1 2 3 4 
       Каждые пять минут мальчишка вспоминал, что он  краснокожий,  и,  схватив палку, которую он называл ружьем, крался  на   цыпочках  ко  входу  в  пещеру выслеживать лазутчиков ненавистных бледнолицых.  Время от времени он испускал военный клич, от которого бросало в дрожь старого  охотника Хенка, Билла этот мальчишка запугал с самого начала.    

       - Вождь Краснокожих, - говорю я ему, - а домой тебе  разве не хочется?    

       - А ну их, чего я там не  видал?  -  говорит  он.  -   Дома  ничего  нет интересного. В школу ходить я не люблю. Мне нравится жить в  лесу. Ты ведь не отведешь меня домой. Змеиный Глаз?    

       - Пока не собираюсь, - говорю я. - Мы еще поживем тут в  пещере.    

       - Ну ладно, - говорит он. - Вот здорово! Мне никогда в   жизни  не  было так весело.    

       Мы легли спать часов в одиннадцать. Расстелили  на   землю  шерстяные  и стеганые одеяла, посередине уложили Вождя Краснокожих, а  сами легли с  краю. Что он сбежит, мы  не  боялись.  Часа  три  он,  не  давая   нам  спать,  все вскакивал, хватал свое ружье; при каждом треске сучка и шорохе  листьев,  его юному воображению чудилось, будто к пещере подкрадывается шайка  разбойников, и он верещал на ухо то мне, то Биллу: "Тише, приятель!"  Под конец  я  заснул тревожным сном и во сне видел,  будто  меня  похитил  и   приковал  к  дереву свирепый пират с рыжими волосами.    

       На рассвете меня разбудил страшный визг Билла. Не крики,  или вопли, или вой, или рев, какого можно было бы ожидать от голосовых  связок   мужчины,  - нет, прямо-таки неприличный,  ужасающий,  унизительный  визг,   каким  визжат женщины, увидев привидение или гусеницу. Ужасно  слышать,  как   на  утренней заре в пещере  визжит  без  умолку  толстый,  сильный,  отчаянной   храбрости мужчина.    

       Я вскочил с постели посмотреть, что такое делается.   Вождь  Краснокожих сидел на груди Билла, вцепившись одной рукой ему в волосы. В  другой руке  он держал острый  ножик,  которым  мы  обыкновенно  резали   грудинку,  и  самым деловитым и недвусмысленным образом пытался снять с Билла   скальп,  выполняя приговор, который вынес ему вчера вечером.    

       Я отнял у мальчишки ножик и опять уложил его спать.  Но   с  этой  самой минуты дух Билла был сломлен. Он улегся на своем краю постели,  однако больше уже не сомкнул глаз за все то время, что мальчик был с нами. Я  было задремал ненадолго, но  к  восходу  солнца  вдруг  вспомнил,  что  Вождь   Краснокожих обещался сжечь меня на костре, как только взойдет  солнце.  Не  то   чтобы  я нервничал или боялся, а все- таки сел, закурил трубку и прислонился к  скале.    

       - Чего ты поднялся в такую рань, Сэм? - спросил меня  Билл.    

       - Я? - говорю. - Что-то плечо ломит. Думаю, может   легче  станет,  если посидеть немного.    

       - Врешь ты, - говорит Билл. -  Ты  боишься.  Тебя  он   хотел  сжечь  на рассвете, и ты боишься, что он так и  сделает,  И  сжег  бы,   если  б  нашел спички. Ведь это просто ужас, Сэм. Уж  не  думаешь  ли  ты,   что  кто-нибудь станет платить деньги за то, чтобы такой дьяволенок вернулся  домой?    

       - Думаю, - говорю я.  -  Вот  как  раз  таких-то   хулиганов  и  обожают родители. А теперь вы с Вождем Краснокожих вставайте и  готовьте завтрак, а я поднимусь на гору и произведу разведку.    

       Я взошел на вершину маленькой горы  и  обвел  взглядом   окрестности.  В направлении города я ожидал  увидеть  дюжих  фермеров,  с   косами  и  вилами рыскающих в поисках подлых  похитителей.  А  вместо  того  я   увидел  мирный пейзаж, и оживлял его единственный человек, пахавший на сером  муле. Никто не бродил с баграми вдоль реки; всадники не скакали взад и вперед и  не сообщали безутешным родителям, что пока еще ничего не  известно  Сонным   спокойствием лесов веяло от той части Алабамы, которая простиралась перед моими  глазами.    

       - Может быть, - сказал я самому себе, - еще не   обнаружено,  что  волки унесли ягненочка из загона. Помоги, боже, волкам! - И   я  спустился  с  горы завтракать.    

       Подхожу ближе к пещере и вижу, что Билл стоит,  прижавшись к  стенке,  и едва дышит, а  мальчишка  собирается  его  трахнуть   камнем  чуть  ли  не  с кокосовый орех величиной.    

       - Он сунул мне за шиворот с пылу горячую картошку, -  объяснил Билл, - и раздавил ее ногой, а я ему надрал уши. Ружье с тобой, Сэм?    

       Я отнял у мальчишки камень и кое-как уладил это  недоразумение.    

       - Я тебе покажу! - говорит мальчишка Биллу. - Еще ни   один  человек  не ударил Вождя Краснокожих, не поплатившись за это. Так что ты  берегись!    

       После завтрака мальчишка достает  из  кармана  кусок   кожи,  обмотанный бечевкой, и идет из пещеры, разматывая бечевку на ходу.    

       - Что это он теперь затеял?  -  тревожно  спрашивает   Билл.  -  Как  ты думаешь, Сэм, он не убежит домой?    

       - Не бойся, - говорю я - Он, кажется, вовсе не такой уж  домосед. Однако нам нужно придумать какой-то план насчет выкупа. Не видно,   чтобы  в  городе особенно беспокоились из-за того, что  он  пропал,  а  может   быть,  еще  не пронюхали насчет похищения. Родные, может, думают, что он  остался ночевать у тети Джейн или у кого-нибудь из соседей. Во всяком случае  сегодня его должны хватиться. К вечеру мы  пошлем  его  отцу  письмо  и   потребуем  две  тысячи долларов выкупа.    

       И тут мы услышали что-то вроде  военного  клича,   какой,  должно  быть, испустил Давид, когда  нокаутировал  чемпиона  Голиафа.   Оказывается,  Вождь Краснокожих вытащил из кармана пращу и теперь крутил ее над  головой.    

       Я увернулся и услышал глухой тяжелый стук и  что-то   похожее  на  вздох лошади, когда с нее снимают седло. Черный камень величиной   с  яйцо  стукнул Билла по голове как раз позади левого  уха.  Он  сразу  весь   обмяк  и  упал головою в костер, прямо на кастрюлю с кипятком для мытья  посуды.  Я  вытащил его из огня и целых полчаса поливал холодной водой.    

       Понемножку Билл пришел в себя, сел, пощупал за ухом и  говорит:    

       - Сэм, знаешь, кто у меня любимый герой в библии?    

       - Ты погоди, - говорю я. - Мало-помалу придешь в  чувство.    

       - Царь Ирод, - говорит он. - Ты ведь не уйдешь, Сэм, не   оставишь  меня одного?    

       Я вышел из пещеры,  поймал  мальчишку  и  начал  так   его  трясти,  что веснушки застучали друг о друга.    

       - Если ты не будешь вести себя как следует, - говорю я,  -  я  тебя  сию минуту отправлю домой. Ну, будешь ты слушаться или нет?    

       - Я ведь только пошутил, - сказал он надувшись. - Я  не   хотел  обижать старика Хенка. А он зачем меня  ударил?  Я  буду  слушаться.   Змеиный  Глаз, только  ты  не  отправляй  меня  домой  и  позволь  мне   сегодня  играть   в разведчиков.    

       - Я этой игры не знаю, - сказал я. -  Это  уж  вы   решайте  с  мистером Биллом. Сегодня он будет с тобой играть. Я сейчас ухожу  ненадолго  по  делу. Теперь ступай помирись с ним да попроси прощения за то,  что ты его  ушиб,  а не то сейчас же отправишься домой.    

       Я заставил их пожать друг другу руки, потом отвел Билла   в  сторонку  и сказал ему, что ухожу в деревушку Поплар-Ков, в  трех  милях   от  пещеры,  и попробую узнать, как смотрят в городе на похищение младенца.  Кроме  того,  я думаю, что будет лучше в этот же  день  послать  угрожающее   письмо  старику Дорсету с требованием выкупа и наказом, как именно следует его  уплатить.    

       - Ты знаешь, Сэм, - говорит Билл, - я всегда был готов  за тебя в  огонь и воду, не моргнул глазом во время землетрясения, игры в   покер,  динамитных взрывов, полицейских облав, нападений на поезда и циклонов.  Я никогда ничего не боялся, пока мы не украли эту двуногую ракету. Он меня  доконал.  Ты  ведь не оставишь меня с ним надолго, Сэм?    

       - Я вернусь к вечеру, что-нибудь около этого, - говорю  я. -  Твое  дело занимать и успокаивать ребенка, пока я не  вернусь.  А   сейчас  мы  с  тобой напишем письмо старику Дорсету.    

       Мы с Билом взяли бумагу и карандаш и стали  сочинять   письмо,  а  Вождь Краснокожих тем временем расхаживал взад и вперед,  закутавшись  в  одеяло  и охраняя вход в пещеру. Билл со слезами просил меня  назначить выкуп в полторы тысячи долларов вместо двух.    

       - Я вовсе не пытаюсь унизить прославленную, с моральной   точки  зрения, родительскую любовь, но ведь мы имеем дело с  людьми,  а  какой   же  человек нашел бы в себе силы заплатить две тысячи долларов за эту  веснушчатую  дикую кошку! Я согласен рискнуть: пускай будет полторы  тысячи   долларов.  Разницу можешь отнести на мой счет.    

       Чтобы утешить Билла, я согласился, и мы с ним вместе   состряпали  такое письмо:     

         "Эбенезеру Дорсету, эсквайру.    

       Мы спрятали вашего мальчика в надежном  месте,  далеко   от  города.  Не только  вы,  но  даже  самые  ловкие  сыщики  напрасно  будут   его   искать. Окончательные, единственные условия,  на  которых  вы  можете   получить  его обратно, следующие: мы требуем за его возвращение полторы   тысячи  долларов; деньги должны быть оставлены сегодня в полночь на том же  месте и  в  той  же коробочке, что и ваш ответ, -  где  именно,  будет   сказано  ниже.  Если  вы согласны на эти условия, пришлите ответ в письменном  виде с кем-нибудь одним к половине девятого. За бродом через Совиный ручей  по   дороге  к  Тополевой роще растут три больших дерева на расстоянии ста ярдов  одно  от  другого,  у самой изгороди, что идет мимо пшеничного поля, с правой  стороны. Под столбом этой изгороди, напротив третьего  дерева,  ваш  посланный   найдет  небольшую картонную коробку.    

       Он должен положить ответ в эту коробку и немедленно  вернуться в город.    

       Если вы попытаетесь выдать нас или не выполнить наших   требований,  как сказано, вы никогда больше не увидите вашего сына.    

       Если вы уплатите деньги, как сказано, он будет вам  возвращен   целым  и невредимым в течение трех часов. Эти условия окончательны, и, если вы  на них не согласитесь, всякие дальнейшие сообщения будут прерваны.    

                                       Два злодея".     

       Я надписал адрес Дорсета  и  положил  письмо  в   карман.  Когда  я  уже собрался в путь, мальчишка подходит ко мне и говорит:    

       - Змеиный Глаз, ты сказал, что мне можно играть в  разведчика, пока тебя не будет.    

       - Играй, конечно, - говорю я. - Вот мистер Билл с тобой  поиграет. А что это за игра такая?    

       - Я разведчик, - говорит Вождь  Краснокожих,  -  и   должен  скакать  на заставу, предупредить поселенцев, что индейцы идут. Мне  надоело самому  быть индейцем. Я хочу быть разведчиком.    

       - Ну, ладно, - говорю я. - По-моему, вреда от этого  не   будет.  Мистер Билл поможет тебе отразить нападение свирепых дикарей.    

       - А что мне надо делать? -  спрашивает  Билл,   подозрительно  глядя  на мальчишку.    

       - Ты будешь конь, - говорит разведчик. - Становись на  четвереньки. А то как же я доскачу до заставы без коня?    

       - Ты уж лучше займи его, - сказал я, - пока наш план не  будет  приведен в действие. Порезвись немножко.    

       Билл становится на четвереньки, и в  глазах  у  него   появляется  такое выражение, как у кролика, попавшего в западню.    

       - Далеко ли до заставы, малыш? - спрашивает  он   довольно-таки  хриплым голосом.    

       - Девяносто миль, - отвечает разведчик. - И тебе  придется поторопиться, чтобы попасть туда вовремя. Ну пошел!    

       Разведчик вскакивает Биллу на спину и вонзает пятки ему  в бока.    

       - Ради бога, - говорит Билл, -  возвращайся,  Сэм,  как   можно  скорее! Жалко, что мы назначили такой выкуп, надо бы не больше  тысячи.   Слушай,  ты перестань меня лягать, а не то я вскочу и огрею тебя как следует!    

       Я отправился в Поплар-Ков, заглянул на почту и в   лавку,  посидел  там, поговорил с фермерами, которые приходили за покупками.  Один бородач  слышал, будто бы весь город переполошился из-за того, что у  Эбенезера Дорсета пропал или украден мальчишка. Это-то мне  и  нужно  было   знать.  Я  купил  табаку, справился мимоходом, почем нынче горох, незаметно  опустил письмо  в  ящик  и ушел. Почтмейстер сказал мне, что через час проедет  мимо почтальон и заберет городскую почту.    

       Когда я вернулся в пещеру, ни Билла, ни мальчишки нигде  не было  видно. Я произвел разведку в окрестностях пещеры, отважился раза  два   аукнуть,  но мне никто не ответил. Я закурил трубку и уселся  на  моховую   кочку  ожидать дальнейших событий.    

       Приблизительно через полчаса в кустах зашелестело, и Билл  выкатился  на полянку перед  пещерой.  За  ним  крался  мальчишка,  ступая   бесшумно,  как разведчик, и ухмыляясь во всю ширь своей физиономии. Билл  остановился,  снял шляпу и вытер лицо красным платком. Мальчишка  остановился   футах  в  восьми позади него.    

       - Сэм, - говорит Билл, - пожалуй, ты  сочтешь  меня   предателем,  но  я просто не мог терпеть. Я взрослый человек, способен к  самозащите, и привычки у меня мужественные, однако  бывают  случаи,  когда   все  идет  прахом  -  и самомнение и самообладание. Мальчик ушел. Я отослал его  домой. Все  кончено. Бывали мученики в старое время, которые скорее были  готовы  принять  смерть, чем расстаться с любимой профессией. Но никто из них   не  подвергался  таким сверхъестественным пыткам,  как  я.  Мне  хотелось   остаться  верным  нашему грабительскому уставу, но сил не хватило.    

       - Что такое случилось, Билл? - спрашиваю я.    

       - Я проскакал все девяносто  миль  до  заставы,  ни   дюймом  меньше,  - отвечает Билл. - Потом, когда поселенцы были спасены, мне  дали овса. Песок - неважная замена овсу. А потом я битый час должен  был   объяснять,  почему  в дырках ничего нету, зачем дорога идет в обе стороны и  отчего трава  зеленая. Говорю тебе, Сэм, есть предел человеческому терпению.   Хватаю  мальчишку  за шиворот и тащу с горы вниз. По дороге он меня  лягает,   все  ноги  от  колен книзу у меня в синяках; два-три укуса в руку и в большой  палец мне  придется прижечь. Зато он ушел, - продолжает Билл, - ушел домой. Я  показал ему дорогу в город, да еще и подшвырнул его пинком футов на восемь  вперед.  Жалко,  что выкуп мы теряем, ну, да ведь либо это, либо мне  отправляться  в  сумасшедший дом.    

       Билл пыхтит и  отдувается,  но  его  ярко-розовая   физиономия  выражает неизъяснимый мир и полное довольство.    

       - Билл, - говорю я, - у вас в семье ведь нет сердечных  болезней?    

       - Нет, - говорит Билл, - ничего такого хронического,   кроме  малярии  и несчастных случаев. А что?    

       - Тогда можешь обернуться, - говорю я, - и поглядеть,   что  у  тебя  за спиной.    

       Билл оборачивается, видит мальчишку, разом бледнеет,  плюхается на землю и начинает бессмысленно хвататься за траву и мелкие   щепочки.  Целый  час  я опасался за его рассудок. После этого я  сказал  ему,   что,  по-моему,  надо кончать это дело моментально и что мы успеем получить  выкуп и смыться еще до полуночи, если старик Дорсет согласится на наше  предложение.  Так  что  Билл немного подбодрился, настолько даже, что через  силу  улыбнулся  мальчишке  и пообещал ему изображать русских в войне с  японцами, как  только  ему  станет чуточку полегче.    

       Я придумал, как получить  выкуп  без  всякого  риска   быть  захваченным противной  стороной,  и  мой  план  одобрил   бы   всякий    профессиональный похититель. Дерево, под которое  должны  были  положить   ответ,  а  потом  и деньги, стояло у самой дороги; вдоль дороги была изгородь,  а за ней с  обеих сторон  -  большие  голые  поля.  Если  бы  того,  кто   придет  за  письмом, подстерегала шайка констеблей, его увидели бы издалека на  дороге или посреди поля. Так нет же, голубчики! В половине девятого я уже сидел  на этом дереве, спрятавшись не хуже древесной лягушки, и поджидал, когда  появится посланный.    

       Ровно в назначенный час подъезжает на  велосипеде   мальчишка-подросток, находит картонную коробку под столбом, засовывает в нее  сложенную бумажку  и укатывает обратно в город.    

       Я подождал еще час, пока не уверился,  что  подвоха   тут  нет.  Слез  с дерева, достал записку из коробки, прокрался вдоль изгороди  до самого леса и через полчаса был уже в пещере. Там  я  вскрыл  записку,   подсел  поближе  к фонарю и прочел ее Биллу. Она была написана чернилами, очень  неразборчиво, и самая суть ее заключалась в следующем:     

               "Двум злодеям.    

       Джентльмены, с сегодняшней почтой я получил ваше письмо  насчет  выкупа, который вы просите за то, чтобы вернуть мне сына. Думаю, что вы  запрашиваете лишнее, а потому делаю вам со своей стороны контрпредложение и  полагаю,  что вы его примете. Вы приводите Джонни домой и  платите  мне   двести  пятьдесят долларов наличными, а я соглашаюсь взять  его  у  вас  с   рук  долой.  Лучше приходите ночью, а то соседи думают, что он пропал без  вести, и я не отвечаю за то, что они сделают с человеком, который приведет  Джонни домой.    

               С совершенным почтением    

                                      Эбенезер Дорсет".     

       - Великие пираты! - говорю я! - Да ведь этакой  наглости...    

       Но тут я взглянул на Билла и замолчал. У него в глазах я  заметил  такое умоляющее выражение,  какого  не  видел  прежде  ни  у   бессловесных,  ни  у говорящих животных.    

       - Сэм, - говорит он, - что такое  двести  пятьдесят   долларов  в  конце концов? Деньги у нас есть. Еще одна ночь с этим мальчишкой,  и придется  меня свезти  в  сумасшедший  дом.  Кроме  того,  что  мистер    Дорсет   настоящий джентльмен,  он,  помоему,  еще  и  расточитель,  если   делает   нам   такое великодушное предложение. Ведь ты не собираешься упускать  такой случай, а?    

       - Сказать тебе по правде, Билл, - говорю я, - это   сокровище  что-то  и мне действует на нервы! Мы отвезем  его  домой,  заплатим   выкуп  и  смоемся куда-нибудь подальше.    

       В ту же ночь мы отвезли  мальчишку  домой.  Мы  его   уговорили-наплели, будто бы отец купил ему винтовку с серебряной насечкой и  мокасины и будто бы завтра мы с ним поедем охотиться на медведя.    

       Было ровно двенадцать часов ночи, когда мы постучались в  парадную дверь Эбенезера. Как раз в ту самую минуту, когда я должен был   извлекать  полторы тысячи долларов из коробки под деревом,  Билл  отсчитывал   двести  пятьдесят долларов в руку Дорсету.    

    

       Как только мальчишка обнаружил, что мы собираемся  оставить его дома, он поднял вой не хуже пароходной сирены и вцепился в ногу  Билла, словно пиявка. Отец отдирал его от ноги, как липкий пластырь.    

       - Сколько времени вы сможете его держать? - спрашивает  Билл.    

       - Силы у меня уж не те, что прежде,  -  говорит  старик   Дорсет,  -  но думаю, что за десять минут могу вам ручаться.    

       - Этого  довольно,  -  говорит  Билл.  -  В  десять   минут  я  пересеку Центральные, Южные и Среднезападные  штаты  и  свободно   успею  добежать  до канадской границы.    

       Хотя ночь была очень темная, Билл очень толст, а я   умел  очень  быстро бегать, я нагнал его только в полутора милях от города.        Формальная ошибка     

       Перевод И. Гуровой      

       Я всегда недолюбливал вендетты. По-моему,  этот   продукт  нашей  страны переоценивают еще более чем грейпфрут, коктейль и  медовый месяц.  Однако,  с вашего разрешения, я хотел бы рассказать  об  одной   вендетте  на  индейской территории,  вендетте,  в  которой  я  играл  роль   репортера,  адъютанта  и несоучастника.    

       Я  гостил  на  ранчо  Сэма  Дорки  и  развлекался   вовсю  -   падал   с ненаманикюренных лошадей и грозил кулаком волкам, когда  они были за две мили Сэм, закаленный субъект лет двадцати пяти, пользовался  репутацией  человека, не  боящегося  возвращаться  домой  после  наступления   темноты,   хотя   он проделывал это часто с большой неохотой.    

       Неподалеку, в Крик-Нейшн, проживало семейство  Тэтемов.   Мне  сообщили, что Дорки и Тэтемы вендеттируют много лет. По  нескольку   человек  с  каждой стороны уже ткнулось носом в траву, и ожидалось, что  число   Навуходоносоров этим не ограничится. Подрастало молодое поколение, и трава   росла  вместе  с ним. Но, насколько я понял,  война  велась  честно  и  никто   не  залегал  в кукурузном поле, целясь в скрещение подтяжек  на  спине  врага,   -  отчасти, возможно, потому, что не было кукурузных полей и никто не носил  более  одной подтяжки, также не причинялось вреда детям и женщинам враждебного  рода. В те дни, как, впрочем, и теперь, их женщинам не грозила опасность.    

       У Сэма Дорки была девушка (если бы я собирался продать  этот  рассказ  в беллетристический журнал, я написал бы:  "Мистер  Дорки   имел  счастье  быть помолвленным"). Ее звали Элла  Бэйнс.  Казалось  они   питали  друг  к  другу безграничную любовь и доверие; впрочем,  это   впечатление  производят  любые помолвленные, даже такие, между которыми нет   ни  любви,  ни  доверия.  Мисс Бэйнс была  недурна,  особенно  ее  красили   густые  каштановые  волосы  Сэм представил ей меня, но это никак не отразилось  на ее расположении к нему, из чего я заключил, что они поистине созданы друг  для друга.    

       Мисс Бэйнс жила в Кингфишере, в двадцати милях  от   ранчо.  Сэм  жил  в седле между Кингфишером и ранчо.    

       Однажды в Кингфишере появился бойкий молодой человек,  невысокого роста, с правильными чертами лица и гладкой кожей. Он настойчиво  наводил справки  о городских делах и поименно о горожанах. Он говорил, что  приехал из  Маскоги, и, судя по его желтым ботинкам и вязаному  галстуку,  это   было  правдой.  Я познакомился с ним, когда приехал за почтой. Он назвался  Беверли Трэйверзом, что прозвучало как-то неубедительно.    

       На ранчо в то время была горячая пора, и Сэм  не  мог   часто  ездить  в город. Мне, бесполезному гостю, ничего не смыслившему  в   хозяйстве,  выпала обязанность снабжать ранчо всякими  мелочами,  как-то:   открытками,  мешками муки, дрожжами, табаком и письмами от Эллы.    

       И вот раз, будучи послан за  полугроссом  пачек   курительной  бумаги  и двумя фургонными шинами, я увидел пролетку  с  желтыми   колесами,  а  в  ней вышепоименованного Беверли Трэйверза, нагло катающего Эллу  Бэйнс  по  городу со всем шиком, какой  допускала  черная  липкая  грязь   улиц.  Я  знал,  что сообщение об этом факте не прольется целительным бальзамом  в душу Сэма, и по возвращении, отчитываясь в городских новостях, воздержался  от  упоминания  о нем. Но на следующий день на ранчо прискакал долговязый  экс-ковбой по  имени Симмонс, старинный приятель Сэма, владелец фуражного   склада  в  Кингфишере. Прежде чем заговорить, он свернул и выкурил немало   папирос.  Когда  же  он, наконец, раскрыл рот, слова его были таковы:    

       - Имей в виду, Сэм, что в Кингфишере  в  последние  две   недели  портил пейзаж один болван, обзывавший себя Выверни Трензель. Знаешь,  кто он?  Самый что ни на есть Бен Тэтем, сын старика Гофера Тэтема, которого  твой дядя Ньют застрелил в феврале. Знаешь, что он сделал сегодня утром? Убил  твоего  брата Лестера - застрелил его во дворе суда.    

       Мне показалось, что Сэм не расслышал, Он отломил веточку  с  мескитового куста, задумчиво дожевал ее и сказал:    

       - Да? Убил Лестера?    

       - Его самого, - ответил Симмонс. - И еще того  больше   -  он  убежал  с твоей девушкой, этой самой, так сказать, мисс Эллой Бэйнс.  Я   подумал,  что тебе надо бы узнать об этом, вот и приехал сообщить.    

       - Весьма обязан,  Джим,  -  сказал  Сэм,  вынимая  изо   рта  изжеванную веточку. - Я рад, что ты приехал. Очень рад.    

       - Ну, я, пожалуй, поеду. У меня на складе остался  только  мальчишка,  а этот дуралей сено с овсом путает. Он выстрелил Лестеру в  спину.    

       - Выстрелил в спину?    

       - Да, когда он привязывал лошадь.    

       - Весьма обязан, Джим.    

       - Я подумал, что ты, может быть, захочешь узнать об этом  поскорее.    

       - Выпей кофе на дорогу, Джим?    

       - Да нет, пожалуй. Мне пора на склад.    

       - И ты говоришь...    

       - Да, Сэм. Все видели, как они уехали вместе, а к  тележке был  привязан большой узел, вроде как с одеждой. А в упряжке - пара,  которую он привел  из Маскоги. Их сразу не догнать.    

       - А по какой...    

       - Я как раз собирался сказать тебе. Поехали они по  дороге  в  Гатри,  а куда свернут, сам понимаешь, неизвестно.    

       - Ладно, Джим, весьма обязан.    

       - Не за что, Сэм.    

       Симмонс свернул папиросу и пришпорил лошадь. Отъехав  ярдов на двадцать, он задержался и крикнул:    

       - Тебе не нужно... содействия, так сказать?    

       - Спасибо, обойдусь.    

       - Я так и думал. Ну, будь здоров.    

       Сэм вытащил карманный нож с костяной ручкой, открыл   его  и  счистил  с левого сапога присохшую грязь. Я было подумал, что он  собирается  поклясться на лезвии в  вечной  мести  или  продекламировать   "Проклятие  цыганки".  Те немногие вендетты, которые мне  довелось   видеть  или  о  которых  я  читал, начинались именно так. Эта как будто велась  на новый манер. В театре публика наверняка освистала бы ее и потребовала бы  взамен  одну  из  душераздирающих мелодрам Беласко.    

       - Интересно, - вдумчиво сказал Сэм, - остались  ли  на   кухне  холодные бобы!    

       Он позвал Уоша, повара-негра, и, узнав,  что  бобы   остались,  приказал разогреть их и сварить крепкого кофе. Потом мы пошли в  комнату Сэма, где  он спал и держал оружие, собак и седла любимых лошадей. Он   вынул  из  книжного шкафа три или четыре кольта и начал осматривать  их,   рассеянно  насвистывая "Жалобу ковбоя". Затем он приказал оседлать и  привязать у дома  двух  лучших лошадей ранчо.    

       Я замечал,  что  по  всей  нашей  стране  вендетты  в   одном  отношении неуклонно подчиняются строгому этикету. В присутствии заинтересованного  лица о вендетте не  говорят  и  даже  не  упоминают  самого  слова.  Это  так   же предосудительно, как упоминание о бородавке на носу богатой тетушки. Позднее  я обнаружил, что существует еще одно  неписаное  правило,  но,  насколько  я понимаю,  оно принадлежит исключительно Западу.    

       До ужина оставалось еще два часа, однако уже через  двадцать минут мы  с Сэмом глубоко  погрузились  в  разогретые  бобы,  горячий   кофе  и  холодную говядину.    

       - Перед большим перегоном надо закусить получше, -  сказал  Сэм.  -  Ешь плотнее.    

       У меня возникло неожиданное подозрение.    

       - Почему ты велел оседлать двух лошадей? - спросил я.    

       - Один да один - два, - сказал Сэм. - Ты считать умеешь?    

       От его математических выкладок  у  меня  по  спине   пробежала  холодная дрожь, но они послужили мне уроком. Ему и в голову  не   приходило,  что  мне может прийти в  голову  бросить  его  одного  на   багряной  дороге  мести  и правосудия. Это была высшая математика. Я был  обречен  и  положил  себе  еще бобов.    

       Час спустя мы ровным галопом  неслись  на  восток.   Наши  кентуккийские лошади недаром набирались сил на мескитной траве Запада.  Лошади Бена  Тэтема были, возможно, быстрее, и он намного опередил нас, но  если  бы  он  услышал ритмический стук копыт наших  скакунов,  рожденных  в   самом  сердце  страны вендетт, он почувствовал бы, что возмездие приближается  по следам его резвых коней.    

       Я знал, что Бен Тэтем делает ставку на бегство и не  остановится до  тех пор, пока не окажется в сравнительной  безопасности  среди   своих  друзей  и приверженцев.    

       Он, без сомнения, понимал, что его враг будет следовать  за ним  повсюду и до конца.    

       Пока мы ехали, Сэм говорил о погоде, о ценах  на  мясо   и  о  пианолах. Казалось, у него никогда не было ни брата, ни возлюбленной, ни   врага.  Есть темы, для которых не  найти  слов  даже  в  самом  полном   словаре.  Я  знал требования кодекса вендетт, но, не имея опыта, несколько   перегнул  палку  и рассказал пару забавных анекдотов. Там, где следовало, Сэм смеялся  - смеялся ртом. Увидев его рот, я пожалел, что у меня не хватило такта  воздержаться от этих анекдотов.    

       Мы догнали их в Гатри. Измученные, голодные,  пропыленные  насквозь,  мы ввалились в маленькую гостиницу и уселись за столик.  В дальнем углу  комнаты сидели беглецы. Они жадно ели и по временам боязливо  оглядывались.    

       На девушке было коричневое шелковое платье с  кружевным   воротничком  и манжетами и с плиссированной - так, кажется, они называются -  юбкой. Ее лицо наполовину закрывала густая коричневая  вуаль,  на  голове   была  соломенная шляпа с широкими полями, украшенная перьями.  Мужчина  был   одет  в  простой темный костюм, волосы его были коротко подстрижены. В толпе  его внешность не привлекла бы внимания.    

       За одним столом сидели они - убийца и женщина, которую  он  похитил,  за другим - мы: законный (согласно обычаю) мститель и   сверхштатный  свидетель, пишущий эти строки.    

       И тут в сердце сверхштатного проснулась жажда крови.   На  мгновение  он присоединился к сражающимся - словесно.    

       - Чего ты ждешь, Сэм? - прошептал я. - Стреляй!    

       Сэм тоскливо вздохнул.    

       - Ты не понимаешь, - сказал он. - А он понимает. Он   знает.  В  здешних местах, Мистер из Города, у порядочных людей  есть   правило:  в  присутствии женщины в мужчину не стреляют. Я ни разу не слышал,  чтобы его нарушили.  Так не делают. Его надо поймать, когда он в мужской  компании или один.  Вот  оно как. Он это тоже знает. Мы все знаем. Так вот,  значит, каков этот красавчик, мистер Бен Тэтем! Я его заарканю прежде, чем они  отсюда уедут, и закрою  ему счет.    

       После ужина парочка быстро исчезла. Хотя  Сэм  до   рассвета  бродил  по лестницам,  буфету  и  коридорам,  беглецам  каким-то   таинственным  образом удалось ускользнуть, и на следующее утро не  было  ни   дамы  под  вуалью,  в коричневом платье с плиссированной юбкой, ни худощавого  невысокого  молодого человека с коротко подстриженными волосами, ни тележки с  резвыми лошадьми.    

       История этой погони слишком монотонна, и я буду краток.  Мы нагнали их в пути. Когда мы приблизились к тележке на пятьдесят ярдов,  беглецы оглянулись и даже не хлестнули лошадей. Торопиться им больше было   незачем.  Бен  Тэтем знал. Знал, что теперь спасти его может только кодекс.   Без  сомнения,  будь Бен один, дело быстро закончилось  бы  обычным  путем.   Но  присутствие  его спутницы заставляло обоих врагов удерживать  пальцы  на   спусковых  крючках. Судя по всему, Бен не был трусом.    

       Таким образом, как вы видите, женщина иногда мешает  столкновению  между мужчинами, а не вызывает его.  Но  не  сознательно  и  не   по  доброй  воле. Кодексов для нее не существует.    

       Через пять миль мы добрались до Чендлера, одного  из   грядущих  городов Запада. Лошади и преследователей и преследуемых  были   голодны  и  измучены. Только одна гостиница грозила людям  и  манила  скотину   -  мы  все  четверо встретились в столовой по зову громадного колокола, чей  гудящий  звон  давно уже расколол небесный свод. Комната была меньше, чем в  Гатри.    

       Когда мы примялись за яблочный пирог, -  как  переплетаются   бурлеск  и трагедия! - я заметил,  что  Сэм  напряженно  вглядывается  в  нашу   добычу, сидящую в углу напротив. На девушке было то же коричневое платье с  кружевным воротничком и манжетами; вуаль по-прежнему закрывал! ее лицо.  Мужчина  низко склонил над тарелкой коротко остриженную голову.    

       Я услышал, как Сэм пробормотал не то мне, не то самому  себе:    

       - Есть правило, что нельзя убивать мужчину в  присутствии  женщины.  Но, черт побери, нигде не  сказано,  что  нельзя  убить   женщину  в  присутствии мужчины!    

       И, прежде чем я успел понять, к чему ведет это  рассуждение, он выхватил кольт и всадил все шесть пуль в коричневое платье с  кружевным воротничком  и манжетами и с плиссированной юбкой.    

       Уронив на руки голову, лишенную  былой  красы  и   гордости,  за  столом сидела девушка, чья жизнь теперь была навеки погублена.  А  сбежавшиеся  люди поднимали с пола труп Бена Тэтема в женском платье,  которое дало возможность Сэму формально обойти требования кодекса.        Коловращение жизни     

       Перевод Т. Озерской      

       Мировой судья Бинаджа Уиддеп сидел на крылечке суда и  курил самодельную бузиновую трубку. Кэмберлендский горный кряж,   голубовато-серый  в  вечернем мареве, тянулся  к  зениту,  загромоздив   полнеба.  Рябая  чванливая  курица проковыляла по "главному  проспекту" поселка, бессмысленно клохча.    

       На дороге послышался скрип колес" заклубилось  облачко пыли и показалась запряженная быком двуколка, а в ней  -  Рэнси   Билбро  со  своей  половиной. Двуколка остановилась перед зданием суда, и  супружеская чета вылезла из нее. Рэнси Билбро состоял преимущественно из  дубленой коричневой кожи, увенчанной на высоте  шести  футов  копной  желтых   волос.  Невозмутимый  покой  родных молчаливых гор одевал его словно броней. В  наружности его жены прежде  всего бросалось в глаза большое количество  ситца,   много  острых  углов  и  следы нюхательного табака. Сквозь все  это   проглядывало  беспокойство  не  вполне осознанных желаний и глухой протест  обманутой молодости, не замечающей,  что она уже прошла.    

       Мировой судья сунул ноги в башмаки, из  уважения  к   своему  званию,  и поднялся, чтобы пропустить супругов.    

       - Мы, вот, - сказала женщина, и голос ее прозвучал, как  гудение ветра в ветвях сосен, - хотим развестись. - Она взглянула на мужа, не  усмотрел ли он какой-нибудь неясности, неточности, уклончивости, пристрастия  или стремления к личной выгоде в том, как она изложила сущность дела.    

       - Развестись, - повторил Рэнси,  подкрепляя  свои   слова  торжественным кивком. - Мы, вот, не можем ужиться, хоть ты тресни! В  горах-то у нас  глушь - одиноко, стало быть, жить-то. Ну, когда муж или, к  примеру, жена стараются друг для дружки - еще куда ни шло. А уж когда она  шипит,  как  дикая  кошка, или сидит нахохлившись, что твоя сова,  человеку-то   мочи  нет  жить  с  ней вместе.    

       - Да когда он бездельник и  чумовой,  -  без   особенного  жара  сказала женщина. - Валандается с разными поганцами, с  самогонщиками, а после дрыхнет день-деньской, налакавшись виски, да еще целая  напасть сего собаками - корми их!    

       - Да когда она швыряется крышками от кастрюль,  -  в   тон  ей  забубнил Рэнси. - да еще окатила кипятком лучшего охотничьего пса на  весь Кэмберленд, а чтоб мужу похлебку сварить, так нет ее, а уж ночь-то  всю   как  есть  глаз сомкнуть не дает, все пилит и пилит за всякую пустяковину.    

       - Да когда он на податных чиновников с кулаками лезет   и  на  все  горы ославился как самый что ни на есть никудышный пропойца, - тут  нешто уснешь?    

       Мировой судья не спеша приступил к  исполнению  своих  обязанностей   Он предложил спорящим сторонам табурет и свой единственный стул,  раскрыл  свод  законов и углубился в перечень статей. Потом протер очки и пододвинул к себе  чернильницу.    

       - В законе и его уложении, - начал судья, - ничего не  говорится  насчет развода в смысле, так сказать, его включаемости в юрисдикцию   данного  суда. Но, с точки зрения справедливости, конституции и священного  писания,  всякая сделка хороша только постольку, поскольку ее можно  расторгнуть. Если мировой судья может сочетать какую-либо пару узами брака,  ясно, что он  может,  если потребуется, и развести ее. Наш суд вынесет решение   о  разводе  и  позволит себе надеяться, что Верховный суд оставит это решение в  силе.    

       Рэнси Билбро вытащил из кармана штанов небольшой кисет.   Из  кисета  он вытряхнул на стол пятидолларовую бумажку.    

       - Продал медвежью шкуру и трех лисиц, -  сказал  он.  -   Вот  все  наши денежки, больше нету.    

       - Установленная судом плата за развод, - сказал судья, -  равняется пяти долларам. - С подчеркнуто равнодушным видом он сунул бумажку в  карман своего домотканого жилета. Затем с заметным  физическим  и  умственным   напряжением нацарапал на четвертушке листа постановление о  разводе,   переписал  его  на другую четвертушку и прочел вслух  Рэнси  Билбро  и  его   супруга  выслушали приговор о своем полном и обоюдном раскабалении.    

       "Сим доводится до всеобщего сведения,  что  Рэнси   Билбро  и  его  жена Эриэла Билбро, будучи в  здравом  уме  и  твердой   памяти,  лично  предстали сегодня передо мной и дали обещание отныне и впредь  не любить и не  почитать друг друга и ни в чем друг другу не повиноваться, ни в  радости, ни  в  горе, после чего и были привлечены  к  суду  для  расторжения   брака  в  интересах соблюдения общественного  спокойствия  и  достоинства   Штата.  От  слова  не отступать, и да  поможет  вам  бог  Бинаджа  Уиддеп,   мировой  судья  округа Пьедмонта. В округе Пьедмонте, штат Теннесси".    

       Судья  уже  протягивал  одну  из  бумажек  Рэнси,   но    голос   Эриэлы приостановил вручение документа. Оба мужчины уставились на нее.  В лице  этой женщины их неповоротливый мужской ум столкнулся с чем-то  непредвиденным.    

       - Судья, ты погоди-ка давать ему эту бумагу. Так не все  ладно будет. Ты наперед защити мои права. Пусть заплатит мне пансион. Это разве  дело  -  сам получил развод, а жена что? Живи, как знаешь? А я вот надумала  отправиться к братцу Эду на Свиной хребет, так мне нужно пару башмаков купить и  табаку, да еще то да се Коли Рэнси мог заплатить разводные,  так  пусть  и   мне  платит пансион.    

       Рэнси Билбро онемел от этого удара. Ни о каком пенсионе   прежде  у  них разговору не было. Но ведь женщины всегда преподносят мужчинам   ошеломляющие сюрпризы.    

       Мировой судья Бинаджа Уиддеп понял, что этот вопрос  может быть разрешен только в юридическом порядке. Свод законов хранил и  на   сей  счет  гробовое молчание, однако ноги женщины были босы, а тропа на Свиной  хребет - крута  и кремниста.    

       - Эриэла Билбро. - вопросил Бинаджа Уиддеп судейским  голосом,  -  какой пенсион полагаете вы достаточным и соразмерным по делу,  которое в  настоящую минуту слушается в суде?    

       - Я полагаю, - отвечала женщина, - на башмаки и на все  про  все,  стало быть, пять долларов. Это не бог весть  какой  пансион,  но   до  братца  Эда, может, и доберусь.    

       - Названная сумма, - сказал судья, - не представляется  суду непомерной. Рэнси Билбро, по решению суда вам надлежит уплатить  истице   пять  долларов, дабы постановление о разводе могло войти в силу.    

       - А где их взять-то, - с тяжелым вздохом отвечал Рэнси.  - Я вам выложил все, что у меня было.    

       - В противном случае, -  изрек  судья,  свирепо   воззрившись  на  Рэнси поверх очков, - вы будете привлечены к ответственности  за неуважение к суду.    

       - Кабы вы обождали денек, - с мольбой сказал Рэнси, -  может,   я  бы  и наскреб где. Кто ж его знал, что она потребует пансион.    

       - Слушание дела откладывается, - объявил судья. - Завтра  вы оба  должны явиться, дабы выполнить постановление суда. После чего вам  будет  выдано  на руки свидетельство о разводе.    

       Бинаджа Уиддеп уселся на крыльце и начал расшнуровывать  башмаки.    

       - Что ж, к дядюшке Зайе поедем, что ли? - сказал Рэнси.  - Переночуем  у него. - Он влез в  двуколку,  Эриэла  забралась  в  нее  с   другой  стороны. Маленький рыжий бычок, повинуясь удару веревочной вожжи, не  торопясь  описал полукруг  и  потащился  куда  следовало.  Двуколка,  вздымая   облака   пыли, затарахтела по дороге.    

       Судья Бинаджа  Уиддеп  выкурил  свою  бузиновую   трубку.  Потом  достал еженедельную газету и принялся за чтение. Он читал до  самых сумерек, а когда строчки стали расплываться у него перед  глазами,   зажег  сальную  свечу  на столе и продолжал читать, пока не взошла луна,  возвестив время ужина.    

       Судья жил в бревенчатой  хижине  на  склоне  холма,  у   сухого  тополя. Направляясь домой, он перебрался  через  ручеек,  проложивший   себе  путь  в лавровых зарослях. Темная фигура выступила из-за деревьев и  направила ему  в грудь дуло ружья. Низко надвинутая шляпа и какой-то  лоскут   закрывали  лицо грабителя.    

       - Давай деньги, - сказала фигура, - да помалкивай. Я  зол  как  черт,  и палец, вишь, так и пляшет на спуске...    

       - П-п-пять долларов - все,  что  у  меня  есть,  -   пробормотал  судья, доставая бумажку из жилетного кармана.    

       - Сверни ее, - последовал приказ, - и засунь в ствол  ружья.    

       Бумажка была новенькая и хрустящая. Даже дрожащим от   страха  неуклюжим пальцам нетрудно было свернуть  ее  трубочкой  и  (что   потребовало  больших усилий!) засунуть в ствол ружья.    

       - Ну ладно, ступай теперь, - сказал грабитель.    

       Судья не стал мешкать.    

       На другой день маленький рыжий бычок приволок двуколку к  крыльцу  суда. Судья Бинаджа Уиддеп с утра сидел обутый, так как  поджидал   посетителей.  В его присутствии Рэнси  Билбро  вручил  жене  пятидолларовую   бумажку.  Судья впился в нее взглядом. Она закручивалась с концов, словно была  не так  давно свернута трубочкой и засунута в ствол ружья. Но Бинаджа  Уиддеп   воздержался от замечаний. Мало ли чего - никакой бумажке не заказано  скручиваться. Судья вручил каждому из супругов свидетельство о расторжении  брака. Они в неловком молчании стояли рядом, медленно складывая полученные ими   гарантии  свободы, Эриэла бросила робкий, неуверенный взгляд на мужа.    

       - Ты, стало быть, домой теперь, на двуколке... Хлеб в  шкафу, в жестяной коробке. Сало я положила в котелок - от собак подальше. Не  позабудь  часы-то завести на ночь.    

       - А ты, значит, к  братцу  Эду?  -  с  тонко   разыгранным  безразличием спросил Рэнси.    

       - Да вот до ночи надо бы добраться. Не больно-то  они   там  обрадуются, когда меня увидят, да куда ж больше пойдешь. А путь-то  туда   знаешь  какой. Пойду уж, стало быть... Надо бы, значит, попрощаться нам с   тобой,  Рэнси... да ведь ты, может, и не захочешь попрощаться-то...    

       - Может, я, конечно, собака, - голосом мученика  проговорил Рэнси. -  не захочу, видишь ты, попрощаться!.. Оно, конечно, когда  кому  невтерпеж  уйти, так тому, может, и не до прощанья...    

       Эриэла  молчала.  Она  тщательно  сложила   пятидолларовую   бумажку   и свидетельство о разводе и сунула  их  за  пазуху.   Бинаджа  Уиддеп  скорбным взглядом проводил исчезнувшую банкноту.    

       Мысли его текли своим путем, и последующие его слова  показали, что  он, может быть, принадлежал либо к довольно  распространенной   категории  чутких душ, либо к значительно более редкой разновидности - к  финансовым гениям.    

       - Одиноко тебе будет нынче в старой-то  хижине,  а,   Рэнси?  -  сказала Эриэла.    

       Рэнси Билбро глядел в сторону, на Кэмберлендскии  кряж   -  светло-синий сейчас, в лучах солнца. Он не смотрел на Эриэлу.    

       - А то нет, что ли, - сказал он. - Так ведь  когда  кто   начнет  с  ума сходить да кричать насчет развода, так разве ж того силком  удержишь.    

       - Так когда ж кто другой сам хотел развода, - сказала  Эриэла, адресуясь к табуретке. - Видать, кто-то не больно уж хочет, чтоб кто-то  остался.    

       - Да когда б кто сказал, что не хочет.    

       - Да когда б кто сказал, что хочет. Пойду-ка я к братцу  Эду. Пора уж.    

       - Видать, теперь никто уж не заведет наших часов.    

       - Может, мне поехать с тобой, Рэнси, на двуколке,  завести тебе часы?    

       На лице горца не отразилось никаких чувств.  Но  он   протянул  огромную ручищу, и худая, коричневая от загара рука жены исчезла в  ней. На  мгновение жесткие черты Эриэлы просветлели, словно озаренные изнутри.    

       - Уж я пригляжу, чтоб собаки  не  донимали  тебя,  -   сказал  Рэнси.  - Скотина я был, как есть скотина. Ты уж заведи часы, Эриэла.    

       - Сердце-то у меня там осталось,  Рэнси,  в  нашей   хижине,  -  шепнула Эриэла. - Где ты - там и оно. И я не стану больше  беситься-то. Поедем домой, Рэнси, может еще поспеем засветло.    

       Забыв о присутствии судьи, они направились было  к   двери,  но  Бинаджа Уиддеп окликнул их.    

       - Именем штата Теннесси. - сказал  он,  -  запрещаю  вам   нарушать  его порядки и установления. Суду чрезвычайно отрадно и  не  скажу   как  радостно видеть, что развеялись тучи раздора  и  взаимонепонимания,   омрачавшие  союз двух  любящих  сердец.  Тем  не  менее  суд   призван    стоять   на   страже нравственности и моральной  чистоты  Штата  и  он   напоминает  вам,  что  вы разведены по всем правилам и, стало быть, больше не  муж и не жена и, как  не таковые, лишаетесь права пользоваться благами, кои  составляют исключительную привилегию матрианомального состояния.    

       Эриэла схватила мужа за руку. Что он там говорит, этот  судья? Он  хочет отнять у нее Рэнси теперь, когда жизнь дала им обоим хороший  урок?    

       - Однако, - продолжал судья, - суд  готов  снять  с   вас  неправомочия, налагаемые фактом бракоразвода, и может хоть сейчас  приступить к  совершению торжественного обряда  бракосочетания,  дабы  все   стало  на  свое  место  и тяжущиеся стороны могли повергнуть себя вновь в   благородное  и  возвышенное матрианомальное состояние. Плата за вышеозначенный   обряд  в  вышеизложенном случае составит, короче говоря, пять долларов.    

       В последних словах  судьи  Эриэла  уловила  для  себя   слабый  проблеск надежды. Рука ее проворно скользнула за  пазуху,  и  оттуда,   выпущенной  на свободу голубкой, выпорхнула  пятидолларовая  бумажка  и,   сложив  крылышки, опустилась на стол судьи. Бронзовые щеки Эриэлы зарделись,  когда  она,  стоя рука об руку с Рэнси, слушала слова, вновь скрепляющие их  союз.    

       Рэнси помог ей взобраться в двуколку и сел рядом.  Маленький рыжий бычок снова описал полукруг, и они - все так же рука с рукой -  покатили к  себе  в горы.    

       Мировой судья Бинаджа Уиддеп уселся на крыльце и стащил  с ног  башмаки. Пощупал еще раз засунутую в жилетный карман пятидолларовую  бумажку.  Закурил свою бузиновую трубку.  Рябая  чванливая  курица   проковыляла  по  "главному проспекту" поселка, бессмысленно  клохча.    Дороги, которые мы выбираем       

       В двадцати милях к западу от Таксона "Вечерний  экспресс"  остановился у водокачки набрать воды. Кроме воды, паровоз этого  знаменитого  экспресса захватил и еще кое-что, не столь для него ролезное.    

       В то время как кочегар отцеплял шланг, Боб Тидбол,  "Акула"  Додсон  и индеец-метис из племени криков, по прозвищу Джон  Большая Собака, влезли на паровоз  и  показали  машинисту  три  круглых   отверстия  своих  карманных артиллерийских  орудий.  Это  произвело   на    машиниста   такое   сильное впечатление, что он мгновенно вскинул обе руки  вверх, как это  делают  при восклицании: "Да что  вы!  Быть  не  может!"   По  короткой  команде  Акулы Додсона, который был начальником  атакующего   отряда,  машинист  сошел  на рельсы и отцепил паровоз  и  тендер.  После   этого  Джон  Большая  Собака, забравшись на кучу угля, шутки ради направил на  машиниста и  кочегара  два револьвера и предложил им отвести паровоз на  пятьдесят ярдов от состава  и ожидать дальнейших распоряжений.    

       Акула Додсон и Боб Тидбол не стали  пропускать  сквозь   грохот  такую бедную золотом породу, как пасссажиры, а направились  прямиком   к  богатым россыпям почтового вагона. Проводника они застали  врасплох  -  он   был  в полной уверенности, что "Вечерний экспресс" не набирает  ничего  вреднее  и опаснее чистой воды. Пока Боб Тидбол выбивал это пагубное   заблуждение  из его головы ручкой шестизарядного кольта, Акула Додсон, не   теряя  времени, закладывал динамитный патрон под сейф почтового вагона.    

       Сейф взорвался, дав тридцать тысяч долларов чистой  прибыли золотом  и кредитками. Пассажиры то там, то здесь высовывались из окон  поглядеть, где это гремит гром. Старший кондуктор дернул за веревку от   звонка,  но  она, безжизненно повиснув, не оказала никакого сопротивления.   Акула  Додсон  и Боб Тидбол, побросав добычу в крепкий брезентовый мешок,  спрыгнули  наземь и, спотыкаясь на высоких каблуках, побежали к паровозу.    

       Машинист,  угрюмо,  но  благоразумно  повинуясь  их   команде,  погнал паровоз прочь от неподвижного состава. Но еще до этого  проводник почтового вагона, очнувшись от гипноза, выскочил на насыпь с  винчестером в  руках  и принял активное участие в игре. Джон Большая Собака,  сидевший на тендере с углем, сделал неверный  ход,  подставив  себя  под   выстрел,  и  проводник прихлопнул его козырным тузом. Рыцарь большой  дороги   скатился  наземь  с пулей между лопаток, и таким образом доля добычи каждого из  его  партнеров увеличилась на одну шестую.    

       В двух милях от  водокачки  машинисту  было  приказано   остановиться. Бандиты вызывающе помахали ему на прощанье ручкой и,  скатившись   вниз  по крутому откосу, исчезли в густых зарослях, окаймлявших  путь.  Через   пять минут, с треском проломившись сквозь кусты  чаппараля,  они  очутились  на  поляне, где к нижним ветвям деревьев были привязаны три  лошади.  Одна  из них  дожидалась Джона Большой Собака, которому уже не суждено  было  ездить на ней ни  днем, ни ночью. Сняв с этой  лошади  седло  и  уздечку,  бандиты отпустили ее  на волю. На остальных двух они сели сами,  взвалив  мешок  на луку седла, и  поскакали быстро, но озираясь  по  сторонам,  сначала  через лес, затем  по   дикому,  пустынному  ущелью.  Здесь  лошадь  Боба  Тидбола поскользнулась на  мшистом валуне и сломала переднюю ногу. Бандиты  тут  же пристрелили  ее  и   уселись  держать  совет.  Проделав  такой  длинный   и извилистый путь, они  пока были в безопасности - время еще  терпело.  Много миль и часов отделяло из  от самой быстрой погони.  Лошадь  Акулы  Додсона, волоча уздечку по земле и  поводя боками, благодарно щипала траву на берегу ручья. Боб Тидбол развязал  мешок и, смеясь, как ребенок,  выгреб  из  него аккуратно заклеенные пачки новеньких  кредиток  и  единственный  мешочек  с золотом.    

       - Послушай-ка, старый разбойник, - весело обратился он к  Додсону, - а ведь ты оказался прав, дело-то выгорело. Ну и голова у тебя, прямо  министр финансов. Кому угодно в Аризоне можешь дать сто очков вперед.    

       - Как же нам быть с лошадью, Боб? Засиживаться здесь  нельзя. Они  еще до рассвета пустятся за нами в погоню.    

       -  Ну,  твой  Боливар  выдержит  пока  что   и    двоих,   -   ответил жизнерадостный Боб. - Заберем первую же  лошадь,  какая   нам  подвернется. Черт возьми, хорош улов, а? Тут тридцать тысяч, если верить  тому,  что  на бумажках напечатано, - по пятнадцати тысяч на брата.    

       - Я думал будет больше, - сказал  Акула  Додсон,   слегка  подталкивая пачки с деньгами носком сапога. И он  окинул  задумчивым   взглядом  мокрые бока своего заморенного коня.    

       - Старик Боливар почти выдохся, - сказал он с  расстановкой. -  Жалко, что твоя гнедая сломала ногу.    

       - Еще бы не жалко, - простодушно ответил Боб, - да ведь  с этим ничего не поделаешь. Боливар у тебя двужильный - он нас довезет, куда  надо, а там мы сменим лошадей. А ведь, прах побери, смешно, что ты  с   Востока,  чужак здесь, а мы на Западе, у себя дома, и все-таки в подметки тебе  не годимся. Из какого ты штата?    

       - Из штата Нью-Йорк, -  ответил  Акула  Додсон,  садясь   на  валун  и пожевывая веточку. - Я родился на ферме в округе Олстер.  Семнадцати лет  я убежал из дому. И на Запад-то я попал случайно. Шел я по  дороге с  узелком в руках, хотел попасть в Нью-Йорк.  Думал,  попаду  туда  и   начну  деньги загребать. Мне всегда казалось, что я для этого  и  родился.   Дошел  я  до перекрестка и не знаю, куда мне идти. С  полчаса  я  раздумывал,   как  мне быть, потом повернул налево. К вечеру я нагнал циркачей-ковбоев и  с   ними двинулся на Запад. Я часто думаю, что было бы со мной, если  бы  я  выбрал  другую дорогу.    

       - По-моему, было бы то жк самое, - философски ответил  Боб  Тидбол.  - Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас,  заставляет  нас выбирать дорогу.    

       Акула Додсон встал и прислонился к дереву.    

       - Очень мне жалко, что твоя гнедая сломала ногу, Боб, -  повторил он с чувством.    

       - И мне тоже, - согласился  Боб,  -  хорошая  была   лошадка.  Ну,  да Боливар нас вывезет. Пожалуй, нам пора и двигаться, Акула.   Сейчас  я  все это уложу обратно, и в путь; рыба ищет где глубже, а человек где  лучше.    

       Боб Тидбол уложил добычу в  мешок  и  крепко  завязал   его  веревкой. Подняв глаза, он увидел дуло  сорокапятикалиберного  кольта,   из  которого целился в него бестрепетной рукой Акула Додсон.    

       - Брось ты эти шуточки, - ухмыляясь, сказал Боб. - Пора  двигаться.    

       - Сиди, как сидишь! - сказал Акула. - Ты отсюда не  двинешься Боб. Мне очень неприятно это говорить, но место есть  только  для   одного.  Боливар выдохся, и двоих ему не снести.    

       - Мы с тобой были товарищами целых три года, Акула  Додсон, - спокойно ответил Боб. - Не один раз мы вместе с тобой рисковали   жизнью.  Я  всегда был с тобою честен, думал,  что  ты  человек.  Слышал  я  о   тебе  кое-что неладное, будто бы ты убил двоих ни за что ни про что, да не  поверил. Если ты пошутил, Акула, убери кольт и бежим скорее. А если  хочешь   стрелять  - стреляй, черная душа, стреляй, тарантул!    

       Лицо Акулы Додсона выразило глубокую печаль.    

       - Ты не поверишь, Боб, - вздохнул он, - как мне жаль,  что твоя гнедая сломала ногу.    

       И его лицо  мгновенно  изменилось  -  теперь  оно   выражало  холодную жестокость и  неумолимую  алчность.  Душа  этого  человека   проглянула  на минуту, как выглядывает иногда лицо злодея из окна почтенного   буржуазного дома.    

       В самом деле, Бобу  не  суждено  было  двинуться  с   места.  Раздался выстрел вероломного друга, и негодующим эхим ответили ем у  каменные  стены ущелья. А  невольный  сообщник  злодея  -  Боливар  -  быстро   унес  прочь последнего из шайки, ограбившей "Вечерний экспресс", -   коню  не  пришлось нести двойной груз.    

       Но когда Акула Додсон  скакал  по  лесу,  деревья   перед  ним  словно застлало туманом, револьвер в правой руке стал изогнутой  ручкой   дубового кресла, обивка седла была какая-то странная, и, открыв глаза,  он   увидел, что ноги его упираются не в стремена, а в письменный стол мореного  дуба.      

       Так вот я и говорю, что Додсон, глава  маклерской   конторы  Додсон  и Деккер, Уолл-стрит, открыл глаза. Рядом с креслом стоял   доверенный  клерк Пибоди,  не  решаясь  заговорить.  Под  окном  глухо    грохотали   колеса, усыпительно жужжал электрический вентилятор.    

       - Кхм! Пибоди, - моргая, сказал Додсон. - Я,  кажется,   уснул.  Видел любопытнейший сон. В чем дело, Пибоди?    

       - Мистер Уильямс от "Треси  и  Уильямс"  ждет   вас,  сэр.  Он  пришел рассчитаться за Икс, Игрек, Зет. Он попался с ними, сэр,  если припомните.    

       - Да, помню. А какая на них расценка сегодня?    

       - Один восемьдесят пять, сэр,    

       - Ну вот и рассчитайтесь с ним по этой цене.    

       - Простите, сэр, - сказал Пибоди, волнуясь, - я говорил  с  Уильямсом. Он ваш старый друг, мистер Додсон, а ведь вы скупили все Икс,  Игрек,  Зет. Мне кажется, вы могли бы, то есть... Может быть, вы  не  помните,   что  он продал их вам  по  девяносто  восемь.  Если  он  будет  рассчитываться   по теперешней цене, он должен будет лишиться всего капитала  и  продать  свой  дом.    

       Лицо Додсона мгновенно изменилось  -  теперь  оно   выражало  холодную жестокость и  неумолимую  алчность.  Душа  этого  человека   проглянула  на минуту, как выглядывает иногда лицо злодея из окна почтенного   буржуазного дома.    

       - Пусть платит один восемдесят пять, - сказал Додсон. -   Боливару  не снести двоих.       Мадам Бо-Пип на ранчо      

       Перевод И. Гуровой      

                                         У крошки Бо-Пип  голосок охрип -    

                                         Разбежались ее овечки.    

                                         Не надо их звать: все  вернутся опять,    

                                         Хвосты завернув в  колечки.    

                                                      ("Сказка Матери-Гусыни".)     

       - Тетя Эллен, - весело сказала Октавия, метко швырнув  черными лайковыми перчатками в важного персидского кота на подоконнике. - Я -  нищая.    

       - Ты так любишь преувеличивать, дорогая Октавия, - мягко  заметила  тетя Эллен, опуская газету. - Если у тебя сейчас нет мелочи на  конфеты, поищи мой кошелек в ящике письменного стола.    

       Октавия Бопри сняла шляпу и, обняв руками колени,  уселась на  низенькой скамеечке рядом с креслом своей тетки. Но и в этом   неудобном  положении  ее тонкая, гибкая фигура, облаченная в  модный  траурный   костюм,  не  потеряла своей   грациозности.   Октавия   тщетно    пыталась     придать    требуемую обстоятельствами серьезность своему юному, оживленному   лицу  и  сверкающим, жизнерадостным глазам.    

       - Тетя, милая, дело не  в  конфетах.  Это  самая   настоящая,  ничем  не прикрытая скучная нищета: меня ждут платья в  рассрочку,   чищенные  бензином перчатки и, может быть, обеды в час дня. Я только что от  моего  поверенного, тетя, и: "Подайте, сударыня, бедной обездоленной!  Цветы, мадам?  Бутоньерку, сударь? Карандаши, сэр, три штуки пять  центов  -   помогите  бедной  вдове!" Хорошо у меня получается, тетечка? Или я  напрасно брала уроки  декламации  и мое ораторское искусство не поможет мне  снискать хлеб насущный?    

       - Постарайся хоть минуту быть серьезной, дорогая, -  сказала тетя Эллен, роняя газету на пол, - и объясни мне, что это значит.   Состояние  полковника Бопри...    

       - Состояние полковника Бопри,  -  прервала  Октавия,   сопровождая  свои слова надлежащим драматическим  жестом,  -  солидно,  как   воздушный  замок. Недвижимость полковника Бопри  -  ветер,  акции  полковника   Бопри  -  вода, прибыли полковника Бопри  -  выбыли.  Данной  речи  не   хватает  юридических терминов, которые мне только что пришлось выслушивать в  течение часа,  но  в переводе они означают именно это.    

       - Октавия! - Было заметно, что тетя Эллен  обеспокоена.   -  Я  не  могу поверить. Он производил впечатление миллионера. И ведь его  представили  сами де Пейстеры!    

       Октавия рассмеялась, затем обрела надлежащую  серьезность.    

       - De mortuis nil (1), тетя, даже и конца поговорки.  Милейший  полковник - какой подделкой он оказался! Свои обязательства я  выполнила честно - вот я вся здесь. Статьи: глаза, пальцы, ногти, молодость,  старинный род,  завидные светские связи, - что и требовалось по контракту.   Никаких  дутых  акций.  - Октавия подняла с полу газету. - Но я не собираюсь  "хныкать" - так, кажется, называются  жалобы  на  судьбу,  когда   игра  проиграна?  -   Она   спокойно переворачивала страницы  газеты.  -   "Курс  акций"  -  не  нужно.  "Светские новости" - с этим  кончено. Вот моя страница: "Спрос  и  предложение  труда". Посмотрим  "предложение".  Разве  Ван-Дрессеры  могут  "просить"?   Горничные, кухарки, продавщицы, стенографистки...    

       - Дорогая, - голос тети Эллен дрогнул, - не  говори   так,  прошу  тебя. Даже если твои дела в столь плачевном состоянии, остаются  мои три тысячи...    

       Октавия вскочила и запечатлела звонкий поцелуй на нежной  восковой  щеке чопорной старой девы.    

       - Тетя, душечка,  ваших  трех  тысяч  хватает  только   на  ваш  любимый китайский чай и на стерилизованные сливки для кота. Я знаю,   что  вы  будете рады помочь мне, но я предпочту пасть с горних высот, подобно  Вельзевулу,  а не бродить, как Пери, у  черного  хода,  пытаясь  услышать   музыку.  Я  буду работать. Другого выхода нет. Я... Ах, я совсем забыла.  Кое-что   уцелело  в катастрофе. Корраль, нет, ранчо в... ах да, в Техасе. Актив,  как   выразился милейший Бэннистер. Как он был доволен, что может хоть  про  что-то   сказать "свободно от  обязательств".  Где-то  в  этих  глупых   бумагах,  которые  он заставил меня взять с собой, есть описание ранчо. Я  сейчас поищу.    

       Октавия  нашла  свою  сумку  и  извлекла  из  нее   длинный  конверт   с отпечатанными на машинке документами.    

       - Ранчо в Техасе, - вздохнула тетя Эллен, - по-моему,  больше похоже  на пассив, чем на актив. Ведь там водятся сколопендры, ковбои и  фанданго. (2)    

       "Ранчо Де Лас Сомбрас, -  читала  Октавия   ядовито-лиловые  строчки,  - расположено в ста десяти милях к юго-востоку от   Сан-Антонио  и  в  тридцати восьми милях от Нопаля, ближайшей железнодорожной   станции.  Ранчо  включает семь тысяч шестьсот восемьдесят акров орошаемых  земель, право  собственности на которые утверждено патентом штата, и двадцать  две  квадратных  мили,  или четырнадцать тысяч  восемьдесят  акров,  частично   арендованных  на  условии ежегодного возобновления аренды, частично  купленных   на  основании  акта  о двадцатилетней рассрочке. На ранчо восемь тысяч   породистых  овец-мериносов, необходимое количество лошадей,  повозок  и   прочего  оборудования;  дом  из кирпича, шесть комнат, удобно меблированных  согласно с требованиями климата. Все обнесено крепкой изгородью из колючей  проволоки.    

       Теперешний  управляющий  производит  впечатление   человека  умелого   и надежного. В его руках дело, которое  сильно  пострадало   от  небрежности  и дурного управления, начинает приносить доход.    

       Эта собственность приобретена полковником Бопри у   одного  из  западных оросительных синдикатов. Право на владение представляется   несомненным.  При правильном управлении и учитывая естественное возрастание  стоимости участка, ранчо Де Лас Сомбрас может стать для своего  владельца   надежным  источником приличного дохода".    

       Когда Октавия кончила, тетя Эллен издала нечто,  настолько  напоминавшее презрительное фырканье, насколько это допускается  хорошим тоном.    

       - В этом описании,  -  заявила  она  с  непреклонной   подозрительностью столичной жительницы, - не упоминается ни о сколопендрах, ни  об индейцах.  И ведь ты никогда не любила баранины, Октавия. Не  понимаю,   какую  пользу  ты собираешься извлечь из этой... э... пустыни.    

       Но Октавия не слышала. Ее глаза смотрели  в   беспредельную  даль,  губы полураскрылись,   лицо   осветилось   священным    безумием    исследователя, беспокойным стремлением искателя приключений. Вдруг  она ликующе захлопала  в ладоши.    

       - Проблема разрешается сама собой, тетечка, - вскричала  она. - Я  поеду на это ранчо. Я буду там жить. Я научусь любить баранину и  попробую отыскать положительные стороны в характере сколопендр - на   почтительном  расстоянии, разумеется. Это как раз то, что мне нужно.  Новая   жизнь  на  смену  старой, которая кончается сегодня. Это выход, тетя, а не  тупик. Подумайте  только  - скачка по просторам прерий, ветер, треплющий  волосы;  возвращение  к  земле, снова сказки растущей травы и диких цветов без  названия!  Это  будет  дивно. Как, по-вашему, стать ли мне пастушкой Ватто в  соломенной шляпе, с  посохом, чтобы отгонять гадких волков от овечек, или  типичной  стриженой  девушкой  с ранчо на Западе - помните  иллюстрации  в  воскресных   газетах?  Пожалуй,  я предпочту второе, и мое изображение тоже появится в  газете  -  я  верхом  на лошади, а с седла свисают пумы, сраженные моей рукой.  И будет подпись:    

       "С Пятой авеню в  прерии  Техаса",  -  а   рядом  напечатают  фотографии старого особняка Ван-Дрессеров и церкви, где я  венчалась.  В  редакциях  нет моего портрета, но его закажут художнику. Я   буду  дикая,  косматая  и  буду продавать свою шерсть.    

       - Октавия! - Все возражения, для которых тетя Эллен не   находила  слов, слились в этом возгласе.    

       - Ни слова, тетя. Я еду. Я увижу ночное небо,  опрокинутое  над  землей, как крышка огромной масленки. Я опять подружусь со   звездами  -  ведь  я  не болтала с ними с тех пор, как была совсем крошкой, Я  хочу  уехать.  Мне  все надоело. Я рада, что у меня нет  денег.  Я  готова   благословить  полковника Бопри за это ранчо и простить все его мыльные пузыри.  Пусть жизнь там  будет трудной и одинокой. Я... Так мне и надо! Мое сердце было  закрыто для  всего, кроме жалкого тщеславия. Я... Ах, я хочу уехать отсюда и  забыть - забыть!    

       Октавия неожиданно соскользнула на пол, спрятала  разгоревшееся  лицо  в коленях тетки  и  зарыдала.  Тетя  Эллен  склонилась   над  ней  и  погладила каштановые волосы.    

       - Я не знала, - сказала она мягко. - Этого я не  знала.   Кто  это  был, дорогая?    

       Когда миссис Октавия Бопри, урожденная Ван-Дрессер,  сошла  с  поезда  в Непале, она на мгновение утратила ту светскую уверенность,  которая  отличала каждое ее движение. Город возник совсем недавно и,  казалось,   был  сооружен наспех из неотесанных бревен и  хлопающего  брезента.  И  хотя   в  поведении личностей,   слонявшихся   по   станции,   не   было   ничего    вызывающего, чувствовалось, что каждый из граждан города всегда равно готов к  нападению и к отпору.    

       Октавия стояла на платформе у входа на телеграф и   пыталась  угадать  в этой прогуливающейся вразвалку толпе  управляющего  ранчо   Де  Лас  Сомбрас, которому мистер Бэннистер поручил встретить ее на станции.  Пожалуй, вот этот серьезный пожилой человек в синей фланелевой рубахе с  белым   галстуком.  Но нет, он прошел мимо, и когда их взгляды встретились, поспешил  отвести глаза, как делают южане при встрече с незнакомой дамой. Управляющий  должен  был  бы сразу найти ее, подумала она, сердясь, что ей приходится  ждать.  Не  так  уж много в Непале молодых женщин, одетых в самые модные серые  дорожные костюмы.    

       И вот, пока Октавия выискивала  в  толпе  возможных   управляющих,  она, вздрогнув от удивления, осознала, что по платформе  к   поезду  спешит  Тэдди Уэстлейк, или по крайней мере его загорелый призрак, в   шевиотовом  костюме, высоких сапогах и в шляпе с кожаной лентой - Теодор  Уэстлейк Младший,  почти чемпион любительского  поло,  легкомысленный  мотылек   и  небокоптитель,  но возмужавший, уверенный в себе Тэдди, более определенный  и  законченный,  чем тот, которого она помнила со времени их последней встречи  год тому назад.    

       Он заметил Октавию почти в тот же момент,  круто   повернул  и  с  былой непосредственностью направился прямо к ней. Нечто вроде   священного  трепета охватило Октавию, когда она рассмотрела  вблизи  его   странную  метаморфозу. Густой красно-коричневый загар  особенно  подчеркивал   желтые,  как  солома, усики и серые, как  сталь,  глаза.  Он  казался   повзрослевшим  и  почему-то далеким. Но когда он заговорил, это был прежний  мальчишка  Тэдди.  Они  были друзьями детства.    

       - Тэви?! - Его недоумение отказывалось укладываться в  связную  речь.  - Как-что- когда-откуда?    

       - Поездом, - ответила Октавия, -  необходимость-десять   минут  назад-из дому. Ты испортил себе цвет лица, Тэдди. Ну:  как-что-когда-откуда?    

       - Я работаю неподалеку, - сказал Тэдди, искоса оглядывая  платформу, как человек, пытающийся соединить вежливость и долг.  -  Не   заметила  ли  ты  в поезде старую даму с седыми буклями и пуделем,  занявшую   два  места  своими свертками и скандалившую с проводником?    

       - Кажется, нет, - ответила  Октавия  размышляя.  -  А   ты  случайно  не заметил высокого человека с седыми усами, одетого в синюю  рубаху и кольты, у которого в волосах торчал клок овечьей шерсти?    

       - Да сколько угодно, - сказал Тэдди, подавляя  симптомы   безумия.  -  А тебе знаком подобный индивид?    

       - Нет, описание продиктовано воображением.  А  почему   тебя  интересует седовласая дама? Твоя знакомая?    

       - Никогда ее не видел. Портрет создан фантазией. Это   владелица  ранчо, где я зарабатываю себе на хлеб с маслом - ранчо Де Лас   Сомбрас.  Я  приехал встретить ее по телеграмме поверенного.    

       Октавия прислонилась к стенке телеграфа. Возможно ли  это? И неужели  он не знает?    

       - Ты управляющий этого ранчо? - спросила она растерянно.    

       - Да, - гордо ответил Тэдди.    

       - Я миссис Бопри, - сказала Октавия тихо, - только мои  волосы никак  не завиваются и я была вежлива с проводником.    

       На мгновение Тэдди стал опять взрослым, чужим и  бесконечно далеким.    

       - Надеюсь, вы извините меня, - сказал он неловко. -  Видите  ли,  я  год прожил в прерии. Я не слыхал. Будьте добры, дайте мне ваши   квитанции,  и  я погружу багаж в фургон. Его отвезет Хосе, а мы поедем вперед  на двуколке.    

       Сидя рядом с Тэдди в легкой  двуколке,  запряженной   белоснежной  парой диких испанских лошадей, Октавия забыла о прошлом  и   будущем,  завороженная настоящим. Городок остался позади, и они неслась по   ровной  дороге  на  юг. Потом дорога исчезла,  двуколка  помчалась  по   бескрайному  ковру  кудрявой мескитной травы. Стука колес не было слышно.  Неутомимые  лошади  шли  ровным галопом. Ветер, напоенный  ароматом  тысяч   акров  синих  и  желтых  степных цветов, упоительно свистел  в  ушах   Возникало  пьянящее  чувство  полета  и безграничной свободы Октавия молчала,  охваченная чисто физическим  ощущением блаженства. Тэдди, казалось, решал  какую- то проблему.    

       - Я буду называть вас мадама, - сообщил он результат  своих размышлений. - Так  вас  будут  называть  мексиканцы  -  на  ранчо   работают  почти  одни мексиканцы. Мне кажется, так будет правильно.    

       - Превосходно, мистер Уэстлейк, - чопорно сказала  Октавия.    

       - Нет, послушайте, - сказал Тэдди в некотором  замешательстве, - это  уж слишком, вы не находите?    

       - Не приставайте ко мне с вашим  противным  этикетом.   Я  только-только начала жить. Не напоминайте мне ни о чем искусственном.  Почему  этот  воздух нельзя разливать по бутылкам! Уже ради  него  одного   стоило  приехать.  Ой, посмотрите, олень!    

       - Заяц, - сказал Тэдди, не повернув головы.    

       - Разрешите. Можно, я буду править? - спросила  раскрасневшаяся Октавия, глядя на него умоляющими, как у ребенка, глазами.    

       - С одним условием. Разрешите... Можно, я буду курить?    

       - Когда угодно! - воскликнула Октавия, торжественно   беря  вожжи.  -  А куда мне править?    

       - Курс - юго-юго-восток, на всех парусах. Видите эту   черную  точку  на горизонте, пониже тех облаков с Мексиканского залива? Это -  дубовая  роща  и ориентир.  Курс  -  посредине  между  рощей  и  холмиком   слева.  Сейчас   я продекламирую  вам  правила  управления  лошадьми  в   прериях   Техаса:   не распускать вожжи и почаще ругаться.    

       - Я слишком счастлива, чтобы ругаться, Тэд. Зачем только  люди  покупают яхты и ездят в  салон-вагонах,  когда  двуколка,  пара  одров   и  вот  такое весеннее утро могут удовлетворить все земные желания?    

       - Я попрошу вас, - запротестовал Тэдди, тщетно чиркая  спичкой  о  крыло двуколки, -  не  называть  одрами  этих  обитателей   воздуха.  Они  способны отмахать сто миль за день.    

       Наконец,  ему  удалось  прикурить  сигару  от  огонька,   спрятанного  в ладонях.    

       - Простор! - убежденно заявила  Октавия.  -  Вот   откуда  это  чувство. Теперь я знаю, чего мне не хватало, - простора,  пространства, места!    

       - Для курения,  -  прозаически  заметил  Тэдди.  -  Я   люблю  курить  в двуколке. Ветер вдувает и выдувает дым из легких, и   экономится  энергия  на затяжку.    

       Они так естественно перешли на  старый  товарищеский   тон,  что  только постепенно начинали осознавать всю странность своего нового  положения.    

       - Мадама, - спросил удивленно Тэдди,  -  почему  вам   пришло  в  голову покинуть общество и явиться сюда? Или  среди  высших  классов   теперь  модно проводить сезон на овечьем ранчо вместо Ньюпорта?    

       - Я разорилась, Тэдди, - беззаботно объяснила Октавия,  интересовавшаяся в этот момент только тем, как без ущерба проскочить между   грозными  штыками "испанского меча" и зарослями чапарраля. - У меня,   кроме  этого  ранчо,  не осталось ничего, даже другого дома.    

       - Послушайте, - сказал Тэдди обеспокоенно, но  недоверчиво, - вы шутите?    

       - Когда мой муж, - сказала Октавия, смущенно комкая  последнее слово,  - скончался три месяца назад, я считала, что обладаю   достаточным  количеством земных   благ.   Его   поверенный   вдребезги    разнес    эту    теорию    в шестидесятиминутной     лекции,      проиллюстрированной     соответствующими документами. А вы ничего не слышали об  очередной  прихоти  золотой  молодежи Манхэттена - бросать поло и окна клубов,  чтобы стать управляющими на овечьих ранчо в Техасе?    

       - Что касается меня, это объяснить нетрудно, - не  задумываясь,  ответил Тэдди. - Мне пришлось взяться за работу В Нью-Йорке для  меня работы не было. Поэтому я покружился возле старика Сэндфорда  -  он  был   членом  синдиката, которому принадлежало ранчо до того, как полковник  Бопри   его  купил,  -  и получил тут место. Сначала я не был  управляющим.  Я  целые   дни  мотался  в седле, изучая дело в подробностях, пока  во  всем  не   разобрался.  Я  понял причины убытков и сообразил, как можно их избежать И  тогда  Сэндфорд  вручил мне бразды правления. Я получаю сто долларов в месяц и   могу  сказать  -  не даром.    

       - Бедный Тэдди! - улыбнулась Октавия.    

       - О нет, мне нравится. Я откладываю половину моего  жалования и  крепок, как втулка от бочки. Это лучше поло.    

       - А хватит тут на хлеб, чай и варенье другому изгою  цивилизации?    

       -  Весенняя  стрижка,  -  сказал  управляющий,  -    как   раз   покрыла прошлогодний дефицит Прежде бессмысленные расходы и  небрежность  были  здесь правилом. Осенняя стрижка даст небольшой положительный  баланс.  В  следующем году будет варенье.    

       Когда  в  четыре  часа  дня  лошади  обогнули  пологий   холм,  поросший кустарником, и  обрушились  двойным  белоснежным  вихрем  на   ранчо  Де  Лас Сомбрас. Октавия вскрикнула от восторга. Величественная дубовая  роща бросала густую прохладную тень, которой ранчо  было  обязано  своим   именем  Де  Лас Сомбрас - ранчо Теней. Под  деревьями  стоял  одноэтажный  дом   из  красного кирпича. Высокий сводчатый проход, живописно украшенный цветущими   кактусами и висячими терракотовыми вазами,  делил  его  пополам  Дом  окружала   низкая широкая веранда, увитая зеленью, а вокруг тянулись  садовый  газон  и   живая изгородь. Позади дома поблескивал  на  солнце  длинный  узкий  пруд.   Дальше виднелись хижины мексиканских батраков,  загоны  для  овец,  склады   шерсти, станки для стрижки. Справа простирались невысокие холмы  с  темными   пятнами зарослей чапарраля, слева - безграничная зеленая прерия сливалась с  голубыми небесами.    

       - Какая прелесть, Тэдди, - прошептала Октавия. - Я... Я  приехала домой.    

       -  Не  так  уж  плохо  для  овечьего  ранчо,  -   согласился   Тэдди   с извинительной гордостью. - Я здесь кое-что подштопал в  свободное время.    

       Откуда-то из травы выскочил  мексиканский  юноша  и   занялся  лошадьми. Хозяйка и управляющий вошли в дом.    

       - Это миссис Макинтайр, - сказал Тэдди, когда навстречу  им  на  веранду вышла добродушная, аккуратная старушка. - Миссис Мак, это   наша  хозяйка.  С дороги ей, наверное, не повредит тарелка бобов и кусок  бекона.    

       Подобные наветы на продовольственные ресурсы  ранчо   вызвали  у  миссис Макинтайр, экономки и такой же неотъемлемой принадлежности  усадьбы, как пруд или дубы, вполне  понятное  негодование,  которое  она  как   раз  собиралась излить, когда Октавия заговорила.    

       - О миссис Макинтайр, не извиняйтесь за Тэдди. Да, я   зову  его  Тэдди. Так его зовут все, кто знает, что его нельзя принимать   всерьез.  Мы  с  ним играли в бирюльки и вырезали бумажные кораблики еще в  незапамятные  времена. Никто не обращает внимания на его слова.    

       - Да, - сказал Тэдди, - никто не обращает внимания  на   его  слова  при условии, что он их больше повторять не будет.    

       Октавия бросила на него быстрый лукавый взгляд из-под  опущенных ресниц, взгляд, который Тэдди  когда-то  называл  ударом  в   челюсть.  Но  загорелое обветренное лицо хранило простодушное выражение, и  нельзя было предположить, что Тэдди на что-то намекает. Несомненно, думала  Октавия, он забыл.    

       -  Мистер  Уэстлейк  любит  пошутить,  -  заметила   миссис   Макинтайр, сопровождая Октавию в комнаты. - Но, -  прибавила  она   лояльно,  -  здешние обитатели всегда принимают к сведению его слова, когда он  говорит  серьезно. Не могу представить, во что превратилось бы это место без  него.    

       Для хозяйки ранчо были приготовлены две комнаты в  восточном крыле дома. Когда она вошла, ее охватило уныние - такими пустыми и  голыми они показались ей, - но она быстро сообразила, что климат здесь  субтропический,  и  оценила продуманность меблировки. Большие окна были  распахнуты,  и  белые  занавески бились в морском бризе, лившемся через  широкие  жалюзи.  Прохладные  циновки устилали пол, глубокие плетеные кресла  манили отдохнуть, стены были  оклеены веселыми светло-зелеными обоями. Целую  стену  гостиной  закрывали  книги  на некрашеных сосновых полках. Октавия сразу  кинулась к  ним.  Перед  ней  была хорошо подобранная библиотека. Ей бросились   в  глаза  заголовки  романов  и путешествий, совсем недавно вышедших из печати.    

       Сообразив, что подобная роскошь как-то не вяжется с  глушью,  где  царят баранина, сколопендры и лишения, она с интуитивной женской  подозрительностью начала просматривать титульные листы книг. На каждом томе  широким  росчерком было написано имя Теодора Уэстлейка Младшего.    

       Октавия, утомленная  дорогой,  в  этот  вечер  легла   спать  рано.  Она блаженно отдыхала в белой прохладной постели, но сон долго не  приходил.  Она прислушивалась  к  незнакомым  звукам,  мешавшим  ей   своей    новизной:   к отрывистому тявканью  койотов,  к  неумолчной  симфонии  ветра,   к  далекому кваканью лягушек у пруда, к жалобе концертино  в  мексиканском   поселке.  Ее сердце  теснили  противоречивые   чувства   -   благодарность    и   протест, успокоенность и смятение, одиночество и ощущение дружеской заботы,  счастье и старая щемящая боль.    

       И она, как всякая другая женщина на ее месте, искала и  нашла облегчение в  беспричинном  потоке  сладких  слез,  а  последние  слова,   которые   она пробормотала засыпая, были: "Он забыл".    

       Управляющий ранчо Де Лас Сомбрас не был дилетантом. Он  был "работягой". Дом еще спал, а он уже отправлялся в утренний  объезд  стад  и  лагерей.  Это было,  собственно  говоря,   обязанностью    главного   объездчика,   старика мексиканца с внешностью и манерами  владетельного князя, но  Тэдди,  судя  по всему, предпочитал полагаться на  собственные глаза.  Если  не  было  спешной работы, он обычно возвращался к  восьми часам и завтракал с Октавией и миссис Макинтайр за маленьким столом,  накрытым на центральной веранде. Он  приносил с собой веселье, живительную  свежесть и запах прерий.    

       Через несколько дней после приезда он заставил Октавию  достать амазонку и укоротить ее, насколько это требовалось из-за колючих  зарослей.    

       С некоторой опаской Октавия надела  амазонку  и   кожаные  гетры,  также предписанные Тэдди, и на горячей лошадке отправилась с  ним  обозревать  свои владения. Он показал ей все: стада овец и баранов,  пасущихся ягнят, чаны для замачивания  шерсти,  станки  для  стрижки,   отборных  мериносов  на  особом пастбище, водоемы, приготовленные к летней  засухе, - и отчитывался  в  своем управлении с неугасающим мальчишеским  энтузиазмом.    

       Куда девался прежний Тэдди, которого она так хорошо   знала?  Эту  черту мальчишества она всегда любила в нем. Но теперь, кроме этой  черты, как будто ничего и не  осталось.  Куда  исчезли  его   сентиментальность,  его  прежнее изменчивое  настроение  то  бурной   влюбленности,  то  изысканной  рыцарской преданности, то душераздирающего  отчаяния, его нелепая нежность и  надменное безразличие, вечно сменявшие друг  друга? Он был тонкой, почти  артистической натурой. Она знала, что этому  великосветскому спортсмену-щеголю  свойственны более высокие стремления. Он  писал стихи, он немного занимался живописью, он разбирался в искусстве, и  когда- то делился с ней всеми мыслями и надеждами. Но теперь - ей пришлось это  признать - Тэдди забаррикадировал  от  нее  свой внутренний мир, и она видела  только управляющего  ранчо  Де  Лас  Сомбрас  и веселого  товарища,  который   простил  и  забыл.  Почему-то  ей  вспомнилось описание ранчо, составленное  мистером  Бэннистером:  "Все  обнесено  крепкой изгородью из колючей проволоки".    

       "Тэдди тоже огорожен", - сказала себе Октавия.    

       Ей было нетрудно догадаться, почему он  воздвиг  свои   укрепления.  Все началось на балу у Хэммерсмитов.  Незадолго  до  этого  она   решила  принять полковника Бопри и его миллионы - цену совсем не высокую при ее  наружности и связях в самых недоступных сферах.  Тэдди  сделал  ей   предложение  со  всей свойственной ему стремительностью и пылкостью, а она  поглядела ему  прямо  в глаза и сказала неумолимо и холодно: "Прошу  никогда больше не  говорить  мне подобной чепухи". - "Хорошо", -  сказал Тэдди с новым, чужим выражением  -  и теперь Тэдди был обнесен крепкой  изгородью из колючей проволоки.    

       Во время первой поездки по ранчо на Тэдди снизошло   вдохновение,  и  он окрестил Октавию "Мадам Бо-Пип" по имени девочки  из "Сказок  Матери-Гусыни". Прозвище, подсказанное сходством имен и  занятий, показалось  ему  необычайно удачным, и он называл ее так постоянно.  Мексиканцы на ранчо  подхватили  это имя, прибавив лишний слог, так как не   могли  произнести  конечного  "п",  и вполне  серьезно  величали   Октавию  "ла  мадама  Бо-Пиппи"  Постепенно  это прозвище привилось в  округе, я  название  "ранчо  Бо-Пип"  употреблялось  не реже, чем  "ранчо Де Лас Сомбрас".    

       Наступил долгий период жары между маем  и  сентябрем,   когда  на  ранчо работы мало. Октавия проводила дни, вкушая лотос. Книги,  гамак, переписка  с немногими близкими подругами, новый интерес  к  старой   коробке  акварельных красок и мольберту помогали коротать душные дневные часы.  А  сумерки  всегда приносили радость. Лучше всего была захватывающая скачка с   Тэдди  в  лунном свете по овеянным ветром просторам,  когда  их  общество   составляли  только парящий лунь или испуганная сова. Часто из поселка   приходили  мексиканцы  с гитарами и пели заунывные, надрывающие душу песни.  Иногда  -  долгая  уютная болтовня на прохладной веранде, бесконечное   состязание  в  остроумии  между Тэдди и миссис Макинтайр, чье шотландское  лукавство нередко одерживало  верх над веселой шутливостью Тэдди.    

       Вечера сменяли друг друга, складываясь в  недели  и   месяцы,  -  тихие, томные, ароматные вечера, которые привели бы Стрефона к Хлое  (3) через любые колючие изгороди, вечера, когда, возможно, сам Амур бродил,  крутя лассо,  по этим зачарованным пастбищам, но ограда Тэдди оставалась  крепкой.    

       Как-то июньским  вечером  мадам  Бо-Пип  и  ее   управляющий  сидели  на восточной веранде. Тэдди долго строил научные прогнозы  относительно  продажи осеннего  настрига  по  двадцать  четыре  цента  и,   истощив  все  возможные предположения, окутался анестезирующим дымом гаванской  сигары. Только  такой непросвещенный наблюдатель, как женщина, мог столько   времени  не  замечать, что по крайней  мере  треть  жалования  Тэдди   улетучивается  с  дымом  этих импортных регалий.    

       - Тэдди, - неожиданно и довольно резко сказала Октавия,  - что вам  дает работа на ранчо?    

       - Сто в месяц, - без запинки ответил Тэдди, - и полное  содержание.    

       - Я думаю, мне следует вас уволить.    

       - Не выйдет, - ухмыльнулся Тэдди.    

       - Почему это? - запальчиво осведомилась Октавия.    

       - Контракт. По условиям продажи вы не имеете  права,   расторгать  ранее заключенные контракты. Мой истекает в двенадцать часов ночи  тридцать первого декабря. В ночь на первое января вы можете встать и уволить  меня. А если  вы попытаетесь сделать это раньше, у меня  будут  все  законные   основания  для предъявления иска.    

       Октавия, видимо, взвешивала последствия такого шага.    

       - Но, - весело продолжал Тэдди, - я сам подумываю об  отставке.    

       Качалка его собеседницы замерла. Октавия ясно  почувствовала, что кругом повсюду сколопендры, и индейцы, и громадная,  безжизненная, унылая пустыня. А за ними - изгородь из колючей проволоки. Кроме   ван-дрессеровской  гордости, существовало и ван-дрессеровское сердце. Она  должна  узнать,  забыл  он  или нет.    

       - Конечно, Тэдди, - заметила она, разыгрывая вежливый  интерес, -  здесь очень одиноко и вас влечет прежняя жизнь - поло, омары,  театры, балы.    

       - Никогда не любил балов, - добродетельно возразил  Тэдди.    

       - Вы стареете, Тэдди. Ваша память слабеет. Никто  не   видел,  чтобы  вы пропустили хоть один бал, разве что вы танцевали в это время  на другом. И вы пренебрегали правилами хорошего тона, слишком часто приглашая  одну и  ту  же даму. Как звали эту Форбс - ту, пучеглазую? Мэйбл?    

       - Нет, Адель. Мэйбл - это та, у которой острые локти. И  Адель совсем не пучеглазая - это ее душа рвется наружу. Мы беседовали о сонетах  и Верлене. Я тогда как раз пытался пристроить желобок к Кастальскому ключу.    

       -  Вы  танцевали  с  ней,  -  упорствовала  Октавия,  -   пять   раз   у Хэммерсмнтов.    

       - Где у Хэммерсмитов? - рассеянно спросил Тэдди.    

       - На балу, - ядовито сказала Октавия. - О чем мы  говорили?    

       - Насколько я  помню,  о  глазах,  -  ответил  Тэдди   после  некоторого размышления. - И о локтях.    

       - У этих Хэммерсмитов, - продолжала Октавия  милую   светскую  болтовню, подавив отчаянное  желание  выдрать  клок  выгоревших   золотистых  волос  из головы, уютно покоившейся на спинке шезлонга, -  у  этих   Хэммерсмитов  было слишком много денег Рудники, кажется? Во всяком случае   что-то,  приносившее сколько-то с тонны. В их доме было невозможно получить  стакан простой воды - вам непременно предлагали шампанское. На этом балу всего  было сверх меры.    

       - Да, - сказал Тэдди.    

       - А сколько народу! -  продолжала  Октавия,  сознавая,   что  впадает  в восторженную скороговорку школьницы, описывающей  свое  первое   появление  в свете. - На балконах было жарче, чем в комнатах.  Я...  что-то   потеряла  на этом балу.    

       Тон последней фразы был рассчитан на то, чтобы  обезвредить  целые  мили колючей проволоки.    

       - Я тоже, - признался Тэдди, понизив голос.    

       - Перчатку, - сказала Октавия, отступая, как только враг  приблизился  к ее траншеям.    

       - Касту, - сказал Тэдди, отводя свой авангард без  малейших потерь. -  Я весь вечер общался с одним из хэммерсмитовсиих рудокопов.  Парень не  вынимал рук из  карманов  и,  как  архангел,  вещал  о  циановых   заводах,  штреках, горизонтах и желобах.    

       - Серую перчатку, почти совсем новую, - горестно  вздохнула Октавия.    

       - Стоящий парень этот Макардл, - продолжал Тэдди  одобрительным тоном. - Человек, который  ненавидит  анчоусы  и  лифты,   который  грызет  горы,  как сухарики, и строит воздушные туннели, который   никогда  в  жизни  не  болтал чепухи. Вы подписали заявление о возобновлении  аренды,  мадама?  К  тридцать первому оно должно быть в земельном управлении.    

       Тэдди лениво повернул голову. Кресло Октавии было пусто.    

       Некая сколопендра,  проползая  путем,  начертанным   судьбой,  разрешила ситуацию. Случилось  это  рано  утром,  когда  Октавия  и   миссис  Макинтайр подрезали жимолость на западной веранде, Тэдди, получив  известие, что ночная гроза разогнала стадо овец, исчез еще до рассвета.    

       Сколопендра, ведомая роком, появилась на полу веранды   и  затем,  когда визг женщин подсказал ей дальнейшие  действия,  со  всех   своих  желтых  ног бросилась  в  открытую  дверь  крайней  комнаты-комнаты    Тэдди.   За   нею, вооружившись  домашней  утварью,  отобранной  по  принципу   длины,  и  теряя драгоценное  время  в  попытках  занять  арьергардную   позицию,  последовали Октавия и миссис Макинтайр, боязливо подбирая юбки.    

       В комнате сколопендры не было видно, и ее грядущие  убийцы принялись  за тщательные, хотя и осторожные поиски своей жертвы.    

       Но  и  в  разгаре  опасного  и  захватывающего    приключения   Октавия, очутившись в святилище  Тэдди,  испытывала  трепетное   любопытство.  В  этой комнате сидел он наедине со своими мыслями, которыми он  теперь ни с  кем  не делился, и мечтами, которые он теперь никому не поверял.    

       Это была комната спартанца или  солдата.  Один  угол   занимала  широкая брезентовая койка, другой - небольшой книжный шкаф, третий -  грозная  стойка с винчестерами и  дробовиками.  У  стены  стоял  огромный   письменный  стол, заваленный корреспонденцией, справочниками и документами.    

       Сколопендра проявила гениальные способности,  ухитрившись  спрятаться  в этой полупустой комнате Миссис Макинтайр тыкала   ручкой  метлы  под  книжный шкаф. Октавия подошла к постели. Тэдди второпях   оставил  комнату  в  полном беспорядке. Горничная-мексиканка не успела ее  убрать.  Большая  подушка  еще хранила отпечаток его головы.  Октавию  осенила   мысль,  что  отвратительное создание могло забраться на постель и спрятаться  там, чтобы  укусить  Тэдди, ибо сколопендры жестоко мстят управляющим, где  только могут.    

       Октавия осторожно перевернула подушку и чуть было не  позвала на  помощь - там лежало что-то длинное, тонкое, темное. Но  она   вовремя  удержалась  и схватила перчатку - серую перчатку, безнадежно измятую -  надо  полагать,  за те бесчисленные ночи, которые она пролежала под подушкой  человека, забывшего бал у Хэммерсмитов. Тэдди, должно быть, так торопился  утром, что на этот раз забыл скрыть ее в дневном тайнике. Даже  управляющие,   люди,  как  известно, хитрые и изворотливые, иногда попадаются.    

       Октавия спрятала серую перчатку за корсаж утреннего  летнего платья. Это была ее перчатка. Люди, которые окружают себя крепкой  изгородью и помнят бал у Хэммерсмитов только по разговору с рудокопом о   штреках,  не  имеют  права владеть подобными предметами.    

       Но все-таки какой рай эти прерии! Как они цветут  и   благоухают,  когда находится то, что давно считалось потерянным! Как упоителен   бьющий  в  окна свежий утренний ветерок, напоенный дыханием желтых цветов   ратамы!  И  разве нельзя постоять минутку с сияющими, устремленными вдаль   глазами,  мечтая  о том, что ошибку можно исправить?    

       Почему миссис Макинтайр так нелепо тычет повсюду метлой?    

       - Нашла, - сказала миссис Макинтайр, хлопая дверью. -  Вот она.    

       - Вы что-нибудь потеряли? - спросила Октавия с вежливым  равнодушием.    

       - Гадина! - яростно воскликнула миссис Макинтайр.  -   Разве  вы  о  ней забыли?    

       Вдвоем они уничтожили сколопендру. Такова была ее  награда за то, что  с ее помощью вновь отыскалось все потерянное на балу у  Хэммерсмитов.    

       Очевидно, Тэдди не забыл о перчатке и, вернувшись на  закате, предпринял тщательные, хотя и тайные поиски. Но нашел он ее только  поздно  вечером,  на залитой лунным светом восточной веранде. Перчатка была на  руке,  которую  он считал навеки для себя потерянной, и  поэтому  он  решился   повторить  некую чепуху, повторять  которую  ему  когда-то  строго  запретили.   Ограда  Тэдди рухнула.    

       На этот раз тщеславие не стояло на пути, и любовный дуэт  прозвучал  так естественно и успешно, как и должно быть  между  пылким   пастухом  и  нежной пастушкой.    

       Прерии превратились в сад, ранчо Де Лас Сомбрас стало  ранчо Света.    

       Через несколько дней Октавия получили от мистера   Бэннистера  ответ  на письмо, в котором она просила его выяснить некоторые   вопросы,  связанные  с ранчо. Вот часть этого письма:    

       "Я не совсем понял ваше упоминание об овечьем  ранчо  Через  два  месяца после вашего отъезда было установлено,  что   означенное  ранчо  не  являлось собственностью полковника Бопри, поскольку  документально было доказано,  что перед смертью оно было им продано. Об этом мы  сообщили  вашему  управляющему мистеру Уэстлейку, который незамедлительно  перекупил таковое. Не представляю себе, каким образом этот  факт  мог   остаться  неизвестным  вам.  Прошу  вас незамедлительно обратиться к  вышеупомянутому джентльмену, который по крайней мере подтвердит мое  сообщение".    

       Когда Октавия разыскала Тэдди, она была настроена очень  воинственно.    

       - Что вам дает работа на ранчо? - повторила она свой  прежний вопрос.    

       - Сто... - начал было Тэдди, но увидел по ее лицу, что  ей все известно. В ее руке было письмо мистера Бэннистера, и он понял, что игра  кончена.    

       - Это мое ранчо, - признался он, как уличенный школьник.  -  Чего  стоит управляющий, который со временем не вытеснит своего хозяина?    

       - Почему ты здесь работаешь? -  упорствовала  Октавия,   тщетно  пытаясь подобрать ключ к загадке Тэдди.    

       - Говоря начистоту, Тэви, - сказал Тэдди с невозмутимой  откровенностью, - не ради жалованья. Его только-только хватало на табак и на  крем от загара. На  юг  меня  послали  доктора.  Правое  легкое  что-то    захандрило   из-за переутомления от гимнастики и поло. Мне требовался  климат,   озон,  отдых  и тому подобное.    

       Мгновенно Октавия очутилась в непосредственной близости  от  пораженного органа. Письмо мистера Бэннистера соскользнуло на пол.    

       - Теперь... теперь оно здорово, Тэдди?    

       - Как мескитный пень. Я обманул тебя  в  одном.  Я   заплатил  пятьдесят тысяч  за  твое  ранчо,  как  только  узнал,  что  твое   право  владения  не действительно. Примерно такая сумма накопилась на моем  счету в банке, пока я тут пас овец, и практически ранчо досталось мне даром.  Тем временем там  еще наросли проценты, Тэви. Я подумываю о свадебном  путешествии на яхте с белыми лентами по мачтам в Средиземное море, потом к  Гебридам, а оттуда в  Норвегию и до Зюдерзее.    

       - А  я  думала,  -  шепнула  Октавия,  -  о  свадебном   галопе  с  моим управляющим среди овечьих стад и о свадебном завтраке с миссис  Макинтайр  на веранде и, может быть, с веточкой флер-д'оранжа в красной вазе  над столом.    

       Тэдди рассмеялся и запел:     

       У крошки Бо-Пип голосок охрип -    

       Разбежались ее овечки    

       Не надо их звать: все вернутся опять...     

       Октавия притянула его к себе и что-то шепнула. Но  говорила она совсем о других колечках.     

        -----------------------------------------------------------     

       1) - "О мертвых ничего..." -  начало   латинской  поговорки  "О  мертвых ничего, кроме хорошего".    

       2) - Испанский танец.    

       3) - Герои пастушеской поэмы Филиппа Сиднея  "Аркадия"