1 2 3 4 5 
– Ты не поняла, – раздраженно сказал он. Понадобились еще сутки, чтобы он решился сказать мне прямо: – Мне страшно жаль, что так случилось. Помнишь брюнетку, которая была у Белчера секретаршей? Она еще приезжала к нам на выходные с Белчером около года назад, а потом мы пару раз виделись в Лондоне.
Я не могла вспомнить имени, но знала, о ком он говорит.
– Да, – сказала я.
– Я виделся с ней опять, пока жил в Лондоне. Мы часто встречались…
– Ну и что? – спросила я. – Почему бы и нет?
– Ах, – нетерпеливо воскликнул он, – ты опять не понимаешь. Я влюбился в нее и хочу, чтобы ты дала мне развод как можно скорее.
Наверное, с этими словами оборвалась часть моей жизни – та, счастливая, удачливая, спокойная. Конечно, не сразу, потому что сначала я не могла поверить в то, что услышала. Между нами никогда ничего подобного не было – мы жили счастливо, понимали друг друга. Арчи не обращал особого внимания на женщин. Вероятно, он сорвался, так как в последние месяцы ему не хватало обычной семейной теплоты.
Он добавил:
– Когда-то давно я предупреждал тебя, что ненавижу, когда кто-то рядом болен или несчастен, – мне это отравляет жизнь.
Да, подумала я, мне следовало бы это помнить. Будь я умнее и знай своего мужа лучше – или хотя бы постарайся я узнать его лучше, вместо того чтобы идеализировать и считать почти совершенством, – может быть, ничего подобного и не произошло бы. Если бы я не уехала в Эшфилд и не оставила его в Лондоне одного, скорее всего, он никогда и внимания бы не обратил на эту девушку. На эту, может быть, и нет, но рано или поздно что-то все же случилось бы, ибо я, наверное, не была способна заполнить жизнь Арчи. Он просто уже созрел для того, чтобы в кого-нибудь влюбиться, хоть сам о том и не догадывался. Или все дело было именно в этой девушке? Может, ему на роду было написано неожиданно влюбиться в нее? Когда мы встречались с ней прежде, он ничуть не был в нее влюблен. Он даже не хотел, чтобы я ее приглашала, так как это могло сорвать его воскресную партию в гольф. Но когда он в нее влюбился, то влюбился внезапно, в одно мгновенье, как когда-то в меня. Что ж, вероятно, так было назначено судьбой.
В такие моменты от друзей и родственников толку мало. Они только и знали, что твердить: «Но это же абсурд. Вы всегда были такой счастливой парой. У него это пройдет. Такое случается со многими мужьями. И проходит».
Я тоже так думала. Я думала, что все минует. Но он так не думал. Он уехал из Саннингдейла. К тому времени ко мне вернулась Карло – английские врачи не подтвердили диагноза, поставленного ее отцу, – ее приезд был для меня таким утешением! Однако она смотрела на случившееся трезвее меня и считала, что Арчи не вернется. Когда он наконец собрал вещи и уехал, я почувствовала почти облегчение – теперь он принял окончательное решение.
Тем не менее недели через две он вернулся. Сказал, что, вероятно, совершил ошибку, быть может, ему не следовало так поступать. Я ответила, что по отношению к Розалинде, во всяком случае, не следовало. В конце концов, ведь он к ней привязан, не так ли? Да, подтвердил он, Розалинду он любит.
– И она любит тебя. Больше чем меня. Да, я нужна ей, когда она болеет, но из нас двоих она по-настоящему любит тебя и жить без тебя не может. У вас одинаковое чувство юмора, вы с ней больше подходите друг другу. Ты должен постараться преодолеть себя. Я знаю, иногда это удается.
Но ему, видимо, не следовало возвращаться, потому что это только обострило его чувство. Он то и дело повторял мне:
– Я не терплю, когда у меня нет того, чего я хочу, и я не переношу, когда я несчастлив. Все не могут быть счастливы – кому-то приходится быть несчастным.
Я едва удержалась, чтобы не спросить: «Но почему это должна быть я, а не ты?» Какой смысл спрашивать?
Чего я не могла понять, так это его недоброжелательного отношения ко мне в тот период. Он почти не разговаривал со мной и едва отвечал, когда я к нему обращалась. Теперь, насмотревшись на другие супружеские пары и кое-что узнав в жизни, я понимаю это гораздо лучше. Он, думаю, страдал, потому что действительно любил меня и ненавидел себя за то, что причиняет мне боль, – поэтому старался убедить себя, что не причиняет мне никакой боли, что мне самой так будет гораздо лучше, что я стану счастлива. Буду путешествовать, найду утешение в писании книг. Укоры совести, однако, заставляли его вести себя довольно безжалостно. Мама всегда говорила, что он по натуре человек безжалостный. Но я же видела столько добрых его поступков, знала его благожелательность, готовность помочь, когда Монти приехал из Африки, видела, как он умеет заботиться о людях. Теперь тем не менее он был безжалостен, ибо боролся за свое счастье. Прежде мне нравилась жесткость его характера, теперь я увидела оборотную сторону этой медали. Итак, вслед за болезнью пришли тоска и отчаянье. Сердце было разбито. Но не стоит долго на этом останавливаться. Я терпела год, надеясь, что Арчи переменится. Он не переменился.
Так закончился мой первый брак.

Глава шестая

В феврале следующего года мы с Карло и Розалиндой отправились на Канарские острова. Это было нелегко организовать, но я знала, что единственный способ начать все сначала – это уехать от того, что разрушило мою жизнь. После всего пережитого в Англии я не обрела бы покоя. Единственной отдушиной для меня была Розалинда. Если я останусь только с ней и с моей подругой Карло, раны затянутся, и я смогу жить дальше. В Англии мне жизни не будет. Именно тогда, полагаю, я начала испытывать отвращение к прессе, к журналистам и толпе. Безусловно, это несправедливо с моей стороны, но в тогдашних моих обстоятельствах вполне естественно. Я чувствовала себя словно лисица, которую лающая свора собак настигает в ее собственной норе. Мне всегда была ненавистна публичность любого рода, теперь меня так выставляли напоказ, что порой жить не хотелось.
– Но ты же можешь жить в Эшфилде, – говорила сестра.
– Нет, не могу, – отвечала я. – Если я буду тихо сидеть там в одиночестве, меня одолеют воспоминания, воспоминания о счастливых днях, которые я там провела, и обо всех радостях, которые у меня были.
Когда сердцу больно, не следует вспоминать о счастливых временах. О печальных – пожалуйста, это не повредит, но любое напоминание о счастливом дне или радостном событии способно сломить нас. Арчи какое-то время еще жил в Стайлсе, но искал покупателя – с моего согласия, разумеется, поскольку наполовину дом принадлежал мне. Я очень нуждалась в деньгах – у меня снова были финансовые затруднения.
Со дня маминой смерти мне не удавалось написать ни слова, хоть я обязана была представить издателям книгу до конца года. На Стайлс ушло столько денег, что у меня ничего не осталось – весь мой ничтожный капитал мы ухнули на покупку дома. Ждать денег тоже было неоткуда, следовало рассчитывать только на то, что могу заработать сама. Поэтому мне не оставалось ничего другого, кроме как написать поскорее новую книгу и жить какое-то время на гонорар.
Мой деверь Кэмпбелл Кристи, брат Арчи, который всегда был большим моим другом, очень добрый и славный человек, дал полезный совет – собрать в книгу двенадцать последних рассказов, напечатанных в «Скетче», – своего рода выход. Помог он и в работе над рукописью – я все еще была не в состоянии ничем заниматься. И книга действительно вышла. Она называлась «Большая четверка» и стала весьма популярна. Впервые за последнее время я допустила мысль, что, если удастся уехать и успокоиться, я, быть может, с помощью Карло напишу еще что-нибудь.
Кто был целиком на моей стороне и поддерживал меня, так это мой зять Джеймс.
– Ты совершенно правильно поступаешь, Агата, – говорил он тихим голосом. – Ты лучше знаешь, что тебе нужно, я бы на твоем месте поступил точно так же. Тебе нужно уехать. Возможно, Арчи передумает и вернется – я надеюсь, но не очень-то в это верю. Не такой он человек. Если уж он что-то решил, так и сделает – словом, я бы на это не рассчитывал.
Я отвечала, что и не рассчитываю, но ради Розалинды обязана выждать хотя бы год – Арчи нужно дать возможность принять решение по зрелом размышлении.
Я была воспитана, как и все люди моего поколения: развод вызывал – и до сих пор вызывает – у меня ужас. По сей день испытываю чувство некоторой вины, что уступила настойчивым требованиям Арчи и дала ему развод. Глядя на свою дочь, я все еще сомневаюсь: не должна ли была проявить твердость и отказать ему? Так трудно делать то, с чем не согласен в душе. Я была против развода, мне претило разводиться. Расторгать брак нельзя, я в этом уверена, видела много расторгнутых браков и хорошо знаю историю жизни многих разведенных супругов. Пока нет детей – все ничего, но если дети есть, развод небезобиден.
По возвращении в Англию я снова была прежней Агатой – только более жесткой и недоверчивой к окружающему миру, зато лучше приспособленной к жизни в нем. Мы с Розалиндой и Карло поселились в небольшой квартирке в Челси, и вместе с Эйлин Моррис, моей подругой, у которой брат директорствовал в «Хоррис-хилл скул», мы начали искать подходящую для Розалинды частную школу. Поскольку девочка была оторвана от дома, от друзей, а в Торки было мало знакомых мне детей ее возраста, я решила, что ее лучше отдать в интернат. Во всяком случае, она сама этого хотела. Мы побывали почти в десяти школах. Под конец у меня в голове все перепуталось, некоторые школы казались мне даже смешными. Конечно, никто не смыслил в школах меньше моего. Я ничего не понимала в разных системах обучения, и самой мне никогда не хотелось ходить в школу. Но, в конце концов, сказала я себе, может, я и не права, кто знает? Почему бы не дать возможность своей дочери попробовать?
Розалинда была в высшей степени здравомыслящим ребенком, и я решила посоветоваться с ней самой. Она проявила большой интерес к предмету. Ей нравилась дневная школа, в которую она ходила в Лондоне, и она считала, что в закрытую школу ей лучше пойти с осени. Кроме того, заявила она, ей хочется учиться в очень большой – самой большой школе. Было решено, что я постараюсь найти именно такую, и на будущее мы наметили Челтенхемскую школу – огромнейшее учебное заведение.
Первая понравившаяся мне школа располагалась в Бексхилле, она называлась «Каледония», и управляли ею мисс Уинн и ее компаньонка мисс Баркер. Школа была традиционной, явно находилась в хороших руках, и мисс Уинн сразу же вызвала у меня симпатию. Эта дама внушала уважение, она была личностью. Все в школе подчинялось правилам, но они были разумны, а Эйлин от своих друзей слышала, что там исключительно хорошо кормят. Очень мило выглядели и школьницы.
Другая понравившаяся мне школа олицетворяла собой совсем иной тип учебного заведения. Здесь девочкам разрешалось по желанию держать своих пони и домашних животных и в определенных пределах предоставлялся даже выбор предметов. Они пользовались большой свободой – их никогда не заставляли делать то, чего они не хотели, ибо, по словам директрисы, важно, чтобы все, что они делали, они делали охотно и добровольно. Их немного обучали даже основам изобразительных искусств. И опять же мне понравилась директриса. Она показалась оригинально мыслящим человеком, добросердечным, полным энтузиазма и идей.
Я решила показать обе школы самой Розалинде. Так и сделала. Потом дала ей пару дней на размышление и наконец спросила: «Ну, какую школу ты выбираешь?»
У Розалинды, слава богу, всегда было собственное мнение.
– О, конечно, «Каледонию», – ответила она. – Другая мне не понравилась, там чувствуешь себя, как на вечеринке. А если идешь в школу, хочешь чувствовать, что ты в школе, а не на вечеринке, правда же?
Итак, мы выбрали «Каледонию» и не ошиблись. Учили там прекрасно, и детям было интересно то, чему их учили. Там все регламентировалось правилами, но Розалинда любила, чтобы все было регламентировано правилами. Как она не без удовольствия заявила во время каникул: «Там ни у кого минутки свободной нет». Мне бы такое едва ли понравилось.
Иногда я получала поразительные ответы на свои вопросы.
– Розалинда, а когда вы встаете?
– Не знаю, просто звенит звонок.
– А тебе разве не хочется знать, в котором часу он звенит?
– Зачем? – отвечала Розалинда. – Он же нас будит, чего же еще? А завтракаем мы примерно через полчаса после этого.
Мисс Уинн умела поставить родителей на место. Однажды я спросила, можно ли нам взять Розалинду на воскресенье в повседневном платье, а не в воскресном шелковом, так как мы едем на пикник и прогулку в дюнах.
Мисс Уинн ответила: «Мои ученицы по воскресеньям носят воскресные платья». И разговор был окончен. Тем не менее мы с Карло обычно прихватывали сумку с прогулочной одеждой для Розалинды, и в подходящем лесочке или кустарнике она меняла свое Воскресное Шелковое Платье, соломенную шляпку и аккуратные туфельки на нечто более подходящее, чтобы прыгать по ухабам и падать. Нас, к счастью, ни разу не разоблачили.
Эта женщина обладала очень сильной индивидуальностью. Как-то я поинтересовалась, что она делает, если в День спорта идет дождь.
– Дождь? – удивилась мисс Уинн. – Сколько я помню, в День спорта дождь не идет никогда.
Казалось, она может диктовать свои требования даже стихиям. Как сказала однажды Розалиндина подруга: «Думаю, Бог примет сторону мисс Уинн».
На Канарских островах мне удалось написать лучшую часть новой книги – «Тайна Голубого экспресса». Это оказалось непросто, и Розалинда не облегчала мою задачу. В отличие от своей матери, она не умела занять себя игрой, требующей воображения: ей нужно было обязательно нечто конкретное. Дай ей велосипед – она будет полчаса кататься. Дай головоломку в дождливую погоду – она будет складывать ее. Но в парке отеля «Оратава» на Тенерифе Розалинде нечем было заняться, кроме как ходить вокруг клумб или метнуть кольцо раз-другой – но, опять же в отличие от матери, метание колец ее не увлекало. Для нее это было всего лишь кольцо.
– Послушай, Розалинда, – говорила я, – ты не должна мне сейчас мешать, я буду работать. Мне нужно писать книгу. В течение часа мы с Карло будем заняты. Не мешай нам, пожалуйста.
– Хорошо, – уныло отзывалась Розалинда и уходила. Я сидела напротив Карло, державшей наготове остро отточенный карандаш, и думала, думала, думала, ломала голову. Наконец неуверенно начинала. Через несколько минут я замечала, что Розалинда стоит по другую сторону дорожки и смотрит на нас.
– Что такое, Розалинда? – спрашивала я. – Чего ты хочешь?
– Полчаса еще не прошли? – интересовалась она.
– Еще нет. Только девять минут. Иди.
– А… Хорошо, – она уходила.
Я возобновляла свою неуверенную диктовку.
Вскоре снова появлялась Розалинда.
– Пока еще рано. Я сама позову тебя.
– А мне нельзя постоять здесь? Я только постою. Я не буду мешать.
– Ну ладно, стой, – неохотно соглашалась я и диктовала дальше.
Но Розалиндин взгляд действовал на меня, как взгляд Медузы. Яснее, чем когда-либо, я понимала: все, что я говорю, – идиотизм. (По большей части так оно и было.) Я мямлила, заикалась, колебалась, топталась на месте. Словом, как эта несчастная книга все же появилась на свет, не понимаю!
Прежде всего, я не испытывала от работы над ней ни капли удовольствия, у меня не было никакого вдохновения. Я придумала сюжет – вполне приемлемый сюжет, частично заимствованный из собственного рассказа, и, если можно так выразиться, знала, куда идти, но картины и люди не оживали. Мною двигало лишь желание, вернее, необходимость написать книгу и заработать денег.
Именно тогда, вероятно, я стала превращаться из любителя в профессионала. Последний отличается от первого тем, что должен писать и тогда, когда не хочется, и тогда, когда то, что пишешь, не слишком тебя увлекает, и даже когда получается не так, как хотелось. Я терпеть не могла «Тайну Голубого экспресса», но я ее все же дописала и отправила издателям. Ее раскупили так же быстро, как предыдущую. Я должна была бы радоваться – но, надо сказать, этой книгой я никогда не гордилась.
«Оратава» находилась в чудесном месте – позади отеля возвышалась большая гора, вокруг росли великолепные цветы, – но было у него и два недостатка. После ясного утра, ближе к полудню, с горы спускался густой туман, и остаток дня оказывался пасмурным. Иногда даже шел дождь. Кроме того, для любителей плавания купание там было мукой: лежа на пологом склоне вулкана, у самой воды, лицом вниз, следовало, зарывшись пальцами в песок, довольствоваться тем, что тебя окатывали набегавшие волны. При этом важно было не зазеваться и не дать им тебя увлечь: так утонуло множество людей. Отважиться войти в воду и поплыть здесь могли только отличные пловцы, но даже один из таких пловцов утонул там за год до нашего приезда. Словом, промучившись неделю, мы перебрались в Лас-Пальмас, на остров Гран-Канариа.
Зимой лучшего курорта, чем Лас-Пальмас, не сыщешь. Нынче он стал, правда, местом паломничества туристов и, боюсь, потерял былое очарование, а тогда был тихим и мирным уголком. Туда мало кто приезжал – разве что несколько человек, предпочитавших Канарские острова Мадейре. Там было два чудесных пляжа. И температура воздуха самая подходящая – около 26°. По моим представлениям это настоящая летняя температура. Большую часть дня дул легкий ветерок, а теплыми вечерами было приятно посидеть после ужина на свежем воздухе.
Как раз в один из таких вечеров мы с Карло познакомились с двумя людьми, ставшими впоследствии нашими близкими друзьями: с доктором Лукасом и его сестрой миссис Мик. Она была намного старше своего брата, у нее было трих сына. Он специализировался в лечении туберкулеза, был женат на австралийке и держал санаторий на восточном побережье. То ли костный туберкулез, то ли полиомиелит искалечил в детстве его самого: об этом свидетельствовали небольшой горб на спине и крайняя субтильность фигуры; тем не менее он был прирожденным целителем и очень помогал своим пациентам. Однажды он сказал: «Мой компаньон, знаете ли, гораздо лучший врач, чем я, – гораздо более квалифицированный и знающий. Но он не дает больным того, что даю я. Когда я уезжаю, они сникают и сдаются. Я же вселяю в них веру».
Вся многочисленная родня считала его отцом семейства, патриархом, и мы с Карло тоже вскоре стали звать его «папой». Когда мы приехали, у меня было очень плохое, рыхлое горло. Он посмотрел меня и сказал:
– Вы чем-то очень расстроены, да? Чем? Неприятности с мужем?
Я подтвердила его догадку и рассказала о своих горестях. Он вдохнул в меня бодрость и придал сил, сказав:
– Если он вам нужен, он вернется. Дайте ему только время. Побольше времени. А когда вернется, не упрекайте.
Я ответила, что не верю в его возвращение: не такой он человек.
– Да, есть и такие, – ответил он, а потом, улыбнувшись, добавил: – Но большинство из нас возвращаются, поверьте мне. Я сам уходил из семьи и вернулся. Однако, в любом случае, как бы ни обернулась жизнь, примите ее такой, какова она есть, и живите дальше. Вы сильный и мужественный человек. У вас в жизни все получится.
Дорогой папочка. Я так ему обязана. Как он умел сострадать людским болезням и горестям! Когда пять или шесть лет спустя его не стало, я ощутила геречь утраты одного из самых дорогих друзей.
Больше всего на свете Розалинда боялась, что с ней заговорит горничная-испанка.
– Но что в этом страшного? – удивлялась я – Ответишь ей, вот и все.
– Я не могу – она же испанка. Она говорит: «Senorita», a потом произносит что-то совсем непонятное.
– Ну, не будь глупышкой, Розалинда.
– Ладно, можешь идти ужинать. Пока я в постели, могу побыть одна, потому что, если она придет, я закрою глаза и сделаю вид, что сплю.
Никогда не угадаешь, чего может испугаться ребенок и что ему может, напротив, понравиться. Когда мы садились на корабль, чтобы плыть обратно, штормило, и огромный, устрашающего вида матрос-испанец подхватил Розалинду на руки и вбежал с ней по сходням на борт! Я думала, она будет вопить от ужаса – ничего подобного! Она улыбалась ему самым очаровательным образом.
– Он ведь тоже иностранец, а тебе хоть бы что, – заметила я.
– Но он же не разговаривал со мной. И потом мне понравилось его лицо – такое милое уродливое лицо.
По пути из Лас-Пальмаса в Англию случилось лишь одно примечательное событие. По прибытии в порт де ла Крус, где нам предстояло сесть на «Юнион касл», обнаружилось, что мы забыли в отеле Синего мишку. Розалинда побледнела. «Я не поеду без мишки», – заявила она. Водителю автобуса, привезшему нас в порт, было обещано щедрое вознаграждение, хоть, скорее всего, этого и не требовалось. Конечно же он разыщет малышкину синюю «обезьянку» и, разумеется, примчит ее сюда, словно ветер. А моряки тем временем – он в этом не сомневался – задержат корабль, пока ребенок не получит свою любимую игрушку. Я не разделяла его уверенности. Я не сомневалась, что корабль отчалит, потому что это был английский корабль. Он следовал из Южной Африки. Если бы судно было испанским, оно, безусловно, задержалось бы на пару часов, если нужно. Тем не менее все кончилось хорошо. Когда был дан свисток к отплытию и провожающих попросили сойти на берег, в клубах пыли показался автобус. Из него выскочил водитель. Синего мишку Розалинде передали по трапу, и она прижала его к сердцу. Так счастливо окончилось наше пребывание на Канарах.

Глава седьмая

Дальнейшая моя жизнь была мне более или менее ясна, предстояло лишь принять последнее решение.
Мы с Арчи условились о встрече. Он выглядел больным и усталым. Поговорили о том о сем, об общих знакомых. Затем я спросила, каковы его намерения теперь, уверен ли он, что не может вернуться к нам с Розалиндой. Я еще раз напомнила ему, как она его любит, и рассказала, как она недоумевает, что его нет с нами.
Однажды с жестокой детской непосредственностью она мне сказала: «Я знаю, меня папа любит и со мной хотел бы жить. Это тебя он, наверное, не любит».
– Из этого ты можешь заключить, – добавила я, – как ты ей нужен. Ты уверен, что ничего не можешь с собой поделать?
– Да, боюсь, не могу, – ответил он. – Я хочу в жизни только одного. До безумия хочу быть счастливым. А это невозможно, если я не женюсь на Нэнси. Последние десять месяцев мы не виделись – ее родственники, в надежде, что все забудется, отправили ее в кругосветное путешествие, но это не помогло. Единственное, чего я хочу и что могу сделать, это жениться на ней.
Итак, все было решено. Я отдала распоряжения своим адвокатам, мосты были сожжены. Мне оставалось лишь решить, чем занять себя в ближайшее время. Розалинда – в интернате, Карло и Москитик будут навещать ее. До Рождества я свободна. И я вознамерилась отправиться за солнцем – в Вест-Индию, на Ямайку. Заказав билеты в агентстве Кука, я была готова к отплытию.
Но тут снова вмешался рок. За два дня до отъезда меня пригласили поужинать мои лондонские знакомые. Мы не были близкими друзьями, но я весьма симпатизировала этой супружеской паре. Среди приглашенных была еще одна молодая пара: морской офицер командор Хауи с женой. Я сидела за столом рядом с ним, и он рассказывал о Багдаде. Его корабль базировался в Персидском заливе, и он только что приехал оттуда. После ужина его жена присела рядом со мной. Все говорят, что Багдад – ужасный город, сказала она, а вот они с мужем очарованы им. Их рассказы все больше вдохновляли меня, но одно сомнение тревожило – туда ведь нужно плыть морем?
– Можете поехать поездом – на Восточном экспрессе.
– На Восточном экспрессе?!
Всю жизнь я мечтала проехаться в Восточном экспрессе. Часто, направляясь во Францию, Испанию или Италию, я видела Восточный экспресс в Кале. И мне всегда хотелось сесть в него. «Симплон – Милан – Белград – Стамбул…»
Я схватила наживку. Командор Хауи написал мне, что посмотреть в Багдаде. Не клюйте только на Альвию и мем-саиб. Обязательно поезжайте в Мосул, в Басру и конечно же в Ур.
– Ур?! – переспросила я, поскольку как раз прочла в «Иллюстрированных лондонских новостях» об удивительных находках Леонарда Вули в Уре. Меня всегда привлекала археология, хоть я ничего о ней и не знала.
На следующее утро я ринулась в агентство Кука, аннулировала билет в Вест-Индию и вместо этого сделала все необходимые распоряжения для поездки на Восточном экспрессе в Стамбул, из Стамбула – в Дамаск, из Дамаска – в Багдад через пустыню. Я была очень взволнована. Через четыре-пять дней я получу визы и все прочее – и буду в пути!
– Совсем одна? – с некоторым сомнением спросила Карло. – Одна на Ближний Восток? Разве вы не знаете, что это небезопасно?
– Ах, все будет в порядке, – ответила я. – В конце концов, каждому иногда бывает полезно что-то предпринять в одиночку.
Прежде мне не приходилось – да и охоты не было – но теперь я подумала: «Сейчас или никогда. Или я буду вечно привязана лишь к тому, что надежно и хорошо известно, или проявлю инициативу и стану более самостоятельной».
Вот так, спустя пять дней, я отправилась в Багдад. Конечно, завораживало само название. Думаю, у меня не было четкого представления о том, как должен выглядеть Багдад. Безусловно, я не ожидала увидеть город Гарун-аль-Рашида. Просто это было место, где я никогда не предполагала побывать, и для меня в нем таилось все очарование неизвестности.
Я путешествовала с Арчи вокруг света; я была на Канарах с Карло и Розалиндой; нынче я ехала совершенно одна. Вот теперь-то и станет ясно, что я за человек – не слишком ли зависима от других, чего всегда опасалась. Я могла дать волю своей страсти к путешествиям по новым местам – какие приглянутся. Я могла в любой момент изменить любое свое решение так же, как в один вечер променяла Вест-Индию на Багдад. Мне ни с кем, кроме себя, не нужно считаться. Посмотрим, как мне это понравится. Я ведь знала, что у меня характер, как у собаки: пока кто-нибудь не поведет, сама гулять не пойду. Может, такой мне и суждено навсегда остаться? Я надеялась, что это не так.

Часть восьмая
«Вторая весна»

Глава первая

Я всегда очень любила поезда. Жаль, что сегодня уже никто не относится к паровозу как к другу.
Поездка в Дувр и утомительное морское плавание были позади, в Кале я села в wagon lit поезда моей мечты. И именно тогда меня настигла первая опасность, подстерегающая путешественника не так уж редко. Со мной в купе ехала женщина средних лет, хорошо одетая, видимо, бывалая путешественница, с огромным количеством чемоданов и шляпных коробок – да, в те времена еще путешествовали со шляпными коробками – и она тут же вступила со мной в беседу. Ничего удивительного: нам предстояло ехать вместе – в вагонах второго класса все купе были двухместными. В каком-то смысле второй класс был даже предпочтительней первого, поскольку здесь купе были намного просторнее, и это позволяло двигаться.
Куда я еду, спросила моя попутчица, в Италию? Нет, ответила я, дальше. Куда же? В Багдад. Ее это привело в восторг: она сама жила в Багдаде. Какое совпадение! Если я еду туда к друзьям, как она предполагала, то она наверняка их знает. Я сказала, что еду не к друзьям.
– А где же в таком случае вы собираетесь жить? Не остановитесь же вы в отеле!
Почему бы нет, удивилась я. Для чего-то ведь существуют отели? Последнее замечание я, впрочем, оставила при себе.
– О, нет, это совершенно невозможно! Вам не следует этого делать. Я научу вас, как поступить: вы должны остановиться у нас!
Я немного испугалась.
– Да, да, никаких отказов я не приму. Сколько вы намерены пробыть там?
– О, совсем недолго, – ответила я.
– Ну, во всяком случае, для начала вы должны пожить у нас, а потом мы передадим вас кому-нибудь еще.
Это было очень любезно, но во мне сразу же что-то восстало против этого приглашения. Я начинала понимать, что имел в виду командор Хауи, когда предостерегал, чтобы я не попадалась в капкан гостеприимства английской колонии. Я уже видела себя связанной по рукам и ногам. Довольно сбивчиво я попыталась рассказать, что собираюсь посмотреть, но миссис С. – она назвала свое имя и сообщила, что муж ее уже в Багдаде и что она – одна из старейшин тамошней английской колонии, – тут же отмела все мои планы.
– О, когда вы попадете в Багдад, вы поймете, что там все не так, как вы себе представляли. Там можно жить в свое удовольствие: сколько угодно играть в теннис, совершать дальние прогулки. Вам понравится, вот увидите. Все говорят, что Багдад ужасен, а я не согласна. Там есть дивные сады, знаете ли.
Я вежливо соглашалась со всем, что она говорила.
– Надеюсь, вы едете до Триеста, а оттуда на пароходе в Бейрут?
Я ответила, что собираюсь проделать весь путь на Восточном экспрессе.
Она сокрушенно покачала головой.
– Не думаю, что это разумно, вряд ли вам понравится дорога. Но теперь уже ничего не поделаешь. Однако в Багдаде мы встретимся обязательно. Я дам вам свою визитную карточку. Если вы позвоните нам из Бейрута перед отправлением поезда, мой муж встретит вас на вокзале и привезет к нам домой.
Что я могла сказать в ответ, кроме: «Большое спасибо, но мои планы пока так неопределенны…» К счастью, миссис С. не всю дорогу будет моей попутчицей, подумала я с облегчением. Слава богу, а то у меня не было бы ни минуты покоя, похоже, эта женщина не закрывала рта никогда. Она выйдет в Триесте и поплывет пароходом в Бейрут. Я предусмотрительно умолчала о том, что собираюсь сделать остановки в Дамаске и Стамбуле, даст бог, она решит, что я передумала ехать в Багдад. На следующий день мы самым дружеским образом распрощались в Триесте, и я твердо решила хорошо провести время.
Путешествие оправдывало все мои ожидания. После Триеста поезд шел через Балканы, по Югославии. Я с восторгом наблюдала из окна совершенно новый для меня мир: горные ущелья, по которым двигался поезд, запряженные осликами тележки и живописные фургончики, группы людей на вокзальных платформах… Иногда я выходила из вагона на станции – где-нибудь в Нише или Белграде – и наблюдала, как отцепляют от нашего состава огромный локомотив и заменяют его на нового монстра с совершенно другими надписями и эмблемами. Естественно, en route я познакомилась еще с несколькими людьми, но, к моей великой радости, никто из них не проявил обо мне такой заботы, как первая попутчица. Днем я приятно проводила время с американской миссионеркой, инженером-голландцем и двумя турецкими дамами. С последними особенно разговориться было мудрено, так как мы общались на весьма условном французском языке. Однако удалось выяснить, что положение мое достаточно унизительно, поскольку я имею всего одного ребенка, к тому же еще и девочку. У лучезарной турчанки, если я правильно ее поняла, было тринадцать детей – пятеро из них, правда, умерли и еще три, если не четыре, погибли до рождения. Она гордилась общей суммой своих достижений и не теряла, судя по всему, надежды побить собственный рекорд плодовитости. Дама настойчиво рекомендовала мне всевозможные рецепты увеличения численности семейства: отвары из листьев, из трав, всевозможные способы употребления, кажется, чеснока и наконец адрес «совершенно чудесного» парижского доктора.
Пока не окажешься в дороге одна, не осознаешь, насколько внешний мир заботлив и дружелюбен, – хоть порой это и утомительно. Дама-миссионерка назвала мне несколько лекарств против желудочно-кишечных недугов, в частности, превосходный набор слабительных солей. Голландский инженер со всей серьезностью наставлял меня относительно того, где следует останавливаться в Стамбуле, и предостерегал от опасностей, уготованных даме в этом городе.
– Вы должны быть осторожны, – вразумлял он меня. – Вы благовоспитанная дама, всегда жили а Англии под защитой мужа и родственников. Не доверяйтесь никому: не ходите ни в какие увеселительные заведения, если точно не знаете, что это за место.
Он обращался со мной, как с невинной семнадцатилетней девушкой. Я поблагодарила и заверила его, что буду постоянно начеку.
Чтобы защитить от непрятностей в первый день приезда, он пригласил меня поужинать.
– «Токатлиан» – очень хороший отель, – сказал он. – Там вы будете в безопасности. Я позвоню вам около девяти, заеду и повезу в чудесный ресторан. Его содержат две русские дамы благородного происхождения. У них прекрасная кухня и безупречное обслуживание.
Я с благодарностью приняла приглашение, и все было именно так, как он обещал.
На следующий день, закончив дела, он снова заехал за мной, немного повозил по Стамбулу, а затем приставил ко мне гида.
– Вам не нужен гид от Кука, – сказал он. – Это слишком дорого. Что касается этого, то за него я ручаюсь.
В конце вечера, приятно проведенного среди русских дам, грациозно плававших между столиками, расточавших аристократические улыбки и всячески опекавших моего инженера, он показал мне еще несколько стамбульских достопримечательностей и в последний раз доставил в отель «Токатлиан».
– Хотел бы я знать… – начал он, когда мы прощались у входа, и вопросительно взглянул на меня, – хотел бы я знать сейчас… – повторил он свой вопрос, и взгляд его стал настойчивей. Потом вздохнул и добавил: – Нет, думаю, благоразумнее не спрашивать.
– Вы очень благоразумны, – ответила я, – и очень добры.
Он снова вздохнул.
– Я бы предпочел, чтобы все оказалось иначе, но вижу, что так будет правильней.
Он взял мою руку, прижал ее к губам и навсегда исчез из мoeй жизни. Милейший человек – сама доброта – именно ему я обязана тем, что знакомство с Константинополем оказалось для меня столь приятным.
На следующий день представитель Кука, щеголяя изысканными манерами, доставил меня на вокзал Хайдар-паша по другую сторону Босфора, откуда мне предстояло продолжить путешествие в Восточном экспрессе. Счастье, что он провожал меня, ибо ничто не напоминало сумасшедший дом больше, чем вокзал Хайдар-паша. Все кричали, толкались, размахивали руками и наседали на таможенников. Именно тогда я познакомилась с одним из методов работы переводчиков Кука.
– Дайте мне один фунт, – велел мой гид.
Я дала. Он тут же вскочил на таможенную стойку и, размахивая банкнотой над головой, закричал: «Сюда, сюда!» Его действия увенчались успехом. Таможенник, весь оплетенный золотыми галунами, поспешил к нам, мелом поставил кресты на всех моих чемоданах, пожелал мне счастливого пути и отправился терзать тех, кто не овладел еще однофунтовым методом Кука.
– Ну, а… – я не знала сколько. Но пока я перебирала свои турецкие деньги – какую-то мелочь, которую мне поменяли еще в поезде, мой гид уверенно произнес:
– Оставьте это себе, может пригодиться. А мне дайте еще один фунт.
С большими сомнениями, но понимая, что учиться приходится на опыте, я послушно протянула ему банкноту, и он покинул меня.
При переезде из Европы в Азию произошла какая-то неуловимая перемена. Словно время перестало играть сколько-нибудь важную роль. Поезд двигался теперь неторопливо – вдоль берега Мраморного моря, вверх по склонам гор – дорога была сказочно красива. Другими стали и пассажиры, хотя точно определить, чем нынешние отличались от прежних, я бы не взялась. Я чувствовала себя отрезанной от привычного мне окружения, но тем интереснее становилось путешествие. Мне доставляло огромное удовольствие рассматривать на остановках людей в пестрых одеждах, толпившихся на перронах крестьян и неведомые кушанья, которые они предлагали пассажирам через окна: что-то нанизанное на вертелы или завернутое в виноградные листья, яйца, выкрашенные в разные цвета, и тому подобное. По мере продвижения на Восток, правда, еда становилась все более неприятной – все более горячей, жирной и безвкусной.
На второй вечер поезд сделал остановку, и пассажиры высыпали полюбоваться Киликийскими воротами. Перед нами предстала картина фантастической красоты, никогда ее не забуду. Впоследствии я проезжала по тому пути туда и обратно множество раз и, поскольку расписание менялось, оказывалась там в разное время дня и ночи: иногда рано утром, когда вид был удивительно красивым, иногда, как впервые, около шести часов вечера; иногда, к сожалению, глубокой ночью. В тот первый раз мне повезло. Выйдя из поезда вместе с другими, я увидела неописуемую красоту. На горизонте медленно заходило солнце. Я была так рада и благодарна судьбе, занесшей меня сюда! Затем раздался свисток, мы разошлись по своим вагонам, и поезд стал медленно спускаться по длинному склону ущелья, чтобы, переехав через текущую по его дну реку, перебраться на противоположный склон – мы покидали Турцию и въезжали в Сирию через Алеппо.
Прежде чем мы добрались до Алеппо, со мной случилась неприятность: я обнаружила у себя на плечах, на затылке, щиколотках и коленях следы множества укусов и подумала, что меня искусали москиты. Но то были не москиты. По своей тогдашней неискушенности я не знала, что это были клопы. У меня на всю жизнь сохранилась особая чувствительность к их укусам. Они выползали из всех щелей старомодных деревянных вагонов и жадно набрасывались на сочных пассажиров. Температура у меня подскочила до 37,8°, и руки вздулись. Наконец, при любезной помощи французского коммивояжера, удалось разрезать рукава моего пальто и блузки – руки внутри них так распухли, что ничего другого не оставалось. У меня был жар, болела голова, я отвратительно себя чувствовала и думала про себя: «Ах, зачем я пустилась в это путешествие!» Мой новый французский друг был незаменим; где-то купил для меня виноград – сладкий мелкий виноград, который растет только в том уголке земли.
– С такой высокой температурой вам не захочется есть, – сказал он. – Сосите этот виноград.
Хоть мама и Бабушка учили меня никогда не есть за границей немытых фруктов и ягод, я пренебрегла их советом. Каждые четверть часа я понемногу ела виноград, и это облегчало мое состояние. Разумеется, больше мне ничего не хотелось. Мой добрый француз распрощался со мной в Алеппо. В течение следующего дня отек на руках уменьшился, и я почувствовала себя лучше.
После изнурительного дня, проведенного в поезде, который тащился со скоростью не более пяти миль в час и постоянно останавливался на так называемых станциях, ничем, впрочем, не выделявшихся на фоне окружающего пейзажа, мы наконец прибыли в Дамаск. Я очутилась посреди толпы – носильщики вырывали вещи у меня из рук, крича и завывая, другие носильщики, в свою очередь, вырывали мои вещи у них – кто сильнее, тот побеждал. Наконец я разглядела стоявший у вокзала красивый автобус с табличкой «Отель „Ориент палас“ на ветровом стекле. Величественная фигура в ливрее приняла мой багаж; вместе с еще двумя обалдевшими путешественниками нас посадили в автобус и доставили в отель, где меня ждал номер. Это был великолепнейший отель с огромными мерцающими мраморными холлами, правда, так слабо освещенными, что разглядеть почти ничего было невозможно. Меня торжественно препроводили по мраморной лестнице наверх, в необозримо обширные апартаменты, и я попробовала обсудить вопрос о ванне с явившейся на мой звонок добродушной женщиной, которая знала несколько слов по-французски.
– Мужчина устроить, – произнесла она и пояснила, – un homme, un type – il va arranger. – Она приветливо поклонилась и исчезла.
Я слабо представляла себе, что это за «un type», но в конце концов выяснилось, что это банщик – коротышка, завернутый во множество полосатых хлопчатобумажных одежд. Он отвел меня, облаченную в пеньюар, в какой-то подвал, где стал откручивать какие-то краны и вентили. На каменный пол отовсюду потек кипяток, и пар заполнил все помещение так, что ничего не стало видно. Банщик кивал, улыбался, жестикулировал, давая понять, что все идет хорошо, а потом ушел. Перед уходом он все краны закрутил, и вода стекла в отверстия, устроенные в полу. Я не знала, что делать дальше. Снова пустить горячую воду не рисковала. По стенам вокруг располагались восемь или девять вентилей и рычажков, у каждого из которых, видимо, было свое предназначение, – что если, тронув один из них, я получу душ из кипятка себе на голову? В конце концов я сняла тапочки и все остальное и побродила немного по этой бане, ополаскиваясь в клубах пара, – включить воду я так и не решилась. На мгновение я ощутила тоску по дому, по своей светлой квартире, по нормальной фарфоровой ванне с двумя кранами, на которых написано – «хол.» и «гор.» и которыми можно регулировать температуру воды по своему усмотрению.
Помнится, я провела в Дамаске три дня и осмотрела все достопримечательности под неусыпной опекой бесценного Кука. Мне предоставилась возможность совершить поездку в замок крестоносцев в компании инженера-американца (ближневосточная нива, видимо, густо засеяна иностранными инженерами) и весьма пожилого священника. Впервые мы увидели друг друга, когда садились в машину в 8.30 утра. Престарелый священник – сама доброта – почему-то решил, что мы с инженером – муж и жена. Так он с нами и обращался. «Надеюсь, вы не возражаете?» – спросил меня инженер. «Ничуть, – ответила я, – жаль, что он считает вас моим мужем». Фраза прозвучала несколько двусмысленно, и мы оба рассмеялись.
Старик священник постоянно рассуждал о преимуществах семейной жизни, воспитывающей умение давать и принимать даяние, и желал нам всяческого счастья. Мы отказались от попыток объяснить ему что бы то ни было, увидев, как он огорчился, когда американец прокричал ему в ухо, что мы не женаты и что, может быть, хватит об этом. «Но вы должны пожениться, – настаивал он, тряся головой, – нельзя жить в грехе, воистину нельзя!»
Я побывала в чудесном Баальбеке, на базарах, на улице, которая называлась Прямой, купила много симпатичных медных тарелок, которые там чеканят. Все они – ручной работы, и у каждой семьи, делающей их, – свой почерк. Иногда это был орнамент, напоминающий рыб, украшенный серебряными нитями. Удивительно, как каждая семья ремесленников передает свой узор от отца к сыну, от сына к внуку, и никто другой никогда не копирует его, и никто не пытается наладить массовое производство. Впрочем, боюсь, что теперь в Дамаске немного осталось таких мастеров и семейных промыслов: на их месте, скорее всего, выросли фабрики. Уже и в те времена инкрустированные деревянные столики и шкатулки стали стереотипными и утратили штучность – хоть их еще и делали вручную, но по общему рисунку.
Купила я еще комод – огромный, инкрустированный перламутром и серебром. Такая мебель вызывает в воображении картины некой волшебной страны. Сопровождавший меня переводчик отнесся к покупке презрительно.
– Нестоящая вещь, – сказал он. – Старая, ей лет пятьдесят – шестьдесят, а то и больше. Немодная, знаете ли. Совсем не модная. Не новая.
Я возразила: то-то и хорошо, что не новая, таких осталось мало. Может быть, никогда никто уже и не сделает такого комода.
– Да, их уже не делают. Вот посмотрите лучше на этот. Видите? Очень хорошая вещь. Взгляните, сколько сортов дерева использовано! Восемьдесят пять сортов!
Его уговоры возымели прямо противоположный результат – я желала только свой перламутровый со слоновой костью и серебром комод.
Единственное, что меня беспокоило, – как доставить его домой, в Англию. Но оказалось, что это как раз очень просто. В конторе Кука мне указали некую транспортно-морскую фирму, представитель которой имелся в отеле. Я сделала необходимые распоряжения, они подсчитали, во что обойдется перевозка, и спустя девять или десять месяцев перламутрово-серебряный комод, о котором я почти уже забыла, объявился в Южном Девоне.
На этом дело, однако, не кончилось. Хоть на вид комод и был восхитителен, хоть он оказался неправдоподобно вместительным, среди ночи он начал издавать странные звуки – словно гигантские челюсти что-то жевали, чавкая. Какое-то таинственное существо грызло мой прекрасный комод. Я повытаскивала ящики и осмотрела их – никаких дырок или следов от зубов. Тем не менее каждую полночь, лишь только пробьет колдовской час, я слышала: «Хрум-хрум-хрум…»
В конце концов я отвезла один ящик в фирму, специализировавшуюся на тропических древесных насекомых. Осмотрев стыки деревянных деталей, они сразу заподозрили неладное и заявили, что единственный выход – замена ряда фрагментов. Удовольствие не из дешевых, надо признать, – это обошлось мне втрое дороже, чем сам комод, и вдвое – чем его доставка в Англию. Тем не менее я не могла больше терпеть этого постоянного чавканья и глодания.
Недели через три мне позвонили из мастерской и взволнованный голос произнес: «Мадам, не можете ли вы к нам приехать? Я очень хочу, чтобы вы посмотрели, что мы нашли!» Я как раз собиралась в Лондон и сразу же поспешила в мастерскую. Там мне с гордостью продемонстрировали омерзительный гибрид червя со слизняком: огромный, белый и непристойный. Похоже, древесная диета пошла ему на пользу – он был неправдоподобно толст. Не удивительно: он выел все внутренности в двух ящиках! Еще несколько недель спустя мне вернули мой любимый комод, и с тех пор по ночам у нас можно было слышать лишь тишину.
После напряженного осмотра достопримечательностей, убедившего меня в необходимости как-нибудь вернуться в Дамаск и обследовать его более подробно, настал день, когда мне предстояло начать последний этап своего путешествия – в Багдад через пустыню. Перевозки на этом участке с помощью большого каравана шестиколесных фургонов, или автобусов, осуществляла компания «Наирн лайн», принадлежавшая двум братьям – Джерри и Норману Наирнам. Это были очень дружелюбные австралийцы. Я познакомилась с ними накануне отъезда, когда они неумело упаковывали дорожный провиант в картонные коробки и пригласили меня помочь им.
Автобус отправлялся на рассвете. Нашими водителями были два рослых парня. Когда вслед за носильщиком, тащившим мой багаж, я проходила мимо, они как раз забрасывали в кабину пару винтовок, небрежно швырнув поверх них охапку какого-то тряпья.
– Не надо всем показывать, что они у нас есть, но пересекать пустыню без них мне не хочется, – сказал один водитель.
– С нами этим рейсом едет герцогиня Альвии, – отозвался второй.
– Боже милосердный! – воскликнул первый. – Теперь неприятностей не оберешься! Что ей на этот раз взбредет в голову?
– Перевернуть все вверх тормашками, – ответил его напарник.
В этот момент к ступенькам крыльца приблизилась процессия. К моему удивлению – не скажу, чтобы к удовольствию, – не кто иной, как миссис С., с которой мы расстались в Триесте, шествовала во главе ее. Я-то воображала, что она давно в Багдаде, поскольку сама сильно задержалась в пути.
– Я знала, что встречу вас здесь, – сказала она, радостно приветствуя меня. – Все уже устроено, я везу вас прямо в Альвию. Вам решительно нельзя останавливаться в багдадских отелях.
Что я могла ответить? Отныне я – пленница. Я никогда не бывала в Багдаде и не знала, каковы тамошние отели. Возможно, они действительно кишели блохами, клопами, вшами, змеями и тараканами, к которым я питала особое отвращение. Пришлось промямлить слова благодарности. Мы удобно устроились в салоне автобуса, и только тут я сообразила, что «герцогиня Альвии» – не кто иной, как моя подруга миссис С. Первое, что она сделала, – отказалась от предложенного ей места, поскольку оно располагалось в хвостовой части автобуса, где ее всегда укачивало. Она желала сидеть впереди, за спиной водителя.
– Но это место несколько недель назад забронировано одной арабской дамой!
Герцогиня Альвии лишь презрительно отмахнулась. Видимо, она считала, что, кроме нее, здесь никого не существует. Она вела себя, как первая европейская леди, когда-либо ступавшая на арабскую землю, любой каприз которой должен исполняться немедленно. Арабская дама тем не менее прибыла и вступила в борьбу за свои права. Муж принял ее сторону, разумеется, и кончилось это обычным «кто смел, тот и съел». Некая дама-француженка тоже заявила свои претензии, и немецкий генерал оказался весьма требовательным. Не знаю, какие аргументы возымели действие, но, как всегда бывает на этой земле, четверых смирных овечек лишили их законных мест и оттеснили на задние сиденья, а немецкий генерал, французская дама, арабка, задрапированная паранджой и покрывалом, и миссис С., разумеется, снискали себе ратную славу. Я никогда не обладала бойцовскими качествами и шансов на успех не имела, хоть мой билет и давал мне право претендовать на одно из вожделенных мест.
В положенный час, однако, наш автобус, скрежеща и громыхая, двинулся в путь. Мы плыли по желтой песчаной пустыне среди перекатывающихся дюн и неподвижных скал, и, завороженная однообразием пейзажа, я открыла книгу. Меня никогда не укачивало в машине. Но движение этого шестиколесного агрегата, тем более что я сидела ближе к хвосту, весьма напоминало морскую качку, а я ведь еще и читала, – словом, прежде чем я поняла, что происходит, меня вырвало. Я не знала, куда деваться от стыда, но миссис С. великодушно сказала, что подобные вещи часто случаются непроизвольно. В следующий раз она сама проследит, чтобы у меня было одно из передних мест.
Сорокавосьмичасовой переезд через пустыню был восхитителен и чуть-чуть зловещ. Создавалось странное ощущение, что ты не столько окружен, сколько замкнут в пустом пространстве. Первым моим открытием было то, что в полдень здесь невозможно определить, куда ты движешься – на север, юг, восток или запад, именно в это время суток машины чаще всего, должно быть, сбиваются с дороги. В одно из моих последующих путешествий через пустыню как раз это с нами и произошло. Водитель – очень опытный, заметьте, водитель – после двух или трех часов пути обнаружил, что едет назад, в Дамаск. Ошибка произошла там, где расходились колеи: перед ним оказался лабиринт шинных следов. Как раз в это время вдали показалась машина, из нее стреляли, и водитель развернулся круче, чем следовало. Он считал, что стал в нужную колею, а оказалось, что едет в обратную сторону.
Между Дамаском и Багдадом нет ничего, кроме бескрайнего простора пустыни – никаких приметных вех, и только в одном месте возвышается большая крепость Рутба. Мы добрались до нее около полуночи. Неожиданно в темноте замерцал слабый огонек. Приехали! Засов на огромных воротах был поднят. У входа на карауле с винтовками наперевес стояли часовые Верблюжьего корпуса, готовые дать отпор бандитам, bona fide маскирующимся под добропорядочных путешественников. Их дикие темные лица производили устрашающее впечатление. Наши документы тщательно проверили и позволили въехать. Ворота заперли у нас за спиной. Мы расположились в нескольких комнатах, где не было ничего, кроме голых кроватей, по пять или шесть женщин в одной комнате, и часа три отдохнули. А потом снова пустились в путь.
Часов в пять-шесть утра, на рассвете, мы позавтракали посреди пустыни. Нет завтрака лучше, чем консервированные сосиски, сваренные рано утром на примусе в пустыне. Эти сосиски да крепкий черный чай – что еще нужно, чтобы поддержать слабеющие силы?! Чудесные цвета, которыми расцвечена пустыня – бледно-розовый, абрикосовый, голубой – в сочетании с пронзительно прозрачным и словно чуть подкрашенным воздухом создают завораживающую картину. Именно это я мечтала увидеть! Будто все куда-то вдруг исчезло – только чистый, бодрящий утренний воздух, тишина – никаких птиц, струящийся сквозь пальцы песок, восходящее солнце и вкус сосисок и чая во рту. Чего еще можно желать?!
Мы снова тронулись в путь и наконец прибыли в Фелуджу на Евфрате. Переправившись через реку по плавучему мосту и, проехав мимо аэродрома Хаббания, мы вскоре увидели пальмовые рощи и насыпную дорогу. Вдали слева показался золотой купол мечети Кадхимен. Переправившись через Тигр по еще одному плавучему мосту, мы въехали в Багдад по улице, застроенной шаткими домами. Прелестная мечеть с бирюзовым куполом стояла, как мне показалось, прямо посредине улицы.
Отеля мне увидеть не довелось даже снаружи. Миссис С. и ее муж Эрик посадили меня в комфортабельный автомобиль и повезли по главной улице, которая, собственно, и была тогда Багдадом, мимо статуи какого-то генерала, прочь из города. С обеих сторон дороги тянулись ряды огромных пальм, стада красивых черных буйволов пили из многочисленных озерцов. Никогда прежде не видела я ничего подобного.
Затем показались дома, окруженные садами и цветниками, – цветов, правда, было еще не так много, как станет месяц-другой спустя… И вот я здесь, на земле, которую отныне буду называть землей мем-саиб.

Глава вторая

В Багдаде все были чрезвычайно добры ко мне – милы и любезны настолько, что я испытывала чувство вины, поскольку мучительно ощущала себя птицей в клетке. Сейчас Альвия – район расползшегося города, по которому снуют автобусы и прочий транспорт. Тогда же она была отделена от собственно города несколькими милями необжитого пространства. Попасть туда можно было только вместе с кем-нибудь на машине. И поездка всегда казалась чудесной.
Однажды меня повезли посмотреть Буффало – городок, который виден из окна поезда, если подъезжаешь к Багдаду с севера. Непосвященному он кажется поначалу городом ужасов – пустое, грязное пространство, по которому бродят буйволы; вся земля покрыта их испражнениями. В воздухе стоит удушающий смрад; лачуги, сооруженные из бензинных канистр, казалось бы, свидетельствуют о нищете и убожестве здешней жизни. На самом же деле все совсем не так. Владельцы буйволиных стад – далеко не бедны. Пусть живут они в этой мерзости, но каждый буйвол стоит фунтов сто, а то и больше, теперь – намного больше. Хозяева считаются людьми зажиточными, и их женщины, хлюпающие по грязи, непременно носят на щиколотках прелестные браслеты из серебра с бирюзой.
Вскоре я поняла, что на Ближнем Востоке видимость и суть никогда не совпадают. Здесь привычные представления, правила поведения, житейские премудрости приходится полностью пересматривать и всему учиться заново. Завидев человека, который грозно, как вам чудится, размахивая руками, прогоняет вас, вы спешите ретироваться – на самом деле он приглашает вас подойти. Напротив, манящий жест может означать требование убираться вон. Когда двое мужчин, находящихся на разных концах поля, яростно кричат друг на друга, вы уверены, что они грозят друг другу смертью. Ничего подобного. Это братья, коротающие за беседой свой перерыв, а голоса они повышают просто потому, что им лень сойтись поближе. Мой муж Макс как-то рассказал мне, что в свой первый приезд, шокированный тем, как все орут на арабов, дал зарок никогда на них не кричать. Тем не менее, поработав здесь совсем недолго, он обнаружил, что замечания, произнесенного обычным тоном, рабочий просто не слышит, и не потому, что глуховат, а потому, что не сомневается: когда человек говорит тихо, он разговаривает сам с собой. Поэтому, если вы хотите, чтобы вас действительно стали слушать, следует говорить погромче.
Жители Альвии оказали мне исключительное гостеприимство. Меня приглашали играть в теннис, возили на скачки, показывали достопримечательности, водили по магазинам – я чувствовала себя как… в Англии. В географическом смысле я была в Багдаде, но по самоощущению оставалась в Англии, а для меня путешествовать – значит, оторваться от Англии и видеть другие страны. Я решила, что нужно что-то делать.
Мне хотелось побывать в Уре. Я стала расспрашивать о возможности такой поездки и, к своей великой радости, обнаружила, что меня не отговаривают, а, напротив, поощряют. Как я узнала позднее, поездку эту организовывали со множеством излишних предосторожностей.
– Вы должны взять с собой носильщика, разумеется, – сказала миссис С. – Мы закажем вам билеты на поезд и телеграфируем мистеру и миссис Вули о вашем приезде, они вам все покажут. Вы проведете там пару дней, ночевать будете в вокзальной гостинице, а по возвращении Эрик встретит вас.
Я сердечно поблагодарила их за хлопоты и не без чувства вины подумала: хорошо, что они не знают, как долго я собираюсь путешествовать.
И вот я отбыла. С некоторым беспокойством наблюдала я за своим носильщиком. У этого высокого, худого человека был такой вид, будто он привык сопровождать европейских дам по всему Ближнему Востоку и гораздо лучше их самих знал, что для них хорошо. Живописно одетый, он усадил меня в пустом и не слишком удобном купе, поприветствовал на восточный манер и оставил, пообещав на первой подходящей станции повести в вокзальный ресторан.
Предоставленная самой себе, я тут же совершила неразумный поступок – открыла окно. Духота в купе стояла невыносимая, мне был необходим глоток свежего воздуха. Вместо него в окно ворвались раскаленная пыль и рой огромных мух, штук тридцать. Я пришла в ужас. Мухи, угрожающе жужжа, кружили возле моей головы. Я не знала, что лучше: оставить окно открытым в надежде, что они вылетят, или закрыть его и, смирившись с обществом этих трех десятков насекомых, обезопасить себя от притока новых. И то и другое никуда не годилось. Я забилась в угол и просидела так часа полтора, пока носильщик не спас меня и не отвел в вокзальный ресторан.
Еда была жирной и не слишком вкусной, к тому же и времени не хватило, чтобы съесть ее. Зазвонил станционный колокол, мой верный слуга явился и препроводил меня в купе. Окно было закрыто, мухи исчезли. После этого происшествия я стала осмотрительнее. Ехала я одна, – видимо, это было обычным делом, – время шло очень медленно, так как читать не представлялось возможным – поезд слишком сильно трясло, а из окна ничего не было видно, кроме колючих кустарников и песчаной пустыни. Путешествие оказалось долгим и утомительным, все разнообразие впечатлений составляли лишь обед, завтрак, ужин да весьма беспокойный сон.
Время прибытия на узловую станцию Ур за период, что я туда ездила, менялось неоднократно, но всегда оставалось крайне неудобным. В тот раз, помнится, мы прибыли в пять часов утра. Меня разбудили, я вышла из поезда и проследовала в вокзальную гостиницу. Там, в чистой, полупустой спальне, мне удалось отдохнуть до восьми часов, когда я почувствовала, что хочу есть. Вскоре после завтрака прибыла машина, на которой, как мне сказали, я смогу поехать на раскопки, находившиеся в полутора милях оттуда. Ничего не зная о раскопках, я была тем не менее весьма польщена. Теперь, сама проведя в археологических экспедициях много лет, я поняла то, о чем не имела представления тогда: на раскопках терпеть не могут визитеров – они всегда являются не вовремя, желают все увидеть и услышать, отнимают драгоценное время и всем мешают. На успешных раскопках, подобных Уру, дорога каждая минута, и все работают не покладая рук. Приезд восторженных дам, снующих повсюду, приравнивается к худшим из стихийных бедствий. До того момента, правда, Вули прекрасно справлялись с этой проблемой: посетители ходили обособленной группой, смотрели то, что им показывали, а потом их благополучно спроваживали. Но меня принимали с особыми почестями, которые я, увы, не оценила должным образом.
Такой прием объяснялся тем, что Кэтрин Вули, жена Леонарда Вули, только что прочла «Убийство Роджера Экройда», и книга ей так понравилась, что меня встретили по классу VHP. Всех членов экспедиции пытали, знают ли они мою книгу; те, кто ее не читал, подвергались суровой критике.
Леонард Вули, со свойственной ему любезностью, стал моим гидом. Водил меня по раскопкам и отец Берроуз, иезуитский священник и специалист по эпиграфике. Это была тоже весьма интересная личность, его метод «эскурсовождения» совершенно отличался от метода Вули. У Леонарда Вули было прекрасно развито воображение: он видел место таким, каким оно было в 1500 году до Рождества Христова, а то и на несколько тысяч лет раньше. Любое прошлое он умел воссоздать силой воображения. Пока он говорил, у меня не было и тени сомнения, что вот этот дом на углу – дом Авраама. Он оживлял прошлое и верил в него, и всякий, кто его слушал, верил вместе с ним.
Отец Берроуз использовал другой прием. Извиняющимся тоном он описывал, например, большой внутренний двор и двор, окружавший храм, или улицу ремесленников и, когда видел, что пробудил в вас интерес, неожиданно заявлял: «Конечно, мы не знаем, так ли это было на самом деле. С уверенностью никто этого сказать не может. Вероятно, все было по-другому». И сразу же после этого: «Но мастерские здесь, несомненно, стояли, хоть, может быть, построены были и не так, как мы думаем, – возможно, совсем не так». У него была страсть разрушать созданное им же самим впечатление. На редкость занятный человек – умный, доброжелательный и в то же время отчужденный: в нем было даже что-то неуловимо безжалостное.
Однажды за обедом безо всякого повода он стал рассказывать мне детективную историю, которую, как он считал, я могла бы написать, и энергично уговаривал меня взяться за нее. До того момента я понятия не имела, что он интересуется детективами. Сюжет, правда весьма расплывчатый, заключал в себе определенный интерес, и я решила когда-нибудь вернуться к нему. Прошло много лет, лет двадцать пять, и однажды я вспомнила о нем и написала не роман, а повесть, основанную на событиях, рассказанных отцом Берроузом. Самого отца Берроуза к тому времени уже давно не было в живых, но я надеюсь, что до него дошла моя благодарность за подаренную идею. Как всегда случается с писателями, я присвоила ее, пропустила через себя, и она стала мало похожа на первоначальный вариант; и все же без внушенного отцом Берроузом побуждения повесть не состоялась бы.
Кэтрин Вули, которой предстояло стать впоследствии одной из лучших моих подруг, была незаурядной личностью. Все люди делились на тех, кто страстно и мстительно ненавидел ее, и тех, кто был ею очарован, – быть может, потому, что от одного настроения она переходила к другому с такой легкостью, что предугадать этот переход было совершенно невозможно. Люди говорили, что она невыносима, что с ней нельзя иметь дела, что она недопустимо обращается с окружающими, и после всего этого вдруг снова подпадали под ее обаяние. В одном я совершенно уверена: если вам нужно было бы выбрать спутницу для пребывания на пустынном острове или в каком-то унылом месте, где нет никаких развлечений, она могла бы и там поддерживать ваш интерес к жизни, как никто другой. Ее не интересовали обычные вещи. Она заставляла задуматься о том, что никогда не приходило вам в голову. Была способна на резкость – иногда могла даже обидеть, если хотела, как ни трудно в это поверить, – но если желала кого-то обворожить, поражений не знала.
Я влюбилась в Ур, его красоту по вечерам, когда скалы кутаются в таинственную тень и необозримое море песка поминутно меняет свою нежную окраску – абрикосовую на розовую, розовую на голубую, голубую на розовато-лиловую. Я восхищалась рабочими, десятниками, мальчишками, таскавшими корзины с землей, землекопами – восхищалась их профессиональным умением и обычной житейской привлекательностью. Очарование старины захватило меня. Удивительно романтично наблюдать, как из-под песка медленно появляется кинжал, сверкая золотом на солнце. А видя, с какой осторожностью от земли освобождают глиняные горшки и другие предметы древности, я сама захотела стать археологом. Жаль, что прежде я жила так легкомысленно, упрекала я себя и со стыдом вспоминала, как в юности, в Каире, мама тащила меня в Луксор и Асуан посмотреть на знаменитые египетские древности, а я желала лишь одного: встречаться с молодыми людьми и танцевать до рассвета. Ну что ж, видимо, всему свое время.
Кэтрин Вули и ее муж уговаривали меня остаться еще на день, чтобы посмотреть новые находки, и я с восторгом согласилась. Носильщик, навязанный мне миссис С., был совершенно не нужен. Кэтрин Вули отправила его обратно в Багдад и велела передать, что пока неизвестно, когда я приеду. Таким образом, я надеялась вернуться незаметно для своих прежних хозяев и поселиться в отеле «Тигрис палас» (если он так тогда назывался – его столько раз переименовывали, что я уж и забыла первое название).
План не прошел: несчастный муж миссис С. каждый день высылался встречать меня к поезду из Ура. И все же мне удалось от него отделаться. Я от всей души поблагодарила его, сказала, что его жена исключительно любезна, но мне действительно лучше поехать в отель, тем более что я уже сделала соответствующие распоряжения. Ему ничего не оставалось, как отвезти меня туда. Я устроилась, еще раз горячо поблагодарила мистера С. и приняла приглашение поиграть в теннис дня через три-четыре. Так мне удалось вырваться из рабства светской жизни на английский манер. Я перестала быть мем-саиб, я стала обыкновенной туристкой.
Отель оказался вовсе не плох. Большая гостиная и столовая на первом этаже утопали в полумраке, шторы там были всегда опущены. На втором этаже вдоль спален тянулась сплошная веранда, и каждый проходящий по ней имел возможность заглянуть внутрь и понаблюдать за раскинувшимся во сне постояльцем. Одной своей стороной отель выходил на Тигр – река с самыми разными лодками на ней выглядела сказочно. Ели мы на первом этаже в затемненном зале-сирабе, слабо освещенном лишь электрическим светом. Обеды, завтраки и ужины были странным образом похожи друг на друга: в любое время дня подавали множество блюд – огромные куски жареного мяса с рисом, маленькие твердые картофелины, омлет с кожистыми помидорами, необъятных размеров головки цветной капусты и тому подобное, ad lib.
Мистер и миссис Хауи, милая супружеская пара, руководившая моей туристской программой, познакомили меня с несколькими людьми. Я ценила эти знакомства как «несветские»: это были люди, которых сами мистер и миссис Хауи считали весьма полезными – они показали нам кое-какие интересные места в городе. Если оставить в стороне английский стиль жизни Альвии, Багдад был первым истинно восточным городом, который мне довелось увидеть – да, это был Восток. Свернув с улицы Рашида и пройдя по маленьким узким переулочкам, вы попадали на разные суки: сук медников, где стучали молоточками кузнецы-ювелиры, или сук пряностей, где возвышались на прилавках горы разных специй.
Англо-индийский приятель супругов Хауи Морис Викерс, который вел весьма уединенный образ жизни, стал и моим добрым другом. Он возил меня смотреть на золотой купол мечети Кадхимен с высокой точки обзора, показывал потаенные уголки суков – те, что скрыты от глаз обычных туристов, – познакомил с кварталом гончаров и многими другими местами. Мы совершали прогулки к реке через рощи финиковых пальм. Но для меня то, что он рассказывал, было еще интереснее, чем то, что он показывал. Именно Морис Викерс научил меня размышлять о времени – чего я никогда прежде не делала, – размышлять отстраненно и безлично. Для него время и взаимодействие времен имели особое значение.
– Когда вы думаете о времени, о его бесконечности, личные переживания отходят на задний план. Печаль, страдания, все события здешней, земной жизни в перспективе вечности обретают иной смысл.
Он спросил меня, читала ли я «Опыт со временем» Данна. Я не читала. Он дал мне книгу, и с этого момента что-то во мне переменилось – не в моих чувствах, не во взглядах, но мир представился мне более пропорциональным: я уже была не центром Вселенной, а лишь фрагментом целого, одной ниточкой в необъятном сплетении мироздания. Я поняла, что порой человек может взглянуть на собственную жизнь как бы со стороны, с другого уровня бытия. Поначалу рассуждения мои были примитивными и любительскими, но со временем я научилась находить в них огромное утешение и ощущение безмятежного покоя, коего не знала прежде. Морису Викерсу я обязана более широким взглядом на человеческое существование. У него была обширная библиотека – книги по философии и иные – этот молодой человек, несомненно, представлял собой весьма незаурядную личность. Иногда, позднее, мне хотелось снова повидаться с ним, но, думаю, то, что этого не случилось, – к лучшему. Мы были встречными кораблями, разошедшимися в ночи. Он вручил мне дар, который я приняла с признательность, дар, неведомый мне дотоле, дар не только сердца, но и ума.
Я не могла дольше задерживаться в Багдаде, поскольку хотела вернуться домой и успеть подготовиться к Рождеству. Мне советовали побывать в Басре и особенно в Мосуле – поездку в Мосул рекомендовал Морис Викерс, и я попросила его свозить меня туда, если он найдет время. Больше всего меня удивляло в Багдаде, да и в Ираке вообще, то, что здесь всегда находился кто-нибудь, кто готов повезти вас в интересное место. Женщины, если это не были знаменитые путешественницы, редко ездили по стране без сопровождения. Как только вы сообщали, что хотите куда-то отправиться, тут же находился приятель, кузен, муж или дядя приятельницы, который выкраивал время, чтобы составить вам компанию.
В отеле я познакомилась с полковником Дуайером из Африканского полка королевских стрелков. Он объездил весь мир. Не было такого, чего бы не знал о Ближнем Востоке этот пожилой человек. Как-то разговор у нас зашел о Кении и Уганде, и я упомянула, что мой брат прожил там много лет. Он спросил, как его фамилия, я сказала – Миллер. Он уставился на меня с хорошо знакомым мне выражением сомнения и даже недоверия.
– Вы хотите сказать, что вы сестра Миллера? Индюка Миллера?
Я пропустила «индюка» мимо ушей.
– Сумасшедшего, как Шляпник? – добавил он вопросительно.
– Да, – ответила я искренне, – он всегда был безумцем вроде Шляпника.
– И вы – его сестра?! Значит, вам приходилось терпеть его выходки?
Я ответила, что это было справедливой данью.
– Один из самых замечательных персонажей, с какими мне доводилось встречаться. Его, знаете ли, с толку не собьешь. Уж если он что вбил себе в голову… Упрямый как осел, но его нельзя было не уважать. Один из самых отчаянных храбрецов, каких я только видел.
Подумав, я признала, что это похоже на Монти.
– Во время войны немудрено прослыть храбрецом, – продолжал полковник, – но я, заметьте, командовал этим полком уже после войны, и сразу же оценил Миллера. Мне доводилось встречать людей его типа, они часто в одиночку путешествуют по миру. Эксцентричны, упрямы, весьма одарены, но обычно оказываются неудачниками. Лучшие в мире собеседники – но только если расположены разговаривать, заметьте. Если нет, они вам даже на вопрос не ответят, будут просто молчать.
Каждое слово полковника было правдой.
– Вы, кажется, намного моложе его?
– На десять лет.
– Он уехал за границу, когда вы были еще ребенком, правда?
– Да, я даже не очень хорошо его помнила. Но он наезжал домой в отпуски.
– Как сложилась его жизнь? Последнее, что я о нем слышал, что он болен и лежит в госпитале.
Я рассказала ему о Монти, о том, как его привезли домой умирать, а он выжил, вопреки всем предсказаниям докторов.
– Естественно, – сказал полковник, – такие парни не умирают, пока сами того не захотят. Помню, как его, раненного, с перевязанной рукой сажали в санитарный поезд… А ему стукнуло в голову, что он не желает ехать в госпиталь. Его заталкивали в вагон с одной стороны, а он тут же выскакивал с другой. Работенка была, доложу я вам! Наконец его все же притащили в госпиталь, но на третий день он сбежал оттуда, да так, что никто и не заметил. В его честь даже была названа одна битва – вы знаете об этом?
Я ответила, что смутно.
– Он поссорился со своим командиром. Это, конечно, было для него в порядке вещей. Тот был воспитанный человек, но вообще-то напыщенное ничтожество – совсем не такой, как Миллер. А Миллер в ту пору отвечал за мулов – и прекрасно с ними управлялся! Ну так вот, он вдруг заявил, что некое место, где они находились, – замечательная позиция, чтобы дать сражение немцам, и его мулы встали как вкопанные. Командир заявил, что отдаст его под суд за невыполнение приказа – он обязан повиноваться, а то… Тогда Миллер просто сел на землю и заявил, что не двинется с места и мулы тоже. Насчет мулов он был совершенно прав – они шагу не делали без Миллера. Как бы то ни было, ему грозил военный трибунал. Но в этот момент немцы начали массированное наступление.
– И они приняли бой? – спросила я.
– Разумеется, приняли – и одержали победу! Самую решительную с начала войны. Ну, безусловно, полковник, старина Как-Там-Его – Раш или что-то в этом роде – обезумел от ярости. Он выиграл сражение благодаря непослушанию подчиненного, которого собирался отдать под трибунал! А теперь дело обернулось так, что он не мог отдать его под трибунал. Положеньице, скажу я вам! Короче говоря, чего только он не предпринимал, чтобы спасти свою репутацию! А сражение это так все и называли потом «битва Миллера». Вы его любили? – спросил меня полковник совершенно неожиданно.
Трудный вопрос.
– Было время, когда любила, – ответила я. – Дело в том, что мы слишком мало жили вместе, чтобы я могла испытывать то, что называют родственной привязанностью. Иногда он приводил меня в отчаяние, иногда я безумно на него сердилась, иногда – да, должна признать, что иногда я восхищалась им, была очарована.
– Он запросто очаровывал женщин, – сказал полковник Дуайер. – Они ели из его рук. И обычно мечтали выйти за него замуж. Выйти, знаете ли, замуж, изменить его, приручить и заставить заняться каким-нибудь спокойным делом. Наверное, его уже нет в живых?
– Да, он умер несколько лет назад.
– Жаль. Считаете, жизнь его не удалась?
– Откуда мне знать?!
Действительно, кто знает, где проходит граница между неудавшейся жизнью и счастливой? Внешне жизнь моего брата Монти была полным провалом. Ни в чем, за что брался, он не преуспел. Но, быть может, это касалось только материальной стороны? Нельзя не признать, что, несмотря на финансовые неудачи, большую часть жизни он прожил с удовольствием.
Однажды он мне сказал:
– Наверное, я дурно прожил жизнь. По всему миру остался должен разным людям. Нарушал законы во множестве стран. Из Африки тайно вывез небольшую коллекцию прелест-ных вещиц из слоновой кости. И ведь знали, что она у меня, а найти не смогли! Бедной маме и Мэдж доставлял массу хлопот. Думаю, святые отцы меня бы не одобрили. Но клянусь, детка, я получал от жизни удовольствие. Я чертовски хорошо провел время на этом свете. Довольствовался только самым лучшим.
В чем Монти действительно везло, так это в том, что всегда в нужный момент находилась женщина, которая брала на себя заботу о нем. Включая миссис Тейлор. Они мирно жили с ней в Дартмуре. Потом она подхватила тяжелый бронхит, состояние ее никак не улучшалось, и у доктора были большие сомнения насчет того, что она сможет пережить следующую зиму в Дартмуре. Ей рекомендовали сменить климат, переехать туда, где теплее, например на юг Франции.
Монти был в восторге. Он собрал всевозможные путеводители. Мы с Мэдж понимали, что было бы жестоко просить миссис Тейлор не покидать Дартмур, хоть сама она ничуть не возражала и охотно осталась бы:
– Не могу же я сейчас бросить капитана Миллера!
Итак, чтобы всем было хорошо, мы решительно отмели грандиозные планы Монти и сняли для них с миссис Тейлор несколько комнат в небольшом пансионе на юге Франции. Я продала его дом и посадила их на Голубой экспресс. Они оба светились радостью, но, увы, миссис Тейлор простудилась в дороге, у нее развилось воспаление легких и через несколько дней она умерла в больнице.
Монти тоже попал в больницу в Марселе – смерть миссис Тейлор подкосила его. Мэдж, понимая, что нужно что-то предпринять, но не зная, что именно, отправилась к нему. Медсестра, присматривавшая за Монти, оказалась очень славной женщиной и вызвалась что-нибудь придумать.
Неделей позже мы получили телеграмму от банковского поверенного, которому было поручено вести все финансовые дела Монти. Он сообщал, что, как ему кажется, выход найден. Мэдж была занята, поэтому на встречу с поверенным отправилась я. Он пригласил меня пообедать, был исключительно любезен и готов к услугам, однако его явно что-то смущало. Я не могла понять, что именно. Но в конце концов причина его замешательства открылась: он не знал, как сестры Монти отнесутся к тому, что он должен сообщить. Медсестра, Шарлотта, предложила забрать Монти к себе и ухаживать за ним. Поверенный, видимо, опасался взрыва ханжеского негодования с нашей стороны – как мало он нас знал! Мы с Мэдж готовы были в порыве благодарности броситься Шарлотте на шею. Мэдж, познакомившись, сразу же к ней привязалась. Шарлотта прекрасно справлялась с Монти – и ему она тоже нравилась. Ей удавалось контролировать даже его расходы, тактично выслушивая и пропуская мимо ушей его авантюрные планы, например, поселиться на большой яхте и прочим в том же роде.
Умер он совершенно неожиданно, от кровоизлияния в мозг, в кафе на набережной, и Мэдж с Шарлоттой вместе плакали на его погребении. Его похоронили на Военном кладбище в Марселе.
Думаю, Монти до самого конца наслаждался жизнью.
Воспоминания о Монти сблизили нас с полковником Дуайером. Бывало, я ужинала у него. Иногда он приходил поужинать со мной в отеле, и наши разговоры всегда вертелись вокруг Кении, Килиманджаро, Уганды, озера Виктория и, конечно, моего брата.
Решительно, по-военному, полковник Дуайер строил планы моей следующей заграничной поездки.
– Я организую для вас три отличных сафари, – говорил он. – Мы должны определить время, удобное для нас обоих. Думаю, я встречу вас где-нибудь в Египте, затем с караваном, на верблюдах, мы пройдем через Северную Африку. Это займет два месяца, но путешествие будет великолепным – вы его никогда не забудете. Я поведу вас в такие места, о которых все эти хвастливые гиды и слыхом не слыхивали, – мне в этой стране известен каждый уголок. Потом мы отправимся в глубь страны.
И он продолжал описывать маршруты наших путешествий, преимущественно на воловьих упряжках.
Иногда меня одолевали сомнения: смогу ли я выдержать все, что предначертал полковник. Быть может, оба мы догадывались, что это скорее лишь грезы. Думаю, он был одинок. Полковник Дуайер вышел из рядовых, сделал блестящую военную карьеру, постепенно отдалился от жены, которая не желала покидать Англию; единственное, чего она хотела, рассказывал он, это жить в уютном маленьком домике на уютной маленькой улочке. А когда он приезжал домой в отпуск, дети не обращали на него никакого внимания. Его страсть к путешествиям по диким местам они считали блажью и идиотизмом.
– В конце концов, я послал ей столько денег, сколько она хотела, и детям на образование. Ну а я не могу жить без всего этого – без Африки, Египта, Северной Африки, Ирака, Саудовской Аравии… В них – моя жизнь.
Однако, полагаю, одиночество его не тяготило. У него было чувство юмора, и он рассказал мне несколько очень забавных историй о разных местных интригах. В то же время, в известном смысле, он был весьма светский человек. Набожен, сторонник строгой дисциплины, имел весьма суровые понятия о том, что хорошо и что плохо. Ему очень подошло бы определение – старый шотландский пуританин.

Наступил ноябрь, погода начала портиться. Не было больше томительных жарких, солнечных дней, иногда даже шли дожди. Я заказала билет домой и с сожалением прощалась с Багдадом – но я не очень грустила, так как уже строила планы возвращения. Супруги Вули намекнули, что были бы рады принять меня на будущий год, а на обратном пути мы могли бы вместе совершить увлекательное путешествие; получила я и другие предложения.
И вот пришел день, когда я снова погрузилась в шестиколесный автобус, позаботившись на сей раз о том, чтобы сидеть впереди и не опозориться снова. Мы отъехали, но вскоре мне пришлось познакомиться с некоторыми гримасами пустыни. Прошел дождь, и, как обычно бывает в этой стране, твердая поверхность дороги за пару часов превратилась в трясину. Стоило сделать по ней один шаг – и к ноге прилипал огромный ком грязи, весивший не менее двадцати фунтов. Что же касается автобуса, то он без конца скользил, вилял и в конце концов застрял. Водители выскочили, схватили лопаты, достали доски, подложили их под колеса и начали выкатывать автобус. Минут через сорок – через час сделали первую попытку сдвинуться с места. Автобус содрогнулся, приподнялся и опять сел на днище. В конце концов, поскольку дождь усиливался, мы вынуждены были повернуть назад, и я снова приехала в Багдад. На следующий день попытка оказалась более удачной. Пару раз все же пришлось откапываться, но наконец мы миновали Рамади, а когда подъехали к крепости Рутба, перед нами снова была чистая сухая пустыня, трудности передвижения кончились.

Глава третья

Один из самых приятных моментов путешествия – возвращение домой. Розалинда, Карло, Москитик и вся ее семья стали мне теперь еще дороже.
На Рождество мы поехали к Москитику в Чешир. Потом вернулись в Лондон – у Розалинды должна была гостить подруга, Пэм Дрюс, с родителями которой мы познакомились на Канарских островах. Мы собирались посмотреть детское рождественское представление, а затем вместе отправиться до конца каникул в Девоншир.
Встретив Пэм, мы чудесно провели вечер, но перед рассветом меня разбудил голос девочки:
– Миссис Кристи, вы не позволите мне лечь с вами? Мне снится что-то странное.
– Ну конечно, Пэм, – ответила я и включила свет. Она нырнула в кровать, улеглась и вздохнула. Я была немного удивлена, потому что Пэм не производила впечатления нервного ребенка. Тем не менее я видела, как она сразу успокоилась, и мы проспали вместе до утра.
Когда утром мне принесли чай и раздвинули шторы, я взглянула на Пэм и опешила. Никогда не видела, чтобы лицо так густо было покрыто пятнами. Она заметила мое удивление и сказала:
– Вы на меня так странно смотрите.
– Да, – ответила я, – да.
– Я тоже удивляюсь, – призналась Пэм. – Как я оказалась в вашей постели?
– Ты пришла ко мне ночью и сказала, что тебе приснился дурной сон.
– Да? Я этого совсем не помню. А я не могла понять, как здесь очутилась. – Помолчав, она добавила: – Что-нибудь случилось?
– Да, боюсь, что случилось. Видишь ли, Пэм, думаю, это коревая сыпь, – я поднесла к ее лицу зеркало.
– О, как странно я выгляжу!
Я не стала спорить.
– И что же теперь будет? – спросила Пэм. – Я не смогу пойти вечером в театр?
– Боюсь, что нет, – ответила я. – Думаю, прежде всего мы должны сообщить твоей маме.
Я позвонила Бид Дрюс, она тут же примчалась, отменив свой предполагавшийся отъезд, и забрала Пэм. Я же посадила Розалинду в машину, и мы отправились в Девоншир пережидать десятидневный инкубационный период. Поездка осложнялась тем, что за неделю до того мне сделали прививку, нога все еще болела от укола и жать на педали было неудобно.
По истечении десяти дней случилась первая неприятность: у меня разыгралась дикая головная боль и стала повышаться температура.
– Может, корь будет у тебя, а не у меня? – предположила Розалинда.
– Чепуха, – ответила я. – Я очень тяжело переболела корью, когда мне было пятнадцать лет.
Но сомнение в душу закралось. Бывает, что корь повторяется, иначе почему бы я так отвратительно себя чувствовала?
Я позвонила сестре, и Москитик, готовая в любой момент лететь на помощь, попросила, чтобы в случае необходимости я дала ей телеграмму – она немедленно примчится и будет ухаживать за мной, или за Розалиндой, или за обеими и вообще делать все, что нужно. На следующий день состояние мое ухудшилось, а Розалинда стала жаловаться на простудные явления – у нее слезились глаза и текло из носа.
Приехала Москитик, готовая, как всегда, бороться с любыми невзгодами. Естественно, был вызван доктор Карвер. Он сделал заключение, что у Розалинды корь.
– А что с вами? – спросил он. – Вы неважно выглядите.
Я сказала, что ужасно чувствую себя и, кажется, у меня температура. Он задал еще несколько вопросов.
– Значит, вам сделали прививку? И после этого вы вели машину? А укол вам сделали в ногу? Почему не в руку?
– Потому что след от прививки виден, когда надеваешь вечернее платье.
– Ну, вообще-то ничего плохого в том, что укол сделан в ногу, нет. Но сидеть после этого более двухсот миль за рулем неразумно. Давайте посмотрим ногу.
Посмотрел.
– У вас нога страшно распухла, – сказал он. – Разве вы не заметили?
– Я заметила, но думала, это просто воспаление от прививки.
– Воспаление? Это гораздо хуже. Ну-ка померяем температуру.
Померяв, воскликнул:
– Боже праведный, вы знаете, какая у вас температура?
– Вчера было 38,3°, но я надеялась, что она спадет. Вообще-то я действительно как-то странно себя чувствую.
– Странно! Еще бы вы не чувствовали себя странно! У вас больше тридцати девяти! Лежите спокойно, я должен кое-что уладить.
Вернувшись, он сообщил, что меня немедленно отвезут в частную лечебницу, он сейчас пришлет карету «скорой помощи». Я заявила, что никакой «скорой помощи» не требуется. Почему я не могу ехать просто на машине или в такси?
– Вы поедете так, как я сказал, – ответил доктор Карвер, не очень, впрочем, уверенно. – Но сначала я переговорю с миссис Уоттс.
Вошла Москитик и сказала:
– Я останусь с Розалиндой, пока она не поправится. Доктор Карвер считает, видимо, что твое положение гораздо серьезней. Что произошло? Тебе внесли инфекцию, когда делали прививку?
Москитик укладывала мои вещи, а я лежала в постели и пыталась собраться с мыслями. У меня было отвратительное ощущение, будто я лежу на прилавке рыботорговца, а вокруг меня сплошь – куски дрожащего рыбного филе на льду. В то же время я словно бы заключена в деревянную колоду, которая горит и дымится – положение не из приятных. Время от времени с огромным трудом мне удавалось очнуться от этого омерзительного кошмара, твердя себе: «Я всего-навсего Агата, лежу на собственной постели – здесь нет никакой рыбы, никакой рыбной лавки, и я не горящее бревно». Но потом опять соскальзывала на блестящий пергамент и опять видела вокруг себя рыбные головы. Одна была особенно противной. Это была голова, кажется, большого палтуса с выпученными глазами, зияющим ртом, и смотрела она на меня весьма недружелюбно.
Отворилась дверь, и в комнату вошла женщина в форме медсестры – она сопровождала карету «скорой помощи», за ней санитар внес кресло-носилки. Я запротестовала – не желаю, чтобы меня несли на носилках, я прекрасно могу сама спуститься по лестнице и сесть в машину. Медсестра отмела все мои возражения:
– Так распорядился доктор. Ну, дорогая, садитесь, и мы пристегнем вас ремешками.
Мне никогда не было так страшно, как тогда, когда меня несли вниз по крутой лестнице. Вес у меня был приличный – более шестидесяти восьми килограммов, – а санитар оказался чрезвычайно хлипким молодым человеком. Подхватив с двух сторон, они с медсестрой усадили меня в кресло и начали спускать в холл. Кресло трещало и грозило разлететься вдребезги, а санитар все время поскальзывался и хватался за перила. На середине лестничного марша кресло действительно стало разламываться.
– Боже, боже, сестра, – запыхтел санитар, – оно сейчас развалится на куски!
– Отпустите меня! – завопила я. – Дайте мне самой сойти!
Им пришлось сдаться и отстегнуть ремни. Я ухватилась за перила и героически зашагала вниз, чувствуя себя гораздо безопаснее и спокойнее и сдерживаясь, чтобы не сказать, какими полными идиотами я их считаю.
Карета «скорой помощи» двинулась в путь, и вскоре мы прибыли в больницу. Миниатюрная рыжая сестричка-практикантка уложила меня в постель. Простыни были прохладными, но недостаточно. Галлюцинации с рыбами на льду повторились, появился еще какой-то мерцающий котел.
– О! – воскликнула сестричка, с интересом разглядывая мою распухшую ногу. – Последний раз, когда у нас здесь была такая нога, на третий день ее пришлось отнять.
К счастью, я была уже в полубредовом состоянии, и ее слова вряд ли дошли до меня: в тот момент мне уже было все равно, даже если бы мне собирались отрезать обе ноги и голову в придачу. Но пока сестричка поправляла постель и заботливо укрывала меня одеялом, в голове моей все же мелькнула мысль, что, вероятно, девушка ошиблась в выборе призвания – не всякий пациент сумеет по достоинству оценить ее своеобразный медицинский такт.
Мне повезло – ногу на третьи сутки не отняли. Четыре-пять дней держалась высокая температура, и я бредила – оказалось, у меня было тяжелое заражение крови, но потом дело пошло на поправку. Однако я-то была уверена, и до сих пор не сомневаюсь, что мне попалась ампула с двойной дозой вакцины. Врачи считали причинами заражения то, что мне с детства не делали прививок, и то, что я перенапрягла ногу, ведя машину из Лондона в Девоншир.
Через неделю я более-менее пришла в себя и сразу же позвонила домой узнать, как Розалинда. Ее обсыпало, как Пэм, – образцовая коревая сыпь. Розалинде очень нравилось, что за ней ухаживает ее любимая тетя Москитик, почти каждую ночь она чистым детским голоском просила:
– Тетя Москитик! Не протрешь меня губкой, как вчера? Это так приятно! Так приятно!
В положенный срок я вернулась домой с толстой повязкой на левом бедре, и период нашего общего выздоровления прошел очень весело. Первые две недели после каникул мы все еще держали Розалинду дома, пока силы и хорошее самочувствие не восстановились полностью. Мне понадобилась для выздоровления еще неделя, после чего я тоже уехала – в Италию. Пребывание в Риме, впрочем, пришлось сократить, так как я хотела поспеть на теплоход, следующий в Бейрут.

Глава четвертая

На сей раз я добралась до Бейрута на пароходе «Ллойд Три-естино», провела там несколько дней, а затем еще раз воспользовалась услугами компании «Наирн», чтобы пересечь пустыню.
Вплоть до Александретты море было неспокойным, и я чувствовала себя неважно. На пароходе находилась еще одна женщина. Эта женщина, Сибилла Бернет, потом сказала мне, что и она плохо переносила качку и что, глядя тогда на меня, подумала: «В жизни не встречала таких неприятных особ!» То же самое подумала о ней тогда и я, сказав себе: «Эта женщина мне не нравится. Мне не нравятся ее шляпа и чулки цвета шампиньонов».
Ужасно, если бы с этим чувством взаимной неприязни нам пришлось вместе пересекать пустыню. Но мы подружились coвершенно неожиданно и оставались друзьями многие годы. Сибилла, или как ее обычно называли, Буфф Бернет, была женой сэра Чарлза Бернета, вице-маршала авиации, к нему она и ехала. Это была в высшей степени оригинальная женщина – говорила все, что приходило в голову, обожала путешествовать по новым местам, имела чудесный дом в Алжире, четырех сыновей и двух дочерей от первого брака и отличалась неистребимой жаждой жизни. С нами ехала группа английских дам-католичек, которых везли в Ирак поклониться библейским святыням. Их опекала свирепого вида женщина, некто мисс Уилбрэм. У нее были огромные ноги, обутые в черные туфли без каблуков, и она носила тропический шлем. Когда Сибилла Бернет сказала, что она похожа на жука, я согласилась. Мисс Уилбрэм представляла тип женщин, которым всегда хочется противоречить, каковое желание Сибилла Бернет сдерживать и не стала.
– В моей группе сорок женщин, – объявила мисс Уилбрэм, – и я могу себя поздравить – все они, кроме одной дамы, истинные саиб. Это очень важно, не правда ли?
– Неправда, – возразила Сибилла Бернет, – я думаю, ужасно скучно, когда все – саиб. Лучше бы в группе было побольше разнообразия.
Мисс Уилбрэм пропустила замечание мимо ушей. Это была ее сильная сторона – она все пропускала мимо ушей.
– Да, – продолжала она, – мне есть с чем себя поздравить.
Мы с Буфф решили попробовать угадать, кто же эта паршивая овца, которая не выдержала испытания на звание истинной саиб.
Помощница и подруга мисс Уилбрэм, мисс Эйми Фергассон, была горячо предана делу католицизма, но еще больше – самой мисс Уилбрэм, которую считала супер-женщиной. Единственное, что ее огорчало, – то, что она была неспособна дотянуться до мисс Уилбрэм.
– Дело в том, – говорила она, – что Мод – потрясающе сильная женщина. Я вполне здорова, но вынуждена признать, что порой устаю. А ведь мне всего шестьдесят пять лет, в то время как Мод почти семьдесят.
– Чудесное создание, – говорила мисс Уилбрэм об Эйми, – очень способная и очень преданная. К сожалению, постоянно чувствует себя усталой – это меня раздражает. Бедняжка, но я ничего не могу с собой поделать. Я сама не устаю никогда.
Мы в этом не сомневались.
По прибытии в Багдад я встретилась со многими старыми друзьями, провела там четыре или пять дней, а затем, получив телеграмму от супругов Вули, направилась в Ур.
Мы виделись с ними в Лондоне в июне, когда они приезжали в отпуск и даже жили на Крессуэл-плейс в небольшом «конюшенном» доме, который я незадолго до того купила. Это был замечательный домик, во всяком случае, мне так казалось, – перестроенный из бывших конюшен в стиле старинных деревенских особняков. Когда я его купила, внутри еще сохранялись стойла, а вдоль стены тянулись ясли. На первом этаже была также шорная, а между ней и стойлами зажата крохотная спаленка. Наверх, в жилые комнаты, вела приставная лестница. Там находились две комнаты, что-то вроде самодельной ванной и еще одна крохотная комнатушка. С помощью архитектора, беспрекословно выполнявшего мои распоряжения, я все перестроила. В большом нижнем помещении стену напротив входа, где располагались стойла, обшила деревом, а над деревянными панелями, используя модные тогда обои с цветочным рисунком, устроила панно. Когда человек входил в этот зал, ему казалось, что он входит в маленький палисадник. Из шорной сделали гараж, а комната между холлом и гаражом стала комнатой для прислуги. В ванной наверху стены были облицованы плиткой с великолепными зелеными гарцующими дельфинами, сама ванна была тоже зеленой, из фарфора. Большая комната превратилась в столовую, в ней стоял диван, который можно было использовать как постель. Комната поменьше стала кухней, а другая клетушка – спальней.
Именно там, в этом доме, во время отпуска Вули и сделали мне предложение. Я должна была приехать в Ур за неделю до окончания сезона раскопок, когда они начнут упаковывать вещи. Пробыв в Уре неделю, я поеду назад вместе с ними через Сирию в Грецию, в Дельфы. План мне очень понравился.
Я прибыла в Ур во время песчаной бури. В предыдущий визит мне доводилось видеть песчаные бури, но эта была несравненно сильнее и длилась четыре или пять дней. Представить себе не могла, что песок может проникать повсюду. Несмотря на закрытые окна и противомоскитный полог, кровать к ночи бывала полна песку. Я стряхивала его на пол, забиралась в постель, а утром, проснувшись, ощущала толстый слой песка на лице, шее – повсюду. Эта пытка длилась пять дней. Но мне все равно нравилось а Уре: у нас оказалось время для интересных бесед, и все относились друг к другу очень доброжелательно.
Отец Берроуз снова был в археологической партии и архитектор Уитберн – тоже. В этот раз присутствовал и ассистент Леонарда Вули Макс Мэллоуэн. Он участвовал в экспедициях Вули уже пять лет, но в прошлый мой приезд его не было. Худой, темноволосый молодой человек, очень тихий, он мало говорил, но моментально действовал, если от него что-то требовалось.
В этот раз я заметила нечто, ускользнувшее от моего внимания в предыдущий: за столом царило гробовое молчание. Словно все боялись разговаривать. Через пару дней я начала понимать, в чем дело. Кэтрин Вули была женщиной эмоциональной и с легкостью создавала вокруг себя любую атмосферу – то легкую и непринужденную, то нервозную. Я заметила, что все стараются ей услужить: подать молоко для кофе, масло или джем. Почему, интересно, они все так ее боятся, подумала я.
Однажды утром, когда она была в дурном расположении духа, я услышала, как она произнесла:
– Видимо, никто так и не догадается передать мне соль.
Сразу четыре руки поспешно потянулись к солонке, едва не опрокинув ее. Последовала пауза, затем мистер Уитберн, склонившись вперед, предложил ей тост.
– Разве вы не видите, что у меня и так полон рот, мистер Уитберн? – услышал он в ответ и, откинувшись на спинку стула, покраснел от неловкости. Все лихорадочно поглощали тосты, стараясь не смотреть друг на друга. Через некоторое время ей снова предложили тост. Она отказалась:
– Мне хотелось бы, – заявила она, – чтобы Максу тоже достался хоть один, прежде чем вы все съедите.
Я взглянула на Макса. Ему протянули последний тост. Он, не отказываясь, быстро взял его, хоть съел до того уже два. Интересно, почему он промолчал? Это я тоже поняла позднее.
Мистер Уитберн частично посвятил меня в эту тайну:
– Видите ли, она всегда выбирает себе любимчиков.
– Миссис Вули?
– Да. Они у нее меняются – то один, то другой, но в зависимости от этого либо все, что вы делаете, – плохо, либо все – хорошо. Я сейчас – один из изгоев.
Не было сомнений, что Макс Мэллоуэн являлся, напротив, тем, кто «все делает хорошо». Быть может, потому, что он пропустил предыдущий сезон и оказался как бы на новенького, но скорее потому, что за пять лет совместной работы понял, как надо вести себя с супругами Вули. Он знал, когда промолчать, а когда высказаться.
Скоро я убедилась, что он мастер находить с людьми общий язык. Он прекрасно ладил и с рабочими, и – что гораздо труднее – с Кэтрин Вули.
– Конечно, – сказала мне Кэтрин, – Макс – идеальный помощник. Не знаю, что бы мы делали без него все эти годы. Уверена, он вам очень понравится. Я пошлю его с вами в Наджаф и Кербелу. Наджаф – священный мусульманский город мертвых, а в Кербеле есть чудесная мечеть. Когда мы поедем в Багдад, он вас туда свозит. А по дороге вы осмотрите Ниппур.
– О, – возразила я, – но, может быть, он тоже захочет поехать в Багдад? У него, наверное, там есть друзья, с которыми ему приятно повидаться перед отъездом домой.
Я испытывала неловкость при мысли, что молодому человеку придется сопровождать меня, вместо того чтобы свободно вздохнуть и развлечься в Багдаде после напряженного трехмесячного сезона раскопок.
– Нет-нет, – твердо сказала Кэтрин, – Макс будет в восторге.
Я сомневалась, что Макс будет в восторге, но понимала, что он не подаст и виду, и была смущена. Уитберна я считала своим другом, поскольку знала еще по предыдущему приезду, и решила посоветоваться с ним.
– Не думаете ли вы, что это бесцеремонно? Мне бы не хотелось оказаться бестактной. Может быть, сказать, что я не хочу ехать в Наджаф и Кербелу?
– Нет, думаю, вам стоит там побывать, – ответил Уитберн. – Все будет в порядке. Макс не станет возражать. А кроме того, если Кэтрин что-то вбила себе в голову, так оно и будет, вы же знаете.
Я знала и искренне восхищалась. Как чудесно быть женщиной, которой покоряется все: стоит лишь ей чего-то захотеть, причем покоряется не нехотя, не из-под палки, а естественно, словно так и должно быть.
Помню, спустя много месяцев в разговоре с Кэтрин я с восторгом отозвалась о ее муже Лене:
– Удивительно, он начисто лишен эгоизма. Как он встает среди ночи и готовит вам «Бенджерз фуд» или горячий суп! Не многие мужья способны на это.
– В самом деле? – изумилась Кэтрин. – А Лен считает, что это его привилегия.
Он и вправду так считал. Вообще, делая что-то для Кэтрин, каждый был уверен (по крайней мере, в тот момент), что ему оказана честь. Когда по возвращении домой до вас доходит, что вы лишились двух только что приобретенных книг, которые мечтали прочесть, потому лишь, что Кэтрин, вздохнув, пожаловалась, что ей нечего читать, и вы охотно, с радостью сами ей их отдали, тогда только вы осознаете, насколько она замечательная женщина!
Редко кому удавалось устоять против нее. Я помню только одного такого человека – Фрею Старк. Как-то Кэтрин захворала, и ей все время нужно было что-то подавать, что-то для нее делать. Фрея Старк, гостившая тогда у нее, приветливо и дружелюбно, но твердо сказала:
– Я вижу, вы не совсем здоровы, дорогая, но совершенно не умею обращаться с больными, поэтому будет лучше для вас, если я уеду на денек.
И уехала. Что удивительно – Кэтрин вовсе не рассердилась; она лишь отметила, что у Фреи очень сильный характер. С этим было невозможно спорить – та его продемонстрировала.
Возвращаясь к Максу. Похоже, все сочли вполне естественным, что молодой человек, изнуренный тяжелыми раскопками, дождавшийся наконец отпуска и мечтавший приятно провести время, жертвует всем и везет совершенно чужую женщину, много старше его, бог знает куда осматривать древности. Казалось, и сам Макс счел это в порядке вещей. Но вид у него был весьма угрюмый, и я немного нервничала. Не зная, как оправдаться, начала мямлить, что не сама придумала эту поездку, но Макс невозмутимо ответил, что ему это ничего не стоит: домой он возвращается не сразу – сначала поедет с супругами Вули, потом – поскольку в Дельфах он уже бывал – расстанется с ними и отправится посмотреть некоторые менее известные греческие достопримечательности, к тому же он сам всегда рад поездке в Ниппур, это удивительно интересное место. Да и Наджаф с Кербелой лишний раз посмотреть не мешает.
Итак, мы отправились в путь. В Ниппуре мне очень понравилось, хоть день, проведенный там, и вымотал меня. Часа четыре мы ехали по пустыне безо всякой дороги, а потом пешком обошли несколько акров раскопок. Думаю, не будь рядом со мной знающего человека, все это не показалось бы мне столь интересным. Благодаря же пояснениям Макса я еще больше влюбилась в археологию.
Наконец, часов в семь вечера, мы прибыли в Диуанию, где нам предстояло переночевать у Дичбернов. Я едва стояла на ногах и мечтала только об одном – поспать, но все же – сама не знаю как – нашла в себе силы вычесать песок из волос, смыть его с лица, припудрить нос и с трудом облачиться в некое подобие вечернего платья.
Миссис Дичберн обожала развлекать гостей и очень любила поговорить – ее бодрый звонкий голос не умолкал. Меня познакомили с ее мужем и усадили рядом с ним. Он оказался человеком тихим, чего и следовало ожидать, и мы довольно долго сидели в полном молчании. Я обронила несколько незначительных фраз по поводу своих впечатлений, он на них никак не отреагировал. По другую руку от меня сидел американский миссионер, тоже весьма неразговорчивый. Боковым зрением я заметила, что руки его все время двигаются под столом: он постепенно рвал на клочки свой носовой платок. Меня это насторожило, и я заинтересовалась причиной такой нервозности. Сидевшая напротив, его жена тоже казалась чрезвычайно взволнованной.
Странный был вечер. Миссис Дичберн в пароксизме светскости беспрерывно болтала со своими соседями, обращалась через стол ко мне, к Максу. Макс весьма прилежно поддерживал беседу. У обоих миссионеров, мужа и жены, языки словно к нёбу прилипли, жена с каким-то отчаянием следила за мужем, а он продолжал рвать свой платок на все более мелкие кусочки.
В полусонном оцепенении мне пришла в голову превосходная идея для детективного романа. Миссионер от нервного напряжения медленно сходит с ума. А отчего напряжение? Отчего-нибудь, неважно, придумаем. И повсюду, где он бывает, остаются улики в виде клочков носового платка. Улики, носовые платки, клочки – комната закружилась у меня перед глазами, и я чуть было не упала со стула, задремав.
В этот момент хриплый голос произнес мне в левое ухо:
– Все археологи – лжецы.
В интонации мистера Дичберна слышалась агрессия. Я проснулась и обратила внимание на него и его замечание, сделанное с некоторым вызовом. Не будучи, разумеется, правомочной вступаться за честь археологов, я лишь мягко спросила:
– Почему вы считаете их лжецами? В чем они лгут?
– Во всем, – мрачно заявил мистер Дичберн. – Во всем. Они утверждают, что знают дату того или иного события – это, мол, случилось семь тысяч лет назад, а это – три тысячи лет назад, и правил якобы тогда такой-то король, а такой-то правил после него. Лжецы! Все лжецы! Все подряд!
– Но так не может быть, – заметила я.
– Не может?! – мистер Дичберн сардонически захохотал и снова погрузился в молчание.
Я несколько раз пыталась заговорить с моим соседом-миссионером, но безо всякого успеха. Мистер Дичберн еще раз нарушил молчание, и по следующему высказыванию я догадалась о вероятной причине его ненависти к археологам:
– Опять придется уступать свою комнату очередному археологу.
– О, – смущенно сказала я, – простите. Я не знала…
– Каждый раз одно и то же, – продолжал мистер Дичберн. – Она всегда мне это устраивает – я имею в виду свою жену. Всегда приглашает кого-нибудь. Нет, вас это не касается, вы будете ночевать в комнате для гостей. У нас их целых три. Но Элси умудряется забить гостями все три и мою у меня отнять. Как я все это терплю – не знаю!
Я выразила ему свое сочувствие. Большей неловкости я никогда еще не испытывала, но сейчас все мои силы уходили на то, чтобы не заснуть за столом. Мне это едва удавалось.
После ужина я слезно выпросила разрешения пойти спать. Миссис Дичберн явно была разочарована, так как рассчитывала составить чудесную партию в бридж. Но к тому времени глаза у меня совсем слиплись, и сил хватило лишь на то, чтобы на заплетающихся ногах взобраться по лестнице, скинуть платье и рухнуть в постель.
На следующее утро, в пять часов, мы снова пустились в путь. Путешествие по Ираку было прологом к моей дальнейшей трудной жизни. Мы посетили Наджаф – замечательное место: некрополь, город мертвых, по которому, словно тени, скользили, громко стеная, женщины-мусульманки в черных одеждах с черными покрывалами на головах.
Здесь было гнездо религиозных фанатиков, попасть сюда не всегда представлялось возможным. Следовало заранее поставить в известность полицию, чтобы та обеспечила безопасность от вероятных экстремистских выходок.
Из Наджафа наш путь лежал в Кербелу, к прелестной мечети с бирюзово-золотым куполом. Она оказалась первой мечетью, которую я видела вблизи. Ночь мы провели в полицейском участке. Тюк с постельными принадлежностями, которыми снабдила мения Кэтрин, так и остался неразвязанным, а прилечь мне удалось в одной из камер-клетушек. Макс, сказав, чтобы в случае необходимости я его позвала, отправился ночевать в другую камеру. В дни моей викторианской юности мне показалась бы дикой сама мысль о том, что я могу разбудить едва знакомого молодого человека и попросить его проводить меня в туалет. Между тем именно это я и сделала в ту ночь: разбудила Макса, он вызвал полицейского, полицейский взял фонарь, и мы втроем совершили путешествие по длинному коридору до смердящей комнаты, где в полу было устроено отверстие. Макс с полицейским вежливо ждали снаружи, держа за спинами фонарь, чтобы осветить эту конуру.
Накануне вечером мы ужинали в саду полицейского участка при свете луны под монотонное, но довольно музыкальное кваканье лягушек. С тех пор, слыша лягушачий концерт, я всегда вспоминаю Кербелу и тот вечер. Полицейский ужинал вместе с нами. Время от времени он старательно произносил несколько слов по-английски, но в основном говорил с Максом по-арабски, а Макс иногда переводил мне то, что касалось меня. После одной из долгих пауз, которые являются непременным атрибутом восточного ритуала беседы и всегда соответствуют царящему во время нее настроению, наш товарищ по застолью внезапно нарушил молчание.
– «Здравствуй, дух веселый! Взвившись в высоту…» – продекламировал он. Я взглянула на него в изумлении. Он дочитал стихотворение до конца.
– Я выучил, – сказал он, кивая головой. – Очень хорошо, по-английски.
Я согласилась, что стихотворение чудесное. Эта часть беседы была исчерпана. Никогда не могла бы вообразить, что, путешествуя по Ираку, в ночном восточном саду услышу, как иракский полицейский читает «Жаворонка» Шелли.
На следующее утро, после раннего завтрака я увидела садовника, приближающегося с букетом только что срезанных роз, и приготовилась одарить его любезной улыбкой. Но, приведя меня в немалое замешательство, садовник прошел мимо, даже не взглянув в мою сторону, и с глубоким поклоном преподнес букет Максу. Макс рассмеялся и напомнил мне, что это Восток и здесь подношения принято делать мужчинам, а не женщинам.
Мы погрузили свои пожитки, постельные принадлежности, свежий хлеб и розы в машину и снова двинулись в путь. Чтобы по дороге в Багдад осмотреть арабский город Ухадир, нам предстояло сделать крюк: город находился в стороне, посреди пустыни. Пейзаж был однообразным, и, дабы убить время, мы пели. Репертуар состоял из песен, которые знали оба. Начали с «Брата Жака», потом вспомнили другие баллады и шуточные куплеты. Осмотрев Ухадир, прекрасный в своей изолированности, часа через два пути мы выехали к раскинувшемуся среди песков озеру с прозрачной голубой, искрящейся на солнце водой. Стояла нечеловеческая жара, и мне страшно хотелось искупаться.
– Действительно хотите? – спросил Макс. – Ну так купайтесь.
– Можно? – я задумчиво оглядела тюк с постельными принадлежностями и свой маленький чемоданчик. – Но у меня нет купального костюма…
– Ну, что-нибудь более-менее подходящее найдется? – деликатно спросил Макс.
Поразмыслив, я надела розовую шелковую сорочку, две пары панталон – и была готова. Шофер – сама вежливость и деликатность, что вообще свойственно арабам, – отошел подальше. Макс, в шортах и нательной фуфайке, присоединился ко мне, и мы окунулись в голубую воду.
Какое это было блаженство! Мир казался прекрасным, по крайней мере, до того момента, когда мы попытались продолжить свой путь. Наш автомобиль засосало в песок, и его никак не удавалось сдвинуть с места – так я узнала еще кое-что о превратностях путешествий по пустыне. Макс с шофером, достав лопаты, проволочные сетки и прочие приспособления, старались освободить машину из песчаного плена – увы, безрезультатно. Час проходил за часом. Невыносимая жара не спадала. Я легла в тени машины, если это можно назвать тенью, и уснула.
Позднее Макс говорил – уж не знаю, так ли было на самом деле, – будто именно тогда решил, что я могла бы стать для него идеальной женой. «Никакой суетливости, – вспоминал он. – Ты не жаловалась, не говорила, что это я виноват, не причитала – ох, и зачем только мы остановились! Казалось, тебе все равно, поедем мы дальше или нет. Именно тогда я начал восхищаться тобой».
С тех пор как он мне это впервые сказал, я всегда старалась соответствовать его представлению обо мне. У меня есть способность принимать жизнь такой, какова она есть, не впадать в истерику, а также очень полезное умение засыпать в любой момент в любом месте.
Мы застряли вдали от караванных путей, и вероятность того, что ни грузовик, ни другое средство передвижения не наткнутся на нас много дней, а то и недель, была очень велика. Нас сопровождал охранник из Верблюжьего корпуса, который в конце концов решил идти пешком и привести кого-нибудь на подмогу, как он надеялся, не позже чем через сутки, самое большее – через двое. Он отбыл, оставив нам весь свой запас воды. «Солдаты Верблюжьего корпуса пустыни, – гордо заявил он, – умеют обходиться без воды, если нужно», – и зашагал прочь, а я посмотрела ему вслед с каким-то дурным предчувствием. Это, несомненно, было приключение, но я молила Бога, чтобы оно оказалось счастливым. Воды у нас осталось в обрез, и, как только я об этом подумала, мне тут же захотелось пить. К счастью, нам повезло – случилось чудо: примерно через час из-за горизонта показался «форд» с четырнадцатью пассажирами. Наш доблестный друг из Верблюжьего корпуса сидел в кабине рядом с шофером и радостно махал нам невероятных размеров винтовкой.
По пути в Багдад мы останавливались у заброшенных раскопок, обходили их и подбирали черепки глиняной посуды. Мне особенно нравились те, что были покрыты глазурью. Цвета росписи сохранились великолепно – зеленый, бирюзовый, синий, золотистый… Все это принадлежало гораздо более поздним эпохам, чем те, которые интересовали Макса, но, желая оказать мне любезность, он помог набрать целый мешок.
Вернувшись в Багдад и снова водворившись в отеле, я расстелила на полу свой макинтош, вымыла черепки и сложила из них некий радужный цветовой узор. Макс, великодушно потворствуя моему увлечению, присовокупил свой макинтош и добавил четыре явно недостававших фрагмента. Я поймала на себе его взгляд – добрый и снисходительный взгляд ученого, наблюдающего за взбалмошным, но симпатичным ребенком. Думаю, этот взгляд вполне отражал его тогдашнее отношение ко мне. Я всегда обожала ракушки, разноцветные камешки – все те сокровища, что так любят собирать дети. Яркое птичье перышко, пестрый листок – иногда я чувствую, что это и есть истинные драгоценности, они приносят несравнимо больше радости, чем топазы, изумруды и дорогие безделушки Фаберже.
Кэтрин и Лен Вули уже прибыли в Багдад и были недовольны нашей двадцатичетырехчасовой задержкой, вызванной заездом в Ухадир. С меня вину сняли, поскольку я была лишь вещью, которая не ведала, куда ее везут.
– Но Макс! Макс должен был подумать о том, что мы будем беспокоиться, – сказала Кэтрин. – Мы могли выслать за вами поисковую группу или сделать еще какую-нибудь глупость.
Макс терпеливо повторял извинения – ему в голову не пришло, что они будут тревожиться.
Через пару дней мы отправились на поезде в Киркук и Мосул – это был первый этап нашего возвращения домой. Мой друг, полковник Дуайер, прибыл на Северный вокзал проводить нас.
– Вам придется за себя постоять, знаете ли, – доверительно сказал он мне.
– Постоять за себя? Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду Ее Светлость, вон ту, – он кивнул в сторону Кэтрин Вули, беседовавшей с приятельницей.
– Но она очень добра ко мне.
– О, да, вижу, что и вы во власти ее обаяния. Мы все испытываем на себе эту власть время от времени. Признаться по чести, я и сейчас от нее не совсем свободен. Эта женщина в любое время может заставить меня делать все, что пожелает, но вы, повторяю, должны за себя постоять. Силой воли она даже птиц может вынудить сорваться с дерева, да так, что те и не заподозрят, что ими кто-то управляет.
Паровоз издал леденящий кровь воющий звук, весьма характерный, как я вскоре узнала, для иракских железных дорог. Этот зловещий звук напоминал душераздирающий вопль женщины, оплакивающей смерть страстного любовника. На самом деле ничего романтического в нем не было – просто поезд собирался трогаться. Мы поднялись в вагон – Кэтрин и я ехали в одном купе, Макс с Леном – в другом, – и путешествие началось.
В Киркук прибыли на следующее утро, позавтракали в дорожной гостинице и на машине отправились в Мосул. Тогда поездка занимала шесть – восемь часов по ухабистой дороге и включала переправу через Малый и Большой Забы на пароме. Паром был столь примитивен, что на нем пассажир чувствовал себя прямо-таки библейским персонажем.
В Мосуле мы тоже обосновались в дорожной гостинице, при которой был чудесный сад. Впоследствии Мосул на долгие годы стал главным городом моей жизни, но в тот раз он не произвел на меня впечатления, вероятно, потому, что я мало его видела.
Здесь я познакомилась с будущими своими друзьями – доктором и миссис Маклеод, у них была больница в Мосуле, они оба были врачами. Пегги Маклеод ассистировала мужу, Питеру, на операциях в тех случаях, когда оперировали женщин. По мусульманским обычаям, посторонний мужчина, пусть даже врач, не имеет права прикасаться к женщине, так что приходилось соблюдать декорум. Кажется, в операционной устанавливалась ширма. Доктор Маклеод стоял за ней, его жена – у операционного стола. Он руководил ее действиями, а она детально описывала ему состояние органов, открывающееся во время операции.
После двух или трех дней пребывания в Мосуле началось собственно путешествие. Первую ночь мы провели в гостинице в Тель-Афаре, что в двух часах езды от Мосула, а в пять часов следующего утра снова двинулись в путь. Осмотрев кое-какие примечательные места по берегу Евфрата, мы взяли курс на север в надежде отыскать старого друга Лена – Басрауи, шейха одного из тамошних племен. Пересекая множество вади – русл высохших рек, сбиваясь с пути и вновь находя дорогу, к вечеру мы наконец нашли племя, которое искали, и были приняты с щедрым гостеприимством. Нам закатили великолепный пир, а потом проводили на покой. В доме-развалюхе, сложенном из саманных кирпичей, нам предоставили две комнаты, в каждой из которых в углах по диагонали стояли две железные кровати. И тут возникла проблема. Одна из кроватей, в глубине первой комнаты, была якобы абсолютно надежно защищена, – считалось, что ни одна капля воды не упадет на нее в случае дождя. Вскоре, когда ночью пошел дождь, нам предоставилась возможность убедиться, что это не так. Другая кровать стояла на сквозняке, кроме того, в дождь ее заливало. Мы осмотрели вторую комнату. Здесь потолок тоже внушал большие опасения, сама комната была меньше, кровати уже, а сверх того, в ней было темнее и душнее.
– Кэтрин, думаю, вам с Агатой лучше занять меньшую комнату с двумя сухими постелями, а мы с Максом пойдем в большую, – сказал Лен.
– А я думаю, – возразила Кэтрин, – что мне необходимо спать в большей комнате на хорошей кровати. Я глаз не сомкну, если на лицо будет капать. – Она решительно направилась в чудный сухой угол и положила на кровать свои вещи.
– Чтобы избежать неприятных ощущений, я могу немного сдвинуть свою кровать к центру, – предложила я.
– Не понимаю, почему Агата должна спать на этой плохой кровати под протекающим потолком, – заявила Кэтрин. – На ней может спать кто-нибудь из мужчин. Один пусть ложится здесь, другой – в комнате с Агатой.
Предложение было принято, и Кэтрин, оценивающим взглядом окинув обоих мужчин, словно решая, который из них будет ей полезнее, милостиво пожаловала этой честью любящего Лена, а Макса сослала в меньшую комнату. Похоже, эти перемещения позабавили лишь нашего веселого хозяина – он отпустил по этому поводу несколько непристойных шуточек по-арабски и добавил:
– Как угодно: устраивайтесь и делитесь между собой как хотите. Мужчины в любом случае в накладе не останутся, они будут довольны.
Однако утром никто доволен не был. Я проснулась в шесть часов оттого, что дождь лил прямо на меня. Макс оказался жертвой наводнения в другом углу. Он вытащил мою кровать из-под льющейся с потолка струи и свою вытолкнул из угла. Кэтрин досталось не меньше нашего: над ней тоже текло. Мы поели и отправились с Басрауи осматривать его владения, а потом двинулись дальше. Погода была отвратительной; некоторые пересохшие русла, вади, стали снова наполняться водой, и их трудно было преодолевать.
Наконец, мокрые и измученные, мы приехали в Алеппо и устроились в относительной роскоши отеля «Барон», где нас приветствовал сын хозяина Коко Барон – человек с большой круглой головой, желтоватым лицом и печальными темными глазами.
Единственное, о чем я мечтала, была горячая ванна. Ванная в отеле оказалась полуевропейского-полувосточного типа. Мне удалось на этот раз найти горячую воду, но она, как обычно, вырвалась из крана вместе с клубами пара, напугав меня до смерти. Я попыталась закрутить кран – не сумела и стала звать на помощь Макса. Тот явился, усмирил воду и велел мне вернуться в комнату: он позовет меня, когда все будет готово. Я вернулась и стала ждать. Ждала долго, Макс все не шел. Наконец, зажав под мышкой губку, в халате я решительно направилась в ванную сама. Дверь оказалась запертой. В этот момент появился Макс.
– Ну, что же с моей ванной? – поинтересовалась я.
– О, там Кэтрин Вули, – ответил он.
– Кэтрин?! И вы позволили ей захватить ванну, которую приготовили для меня?
– Да, – ответил он и пояснил: – Ей так захотелось. – Макс строго посмотрел мне прямо в глаза, давая понять, что я покушаюсь на некий незыблемый закон.
Я тем не менее заявила:
– Считаю, что это очень несправедливо. Это была моя ванна, я ее для себя наливала.
– Да, – согласился Макс, – я знаю. Но принять ее захотела Кэтрин.
Я вернулась к себе и задумалась над советом полковника Дуайера.
На следующий день мне снова представился случай вспомнить о нем. У Кэтрин было что-то не в порядке с настольной лампой. Неважно себя чувствуя, страдая от головной боли, Кэтрин в тот день осталась в постели. На сей раз по собственному почину я предложила ей свою лампу, принесла, поставила на столик у кровати и ушла. Похоже, в отеле ламп не хватало, поэтому мне самой пришлось читать при свете единственной тусклой лампочки, висевшей высоко под потолком. Легкое возмущение зашевелилось во мне лишь на следующий день. Кэтрин решила перейти в другой номер, куда меньше доносился шум с улицы. В новом номере с лампой все было в порядке, но мою она даже не подумала вернуть, так что теперь я окончательно осталась без лампы: в ее бывшем номере уже поселился кто-то другой. Что поделаешь – Кэтрин есть Кэтрин. Однако я решила впредь чуть больше блюсти свои интересы.
Еще через день, хоть температуры у нее явно не было, Кэтрин объявила, что чувствует себя хуже. Она никого не хотела видеть.
– Оставьте меня в покое, – стенала она. – Уходите, это невыносимо: целый день кто-то входит, выходит, спрашивает, не нужно ли мне чего, – ни минуты покоя. Если бы мне дали полежать в тишине и никто ко мне не заходил, мне бы уже к вечеру стало лучше.
Я прекрасно понимала ее, потому что сама чувствовала то же самое, когда болела: мне тоже хотелось, чтобы меня оставили одну. Так собака заползает в укромный уголок, где ее никто не достанет, и лежит там, пока не случится чудо и она не выздоровеет.
– Я не знаю, что мне делать, – беспомощно разводил руками Лен. – Действительно не знаю.
– Послушайте, – попыталась я успокоить его, потому что он был мне очень симпатичен. – Ей виднее, что для нее лучше. Она хочет побыть одна – я бы оставила ее в покое до вечера, а вечером посмотрим.
Так и порешили. Мы с Максом отправились осматривать замок крестоносцев в Калаат Симане, а Лен остался в отеле, чтобы быть под рукой, если Кэтрин что-нибудь понадобится.
У нас с Максом было чудесное настроение. Погода исправилась, и поездка удалась на славу. Дорога пролегала через холмы, поросшие кустарником и красными анемонами, тут и там попадались овечьи отары, а выше стали появляться черные козы с козлятами. В Калаат Симане мы устроили пикник. Там, во время послеобеденного отдыха, Макс немного рассказал о себе, о своей жизни, о том, как ему повезло, что Леонард Вули взял его к себе в экспедицию сразу после университета. Мы пособирали черепки и, когда солнце стало садиться, двинулись в обратный путь.
В отеле нас ждала неприятность: Кэтрин была в ярости из-за того, что мы уехали и «бросили» ее.
– Но вы же сами сказали, что хотите побыть одна, – напомнила я.
– Мало ли что говорит человек, когда ему плохо. Кто бы мог подумать, что вы с Максом окажетесь такими бессердечными! Ну, вы-то, быть может, и не так уж виноваты, вы многого не понимаете, но Макс – Макс, который так хорошо меня знает, который знает, что мне может что-нибудь понадобиться, – как мог он вот так взять и уехать?! – Она закрыла глаза и добавила: – А теперь лучше уходите.
– Не нужно ли чего-нибудь принести или посидеть с вами?
– Нет, мне от вас ничего не нужно. Как горько! А Лен и вовсе повел себя позорно.
– Что же он сделал? – с некоторым любопытством спросила я.
– Он оставил меня здесь без какого бы то ни было питья – ни капли воды или лимонада, совсем ничего. Так я и лежала здесь, беспомощная, умирающая от жажды.
– Но разве нельзя было позвонить и попросить принести воды? – спросила я.
Этого делать не следовало. Кэтрин бросила на меня испепеляющий взгляд:
– Вижу, вы не понимаете самого главного: Лен оказался таким безжалостным! Конечно, если бы здесь была женщина, все было бы по-другому. Она бы обо всем подумала.
Утром мы боялись подойти к Кэтрин, но она повела себя в своей обычной манере: улыбалась, была обворожительна, рада нас видеть, благодарна за все, что мы для нее сделали, любезна, хоть и чуточку снисходительна, и щебетала как ни в чем не бывало.
Она действительно была незаурядной женщиной. С годами я научилась немного лучше понимать ее, но все равно никогда не умела предугадывать заранее перемен в ее настроении. Из нее, думаю, вышла бы великая актриса – оперная или драматическая, – умение моментально переходить из одного состояния в другое очень пригодилось бы. Впрочем, искусству она не была чужда: скульптурный портрет королевы племени Шабад ее работы со знаменитым золотым ожерельем и головным убором даже экспонировался на выставках.
Она прекрасно вылепила голову Гамуди, самого Леонарда Вули, прелестную головку мальчика… Но Кэтрин – парадоксально! – никогда не верила в себя, вечно призывала кого-нибудь на помощь и следовала всяческим советам.
Что бы ни делал Леонард, все было не так, хоть он и выполнял малейшие ее капризы. Думаю, она немного презирала его за это, как и любая женщина на ее месте. Женщины не любят бесхарактерных мужчин. А Лен, умевший быть непререкаемым диктатором на раскопках, в ее руках оказывался глиной.
В одно воскресное утро перед отъездом из Алеппо Макс устроил мне экскурсию по молельным местам разных конфессий. Такая экскурсия требовала большого напряжения.
Мы побывали у маронитов, сирийских католиков, православных греков, несторианцев, доминиканцев и у кого-то еще, уже не помню. Служителей одной из этих религий я назвала «луковыми священниками», поскольку они носили маленькие круглые шапочки, формой напоминавшие луковицу. Больше всего напугали меня православные греки, так как в их храме я была решительно отсечена от Макса и препровождена вместе с другими женщинами на противоположный конец. Там нас согнали во что-то вроде стойла, и, протянув веревку, прижали к стене. Служба была восхитительно таинственной и проходила преимущественно в глубине алтаря за занавесом, или покровом, из-за которого доносился звучный, богатый распев и вырывались клубы курящегося ладана. Через положенные промежутки времени мы все били земные поклоны. Вскоре, однако, Макс истребовал меня обратно.

Оглядываясь на свою жизнь, я вижу, что живее и ярче всего в памяти сохранились места, где я побывала. Внезапное радостное волнение пронизывает меня при воспоминании о дереве, холме, белом домике, спрятавшемся где-то вдали у ручейка, абрисе горы… Иногда приходится напрягать память, чтобы вспомнить, где и когда. Но вот перед глазами ясно всплывает картинка – и я уже знаю.
На лица у меня никогда памяти не было. Мне дороги мои друзья, но люди, с которыми я просто встречалась однажды, почти тут же исчезают из головы. Обо мне скорее можно сказать: «Она никогда не запоминает лиц», чем: «Она никогда не забывает лиц». Но места навсегда запечатлеваются в моем мозгу. Порой, возвращаясь куда-нибудь через пять-шесть лет, я прекрасно, до мелочей вспоминаю дорогу, даже если до того побывала там всего лишь раз.
Не знаю, почему у меня такая хорошая память на места и такая слабая на людей. Быть может, от дальнозоркости. Я всегда страдала дальнозоркостью, поэтому людей, с которыми, как правило, общаешься вблизи, видела только в общих чертах, в то время как места – в мельчайших подробностях, поскольку их я рассматривала издали.
Мне вполне может не понравиться какое-то место только потому, что очертания холмов кажутся неправильными, – очень, очень важно, чтобы холмы имели нужную форму. На Сицилии большинство холмов неправильные, поэтому я не люблю Сицилию. На Корсике холмы восхитительные и в Уэльсе очень красивые. В Швейцарии холмы и горы слишком близко подступают к человеку. Горы, покрытые снегом, невероятно скучны, их оживляет лишь игра света и тени. Осматривать «виды» тоже скучно. Карабкаешься на вершину по горной тропе – и на тебе! Перед тобой действительно открывается панорама, но только и всего. Больше ничего. Ну, увидел ты ее, ну, сказал: «Грандиозно!» – и что дальше? Панорама расстилается под тобой, ты ее уже покорил.

Глава пятая

Из Алеппо мы отправились в Грецию на пароходе, по пути останавливаясь в разных портах. Лучше всего помню, как мы с Максом сошли на берег в Мерсине и провели счастливый день на пляже, купаясь в великолепном, теплом море. Он собрал тогда для меня огромный букет желтых ноготков. Я сплела из них венок, он надел его мне на шею, и мы устроили пикник среди необозримого желтого моря цветов.
Я предвкушала поездку в Дельфы в обществе Вули, рассказывавших об этом городе с таким поэтическим восторгом! Они настояли, чтобы там я считалась их гостьей – чрезвычайно любезно с их стороны. По прибытии в Афины я была счастлива и полна ожидания.
Но беда всегда приходит негаданно. Как сейчас помню: я у стойки администратора, получаю свою накопившуюся корреспонденцию, сверху – стопка телеграмм. Как только я их увидела, мучительная тревога охватила меня: семь телеграмм – это наверняка дурные вести. Я вскрыла первую – она оказалась последней по времени. Я сложила их по порядку. В телеграммах сообщалось, что у Розалинды тяжелая пневмония. Моя сестра взяла на себя ответственность забрать ее из школы и отвезти к себе в Чешир. В следующих меня ставили в известность, что положение серьезное. В последней, которую я вскрыла первой, было написано, что состояние Розалинды несколько улучшилось.
Теперь, конечно, можно попасть домой менее чем за двенадцать часов, поскольку из Пирея ежедневно летает самолет, но тогда, в 1930 году, таких средств сообщения не было. При условии, что удастся достать билет на ближайший Восточный экспресс, я могла оказаться в Лондоне не раньше чем через четыре дня.
Трое друзей горячо откликнулись на мою беду. Лен, отложив все дела, отправился в транспортное агентство, чтобы забронировать для меня место на ближайший поезд. Кэтрин искренне старалась утешить меня – Макс был молчалив, по обыкновению, но поехал вместе с Леном за билетом.
В оцепенении бредя по улице, я неосторожно попала ногой в одну из квадратных ям, приготовленных для высадки деревьев, – такие ямы вечно зияют на афинских улицах – и растянула связки. Ходить после этого мне стало трудно. Сидя в отеле и выслушивая сочувственные речи Лена и Кэтрин, я удивлялась – где же Макс? Наконец он явился и принес два плотных и один эластичный бинт. Затем спокойно сказал, что будет сопровождать меня домой, чтобы помочь с больной ногой.
– Но вы же собирались побывать еще где-то в Греции! – воскликнула я. – Разве вам не нужно там с кем-то встретиться?
– Я изменил свои планы, – ответил он. – Пожалуй, мне лучше вернуться домой, поэтому я могу ехать вместе с вами. Буду водить вас в вагон-ресторан или приносить еду в купе и делать все, что нужно.
Это казалось чересчур прекрасным, чтобы быть правдой. Я подумала тогда – и с тех пор всегда так считала, – что Макс замечательный человек. Он молчалив, скуп на выражение сочувствия, но делает то, что нужно, что нужно именно вам, и это помогает лучше всяких слов. Макс не горевал вместе со мной по поводу Розалиндиной болезни, не убеждал, что моя дочь скоро поправится, не призывал не волноваться. Он просто понимал, что у меня большая беда. Тогда еще не было сульфамидов, и пневмония представляла реальную опасность.
Мы с Максом отбыли следующим вечером. В пути он много рассказывал мне о своей семье, братьях, матери-француженке, женщине артистического склада, весьма способной художнице, об отце, который, видимо, был похож на моего брата Монти, но, к счастью, его финансовое положение отличалось большей надежностью.
В Милане случилось приключение. Поезд опаздывал. Мы вышли из вагона – теперь, с эластичной повязкой на щиколотке, я кое-как могла ковылять – и спросили проводника своего wagon lit, сколько длится стоянка. «Двадцать минут», – ответил он. Макс предложил купить апельсинов. Мы зашли во фруктовую лавку и вернулись на перрон. Думаю, прошло не более пяти минут, но поезда уже не было. Нам сообщили, что он ушел.
– Ушел?! Но нам сказали, что он стоит здесь двадцать минут! – воскликнула я.
– Обычно – да, сеньора, но сегодня он сильно опаздывал и сократил стоянку.
Мы испуганно переглянулись. На помощь пришел один из старших станционных служащих. Он предложил нанять скоростную машину и догнать поезд, считая, что у нас есть реальная возможность сделать это на ближайшей станции Домодоссола.
И началась погоня, как в кино. То мы обгоняли поезд, то он обгонял нас. Мы мчались по горной дороге, а поезд нырял в тоннели и выныривал из них то впереди, то позади – соответственно мы то впадали в отчаяние, то ощущали собственное превосходство. В Домодоссолу мы прилетели через три минуты после прибытия поезда. Казалось, все пассажиры – уж нашего-то wagon lit наверняка – высунулись из окон, чтобы посмотреть, успеем ли мы.
– О, мадам, – сказал пожилой француз, помогая мне подняться в вагон, – que vous avez eprouv e des emotions!
Французы умеют удивительно точно выразить чувство словами.
Так как у нас не было времени поторговаться с водителем, он содрал с нас безбожно много, и мы с Максом остались почти без денег. В Париже Макса должна была встречать мать, и он с надеждой предположил, что у нее можно будет взять в долг. Я часто спрашиваю, что должна была подумать моя будущая свекровь о молодой женщине, которая выскакивает из поезда вместе с ее сыном и, едва познакомившись, отнимает все, что у нее было при себе, до последнего sou. Времени пускаться в объяснения не оставалось, мне нужно было немедленно возвращаться в вагон, поэтому, схватив деньги и неловко извинившись, я исчезла. Не думаю, что заслужила этим ее расположение.
Я смутно помню ту поездку с Максом, запечатлелось в моей голове лишь то, что он был исключительно добр, тактичен и участлив, отвлекал от дурных мыслей рассказами о себе. Он регулярно делал мне перевязки и водил в вагон-ресторан, куда я без него, конечно же, не добралась бы, особенно учитывая, что Восточный экспресс страшно трясло на полном ходу. Одно замечание Макса врезалось мне в память. Мы ехали вдоль побережья Итальянской Ривьеры. В полудреме я сидела в углу, откинувшись на спинку своего дивана. Макс вошел в мое купе и сел напротив. Приоткрыв глаза, я обнаружила, что он внимательно меня изучает. «У вас истинно благородное лицо», – сказал он. Это меня так удивило, что я проснулась еще чуть больше – никогда не смотрела на себя под этим углом зрения, да и никому другому это в голову не приходило. Неужели у меня действительно благородное лицо? Что-то не похоже. И вдруг меня осенило: наверное, это из-за моего римского носа, да, конечно же из-за носа. Он мог придавать моему профилю некий оттенок аристократизма. Не уверена, что это открытие меня обрадовало: такие вещи слишком ко многому обязывают. Могу признать, что добродушна, жизнерадостна, немного малахольна, забывчива, робка, чувствительна, на редкость не уверена в себе, в меру бескорыстна… Но благородна? Нет, на это я не согласна. Тем не менее я снова задремала, изменив, правда, положение своего римского носа – чтобы он был виден анфас, а не в профиль.

Глава шестая

По прибытии в Лондон, снимая телефонную трубку, я дрожала от страха: пять дней я не имела никаких новостей. И какое же было облегчение, когда я услышала бодрый голос сестры: Розалинде намного лучше, она вне опасности и быстро поправляется. Еще через шесть часов я была в Чешире.
Хоть кризис миновал и Розалинда действительно быстро поправлялась, увидев ее, я испытала шок. Тогда я еще не знала, с какой быстротой меняется состояние у детей во время болезни. Мне приходилось ухаживать лишь за взрослыми, и я не была готова к тому, что ребенок, который выглядит полуживым, может уже в следующий момент чувствовать себя прекрасно. Розалинда, как мне показалось, сильно выросла и похудела, она полулежала в кресле, вялая и апатичная, – как это было не похоже на мою девочку!
Определяющая черта Розалиндиного характера – активность. Она была из тех детей, которые минуты не посидят спокойно и, вернувшись после долгого и утомительного пикника, бодро спрашивают: «До ужина еще полчаса – что будем делать?» Я ничуть не удивлялась, когда, завернув за угол дома, обнаруживала ее стоящей на голове.
– Боже, зачем ты это делаешь, Розалинда?
– Не знаю, просто чтобы убить время. Нужно же что-то делать.
И вот Розалинда лежала в кресле, тихая, совсем обессилевшая. Единственное, что сказала моя сестра: «Видела бы ты ее неделю назад: тогда она действительно выглядела полуживой».
Розалинда выздоравливала на глазах.Через неделю по моем возвращении мы были уже в Девоншире, в Эшфилде, и Розалинда почти совсем пришла в себя, так что мне стоило немалых усилий не давать ей слишком много двигаться, к чему она снова была готова.
Розалинда казалась вполне здоровой и жизнерадостной, когда уезжала в школу перед моим вояжем. И все шло хорошо, пока не разразилась эпидемия гриппа. Полшколы заболело инфлюэнцей. Вероятно, то, что у Розалинды организм был ослаблен незадолго до того перенесенной корью, и вызвало осложнение на легкие. В школе все за нее беспокоились и сомневались в разумности решения моей сестры везти ее на север на машине. Но Москитик была уверена, что так правильно – и оказалась права.
Никто бы не справился с болезнью лучше Розалинды. Осмотрев ее, доктор заявил, что она здорова и полна сил, как прежде, если не больше. «Она словно провод под напряжением», – добавил он. Я ответила, что высокая сопротивляемость всегда была свойственна натуре Розалинды. Она никогда не поддавалась болезни. На Канарских островах болела тонзиллитом, но ни разу не пожаловалась, только однажды сказала: «Я очень сердита».
По опыту я знала: когда Розалинда говорит, что сердита, это может означать, что она либо больна, либо констатирует факт – она действительно сердита и считает, что честнее предупредить нас об этом заранее.
Матери, разумеется, пристрастны в оценке собственных детей, почему бы и нет, но я искренне считаю, что Розалинда была занятнее большинства своих сверстников. Она обладала поразительной способностью давать неожиданные ответы. Очень часто можно заранее предугадать, что скажет ребенок. Розалинда обычно меня удивляла. Быть может, она унаследовала это от ирландских предков. Мать Арчи была ирландкой, и я думаю, Розалиндина непредсказуемость – оттуда.
– Конечно, – говорила Карло с бесстрастным видом, который любила на себя напускать, – Розалинда способна довести до бешенства, я иногда бываю от нее вне себя. Но рядом с ней другие дети кажутся скучными. С ней можно сойти с ума, но соскучиться с ней невозможно.
Такой она и осталась на всю жизнь.
Мы вообще остаемся такими, какими были в три, шесть, десять или двадцать лет. В шесть-семь лет характер проявляется даже четче, потому что в этом возрасте наше поведение почти лишено притворства, а в двадцать мы уже надеваем некую маску, выдаем себя за кого-то другого – в зависимости от того, что модно в данный момент. Если в моде интеллектуализм, мы становимся интеллектуалами; если среди девушек популярны легкомыслие и фривольность, мы становимся легкомысленными и фривольными. С годами, однако, устаешь играть придуманную роль и все больше возвращаешься к себе самому, вновь обретая собственную индивидуальность. Это иногда смущает окружающих, но самому человеку приносит большое облегчение.
Подозреваю, нечто подобное происходит и в писательском мире. Начинающий литератор, находясь под обаянием какого-нибудь мэтра, вольно или невольно начинает копировать его стиль. Подчас стиль этот ему противопоказан и копирует он его плохо. Но со временем обаяние проходит. Вы по-прежнему можете восхищаться своим кумиром и даже хотеть писать, как он, но вы уже твердо знаете, что не сумеете. Быть может, это учит смирению? Если бы я умела писать, как Элизабет Боуэн, Мюриэл Спарк или Грэм Грин, я прыгала бы до небес от счастья, но я знаю, что не могу, и мне в голову не придет подражать им. Я понимаю, что я – это я, что я могy делать то, что я умею, а не то, что мне хотелось бы. Как сказано в Библии, никто, сколько ни суетись, не может прибавить себе росту.
Мне часто вспоминается грамота, висевшая на стене у меня в детской, – кажется, я получила ее в награду за победу в соревнованиях по метанию мячиков, которые проводились для детей во время одной из регат. На ней было написано: «Не можешь водить паровоз – стань кочегаром». По-моему, лучшего жизненного девиза не сыскать. Смею думать, мне удавалось придерживаться его. Я попробовала себя в разных областях, но никогда не упорствовала в том, что плохо получалось и к чему у меня не было природной одаренности. Румер Годден в одной из своих книг приводит два перечня: того, что ей нравится, и того, что не нравится. Мне это показалось занятным, и я тут же составила свои списки. Теперь, наверное, можно продолжить работу, перечислив то, чего я не умею и что умею делать. Разумеется, первый перечень окажется гораздо длиннее.
Я никогда ни во что не умела хорошо играть; из меня не получился, и уже никогда не получится, интересный собеседник; я настолько легко внушаема, что бросаюсь вперед прежде, чем успеваю сообразить, что же именно мне предлагают сделать. Я не умею рисовать, не способна к живописи, не могу ни лепить, ни высекать; не сдвинусь с места, пока меня не растормошат; плохо объясняю то, что хочу сказать, – мне легче писать. Я умею быть твердой в принципиальных вопросах, но не в повседневной жизни. Даже если я знаю, что завтра вторник, стоит кому-нибудь раза четыре повторить, что завтра среда, на пятый я соглашусь и начну действовать соответственно.
Что я умею делать? Ну, писать. Могла бы стать приличной музыкантшей, но не профессиональной – я хорошо аккомпанирую певцам. В трудной ситуации способна импровизировать – это умение пригодилось мне больше всего. То, что я умею делать при помощи шпилек для волос и английских булавок в неожиданных домашних обстоятельствах, всех удивляет. Это я придумала слепить из хлебного мякиша липкий шарик, насадить его на шпильку, шпильку сургучом прикрепить к концу шеста для раздвигания штор и с помощью этого приспособления достать мамин зубной протез, упавший на крышу оранжереи! Я успешно усыпила с помощью хлороформа ежа, запутавшегося в теннисной сетке, и таким образом спасла его от удушья. Скажу без ложной скромности, в доме от меня кое-какая польза есть. И так далее, и тому подобное. А теперь о том, что я люблю и чего не люблю.
Я не люблю находиться в толпе, где тебя сжимают со всех сторон, не люблю, когда громко разговаривают, шумят, не люблю долгих разговоров, вечеринок, особенно коктейлей, сигаретного дыма и вообще курения, каких бы то ни было крепких напитков – разве что в составе кулинарных рецептов, не люблю мармелада, устриц, теплой еды, пасмурного неба, птичьих лапок, вернее, прикосновения птицы. И наконец, больше всего я ненавижу вкус и запах горячего молока.
Люблю: солнце, яблоки, почти любую музыку, поезда, числовые головоломки и вообще все, что связано с числами; люблю ездить к морю, плавать и купаться; тишину, спать, мечтать, есть, аромат кофе, ландыши, большинство собак и ходить в театр.
Я могла бы составить перечень и получше, более впечатляющий и многозначительный. Но опять-таки это была бы не я, а мне кажется, я должна примириться с тем, что я такая, какая есть.

Начиная новую жизнь, мне пришлось критически пересмотреть круг своих друзей. Испытание, через которое пришлось пройти, стало своего рода пробным камнем в отношениях с ними. Мы с Карло учредили между собой два ордена: орден Крыс и орден Верных Собак. О ком-нибудь мы могли сказать: «О, да, этот достоин ордена Верных Собак первой степени». Или: «Этот заслуживает ордена Крыс третьей степени». Крыс оказалось не так много, но среди них были совершенно неожиданные: иные люди, которые считались моими настоящими друзьями, как выяснилось, не желали теперь иметь ничего общего с человеком, привлекшим к себе внимание в связи с сомнительными, как им казалось, обстоятельствами. Подобное открытие не могло не ранить меня и не заставить замкнуться в себе. С другой стороны, обнаружилось, что у меня много истинно преданных друзей, демонстрировавших мне большую любовь и сердечность, чем прежде.
Пожалуй, преданность восхищает меня больше всех других достоинств. Преданность и отвага – два самых прекрасных качества. Как физическая, так и нравственная смелость вызывает у меня восторг. Это одна из главных жизненных добродетелей. Если вы решились нести бремя жизни, вы должны нести его отважно. Это ваш долг.
Много кавалеров ордена Верных Собак обнаружилось среди моих друзей-мужчин. В жизни каждой женщины есть свои преданные Доббинсы. Вот и меня искренне тронул один приятель, который примчался ко мне, словно верный Доббинс. Он посылал огромные букеты цветов, писал письма и в конце концов сделал предложение. Вдовец, на несколько лет старше меня, он признался, что, увидев впервые, счел меня слишком юной, но теперь уверен, что сможет дать мне семейный покой и сделать счастливой. Я была тронута, но вовсе не хотела выходить замуж, поскольку никогда не испытывала к нему нежных чувств. Он был для меня добрым другом – не более. Конечно, сознание, что кто-то тебя любит, приятно, но глупо выскакивать замуж лишь потому, что хочется, чтоб тебя утешали и чтоб была жилетка, в которую можно поплакать.
Во всяком случае, я не желала, чтобы меня утешали, и боялась нового замужества. Я поняла – думаю, все женщины рано или поздно это понимают, – что причинить боль по-настоящему может только муж. Потому что нет никого ближе; ни от кого ваше повседневное душевное состояние не зависит так, как от него. И я решила: больше никогда и никому не сдамся на милость.
Приятель-летчик в Багдаде, делясь собственными семейными неурядицами, как-то сказал одну вещь, насторожившую меня:
– Тебе кажется, что ты устроил свою жизнь и готов продолжать ее вечно, но все кончается одним и тем же, выбор приходится делать лишь между двумя возможностями: завести либо одну любовницу, либо – несколько.
Иногда у меня бывало неприятное ощущение, что он прав, но обе эти возможности я предпочитала теперь замужеству. Если у вас несколько любовников, ни один из них не сможет причинить вам существенной боли. Если один, это возможно, но все же не так мучительно, как если бы это был муж. Для меня с мужьями было покончено. В тот момент для меня было покончено с мужчинами вообще, но, как утверждал все тот же приятель-летчик, это временное состояние.
Что меня поразило, так это сколько мужчин стали ухаживать за мной, как только я оказалась в несколько двусмысленном положении дамы, разъехавшейся с мужем и официально с ним разводящейся.
– А чего бы вы хотели? – удивился моей непонятливости один молодой человек. – Вы ведь живете без мужа и, как я догадываюсь, разводитесь с ним.
Сначала я не могла решить, приятно мне такое внимание или раздражает. В целом оно было, видимо, приятно. Женщина никогда не чувствует себя достаточно старой, чтобы признать, что вряд ли кто уже покусится на ее честь. С другой стороны, такое внимание утомляло и порой вызывало осложнения. Одним из таких «осложнений» стал итальянец, которого я сама накликала на свою голову по незнанию итальянских обычаев. Как-то утром он спросил, не беспокоил ли меня ночью грохот от погрузки угля в трюм (дело было на пароходе), и я ответила, что нет, поскольку моя каюта расположена по правому борту, обращенному от причала.
– А, – подхватил он, – ваша каюта, наверное, тридцать третья?
– Нет, – ответила я, – у моей каюты четный номер – шестьдесят восемь.
С моей точки зрения, разговор был вполне невинным, но я не знала, что по итальянской традиции, спрашивая номер каюты, мужчина спрашивает и разрешения навестить вас в ней. Больше не было сказано ни слова, но вскоре после полуночи мой итальянец явился. Последовала очень забавная сцена. Я не говорю по-итальянски, он с трудом объясняется по-английски, поэтому мы сердитым шепотом выясняли отношения по-французски: я выражала свое возмущение, он – свое, но по другому поводу. Ругались мы приблизительно так:
– Как вы смеете ломиться в мою каюту?!
– Но вы же меня пригласили!
– Ничего подобного, я вас не звала!
– Нет, звали! Вы сказали мне, что номер вашей каюты 68.
– Но вы меня спросили об этом.
– Конечно, спросил. Спросил, потому что хотел прийти к вам. И вы разрешили мне это.
– Да ничего подобного!
Порой беседа накалялась до такой степени, что мне приходилось усмирять себя и его. Я не сомневалась, что весьма чопорный посольский врач и его жена, занимавшие соседнюю каюту, составили обо мне весьма неблагоприятное впечатление. Я сердито требовала, чтобы итальянец ушел, он желал остаться во что бы то ни стало. В какой-то момент его возмущение превзошло мое собственное, и я стала извиняться перед ним за то, что не поняла его: я ведь не знала, что подобный вопрос содержит в себе и предложение. В конце концов мне удалось от него избавиться, но я была травмирована очевидным фактом, что не являюсь многоопытной женщиной, за которую он меня принял. Мне даже пришлось сказать ему – и именно это, кажется, возымело действие, – что я англичанка и, следовательно, холодна по природе. Этим объяснением он, видимо, удовлетворился, честь – его честь – была спасена. Жена посольского врача одарила меня на следующее утро ледяным взглядом.
Только спустя много времени я узнала, что Розалинда с самого начала оценивала всех моих поклонников с сугубо практической точки зрения.
– Я, конечно, понимала, что когда-нибудь ты снова выйдешь замуж, и, разумеется, немного беспокоилась – кто это будет, – объяснила она.
Макс вернулся, погостив во Франции у матери, и сообщил, что приглашен работать в Британский музей. Он выразил надежду, что, приезжая в Лондон, я буду видеться с ним. Однако в ближайшее время я собиралась осесть в Эшфилде. Тем не менее случилось так, что мои издатели, «Коллинз», решили устроить большой прием в «Савое», на котором очень хотели бы видеть меня, чтобы познакомить с американскими издателями и еще кое с кем. На этот день у меня было назначено еще несколько встреч, поэтому я выехала накануне ночным поездом и пригласила Макса в свой «конюшенный» домик позавтракать.
Я ликовала при мысли, что снова его увижу, но когда он вошел, меня охватила странная робость, и я не могла понять, почему после проделанного вместе путешествия, при теплых дружеских отношениях, которые между нами установились, я так скованна. Он, казалось, тоже оробел. Однако к концу завтрака, который я сама приготовила, прежняя свобода вернулась к нам. Я пригласила его в Девон, и мы условились о времени: в один из ближайших выходных. Меня радовало, что связь между нами не прервется.
После «Убийства Роджера Экройда» я написала «Тайну семи циферблатов» – продолжение более ранней книги «Секрет замка Чимни» – и считала ее, по собственному выражению, веселым триллером. Такие книги легко писать – они не требуют кропотливой разработки и выстраивания сюжета.
Теперь ко мне стала приходить уверенность. Я чувствовала, что смогу писать в год по книге плюс несколько рассказов. Писательство в те времена имело один приятный аспект: все написанное можно было непосредственно выразить в деньгах. Если я решала написать рассказ, я знала, что он будет стоить шестьдесят фунтов. И так с любой вещью. Учтя подоходный налог, который составлял тогда четвертую-пятую часть, я высчитывала, что получу сорок пять фунтов чистыми. Это стимулировало мою производительность. Я говорила себе: «Хочу построить оранжерею-лоджию, где можно будет отдыхать. Сколько это стоит?» Произведя подсчеты, садилась за машинку, задумывалась, составляла план и не позже чем через неделю рассказ уже существовал у меня в голове. Далее я записывала его и строила оранжерею.
Это совсем не похоже на то, что происходит в последние десять – двадцать лет. Теперь я никогда не знаю, каким капиталом располагаю, сколько денег у меня сейчас, сколько будет на будущий год, и у налоговых чиновников со мной всегда масса проблем, возникших еще в предшествующие годы и до сих пор не решенных. Ну какая определенность может быть в подобных обстоятельствах?
А тогда было очень разумное время. Я называю его своим «плутократическим периодом». Меня начинали печатать в американских журналах, за что я получала гораздо больше, чем когда бы то ни было в Англии за права на публикацию в периодике, к тому же тогда этот доход не облагался налогом, он рассматривался как основной капитал. Пусть я не получала таких крупных сумм, как впоследствии, но зато видела, как они набегают, и считала, что от меня требуется лишь одно – быть трудолюбивой и грести деньги лопатой.
Теперь мне частенько кажется, что лучше бы не писать больше ни слова, потому что это создает лишь дополнительные трудности.

Макс приехал в Девон. Я поджидала его на Пэддингтонском вокзале, и мы вместе сели в ночной поезд. В мое отсутствие вечно что-нибудь случалось. Розалинда встретила нас в обычном своем бодром и деятельном настроении и тут же сообщила о несчастье:
– Питер укусил Фредди Поттера за нос.
Меньше всего мне хотелось услышать по возвращении домой, что наш драгоценный пес тяпнул за нос драгоценного сына нашей драгоценной экономки-поварихи.
Розалинда объяснила, что Питер не виноват: она предупреждала Фредди Поттера, чтобы он не приближал свою физиономию к морде Питера и не дразнил его.
– А он все равно подходил к Питеру все ближе и ближе и жужжал, вот Питер и цапнул его.
– Да, – ответила я, – но, боюсь, миссис Поттер такое объяснение не убедит.
– Нет, представь себе, она отнеслась к этому довольно спокойно, хотя, конечно, она не в восторге.
– От чего же ей быть в восторге?
– Но Фредди, надо сказать, вел себя очень храбро. Он вообще храбрый, – добавила Розалинда в защиту своего любимого приятеля по играм.
Фредди Поттер, сын кухарки, был года на три младше Розалинды, и ей доставляло огромное удовольствие верховодить им, заботиться о нем, исполнять роль великодушной заступницы и в то же время быть безжалостной тираншей при выборе игр.
– Счастье, что Питер не откусил ему нос совсем, правда? – сказала она. – Если бы это произошло, мне пришлось бы что-то придумывать, чтобы пристроить нос обратно, – не знаю, как бы я это сделала. Наверное, сначала тебе нужно было бы его простерилизовать, да? Правда, я не понимаю, как можно простерилизовать нос. Нельзя же его прокипятить?
День нашего приезда оказался одним из тех невнятных дней, которые могут разгуляться и стать ясными и солнечными, но – как это хорошо известно знатокам девонширской погоды – могут продолжиться и чаще всего продолжаются дождем.
Розалинда предложила устроить пикник в вересковой роще. Я ее охотно поддержала, и Макс согласился с явным удовольствием.
Оглядываясь назад, понимаю, что, любя меня, друзья вынуждены были жестоко расплачиваться за мой безрассудный оптимизм в отношении погоды и ни на чем не основанную уверенность, что вересковая роща предпочтительней Торки в любую погоду. Это был как раз тот самый случай. Я ездила тогда на своем верном «моррисе каули», а это, разумеется, открытая прогулочная машина. Откидной брезентовый верх вытерся, в нем зияло несколько дыр. Во время дождя сидящим сзади вода лилась прямо за шиворот. Словом, поездка с семейством Кристи на пикник представляла собой суровое испытание на выносливость.
Как только мы стартовали, припустил дождь. Несмотря на это, я настаивала на продолжении путешествия, расписывая Максу прелести вересковой рощи, которые он едва ли мог рассмотреть за плотной пеленой дождя и летящими из-под колес фонтанами брызг. Это был прекрасный экзамен для моего нового ближневосточного друга. Видимо, я ему очень нравилась, если он выдержал все это и еще сохранил довольный вид.
Вернувшись в конце концов домой и сняв с себя мокрую одежду, каждый из нас принял горячую ванну, и мы долго играли с Розалиндой в разные игры. На следующий день, поскольку снова было довольно сыро, мы надели плащи и бодро отправились на прогулку под дождем в сопровождении нераскаявшегося Питера, который, впрочем, уже опять был в прекраснейших отношениях с Фредди Поттером.
Оказавшись снова рядом с Максом, я чувствовала себя счастливой. Я осознала, насколько близки мы с ним стали, как понимали друг друга без слов. Тем не менее на следующий вечер я испытала шок. Пожелав друг другу спокойной ночи, мы разошлись по своим комнатам. Я читала, лежа в постели, когда в дверь постучали и на пороге появился Макс. В руке он держал книгу, которую я ему дала.
– Спасибо за книгу, – сказал он. – Она мне понравилась.
Положив ее на ночной столик, он присел на край кровати, внимательно посмотрел на меня и сказал, что хочет на мне жениться. Обычный в таких случаях для викторианской девицы возглас: «О, мистер Симпкинс, это так неожиданно!» – и близко не мог выразить моего ошеломления. Большинство женщин прекрасно чувствуют, когда нечто подобное носится в воздухе, – они заранее знают, что им вскоре сделают предложение, и – в зависимости от собственных намерений – либо показывают свою неприязнь так явно, что поклонник понимает ложность выбора, либо мягко доводят его до высшей точки кипения – и дело сделано. Но теперь я понимаю, что возглас: «О, мистер Симпкинс, это так неожиданно!» – может быть абсолютно искренним.
Мне в голову не приходило, что случится или что даже может случиться нечто подобное. Мы были только друзьями, хотя Макс неожиданно стал для меня самым близким другом.
Между нами произошел смешной разговор, который едва ли стоит здесь воспроизводить. Я сразу же заявила, что не могу согласиться на его предложение. Он спросил почему. Я все ему объяснила: я намного старше его – он признал это, но сказал, что всегда хотел жениться на женщине старше себя. Я возразила: чушь, ничего хорошего из этого не выйдет, напомнила, что он – католик; он ответил, что и об этом подумал и вообще взвесил все. Единственное, чего я не сказала и что, естественно, должна была бы сказать, будь это правдой, – что я не хочу выходить за него замуж, потому что вдруг поняла, что нет на свете ничего восхитительней, чем стать его женой. Если бы только он был постарше или я – помоложе.
Мы проспорили, думаю, часа два. И постепенно он сломил меня – не столько доводами, сколько мягким напором.
На следующее утро он уехал ранним поездом, сказав на прощание:
– Уверен, вы захотите выйти за меня, если хорошенько подумаете.
Было слишком рано, чтобы снова затевать спор. Проводив его, я вернулась домой в полной растерянности.
Спросила у Розалинды, понравился ли ей Макс. «О да, очень! – ответила она. – Он понравился мне больше, чем полковник Р. и мистер В.» Розалинда наверняка поняла, о чем идет речь, но, будучи воспитанной девочкой, не стала говорить об этом открыто.
Несколько последовавших за этим недель были ужасны. Я чувствовала себя несчастной, сбитой с толку, ни в чем не уверенной. Сначала решила, что вообще не хочу снова выходить замуж, что мне необходимо сохранить независимость и поберечь свое самолюбие от новых ударов судьбы, что нет ничего глупее, чем выходить замуж за человека, который намного моложе тебя, что Макс слишком молод, чтобы разобраться в своих чувствах, и это, следовательно, будет нечестно с моей стороны – ему надо жениться на хорошей молоденькой девушке, к тому же я только теперь начала ощущать вкус свободы. Затем, незаметно, мои аргументы стали меняться. Да, он намного моложе меня, но у нас так много общего. Он тоже не любит веселых вечеринок и танцев – с другим молодым человеком мне было бы трудно держаться на равных, но не с Максом. А по музеям я могу ходить не хуже любого другого, может быть, даже с большим пониманием и интересом, чем молодая женщина. Смогла же я обойти все церкви в Алеппо и даже получить от этого удовольствие; я буду слушать рассказы Макса о древних временах, выучу греческий алфавит и прочту переводы «Энеиды», – по сути дела, работа Макса и его мысли мне гораздо ближе, чем дела Арчи в Сити.
«Но ты не должна снова выходить замуж, – говорила я себе. – Нельзя быть такой дурочкой».
Все случилось неожиданно. Если бы я восприняла Макса как вероятного будущего мужа, когда мы впервые встретились, я была бы осторожнее: не отдалась бы так легко этим непринужденным, счастливым взаимоотношениям. Но я ничего не подозревала – и вот, пожалуйста, нам так хорошо, так легко и радостно вместе, словно мы уже женаты.
В отчаянии я обратилась к своему домашнему оракулу:
– Розалинда, как ты посмотришь на то, что я снова выйду замуж?
– Ну что ж, я ожидала, что когда-нибудь это случится, – ответила Розалинда с видом человека, который привык всегда учитывать любые возможности. – Считаю это вполне естественным.
– Да, наверное…
– Мне бы только не хотелось, чтобы ты выходила за полковника Р., – задумчиво продолжала она.
Я удивилась, потому что полковник Р. всегда суетился вокруг Розалинды, и мне казалось, что ей нравится играть с ним в игры, которые он для нее придумывал.
Я упомянула Макса.
– По-моему, это лучше всего, – откликнулась Розалинда. – Нет, правда, будет очень хорошо, если ты выйдешь за него. – И прибавила: – Мы могли бы завести свою лодку. Он, кажется, неплохо играет в теннис? Мы будем с ним играть. И он может быть во многом полезен. – Она перечисляла достоинства Макса сугубо со своей, утилитарной точки зрения с предельной искренностью. – И Питер его любит, – прибавила она последний, главный аргумент.
Тем не менее то лето было одним из самых трудных в моей жизни. Один за другим все восставали против моего замужества. Хотя на самом деле, в глубине души, это лишь придавало мне уверенности. Сестра была категорически против: разница в возрасте! Даже в голосе моего зятя Джеймса звучало предостережение.
– А ты не думаешь, – сказал он, – что принимаешь решение под обаянием… э… той жизни, которая тебе так понравилась, жизни археологов? Что тебе просто было хорошо в Уре, у Byли. Быть может, поэтому твои чувства кажутся тебе такими теплыми?
Но я знала, что это не так.
– Конечно, это твое личное дело, – мягко добавил он.
Милая Москитик, разумеется, вовсе не считала, что это мое личное дело, она была уверена, что это ее дело – оберечь меня от опрометчивого шага. Лишь Карло, моя дорогая, добрая Карло, и ее сестра были мне опорой. Они поддерживали меня, хотя, догадываюсь, лишь из преданности. На самом деле и они, вероятно, думали, что я совершаю досадную ошибку, но ни разу об этом не обмолвились, потому что не в их правилах было вмешиваться в чужие дела. Наверное, они сожалели, что я не выбрала симпатичного сорокадвухлетнего полковника, но раз я приняла другое решение, что ж, они встали на мою сторону.
Наконец я сообщила новость супругам Вули. Они, как мне показалось, обрадовались. Лен, во всяком случае. Кэтрин, как всегда, понять было труднее.
– Только вы не должны выходить за него замуж раньше, чем через два года, – сказала она.
– Два года?! – испуганно переспросила я.
– Да, иначе это его погубит.
– Но мне кажется, это глупо. Я и так намного старше его. Какой смысл ждать, пока я состарюсь еще больше?
– Я думаю, для него это будет вредно, – ответила Кэтрин. – Очень вредно, если он в его возрасте возомнит, что может получить сразу все, что пожелает. Ему полезнее будет подождать – пройти испытательный срок.
С этим я согласиться не могла. Такая точка зрения казалась мне суровой и пуританской.
Максу я заявила, что считаю ошибкой с его стороны намерение жениться на мне и предложила еще раз хорошенько все взвесить.
– А что, ты думаешь, я делал последние три месяца? – ответил он. – Я все время об этом думал, пока жил во Франции, и решил: снова увижу ее – станет ясно, придумал я все это или нет. Оказалось – нет. Ты была такой, какой я помнил тебя, такой же желанной.
– Это страшный риск.
– Для меня – нет. Можешь считать, что рискуешь ты. Но разве нельзя рискнуть? Если не рисковать, ничего и не получишь.
С этим нельзя было не согласиться. Я никогда не действовала, исходя только из соображений здравого смысла. Его слова успокоили меня: что ж, пусть я рискую, но рискнуть стоит, чтобы обрести человека, который сделает меня счастливой. Мне будет жаль, если ошибется он, но, в конце концов, это его решение и он принял его сознательно. Я постановила ждать шесть месяцев. Макс не видел в этом смысла. «К тому же, – добавил он, мне нужно снова ехать за границу, в Ур. Думаю, мы должны пожениться в сентябре». Я поговорила с Карло, и мы составили план.
Вокруг меня было столько шума, и я так страдала от этого, что хотела сохранить все в тайне, насколько возможно. Было решено, что Карло и Мэри Фишер, Розалинда и я отправимся на остров Скай недели на три. Оглашение о предстоящем браке можно сделать там, а обвенчаться скромно в соборе святого Коломба в Эдинбурге.
Затем я повезла Макса к Москитику и Джеймсу – Джеймс смирился, но был печален, Москитик всеми силами старалась расстроить наш брак.
Однажды я и сама оказалась близка к тому, чтобы его расстроить. Мы ехали в поезде, и Макс, внимательней, чем обычно, слушая рассказ о моих родственниках, вдруг сказал:
– Джеймс Уоттс? Я учился в Новом колледже с неким Джеком Уоттсом. Это не сын твоего Уоттса? Потрясающий был артист – замечательно всех изображал.
Меня покоробило при мысли, что Макс и мой племянник – ровесники. Наш брак показался мне невозможным.
– Ты слишком молод, – сказала я в отчаянии. – Ты слишком молод!
На сей раз Макс встревожился не на шутку.
– Вовсе нет, – сказал он, – просто я поступил в университет довольно рано, и все мои друзья были такими серьезными; я вовсе не состоял в веселой компании Джека Уоттса.
Но сомнения не покидали меня.
Москитик из кожи вон лезла, чтобы отговорить Макса от женитьбы, и я испугалась, что он невзлюбит ее, но случилось наоборот. Он понял, что она очень искренна и от всей души желает мне счастья. «И вообще она такая забавная», – сказал он. Все находили мою сестру забавной. «Дорогой Москитик, – говорил, бывало, мой племянник Джек своей матери, – я тебя очень люблю, ты такая забавная и такая милая». Это очень точное определение.
Визит закончился тем, что Москитик, рыдая, удалилась, а Джеймс стал сердечно утешать меня. Хорошо еще, что моего племянника Джека не было дома – он мог расстроить все планы.
– Конечно, я с самого начала знал, что ты твердо решила выйти за него замуж, – сказал мне зять. – И знаю, что своих решений ты не меняешь.
– О, Джимми, ничего ты не знаешь. Я весь день только и делаю, что меняю решения.
– Но не по существу. Однако я надеюсь, что все будет xopошо. – Это не то, что выбрал бы для тебя я, но ты всегда была благоразумна, а он мне кажется молодым человеком с будущим.
Я так любила милого Джеймса – он был необыкновенно терпим и кроток.
– Не обращай внимания на Москитика, – сказал он. – Tы же знаешь ее – когда все свершится, она станет вести себя совсем по-другому.
Тем временем мы всё держали в секрете.
Я спросила Москитика, приедет ли она в Эдинбург на наше венчание, она ответила, что лучше ей не ездить: «Я буду все время плакать и всех расстраивать». Я была ей искренне благодарна за это. Двое добрых, спокойных шотландских друзей станут мне надежной и достаточной опорой. Итак, я отправилась на Скай с ними и с Розалиндой.
Скай мне чрезвычайно понравился. Иногда, правда, хотелось, чтобы дождь шел не каждый день, но это был мелкий, моросящий дождь, который не очень и мешал. Мы бродили по вересковым зарослям, где чудесно пахнет мокрой землей и торфом.
Через пару дней после нашего приезда Розалинда привлекла всеобщее внимание в гостиничном ресторане одной репликой. Питера, который приехал с нами, разумеется, туда не брали, но как-то во время обеда Розалинда громко произнесла, обращаясь к Карло:
– Конечно же, Карло, Питер должен был бы стать твоим мужем, не правда ли? Ведь он спит с тобой.
Все постояльцы, преимущественно пожилые дамы, дружно обратили свои взоры на Карло.
Мне Розалинда тоже дала несколько советов по поводу будущего замужества:
– Знаешь, – сказала она, – когда ты выйдешь замуж за Макса, тебе придется спать с ним в одной постели.
– Я знаю, – ответила я.
– Знаю, что ты знаешь, ведь ты уже была замужем за папой, но, быть может, ты об этом не подумала?
Я заверила ее, что подумала обо всем.
Шли недели. Я гуляла по вересковым рощам, и иногда у меня случались приступы отчаяния при мысли, что я ломаю Максу жизнь.
Макс тем временем с головой был завален работой в Британском музее, кроме того, заканчивал рисунки археологических находок. В последнюю неделю накануне свадьбы, он рисовал каждый день до пяти часов утра. Я подозревала, что Кэтрин Вули заставляла Лена загружать его работой сверх всякой меры: она очень сердилась на меня за то, что я не захотела отложить нашу свадьбу.
Перед моим отъездом из Лондона Лен зашел ко мне явно чем-то смущенный – я не могла понять, что с ним.
– Видите ли, – сказал он наконец, запинаясь, – боюсь, у нас возникнут затруднения. Я имею в виду в Уре и Багдаде. То есть, понимаете, вы, наверное, не сможете поехать с нами в экспедицию. Дело в том, что там у нас нет лишнего места ни для кого, кроме членов экспедиции.
– Конечно, – ответила я, – я это хорошо понимаю – от меня там никакой пользы. Мы уже все обсудили. Макс конечно же и сам бы не поехал, но не считает возможным бросить вас накануне сезона, когда уже поздно искать замену.
– Я думаю… Я уверен… – Лен помолчал. – Я полагаю, что – ну, знаете, кому-то может показаться странным, если вы не приедете в Ур.
– Не понимаю, что здесь странного, – ответила я. – К тому же в конце сезона я приеду в Багдад.
– Да, конечно, тогда, надеюсь, вы проведете несколько дней в Уре.
– Значит, все в порядке? – подвела я итог.
– Да, но я думал… мы думали… то есть Кэтрин… конечно, мы оба считали…
– Да? – подстегнула я его.
– …Может быть, вам лучше не приезжать в Багдад – сейчас. То есть если вы приедете в Багдад вместе с Максом, а потом он отправится в Ур, а вы – домой, не кажется ли вам, что это будет выглядеть странно? То есть я не знаю, все ли одобрят это.
Во мне вдруг поднялось непреодолимое раздражение. Я не собиралась ехать в Ур, я бы никогда и не заговорила об этом, потому что не считала такую поездку возможной, но почему мне нельзя ехать в Багдад, если я того пожелаю?
Вообще-то мы с Максом уже решили, что я в Багдад не поеду – в том не было никакого смысла. Мы собирались провести медовый месяц в Греции, а из Афин он должен был ехать в Ирак, а я – домой, в Англию, и все билеты были уже заказаны, но сообщать об этом Лену в сложившейся ситуации я не сочла нужным.
Довольно резко я возразила:
– Полагаю, Лен, едва ли ваше дело решать, куда мне ездить, а куда – нет. Если я захочу приехать с мужем в Багдад, я туда приеду – ни к раскопкам, ни к вам это никакого отношения не имеет.
– О! Я надеюсь, вы не обиделись. Просто Кэтрин думает…
Я не сомневалась, что сам Лен тут ни при чем – все это штучки Кэтрин. И хоть я ее любила, терпеть ее диктат над собой не собиралась. Увидевшись с Максом, я рассказала ему о разговоре с Леном и о том, что не сообщила тому о своем намерении не ездить в Багдад. Макс пришел в ярость, мне едва удалось его успокоить.
– Я настою, чтобы ты поехала, – сказал он.
– Глупо. Это дорого, к тому же нам будет очень грустно там расставаться.
Именно тогда он рассказал мне о том, что на следующий год, вероятно, будет работать у доктора Кэмпбелла-Томпсона на раскопках Ниневии в Северном Ираке, и при любых обстоятельствах возьмет меня туда с собой.
– Еще ничего не решено, – добавил он, – многое нужно уладить, но после этого сезона я больше не собираюсь расставаться с тобой так надолго. У Лена будет достаточно времени, чтобы найти мне замену.
Дни на острове Скай шли своим чередом. В положенный срок состоялось церковное оглашение нашего предстоявшего брака, и все пожилые дамы в церкви, обожающие романтические события вроде свадеб, смотрели на меня добрыми, ласковыми глазами.
Макс приехал в Эдинбург, туда же с острова Скай направились мы с Розалиндой, Карло, Мэри и Питером. Нас обвенчали в маленькой часовне при соборе святого Коломба. Свадьба получилась именно такой, как мы хотели, – никаких репортеров, все удалось сохранить в тайне. Двусмысленность нашего существования, однако, никуда не исчезла, ибо мы, как поется в старой песне, расстались на церковном пороге. Макс поехал в Лондон заканчивать работу, связанную с урскими находками, мы с Розалиндой на следующий день вернулись на Крессуэл-плейс, где нас встретила моя верная Бесси, тайно вызванная туда. Макс держался поодаль и лишь через два дня подъехал к крыльцу дома на Крессуэл-плейс в нанятом «даймлере». На нем мы прибыли в Дувр, затем пересекли Канал и направились к первой цели нашего свадебного путешествия – Венеции.
Все турне Макс придумал сам: для меня оно должно было стать сюрпризом. Уверена, никто не получал от свадебного путешествия такого удовольствия, как мы. Единственное, что его омрачило, это то, что уже на подступах к Венеции Восточный экспресс подвергся нашествию клопов.

Часть девятая
«Жизнь с Максом»

Глава первая

Свадебное путешествие привело нас в Дубровник, оттуда – в Сплит. Сплит я не забуду никогда. Как-то вечером, прогуливаясь по городу и завернув за какой-то угол, мы очутились на площади, посреди которой до неба возвышалась огромная статуя Святого Георгия – одна из лучших работ скульптора Местровича. Она была настолько огромна и так господствовала над всем окружающим, что навсегда врезалась мне в память как некая веха на жизненном пути.
Много смешных воспоминаний связано у нас с югославскими меню. Они все написаны по-сербохорватски, и мы, разумеется, понятия не имели, что в них. Мы, бывало, тыкали в меню пальцем наугад и не без волнения ждали, что же принесут. Иногда нам подавали огромное блюдо из цыпленка, иногда яйца-пашот под очень острым белым соусом, а иногда гигантские тарелки супергуляша. Порции всегда были чрезмерными, и ни в одном ресторане не хотели получать по счету. Официант обычно бормотал на ломаном английском, французском или итальянском: «Не сегодня, не сегодня. Заплатите завтра». Не знаю, что они делали, если кто-то питался в ресторане неделю, а потом уплывал на пароходе, так и не заплатив. В последнее перед отъездом утро, твердо решив расплатиться по всем счетам, мы, разумеется, столкнулись с самыми большими трудностями в своем любимом ресторане: у нас не хотели брать денег. «Зайдите попозже», – сказали нам. «Но мы не можем зайти попозже, – в который раз твердили мы, – потому что уезжаем в полдень на пароходе». Небольшого роста официант тяжко вздохнул – перспектива заниматься арифметикой его явно удручала – ушел в маленькую комнатушку, долго чесал там затылок, пробовал поочередно разные карандаши, ворчал и в конце концов минут через пять вынес весьма скромный счет за то невероятное количество еды, которое мы поглотили, после чего пожелал нам удачи, и мы отбыли.
Следующим этапом было путешествие вдоль побережья Далмации и Греции в Патры. Макс объяснил, что мы поплывем на маленьком грузовом суденышке. Стоя на пристани в ожидании его, мы немного нервничали. Потом вдруг увидели совсем крохотный кораблик, эдакую «скорлупку», и не поверили, что именно на нем нам предстояло плыть. У него было необычное название, состоявшее из одних согласных – «Сбрн» – как его следовало произносить, мы так и не узнали. Но это действительно был наш корабль – сомневаться не приходилось. Он брал на борт четырех пассажиров: в одной каюте – мы, в другой – еще двое, сошедшие на берег в следующем порту. Теперь весь корабль был в нашем распоряжении.
Нигде больше не едала я таких блюд, как на том пароходике: вкуснейшая баранина, нежная, разделанная на небольшие отбивные, с сочными овощами, рисом, чудесным соусом и чем-то аппетитным, зажаренным на вертеле. С капитаном корабля мы болтали на ломаном итальянском.
– Вам нравится еда? – спросил он. – Я рад. Я специально для вас заказал настоящую английскую еду.
Я искренне надеялась, что он никогда не попадет в Англию и не узнает, что на самом деле представляет из себя «настоящая английская еда». Капитан поведал нам, что ему предлагали перейти на большее пассажирское судно, но он отказался от повышения и остался здесь, так как предпочитает тихую, спокойную жизнь – пассажиры не докучали ему на этом корабле, к тому же у него великолепный кок.
– На корабле, где много пассажиров, забот на оберешься, – объяснил он. – Словом, не нужно мне никакого повышения.
Несколько чудесных дней мы провели на этом маленьком сербском суденышке, останавливаясь в небольших портах – Санта-Анна, Санта-Маура, Санта-Каранта. Мы сходили на берег, а капитан предупреждал нас, что за полчаса до отплытия даст гудок. Бродя по оливковым рощам или сидя среди цветов, мы вдруг слышали гудок, разворачивались и бросались к причалу. Как чудесно было, отдыхая в оливковой роще, чувствовать себя совершенно счастливыми и умиротворенными. Это был наш Эдемский сад, наш рай земной.
Наконец мы прибыли в Патры, помахали на прощанье капитану и сели в маленький смешной поезд, который должен был доставить нас в Олимпию. Его переполняли не только пассажиры, но и огромное количество клопов. На сей раз они искусали мне ноги под брюками, которые на следующий день пришлось разрезать – настолько ноги распухли.
Греция не нуждается в восхвалениях. Олимпия оказалась именно такой прекрасной, какой я ее себе представляла. Через день мы отправились на мулах в Андритсену – и это, надо сказать, чуть не кончилось крахом нашей семейной жизни.
Четырнадцать часов верхом на муле без предварительной подготовки привели к тому, что я едва не криком кричала от немыслимой боли. Я уже не знала, что мучительней – идти пешком или сидеть на муле. Когда мы наконец прибыли на место, я свалилась с мула, одеревеневшая настолько, что не могла идти, и упрекнула Макса:
– Тебе вообще не следовало жениться, если ты не способен понять, как чувствует себя женщина после подобного путешествия!
Макс и сам не мог ни согнуться, ни разогнуться и страдал от боли. Его объяснения, что по предварительным расчетам переход должен был занять не более восьми часов, действия не возымели. Мне понадобилось семь лет или больше, чтобы понять, что eго оценки вероятной длительности путешествия всегда были непомерно занижены, к его прогнозу следовало прибавлять минимум еще треть.
Два дня мы приходили в себя в Андритсене, после чего я призналась, что все же не жалею о том, что вышла за него замуж, и что он, вероятно, может еще научиться правильно обращаться с женой, в частности, не таскать ее верхом на муле бог знает куда, прежде чем скрупулезно вычислит продолжительность перехода. Приняв меры предосторожности, мы совершили еще один верховой переезд к отдаленному храму. Он занял не более пяти часов и совсем не измучил меня.
Побывали мы в Микенах, Эпидавре. В Нафплоне жили в номере, напоминавшем королевские покои: стены обтянуты красным бархатом, а посредине спальни – необъятных размеров кровать, над которой на четырех столбцах возвышался балдахин с пологом из золотой парчи. Завтракали мы на не слишком надежном, но богато украшенном лепниной балконе с видом на остров посреди моря, а потом не без опасений шли купаться в море, кишевшее медузами.
Эпидавр показался мне особенно красивым, хоть именно там я впервые столкнулась с тем, что называют «археологическим сдвигом». День выдался божественный, и я, вскарабкавшись на самый верх амфитеатра, сидела там, пока Макс изучал надписи в музее. Прошло очень много времени, он все не приходил. Наконец терпение мое лопнуло, я спустилась вниз и вошла в музей. Макс по-прежнему, распластавшись, лежал на полу, в полном восторге рассматривая там какую-то надпись.
– Ты все еще не прочел это? – удивилась я.
– Нет, довольно необычная надпись, – ответил он. – Хочешь, я объясню тебе?
– Пожалуй, не стоит, – твердо сказала я. – На улице так хорошо – просто чудесно.
– Да, конечно, – рассеянно согласился он.
– Не возражаешь, если я пойду туда снова? – спросила я.
– Нет, – ответил он, немного удивившись, – конечно, нет. Просто я подумал, что тебе эта надпись тоже будет интересна.
– Боюсь, не настолько, – сказала я и снова заняла свое место в верхнем ряду амфитеатра. Макс присоединился ко мне час спустя, совершенно счастливый, поскольку ему удалось расшифровать некое темное место в греческой фразе, и следовательно, день, как он считал, удался.
И все же главное – это Дельфы. Они поразили меня такой неправдоподобной красотой, что мы даже поискали место, где когда-нибудь, быть может, смогли бы построить небольшой домишко. Помню, мы присмотрели три таких места. Это была чудесная греза – не думаю, чтобы и тогда мы верили в ее осуществимость. Попав в Дельфы пару лет назад и увидев огромные автобусы, снующие взад-вперед, кафе, сувенирные лавки и толпы туристов, я подумала: как хорошо, что мы не построили там дома.
Мы вообще любили выбирать места для своего будущего жилища. В основном это было мое пристрастие, я всегда обожала собственные дома – в моей жизни был момент, незадолго до начала второй мировой войны, когда я владела восемью домами. Я отыскивала в Лондоне полуразвалившиеся, ветхие здания, перестраивала, отделывала и обставляла их. Когда началась война и пришлось страховать их от бомбежки, владение столькими домами не казалось мне уже таким приятным. Впрочем, я получила хороший доход от их продажи. Когда я могла себе это позволить, приобретение домов было моим самым любимым занятием. Мне и сейчас интересно пройти мимо «своего» дома, посмотреть, как его содержат, и попробовать угадать, что за люди в нем теперь живут.
В последний день мы спускались от Дельф к морю в сопровождении местного грека. Макс разговорился с ним; он вообще очень любознателен и не упускает возможности задать множество вопросов местным жителям, где бы ни оказался. В тот раз он спрашивал у проводника названия разных цветов. Наш очаровательный грек выражал полную готовность услужить. Макс указывал на цветок, грек называл его, и Макс тщательно заносил все в блокнот. Записав названий двадцать пять, он заметил, что в перечне встречаются повторы. Он произнес греческое название синего цветка с колючими шипами на стебле, только что сообщенное ему проводником, и увидел, что так же точно тот чуть раньше назвал большие желтые ноготки. И тут мы сообразили, что, не желая огорчать нас, грек просто произносил те названия, которые знал. А поскольку знал не так уж много, начал повторяться. С негодованием Макс вынужден был констатировать, что его скрупулезно составленный список ничего не стоит.
Мы завершили свое путешествие в Афинах, и здесь каких-нибудь четыре-пять дней спустя счастливых обитателей Эдема подстерегало несчастье. Я подхватила болезнь, которую сначала приняла за обычное кишечное расстройство. На Ближнем Востоке люди страдают этим очень часто: бывает «египетское недомогание», «багдадское», «тегеранское» и прочие. Свою болезнь я вначале нарекла «афинским недомоганием», но все оказалось гораздо серьезней.
Через несколько дней я встала и даже поехала на экскурсию, но почувствовала себя так плохо, что вынуждена была вернуться. Меня привезли обратно с очень высокой температурой. Когда выяснилось, что никакие лекарства не помогают – несмотря на мои протесты, вызвали врача. В наличии имелся только греческий врач, однако он говорил по-французски. Увы, вскоре обнаружилось, что, довольно свободно объясняясь по-французски, я не знаю медицинских терминов. Доктор был склонен квалифицировать мое заболевание как отравление красной кефалью, которая, по его словам, представляла опасность, особенно для иностранцев, не знающих, как правильно разделывать эту рыбу. Он поведал мне жуткую историю о некоем министре, который чуть не умер от этой болезни – его чудом спасли в самую последнюю минуту. Я чувствовала себя достаточно плохо, чтобы поверить, что в любой момент могу умереть. У меня была температура под сорок, и я ничего не могла удержать в желудке. Тем не менее, в конце концов, доктору удалось вытащить меня с того света. В один прекрасный момент я снова почувствовала себя человеком. Сама мысль о еде все еще казалась мне отвратительной, и у меня не было сил пошевелиться, но я шла на поправку и знала это, а посему убедила Макса, что через день он может уезжать.
– Это ужасно! Как же я оставлю тебя, дорогая?
Дело в том, что Максу поручили приехать в Ур заблаговременно, проследить, чтобы вовремя были сделаны пристройки к прошлогоднему дому, и подготовить все к приезду двумя неделями позже Вули и остальных членов экспедиции. Макс должен был, в частности, обеспечить строительство новой столовой и ванной для Кэтрин.
– Я уверен, они поймут, – сказал Макс, но в его голосе звучало сомнение, а я не сомневалась, что они не поймут.
Изо всех сил я старалась уговорить Макса ехать и сказала, что вину за пренебрежение им своими обязанностями они возложат на меня. Это было делом нашей общей чести, чтобы Макс оказался на месте вовремя. Я заверила, что теперь со мной все будет в порядке: полежу спокойно еще с недельку, окончательно поправлюсь и поеду прямо домой на Восточном экспрессе.
Бедный Макс разрывался на части. Он тоже обладал пресловутым английским чувством долга. Леонард Вули строго наказал ему:
– Я доверяю вам, Макс. Вы можете развлекаться сколько угодно, но очень важно, чтобы вы дали мне слово, что будете на месте в назначенный срок и отнесетесь к поручению со всей ответственностью.
– Ты же знаешь, что скажет Лен, – заметила я.
– Но ты серьезно больна!
– Знаю, что больна, но они этому не поверят. Они сочтут, что я просто не хочу тебя отпускать, а я не желаю давать им повод для этого. И вообще, если ты будешь спорить, у меня опять поднимется температура и я действительно снова заболею.
Итак, в конце концов Макс отправился выполнять свой долг и мы оба чувствовали себя героями.
Единственным человеком, который не желал принимать никаких объяснений, был доктор-грек. Он воздел руки к небу и разразился потоком гневной французской речи:
– Да, да, все они таковы, эти англичане! Я знавал многих из них, очень многих – и все были одинаковы. Они преданы своей работе, своему долгу. А что такое работа и долг в сравнении с человеческой жизнью?! Жена – живое существо, не так ли? Жена больна – но какое это для них имеет значение?! Между тем только это и имеет на самом деле значение – человек в беде!
– Вы не понимаете, – возразила я. – Это действительно важно. Он дал слово. На нем лежит большая ответственность.
– Ответственность?! Какая ответственность?! Что такое работа, долг? Долг? Да он ничто по сравнению с любовью и преданностью! Но англичане есть англичане. О, какое равнодушие, какая froideur! Какое несчастье быть замужем за англичанином! Ни одной женщине не пожелал бы этого – честное слово – ни одной!
Я была слишком слаба, чтобы продолжать спор, но заверила его, что довольна своей судьбой.
– Вам нужно очень беречь себя, – предупредил он. – Но говорить же бесполезно. Министр, о котором я вам рассказывал, – знаете, когда он вернулся к исполнению своих обязанностей? Только через месяц!
На меня это не произвело впечатления. Я сказала, что английские желудки намного крепче и возвращаются в прежнее здоровое состояние гораздо быстрее. Доктор снова воздел руки, громко запричитал по-французски и отбыл, в известной мере «умыв руки». Если мне захочется, сказал он, можно съесть немного пустых отварных макарон. Словно бревно, лежала я в спальне с зелеными стенами; самочувствие отвратительное, боли в животе и пояснице, слабость такая, что рукой пошевелить трудно. Попросила принести пустых вареных макарон. Съела, может быть, штучки три и отставила тарелку. Мне казалось невероятным, что когда-нибудь я снова получу удовольствие от еды.
Я думала о Максе. Сейчас он, должно быть, прибыл в Бейрут. Завтра отправится через пустыню с «Наирнами». Бедный Макс, он будет тревожиться за меня.
К счастью, сама я больше за себя не волновалась. Я чувствовала, как во мне зреет желание что-нибудь сделать или куда-нибудь отправиться. Я ела теперь больше пустых макарон, потом стала чуть-чуть посыпать их тертым сыром и каждое утро трижды обходила вокруг комнаты, чтобы упражнять ноги. Когда снова пришел доктор, я доложила ему, что мне гораздо лучше.
– Отлично. Вижу, что лучше.
– По сути дела, – вставила я, – я могла бы послезавтра отправляться домой.
– И слышать не хочу подобных глупостей! Я же говорил вам, что министр…
Этот министр начинал мне надоедать. Я вызвала служащего отеля и попросила его заказать мне билет на Восточный экспресс, отбывающий через три дня. Доктору я призналась в своем решении только вечером накануне отъезда. Его руки, как обычно, взметнулись вверх. Он обвинял меня в неблагодарности, в безрассудстве и предупредил, что меня могут снять с поезда en route и я умру на вокзальном перроне в страшных мучениях. Я точно знала, что он сгущает краски. Английские желудки, повторила я, приходят в норму быстро.
В положенный срок я отбыла. Носильщик из отеля помог мне доползти до своего места. Я рухнула на вагонный диван и в основном всю дорогу на нем пролежала. Иногда просила принести мне из вагона-ресторана горячего супа, но, поскольку обычно он был жирный, не ела. Подобное воздержание пошло бы на пользу моей фигуре несколько лет спустя, но в то время я была еще достаточно стройна, так что к концу поездки походила на мешок костей. Как замечательно было вернуться домой и плюхнуться на свою постель! Надо признать, что обрести прежнее состояние тела и духа я действительно смогла только через месяц.
Макс благополучно добрался до Ура, хоть и дрожал от страха за меня. En route он без конца слал мне телеграммы и постоянно ждал моих, но ни те, ни другие, разумеется, никогда не доходили. Он работал с такой энергией, что сделал гораздо больше, чем ожидали от него Вули.
– Я им покажу! – говорил он себе.
Ванную для Кэтрин он построил по собственному проекту – настолько тесную, насколько было возможно, а украшений в ней и в столовой сделал ровно столько, сколько считал достаточным.
– Но мы не требовали, чтобы вы так много всего делали! – воскликнула по приезде Кэтрин.
– Я решил, поскольку уж я здесь, сделать все, что можно, – мрачно ответил Макс и пояснил, что оставил меня в Афинах на пороге смерти.
– Вам следовало остаться с ней, – сказала Кэтрин.
– Я тоже так думаю, – ответил Макс. – Но вы оба слишком хорошо объяснили мне, сколь важна моя миссия здесь.
Кэтрин допекала Лена, твердя, что ванная ей не нравится, что ее нужно сломать и построить новую, что, разумеется, и было в конце концов сделано ко всеобщему неудобству. Правда, позднее она похвалила Макса за прекрасный проект столовой и сказала, что теперь чувствует себя в ней совсем по-другому.
К старости я прекрасно научилась обращаться с самыми разными типами импульсивных людей – актерами, продюсерами, архитекторами, музыкантами и примадоннами, подобными Кэтрин Вули. Мать Макса я называла примадонной в своем праве. Моя собственная мать тоже почти отвечала этому определению: она могла доводить себя до ужасного состояния, однако на следующий день начисто об этом забывала. «Но ты была в таком отчаянии!» – бывало говорила ей я. «В отчаянии? – очень удивлялась мама. – Разве? Это так выглядело?»
У нас и сейчас есть несколько друзей, весьма подверженных переменам настроений. Когда Чарлз Лоутон играл Эркюля Пуаро в «Алиби», мы с ним как-то во время перерыва в репетиции ели мороженое и потягивали содовую, и он объяснил мне свой метод:
– Очень полезно притворяться импульсивным, даже если на самом деле у вас другой характер. Люди говорят: «Не раздражайте его. Вы же знаете, он человек настроения». Иногда, правда, это утомляет, – добавил он. – Особенно когда не хочется притворяться. Но это вознаграждается. Всегда вознаграждается.

Глава вторая

Я очень смутно припоминаю свои занятия литературой в тот период. Не думаю, что даже тогда я воспринимала себя как писателя bonа fide. Кое-что я писала, да – книжки, рассказы. Их печатали, и я стала привыкать к тому, что могу рассчитывать на это как на надежный источник дохода. Но когда я заполняла анкету и добиралась до графы «род занятий», мне и в голову не приходило написать что бы то ни было, кроме освященного веками: «Замужняя дама». Я была замужней дамой, таков был мой статус и род занятий. Попутно я писала книжки, но никогда не относилась к своему писательству как к чему-то, что торжественно величают «делом жизни» – было бы смешно.
Моя свекровь не могла этого понять. «Вы так чудесно пишете, Агата, дорогая, и именно поэтому вам следовало бы написать что-нибудь… ну… более серьезное». Она имела в виду: нечто «стоящее». Мне было трудно ей объяснить, да я особенно и не старалась, что пишу для собственного удовольствия.
Мне хотелось стать хорошим писателем в детективном жанре, и к тому времени я весьма тщеславно считала себя таковым. Некоторыми своими книгами я была довольна и они мне даже нравились. Разумеется, не без оговорок – полное удовлетворение, полагаю, вообще недостижимо. Никогда произведение не получается точно таким, каким задумано, как вы представляете его себе, предварительно набрасывая первую главу или прокручивая сюжет в голове.
Моей дорогой свекрови, догадываюсь, хотелось, чтобы я написала биографию какой-нибудь всемирной знаменитости. Едва ли можно найти что-нибудь, менее подходящее для меня. Но я старалась спрятаться за маской скромности, повторяя иногда (хоть на самом деле так и не думала): «Да, конечно, но ведь я не настоящий писатель». Розалинда в этих случаях обычно поправляла меня: «Нет, мама, ты – писатель. Теперь ты уже определенно писатель».
В одном конкретном смысле женитьба на мне обернулась для Макса наказанием. Как вскоре выяснилось, он никогда не читал романов. Кэтрин Вули заставляла его прочесть «Убийство Роджера Экройда», но ему удалось отвертеться. Кто-то в его присутствии сказал, чем кончается книга, после чего у него появились все основания заявить: «Какой смысл читать роман, если знаешь, чем он кончится?» Однако теперь, в качестве моего мужа, он стоически выполнял эту обязанность.
К тому времени я уже написала книг десять, и он мало-помалу начал «выплачивать долги». Поскольку легким чтением Макс считал профессионально написанные труды по археологии и древней культуре, было забавно наблюдать, с каким трудом давалось ему истинно легкое чтение. Тем не менее он был прилежен, и я могу с гордостью сказать, что в конце концов эта добровольно возложенная им на себя повинность ему даже понравилась.
Любопытно, что я плохо помню, как писала книги сразу после замужества. Наверное, я так наслаждалась жизнью, что работала лишь урывками, между делом. У меня никогда не было собственной комнаты, предназначенной специально для писания. Впоследствии это создало массу неудобств, поскольку любой интервьюер всегда первым делом желал сфотографировать меня за работой. «Покажите, где вы пишете свои книги».
– О, везде!
– Но у вас наверняка есть постоянное место, где вы работаете.
У меня его не было. Мне нужен был лишь устойчивый стол и пишущая машинка. Я привыкла уже к тому времени писать сразу на машинке, хотя начальные и некоторые другие главы по-прежнему сперва записывала от руки, а потом перепечатывала. Очень удобно было писать на мраморном умывальном столике в спальне или на обеденном столе в перерывах между едой.
Домашние обычно замечали приближение у меня периода писательской активности: «Глядите, миссус снова села на яйца». Карло и Мэри всегда называли меня в шутку «миссус» и говорили словно бы от имени пса, Питера, да и Розалинда гораздо чаще звала меня так, а не мамой. Во всяком случае, они всегда знали, когда я была «на сносях», смотрели на меня с ожиданием и убеждали закрыться где-нибудь в дальней комнате и заняться делом.
Многие друзья удивлялись: «Когда ты пишешь свои книги? Я никогда не видел тебя за письменным столом и даже не видел, чтобы ты собиралась писать». Должно быть, я вела себя, как раздобывшая кость собака, которая исчезает куда-то на полчаса, а потом возвращается с перепачканным землей носом. Я делала приблизительно то же самое. Мне бывало немного неловко «идти писать». Но если удавалось уединиться, закрыть дверь и сделать так, чтобы никто не мешал, тогда я забывала обо всем на свете и неслась вперед на всех парусах.
С 1929 по 1932 год я сделала довольно много: кроме нескольких «полноформатных» книг опубликовала два сборника рассказов. В один из них вошли рассказы мистера Куина – это мои любимые. Я писала их без спешки, по одному в три-четыре месяца, иногда еще реже. Журналам они, похоже, нравились, мне тоже, но я не соглашалась печатать их с продолжением. Мне не хотелось делать из мистера Куина сериал: я надеялась со временем собрать их в книгу. Мистер Куин был для меня эхом моих ранних стихов об Арлекине и Коломбине.
Он просто присутствовал в рассказе – был катализатором сюжета, не более – но само его присутствие влияло на окружающих. Какой-нибудь незначительный факт, казалось бы, не имеющая отношения к делу фраза вдруг показывали, что он есть на самом деле: случайно упавший из окна свет выхватывал из темноты человека в костюме Арлекина – он появлялся на мгновение и тут же снова исчезал. Мистер Куин всегда был другом влюбленных и ходил рядом со смертью. Коротышка мистер Саттерсуэйт, можно сказать, агент мистера Куина, тоже стал моим любимым персонажем.
Вышел у меня и другой сборник – «Партнеры по преступлению». В нем каждый рассказ был написан в манере какого-нибудь известного тогда автора детективов. Сейчас некоторых из них я даже вспомнить не могу. Помню лишь Торили Колтона, слепого сыщика, – это, разумеется, Остин Фримен; Фримена Уиллса Крофта с его знаменитыми расписаниями; и конечно же узнаю неизбежного Шерлока Холмса. Любопытно проследить, кто из двенадцати авторов, отобранных тогда мною, все еще известен – одни по-прежнему у всех на слуху, другие более-менее канули в забвенье. В то время мне казалось, что все они, каждый по-своему, пишут прекрасно и занимательно. В «Партнерах по преступлению» фигурировали два молодых героя – Томми и Таппенс – главные действующие лица моей второй по счету книги «Тайный враг». Было забавно снова встретиться с ними.
«Убийство в доме викария» напечатано в 1930 году, но я совершенно не помню, где, когда, при каких обстоятельствах написала его, почему, или, по крайней мере, что подсказало мне выбор нового действующего лица – мисс Марпл – в качестве сыщика. У меня тогда, разумеется, и в мыслях не было сделать ее своим постоянным персонажем до конца жизни, и я никак не могла предположить, что она составит конкуренцию Эркюлю Пуаро.
Читатели в письмах часто предлагают мне устроить встречу мисс Марпл с Эркюлем Пуаро. Но зачем? Уверена, им самим это не понравилось бы. Эркюль Пуаро, законченный эгоист, не стал бы терпеть, чтобы какая-то старая дева учила его ремеслу. Он профессионал, в мире мисс Марпл он чувствовал бы себя не в своей тарелке. Нет, они оба – звезды, звезды в своем праве. Я не собираюсь сводить их, во всяком случае, если не почувствую вдруг неодолимого желания сделать это.
Быть может, мисс Марпл появилась потому, что я испытала огромное удовольствие, описывая сестру доктора Шеппарда в «Убийстве Роджера Экройда». Она – мой любимый из всех персонажей этой книги – ядовитая старая дева, очень любопытная, знающая все и вся обо всех, все слышащая, – словом, розыскная служба на дому. Когда книгу решили инсценировать, больше всего меня огорчило то, что Кэролайн из сюжета исключили. Вместо нее доктора снабдили другой сестрой – гораздо более молодой, симпатичной девушкой, которая могла представить для Пуаро романтический интерес.
Когда мне впервые предложили сделать из моей книги пьесу, я понятия не имела, какие страдания испытывает автор из-за перекраивания сюжета. У меня была – уже не помню когда – написана собственная детективная пьеса. Хьюз Мэсси ее не одобрил, по сути дела, мне предложили он нее отказаться, и я упорствовать не стала. Пьеса называлась «Черный кофе». Это был традиционный шпионский триллер, который хоть и строился в соответствии с общепринятыми клише, казался мне вовсе недурным. Впрочем, пьеса дождалась своего часа: приятель по Саннингдейлу, мистер Берман, как-то связанный с Королевским театром, предложил ее поставить.
Странно: почему-то роль Пуаро всегда исполняли актеры нестандартных габаритов. Чарлз Лоутон имел немало лишнего веса, и Фрэнсис Салливен был широк в плечах, толст и ростом под два метра. Он играл Эркюля Пуаро в «Черном кофе». Первая постановка была, если не ошибаюсь, в «Эвримене», в Хэмпстеде, роль Люсии исполняла Джойс Блэнд, которую я всегда считала очень хорошей актрисой.
«Черный кофе» тихо играли там четыре или пять месяцев, после чего он перебрался и в Уэст-Энд; двадцать с лишним лет спустя спектакль был возобновлен с небольшими изменениями и долго держался в репертуаре.
Пьесы-триллеры обычно похожи друг на друга по сюжету. Разнятся они лишь Врагом. Всегда имеется международная банда преступников a la Мориарти – сначала это были немцы, «гунны» первой мировой войны, затем коммунисты, потом, в свою очередь, их сменили фашисты. Были русские, китайцы, затем снова международная банда, но неизменно оставался Главный Преступник, стремящийся к мировому господству.
Впервые мою книгу «Убийство Роджера Экройда» инсценировал Майкл Мортон, набивший себе руку на инсценировках. Пьеса называлась «Алиби». Первый вариант мне очень не понравился: Пуаро в нем был лет на двадцать моложе, звали его Красавчик Пуаро, и все девушки в него влюблялись. К тому времени я уже так привязалась к Пуаро, что поняла: это на всю жизнь. Вот почему я яростно возражала против искажения его образа. В конце концов с помощью продюсера Джералда Дюморье, который поддержал меня, удалось сохранить Пуаро, пожертвовав сестрой доктора, Кэролайн, которую, как я уже говорила, заменили молодой привлекательной девушкой, что мне очень не понравилось. Кэролайн играла существенную роль в деревенской жизни: было интересно наблюдать, как по-разному жизнь эта преломляется в сознании доктора и его властной сестры.
Думаю, именно тогда, в Сент-Мэри Мидз, хоть я и не отдавала себе в том отчета, родились мисс Марпл и все ее окружение – мисс Хартнел, мисс Уэтерби, полковник Бэнтри с женой. Они жили уже в моем подсознании, готовые воплотиться в персонажей и выйти на сцену.
Перечитывая «Убийство в доме викария», я не испытываю уже такого удовлетворения, как прежде. В книге слишком много персонажей и побочных сюжетных линий. Но основа сюжета – добротная. Деревня кажется мне совершенно реальной – таких деревень существует множество, даже и сейчас. Молодые горничные из сиротских приютов и вышколенные слуги, делающие карьеру, исчезли, но приходящие служанки, сменившие их, так же естественны и человечны – хоть, надо признать, по части обученности им далеко до своих предшественников.
Мисс Марпл так быстро вошла в мою жизнь, что я и опомниться не успела. Я написала для журнала цикл из шести рассказов. В них было шесть персонажей, которые встречаются в своей маленькой деревушке и каждый вечер рассказывают друг другу истории о нераскрытых преступлениях. Первой я вывела мисс Джейн Марпл – пожилую даму, очень напоминавшую некоторых илингских подруг моей Бабушки, – сколько я перевидала их в деревнях, куда меня возили в детстве! Мисс Марпл ни в коей мере не есть портрет моей Бабушки: она гораздо суетливей, к тому же она – старая дева. Но одна черта их роднит – сколь ни была бы жизнерадостна моя Бабушка, ото всех и от всего она ждала худшего и с пугающим постоянством оказывалась права.
– Буду удивлена, если то-то и то-то не случится, – говорила, бывало, Бабушка, с мрачным видом покачивая головой. И хоть у нее не было никаких оснований для подобных умозаключений, происходило именно то-то и то-то.
– Хитрый парень, не верю ему, – замечала Бабушка, и, когда впоследствии оказывалось, что вежливый молодой банковский служащий совершил растрату, она нисколько не удивлялась, а просто кивала головой.
– Да, – говорила она, – знавала я пару подобных молодцов.
Никто никогда не выудил из Бабушкиных сбережений ни единого пенни и ни на одно сделанное ей предложение она не соглашалась легковерно. Любого претендента в чьи-нибудь женихи она пригвождала проницательным взглядом, а потом роняла:
– Знаю я таких и знаю, какими они становятся потом. Надо будет позвать друзей на чай и рассказать, что за тип вертится поблизости.
От Бабушкиных пророчеств становилось порой не по себе. У моих брата и сестры была ручная белочка, жившая в доме около года. Как-то Бабушка, обнаружив ее в саду со сломанной лапкой, с умудренным видом сказала:
– Помяните мое слово, на днях эта белка сгорит в дымоходе.
Белочка сгорела через пять дней.
Или вот еще история с вазой, стоявшей в гостиной на полке, над дверью.
– На твоем месте, Клара, я бы ее здесь не держала, – сказала маме Бабушка. – Кто-нибудь хлопнет дверью или ее притянет сквозняком – и ваза упадет.
– Но, Бабушка-Тетушка, милая, она стоит там уже десять месяцев.
– Может быть, – согласилась Бабушка.
Несколько дней спустя была гроза, дверь хлопнула – ваза свалилась. Быть может, это ясновидение. Во всяком случае, в какой-то мере я наделила мисс Марпл Бабушкиным даром. Мисс Марпл не назовешь недоброй, просто она не доверяет людям. И хоть ждет от них худшего, бывает добра, независимо от того, что они собой представляют.
Когда мисс Марпл родилась, ей было уже под семьдесят, что, как и в случае с Пуаро, оказалось неудобным, ибо ей предстояло еще долго жить вместе со мной. Если бы я обладала даром предвидения, я бы в самом начале придумала не по годам смышленого мальчика-детектива, который взрослел и старел бы вместе со мной.
В цикле из шести рассказов я окружила мисс Марпл пятью партнерами. Во-первых, это ее племянник – современный писатель, имеющий дело в своих книгах с суровыми сюжетами – кровосмешением, сексом, – склонный к отвратительным описаниям спален и отхожих мест. Словом, Реймонд Уэст видит жизнь с худшей стороны. К своей старой, милой, дорогой суетливой тетушке он относится с великодушием и добротой, как к человеку, ничего не понимающему в мире, где живет. Во-вторых, я придумала молодую женщину – современную художницу, у которой с Реймондом Уэстом особые отношения. Затем мистер Пэттигрю, местный адвокат – пожилой, сдержанный, наблюдательный. Деревенский доктор – очень полезный человек, так как знает массу историй, подходящих для вечернего обсуждения. И наконец, священник.
Для истории, рассказанной самой мисс Марпл, я придумала смешное название – «Отпечаток большого пальца святого Петра». Позднее я написала еще шесть рассказов с мисс Марпл, и все двенадцать плюс еще один, дополнительный, были опубликованы в Англии под названием «Тринадцать проблем», а в Америке – «Вторничный клуб убийц».
«Опасность в доме на краю» – еще одна книга, оставившая по себе столь незначительное впечатление, что я даже не помню, как писала ее. Может быть, я детально разработала ее сюжет гораздо раньше, что делаю очень часто и из-за чего порой не могу припомнить, когда книга была написана, а когда опубликована. Идеи возникают у меня в голове в самые неподходящие моменты: когда иду по улице или с пристальным интересом рассматриваю витрину шляпного магазина. Вдруг меня осеняет, и я начинаю соображать: «Как бы замаскировать преступление таким образом, чтобы никто не догадался о мотивах?» Конечно, конкретные детали предстоит еще обдумать, и персонажи проникают в мое сознание постепенно, но свою замечательную идею я тут же коротко записываю в тетрадку.
Пока все чудесно – но потом я непременно теряю тетрадку. Обычно у меня в работе их около дюжины одновременно: раньше я заносила в них идеи, вдруг пришедшие в голову, сведения о каком-нибудь яде или снадобье, сообщения о ловких мошенничествах, вычитанные из газет. Конечно, если бы тетрадки были у меня аккуратно сложены, рассортированы и надписаны, это избавило бы меня от многих хлопот. И все же иногда так приятно, просматривая кипу старых тетрадей, наткнуться на что-нибудь вроде: «Вероятный сюжет – додумать – девушка на самом деле не сестра – август» – и далее набросок сюжета. О чем все это, я уже вспомнить не могу, но зачастую такая запись дает толчок к написанию если не того самого рассказа, то чего-нибудь другого.
Есть сюжеты дразнящие, я люблю подолгу обдымывать и обыгрывать их, зная, что в один прекрасный день из них получатся книги. Идея «Роджера Экройда» очень долго бродила у меня в голове, пока удалось придумать все детали. Еще одной идеей я обязана посещению спектакля Рут Дрейпер. Я восхищалась ее профессионализмом и способностью к перевоплощению, она удивительно умела из сварливой жены моментально превратиться в девушку-крестьянку, смиренно преклонившую колена в соборе. Под этим впечатлением был написан роман «Лорд Эдгвайр умирает».
Начав писать детективы, я совершенно не была расположена оценивать события, в них происходящие, или серьезно размышлять над проблемами преступности. Детектив – рассказ о погоне; в значительной мере это моралите – нравоучительная сказка: порок в нем всегда повержен, добро торжествует. Во времена, относящиеся к войне 1914 года, злодей не считался героем: враг был плохой, герой – хороший, именно так – грубо и просто. Тогда не было принято окунаться в психологические бездны. Я, как и всякий, кто пишет или читает книги, была против преступника, за невинную жертву.
Впрочем, одно исключение все же существовало – популярный герой Рэффлз, блестящий игрок в крикет, удачливый вор-взломщик со своим кроликоподобным помощником Банни. Рэффлз всегда немного шокировал меня, а теперь, оглядываясь назад, я испытываю еще большее смущение, чем тогда, хотя он, разумеется, написан в духе старых традиций – эдакий Робин Гуд. Но Рэффлз был безобидным исключением. Кто бы мог подумать, что настанут времена, когда книги о преступлениях будут провоцировать тягу к насилию и приносить садистское удовольствие описаниями жестокости ради жестокости? Резонно было бы предположить, что общество восстанет против таких книг. Ничего подобного – жестокость стала сегодня вполне заурядным явлением. Я все не могу взять в толк, как это может быть, если подавляющее большинство людей, знакомых каждому из нас – и молодых и постарше – на редкость добрые и любезные. Поддерживают стариков, всегда готовы прийти на помощь. Меньшинство, которых я называю «ненавистниками», весьма немногочисленно, но как любое меньшинство, оно заявляет о себе громче, чем большинство.
Пишущий криминальные истории неизбежно начинает интересоваться криминалистикой. Мне особенно интересно читать свидетельства тех, кто вступал в контакт с преступниками, особенно тех, кто пытался помочь им или, как говорили в старину, «перевоспитать» – теперь, вероятно, существуют гораздо более подходящие для этого термины. Безусловно, есть такие, кто, подобно шекспировскому Ричарду III, имеет основания сказать, что зло – их бог. Они сознательно привержены злу, словно милтоновский Сатана, который хотел быть великим, жаждал власти, мечтал сравняться с Богом. Он не знал любви, следовательно, не было в нем и смирения. Могу сказать на основании собственных жизненных наблюдений, что там, где нет смирения, люди гибнут.
Одна из самых больших радостей для автора, работающего в детективном жанре, – многообразие выбора: можно писать легкий триллер, что очень приятно делать, можно – запутанную детективную историю со сложным сюжетом, это интересно технически, хотя и требует большого труда, зато всегда вознаграждается. И еще можно написать нечто, что я назвала бы детективом на фоне страсти, где страсть помогает спасти невиновного. Ибо только невиновность имеет значение, а не вина. Не стану много рассуждать об убийцах; просто я считаю, что для общества они – зло, они не несут ничего, кроме ненависти, и только она – их орудие. Хочу верить, что так уж они созданы, от рождения лишены чего-то, наверное, их следует пожалеть, но все равно щадить их нельзя, как – увы! – нельзя было в средние века щадить человека, спасшегося из охваченной эпидемией чумы деревни, ибо он представлял собой угрозу для невинных и здоровых детей в соседних селениях. Невиновный должен быть защищен; он должен иметь возможность жить в мире и согласии с окружающими.
Меня пугает то, что никому, кажется, нет дела до невиновных. Читая об убийстве, никто не ужасается судьбой той худенькой старушки в маленькой табачной лавке, которая, повернувшись, чтобы снять с полки пачку сигарет для молодого убийцы, подверглась нападению и была забита им до смерти. Никто не думает о ее страхе, ее боли и ее спасительном забытьи. Никто не чувствует смертельной муки жертвы – все жалеют убийцу: ведь он так молод.
Почему его не казнят? Мы ведь убиваем волков, а не пытаемся научить их мирно ладить с ягнятами, – сомневаюсь, чтобы это было возможно. За дикими кабанами, которые спускались с гор и убивали детей, игравших у ручья, охотились и расправлялись с ними. Эти животные были нашими врагами – и мы их уничтожали.
А что делать с теми, кто заражен бациллой безжалостной ненависти, для кого чужая жизнь – ничто? Часто это люди из хороших семей, имеющие блестящие возможности, неплохо образованные, но они оказываются, попросту говоря, порочными. А разве существует лекарство от порока? Чем наказывать убийцу? Только не пожизненным заключением – это еще более жестоко, чем чаша с цикутой, которую подносили осужденному в Древней Греции. Наиболее подходящим выходом, с моей точки зрения, была бы депортация на голые земли, населенные только примитивными человеческими существами.
Нужно набраться смелости и признать: то, что мы называем пороками, когда-то почиталось за весьма полезные качества. Без жестокости, безжалостности, полного отсутствия милосердия человек, быть может, и не выжил бы, он бы очень скоро исчез с лица земли. Наш порочный современник в доисторические времена имел бы реальный шанс преуспеть. Тогда он был полезен, но теперь – вреден и опасен.
По-моему, можно приговаривать таких людей к принудительным общественным работам. Или позволить преступнику выбор между ядом и предоставлением себя для научных опытов, к примеру. Существует множество сфер, особенно в медицине, врачевании, где человеческий организм жизненно необходим для проведения исследований – опыты на животных недостаточны. Сейчас ученые, исследователи-энтузиасты, насколько мне известно, рискуют собственными жизнями. Преступник вместо того, чтобы быть казненным, мог бы добровольно стать подопытным кроликом на определенный срок, по истечении которого, если останется жив, считался бы отбывшим наказание и становился бы свободным человеком – каинова печать была бы смыта с его чела.
Конечно, это может никак не повлиять на преступника, он лишь скажет себе: «Что ж, повезло, как бы то ни было, я спасся». Но, быть может, тот факт, что общество станет теперь обязанным такому человеку, затронет все же какую-то струнку в его душе? Никогда не следует питать чрезмерных надежд, но и терять надежду не стоит. У преступника, по крайней мере, появится шанс сделать нечто полезное и избежать заслуженной кары – шанс начать жизнь сначала. Разве не может случиться, что на сей раз он проживет ее несколько иначе? И разве не будет у него оснований чуть-чуть гордиться собой?
Если же нет, останется лишь сказать – помилуй их Бог. Пусть не в этой, в следующей жизни они, быть может, все же пойдут «все выше и вперед»? Но остается проблема невинных людей – тех, кто искренне и отважно идет по нынешнему жизненному пути и здесь нуждается в защите от зла. Они – главная наша забота.
Вероятно, когда-нибудь порочность научатся лечить, – может, будут пересаживать сердца, может, – замораживать людей, не исключено, что найдут способ менять клетки и гены. Представьте себе, сколько кретинов захочет воспользоваться знанием того, как влияет на интеллект недостаточная или чрезмерная функция щитовидной железы.
Я отвлеклась от предмета, но, надеюсь, объяснила, почему жертвы интересуют меня больше, нежели преступники. Чем больше у жертвы жизненной энергии, тем больше возмущает меня преступление и тем больше я ликую, если удается в последний момент вызволить обреченного из объятий смерти.
Однако вернемся из долины мертвых. Я решила не «вылизывать» эту книгу до блеска. Во-первых, возраст у меня преклонный, а нет ничего утомительней, чем перечитывать написанное и пытаться привести все в хронологическое соответствие или организовать факты по-новому, избегая повторов. Я скорее просто разговариваю сама с собой, что свойственно писателю. Бредешь иногда по улице, проходишь мимо магазинов, куда собирался заглянуть, мимо учреждений, которые должен был посетить, энергично – но, надеюсь, не слишком громко – беседуешь сам с собой, выразительно закатывая глаза, и вдруг замечаешь, что прохожие сторонятся, явно принимая тебя за сумасшедшую.
Ну что ж, вероятно, это то же самое, что разговаривать с Котятами – кошачьим семейством моего детства, я обожала это занятие, когда мне было четыре года. Вообще-то я и сейчас люблю поболтать с ними.

Глава третья

В марте следующего года, как и предполагалось, я отправилась в Ур. Макс встречал меня на вокзале. Интересно, буду ли я смущена, думала я, в конце концов, до разлуки мы были вместе совсем недолго. К моему удивлению, мы встретились так, словно расстались лишь вчера. Макс писал мне подробнейшие письма, и я была осведомлена о ходе археологических раскопок того сезона настолько, насколько вообще может быть осведомлен новичок в этой области. Несколько последних дней перед возвращением домой я провела в доме экспедиции. Лен и Кэтрин принимали меня очень тепло, а Макс решил, что я должна непременно ходить на раскопки.
Нам не повезло с погодой: началась песчаная буря. Тогда-то я впервые заметила, что глаза у Макса невосприимчивы к песку. В то время как я, ослепленная этим бедствием, принесенным ветром, ковыляла позади Макса, постоянно на него натыкаясь, сам Макс шагал впереди с широко открытыми глазами и показывал то, другое, пятое, десятое. Первым моим побуждением было бежать назад и укрыться в доме, но я мужественно поборола собственное малодушие, потому что, несмотря на все превратности погоды, мне было чрезвычайно интересно самой увидеть то, о чем писал Макс.
По окончании сезона мы решили возвращаться домой через Персию. Тогда как раз начала действовать авиалиния, немецкая. Небольшой самолет летал из Багдада в Персию, и мы воспользовались его услугами. Это была одномоторная машина, экипаж которой состоял из одного пилота, и мы чувствовали себя отчаянными храбрецами. Быть может, тот полет и в самом деле был рискованным – нас не покидало ощущение, что мы вот-вот врежемся в горный склон.
Первая посадка была в Хамадане, вторая – в Тегеране. Из Тегерана мы полетели в Шираз. Помню, он чудесно выглядел с воздуха – словно темно-зеленый изумруд посреди обширной серо-коричневой пустыни. По мере снижения зеленый цвет становился еще более насыщенным и, когда мы наконец сели, нашим взорам открылся зеленый город-оазис со множеством садов и пальмовых аллей. Я не думала, что столь большая часть территории Персии покрыта пустынями, но теперь знаю, почему иранцы так ценят сады – они им слишком дорого даются.
Помню, мы побывали в очень красивом доме. Спустя много лет, снова приехав в Шираз, я упорно пыталась найти его – увы, безуспешно. А в третий приезд мы его отыскали. Я узнала его по медальонам, которыми были расписаны стены и потолок одной из комнат. Один медальон изображал Холборнский виадук. Видимо, еще в викторианские времена местный шах, побывав в Лондоне, направил туда художника, приказав зарисовать приглянувшиеся владыке места. И вот, спустя много лет, Холборнский виадук, слегка, правда, выцветший, затертый и поцарапанный, все еще украшал стену ширазского дома. В доме никто уже не жил, он разваливался, но все еще был красив, несмотря на то, что входить в него стало небезопасно. Он послужил мне местом действия для рассказа «Дом в Ширазе».
Из Шираза на машине мы отправились в Исфахан. Это была долгая поездка по разбитой колее. Все время через пустыню. Лишь время от времени попадалась захудалая деревушка. На ночь пришлось остановиться в очень уж примитивном доме для проезжающих и спать на голых досках, прикрытых лишь ковриками, вытащенными из машины. Прислуживал в доме мужчина сомнительного вида, похожий на бандита, а помогали ему несколько крестьян, напоминавших скорее головорезов.
Мы провели там ужасную ночь. Доски, на которых мы спали, казались неправдоподобно жесткими. Трудно поверить, но после нескольких часов такого сна бедра, руки и плечи покрылись синяками. Однажды мне уже доводилось столь же неудобно спать в номере багдадского отеля. Помню, я решила узнать, в чем дело: подняла матрас и обнаружила тяжелую доску, положенную явно для того, чтобы прижать выскочившие пружины. Однако коридорный дал другое объяснение – якобы до меня в номере жила иракская дама, которая не могла уснуть, потому что постель была слишком мягкой, вот доску и положили, чтобы дать возможность даме отдохнуть хоть несколько часов.
Утром мы снова пустились в путь и, сильно измученные, прибыли наконец в Исфахан. С того первого визита я всегда считала Исфахан самым красивым городом в мире. Нигде больше нет таких великолепных цветов – розового, голубого и золотого, – в какие окрашены растения, птицы, арабески, прелестные сказочные дома и чудесные яркие изразцы. Поистине волшебный город! После того первого знакомства я не была в Исфахане почти двадцать лет и со страхом ожидала новой встречи – вдруг все окажется совсем иным? К счастью, город очень мало изменился. Естественно, появились новые современные улицы и несколько более современных магазинов, но здания и дворики благородной исламской архитектуры, чудесные изразцы и фонтаны никуда не исчезли. Исфаханцы не были теперь столь фанатично настроены, и появилась возможность заглянуть в некоторые мечети, недоступные чужакам прежде.
Дальше мы с Максом решили ехать через Россию, если получение паспортов, виз, обмен денег и прочие формальности не окажутся слишком труднопреодолимыми. В осуществление этой идеи мы отправились в Иранский банк. Здание, в котором он располагался, было настолько великолепным, что банк невольно воспринимался скорее как дворец, нежели как просто финансовое учреждение. И точно: оказалось нелегкой задачей обнаружить, где же именно проводились банковские операции. Пройдя сложную систему коридоров с фонтанами, вы попадали в просторный вестибюль, в дальнем конце которого за стойкой молодые люди в элегантных европейских костюмах писали что-то в конторских книгах. Но, как я успела заметить, на Ближнем Востоке за банковской стойкой дела не делаются. Вас всегда посылают к управляющему, заместителю управляющего или, на худой конец, к чиновнику, который выглядит как управляющий.
Чиновник кивком головы подзывает одного из посыльных в живописных одеждах, приглашает вас присесть на любой из необъятных кожаных диванов и надолго исчезает. Наконец он возвращается, кивает посыльному и тот ведет вас по грандиозной мраморной лестнице к некоей заветной двери. Он стучит в нее и входит, оставив вас снаружи, затем выходит, сияя улыбкой и показывая, как он рад, что вам дозволено приобщиться к сокровенному. Входя в комнату, вы чувствуете себя не меньше чем эфиопским принцем.
Обаятельный, обычно довольно тучный человек встает вам навстречу и приветствует на безупречном английском или французском языке, приглашает сесть, предлагает чай или кофе, спрашивает, когда вы приехали, понравился ли вам Тегеран, откуда вы следуете, и наконец – как бы случайно, между делом – интересуется, чем может быть вам полезен. Вы сообщаете, что вам нужны дорожные чеки. Он берет маленький колокольчик, стоящий у него на столе, звонит – входит другой посыльный, и чиновник бросает ему: «Мистера Ибрагима». Приносят кофе, продолжается разговор о путешествиях, о мировой политике, видах на урожай.
Является мистер Ибрагим – обычно человек лет тридцати в красновато-коричневом европейском костюме. Управляющий банком объясняет ему, что вы желаете, а вы сообщаете, в каких купюрах предпочитаете получить сумму, требующуюся вам наличными. Тогда мистер Ибрагим достает из папки шесть или больше бланков, которые вы должны подписать, после чего исчезает и начинается новая интермедия.
Воспользовавшись именно такой паузой, Макс и заговорил о возможности посетить Россию. Управляющий банком вздохнул и воздел руки к небу.
– Вас ждет множество трудностей, – сообщил он.
Макс согласился, он знает, что это трудно, но принципиально не невозможно. Ведь не существует официального запрета пересекать границу.
– Сейчас там, кажется, нет вашего дипломатического представительства. Ни одного консульства.
Мы знаем, ответил Макс, что наших консульств там нет, но, насколько ему известно, нет и запрета для англичан посещать страну по своему желанию.
– Конечно, никаких запретов! Разумеется, вам придется взять с собой наличные.
Естественно, согласился Макс, он понимает, что придется брать наличные.
– И любые финансовые отношения с нами будут считаться незаконными, – печально сообщил управляющий.
Это меня немного насторожило. Я не имела такого опыта, как Макс, по части восточной манеры ведения дел и не могла взять в толк, как банковская операция может быть незаконной и в то же время широко практикуемой.
– Видите ли, – объяснил управляющий, – законы меняются, меняются постоянно. И они всегда друг другу противоречат. Один закон гласит, что при определенных условиях вы не можете получить деньги, а другой утверждает, что только при этих самых условиях вы и можете их получить, – что прикажете делать? Мы делаем то, что кажется наиболее разумным в данный день данного месяца. Говорю вам это, чтобы вы знали заранее, что хоть я и могу вести ваши дела – оплачивать покупки, обеспечивать нужной валютой – все это будет незаконно.
Макс сказал, что все понял. Управляющий повеселел и заверил нас, что путешествие будет чудесным.
– Давайте подумаем – вы хотите до Каспийского моря ехать на машине? Да? Это восхитительная поездка: сначала в Решт, из Решта – в Баку на пароходе, на русском пароходе. О нем я совсем ничего не знаю, но люди ездили на нем, да, ездили.
По его тону можно было предположить, что люди, плававшие на этом пароходе, бесследно исчезли и об их дальнейшей судьбе никому ничего не известно.
– Вам придется везти с собой не только деньги, но и еду, я не знаю, можно ли в России где-нибудь поесть. Во всяком случае, в поезде Баку – Батум поесть негде, все надо брать с собой.
Мы перешли к обсуждению проблемы гостиниц и некоторых других проблем, и все оказывалось неимоверно сложным.
Тем временем появился еще один джентльмен в красно-коричневом костюме, моложе мистера Ибрагима, этого звали мистер Магомет. Мистер Магомет принес еще несколько бланков, которые Макс подписал, и попросил мелочь на приобретение необходимых марок. Был вызван очередной посыльный, его отправили на базар менять деньги.
Снова явился мистер Ибрагим. Он передал нам требуемую сумму в купюрах большого достоинства вместо купюр малого достоинства, которые мы просили.
– О да, но это очень трудно, – печально оправдывался он, – действительно очень трудно. Иногда у нас имеются в наличии купюры одного достоинства, иногда – другого. Вам еще повезло – или не повезло, – что вы получили эти.
Пришлось признать факт невезения.
Управляющий попытался подсластить пилюлю, снова послав за кофе, затем, обернувшись к нам, сказал:
– Лучше всего в Россию взять все деньги в туманах. Туманы в Персии запрещены, но это единственное, на что здесь можно жить, ибо ничего, кроме туманов, у вас на базаре не возьмут.
Еще один мармидонянин был послан на базар менять значительную часть только что полученных нами денег на туманы. Туманы оказались чрезвычайно тяжелыми монетами из чистого серебра.
– А с паспортом у вас все в порядке? – поинтересовался управляющий.
– Да.
– Он действителен для Советского Союза?
Мы ответили утвердительно – он действителен для всех стран Европы, включая Советский Союз.
– Ну, тогда хорошо. Визу, безусловно, будет нетрудно получить. Итак, решено? Вам нужно нанять машину – это помогут сделать в отеле – и взять с собой еды дня на три-четыре. Поездка из Баку в Батум занимает несколько дней.
Макс сказал, что хотел бы сделать остановку в Тифлисе.
– О, об этом спросите, когда будете получать визу. Не думаю, чтобы это было возможно.
Макс огорчился, однако пришлось смириться. Поблагодарив управляющего, мы откланялись. Наш визит продолжался два с половиной часа.
Еда в отеле была несколько однообразной. Что бы мы ни заказывали, что бы ни просили, официант всегда говорил: «Сегодня очень хорошая икра – очень хорошая, очень свежая». Мы охотно заказывали икру, она была смехотворно дешева – сколько бы нам ее ни приносили, это неизменно стоило всего пять шиллингов. Но иногда мы все же пытались отказаться от икры, скажем, на завтрак – утром икры почему-то не хочется.
– Что у вас на завтрак? – спрашивала я.
– Икра – tres frais.
– Нет, икры я не хочу, принесите, пожалуйста, что-нибудь другое. Яйца? Бекон?
– Больше ничего нет, – отвечал официант. – Есть еще хлеб.
– Совсем ничего? Даже яиц?
– Икра, tres frais, – твердо стоял на своем официант.
Нам приносили немного икры и очень много хлеба. Другое блюдо, которое, помимо икры, нам предлагали на обед, – нечто под названием «La Tourte», представлявшее собой большой и слишком сладкий пирог с джемом, тяжелый, но с приятным ароматом.
Пришлось консультироваться с нашим официантом относительно того, какую еду брать в Россию. В основном официант рекомендовал, разумеется, икру – мы смирились с двумя невероятных размеров банками. Официант посоветовал также захватить шесть жареных уток. Плюс к этому мы везли с собой хлеб, коробку печенья, несколько банок джема и фунт чая – «для паровоза», как объяснил официант. Мы не совсем поняли, зачем паровозу чай. Быть может, он хотел сказать, что в России принято, чтобы пассажиры угощали чашкой чая машиниста? Как бы то ни было, мы прихватили чай и кофе.
В тот вечер после ужина мы разговорились с молодой французской парой. На француза произвела большое впечатление наша предполагаемая поездка – он с ужасом качал головой: «C'est impossible! Impossible pour Madame! Ce bateau, le bateau de Recht a Baku, ce bateau russe, c'est infect. Infect, Madame».
Замечательный язык! Это французское «infect» было преисполнено такого отвращения к мерзости, творившейся на пароходе, что я готова была отказаться от поездки.
– Вы не должны везти туда мадам, – настаивал француз.
Но «мадам» не дрогнула.
– Думаю, этот пароход вовсе не так «infect», как он говорит, – сказала я Максу позднее. – Во всяком случае, у нас полно присыпки от клопов и прочих насекомых.
В назначенный срок, получив необходимые документы в российском консульстве, ни за что не пожелавшем разрешить нам посещение Тифлиса, мы двинулись, нагруженные множеством туманов. Нам удалось нанять хорошую машину.
Путешествие к Каспию действительно было восхитительным. Сначала мы карабкались вверх по голым скалистым холмам. А перевалив через высшую точку и спустившись вниз, оказались в совершенно другом мире – в Реште была теплая, мягкая погода и шел дождь.
Когда нас вели на infect русский пароход, мы немного нервничали. Но взойдя на борт, обнаружили такое разительное отличие от Персии и Ирака, какое трудно себе представить. Во-первых, на пароходе было безупречно чисто, как в больнице, как в настоящей больнице. В каютах стояли высокие железные кровати, на них лежали жесткие соломенные тюфяки, покрытые чистыми простынями из грубой хлопковой ткани; в каждой каюте был простой жестяной кувшин и таз. Члены корабельной команды напоминали роботов – все под два метра ростом, светловолосые, с безразличным выражением лиц. Они обращались с нами вежливо, но так, словно на самом деле нас там не было. Мы с Максом чувствовали себя точно так же, как самоубийцы из пьесы «Уходящие в плаванье» – муж и жена, словно призраки, кружащие по кораблю. С нами никто не разговаривал, никто на нас не смотрел и вообще не обращал ни малейшего внимания.
Однако наконец мы увидели, что в салоне накрывают столы и с надеждой заглянули внутрь. Никто не сделал приглашающего жеста и даже, кажется, не заметил нас. Макс, собрав все свое мужество, спросил, можно ли нам поесть. Его вопроса явно не поняли. Он попробовал задать его по-французски, по-арабски и, как мог, по-персидски. Никакого впечатления. Тогда, отчаявшись, он раскрыл рот и решительно указал пальцем на горло – этого универсального жеста не понять было невозможно. Официант тут же пододвинул к столу два стула, мы сели, и нам принесли еду. Она была вполне приличной, хоть и весьма простой, и стоила неправдоподобно дешево.
В Баку нас встречал представитель «Интуриста» – обаятельный, все знающий и бегло говорящий по-французски. Он предложил нам пойти в оперу на «Фауста». Мне этого, однако, вовсе не хотелось: не затем я ехала в Россию, чтобы слушать «Фауста». Мы попросили составить нам другую программу. Тогда вместо «Фауста» он потащил нас осматривать разные здания, в том числе недостроенные многоквартирные дома.
Простой и забавной была процедура схождения на берег. Шесть роботоподобных носильщиков, выстроившись по старшинству, поочередно подходили к нашим вещам. Такса, как сообщил наш интуристовский гид, составляла один рубль за любое место багажа. Каждый носильщик брал одну вещь. Самому незадачливому достался неподъемный чемодан, набитый книгами Макса; самому везучему – мой зонтик. Плату оба получили равную.
Отель, где нас поселили, тоже оказался забавным. Этот, как нетрудно догадаться, реликт прежней роскоши был переполнен грандиозной старомодной белой мебелью со множеством резных роз и херувимов. Почему-то вся она стояла посреди комнаты, словно грузчики только что внесли гардероб, стол, комод – и все так и оставили. Даже кровати не придвинули к стене. Кстати, они были очень красивыми и удобными, но простыни из слишком грубой хлопчатобумажной ткани, явно для них не предназначенные, не покрывали матрасы целиком.
На следующее по приезде утро Макс попросил принести горячей воды для бритья, но не тут-то было. «Горячая вода» – два слова, которые он только и знал по-русски, не считая, разумеется, слов «пожалуйста» и «спасибо». Женщина, к которой он обратился со своей просьбой, энергично покачала головой и принесла большой кувшин холодной. Макс несколько раз повторил слово «горячая», прикладывая к щеке бритву в надежде, что женщина поймет, зачем ему горячая вода. Но та продолжала качать головой, и вид у нее был возмущенный и осуждающий.
– Требуя горячей воды для бритья, ты, видно, кажешься ей изнеженным аристократом. Советую тебе быть осторожнее, – сказала я.
Баку очень напоминал Шотландию в воскресный день: никаких уличных развлечений, большинство магазинов закрыто, в двух-трех открытых – длинные очереди. Люди терпеливо стояли за какими-то непривлекательными товарами.
Интуристовский приятель повез нас на вокзал. Очереди за билетами не было видно конца. «Сейчас попробую пробиться в кассу брони», – сказал он и исчез, а мы медленно пошли вдоль очереди к ее концу.
Вдруг кто-то тронул меня за руку. Эта была женщина из начала очереди, она приветливо улыбалась. Люди там вообще охотно улыбались, если был повод. Они казались очень добрыми. Жестами кое-как женщина объяснила, чтобы мы прошли вперед. Мы не хотели, показывали в конец очереди, но все начали настаивать: нас трогали за руки, похлопывали по плечам и, кивая головами, подталкивали вперед. В конце концов какой-то мужчина подхватил нас под руки и силой потащил к кассе; женщина, тронувшая меня за руку первой, тоже вышла из очереди, кланяясь и улыбаясь. Так были куплены билеты.
Вернулся человек из «Интуриста».
– А! Вы уже справились? – удивился он.
– Эти люди любезно уступили нам свою очередь, – смущенно сказал Макс. – Может быть, вы объясните им, что нам очень неловко.
– Что вы! Они всегда так делают, – ответил интуристовец. – Как будто им нравится снова становиться в хвост – такое, знаете ли, увлекательное занятие – постоять в очереди, они, наверное, хотят продлить удовольствие. А вообще говоря, они просто всегда очень вежливы с иностранцами.
Последнее было чистой правдой. Пока мы шли к поезду, они махали нам руками и приветливо кивали. На перроне толпились люди; как выяснилось, однако, почти никто, кроме нас, в поезд не садился. Они пришли просто развлечься, приятно провести время. Наконец мы очутились в своем вагоне. Интуристовец попрощался и заверил, что через три дня в Батуме нас встретят и все будет хорошо.
– У вас, как я вижу, нет с собой чайника, – сказал он. – Ну ничего, вам его кто-нибудь обязательно одолжит.
Я поняла, что он имел в виду, на первой же остановке, часа два спустя: старушка из нашего купе энергично похлопала меня по плечу, указала на свой чайник и с помощью юноши, сидевшего в углу, который говорил по-немецки, объяснила, что нужно положить в чайник заварку и пойти к паровозу, где машинист нальет в него горячей воды. Чайником мы, как известно, не запаслись, но чашки у нас были, и старушка вызвалась все остальное сделать сама. Вскоре она вернулась с двумя дымящимися чашками чая. Мы достали свой провиант, предложили новым друзьям угощаться, и путешествие пошло своим чередом.
Продукты сохранялись сравнительно неплохо – мы успели съесть уток до того, как они испортились, и теперь ели хлеб, становившийся все черствее и черствее. Мы надеялись купить свежего хлеба в дороге, но это оказалось невозможным. В последний день мы умирали с голоду, так как у нас осталось лишь утиное крылышко и две баночки ананасного джема. Есть джем без хлеба очень противно, но голод он утолял.
В Батум мы прибыли в полночь под проливным дождем. Места в отеле нам, разумеется, не зарезервировали. Мы вышли с вокзала в ночь, нагруженные вещами. Никакого интуристовского представителя видно не было. У входа стояли дрожки – древняя разбитая упряжка, напоминающая старомодную английскую викторию. Услужливый, как обычно, возница помог нам забраться в экипаж и завалил вещами до самой головы. Мы попросили отвезти нас в гостиницу. Он бодро кивнул, щелкнул кнутом, и лошадь двинулась вперед неуверенной рысью.
Вскоре мы прибыли в гостиницу, но кучер знаками объяснил, что сначала мы должны пойти туда без вещей. Через несколько минут мы поняли, почему: нам сразу же сообщили, что мест нет. Мы спросили, где они могут быть, портье лишь безразлично пожал плечами. Снова сев в экипаж, двинулись дальше, объехали гостиниц семь – все они были переполнены.
В восьмой Макс решил действовать хитрее: нужно же было где-то спать. Мы рухнули на плюшевый диван в вестибюле и притворились, что не понимаем, когда нам привычно сообщили об отсутствии мест. Через некоторое время портье и все служащие воздевали руки к небу и бросали на нас отчаянные взгляды, но мы продолжали изображать непонимание и на всех известных нам языках тупо твердили через равные промежутки времени, что нам нужна комната на одну ночь. В конце концов они сдались. Возница внес наши вещи и удалился, приветливо помахав рукой на прощанье.
– Не кажется ли тебе, что мы сожгли мосты? – неуверенно спросила я.
– И только на это теперь наша надежда, – ответил Макс. – Поскольку уехать нам больше не на чем и весь багаж при нас, они, мне кажется, что-нибудь придумают.
Прошло минут двадцать, и вдруг к нам спустился местный ангел-спаситель в облике огромного – под два метра ростом – мужчины с устрашающими черными усами, в сапогах для верховой езды – я такого видела в русском балете. Мы смотрели на него с восхищением. Он улыбнулся, дружески похлопал нас по плечам и кивком пригласил следовать за ним. Мы поднялись на верхний этаж, пройдя два лестничных марша, затем сопровождающий толкнул дверь люка, ведущего на крышу, и приставил к отверстию переносную лестницу. Это показалось нам весьма необычным, но делать было нечего; Макс пролез первым, втащил меня, и мы вышли на крышу. Продолжая кивать и улыбаться, хозяин повел нас на крышу соседнего дома, где через такой же люк мы спустились в мансарду. Это была просторная, мило обставленная комната с двумя постелями. Он похлопал по ним рукой, сделал приглашающий жест и исчез. Вскоре нам доставили багаж. К счастью, на сей раз он не был слишком велик: часть его у нас забрали в Баку, пообещав отправить в Батум в грузовом вагоне. Мы надеялись на следующий день получить его, а пока единственное, чего нам хотелось, – спать.
Наутро предстояло найти франзузский корабль, в тот же день отплывавший в Стамбул, – у нас на него были заказаны билеты. Как ни пытались мы объяснить это своему хозяину, он ничего не понимал, и, похоже, не было вокруг никого, кто мог бы нас понять. Тогда мы пошли по улицам в надежде отыскать порт самостоятельно. Я не подозревала до той поры, как трудно найти море, если нет высокой точки, откуда его можно увидеть. Мы шли то в одну, то в другую, то в третью сторону, время от времени обращаясь к прохожим, на всех доступных нам языках называя слова «пароход», «порт», «причал» – никто не понимал ни по-французски, ни по-немецки, ни по-английски. В конце концов нам чудом удалось найти лишь дорогу обратно в гостиницу.
Теперь Макс нарисовал на листочке бумаги корабль – и наш хозяин моментально все понял. Он отвел нас в гостиную на первом этаже, усадил на диван и, как глухонемым, объяснил, что мы должны ждать. Через полчаса он вернулся в сопровождении дряхлого старика в остроконечной шляпе, который говорил по-французски. Этот реликт, видимо, служил портье в старые времена и все еще оказывал гостям услуги. Он продемонстрировал готовность немедленно проводить нас на корабль, получив предварительно наш багаж, отправленный из Баку. Старик повел нас прямо к дому, который по виду мог быть только тюрьмой. Там нас препроводили в запертую на множество замков камеру, посреди которой благополучно покоились наши вещи. Старик собрал их и повел нас в порт. Всю дорогу он ворчал на правительство, и мы начали немного нервничать, поскольку вовсе не желали критиковать власти страны, где не было даже английского консульства, которое могло бы, случись что, вызволить нас из беды.
Мы попытались успокоить старика, но безуспешно.
– Теперь все не так, как прежде, – продолжал ворчать он. – Почему, как вы думаете? Вот посмотрите на мое пальто. Это хорошее пальто, ничего не скажешь, но мое ли оно? Ничего подобного, мне его выдали на службе, оно принадлежит государству. В былые времена у меня было не одно пальто – четыре! Может быть, они не были такими хорошими, как это, но то были мои вещи: зимнее пальто, осеннее, плащ для дождливой погоды и выходное пальто. Четыре!
Наконец он немного понизил голос и произнес:
– У нас строго запрещено брать чаевые, поэтому, если вы собирались мне что-нибудь заплатить, лучше сделать это сейчас, на этой тихой улочке.
Такой прозрачный намек нельзя было оставить без внимания. Поскольку помощь старика была неоценима, мы поспешно отсчитали ему щедрое вознаграждение. Он выразил одобрение, еще немного поворчал на правительство и наконец гордо указал нам на пристань, у которой стоял наш почтово-пассажирский морской корабль.
Путешествие по Черному морю было чудесным. Больше всего мне запомнился заход в порт Инеболу, где на борт взяли восемь или десять прелестных бурых медвежат. Их везли, по слухам, в марсельский зоопарк. Я жалела их: они были так похожи на игрушечных, но в отличие от тех, могли иметь печальную участь – не исключено, что их убьют, сделают из них чучела или случится что-нибудь столь же ужасное. Пока, впрочем, их ждало приятное морское путешествие. До сих пор не могу без смеха вспоминать, как какой-то оборванный французский матрос кормил их по очереди молоком из соски.

Глава четвертая

Другим важным событием в нашей тогдашней жизни был визит к доктору и миссис Кэмпбелл-Томпсон. Нас пригласили на выходные, чтобы подвергнуть испытанию, прежде чем разрешить Максу взять меня с собой в Ниневию. О самом Максе вопрос был практически решен: он ехал с ними на раскопки в следующий осенне-зимний сезон. Вули были недовольны, что он оставляет Ур, но Макс сделал окончательный выбор.
У Си-Ти, как обычно его называли, была своя система тестов, по которой он проверял людей. Одним из испытаний считался поход по пересеченной местности. В самый дождливый день он приглашал своих гостей на прогулку по деревенскому бездорожью и смотрел, какую обувь они надевают, быстро ли устают, не злятся ли, когда приходится продираться сквозь кустарник и прокладывать путь через лесную чащу. Я успешно выдержала испытание, имея за плечами исхоженный вдоль и поперек Дартмур. Деревенское бездорожье меня не пугало, но все же хорошо, что он не водил нас по сплошь вспаханным полям – вот это в самом деле утомительно!
Далее он проверял, не слишком ли я разборчива в еде. Убедившись, что я ем практически все, Си-Ти тоже остался доволен. Ему нравились мои детективы, что заранее расположило его в мою пользу. А когда оказалось, что я и по другим статьям подхожу для ниневийского общества, решение было принято окончательно. Макс должен был отправиться на раскопки в конце сентября, я собиралась приехать к нему в конце октября.
Мне хотелось провести несколько недель на Родосе – отдохнуть и написать что-нибудь, а затем доплыть на пароходе до порта Александретта, где британским консулом был мой знакомый. Там я должна была нанять машину до Алеппо. Оттуда на поезде доехать до местечка Нусайбин на турецко-иракской границе, а далее – восемь часов на автомобиле до Мосула.
Этот отличный план был согласован с Максом, который, как предполагалось, встретит меня в Мосуле. Но на Ближнем Востоке планы редко осуществляются так, как они задуманы. На Cpедиземном море часты штормы. После захода в Мерсин я пластом лежала на своей койке и стонала. Стюард-итальянец мне очень сочувствовал, особенно огорчался из-за того, что я ничего не могла есть. Время от времени он просовывал голову в дверь и соблазнял меня чем-нибудь вкусненьким: «Я принес вам замечательные спагетти. Отличное блюдо, много томатного соуса – как вы любите». – «О!» – стонала я в ответ. Даже мысль о горячей, жирной еде, обильно политой томатным соусом, была невыносимо мучительна. Стюард возвращался чуть позже: «Я принес то, что вы любите: голубцы из виноградных листьев в оливковом масле, начиненные рисом. Очень вкусно!» Я отвечала лишь новыми стонами. Однажды он принес мне полный судок супа, но, увидев слой жира в дюйм толщиной на поверхности, я позеленела.
При подходе к Александретте мне удалось встать на ноги, одеться, сложить вещи и неверной походкой выйти на палубу, чтобы освежиться. Там, под резким, холодным ветром я почувствовала себя немного лучше. В этот момент мне передали просьбу капитана зайти к нему в каюту. Он огорошил меня сообщением, что из-за шторма корабль не сможет зайти в Александретту.
– Слишком опасно швартоваться при такой волне, – сказал он.
Это было серьезной неприятностью – я не могла даже связаться с консулом.
– Что же мне делать? – спросила я.
Капитан пожал плечами:
– Вам придется следовать до Бейрута. Больше делать нечего.
Я пришла в ужас: Бейрут совсем не в той стороне, куда мне нужно. Но выхода не было.
– Зато вам это ничего не будет стоить, – добавил капитан, стараясь подбодрить меня. – Поскольку мы не можем высадить вас там, где вам нужно, мы бесплатно довезем вас до следующего порта.
К тому времени, когда мы подходили к Бейруту, море немного успокоилось, хоть до штиля было еще очень далеко. Меня посадили в неправдоподобно медленно ползший поезд, на котором, однако, я все же добралась до Алеппо. Насколько помню, дорога заняла целый день, даже чуть больше, часов шестнадцать. В поезде не было туалета, и далеко не на каждой станции можно было его найти. Пришлось терпеть все шестнадцать часов, но, к счастью, в этом отношении у меня проблем не было.
На следующий день я села в Восточный экспресс, чтобы ехать в Телль-Кочек, где в то время кончалась железная дорога Берлин – Багдад. Здесь меня поджидало новое несчастье. Накануне шел такой сильный дождь, что дорога до Мосула оказалась размытой в двух местах, где вади снова заполнились водой. Мне пришлось томиться целых два дня в гостинице для проезжих, где можно было с ума сойти от скуки. Я бродила вдоль ограды из колючей проволоки, немного углублялась в пустыню и возвращалась обратно. Кормили все время одним и тем же: яичницей и жилистыми цыплятами. У меня была с собой одна-единственная книга, которую я и читала снова и снова. Зато времени для размышлений оказалось предостаточно.
Но в конце концов я все же добралась до Мосула, где – о, чудо! – на ступеньках гостиницы меня ждал Макс.
– Ты, наверное, страшно волновался, когда я не приехала вовремя, – сказала я.
– Ничего подобного! – ответил Макс. – Здесь это часто случается.
Мы поехали на машине в дом, который снимали Кэмпбелл-Томпсоны у подножия Ниневийского холма, в полутора милях от Мосула. Дом с плоской крышей, квадратной комнатой в угловой башне и красивой мраморной верандой был очарователен, я всегда вспоминаю о нем с любовью и нежностью. Наша с Максом комната находилась наверху. Мебели в ней было немного, преимущественно ящики из-под апельсинов да две походные кровати. Вокруг дома росло множество розовых кустов. Когда мы приехали, они были усыпаны бутонами, и я подумала, что бутоны вот-вот распустятся и превратятся в восхитительные цветы. Однако и на следующее утро они оставались бутонами. Этой загадки природы я разгадать не могла – ведь розы не из тех растений, что расцветают лишь ночью. Оказалось, что эти розы выращивали для получения розового масла: в четыре часа утра приходили сборщики и срезали только что распустившиеся цветы. К рассвету на кустах снова оставались лишь бутоны.
Работа Макса предполагала умение ездить верхом. Не думаю, чтобы до того он был искусным наездником, но, зная, что от него потребуется, он еще в Лондоне посещал занятия в манеже. Он отнесся бы к ним гораздо серьезнее, если бы знал, что страстью Си-Ти была экономия. Очень щедрый во многих других отношениях, Си-Ти платил своим рабочим самое низкое жалованье, какое можно себе представить. Одним из его правил было никогда не тратить много на лошадей, поэтому у каждой купленной им лошади был какой-нибудь изъян, который продавец держал в секрете до тех пор, пока сделка не была заключена. Обычно его лошади вскидывали головы, взбрыкивали, шарахались или имели иные дурные привычки. Лошадь Макса не составляла исключения, и было божьим наказанием карабкаться на ней каждое утро на вершину холма по скользкой, размытой тропе, тем более что Макс старался делать это с небрежным видом. Тем не менее все обошлось – он ни разу не упал.
– Помните, – сказал ему Си-Ти перед отъездом из Англии, – если вы упадете с лошади, ни один рабочий вас в грош не будет ставить.
Ритуал начинался в пять утра. Си-Ти поднимался на крышу, Макс – следом за ним, и они сигналили фонарем ночному сторожу на вершине холма: позволяет ли погода в этот день вести работы. Поскольку наступила осень и часто шли дожди, вопрос этот становился весьма болезненным; множество рабочих жило за две-три мили от места раскопок и, чтобы знать, следует ли им пускаться в путь, они следили за сигнальными огнями на холме. В положенный час Макс и Си-Ти садились на лошадей и отправлялись на вершину.
Мы с Барбарой Кэмпбелл-Томпсон шли туда пешком в восемь утра и там завтракали: яйца вкрутую, чай и хлеб местной выпечки. В октябрьские дни это было очень приятно, а вот позднее становилось уже холодно и приходилось потеплее укутываться. Окрестности были очаровательны: вдали виднелись горы и холмы – суровый Джебель-Маклиб, иногда Курдские горы со снежными вершинами. В другой стороне можно было видеть реку Тигр и минареты Мосула. Мы возвращались домой. А потом снова – на холм, где все вместе обедали под открытым небом.
Однажды у меня произошла стычка с Си-Ти. Из вежливости он уступил, но, думаю, мнение обо мне изменил к худшему. Я пожелала всего-навсего купить себе на базаре стол. Я могла держать вещи в ящиках из-под апельсинов, сидеть на них и использовать в качестве прикроватной тумбочки, но если я собиралась работать, мне был необходим большой, устойчивый стол, на который можно поставить машинку и под который – убрать ноги. Я не просила Си-Ти оплатить покупку – это я собиралась сделать сама – речь шла лишь о том, чтобы он не смотрел на меня презрительно из-за этой, с его точки зрения, совершаемой без крайней надобности траты. Но я утверждала, что испытываю крайнюю необходимость в столе.
– Писать книжки, – заметила я, – моя работа, для которой требуются соответствующие орудия: машинка, карандаш и стол, за которым можно сидеть.
Си-Ти в конце концов согласился, но остался недоволен. Я настаивала также, чтобы стол был прочным – не какое-нибудь хлипкое сооружение о четырех ногах с крышкой, которое начинает качаться, как только вы его касаетесь, – а такой стол стоил десять фунтов, сумма для Си-Ти немыслимая. Недели две он не мог простить мне этого экстравагантного поступка. Тем не менее, заполучив стол, я была счастлива, а Си-Ти со временем стал даже любезно интересоваться, как идет работа. Я писала тогда «Лорда Эдгвайра», и скелет, увиденный мною в раскопанном на холме погребении, немедленно был наречен лордом Эдгвайром.
У Макса был свой интерес в работе на Ниневийском холме: он хотел проделать в нем глубокую скважину. У Си-Ти это особого энтузиазма не вызывало, но они заранее договорились, что возможность такая Максу будет предоставлена. В археологии вдруг вошли в моду доисторические эпохи. До той поры почти все находки принадлежали тем или иным периодам истории, а теперь все помешались на доисторических цивилизациях, о которых еще почти ничего не было известно.
Археологи изучали небольшие, едва различимые холмы по всей стране, выкапывали осколки глиняной посуды, где бы они их ни находили, систематизировали, складывали, изучали орнаменты – это была бесконечно интересная работа. Черепки, такие древние, представляли собой нечто совершенно новое.
Поскольку во времена создания этой посуды письменности еще не существовало, датировать черепки было чрезвычайно трудно. Очень сложно, сравнивая их, определить, который из них которому предшествует. Вули в Уре копал до слоев эпохи Потопа и глубже, найденная им в Телль-Убейде посуда произвела невероятную сенсацию. Макс, как и все другие, заразился этим безумием, и результаты глубинных раскопок в Ниневии действительно дали интереснейшие результаты, ибо, как выяснилось, огромный холм высотой в двадцать семь с половиной метров на три четверти состоял из доисторических культурных слоев, о которых никто и не догадывался. И лишь верхние слои принадлежали ассирийской культуре.
Спустя некоторое время глубинные раскопки стали небезопасными, так как приходилось спускаться на большую глубину, чтобы достичь нетронутых слоев. Сделать это удалось лишь к концу сезона. Си-Ти, как человек отважный, взял себе за правило раз в день спускаться с рабочими в раскоп. Дело в том, что он боялся высоты и для него такой спуск был мукой. У Макса высотобоязни не было, и он с удовольствием спускался и поднимался по многу раз на день. Рабочим, как и всем арабам, головокружения были неведомы. Они сновали вниз-вверх по узкому спиральному проходу, мокрому и скользкому по утрам, бросались друг в друга корзинами, в которых носили землю, играли, толкались и пугали друг друга в нескольких сантиметрах от края раскопа.
– Боже милостивый, – стонал Си-Ти, обхватывая голову руками, не в силах смотреть на все это. – Кто-нибудь из них обязательно убьется!
Но никто не убился. Они держались на ногах твердо, как мулы.
В один из последних дней сезона мы решили нанять машину и поискать великий Нимруд, который последним раскапывал Лэйард лет сто назад. Максу нелегко было вести машину, уж больно плохи там дороги. Большую часть пути ехали вовсе по бездорожью, часто невозможно было перебраться через вади и оросительные каналы. Но в конце концов, мы все же отыскали холм и даже устроили на нем пикник. Какое это чудное место! Всего лишь в миле от него течет Тигр, а великий курган утыкан вросшими в землю огромными каменными глыбами – головами ассирийских статуй? Место это осенял некий великий дух, и оно представляло собой впечатляющий уголок страны – мирный, романтичный, преисполненный прошлым.
Помню, Макс сказал: «Вот где я хотел бы копать, но это можно сделать только на очень высоком уровне: нужны большие средства. Однако, если бы мне предоставили выбор, из всех курганов мира я выбрал бы этот. – Он вздохнул. – Не думаю, что моя мечта когда-нибудь сбудется».
Передо мной лежит книга Макса «Нимруд и то, что в нем сохранилось». Как я счастлива, что его заветное желание сбылось. Нимруд был пробужден от столетней спячки. Лэйард начал работу, мой муж ее завершил.
Он открыл множество тайн Нимруда, в частности раскопал знаменитую крепость Шалманезер на границе города, сделал другие находки в разных местах кургана. Перестала быть загадкой история Калаха, военной столицы Ассирии! С исторической точки зрения, Нимруд стал удовлетворительно изучен, а музеи мира обогатились самыми прекрасными изделиями, когда-либо созданными руками ремесленников, которых я бы скорее назвала художниками. Изящные, изысканно вырезанные фигурки из слоновой кости – как они восхитительны!
Я тоже причастилась к этой работе – чистила находки. У меня, как у любого профессионала, даже появились свои любимые приспособления: палочка из апельсинового дерева, – быть может, она когда-то служила тонкой вязальной спицей; в один из сезонов я пользовалась зубоврачебным инструментом, который мне сначала одолжил, а потом подарил знакомый дантист; баночка косметического крема, с помощью которого удобнее всего было очищать от грязи трещины, не повредив при этом хрупкую слоновую кость. Мой крем пользовался таким успехом, что через пару недель от него ничего не осталось, и мне нечем было мазать свое бедное старое лицо.
Эта работа требует тщательности, терпения и осторожности, прикасаться к предмету следует очень деликатно. Но как это волнует! А самым волнующим моментом из всех – да, пожалуй, и самым волнующим в моей жизни – был тот, когда рабочие, прочищавшие ассирийский колодец, ворвались в дом с криками: «Мы нашли женщину в колодце! Там, в колодце, женщина!» – и внесли на куске дерюги какую-то кучу грязи.
Я с удовольствием осторожно смывала грязь в большой лохани, и понемногу показывалась голова, пролежавшая в земле около двух с половиной тысяч лет. Это была самая большая из когда-либо найденных голова из слоновой кости – одна из дев Акрополя с мягким, бледно-коричневатым цветом лица, черными волосами. слегка подкрашенными губами и загадочной улыбкой. Дева Колодца, или Мона Лиза, как хотел назвать ее директор Иракского департамента древностей. Теперь она хранится в новом багдадском музее – это одна из самых волнующих археологических находок в мире.
Было найдено много других изделий из слоновой кости, даже красивее той женской головки, хоть и не таких эффектных. Пластины с вырезанными на них телятами – головы повернуты в одну сторону, они сосут корову; дамы, напоминающие распутную Иезавель, – они глядят из окон на улицу; две декоративные пластины с изображением львицы, убивающей негра. В золотой набедренной повязке, с золотыми перьями в волосах, он лежит на земле, голова приподнята, он в трансе, а над ним склонилась львица, готовая растерзать. Позади них – сад: цветы и листва из ляпис-лазурита, сердолика и золота. Как хорошо, что таких пластин найдено две: одна хранится в Британском музее, другая – в Багдаде.
Глядя на эти великолепные произведения, созданные руками человеческими, испытываешь гордость от принадлежности к людскому роду. Те мастера были творцами и по праву несут в себе частичку святости Творца, создавшего мир и все сущее в нем и увидевшего, что созданное им – хорошо. Однако многое еще предстояло создать – все то, что потом было сделано руками человека. Человеку предназначил Он сотворить эти шедевры, идя вслед за Ним, ибо и сам человек создан по образу и подобию Его, и человек создал все эти вещи и увидел, что созданное им – хорошо.
Радость творчества – великая вещь. Даже плотник, однажды смастеривший для нашей экспедиции уродливую вешалку для полотенец, нес в себе творческий дух. Когда я спросила его, зачем, вопреки нашим распоряжениям, он приделал к ней такие несообразно большие ножки, он обиженно ответил: «Я не мог не сделать их такими, потому что это красиво». Что ж, нам вешалка казалась уродливой, а ему – красивой, и он соорудил ее в соответствии со своим творческим видением, потому что находил это прекрасным.
Человек может быть злым – гораздо более злым, чем звериные братья – но в порыве творчества он может подниматься до небес. Английские соборы возвышаются как памятники поклонения человека тому, что выше его самого. Мне нравится роза Тюдоров, – кажется, она украшает одну из капителей часовни Королевского колледжа в Кембридже – в центре которой резчик по собственному желанию поместил лик Мадонны, ибо считал, что Тюдоров слишком боготворят, а Творцу, Богу, которому посвящена эта часовня, недостаточно воздают почести.
Тот сезон был для доктора Кэмпбелл-Томпсона последним. Конечно, он считал себя прежде всего специалистом по эпиграфике и написанное слово, историческая надпись интересовали его гораздо больше, чем археологический аспект раскопок. Как любой эпиграфист, он всегда мечтал найти сокровищницу, полную табличек с текстами.

В Ниневии было сделано столько находок, что разобраться во всех этих строениях оказалось нелегко. Развалины дворцов Макса мало интересовали: он был одержим своими доисторическими исследованиями, потому что об этом периоде почти никто ничего не знал.
У него созрел план, который казался и мне увлекательным – раскопать небольшой курган в этих местах самостоятельно. Он конечно же не мог быть большим – на это понадобилось бы слишком много денег, но Макс считал, что маленький курган он осилит и что ему невероятно важно сделать это. А пока его усилия были направлены на раскопку глубинного шурфа сквозь все культурные слои. К тому времени, как они достигли целинного слоя, основание шурфа представляло собой крохотный клочок земли – меньше метра в поперечине. Там нашли всего несколько черепков – много находок и быть не могло, слишком мала поверхность раскопа, – представлявших совсем иную по сравнению с вышележащими слоями эпоху. С тех пор систематизация слоев в Ниневии была уточнена: после подкультурного слоя шла Ниневия-1, затем Ниневия-2, Ниневия-3, Ниневия-4 и Ниневия-5. Этот последний слой представлял эпоху, когда начали пользоваться гончарными кругами, и здесь были найдены чудесные сосуды с рисованными и лепными орнаментами. Особенно характерны для этой эпохи сосуды в форме кубков, украшенные очаровательными жизнерадостными рисунками. Однако сами по себе – то есть материал, из которого они сделаны, – эти сосуды не могли сравниться с той тонкой работой, которую мы наблюдаем в вещах, относящихся к эпохе, на несколько тысяч лет более ранней: то были хрупкие изделия прекрасного абрикосового цвета, напоминающие лучшую греческую посуду, с гладкой глазурованной поверхностью и своеобразным точечным, преимущественно геометрическим узором. Они походили, объяснил мне Макс, на посуду, найденную в Телль-Халафе, в Сирии, но та всегда считалась гораздо моложе, к тому же эта все равно была лучшего качества.
Макс попросил рабочих, живших в радиусе от одной до восьми миль, собирать и приносить ему найденные по дороге черепки разной глиняной посуды. В некоторых курганах посуда была преимущественно из позднего, пятого ниневийского периода. Кроме разнообразной расписной здесь встречалась и красивая лепная посуда очень тонкой работы. Кто-то принес красный кубок более раннего периода и зеленый – оба гладкие, без рисунка.
Очевидно, один или два маленьких холма из тех, что покрывали все пространство до самых гор, образовались на местах, покинутых людьми раньше, до того как был изобретен гончарный круг. Был там очень маленький курганчик, называвшийся Арпачия – милях в четырех от Ниневийского ареала. В нем не хранилось ни малейших следов какой-нибудь эпохи позднее второй ниневийской. Очевидно, именно в то время люди покинули это место.
Макса привлекал этот курган. Я поощряла его интерес, потому что найденные там черепки казались мне очень красивыми и я представляла себе, как увлекательно о них что-нибудь узнать. Это будет авантюра, сказал Макс. Вероятно, здесь существовала когда-то крохотная деревенька, едва ли чем-нибудь знаменитая, так что сомнительно, чтобы здесь оказалось много интересного. И все же люди, сделавшие эту посуду, здесь жили. Возможно, занятия их были примитивными, а вот посуда – нет: качество очень высокое. И они не могли делать ее для великого соседнего города, как ремесленники Суонси или Веджвуда, поскольку, когда они месили свою глину, Ниневии еще и в помине не было. Она появилась несколько тысяч лет спустя. Так для чего же они ее делали? Просто из любви к искусству?
Естественно, Си-Ти считал, что Макс совершает ошибку, уделяя такое внимание доисторическим временам и «поднимая новомодную волну» вокруг всех этих глиняных черепков. Важны только исторические находки, связанные с текстами, говорил он, ибо в них человек сам, письменно запечатлевает свою историю. Они оба были по-своему правы: Си-Ти – потому, что архаические тексты действительно уникально познавательны, Макс – потому, что мы должны изучать и то, что сделано руками людей, чтобы узнать все об истории человечества. Я тоже была права, обратив внимание на красоту предметов, найденных в этой крохотной доисторической деревушке и постоянно задаваясь вопросом «почему?». Для людей моего типа спрашивать «почему?» – значит жить интереснее.
В первый же сезон жизнь на раскопках мне понравилась необычайно. Я полюбила Мосул; искренне привязалась к Си-Ти и Барбаре; успешно завершила убийство лорда Эдгвайра и преследование его убийцы. Я прочла рукопись целиком Си-Ти и его жене, и они ее весьма высоко оценили. Кажется, они были единственными, кому я когда-либо читала рукопись – исключая, разумеется, моих домашних.
Я почти не верила своему счастью, снова очутившись в Мосуле, на сей раз в гостинице. Полным ходом шли переговоры о возможности ведения раскопок на нашем маленьком кургане, на Арпачии, крохотной Арпачии, о которой никто тогда не ведал и которой суждено было стать знаменитой на весь археологический мир. Макс уговорил Джона Роуза, который был архитектором урской экспедиции, работать с нами. Он был нашим другом – чудесный рисовальщик, человек со спокойной манерой речи и мягким юмором, который я находила неотразимым. Поначалу Джон колебался: он, разумеется, не собирался возвращаться в Ур, но не знал, продолжать ли ему вообще работать в области археологии или снова заняться архитектурной практикой. Но Макс сказал ему, что экспедиция продлится недолго, максимум два месяца, и работы, скорее всего, будет мало.
– Ты можешь воспринимать это как отпуск, – уговаривал Макс. – Чудесное время года, красивые цветы, хороший климат – никаких песчаных бурь, в отличие от Ура, горы и холмы вокруг. Тебе там страшно понравится. Для тебя это будет полнейшим отдыхом.
И Джон согласился.
– Конечно, это авантюра, – повторял Макс. Для него это было тревожное время – начало самостоятельной карьеры. Он сам сделал выбор, и от результата зависело, одержит ли он победу или потерпит поражение.
Начало оказалось крайне неблагоприятным. Во-первых, погода стояла ужасная. Дождь лил беспрестанно, почти никуда нельзя было проехать на машине; к тому же выяснилось, что чрезвычайно трудно понять, кому принадлежит земля, где мы собирались копать. Вопрос землевладения на Ближнем Востоке вообще крайне запутан. Территории, удаленные от городов, находятся под юрисдикцией шейхов, и все финансовые и прочие проблемы следует решать с ними, правительство лишь оказывает вам некоторую поддержку, обеспечивая определенный авторитет. Земли же, занесенные в разряд археологически перспективных – то есть такие, на которых имеются остатки древних поселений, – являются собственностью правительства, а не частных землевладельцев. Но я сомневалась, чтобы Арпачии – этому незаметному прыщику на лице земли – была оказана такая честь, поэтому нам предстояло связаться с хозяином земли.
Кажется, чего же проще? Пришел дородный веселый человек и заверил нас, что он и есть хозяин. Но через день мы узнали, что на самом деле земля принадлежит троюродному брату его жены и на нее имеются также другие претенденты. На третий день беспрерывного дождя, из-за которого все были поставлены в очень трудное положение и страшно нервничали, Макс бросился на кровать и застонал:
– Вы можете себе представить? Их девятнадцать – владельцев!
– Девятнадцать владельцев на этот крохотный клочок земли?! – недоверчиво переспросила я.
– Похоже на то.
В конце концов запутанный клубок проблем удалось все же размотать. Настоящий владелец был найден – им оказалась троюродная сестра двоюродной сестры тетки мужа чьей-то тети, чьи интересы, ввиду ее неспособности вести какие бы то ни было дела, представляли муж и несколько родственников. С помощью мутасарифа Мосула, Багдадского департамента по охране древностей, британского консула и ряда других лиц все было улажено и подписан контракт на драконовских условиях. Ужасные кары грозили любой стороне в случае его нарушения. Хозяйкиного мужа больше всего обрадовал пункт, обязывавший его в случае любых препятствий, чинимых нашей работе, или расторжения контракта возместить нам убытки в сумме тысячи фунтов. Он немедленно вышел на улицу похвастать этим перед собравшимися друзьями.
– Это очень важно, – гордо заявил он. – Если я не смогу обеспечить нужное содействие и выполнить все обещания, которые дал от имени жены, я рискую тысячью фунтами.
На присутствующих это произвело сильное впечатление.
– Тысяча фунтов! – наперебой галдели они. – Он может поплатиться тысячью фунтами! Вы слышали? Они могут потребовать с него тысячу фунтов, если что не так!
Я готова была биться об заклад, что, если бы и пришлось взимать с него какой-то денежный штраф, самое большее, что он мог заплатить, это динаров десять.
Мы сняли небольшой домик, очень похожий на тот, в котором жили с Си-Ти, чуть дальше от Мосула, ближе к Ниневии – с такой же плоской крышей и мраморной верандой, типичными для Мосула мраморными оконными нишами, напоминающими церковные, и мраморными подоконниками, где было удобно раскладывать черепки. У нас были повар и мальчик-слуга, огромная свирепая собака, чтобы облаивать всех других собак в округе и любого, кто приближался к дому, и в положенный срок – шесть новорожденных щенков. Был у нас и небольшой грузовичок, который водил шофер-ирландец по фамилии Галлахер, оставшийся на Ближнем Востоке после войны 1914 года и никогда так и не вернувшийся домой.
Он был выдающейся личностью, этот Галлахер, и рассказывал нам порой удивительные истории. Была у него, например, сага об осетре, которого они с другом нашли на берегу Каспия и, набитого льдом, пронесли через горы в Иран, где продали за бешеные деньги. Его рассказы сливались в бесконечную «Одиссею» или «Энеиду» со множеством невероятных приключений, случившихся в пути.
Он дал нам, скажем, полезную информацию о точной стоимости человеческой жизни.
– Ирак лучше Ирана, – сказал он. – В Иране убийство человека обходится в семь фунтов – деньги на бочку! А в Ираке – всего три.
Галлахер сохранил воспоминания о службе в армии и дрессировал собак на военный манер. Он выкликал шестерых щенков по именам, и те по очереди подбегали к кухне. Суисс-мисс была любимицей Макса, и ее всегда звали первой. Щенки были чрезвычайно уродливы, но – как все детеныши в мире – одновременно и очаровательны. После чая они, бывало, подходили к веранде, и мы тщательно выбирали клещей из их шерсти. На следующий день, правда, она снова кишела клещами, но мы старались как могли.
Галлахер оказался ненасытным пожирателем книг. Каждую неделю я получала от сестры посылки с книгами и, прочитав их, все отдавала Галлахеру. Глотал он их очень быстро, и казалось, что ему совершенно все равно, что читать: биографические сочинения, художественную прозу, любовные романы, остросюжетные истории, научные труды – что угодно. Он был похож на умирающего от голода, которому не важно, что есть, была бы еда. Галлахеру требовалась пища для ума.
Однажды он поведал нам о своем дядюшке Фреде.
– В Бирме его сожрал крокодил, – печально сообщил он. – Я не знал, что делать. В конце концов мы решили, что из этого крокодила нужно сделать чучело. Сделали. И отослали его дядиной жене.
Он рассказывал свои истории ровным, деловым тоном. Поначалу я думала, что он фантазирует, но потом пришла к заключению, что практически все, что он говорил, было правдой. Просто он представлял собой тип людей, с которыми вечно происходят невероятные истории.
Тот период был для нас очень тревожным, поскольку никаких признаков того, что игра Макса стоила свеч, не обнаруживалось. Мы откопали лишь развалины нескольких жалких, бедных жилищ – они даже не были сложены из саманных кирпичей – просто глинобитные постройки, внешний вид которых было трудно восстановить. Повсюду валялись прелестные глиняные черепки, нашли мы несколько восхитительных черных обсидиановых ножей с изящно отделанными лезвиями, но выдающихся находок не было.
Джон с Максом подбадривали друг друга, убеждая, что рано еще делать выводы и что к приезду доктора Гордана, немца – директора Багдадского музея древностей, мы, во всяком случае, сделаем все необходимые замеры и проведем систематизацию культурных слоев, чтобы он увидел, что раскопки ведутся грамотно, в соответствии с научными требованиями.
Но наконец небо послало нам великий день! Макс влетел в дом, где я корпела над черепками, схватил меня за руку и потащил за собой.
– Потрясающая находка! – кричал он. – Мы обнаружили сгоревшую гончарную мастерскую. Пошли! Такого зрелища ты еще никогда не видела!
Это было чистой правдой: царская удача нам выпала. Гончарная мастерская вся была там, под слоем земли. Ее, видимо, бросили после пожара, и, благодаря огню, она сохранилась. Множество великолепных блюд, ваз, чаш и тарелок, многокрасочной посуды, сверкающей на солнце алым, черным, оранжевым цветами, представляло собой восхитительное зрелище.
Начиная с этого момента у нас появилось столько работы, что мы не знали, как с ней справиться. На свет извлекались сосуд за сосудом. Они разбились, когда обвалилась крыша, но все осколки остались в одном месте, почти каждый предмет можно было собрать целиком! Некоторые, правда, успели слегка обуглиться, но рухнувшие стены, загасив огонь, спасли их – около шести тысяч лет пролежали они здесь нетронутыми. Одно огромное полированное блюдо с розеткой из лепестков в центре и красивым, очень симметричным орнаментом вокруг нее состояло из семидесяти шести фрагментов! Но все они лежали рядом, блюдо удалось собрать, и теперь оно радует глаз посетителей музея. Я любила еще одну чашу, мягкого, глубокого мандаринового цвета, сплошь покрытую узором, напоминающим «Юнион Джек».
Я лопалась от счастья. И Макс тоже, и даже Джон – по-своему, в более сдержанной манере. Но как же мы работали с момента этой находки до самого окончания сезона!
Той осенью я много занималась дома, чтобы «соответствовать уровню». Я даже посещала местную среднюю школу и брала уроки у очаровательного маленького человечка, который никак не мог поверить, что я так мало знаю.
– Похоже, вы никогда не слышали, что существует прямой угол, – неодобрительно заметил он как-то. Я признала, что так оно и есть – не слышала.
– В таком случае мне будет трудно объяснить вам материал, – сказал он.
Но я все же выучилась делать замеры и подсчеты и зарисовывать предметы в две трети их натуральной величины или в другом нужном масштабе. И вот настал момент, когда я должна была приложить полученные знания на практике. Работы было столько, что ее никогда бы не переделать, если бы свою лепту не внес каждый. У меня, конечно, времени на все уходило втрое больше, чем у других, но Джон помогал мне, так что кое-какую пользу приносила и я.
Максу приходилось с утра до вечера торчать на раскопках, Джон все это время делал зарисовки. Покачиваясь, он выходил к ужину со словами: «Думаю, я скоро ослепну. У меня болят глаза и так кружится голова, что я едва стою на ногах. С восьми часов утра я без перерыва рисую как проклятый».
– И после ужина нам всем придется вернуться к своим занятиям, – добавлял Макс.
– И этот человек обещал мне здесь каникулы! – притворно сокрушался Джон. – Это тот самый человек!
В ознаменование окончания сезона мы решили устроить скачки. Такого здесь еще никогда не было. Мы приготовили разные чудесные призы. Участвовать мог каждый, кто пожелает.
Вокруг этой затеи шло множество толков. Начать с того, что кое-кто постарше и посерьезнее опасался, не уронит ли он своего достоинства участием в таком мероприятии. Достоинство считалось важной вещью. Соревнование с более молодыми людьми, быть может, с безусыми юнцами, для уважающего себя мужчины, для человека состоятельного было чем-то сомнительным. Но в конце концов все приняли предложение, и мы обсудили детали. Дистанция составляла три мили, участникам предстояло пересечь реку Хоср за Ниневмийским холмом. Строго определили правила, которые никто не имел права нарушать. Запрещалось таранить и отталкивать друг друга, выбивать из седла, подсекать или делать что-либо подобное. Хоть мы и не очень рассчитывали, что правила эти будут соблюдаться, все же надеялись, что опасных происшествий избежать удастся.
Пришедшего первым ожидал приз в виде коровы с теленком, второго – овца, третьего – коза. Было несколько призов помельче: куры, мешки с мукой и лукошки с яйцами – от сотни штук до десятка. Всем участникам полагалось по пригоршне фиников и столько халвы, сколько каждый сможет унести в двух ладонях. Заметьте, все эти призы обошлись нам в десять фунтов. Были же времена!
Мы учредили АААЛ – Арпачийскую ассоциацию атлетов-любителей. На реке как раз было половодье и перебраться через мост, чтобы наблюдать за финальным этапом скачек, не представлялось возможным, для этой цели был нанят самолет.
Наконец день настал и подарил нам незабываемое удовольствие. Началось с того, что все дружно рванули с места по выстрелу стартового пистолета и, доскакав до Хосра, большинство плюхнулось лицом прямо в воду. Те, кому удалось выбраться из этой кучи-малы, продолжали скачку. Без протаранивания соперников как-то обошлось, никого из седла не выбили. Многие делали ставки, но никто из фаворитов даже близко не подошел к первому месту. Победили три темные лошадки, и овацию им устроили оглушительную. Первым пришел сильный, атлетически сложенный всадник; вторым – этот призер снискал больше всего симпатий – бедняк, вечно выглядевший полуживым от голода, третьим – маленький мальчик. Вечером состоялся грандиозный праздник: танцевали десятники, танцевали рабочие. А человек, получивший в качестве второго приза овцу, тут же зарезал ее и устроил пир для родных и друзей. Это был великий день для Арпачийской ассоциации атлетов-любителей!
Мы покидали Арпачию под крики: «Да благословит вас Аллах!», «Приезжайте снова!» и всяческие добрые пожелания. Мы направились в Багдад, где нас уже ждали все наши находки.
Макс с Джоном Роузом распаковывали их, и начинался англо-иракский дележ. К тому времени наступил май, в Багдаде было больше сорока градусов в тени. Джон плохо переносил жару и все время выглядел больным. Мне повезло – я не входила в команду распаковщиков и могла оставаться дома.
Политическая ситуация в Багдаде неуклонно ухудшалась и, хотя мы надеялись вернуться на следующий год, чтобы раскапывать другой курган или продолжать работы в Арпачии, уверенности, что это окажется возможным, у нас не было. После нашего отъезда возникли сложности с транспортировкой находок по морю, нам с трудом удалось получить свои ящики. В конце концов все было улажено, но ушло много месяцев и по этой причине нам не рекомендовали продолжать там раскопки на следующий год. В течение нескольких лет в Ираке практически никто не копал; все переместились в Сирию. Мы тоже решили на предстоявший сезон выбрать себе подходящее местечко в Сирии.
Помню случай, который оказался предзнаменованием грядущих событий. В Багдаде нас пригласили на чай к доктору Гордану. Он слыл неплохим пианистом и играл в тот день Бетховена. У него была красивая голова и, глядя на него, я подумала, какой это замечательный человек: всегда любезен и тактичен. Но вот кто-то невзначай упомянул о евреях. Доктор Гордан изменился в лице, причем изменился поразительно, я никогда не видела такого жесткого выражения.
– Вы не понимаете, – сказал он. – Возможно, у вас евреи не такие, как у нас. Они опасны. Их следует истребить! Ничто другое не поможет!
Я уставилась на него, не веря своим ушам. Но он имел в виду именно то, что сказал. Тогда я впервые столкнулась с ужасом, который позднее пришел из Германии. Для тех, кто много путешествовал, думаю, кое-что было ясно уже тогда, но обыкновенным людям в 1932—1933 годах явно недоставало способности предвидеть.
Там, в гостиной доктора Гордана, играющего на пианино, я увидела первого в своей жизни нациста – позднее я узнала, что жена его была еще более оголтелой нацисткой. Они выполняли в Багдаде определенную миссию – не только по части древностей и не только на благо своей страны, они еще и шпионили за собственным германским послом. Есть вещи, которые – когда в конце концов убеждаешься в них – повергают в отчаяние.

Глава пятая

Мы вернулись в Англию в ореоле славы, и Макс все лето, не отрываясь, писал отчет об экспедиции. Некоторые из наших находок были выставлены в Британском музее; то ли в том же году, то ли в следующем вышла книга Макса об Арпачии – Макс сказал, что ее нужно издавать без промедления: у археологов есть привычка надолго откладывать публикации, сказал он, а знания следует делать всеобщим достоянием как можно скорее.
Во время второй мировой войны, работая в Лондоне, я написала о нашей сирийской экспедиции. Я назвала книгу «Расскажи-ка мне, как ты живешь» и люблю перечитывать ее время от времени, вспоминая нашу сирийскую жизнь. На раскопках год похож на год – происходят одни и те же события, поэтому повторы неизбежны. И все же то были счастливые годы, нам было невыразимо хорошо вместе, и раскопкам сопутствовал успех.
Годы с 1930 по 1938-й вспоминаются как особенно удачные, так как они не были омрачены внешними невзгодами. По мере того как работы становится все больше, а тем более по мере того как становится больше успехов, свободного времени человек оставляет себе все меньше. Но те годы были все еще беззаботными: да, работы хватало и тогда, но она не поглощала нас целиком. Я писала детективные истории, Макс – книги по археологии, доклады и статьи. Мы были заняты, но не чувствовали постоянного напряжения.
Поскольку Максу было затруднительно приезжать в Девоншир так часто, как ему хотелось бы, мы проводили там лишь Розалиндины каникулы, а большую часть времени жили в Лондоне, по очереди перебираясь из одного моего дома в другой и пытаясь понять, какой из них нам больше всего нравится. В один из тех годов, что мы прожили в Сирии, Карло и Мэри, искавшие для нас подходящий дом, составили целый список и настойчиво рекомендовали мне посмотреть дом № 48 по Шеффилд-террас. Как только я увидела его, мне захотелось поселиться в нем, как не хотелось еще поселиться ни в одном другом доме. Дом казался идеальным, смущало, пожалуй, лишь одно: в нем был ненужный подвал. Комнат насчитывалось не так много, зато все – просторные и пропорциональные, как раз то, что нужно. При входе справа была большая столовая, слева – гостиная. Дверь на лестничной площадке между первым и вторым этажами вела в ванную и туалет, а на втором этаже справа, над столовой – вход в комнату того же размера, что и столовая, там помещался кабинет Макса с библиотекой. Обширная площадь позволяла расставить здесь большие столы для бумаг и археологических находок. Слева, над гостиной, мы устроили свою спальню. На верхнем этаже были еще две большие комнаты, а между ними – маленькая, ее отдали Розалинде. Большую комнату над кабинетом Макса предназначили для гостей – это была семейная спальня; а что касается комнаты слева, то на нее я заявила свои права – она стала моим кабинетом и гостиной. Все были немало удивлены, так как прежде я ни о чем подобном и не помышляла, но дружно согласились, что пора уже бедной старушке-миссус завести собственную комнату.
Мне хотелось иметь угол, где никто бы меня не беспокоил. В комнате не должно быть телефона – только большое пианино, крепкий большой стол, удобная софа или диван, стул с высокой прямой спинкой, чтобы печатать на машинке, и одно кресло, в котором можно расслабиться, – больше ничего. Я купила большой «Стейнвей» и несказанно наслаждалась своей комнатой. Пока я находилась в доме, на моем этаже запрещалось пользоваться пылесосом, и даже если бы поблизости случился пожар, я бы пальцем не пошевелила. Впервые в жизни у меня появился собственный уголок, и я блаженствовала в нем пять или шесть лет, вплоть до момента, когда во время войны дом разбомбили. Не могу понять, почему я никогда больше не устраивала себе кабинета. Наверное, потому, что привычка работать за обеденным столом или на углу умывального столика слишком въелась в меня.
Дом № 48 по Шеффилд-террас оказался счастливым домом; я почувствовала это, едва переступив порог. Наверное, человек, выросший в особняке с большими комнатами, подобном Эшфилду, всегда испытывает тоску по простору. Мне доводилось жить в очаровательных маленьких домиках – оба дома: на Кэмпден-стрит и «конюшенный» были небольшими – но я никогда не чувствовала себя там безоговорочно удобно. И дело вовсе не в мании величия; можно иметь небольшую, но очень элегантную и дорогую квартиру, а можно – гораздо дешевле – снять дом сельского священника, огромный, обветшалый, готовый вот-вот развалиться. Дело в ощущении простора, возможности расправить плечи. Кстати, если вам самой приходится делать уборку, то приводить в порядок большую комнату гораздо легче, чем вытирать пыль во всех закуточках и со множества предметов мебели в маленькой комнатушке, где к тому же постоянно натыкаешься на чей-нибудь «задний фасад».
Макс не отказал себе в удовольствии соорудить у себя в кабинете новый камин, причем строительством руководил лично. На Ближнем Востоке ему так часто приходилось иметь дело с очагами и дымоходами из обожженного кирпича, что он считал себя докой в этой области, хотя приглашенный специалист, мистер Уизерс, к его проекту отнесся скептически.
– С каминами и дымоходами никогда ничего не угадаешь наперед, – сообщил он. – Все делаешь по правилам, вроде должны работать нормально, а они не работают. Что же до этого, вашего, то он и придуман-то против правил, должен вам сказать, – заявил он Максу.
– Делайте точно, как я говорю, – ответил Макс, – и вы увидите!
К великому огорчению мистера Уизерса, он действительно увидел. Камин Макса никогда не дымил. В каминную доску Макс вмонтировал один из знаменитых ассирийских кирпичей с клинописной надписью, который стал как бы предупредительным щитом, оповещавшим – «Берлога археолога. Частное владение».
Единственное, что беспокоило меня на Шеффилд-террас, это какой-то запах в нашей спальне. Макс его не чувствовал, и Бесси считала, что я все придумываю, но я твердо стояла на своем: пахнет газом. Макс обратил мое внимание на то, что в доме нет газа, он к нему не подведен.
– Ничего не могу с собой поделать, – упорствовала я. – Чувствую запах газа.
Я вызывала строителей и газовщиков, они ползали на животах, нюхали под кроватью и в конце концов заявили, что мне все мерещится.
– Конечно, если здесь что-то и есть, леди, хоть мой нос ничего не чувствует, – сказал газовщик, – так это, может быть, дохлая мышь или дохлая крыса. Хотя крыса вряд ли, крысу я бы учуял, а мышь, может, и есть. Очень маленькая мышка.
– Не исключено, – согласилась я, – но если так, то это очень дохлая маленькая мышка.
– Надо поднять доски.