передать его другому агенту, возможно, более настойчивому, более предприимчивому или более знакомому. А я должен начинать все сначала, опять ждать месяц или два. Какой же я после этого снабженец? Лопух, дурак и бездарь!
   
Они шли мимо темных, но знакомых витрин. Миша молчал. В рассуждениях Навроцкого была своя логика. Впрочем, логика была и в рассуждениях Панфилова. Чужая логика.
   
Валентин Валентинович продолжал:
   
– Представьте: вы директор швейной фабрики, ждете вагон мануфактуры, иначе фабрика не может работать. А ваш уполномоченный, тюфяк, чурбан, проворонил этот вагон, уступил его неизвестно кому, и фабрика должна остановиться. Будете вы держать такого уполномоченного?
   
– Допустим, вы защищали интересы своего предприятия, – сказал Миша. – А Красавцев? Панфилов?
   
Они стояли во дворе, в глубоком темном колодце, образованном корпусами дома. Несколько окон еще светились.
   
Валентин Валентинович раздел руками:
   
– О Красавцеве я ничего не знаю.
   
Не хочет говорить о Красавцеве. А ведь встречался с ним в ресторане. Все врет, все придумывает.
   
– А Панфилов? Почему Панфилов защищал интересы вашего предприятия, а не выполнил приказ своего инженера? Вы с ним вступили в сделку, дали взятку. Он взяточник, а вы взяткодатель.
   
Удар был точный. Прямолинейность этих мальчиков может быть опасной.
   
Обдумывая каждое слово, Валентин Валентинович сказал:
   
– Взятки я ему не давал. Просто Панфилов не хотел лишней волокиты и был, между прочим, прав: задержка вызвала бы много осложнений – простой вагона, штраф, неустойку и так далее и тому подобное… Но предположим, чисто теоретически, что было по другому: я что-то дал Панфилову, пятерку, десятку; допустим, дал. Ну и что? Ведь мануфактуру я получаю не для себя, а для государственного предприятия.
   
– Это вопрос не денежный, а моральный, – возразил Миша. – За десятку человек продает честь и совесть.
   
– Да ничего я ему не давал! – закричал Навроцкий. – Вы заблуждаетесь!
   
– Я ничего не утверждаю, – ответил Миша, – не видел и потому не утверждаю. Вы у меня спросили: почему вы мне не нравитесь, я вам ответил.
   
Валентин Валентинович задумчиво проговорил:
   
– Да, с такими принципами, с такой прямолинейностью вам будет трудно жить, Миша…
   
В ночной тишине глухо, но близко и отчетливо раздался выстрел.
   
– Вы слышали? – Валентин Валентинович повернулся в ту сторону, откуда послышался выстрел.
   
– Как-будто выстрел, может быть, пугач?.. – сказал Миша.
   
– Нет, не пугач, – встревожено произнес Валентин Валентинович, – это не пугач!
   
Миша показал на подъезд Зиминых:
   
– Вроде бы оттуда.
   
– Посмотрим! – решительно проговорил Валентин Валентинович и быстрым шагом направился к подъезду.
  
  
   
    
26
   
   
Они вошли в подъезд и услышали, как кто-то бежал по лестнице.
   
– Они побежали наверх, – сказал Миша и, перескакивая через две ступеньки, кинулся вдогонку.
   
– Осторожно, Миша, они вооружены! – закричал Валентин Валентинович и побежал за ним.
   
Они пробежали несколько этажей и остановились, прислушиваясь. Топота уже не было слышно.
   
– Ушли на чердак, – сказал Миша.
   
И вдруг до них донесся крик:
   
– Папа, папа…
   
Они поднялись еще на этаж и увидели в дверях квартиры Андрея Зимина, босого, в трусах и майке. Размазывая кулачками слезы по лицу, он повторял:
   
– Папа, папа…
   
В коридоре на полу лежал Николай Львович.
   
– Зажгите свет! – крикнул Навроцкий.
   
Миша повернул выключатель.
   
Валентин Валентинович наклонился над Зиминым, увидел струйку крови на куртке и на полу.
   
– Звоните соседям! Срочно врача, милицию!
   
Соседи уже толпились на площадке, заглядывали в квартиру, полуодетые фигуры, испуганные, заспанные лица…
   
– Товарищи! – сказал Валентин Валентинович. – Есть ли поблизости врач?
   
– Во втором подъезде. Илья Борисович, – ответила соседка.
   
– Сходите за ним, побыстрее, пожалуйста!
   
– Сейчас, пальто накину.
   
– Товарищи мужчины, бегите к дворнику! У кого есть телефон, звоните в милицию!
   
Валентин Валентинович действовал быстро, решительно, все подчинялись ему. Сверху и снизу, разбуженные шумом, подходили жильцы, толпа заполнила площадку.
   
– Я услышал выстрел, разбудил Соню, говорю: слышишь, стреляют!
   
– Я дремала, но сквозь сон тоже слышала выстрел. Потом – топот ног по лестнице.
   
– Они вверх побежали.
   
– Наоборот, вниз.
   
– Человека застрелили, в собственной квартире, какой ужас!.. Но побежали наверх.
   
– Бандиты! Они вниз побежали. Зачем наверх? На крышу? На небо?
   
Валентин Валентинович сказал:
   
– Андрей, пойди оденься, простудишься!
   
Андрей шагнул в коридор, но испуганно отшатнулся, увидев распростертое на полу тело отца.
   
– Пойдем, деточка…
   
Соседка увела Андрея к себе.
   
Появился врач, с нахмуренным лицом прошел в квартиру.
   
Валентин Валентинович стоял в дверях.
   
Врач склонился над Николаем Львовичем, потом поднялся:
   
– Он мертв.
   
– Боже мой! – всплеснула руками соседка.
   
Кто-то предложил:
   
– Может быть, положить его на диван?
   
Врач запретил:
   
– До милиции не трогайте!
   
Наступило тягостное ожидание.
   
Валентин Валентинович курил папиросу за папиросой.
   
Подходили еще люди, расспрашивали, им рассказывали про выстрел, про топот ног…
   
Появились милиционеры, трое, они вошли в квартиру, осмотрели тело Зимина, коридор, прошли в комнаты, переговорили с врачом, вышли на площадку.
   
– Кто что видел или слыхал?
   
Миша показал на Валентина Валентиновича.
   
– Мы с товарищем Навроцким стояли во дворе, услышали выстрел… Мы вбежали в подъезд, услышали топот ног наверху, побежали за ними, но не догнали. Возможно, они спрятались на чердаке.
   
– Ты знаешь чердак?
   
– Знаю.
   
– Пошли!
   
Миша и два милиционера поднялись по лестнице и вошли на чердак.
   
Милиционеры вынули пистолеты, осветили чердак карманными фонарями.
   
Они осторожно двигались, перелезая через стропила и балки, тщательно освещали углы. Чердак был пуст.
   
Так добрались они до Витькиной каморки. Миша потянул самодельную дверь. Милиционер осветил чуланчик. На тюфяке сидел Витька, щурил глаза, ослепленный светом фонарика.
   
– Ты чего здесь?
   
– Ничего, сплю.
   
– Вставай! – приказал милиционер.
   
Витька поднялся.
   
– Оружие!
   
– Какое оружие?
   
– Подними руки!
   
Витька поднял руки.
   
Один милиционер направил на Витьку свет фонарика, другой обыскал.
   
Оружия при Витьке не оказалось.
   
– Кто здесь еще есть? – спросил милиционер.
   
– Никого нет.
   
– Выйди!
   
Витька вышел из каморки, увидел Мишу, с удивлением посмотрел на него.
   
– Ты?
   
– Кто-то вбежал на чердак. Ты не слышал, не видел? – спросил Миша.
   
– Никого я не видел! – огрызнулся Витька.
   
Милиционер вытащил из-под тюфяка жестяную коробку с бумажными, серебряными и медными деньгами.
   
– Чьи деньги?
   
– Мои.
   
– Куда револьвер закинул?
   
– Не видал я никакого револьвера, чего пристали?!
   
– Не шуми, я тебе так пошумлю! – пригрозил милиционер. – Посмотри за ним, – сказал он товарищу, – я тут поищу.
   
С Мишей он пошел до чердаку. Свет фонарика скользил по балкам и стропилам. У одной балки милиционер задержался, наклонился, разрыл кучу шлака, вытащил портфель, открыл, осветил фонариком.
   
Портфель был пуст, на внутреннем клапане серебрилась монограмма: «Николаю Львовичу Зимину от коллектива фабрики»…
   
Они вернулись к каморке, милиционер показал Витьке портфель.
   
– Где взял портфель?
   
– Не видел я этого портфеля.
   
– Пошли!
   
Жильцы стояли на лестнице, внизу и вверху, свешивались через перила, поминутно хлопала дверь подъезда, подходили еще люди.
   
Толпа расступилась, пропуская в квартиру милиционеров и Витьку. Миша остался на площадке. Валентин Валентинович стоял в дверях.
   
Послышался шум машины, подъехавшей к подъезду.
   
Агенты угрозыска вошли в квартиру.
   
Они вышли оттуда с Витькой и поднялись на чердак.
   
Миша устал, хотелось спать, он присел на ступеньку лестницы, прислонился к перилам.
   
В широких окнах брезжил ранний майский рассвет.
   
Валентин Валентинович стоял в дверях квартиры. И как ни устал Миша, он не мог не заметить на лице Навроцкого выражения плохо скрываемой тревоги, напряженности, готовности к любым неожиданностям.
   
   
Жильцы не уходили, подходили новые, подошли отец и мать Витьки. Отец был трезв, суетлив, поворачивался во все стороны, слушал разговоры, все время приговаривал: «Так ведь разобраться надо по справедливости, а как же, иначе нельзя». Мать смотрела на всех умоляющим, жалким и затравленным взглядом.
   
В квартире что-то происходило, осмотр или обыск. Тело Николая Львовича перенесли в комнату.
   
Вернулись с чердака агенты угрозыска с Витькой. Мать метнулась к нему, но Витька сурово проговорил:
   
– Чего кидаешься?
   
Можно было только подивиться его дерзкому хладнокровию.
   
– Отойдите, гражданка, – сказал агент.
   
– Это его мать, – объяснил кто-то из толпы.
   
– Незачем волноваться, – ответил агент, – все выяснят.
   
Они опять вошли в квартиру.
   
   
Миша сидел на лестнице. Валентин Валентинович стоял в дверях.
   
Настало утро, люди уходили на работу, другие толпились на лестнице, во дворе, у подъезда.
   
Из квартиры вышли милиционеры, между ними шел Витька. Все хлынули за ними. Спустились во двор и Миша с Валентином Валентиновичем.
   
– Проходите, граждане, проходите! – говорили милиционеры, раздвигая толпу.
   
В воротах Витька оглянулся, разыскивая глазами мать, но, видно, не нашел ее.
   
Его взгляд встретился с Мишиным взглядом.
  
  
   
    
27
   
   
Тяжелые, намокшие бревна захватывали баграми, обвязывали веревками, втаскивали на берег, грузили на дроги, стоявшие вдоль набережной, тогда еще не гранитной, а земляной, местами выложенной булыжником, между камнями пробивалась чахлая травка.
   
Яша Полонский всех подбадривал:
   
    
     
Это мы разгружали поленья,
     
Провалившись по пояс в воде,
     
Это мы, это мы, поколенье
     
Рвущихся к новой весне.
    
   
   
– Сатира получается у тебя лучше, – заметил Миша.
   
– В данном случае нужна не сатира, а доходчивая агитка, – ответил Яша, сморкаясь в платок.
   
– Простудился.
   
– Ходил я по лужам, теперь я простужен.
   
На школьном дворе ребята распиливали бревна, кололи чурки на дрова, цепочкой передавали друг другу, укладывали штабелями возле котельной. За лето дрова высохнут, на следующую зиму школа будет обеспечена топливом.
   
Кончаются занятия, кончается школа…
   
На последнем бюро обсуждали, кого рекомендовать в председатели учкома на будущий год. Миша предложил Сашу Панкратова. Только-только передали в комсомол? Ну и что? Толковый парень, смелый, принципиальный. С ним согласились – хорошая кандидатура. И другие ребята ничего: Нина Иванова, Максим Костин… Всегда кажется, что тот, кто придет после тебя, будет хуже, но ведь и те ребята, которых сменил он, Миша, тоже считали его маленьким, боялись, что дальше будет не так. Не так, конечно, по-другому, а ничего, работал.
   
В цепочке ребят, передающих дрова, Миша увидел Андрея Зимина и Леню Панфилова. Жалко Андрея, и Люду, и их маму, не похожую на маму. И ничего не выяснено, подозрение на одного Витьку.
   
Миша не мог забыть, как оглядывался Витька, разыскивая мать. Он увидел Витьку таким, каким знал в детстве, тот Витька не мог убить. И Витька, который искал глазами мать, тоже не мог и не убил Зимина. Чистая психология, конечно, а все же не мог убить.
   
Как-то Миша зашел к Люде. Она читала, отложила книгу, когда Миша вошел, посмотрела на Мишу глубоким, выжидательным, совсем новым взглядом, потом вдруг улыбнулась:
   
– Садись!
   
У Миши сжалось сердце от этой улыбки. Странная девчонка, гордая. Он вспомнил разговор с Николаем Львовичем. Николай Львович сказал тогда: «Это делает ей честь». Она и сейчас держится так же, старается скрыть свое горе, не навязывает его никому. А они пели про нее: «Я жеманство, тру-ля-ля…»
   
– Где мама? – спросил Миша.
   
– Скоро придет.
   
– Как она?
   
– Мне кажется, она еще не понимает, что произошло, не верит, не осознает. То вдруг становится такой, будто сама умерла. А иногда она вдруг начинает лихорадочно обвинять Витьку Бурова, быстро, быстро, и все про Витьку, все про него, как-будто хочет и себя и меня убедить, что именно он во всем виноват.
   
– Наверно, она так и думает, – заметил Миша.
   
– Да, убеждена в этом. Она всегда его побаивалась, хотя не всегда сознавалась, храбрилась, а теперь утверждает, что еще до всего он пытался на ее глазах влезть в окно.
   
Миша взглядом примерился к пожарной лестнице.
   
– Это довольно сложно.
   
– Я то же самое ей сказала, а она отвечает: «Сложно? Для него?»
   
– А что было в портфеле?
   
– Служебные бумаги, какие-то документы на брак.
   
– Зачем они Витьке?
   
– Возможно, он их просто выбросил. Мама утверждает, что ему был нужен портфель. Ведь они собирались в Крым. Андрей замусолил том энциклопедии на «К», Андрей ведь еще совсем дурачок. Он, например, своим почерком, с ошибками через каждые два слова, изготовлял «дАкумент». В «дАкументе» указывалось, что учитель Витя Буров едет со своими больными чахоткой учениками в Крым.
   
– Для Крыма нужен не портфель, а чемодан. Но допустим. Скажи, если не секрет, почему о пропаже портфеля твой отец не заявил в милицию?
   
– Роковая ошибка. Если бы заявил, то остался бы жив. Но понимаешь… В тот вечер дома оставался один Андрей, папа опасался, что подозрение падет на него. Кроме того, если Андрей как-то причастен к пропаже, то папа надеялся, что со временем он сумеет вернуть документы. Зачем они ребятам?
   
– Неужели Андрей причастен?
   
– Нет, ни в коем случае, этого не может быть. Я пытаюсь представить себе ход папиных мыслей.
   
– Ну хорошо. Витька украл портфель, допустим, даже с помощью Андрея. Но убийство…
   
– Я не верю, что Витька убил папу, не верю… – сказала Люда. Я думаю, что нас хотели ограбить, проследили, как мы уехали на дачу, забрались в квартиру, но папа неожиданно вернулся с дороги.
   
– Да? Почему?
   
– Вспомнил, что ему надо написать докладную записку. Конечно, это очень странно, я до сих пор ломаю над этим голову.
   
– Действительно, странно, – сказал Миша.
   
– Вообще много непонятного… Например, о пропаже портфеля я узнала после того, как убили папу.
   
– Тебе не говорили? Скрывали? Целую неделю?
   
– Да.
   
– Почему?
   
– Мама говорит: не хотели волновать меня… Я в это не слишком верю.
   
– И Андрей тоже не знал?
   
– Андрей знал, они спрашивали у него, где портфель.
   
– Значит, только от тебя скрывали?
   
Люда пристально посмотрела на Мишу:
   
– Что ты хочешь этим сказать?
   
– Просто констатирую это обстоятельство.
   
Но для самого Миши это обстоятельство было ясным: Зимин не доверял Люде из-за Навроцкого.
   
Может ли Миша сейчас доверять Люде? А если она передаст Навроцкому?.. После того, что случилось, сомнительно. А впрочем… Пусть думает в другой раз, с кем шататься по ресторанам!
   
– Я хочу, чтобы ты на всякий случай знала: в портфеле действительно были документы на брак. Но этот брак был отпущен твоему знакомому, Валентину Валентиновичу…
   
Миша подробно, обстоятельно рассказал Люде об эпизоде с вагоном.
   
– Кстати, – безжалостно заключил Миша, – когда вы с Юрой танцевали в ресторане, Валентин Валентинович разговаривал с Красавцевым, а потом Красавцев передал документы Николаю Львовичу в проходной, когда Николай Львович шел домой. Николай Львович не хотел брать, Красавцев навязал их ему.