1 2 3 4 5 6 
Наутро  Нелли рассказала мне про вчерашнее посещение довольно странные вещи. Впрочем,  уж и то было странно, что Маслобоев вздумал в этот вечер прийти: он наверно  знал, что я не буду дома; я сам предуведомил его об этом при последнем нашем  свидании и очень хорошо это помнил. Нелли рассказывала, что сначала она было не  хотела отпирать, потому что боялась: было уж восемь часов вечера. Но он упросил  ее через запертую дверь, уверяя, что если он не оставит мне теперь записку, то  завтра мне почему-то будет очень худо. Когда она его впустила, он тотчас же  написал записку, подошел к ней и уселся подле нее на диване. «Я встала и не хотела  с ним говорить, – рассказывала Нелли, – я его очень боялась; он начал  говорить про Бубнову, как она теперь сердится, что она уж не смеет меня теперь  взять, и начал вас хвалить; сказал, что он с вами большой друг и вас маленьким  мальчиком знал. Тут я стала с ним говорить. Он вынул конфеты и просил, чтоб и я  взяла; я не хотела; он стал меня уверять тогда, что он добрый человек, умеет  петь песни и плясать; вскочил и начал плясать. Мне стало смешно. Потом сказал,  что посидит еще немножко, – дождусь Ваню, авось воротится, – и очень  просил меня, чтоб я не боялась и села подле него. Я села; но говорить с ним  ничего не хотела. Тогда он сказал мне, что знал мамашу и дедушку и… тут я стала  говорить. И он долго сидел».    

– А  об чем же вы говорили?    

– О  мамаше… о Бубновой… о дедушке. Он сидел часа два. Нелли как будто не хотелось  рассказывать, об чем они говорили. Я не расспрашивал, надеясь узнать все от Маслобоева.  Мне показалось только, что Маслобоев нарочно заходил без меня, чтоб застать  Нелли одну. «Для чего ему это?» – подумал я.    

Она  показала мне три конфетки, которые он ей дал. Это были леденцы в зеленых и  красных бумажках, прескверные и, вероятно, купленные в овощной лавочке. Нелли  засмеялась, показывая мне их.    

– Что  ж ты их не ела? – спросил я.    

– Не  хочу, – отвечала она серьезно, нахмурив брови. – Я и не брала у него;  он сам на диване оставил…    

В этот  день мне предстояло много ходьбы. Я стал прощаться с Нелли.    

– Скучно  тебе одной? – спросил я ее, уходя.    

– И  скучно и не скучно. Скучно потому, что вас долго нет.    

И она с  такою любовью взглянула на меня, сказав это. Все это утро она смотрела на меня  таким же нежным взглядом и казалась такою веселенькою, такою ласковою, и в то  же время что-то стыдливое, даже робкое было в ней, как будто она боялась  чем-нибудь досадить мне, потерять мою привязанность и… и слишком высказаться,  точно стыдясь этого.    

– А  чем же не скучно-то? Ведь ты сказала, что тебе «и скучно и не скучно»? –  спросил я, невольно улыбаясь ей, так становилась она мне мила и дорога.    

– Уж  я сама знаю чем, – отвечала она, усмехнувшись, и чего-то опять  застыдилась. Мы говорили на пороге, у растворенной двери. Нелли стояла передо  мной, потупив глазки, одной рукой схватившись за мое плечо, а другою пощипывая  мне рукав сюртука.    

– Что  ж это, секрет? – спросил я.    

– Нет…  ничего… я – я вашу книжку без вас читать начала, – проговорила она  вполголоса и, подняв на меня нежный, проницающий взгляд, вся закраснелась.    

– А,  вот как! Что ж, нравится тебе? – я был в замешательстве автора, которого  похвалили в глаза, но я бы бог знает что дал, если б мог в эту минуту  поцеловать ее. Но как-то нельзя было поцеловать. Нелли помолчала.    

– Зачем,  зачем он умер? – спросила она с видом глубочайшей грусти, мельком взглянув  на меня и вдруг опять опустив глаза.    

– Кто  это?    

– Да  вот этот, молодой, в чахотке… в книжке-то?    

– Что  ж делать, так надо было, Нелли.    

– Совсем  не надо, – отвечала она почти шепотом, но как-то вдруг, отрывисто, чуть не  сердито, надув губки и еще упорнее уставившись глазами в пол.    

Прошла  еще минута.    

– А  она… ну, вот и они-то… девушка и старичок, – шептала она, продолжая как-то  усиленнее пощипывать меня за рукав, – что ж, они будут жить вместе? И не  будут бедные?    

– Нет,  Нелли, она уедет далеко; выйдет замуж за помещика, а он один останется, –  отвечал я с крайним сожалением, действительно сожалея, что не могу ей сказать  чего-нибудь утешительнее.    

– Ну,  вот… Вот! Вот как это! У, какие!.. Я и читать теперь не хочу!    

И она сердито  оттолкнула мою руку, быстро отвернулась от меня, ушла к столу и стала лицом к  углу, глазами в землю. Она вся покраснела и неровно дышала, точно от какого-то  ужасного огорчения.    

– Полно,  Нелли, ты рассердилась! – начал я, подходя к ней, – ведь это все  неправда, что написано, – выдумка; ну, чего ж тут сердиться!  Чувствительная ты девочка!    

– Я  не сержусь, – проговорила она робко, подняв на меня такой светлый, такой  любящий взгляд; потом вдруг схватила мою руку, прижала к моей груди лицо и  отчего-то заплакала.    

Но в ту  же минуту и засмеялась, – и плакала и смеялась – все вместе. Мне тоже было  и смешно и как-то… сладко. Но она ни за что не хотела поднять ко мне голову, и  когда я стал было отрывать ее личико от моего плеча, она все крепче приникала к  нему и все сильнее и сильнее смеялась.    

Наконец  кончилась эта чувствительная сцена. Мы простились; я спешил. Нелли, вся разрумянившаяся  и все еще как будто пристыженная и с сияющими, как звездочки, глазками, выбежала  за мной на самую лестницу и просила воротиться скорее. Я обещал, что непременно  ворочусь к обеду и как можно пораньше.    

Сначала  я пошел к старикам. Оба они хворали. Анна Андреевна была совсем больная; Николай  Сергеич сидел у себя в кабинете. Он слышал, что я пришел, но я знал, что по  обыкновению своему он выйдет не раньше, как через четверть часа, чтоб дать нам  наговориться. Я не хотел очень расстраивать Анну Андреевну и потому смягчал по  возможности мой рассказ о вчерашнем вечере, но высказал правду; к удивлению  моему, старушка хоть и огорчилась, но как-то без удивления приняла известие о  возможности разрыва.    

– Ну,  батюшка, так я и думала, – сказала она. – Вы ушли тогда, а я долго  продумала и надумалась, что не бывать этому. Не заслужили мы у господа бога, да  и человек-то такой подлый; можно ль от него добра ожидать. Шутка ль, десять  тысяч с нас задаром берет, знает ведь, что задаром, и все-таки берет. Последний  кусок хлеба отнимает; продадут Ихменевку. А Наташечка справедлива и умна, что  им не поверила. Да знаете ль вы еще, батюшка, – продолжала она, понизив  голос, – мой-то, мой-то! Совсем напротив этой свадьбы идет.  Проговариваться стал: не хочу, говорит! Я сначала думала, что он блажит; нет,  взаправду. Что тогда с ней-то будет, с голубушкой? Ведь он ее тогда совсем  проклянет. Ну, а тот-то, Алеша-то, он-то что?    

И долго  еще она меня расспрашивала и по обыкновению своему охала и сетовала с каждым  моим ответом. Вообще я заметил, что она в последнее время как-то совсем  потерялась. Всякое известие потрясало ее. Скорбь об Наташе убивала ее сердце и  здоровье.    

Вошел  старик, в халате, в туфлях; он жаловался на лихорадку. но с нежностью посмотрел  на жену и все время, как я у них был, ухаживал за ней, как нянька, смотрел ей в  глаза, даже робел перед нею. Во взглядах его было столько нежности. Он был  испуган ее болезнью; чувствовал, что лишится всего в жизни, если и ее потеряет.    

Я  просидел у них с час. Прощаясь, он вышел за мною до передней и заговорил о  Нелли. У него была серьезная мысль принять ее к себе в дом вместо дочери. Он  стал советоваться со мной, как склонить на то Анну Андреевну. С особенным  любопытством расспрашивал меня о Нелли и не узнал ли я о ней еще чего нового? Я  наскоро рассказал ему. Рассказ мой произвел на него впечатление.    

– Мы  еще поговорим об этом, – сказал он решительно, – а покамест… а  впрочем, я сам к тебе приду, вот только немножко поправлюсь здоровьем. Тогда и  решим.    

Ровно в  двенадцать часов я был у Маслобоева. К величайшему моему изумлению, первое  лицо, которое я встретил, войдя к нему, был князь. Он в передней надевал свое  пальто, а Маслобоев суетливо помогал ему и подавал ему его трость. Он уж  говорил мне о своем знакомстве с князем, но все-таки эта встреча чрезвычайно  изумила меня.    

Князь  как будто смешался, увидев меня.    

– Ах,  это вы! – вскрикнул он как-то уж слишком с жаром, – представьте,  какая встреча! Впрочем, я сейчас узнал от господина Маслобоева, что вы с ним  знакомы. Рад, рад, чрезвычайно рад, что вас встретил; я именно желал вас видеть  и надеюсь как можно скорее заехать к вам, вы позволите? У меня просьба до вас:  помогите мне, разъясните теперешнее положение наше. Вы, верно, поняли, что я  говорю про вчерашнее… Вы там знакомы дружески, вы следили за всем ходом этого  дела: вы имеете влияние… Ужасно жалею, что не могу с вами теперь же… Дела! Но  на днях и даже, может быть, скорее я буду иметь удовольствие быть у вас. А  теперь…    

Он  как-то уж слишком крепко пожал мне руку, перемигнулся с Маслобоевым и вышел.    

– Скажи  ты мне, ради бога… – начал было я, входя в комнату.    

– Ровно-таки  ничего тебе не скажу, – перебил Маслобоев, поспешно хватая фуражку и  направляясь в переднюю, – дела! Я, брат, сам бегу, опоздал!..    

– Да  ведь ты сам написал, что в двенадцать часов.    

– Что  ж такое, что написал? Вчера тебе написал, а сегодня мне написали, да так, что  лоб затрещал, – такие дела! Ждут меня. Прости, Ваня. Все, что могу  предоставить тебе в удовлетворение, это исколотить меня за то, что напрасно  тебя потревожил. Если хочешь удовлетвориться, то колоти, но только ради Христа  поскорее! Не задержи, дела, ждут…    

– Да  зачем мне тебя колотить? Дела, так спеши, у всякого бывает свое непредвиденное.  А только…    

– Нет,  про только-то уж я скажу, – перебил он, выскакивая в переднюю и надевая  шинель (за ним и я стал одеваться). – У меня и до тебя дело; очень важное  дело, за ним-то я и звал тебя; прямо до тебя касается и до твоих интересов. А  так как в одну минуту, теперь, рассказать нельзя, то дай ты, ради бога, слово,  что придешь ко мне сегодня ровно в семь часов, ни раньше, ни позже. Буду дома.    

– Сегодня, –  сказал я в нерешимости, – ну, брат, я сегодня вечером хотел было зайти…    

– Зайди,  голубчик, сейчас туда, куда ты хотел вечером зайти, а вечером ко мне. Потому,  Ваня, и вообразить не можешь, какие я вещи тебе сообщу.    

– Да  изволь, изволь; что бы такое? Признаюсь, ты завлек мое любопытство.    

Между  тем мы вышли из ворот дома и стояли на тротуаре.    

– Так  будешь? – спросил он настойчиво.    

– Сказал,  что буду.    

– Нет,  дай честное слово.    

– Фу,  какой! Ну, честное слово.    

– Отлично  и благородно. Тебе куда?    

– Сюда, –  отвечал я, показывая направо.    

– Ну,  а мне сюда, – сказал он, показывая налево. – Прощай, Ваня! Помни,  семь часов.    

«Странно», –  подумал я, смотря ему вслед.    

Вечером  я хотел быть у Наташи. Но так как теперь дал слово Маслобоеву, то и рассудил  отправиться к ней сейчас. Я был уверен, что застану у ней Алешу. Действительно,  он был там и ужасно обрадовался, когда я вошел.    

Он был  очень мил, чрезвычайно нежен с Наташей и даже развеселился с моим приходом.  Наташа хоть и старалась казаться веселою, но видно было, что через силу. Лицо  ее было больное и бледное; плохо спала ночью. К Алеше она была как-то усиленно  ласкова.    

Алеша  хоть и много говорил, много рассказывал, по-видимому желая развеселить ее и сорвать  улыбку с ее невольно складывавшихся не в улыбку губ, но заметно обходил в  разговоре Катю и отца. Вероятно, вчерашняя его попытка примирения не удалась.    

– Знаешь  что? Ему ужасно хочется уйти от меня, – шепнула мне наскоро Наташа, когда  он вышел на минуту что-то сказать Мавре, – да и боится. А я сама боюсь ему  сказать, чтоб он уходил, потому что он тогда, пожалуй, нарочно не уйдет, а пуще  всего боюсь, что он соскучится и за это совсем охладеет ко мне! Как сделать?    

– Боже,  в какое положение вы сами себя ставите! И какие вы мнительные, как вы следите  друг за другом! Да просто объясниться, ну и кончено. Вот через это-то положение  он, может быть, и действительно соскучится.    

– Как  же быть? – вскричала она, испуганная.    

– Постой,  я вам все улажу… – и я вышел в кухню под предлогом попросить Мавру обтереть  одну очень загрязнившуюся мою калошу.    

– Осторожнее,  Ваня! – закричала она мне вслед.    

Только  что я вошел к Мавре, Алеша так и бросился ко мне, точно меня ждал:    

– Иван  Петрович, голубчик, что мне делать? Посоветуйте мне: я еще вчера дал слово быть  сегодня, именно теперь, у Кати. Не могу же я манкировать! Я люблю Наташу как не  знаю что, готов просто в огонь, но, согласитесь сами, там совсем бросить, ведь  это нельзя…    

– Ну  что ж, поезжайте…    

– Да  как же Наташа-то? Ведь я огорчу ее, Иван Петрович, выручите как-нибудь…    

– По-моему,  лучше поезжайте. Вы знаете, как она вас любит; ей все будет казаться, что вам с  ней скучно и что вы с ней сидите насильно. Непринужденнее лучше. Впрочем,  пойдемте, я вам помогу.    

– Голубчик,  Иван Петрович! Какой вы добрый!    

Мы  вошли; через минуту я сказал ему:    

– А  я видел сейчас вашего отца.    

– Где? –  вскричал он, испуганный.    

– На  улице, случайно. Он остановился со мной на минуту, опять просил быть знакомым.  Спрашивал об вас: не знаю ли я, где теперь вы? Ему очень надо было вас видеть,  что-то сказать вам.    

– Ах,  Алеша, съезди, покажись ему, – подхватила Наташа, понявшая, к чему я  клоню.    

– Но…  где ж я его теперь встречу? Он дома?    

– Нет,  помнится, он сказал, что он у графини будет.    

– Ну,  так как же… – наивно произнес Алеша, печально смотря на Наташу.    

– Ах,  Алеша, так что же! – сказала она. – Неужели ж ты вправду хочешь  оставить это знакомство, чтоб меня успокоить. Ведь это по-детски. Во-первых,  это невозможно, а во-вторых, ты просто будешь неблагороден перед Катей. Вы  друзья; разве можно так грубо разрывать связи. Наконец, ты меня просто  обижаешь, коли думаешь, что я так тебя ревную. Поезжай, немедленно поезжай, я  прошу тебя! Да и отец твой успокоится.    

– Наташа,  ты ангел, а я твоего пальчика не стою! – вскричал Алеша с восторгом и с  раскаянием. – Ты так добра, а я… я… ну узнай же! Я сейчас же просил, там,  в кухне, Ивана Петровича, чтоб он помог мне уехать от тебя. Он это и выдумал.  Но не суди меня, ангел Наташа! Я не совсем виноват, потому что люблю тебя в  тысячу раз больше всего на свете и потому выдумал новую мысль: открыться во  всем Кате и немедленно рассказать ей все наше теперешнее положение и все, что  вчера было. Она что-нибудь выдумает для нашего спасения, она нам всею душою предана…    

– Ну  и ступай, – отвечала Наташа, улыбаясь, – и вот что, друг мой, я сама  хотела бы очень познакомиться с Катей. Как бы это устроить?    

Восторгу  Алеши не было пределов. Он тотчас же пустился в предположения, как познакомиться.  По его выходило очень легко: Катя выдумает. Он развивал свою идею с жаром,  горячо. Сегодня же обещался и ответ принести, через два же часа, и вечер  просидеть у Наташи.    

– Вправду  приедешь? – спросила Наташа, отпуская его.    

– Неужели  ты сомневаешься? Прощай, Наташа, прощай, возлюбленная ты моя,    

– вечная  моя возлюбленная! Прощай, Ваня! Ах, боже мой, я вас нечаянно назвал Ваней;  послушайте, Иван Петрович, я вас люблю – зачем мы не на ты. Будем на ты.    

– Будем  на ты.    

– Слава  богу! Ведь мне это сто раз в голову приходило. Да я все как-то не смел вам  сказать. Вот и теперь вы говорю. А ведь это очень трудно ты говорить. Это,  кажется, где-то у Толстого хорошо выведено: двое дали друг другу слово говорить  ты, да и никак не могут и все избегают такие фразы, в которых местоимения. Ах,  Наташа! Перечтем когда-нибудь «Детство и отрочество»; ведь как хорошо!    

– Да  уж ступай, ступай, – прогоняла Наташа, смеясь, – заболтался от  радости…    

– Прощай!  Через два часа у тебя!    

Он  поцеловал у ней руку и поспешно вышел.    

– Видишь,  видишь, Ваня! – проговорила она и залилась слезами.    

Я  просидел с ней часа два, утешал ее и успел убедить во всем. Разумеется, она  была во всем права, во всех своих опасениях. У меня сердце ныло в тоске, когда  я думал о теперешнем ее положении; боялся я за нее. Но что ж было делать?    

Странен  был для меня и Алеша: он любил ее не меньше, чем прежде, даже, может быть, и  сильнее, мучительнее, от раскаяния и благодарности. Но в то же время новая  любовь крепко вселялась в его сердце. Чем это кончится – невозможно было  предвидеть. Мне самому ужасно любопытно было посмотреть на Катю. Я снова обещал  Наташе познакомиться с нею.    

Под  конец она даже как будто развеселилась. Между прочим, я рассказал ей все о  Нелли, о Маслобоеве, о Бубновой, о сегодняшней встрече моей у Маслобоева с  князем и о назначенном свидании в семь часов. Все это ужасно ее заинтересовало.  О стариках я говорил с ней немного, а о посещении Ихменева умолчал, до времени;  предполагаемая дуэль Николая Сергеича с князем могла испугать ее. Ей тоже  показались очень странными сношения князя с Маслобоевым и чрезвычайное его  желание познакомиться со мною, хотя все это и довольно объяснялось теперешним  положением…    

Часа в  три я воротился домой. Нелли встретила меня с своим светлым личиком…    

 Глава VI    

     

Ровно в  семь часов вечера я уже был у Маслобоева. Он встретил меня с громкими криками и  с распростертыми объятиями. Само собою разумеется, он был вполпьяна. Но более  всего меня удивили чрезвычайные приготовления к моей встрече. Видно было, что  меня ожидали. Хорошенький томпаковый самовар кипел на круглом столике, накрытом  прекрасною и дорогою скатертью. Чайный прибор блистал хрусталем, серебром и  фарфором. На другом столе, покрытом другого рода, но не менее богатой  скатертью, стояли на тарелках конфеты, очень хорошие, варенья киевские, жидкие  и сухие, мармелад, пастила, желе, французские варенья, апельсины, яблоки и трех  или четырех сортов орехи, – одним словом, целая фруктовая лавка. На  третьем столе, покрытом белоснежною скатертью, стояли разнообразнейшие закуски:  икра, сыр, пастет, колбасы, копченый окорок, рыба и строй превосходных  хрустальных графинов с водками многочисленных сортов и прелестнейших цветов –  зеленых, рубиновых, коричневых, золотых. Наконец, на маленьком столике, в  стороне, тоже накрытом белою скатертью, стояли две вазы с шампанским. На столе  перед диваном красовались три бутылки: сотерн, лафит и коньяк, – бутылки  елисеевские и предорогие. За чайным столиком сидела Александра Семеновна хоть и  в простом платье и уборе, но, видимо, изысканном и обдуманном, правда, очень  удачно. Она понимала, что к ней идет, и, видимо, этим гордилась; встречая меня,  она привстала с некоторою торжественностью. Удовольствие и веселость сверкали  на ее свеженьком личике. Маслобоев сидел в прекрасных китайских туфлях, в  дорогом халате и в свежем щегольском белье. На рубашке его были везде, где  только можно было прицепить, модные запонки и пуговки. Волосы были расчесаны,  напомажены и с косым пробором, по-модному.    

Я так  был озадачен, что остановился среди комнаты и смотрел, раскрыв рот, то на Маслобоева,  то на Александру Семеновну, самодовольство которой доходило до блаженства.    

– Что  это, Маслобоев? Разве у тебя сегодня званый вечер? – вскричал я, наконец,  с беспокойством.    

– Нет,  ты один, – отвечал он торжественно.    

– Да  что же это (я указал на закуски), ведь тут можно накормить целый полк?    

– И  напоить – главное забыл: напоить! – прибавил Маслобоев.    

– И  это все для одного меня?    

– И  для Александры Семеновны. Все это ей угодно было так сочинить.    

– Ну,  вот уж! Я так и знала! – воскликнула, закрасневшись, Александра Семеновна,  но нисколько не потеряв своего довольного вида. – Гостя прилично принять  нельзя: тотчас я виновата!    

– С  самого утра, можешь себе представить, с самого утра, только что узнала, что ты  придешь на вечер, захлопотала; в муках была…    

– И  тут солгал! Вовсе не с самого утра, а со вчерашнего вечера. Ты вчера вечером,  как пришел, так и сказал мне, что они в гости на целый вечер придут…    

– Это  вы ослышались-с.    

– Вовсе  не ослышалась, а так было. Я никогда не лгу. А почему ж гостя не встретить? Живем-живем,  никто-то к нам не ходит, а все-то у нас есть. Пусть же хорошие люди видят, что  и мы умеем, как люди, жить.    

– И,  главное, узнают, какая вы великолепная хозяйка и распорядительница, –  прибавил Маслобоев. – Представь, дружище, я-то, я-то за что тут попался.  Рубашку голландскую на меня напялили, запонки натыкали, туфли, халат китайский,  волосы расчесала мне сама и распомадила: бергамот-с; духами какими-то  попрыскать хотела: крем-брюле, да уж тут я не вытерпел, восстал, супружескую  власть показал…    

– Вовсе  не бергамот, а самая лучшая французская помада, из фарфоровой расписной баночки! –  подхватила, вся вспыхнув, Александра Семеновна. – Посудите сами, Иван  Петрович, ни в театр, ни танцевать никуда не пускает, только платья дарит, а  что мне в платье-то? Наряжусь да и хожу одна по комнате. Намедни упросила,  совсем уж было собрались в театр; только что отвернулась брошку прицепить, а он  к шкапику: одну, другую, да и накатился. Так и остались. Никто-то, никто-то,  никто-то не ходит к нам в гости; а только по утрам, по делам какие-то люди ходят;  меня и прогонят. А между тем и самовары, и сервиз есть, и чашки хорошие – все  это есть, все дареное. И съестное-то нам носят, почти одно вино покупаем да  какую-нибудь помаду, да вот там закуски, – пастет, окорока да конфеты для  вас купили… Хоть бы посмотрел кто, как мы живем! Целый год думала: вот придет  гость, настоящий гость, мы все это и покажем, и угостим: и люди похвалят, и  самим любо будет; а что его, дурака, напомадила, так он и не стоит того; ему бы  все в грязном ходить. Вон какой халат на нем: подарили, да стоит ли он такого  халата? Ему бы только нализаться прежде всего. Вот увидите, что он вас будет  прежде чаю водкой просить.    

– А  что! Ведь и вправду дело: выпьем-ка, Ваня, золотую и серебряную, а потом, с  освеженной душой и к другим напиткам приступим.    

– Ну,  так я и знала!    

– Не  беспокойтесь, Сашенька, и чайку выпьем, с коньячком, за ваше здоровье-с.    

– Ну,  так и есть! – вскричала она, всплеснув руками. – Чай ханский, по  шести целковых, третьего дня купец подарил, а он его с коньяком хочет пить. Не  слушайте, Иван Петрович, вот я вам сейчас налью… увидите, сами увидите, какой  чай!    

И она  захлопотала у самовара.    

Было  понятно, что рассчитывали меня продержать весь вечер. Александра Семеновна целый  год ожидала гостя и теперь готовилась отвести на мне душу. Все это было не в  моих расчетах.    

– Послушай,  Маслобоев, – сказал я, усаживаясь, – ведь я к тебе вовсе не в гости;  я по делам; ты сам меня звал что-то сообщить…    

– Ну,  так ведь дело делом, а приятельская беседа своим чередом.    

– Нет,  душа моя, не рассчитывай. В половину девятого – и прощай. Дело есть; я дал слово…    

– Не  думаю. Помилуй, что ж ты со мной делаешь? Что ж ты с Александрой-то Семеновной  делаешь? Ты взгляни на нее: обомлела. За что ж меня напомадила-то: ведь на мне  бергамот; подумай!    

– Ты  все шутишь, Маслобоев. Я Александре Семеновне поклянусь, что на будущей неделе,  ну хоть в пятницу, приду к вам обедать; а теперь, брат, я дал слово, или, лучше  сказать, мне просто надобно быть в одном месте. Лучше объясни мне: что ты хотел  сообщить?    

– Так  неужели ж вы только до половины девятого! – вскричала Александра Семеновна  робким и жалобным голосом, чуть не плача и подавая мне чашку превосходного чаю.    

– Не  беспокойтесь, Сашенька; все это вздор, – подхватил Маслобоев. – Он  останется; это вздор. А вот что ты лучше скажи мне, Ваня, куда это ты все  уходишь? Какие у тебя дела? Можно узнать? Ведь ты каждый день куда-то бегаешь,  не работаешь…    

– А  зачем тебе? Впрочем, может быть, скажу после. А вот объясни-ка ты лучше, зачем  ты приходил ко мне вчера, когда я сам сказал тебе, помнишь, что меня не будет  дома?    

– Потом  вспомнил, а вчера забыл. Об деле действительно хотел с тобою поговорить, но  пуще всего надо было утешить Александру Семеновну. «Вот, говорит, есть человек,  оказался приятель, зачем не позовешь?» И уж меня, брат, четверо суток за тебя  продергивают. За бергамот мне, конечно, на том свете сорок грехов простят, но,  думаю, отчего же не посидеть вечерок по-приятельски? Я и употребил стратагему:  написал, что, дескать, такое дело, что если не придешь, то все наши корабли  потонут.    

Я  попросил его вперед так не делать, а лучше прямо предуведомить. Впрочем, это  объяснение меня не совсем удовлетворило.    

– Ну,  а давеча-то зачем бежал от меня? – спросил я.    

– А  давеча действительно было дело, настолечко не солгу.    

– Не  с князем ли?    

– А  вам нравится наш чай? – спросила медовым голоском Александра Семеновна.    

Вот уж  пять минут она ждала, что я похвалю их чай, а я и не догадался.    

– Превосходный,  Александра Семеновна, великолепный! Я еще и не пивал такого.    

Александра  Семеновна так и зарделась от удовольствия и бросилась наливать мне еще.    

– Князь! –  вскричал Маслобоев, – этот князь, брат, такая шельма, такой плут… ну! Я,  брат, вот что тебе скажу: я хоть и сам плут, но из одного целомудрия не захотел  бы быть в его коже! Но довольно; молчок! Только это одно об нем и могу сказать.    

– А  я, как нарочно, пришел к тебе, чтобы и об нем расспросить между прочим. Но это  после. А зачем ты вчера без меня моей Елене леденцов давал да плясал перед ней?  И об чем ты мог полтора часа с ней говорить!    

– Елена,  это маленькая девочка, лет двенадцати или одиннадцати, живет до времени у Ивана  Петровича, – объяснил Маслобоев, вдруг обращаясь к Александре Семеновне. –  Смотри, Ваня, смотри, – продолжал он, показывая на нее пальцем, – так  вся и вспыхнула, как услышала, что я незнакомой девушке леденцов носил, так и  зарделась, так и вздрогнула, точно мы вдруг из пистолета выстрелили… ишь  глазенки-то, так и сверкают, как угольки. Да уж нечего, Александра Семеновна,  нечего скрывать! Ревнивы-с. Не растолкуй я, что это одиннадцатилетняя девочка,  так меня тотчас же за вихры оттаскала бы: и бергамот бы не спас!    

– Он  и теперь не спасет!    

И с  этими словами Александра Семеновна одним прыжком прыгнула к нам из-за чайного  столика, и прежде чем Маслобоев успел заслонить свою голову, она схватила его  за клочок волос и порядочно продернула.    

– Вот  тебе, вот тебе! Не смей говорить перед гостем, что я ревнива, не смей, не смей,  не смей!    

Она даже  раскраснелась и хоть смеялась, но Маслобоеву досталось порядочно.    

– Про  всякий стыд рассказывает! – серьезно прибавила она, обратясь ко мне.    

– Ну,  Ваня, таково-то житье мое! По этой причине непременно водочки! – решил  Маслобоев, оправляя волосы и чуть не бегом направляясь к графину. Но Александра  Семеновна предупредила его: подскочила к столу, налила сама, подала и даже  ласково потрепала его по щеке. Маслобоев с гордостью подмигнул мне глазом,  щелкнул языком и торжественно выпил свою рюмку.    

– Насчет  леденцов трудно сообразить, – начал он, усаживаясь подле меня на  диване. – Я их купил третьего дня, в пьяном виде, в овощной лавочке, –  не знаю для чего. Впрочем, может быть, для того, чтоб поддержать отечественную  торговлю и промышленность, – не знаю наверно; помню только, что я шел  тогда по улице пьяный, упал в грязь, рвал на себе волосы и плакал о том, что ни  к чему не способен. Я, разумеется, об леденцах забыл, так они и остались у меня  в кармане до вчерашнего дня, когда я сел на них, садясь на твой диван. Насчет  танцев же опять тот же нетрезвый вид: вчера я был достаточно пьян, а в пьяном  виде я, когда бываю доволен судьбою, иногда танцую. Вот и все; кроме разве  того, что эта сиротка возбудила во мне жалость, да, кроме того, она и говорить  со мной не хотела, как будто сердилась. Я и ну танцевать, чтоб развеселить ее,  и леденчиками попотчевал.    

– А  не подкупал ее, чтоб у ней кое-что выведать, и, признайся откровенно: нарочно  ты зашел ко мне, зная, что меня дома не будет, чтоб поговорить с ней между четырех  глаз и что-нибудь выведать, или нет? Ведь я знаю, ты с ней часа полтора  просидел, уверил ее, что ее мать покойницу знаешь, и что-то выспрашивал.    

Маслобоев  прищурился и плутовски усмехнулся.    

– А  ведь идея-то была бы недурна, – сказал он. – Нет, Ваня, это не то. То  есть, почему не расспросить при случае; но это не то. Слушай, старинный  приятель, я хоть теперь и довольно пьян, по обыкновению, но знай, что с злым  умыслом Филипп тебя никогда не обманет, с злым то есть умыслом.    

– Ну,  а без злого умысла?    

– Ну…  и без злого умысла. Но к черту это, выпьем, и об деле! Дело-то пустое, –  продолжал он, выпив. – Эта Бубнова не имела никакого права держать эту  девочку; я все разузнал. Никакого тут усыновления или прочего не было. Мать  должна была ей денег, та и забрала к себе девчонку. Бубнова хоть и плутовка,  хоть и злодейка, но баба-дура, как и все бабы. У покойницы был хороший паспорт;  следственно, все чисто. Елена может жить у тебя, хотя бы очень хорошо было, если  б какие-нибудь люди семейные и благодетельные взяли ее серьезно на воспитание.  Но покамест пусть она у тебя. Это ничего; я тебе все обделаю: Бубнова и пальцем  пошевелить не смеет. О покойнице же матери я почти ничего не узнал точного. Она  чья-то вдова, по фамилии Зальцман.    

– Так,  мне так и Нелли говорила.    

– Ну,  так и кончено. Теперь же, Ваня, – начал он с некоторою  торжественностью, – я имею к тебе одну просьбицу. Ты же исполни. Расскажи  мне по возможности подробнее, что у тебя за дела, куда ты ходишь, где бываешь  по целым дням? Я хоть отчасти и слышал и знаю, но мне надобно знать гораздо  подробнее.    

Такая  торжественность удивила меня и даже обеспокоила.    

– Да  что такое? Для чего тебе это знать? Ты так торжественно спрашиваешь…    

– Вот  что, Ваня, без лишних слов: я тебе хочу оказать услугу. Видишь, дружище, если б  я с тобой хитрил, я бы у тебя и без торжественности умел выпытать. А ты  подозреваешь, что я с тобой хитрю: давеча, леденцы-то; я ведь понял. Но так как  я с торжественностью говорю, значит, не для себя интересуюсь, а для тебя. Так  ты не сомневайся и говори напрямик, правду – истинную…    

– Да  какую услугу? Слушай, Маслобоев, для чего ты не хочешь мне рассказать  что-нибудь о князе? Мне это нужно. Вот это будет услуга.    

– О  князе! гм… Ну, так и быть, прямо скажу: я и выспрашиваю теперь тебя по поводу  князя.    

– Как?    

– А  вот как: я, брат, заметил, что он как-то в твои дела замешался; между прочим,  он расспрашивал меня об тебе. Уж как он узнал, что мы знакомы,    

– это  не твое дело. А только главное в том: берегись ты этого князя. Это  Иуда-предатель и даже хуже того. И потому, когда я увидал, что он отразился в  твоих делах, то вострепетал за тебя. Впрочем, я ведь ничего не знаю; для  того-то и прошу тебя рассказать, чтоб я мог судить… И даже для того тебя  сегодня к себе призвал. Вот это-то и есть то важное дело; прямо объясняю.    

– По  крайней мере ты мне скажешь хоть что-нибудь, хоть то, почему именно я должен опасаться  князя.    

– Хорошо,  так и быть; я, брат, вообще употребляюсь иногда по иным делам. Но рассуди: мне  ведь иные и доверяются-то потому, что я не болтун. Как же я тебе буду  рассказывать? Так и не взыщи, если расскажу вообще, слишком вообще, для того  только, чтоб доказать: какой, дескать, он выходит подлец. Ну, начинай же  сначала ты, про свое.    

Я  рассудил, что в моих делах мне решительно нечего было скрывать от Маслобоева.  Дело Наташи было не секретное; к тому же я мог ожидать для нее некоторой пользы  от Маслобоева. Разумеется, в моем рассказе я, по возможности, обошел некоторые  пункты. Маслобоев в особенности внимательно слушал все, что касалось князя; во  многих местах меня останавливал, многое вновь переспрашивал, так что я  рассказал ему довольно подробно. Рассказ мой продолжался с полчаса.    

– Гм!  умная голова у этой девицы, – решил Маслобоев. – Если, может быть, и  не совсем верно догадалась она про князя, то уж то одно хорошо, что с первого  шагу узнала, с кем имеет дело, и прервала все сношения. Молодец Наталья  Николаевна! Пью за ее здоровье! (Он выпил.) Тут не только ум, тут сердца надо  было, чтоб не дать себя обмануть. И сердце не выдало. Разумеется, ее дело  проиграно: князь настоит на своем, и Алеша ее бросит. Жаль одного,  Ихменева, – десять тысяч платить этому подлецу! Да кто у него по делу-то  ходил, кто хлопотал? Небось сам! Э-эх! То-то все эти горячие и благородные!  Никуда не годится народ! С князем не так надо было действовать. Я бы такого  адвокатика достал Ихменеву – э-эх! – И он с досадой стукнул по столу.    

– Ну,  теперь что же князь-то?    

– А  ты все о князе. Да что об нем говорить; и не рад, что вызвался. Я ведь, Ваня,  только хотел тебя насчет этого мошенника предуведомить, чтобы, так сказать,  оградить тебя от его влияния. Кто с ним связывается, тот не безопасен. Так ты  держи ухо востро; вот и все. А ты уж и подумал, что я тебе бог знает какие  парижские тайны хочу сообщить. И видно, что романист! Ну, что говорить о  подлеце? Подлец так и есть подлец… Ну, вот, например, расскажу тебе одно его  дельце, разумеется без мест, без городов, без лиц, то есть без календарской  точности. Ты знаешь, что он еще в первой молодости, когда принужден был жить  канцелярским жалованьем, женился на богатой купчихе. Ну, с этой купчихой он не  совсем вежливо обошелся, и хоть не в ней теперь дело, но замечу, друг Ваня, что  он всю жизнь наиболее по таким делам любил промышлять. Вот еще случай: поехал  он за границу. Там…    

– Постой,  Маслобоев, про которую ты поездку говоришь? В котором году?    

– Ровно  девяносто девять лет тому назад и три месяца. Ну-с, там он и сманил одну дочь у  одного отца да и увез с собой в Париж. Да ведь как сделал-то! Отец был вроде  какого-то заводчика или участвовал в каком-то эдаком предприятии. Наверно не  знаю. Я ведь если и рассказываю тебе, то по собственным умозаключениям и  соображениям из других данных. Вот князь его и надул, тоже в предприятие с ним  вместе залез. Надул вполне и деньги с него взял. Насчет взятых денег у старика  были, разумеется, кой-какие документы. А князю хотелось так взять, чтоб и не  отдать, по-нашему – просто украсть. У старика была дочь, и дочь-то была  красавица, а у этой красавицы был влюбленный в нее идеальный человек, братец  Шиллеру, поэт, в то же время купец, молодой мечтатель, одним словом – вполне  немец, Феферкухен какой-то.    

– То  есть это фамилия его Феферкухен?    

– Ну,  может, и не Феферкухен, черт его дери, не в нем дело. Только князь-то и подлез  к дочери, да так подлез, что она влюбилась в него, как сумасшедшая. Князю и  захотелось тогда двух вещей: во-первых, овладеть дочкой, а во-вторых,  документами во взятой у старика сумме. Ключи от всех ящиков стариковых были у  его дочери. Старик же любил дочь без памяти, до того, что замуж ее отдавать не  хотел. Серьезно. Ко всякому жениху ревновал, не понимал, как можно расстаться с  нею, и Феферкухена прогнал, чудак какой-то англичанин…    

– Англичанин?  Да где же это все происходило?    

– Я  только так сказал: англичанин, для сравнения, а ты уж и подхватил. Было ж это в  городе Санта-фе-де-Богота, а может, и в Кракове, но вернее всего, что в  фюрстентум[11]  Нассау, вот что на зельтерской воде написано, именно в Нассау; довольно с тебя?  Ну-с, вот-с князь девицу-то сманил, да и увез от отца, да по настоянию князя  девица захватила с собой и кой-какие документики. Ведь бывает же такая любовь,  Ваня! Фу ты, боже мой, а ведь девушка была честная, благородная, возвышенная!  Правда, может, толку-то большого в бумагах не знала. Ее заботило одно: отец проклянет.  Князь и тут нашелся; дал ей форменное, законное обязательство, что на ней  женится. Таким образом и уверил ее, что они так только поедут, на время,  прогуляются, а когда гнев старика поутихнет, они и воротятся к нему обвенчанные  и будут втроем век жить, добра наживать и так далее до бесконечности. Бежала  она, старик-то ее проклял да и обанкрутился. За нею в Париж потащился и  Фрауенмильх, все бросил и торговлю бросил; влюблен был уж очень.    

– Стой!  Какой Фрауенмильх?    

– Ну  тот, как его! Фейербах-то… тьфу, проклятый: Феферкухен! Ну-с, князю,  разумеется, жениться нельзя было: что, дескать, графиня Хлестова скажет? Как  барон Помойкин об этом отзовется? Следовательно, надо было надуть. Ну, надул-то  он слишком нагло. Во-первых, чуть ли не бил ее, во-вторых, нарочно пригласил к  себе Феферкухена, тот и ходил, другом ее сделался, ну, хныкали вместе, по целым  вечерам одни сидели, несчастья свои оплакивали, тот утешал: известно, божьи  души. Князь-то нарочно так подвел: раз застает их поздно да и выдумал, что они  в связи, придрался к чему-то: своими глазами, говорит, видел. Ну и вытолкал их  обоих за ворота, а сам на время в Лондон уехал. А та была уж на сносях; как  выгнали ее, она и родила дочь… то есть не дочь, а сына, именно сынишку,  Володькой и окрестили. Феферкухен восприемником был. Ну вот и поехала она с  Феферкухеном. У того маленькие деньжонки были. Объехала она Швейцарию, Италию…  во всех то есть поэтических землях была, как и следует. Та все плакала, а  Феферкухен хныкал, и много лет таким образом прошло, и девочка выросла. И для  князя-то все бы хорошо было, да одно нехорошо: обязательство жениться он у ней  назад не выхлопотал. «Низкий ты человек, – сказала она ему при  прощании, – ты меня обокрал, ты меня обесчестил и теперь оставляешь.  Прощай! Но обязательства тебе не отдам. Не потому, что я когда-нибудь хотела за  тебя выйти, а потому, что ты этого документа боишься. Так пусть он и будет у  меня вечно в руках». Погорячилась, одним словом, но князь, впрочем, остался  покоен. Вообще эдаким подлецам превосходно иметь дело с так называемыми  возвышенными существами. Они так благородны, что их весьма легко обмануть, а  во-вторых, они всегда отделываются возвышенным и благородным презрением вместо  практического применения к делу закона, если только можно его применить. Ну,  вот хоть бы эта мать: отделалась гордым презрением и хоть оставила у себя  документ, но ведь князь знал, что она скорее повесится, чем употребит его в  дело: ну, и был покоен до времени. А она хоть и плюнула ему в его подлое лицо,  да ведь у ней Володька на руках оставался: умри она, что с ним будет? Но об  этом не рассуждалось. Брудершафт тоже ободрял ее и не рассуждал; Шиллера  читали. Наконец, Брудершафт отчего-то скиснул и умер…    

– То  есть Феферкухен?    

– Ну  да, черт его дери! А она…    

– Постой!  Сколько лет они странствовали?    

– Ровнешенько  двести. Ну-с, она и воротилась в Краков. Отец-то не принял, проклял, она  умерла, а князь перекрестился от радости. Я там был, мед пил, по усам текло, а  в рот не попало, дали мне шлык, а я в подворотню шмыг… выпьем, брат Ваня!    

– Я  подозреваю, что ты у него по этому делу хлопочешь, Маслобоев.    

– Тебе  непременно этого хочется?    

– Но  не понимаю только, что ты-то тут можешь сделать!    

– А  видишь, она как воротилась в Мадрид-то после десятилетнего отсутствия, под  чужим именем, то надо было все это разузнать и о Брудершафте, и о старике, и  действительно ли она воротилась, и о птенце, и умерла ли она, и нет ли бумаг, и  так далее до бесконечности. Да еще кой о чем. Сквернейший человек, берегись  его, Ваня, а об Маслобоеве вот что думай: никогда, ни за что не называй его  подлецом! Он хоть и подлец (по-моему, так нет человека не подлеца), но не  против тебя. Я крепко пьян, но слушай: если когда-нибудь, близко ли, далеко ли,  теперь ли, или на будущий год, тебе покажется, что Маслобоев против тебя в  чем-нибудь схитрил (и, пожалуйста, не забудь этого слова схитрил), – то  знай, что без злого умысла. Маслобоев над тобой наблюдает. И потому не верь  подозрениям, а лучше приди и объяснись откровенно и по-братски с самим Маслобоевым.  Ну, теперь хочешь пить?    

– Нет.    

– Закусить?    

– Нет,  брат, извини…    

– Ну,  так и убирайся, без четверти девять, а ты спесив. Теперь тебе уже пора.    

– Как?  Что? Напился пьян да и гостя гонит! Всегда-то он такой! Ах, бесстыдник! –  вскричала чуть не плача Александра Семеновна.    

– Пеший  конному не товарищ! Александра Семеновна, мы остаемся вместе и будем обожать  друг друга. А это генерал! Нет, Ваня, я соврал; ты не генерал, а я – подлец!  Посмотри, на что я похож теперь? Что я перед тобой? Прости, Ваня, не осуди и  дай излить.    

Он обнял  меня и залился слезами. Я стал уходить.    

– Ах,  боже мой! А у нас и ужинать приготовлено, – говорила Александра Семеновна  в ужаснейшем горе. – А в пятницу-то придете к нам?    

– Приду,  Александра Семеновна, честное слово, приду.    

– Да  вы, может быть, побрезгаете, что он вот такой… пьяный. Не брезгайте, Иван Петрович,  он добрый, очень добрый, а уж вас как любит! Он про вас мне и день и ночь  теперь говорит, все про вас. Нарочно ваши книжки купил для меня; я еще не  прочла; завтра начну. А уж мне-то как хорошо будет, когда вы придете! Никого-то  не вижу, никто-то не ходит к нам посидеть. Все у нас есть, а сидим одни. Теперь  вот я сидела, все слушала, все слушала, как вы говорили, и как это хорошо… Так  до пятницы…    

 Глава VII    

     

Я шел и  торопился домой: слова Маслобоева слишком меня поразили. Мне бог знает что  приходило в голову… Как нарочно, дома меня ожидало одно происшествие, которое  меня потрясло, как удар электрической машины.    

Против  самых ворот дома, в котором я квартировал, стоял фонарь. Только что я стал под  ворота, вдруг от самого фонаря бросилась на меня какая-то странная фигура, так  что я даже вскрикнул, какое-то живое существо, испуганное, дрожащее,  полусумасшедшее, и с криком уцепилось за мои руки. Ужас охватил меня. Это была  Нелли!    

– Нелли!  Что с тобой? – закричал я. – Что ты!    

– Там,  наверху… он сидит… у нас…    

– Кто  такой? Пойдем; пойдем вместе со мной.    

– Не  хочу, не хочу! Я подожду, пока он уйдет… в сенях… не хочу.    

Я  поднялся к себе с каким-то странным предчувствием, отворил дверь и – увидел  князя. Он сидел у стола и читал роман. По крайней мере, книга была раскрыта.    

– Иван  Петрович! – вскричал он с радостью. – Я так рад, что вы наконец  воротились. Только что хотел было уезжать. Более часу вас ждал. Я дал сегодня  слово, по настоятельнейшей и убедительнейшей просьбе графини, приехать к ней  сегодня вечером с вами. Она так просила, так хочет с вами познакомиться! Так  как уж вы дали мне обещание, то я рассудил заехать к вам самому, пораньше,  покамест вы еще не успели никуда отправиться, и пригласить вас с собою.  Представьте же мою печаль; приезжаю: ваша служанка объявляет, что вас нет дома.  Что делать! Я ведь дал честное слово явиться с вами; а потому сел вас  подождать, решив, что прожду четверть часа. Но вот они, четверть часа:  развернул ваш роман и зачитался. Иван Петрович! Ведь это совершенство! Ведь вас  не понимают после этого! Ведь вы у меня слезы исторгли. Ведь я плакал, а я не  очень часто плачу…    

– Так  вы хотите, чтоб я ехал? Признаюсь вам, теперь… хоть я вовсе не прочь, но…    

– Ради  бога, поедемте! Что же со мной-то вы сделаете? Ведь я вас ждал полтора часа!..  Притом же мне с вами так надо, так надо поговорить – вы понимаете о чем? Вы все  это дело знаете лучше меня… Мы, может быть, решим что-нибудь, остановимся на  чем-нибудь, подумайте! Ради бога, не отказывайте.    

Я  рассудил, что рано ли, поздно ли надо будет ехать. Положим, Наташа теперь одна,  я ей нужен, но ведь она же сама поручила мне как можно скорей узнать Катю. К  тому же, может быть, и Алеша там… Я знал, что Наташа не будет покойна, прежде  чем я не принесу ей известий о Кате, и решился ехать. Но меня смущала Нелли.    

– Погодите, –  сказал я князю и вышел на лестницу. Нелли стояла тут, в темном углу.    

– Почему  ты не хочешь идти, Нелли? Что он тебе сделал? Что с тобой говорил?    

– Ничего…  Я не хочу, не хочу… – повторяла она, – я боюсь…    

Как я ее  ни упрашивал – ничто не помогало. Я уговорился с ней, чтоб как только я выйду с  князем, она бы вошла в комнату и заперлась.    

– И  не пускай к себе никого, Нелли, как бы тебя ни упрашивали.    

– А  вы с ним едете?    

– С  ним.    

Она  вздрогнула и схватила меня за руки, точно хотела упросить, чтоб я не ехал, но  не сказала ни слова. Я решил расспросить ее подробно завтра.    

Попросив  извинения у князя, я стал одеваться. Он начал уверять меня, что туда не надо никаких  гардеробов, никаких туалетов. «Так, разве посвежее что-нибудь! – прибавил  он, инквизиторски оглядев меня с головы до ног, – знаете, все-таки эти  светские предрассудки… ведь нельзя же совершенно от них избавиться. Этого  совершенства вы в нашем свете долго не найдете», – заключил он, с  удовольствием увидав, что у меня есть фрак.    

Мы  вышли. Но я оставил его на лестнице, вошел в комнату, куда уже проскользнула  Нелли, и еще раз простился с нею. Она была ужасно взволнована. Лицо ее  посинело. Я боялся за нее; мне тяжко было ее оставить.    

– Странная  это у вас служанка, – говорил мне князь, сходя с лестницы. – Ведь эта  маленькая девочка ваша служанка?    

– Нет…  она так… живет у меня покамест.    

– Странная  девочка. Я уверен, что она сумасшедшая. Представьте себе, сначала отвечала мне  хорошо, но потом, когда разглядела меня, бросилась ко мне, вскрикнула,  задрожала, вцепилась в меня… что-то хочет сказать – не может. Признаюсь, я  струсил, хотел уж бежать от нее, но она, слава богу, сама от меня убежала. Я  был в изумлении. Как это вы уживаетесь?    

– У  нее падучая болезнь, – отвечал я.    

– А,  вот что! Ну, это не так удивительно… если она с припадками.    

Мне тут  же показалось одно: что вчерашний визит ко мне Маслобоева, тогда как он знал,  что я не дома, что сегодняшний мой визит к Маслобоеву, что сегодняшний рассказ  Маслобоева, который он рассказал в пьяном виде и нехотя, что приглашение быть у  него сегодня в семь часов, что его убеждения не верить в его хитрость и,  наконец, что князь, ожидающий меня полтора часа и, может быть, знавший, что я у  Маслобоева, тогда как Нелли выскочила от него на улицу, – что все это  имело между собой некоторую связь. Было о чем задуматься.    

У ворот  дожидалась его коляска. Мы сели и поехали.    

 Глава VIII    

     

Ехать  было недолго, к Торговому мосту. Первую минуту мы молчали. Я все думал: как-то  он со мной заговорит? Мне казалось, что он будет меня пробовать, ощупывать,  выпытывать. Но он заговорил без всяких изворотов и прямо приступил к делу.    

– Меня  чрезвычайно заботит теперь одно обстоятельство, Иван Петрович, – начал  он, – о котором я хочу прежде всего переговорить с вами и попросить у вас  совета: я уж давно решил отказаться от выигранного мною процесса и уступить  спорные десять тысяч Ихменеву. Как поступить?    

«Не  может быть, чтоб ты не знал, как поступить, – промелькнуло у меня в  мыслях. – Уж не на смех ли ты меня подымаешь?»    

– Не  знаю, князь, – отвечал я как можно простодушнее, – в чем другом, то  есть что касается Натальи Николаевны, я готов сообщить вам необходимые для вас  и для нас всех сведения, но в этом деле вы, конечно, знаете больше моего.    

– Нет,  нет, конечно, меньше. Вы с ними знакомы, и, может быть, даже сама Наталья Николаевна  вам не раз передавала свои мысли на этот счет; а это для меня главное  руководство. Вы можете мне много помочь; дело же крайне затруднительное. Я  готов уступить и даже непременно положил уступить, как бы ни кончились все  прочие дела; вы понимаете? Но как, в каком виде сделать эту уступку, вот в чем  вопрос? Старик горд, упрям; пожалуй, меня же обидит за мое же добродушие и  швырнет мне эти деньги назад.    

– Но  позвольте, вы как считаете эти деньги: своими или его?    

– Процесс  выигран мною, следственно, моими.    

– Но  по совести?    

– Разумеется,  считаю моими, – отвечал он, несколько пикированный моею бесцеремонностью, –  впрочем, вы, кажется, не знаете всей сущности этого дела. Я не виню старика в  умышленном обмане и, признаюсь вам, никогда не винил. Вольно ему было самому  напустить на себя обиду. Он виноват в недосмотре, в нерачительности о вверенных  ему делах, а, по бывшему уговору нашему, за некоторые из подобных дел он должен  был отвечать. Но знаете ли вы, что даже и не в этом дело: дело в нашей ссоре,  во взаимных тогдашних оскорблениях; одним словом, в обоюдно уязвленном  самолюбии. Я, может быть, и внимания не обратил бы тогда на эти дрянные десять  тысяч; но вам, разумеется, известно, из-за чего и как началось тогда все это  дело. Соглашаюсь, я был мнителен, я был, пожалуй, неправ (то есть тогда  неправ), но я не замечал этого и, в досаде, оскорбленный его грубостями, не  хотел упустить случая и начал дело. Вам все это, пожалуй, покажется с моей  стороны не совсем благородным. Я не оправдываюсь; замечу вам только, что гнев  и, главное, раздраженное самолюбие – еще не есть отсутствие благородства, а  есть дело естественное, человеческое, и, признаюсь, повторяю вам, я ведь почти  вовсе не знал Ихменева и совершенно верил всем этим слухам насчет Алеши и его  дочери, а следственно, мог поверить и умышленной краже денег… Но это в сторону.  Главное в том: что мне теперь делать? Отказаться от денег; но если я тут же  скажу, что считаю и теперь свой иск правым, то ведь это значит: я их дарю ему.  А тут прибавьте еще щекотливое положение насчет Натальи Николаевны… Он  непременно швырнет мне эти деньги назад.    

– Вот  видите, сами же вы говорите: швырнет; следовательно, считаете его человеком честным,  а поэтому и можете быть совершенно уверены, что он не крал ваших денег. А если  так, почему бы вам не пойти к нему и не объявить прямо, что считаете свой иск  незаконным? Это было бы благородно, и Ихменев, может быть, не затруднился бы  тогда взять свои деньги.    

– Гм…  свои деньги; вот в том-то и дело; что же вы со мной-то делаете? Идти и объявить  ему, что считаю свой иск незаконным. Да зачем же ты искал, коли знал, что ищешь  незаконно? – так мне все в глаза скажут. А я этого не заслужил, потому что  искал законно; я нигде не говорил и не писал, что он у меня крал; но в его  неосмотрительности, в легкомыслии, в неуменье вести дела и теперь уверен. Эти  деньги положительно мои, и потому больно взводить самому на себя поклеп, и,  наконец, повторяю вам, старик сам взвел на себя обиду, а вы меня заставляете в  этой обиде у него прощения просить, – это тяжело.    

– Мне  кажется, если два человека хотят помириться, то…    

– То  это легко, вы думаете?    

– Да.    

– Нет,  иногда очень нелегко, тем более…    

– Тем  более если с этим связаны другие обстоятельства. Вот в этом я с вами согласен,  князь. Дело Натальи Николаевны и вашего сына должно быть разрешено вами во всех  тех пунктах, которые от вас зависят, и разрешено вполне удовлетворительно для  Ихменевых. Только тогда вы можете объясниться с Ихменевым и о процессе  совершенно искренно. Теперь же, когда еще ничего не решено, у вас один только  путь: признаться в несправедливости вашего иска и признаться открыто, а если  надо, так и публично, – вот мое мнение; говорю вам прямо, потому что вы же  сами спрашивали моего мнения и, вероятно, не желали, чтоб я с вами хитрил. Это  же дает мне смелость спросить вас: для чего вы беспокоитесь об отдаче этих  денег Ихменеву? Если вы считаете себя в этом иске правым, то для чего отдавать?  Простите мое любопытство, но это так связано с другими обстоятельствами…    

– А  как вы думаете? – спросил он вдруг, как будто совершенно не слыхал моего  вопроса, – уверены ли вы, что старик Ихменев откажется от десяти тысяч,  если б даже вручить ему деньги безо всяких оговорок и… и… и всяких этих  смягчений?    

– Разумеется,  откажется!    

Я весь  так и вспыхнул и даже вздрогнул от негодования. Этот нагло скептический вопрос  произвел на меня такое же впечатление, как будто князь мне плюнул прямо в  глаза. К моему оскорблению присоединилось и другое: грубая, великосветская  манера, с которою он, не отвечая на мой вопрос и как будто не заметив его,  перебил его другим, вероятно, давая мне заметить, что я слишком увлекся и  зафамильярничал, осмелившись предлагать ему такие вопросы. Я до ненависти не  любил этого великосветского маневра и всеми силами еще прежде отучал от него Алешу.    

– Гм…  вы слишком пылки, и на свете некоторые дела не так делаются, как вы воображаете, –  спокойно заметил князь на мое восклицание. – Я, впрочем, думаю, что об  этом могла бы отчасти решить Наталья Николаевна; вы ей передайте это. Она могла  бы посоветовать.    

– Ничуть, –  отвечал я грубо. – Вы не изволили выслушать, что я начал вам говорить  давеча, и перебили меня. Наталья Николаевна поймет, что если вы возвращаете  деньги неискренно и без всяких этих, как вы говорите, смягчений, то, значит, вы  платите отцу за дочь, а ей за Алешу, – одним словом, награждаете деньгами…    

– Гм…  вот вы как меня понимаете, добрейший мой Иван Петрович. – Князь засмеялся.  Для чего он засмеялся? – А между тем, – продолжал он, – нам еще  столько, столько надо вместе переговорить. Но теперь некогда. Прошу вас только,  поймите одно: дело касается прямо Натальи Николаевны и всей ее будущности, и  все это зависит отчасти от того, как мы с вами это решим и на чем остановимся.  Вы тут необходимы, – сами увидите. И потому, если вы продолжаете быть  привязанным к Наталье Николаевне, то и не можете отказаться от объяснений со  мною, как бы мало ни чувствовали ко мне симпатии. Но мы приехали… a bientot[12].    

 Глава IX    

     

Графиня  жила прекрасно. Комнаты были убраны комфортно и со вкусом, хотя вовсе не пышно.  Все, однако же, носило на себе характер временного пребывания; это была только  приличная квартира на время, а не постоянное, утвердившееся жилье богатой  фамилии со всем размахом барства и со всеми его прихотями, принимаемыми за необходимость.  Носился слух, что графиня на лето едет в свое имение (разоренное и  перезаложенное), в Симбирскую губернию, и что князь сопровождает ее. Я уже  слышал про это и с тоскою подумал: как поступит Алеша, когда Катя уедет с  графиней? С Наташей я еще не заговаривал об этом, боялся; но по некоторым  признакам успел заметить, что, кажется, и ей этот слух известен. Но она молчала  и страдала про себя.    

Графиня  приняла меня прекрасно, приветливо протянула мне руку и подтвердила, что давно  желала меня у себя видеть. Она сама разливала чай из прекрасного серебряного  самовара, около которого мы и уселись: я, князь и еще какой-то очень  великосветский господин пожилых лет и со звездой, несколько накрахмаленный, с  дипломатическими приемами. Этого гостя, кажется, очень уважали. Графиня,  воротясь из-за границы, не успела еще в эту зиму завести в Петербурге больших  связей и основать свое положение, как хотела и рассчитывала. Кроме этого гостя,  никого не было, и никто не являлся во весь вечер. Я искал глазами Катерину Федоровну;  она была в другой комнате с Алешей, но, услышав о нашем приезде, тотчас же  вышла к нам. Князь с любезностию поцеловал у ней руку, а графиня указала ей на  меня. Князь тотчас же нас познакомил. Я с нетерпеливым вниманием в нее  вглядывался: это была нежная блондиночка, одетая в белое платье, невысокого  роста, с тихим и спокойным выражением лица, с совершенно голубыми глазами, как  говорил Алеша, с красотой юности и только. Я ожидал встретить совершенство  красоты, но красоты не было. Правильный, нежно очерченный овал лица, довольно  правильные черты, густые и действительно прекрасные волосы, обыденная домашняя  их прическа, тихий, пристальный взгляд; при встрече с ней где-нибудь я бы  прошел мимо нее, не обратив на нее никакого особенного внимания; но это было  только с первого взгляда, и я успел несколько лучше разглядеть ее потом в этот  вечер. Уж одно то, как она подала мне руку, с каким-то наивно усиленным  вниманием продолжая смотреть мне в глаза и не говоря мне ни слова, поразило  меня своею странностию, и я отчего-то невольно улыбнулся ей. Видно, я тотчас же  почувствовал перед собой существо чистое сердцем. Графиня пристально следила за  нею. Пожав мне руку, Катя с какою-то поспешностью отошла от меня и села в  другом конце комнаты, вместе с Алешей. Здороваясь со мной, Алеша шепнул мне: «Я  здесь только на минутку, но сейчас туда».    

«Дипломат»  – не знаю его фамилии и называю его дипломатом, чтобы как-нибудь назвать, –  говорил спокойно и величаво, развивая какую-то идею. Графиня внимательно его  слушала. Князь одобрительно и льстиво улыбался; оратор часто обращался к нему,  вероятно ценя в нем достойного слушателя. Мне дали чаю и оставили меня в покое,  чему я был очень рад. Между тем я всматривался в графиню. По первому  впечатлению она мне как-то нехотя понравилась. Может быть, она была уже не  молода, но мне казалось, что ей не более двадцати восьми лет. Лицо ее было еще  свежо и когда-то, в первой молодости, должно быть, было очень красиво.  Темно-русые волосы были еще довольно густы; взгляд был чрезвычайно добрый, но  какой-то ветреный и шаловливо насмешливый. Но теперь она для чего-то, видимо,  себя сдерживала. В этом взгляде выражалось тоже много ума, но более всего  доброты и веселости. Мне показалось, что преобладающее ее качество было  некоторое легкомыслие, жажда наслаждений и какой-то добродушный эгоизм, может  быть даже и большой. Она была под началом у князя, который имел на нее  чрезвычайное влияние. Я знал, что они были в связи, слышал также, что он был уж  слишком не ревнивый любовник во время их пребывания за границей; но мне все  казалось, – кажется и теперь, – что их связывало, кроме бывших  отношений, еще что-то другое, отчасти таинственное, что-нибудь вроде взаимного  обязательства, основанного на каком-нибудь расчете… одним словом, что-то такое  должно было быть. Знал я тоже, что князь в настоящее время тяготился ею, а  между тем отношения их не прерывались. Может быть, их тогда особенно связывали  виды на Катю, которые, разумеется, в инициативе своей должны были принадлежать  князю. На этом основании князь и отделался от брака с графиней, которая этого  действительно требовала, убедив ее содействовать браку Алеши с ее падчерицей.  Так, по крайней мере, я заключал по прежним простодушным рассказам Алеши,  который хоть что-нибудь да мог же заметить. Мне все казалось тоже, отчасти из  тех же рассказов, что князь, несмотря на то, что графиня была в его полном  повиновении, имел какую-то причину бояться ее. Даже Алеша это заметил. Я узнал  потом, что князю очень хотелось выдать графиню за кого-нибудь замуж и что  отчасти с этою целью он и отсылал ее в Симбирскую губернию, надеясь приискать  ей приличного мужа в провинции.    

Я сидел  и слушал, не зная, как бы мне поскорее поговорить глаз на глаз с Катериной Федоровной.  Дипломат отвечал на какой-то вопрос графини о современном положении дел, о начинающихся  реформах и о том, следует ли их бояться или нет? Он говорил много и долго,  спокойно и как власть имеющий. Он развивал свою идею тонко и умно, но идея была  отвратительная. Он именно настаивал на том, что весь этот дух реформ и исправлений  слишком скоро принесет известные плоды; что, увидя эти плоды, возьмутся за ум и  что не только в обществе (разумеется, в известной его части) пройдет этот новый  дух, но увидят по опыту ошибку и тогда с удвоенной энергией начнут поддерживать  старое. Что опыт, хоть бы и печальный, будет очень выгоден, потому что научит,  как поддерживать это спасительное старое, принесет для этого новые данные; а  следственно, даже надо желать, чтоб теперь поскорее дошло до последней степени  неосторожности. «Без нас нельзя, – заключил он, – без нас ни одно  общество еще никогда не стояло. Мы не потеряем, а напротив, еще выиграем; мы  всплывем, всплывем, и девиз наш в настоящую минуту должен быть: «Pire ca va,  mieux ca est"[13].  Князь улыбнулся ему с отвратительным сочувствием. Оратор был совершенно доволен  собою. Я был так глуп, что хотел было возражать; сердце кипело во мне. Но меня  остановил ядовитый взгляд князя; он мельком скользнул в мою сторону, и мне  показалось, что князь именно ожидает какой-нибудь странной и юношеской выходки  с моей стороны; ему, может быть, даже хотелось этого, чтоб насладиться тем, как  я себя скомпрометирую. Вместе с тем я был твердо уверен, что дипломат  непременно не заметит моего возражения, а может быть, даже и самого меня. Мне  скверно стало сидеть с ними; но выручил Алеша.    

Он  тихонько подошел ко мне, тронул меня за плечо и попросил на два слова. Я  догадался, что он послом от Кати. Так и было. Через минуту я уже сидел рядом с  нею. Сначала она всего меня пристально оглядела, как будто говоря про себя: «вот  ты какой», и в первую минуту мы оба не находили слов для начала разговора. Я,  однако ж, был уверен, что ей стоит только заговорить, чтоб уж и не  останавливаться, хоть до утра. «Какие-нибудь пять-шесть часов разговора», о которых  рассказывал Алеша, мелькнули у меня в уме. Алеша сидел тут же и с нетерпением  ждал, как-то мы начнем.    

– Что  ж вы ничего не говорите? – начал он, с улыбкою смотря на нас. –  Сошлись и молчат.    

– Ах,  Алеша, какой ты… мы сейчас, – отвечала Катя. – Нам ведь так много  надо переговорить вместе, Иван Петрович, что не знаю, с чего и начать. Мы очень  поздно знакомимся; надо бы раньше, хоть я вас и давным-давно знаю. И так мне  хотелось вас видеть. Я даже думала вам письмо написать…    

– О  чем? – спросил я, невольно улыбаясь.    

– Мало  ли о чем, – отвечала она серьезно. – Вот хоть бы о том, правду ли он  рассказывает про Наталью Николаевну, что она не оскорбляется, когда он ее в  такое время оставляет одну? Ну, можно ли так поступать, как он? Ну, зачем ты  теперь здесь, скажи, пожалуйста?    

– Ах,  боже мой, да я сейчас и поеду. Я ведь сказал, что здесь только одну минутку  пробуду, на вас обоих посмотрю, как вы вместе будете говорить, а там и туда.    

– Да  что мы вместе, ну вот и сидим, – видел? И всегда-то он такой, –  прибавила она, слегка краснея и указывая мне на него пальчиком. – «Одну  минутку, говорит, только одну минутку», а смотришь, и до полночи просидел, а  там уж и поздно. «Она, говорит, не сердится, она добрая», – вот он как  рассуждает! Ну, хорошо ли это, ну, благородно ли?    

– Да  я, пожалуй, поеду, – жалобно отвечал Алеша, – только мне бы очень  хотелось побыть с вами…    

– А  что тебе с нами? Нам, напротив, надо о многом наедине переговорить. Да  послушай, ты не сердись; это необходимость – пойми хорошенько.    

– Если  необходимость, то я сейчас же… чего же тут сердиться. Я только на минуточку к  Левиньке, а там тотчас и к ней. Вот что, Иван Петрович, – продолжал он,  взяв свою шляпу, – вы знаете, что отец хочет отказаться от денег, которые  выиграл по процессу с Ихменева.    

– Знаю,  он мне говорил.    

– Как  благородно он это делает. Вот Катя не верит, что он делает благородно.  Поговорите с ней об этом. Прощай, Катя, и, пожалуйста, не сомневайся, что я  люблю Наташу. И зачем вы все навязываете мне эти условия, упрекаете меня,  следите за мной, – точно я у вас под надзором! Она знает, как я ее люблю,  и уверена во мне, и я уверен, что она во мне уверена. Я люблю ее безо всего,  безо всяких обязательств. Я не знаю, как я ее люблю. Просто люблю. И потому нечего  меня допрашивать, как виноватого. Вот спроси Ивана Петровича, теперь уж он  здесь и подтвердит тебе, что Наташа ревнива и хоть очень любит меня, но в любви  ее много эгоизма, потому что она ничем не хочет для меня пожертвовать.    

– Как  это? – спросил я в удивлении, не веря ушам своим.    

– Что  ты это, Алеша? – чуть не вскрикнула Катя, всплеснув своими руками.    

– Ну  да; что ж тут удивительного? Иван Петрович знает. Она все требует, чтоб я с ней  был. Она хоть и не требует этого, но видно, что ей этого хочется.    

– И  не стыдно, не стыдно это тебе! – сказала Катя, вся загоревшись от гнева.    

– Да  что же стыдно-то? Какая ты, право, Катя! Я ведь люблю ее больше, чем она  думает, а если б она любила меня настоящим образом, так, как я ее люблю, то,  наверно, пожертвовала бы мне своим удовольствием. Она, правда, и сама отпускает  меня, да ведь я вижу по лицу, что это ей тяжело, стало быть, для меня все равно  что и не отпускает.    

– Нет,  это неспроста! – вскричала Катя, снова обращаясь ко мне с сверкающим  гневным взглядом. – Признавайся, Алеша, признавайся сейчас, это все  наговорил тебе отец? Сегодня наговорил? И, пожалуйста, не хитри со мной: я  тотчас узнаю! Так или нет?    

– Да,  говорил, – отвечал смущенный Алеша, – что ж тут такого? Он говорил со  мной сегодня так ласково, так по-дружески, а ее все мне хвалил, так что я даже  удивился: она его так оскорбила, а он ее же так хвалит.    

– А  вы, вы и поверили, – сказал я, – вы, которому она отдала все, что  могла отдать, и даже теперь, сегодня же все ее беспокойство было об вас, чтоб  вам не было как-нибудь скучно, чтоб как-нибудь не лишить вас возможности  видеться с Катериной Федоровной! Она сама мне это говорила сегодня. И вдруг вы  поверили фальшивым наговорам! Не стыдно ли вам?    

– Неблагодарный!  Да что, ему никогда ничего не стыдно! – проговорила Катя, махнув на него  рукой, как будто на совершенно потерянного человека.    

– Да  что вы в самом деле! – продолжал Алеша жалобным голосом. – И  всегда-то ты такая, Катя! Всегда ты во мне одно худое подозреваешь… Уж не  говорю про Ивана Петровича! Вы думаете, я не люблю Наташу. Я не к тому сказал,  что она эгоистка. Я хотел только сказать, что она меня уж слишком любит, так  что уж из меры выходит, а от этого и мне и ей тяжело. А отец меня никогда не  проведет, хоть бы и хотел. Не дамся. Он вовсе не говорил, что она эгоистка, в  дурном смысле слова; я ведь понял. Он именно сказал точь-в-точь так же, как я  теперь передал: что она до того уж слишком меня любит, до того сильно, что уж  это выходит просто эгоизм, так что и мне и ей тяжело, а впоследствии и еще  тяжелее мне будет. Что ж, ведь это он правду сказал, меня любя, и это вовсе не  значит, что он обижал Наташу; напротив, он видел в ней самую сильную любовь,  любовь без меры, до невозможности…    

Но Катя  прервала его и не дала ему кончить. Она с жаром начала укорять его, доказывать,  что отец для того и начал хвалить Наташу, чтоб обмануть его видимою добротою, и  все это с намерением расторгнуть их связь, чтоб невидимо и неприметно вооружить  против нее самого Алешу. Она горячо и умно вывела, как Наташа любила его, как  никакая любовь не простит того, что он с ней делает, – и что настоящий-то  эгоист и есть он сам, Алеша. Мало-помалу Катя довела его до ужасной печали и до  полного раскаяния; он сидел подле нас, смотря в землю, уже ничего не отвечая,  совершенно уничтоженный и с страдальческим выражением в лице. Но Катя была  неумолима. Я с крайним любопытством всматривался в нее. Мне хотелось поскорее  узнать эту странную девушку. Она была совершенный ребенок, но какой-то  странный, убежденный ребенок, с твердыми правилами и с страстной, врожденной  любовью к добру и к справедливости. Если ее действительно можно было назвать  еще ребенком, то она принадлежала к разряду задумывающихся детей, довольно  многочисленному в наших семействах. Видно было, что она уже много рассуждала.  Любопытно было бы заглянуть в эту рассуждающую головку и подсмотреть, как  смешивались там совершенно детские идеи и представления с серьезно выжитыми  впечатлениями и наблюдениями жизни (потому что Катя уже жила), а вместе с тем и  с идеями, еще ей не знакомыми, не выжитыми ею, но поразившими ее отвлеченно,  книжно, которых уже должно было быть очень много и которые она, вероятно,  принимала за выжитые ею самою. Во весь этот вечер и впоследствии, мне кажется,  я довольно хорошо изучил ее. Сердце в ней было пылкое и восприимчивое. Она в  иных случаях как будто пренебрегала уменьем владеть собою, ставя прежде всего  истину, а всякую жизненную выдержку считала за условный предрассудок и, кажется,  тщеславилась таким убеждением, что случается со многими пылкими людьми, даже и  не в очень молодых годах. Но это-то и придавало ей какую-то особенную прелесть.  Она очень любила мыслить и добиваться истины, но была до того не педант, до  того с ребяческими, детскими выходками, что вы с первого взгляда начинали  любить в ней все ее оригинальности и мириться с ними. Я вспомнил Левиньку и  Бориньку, и мне показалось, что все это совершенно в порядке вещей. И странно:  лицо ее, в котором я не заметил ничего особенно прекрасного с первого взгляда,  в этот же вечер поминутно становилось для меня все прекраснее и  привлекательнее. Это наивное раздвоение ребенка и размышляющей женщины, эта  детская и в высшей степени правдивая жажда истины и справедливости и  непоколебимая вера в свои стремления – все это освещало ее лицо каким-то  прекрасным светом искренности, придавало ему какую-то высшую, духовную красоту,  и вы начинали понимать, что не так скоро можно исчерпать все значение этой  красоты, которая не поддается вся сразу каждому обыкновенному, безучастному  взгляду. И я понял, что Алеша должен был страстно привязаться к ней. Если он не  мог сам мыслить и рассуждать, то любил именно тех, которые за него мыслили и  даже желали, – а Катя уже взяла его под опеку. Сердце его было благородно  и неотразимо, разом покорялось всему, что было честно и прекрасно, а Катя уже  много и со всею искренностью детства и симпатии перед ним высказалась. У него  не было ни капли собственной воли; у ней было очень много настойчивой, сильно и  пламенно настроенной воли, а Алеша мог привязаться только к тому, кто мог им  властвовать и даже повелевать. Этим отчасти привязала его к себе Наташа, в  начале их связи, но в Кате было большое преимущество перед Наташей – то, что  она сама была еще дитя и, кажется, еще долго должна была оставаться ребенком.  Эта детскость ее, ее яркий ум и в то же время некоторый недостаток рассудка –  все это было как-то более сродни для Алеши. Он чувствовал это, и потому Катя  влекла его к себе все сильней и сильней. Я уверен, что когда они говорили между  собой наедине, то рядом с серьезными «пропагандными» разговорами Кати дело,  может быть, доходило у них и до игрушек. И хоть Катя, вероятно, очень часто  журила Алешу и уже держала его в руках, но ему, очевидно, было с ней легче, чем  с Наташей. Они были более пара друг другу, а это было главное.    

– Полно,  Катя, полно, довольно; ты всегда права выходишь, а я нет. Это потому, что в  тебе душа чище моей, – сказал Алеша, вставая и подавая ей на прощанье  руку. – Сейчас же и к ней, и к Левиньке не заеду…    

– И  нечего тебе у Левиньки делать; а что теперь слушаешься и едешь, то в этом ты  очень мил.    

– А  ты в тысячу раз всех милее, – отвечал грустный Алеша. – Иван  Петрович, мне нужно вам два слова сказать.    

Мы  отошли на два шага.    

– Я  сегодня бесстыдно поступил, – прошептал он мне, – я низко поступил, я  виноват перед всеми на свете, а перед ними обеими больше всего. Сегодня отец  после обеда познакомил меня с Александриной (одна француженка) – очаровательная  женщина. Я… увлекся и… ну, уж что тут говорить, я недостоин быть вместе с ними…  Прощайте, Иван Петрович!    

– Он  добрый, он благородный, – поспешно начала Катя, когда я уселся опять подле  нее, – но мы об нем потом будем много говорить; а теперь нам прежде всего  нужно условиться: вы как считаете князя?    

– Очень  нехорошим человеком.    

– И  я тоже. Следственно, мы в этом согласны, а потому нам легче будет судить.  Теперь о Наталье Николаевне… Знаете, Иван Петрович, я теперь как впотьмах, я  вас ждала, как света. Вы мне все это разъясните, потому что в самом-то главном  пункте я сужу по догадкам, из того, что мне рассказывал Алеша. А больше не от  кого было узнать. Скажите же, во-первых (это главное), как по вашему мнению: будут  Алеша и Наташа вместе счастливы или нет? Это мне прежде всего нужно знать для  окончательного моего решения, чтоб уж самой знать, как поступать.    

– Как  же можно об этом сказать наверно?..    

– Да,  разумеется, не наверно, – перебила она, – а как вам кажется? –  потому что вы очень умный человек.    

– По-моему,  они не могут быть счастливы.    

– Почему  же?    

– Они  не пара.    

– Я  так и думала! – И она сложила ручки, как бы в глубокой тоске.    

– Расскажите  подробнее. Слушайте: я ужасно желаю видеть Наташу, потому что мне много надо с  ней переговорить, и мне кажется, что мы с ней все решим. А теперь я все ее  представляю себе в уме: она должна быть ужасно умна, серьезная, правдивая и  прекрасная собой. Ведь так?    

– Так.    

– Так  и я была уверена. Ну, так если она такая, как же она могла полюбить Алешу,  такого мальчика? Объясните мне это; я часто об этом думаю.    

– Этого  нельзя объяснить, Катерина Федоровна; трудно представить, за что и как можно  полюбить. Да, он ребенок. Но знаете ли, как можно полюбить ребенка? (Сердце мое  размягчилось, глядя на нее и на ее глазки, пристально, с глубоким, серьезным и  нетерпеливым вниманием устремленные на меня.) И чем больше Наташа сама не  похожа на ребенка, – продолжал я, – чем серьезнее она, тем скорее она  могла полюбить его. Он правдив, искренен, наивен ужасно, а иногда грациозно  наивен. Она, может быть, полюбила его – как бы это сказать?.. Как будто из какой-то  жалости. Великодушное сердце может полюбить из жалости… Впрочем, я чувствую,  что я вам ничего не могу объяснить, но зато спрошу вас самих: ведь вы его  любите?    

Я смело  задал ей этот вопрос и чувствовал, что поспешностью такого вопроса я не могу  смутить беспредельной, младенческой чистоты этой ясной души.    

– Ей-богу,  еще не знаю, – тихо отвечала она мне, светло смотря мне в глаза, –  но, кажется, очень люблю…    

– Ну,  вот видите. А можете ли изъяснить, за что его любите?    

– В  нем лжи нет, – отвечала она, подумав, – и когда он посмотрит прямо в  глаза и что-нибудь говорит мне при этом, то мне это очень нравится… Послушайте,  Иван Петрович, вот я с вами говорю об этом, я девушка, а вы мужчина; хорошо ли  я это делаю или нет?    

– Да  что же тут такого?    

– То-то.  Разумеется, что же тут такого? А вот они (она указала глазами на группу, сидевшую  за самоваром), они, наверно, сказали бы, что это нехорошо. Правы они или нет?    

– Нет!  Ведь вы не чувствуете в сердце, что поступаете дурно, стало быть…    

– Так  я и всегда делаю, – перебила она, очевидно спеша как можно больше  наговориться со мною, – как только я в чем смущаюсь, сейчас спрошу свое  сердце, и коль оно спокойно, то и я спокойна. Так и всегда надо поступать. И я  потому с вами говорю так совершенно откровенно, как будто сама с собою, что,  во-первых, вы прекрасный человек, и я знаю вашу прежнюю историю с Наташей до  Алеши, и я плакала, когда слушала.    

– А  вам кто рассказывал?    

– Разумеется,  Алеша, и сам со слезами рассказывал: это было ведь хорошо с его стороны, и мне  очень понравилось. Мне кажется, он вас больше любит, чем вы его, Иван Петрович.  Вот эдакими-то вещами он мне и нравится. Ну, а во-вторых, я потому с вами так прямо  говорю, как сама с собою, что вы очень умный человек и много можете мне дать  советов и научить меня.    

– Почему  же вы знаете, что я до того умен, что могу вас учить?    

– Ну  вот; что это вы! – Она задумалась.    

– Я  ведь только так об этом заговорила; будемте говорить о самом главном. Научите  меня, Иван Петрович: вот я чувствую теперь, что я Наташина соперница, я ведь  это знаю, как же мне поступать? Я потому и спросила вас: будут ли они  счастливы. Я об этом день и ночь думаю. Положение Наташи ужасно, ужасно! Ведь  он совсем ее перестал любить, а меня все больше и больше любит. Ведь так?    

– Кажется,  так.    

– И  ведь он ее не обманывает. Он сам не знает, что перестает любить, а она наверно  это знает. Каково же она мучается!    

– Что  же вы хотите делать, Катерина Федоровна?    

– Много  у меня проектов, – отвечала она серьезно, – а между тем я все  путаюсь. Потому-то и ждала вас с таким нетерпением, чтоб вы мне все это  разрешили. Вы все это гораздо лучше меня знаете. Ведь вы для меня теперь как  будто какой-то бог. Слушайте, я сначала так рассуждала: если они любят друг  друга, то надобно, чтоб они были счастливы, и потому я должна собой пожертвовать  и им помогать. Ведь так!    

– Я  знаю, что вы и пожертвовали собой.    

– Да,  пожертвовала, а потом как он начал приезжать ко мне и все больше и больше меня  любить, так я стала задумываться про себя и все думаю: пожертвовать или нет?  Ведь это очень худо, не правда ли?    

– Это  естественно, – отвечал я, – так должно быть… и вы не виноваты.    

– Не  думаю; это вы потому говорите, что очень добры. А я так думаю, что у меня  сердце не совсем чистое. Если б было чистое сердце, я бы знала, как решить. Но  оставим это! Потом я узнала побольше об их отношениях от князя, от maman, от  самого Алеши и догадалась, что они не ровня; вы вот теперь подтвердили. Я и задумалась  еще больше: как же теперь? Ведь если они будут несчастливы, так ведь им лучше  разойтись; а потом и положила: расспросить вас подробнее обо всем и поехать  самой к Наташе, а уж с ней и решить все дело.    

– Но  как же решить-то, вот вопрос?    

– Я  так и скажу ей: «Ведь вы его любите больше всего, а потому и счастье его должны  любить больше своего; следственно, должны с ним расстаться».    

– Да,  но каково же ей будет это слышать? А если она согласится с вами, то в силах ли  она будет это сделать?    

– Вот  об этом-то я и думаю день и ночь и… и…    

И она  вдруг заплакала.    

– Вы  не поверите, как мне жалко Наташу, – прошептала она дрожавшими от слез  губками.    

Нечего  было тут прибавлять. Я молчал, и мне самому хотелось заплакать, смотря на нее,  так, от любви какой-то. Что за милый был это ребенок! Я уж не спрашивал ее,  почему она считает себя способною сделать счастье Алеши.    

– Вы  ведь любите музыку? – спросила она, несколько успокоившись, еще задумчивая  от недавних слез.    

– Люблю, –  отвечал я с некоторым удивлением.    

– Если  б было время, я бы вам сыграла Третий концерт Бетховена. Я его теперь играю.  Там все эти чувства… точно так же, как я теперь чувствую. Так мне кажется. Но  это в другой раз; а теперь надо говорить.    

Начались  у нас переговоры о том, как ей видеться с Наташей и как это все устроить. Она  объявила мне, что за ней присматривают, хотя мачеха ее добрая и любит ее, но ни  за что не позволит ей познакомиться с Натальей Николаевной; а потому она и  решилась на хитрость. Поутру она иногда ездит гулять, почти всегда с графиней. Иногда  же графиня не ездит с нею, а отпускает ее одну с француженкой, которая теперь  больна. Бывает же это, когда у графини болит голова; а потому и ждать надо,  когда у ней заболит голова. А до этого она уговорит свою француженку (что-то  вроде компаньонки, старушка), потому что француженка очень добра. В результате  выходило, что никак нельзя было определить заранее дня, назначенного для визита  к Наташе.    

– С  Наташей вы познакомитесь и не будете раскаиваться, – сказал я. – Она  вас сама очень хочет узнать, и это нужно хоть для того только, чтоб ей знать,  кому она передает Алешу. О деле же этом не тоскуйте очень. Время и без ваших  забот решит. Ведь вы едете в деревню?    

– Да,  скоро, может быть через месяц, – отвечала она, – и я знаю, что на  этом настаивает князь.    

– Как  вы думаете, поедет с вами Алеша?    

– Вот  и я об этом думала! – проговорила она, пристально смотря на меня.    

– Ведь  он поедет.    

– Поедет.    

– Боже  мой, что из этого всего выйдет – не знаю. Послушайте, Иван Петрович. Я вам обо  всем буду писать, буду часто писать и много. Уж я теперь пошла вас мучить. Вы  часто будете к нам приходить?    

– Не  знаю, Катерина Федоровна:это зависит от обстоятельств. Может быть, и совсем не  буду ходить.    

– Почему  же?    

– Это  будет зависеть от разных причин, а главное, от отношений моих с князем.    

– Это  нечестный человек, – сказала решительно Катя. – А знаете, Иван  Петрович, что если б я к вам приехала! Это хорошо бы было или не хорошо?    

– Как  вы сами думаете?    

– Я  думаю, что хорошо. Так, навестила бы вас… – прибавила она, улыбнувшись. –  Я ведь к тому говорю, что я, кроме того, что вас уважаю, – я вас очень  люблю… И у вас научиться многому можно. А я вас люблю… И ведь это не стыдно,  что я вам про все это говорю?    

– Чего  же стыдно? Вы сами мне уже дороги, как родная.    

– Ведь  вы хотите быть моим другом?    

– О  да, да! – отвечал я.    

– Ну,  а они непременно бы сказали, что стыдно и не следует так поступать молодой девушке, –  заметила она, снова указав мне на собеседников у чайного стола. Замечу здесь,  что князь, кажется, нарочно оставил нас одних вдоволь наговориться.    

– Я  ведь знаю очень хорошо, – прибавила она, – князю хочется моих денег.  Про меня они думают, что я совершенный ребенок, и даже мне прямо это говорят. Я  же не думаю этого. Я уж не ребенок. Странные они люди: сами ведь они точно  дети; ну, из чего хлопочут?    

– Катерина  Федоровна, я забыл спросить: кто эти Левинька и Боринька, к которым так часто  ездит Алеша?    

– Это  мне дальняя родня. Они очень умные и очень честные, но уж много говорят… Я их  знаю…    

И она  улыбнулась.    

– Правда  ли, что вы хотите им подарить со временем миллион?    

– Ну,  вот видите, ну хоть бы этот миллион, уж они так болтают о нем, что уж и  несносно становится. Я, конечно, с радостию пожертвую на все полезное, к чему  ведь такие огромные деньги, не правда ли? Но ведь когда еще я его пожертвую; а  они уж там теперь делят, рассуждают, кричат, спорят: куда лучше употребить его,  даже ссорятся из-за этого, – так что уж это и странно. Слишком торопятся.  Но все-таки они такие искренние и… умные. Учатся. Это все же лучше, чем как  другие живут. Ведь так?    

И много  еще мы говорили с ней. Она мне рассказала чуть не всю свою жизнь и с жадностью  слушала мои рассказы. Все требовала, чтоб я всего более рассказывал ей про  Наташу и про Алешу. Было уже двенадцать часов, когда князь подошел ко мне и дал  знать, что пора откланиваться. Я простился. Катя горячо пожала мне руку и  выразительно на меня взглянула. Графиня просила меня бывать; мы вышли вместе с  князем.    

Не могу  удержаться от странного и,, может быть, совершенно не идущего к делу замечания.  Из трехчасового моего разговора с Катей я вынес, между прочим, какое-то  странное, но вместе с тем глубокое убеждение, что она до того еще вполне  ребенок, что совершенно не знает всей тайны отношений мужчины и женщины. Это  придавало необыкновенную комичность некоторым ее рассуждениям и вообще  серьезному тону, с которым она говорила о многих очень важных вещах…    

 Глава X    

     

– А  знаете ли что, – сказал мне князь, садясь вместе со мною в коляску,    

– что,  если б нам теперь поужинать, а? Как вы думаете?    

– Право,  не знаю, князь, – отвечал я, колеблясь, – я никогда не ужинаю…    

– Ну,  разумеется, и поговорим за ужином, – прибавил он, пристально и хитро  смотря мне прямо в глаза.    

Как было  не понять! «Он хочет высказаться, – подумал я, – а мне ведь того и  надо». Я согласился.    

– Дело  в шляпе. В Большую Морскую, к Б.    

– В  ресторан? – спросил я с некоторым замешательством.    

– Да.  А что ж? Я ведь редко ужинаю дома. Неужели ж вы мне не позволите пригласить  вас?    

– Но  я вам сказал уже, что я никогда не ужинаю.    

– Что  за дело один раз. К тому же ведь это я вас приглашаю…    

То есть  заплачу за тебя; я уверен, что он прибавил это нарочно. Я позволил везти себя,  но в ресторане решился платить за себя сам. Мы приехали. Князь взял особую  комнату и со вкусом и знанием дела выбрал два-три блюда. Блюда были дорогие,  равно как и бутылка тонкого столового вина, которую он велел принести. Все это  было не по моему карману. Я посмотрел на карту и велел принести себе полрябчика  и рюмку лафиту. Князь взбунтовался.    

– Вы  не хотите со мной ужинать! Ведь это даже смешно. Pardon, mon ami[14], но ведь  это… возмутительная щепетильность. Это уж самое мелкое самолюбие. Тут  замешались чуть ли не сословные интересы, и бьюсь об заклад, что это так.  Уверяю вас, что вы меня обижаете.    

Но я  настоял на своем.    

– Впрочем,  как хотите, – прибавил он. – Я вас не принуждаю… скажите, Иван  Петрович, можно мне с вами говорить вполне дружелюбно?    

– Я  вас прошу об этом.    

– Ну  так, по-моему, такая щепетильность вам же вредит. Как же точно вредят себе и  все ваши этим же самым. Вы литератор, вам нужно знать свет, а вы всего  чуждаетесь. Я не про рябчиков теперь говорю, но ведь вы готовы отказываться  совершенно от всякого сообщения с нашим кругом, а это положительно вредно.  Кроме того, что вы много теряете, – ну, одним словом, карьеру, –  кроме того, хоть одно то, что надобно самому узнать, что вы описываете, а у вас  там, в повестях, и графы, и князья, и будуары… впрочем, что ж я? У вас там  теперь все нищета, потерянные шинели, ревизоры, задорные офицеры, чиновники,  старые годы и раскольничий быт, знаю, знаю.    

– Но  вы ошибаетесь, князь; если я не хожу в так называемый вами «высший круг», то  это потому, что там, во-первых, скучно, а во-вторых, нечего делать! Но и,  наконец, я все-таки бываю…    

– Знаю,  у князя Р., раз в год; я там вас и встретил. А остальное время года вы коснеете  в демократической гордости и чахнете на ваших чердаках, хотя и не все так  поступают из ваших. Есть такие искатели приключений, что даже меня тошнит…    

– Я  просил бы вас, князь, переменить этот разговор и не возвращаться к нам на  чердаки.    

– Ах,  боже мой, вот вы и обиделись. Впрочем, сами же вы позволили мне говорить с вами  дружелюбно. Но, виноват, я ничем еще не заслужил вашей дружбы. Вино порядочное.  Попробуйте.    

Он налил  мне полстакана из своей бутылки.    

– Вот  видите, мой милый Иван Петрович, я ведь очень хорошо понимаю, что навязываться  на дружбу неприлично. Ведь не все же мы грубы и наглы с вами, как вы о нас  воображаете; ну, я тоже очень хорошо понимаю, что вы сидите здесь со мной не из  расположения ко мне, а оттого, что я обещался с вами поговорить. Не правда ли?    

Он  засмеялся.    

– А  так как вы наблюдаете интересы известной особы, то вам и хочется послушать, что  я буду говорить. Так ли? – прибавил он с злою улыбкою.    

– Вы  не ошиблись, – прервал я с нетерпением (я видел, что он был из тех,  которые, видя человека хоть капельку в своей власти, сейчас же дают ему это  почувствовать. Я же был в его власти; я не мог уйти, не выслушав всего, что он  намерен был сказать, и он знал это очень хорошо. Его тон вдруг изменился и все  больше и больше переходил в нагло фамильярный и насмешливый). – Вы не  ошиблись, князь: я именно за этим и приехал, иначе, право, не стал бы сидеть…  так поздно.    

Мне  хотелось сказать: иначе ни за что бы не остался с вами, но я не сказал и  перевернул по-другому, не из боязни, а из проклятой моей слабости и  деликатности. Ну как в самом деле сказать человеку грубость прямо в глаза, хотя  он и стоил того и хотя я именно и хотел сказать ему грубость? Мне кажется,  князь это приметил по моим глазам и с насмешкою смотрел на меня во все  продолжение моей фразы, как бы наслаждаясь моим малодушием и точно подзадоривая  меня своим взглядом: «А что, не посмел, сбрендил, то-то, брат!» Это наверно так  было, потому что он, когда я кончил, расхохотался и с какой-то протежирующей  лаской потрепал меня по колену.    

«Смешишь  же ты, братец», – прочитал я в его взгляде. «Постой же!» – подумал я про  себя.    

– Мне  сегодня очень весело! – вскричал он, – и, право, не знаю почему. Да,  да, мой друг, да! Я именно об этой особе и хотел говорить. Надо же окончательно  высказаться, договориться до чего-нибудь, и надеюсь, что в этот раз вы меня  совершенно поймете. Давеча я с вами заговорил об этих деньгах и об этом  колпаке-отце, шестидесятилетнем младенце… Ну! Не стоит теперь и поминать. Я  ведь это так говорил! Ха-ха-ха, ведь вы литератор, должны же были догадаться…    

Я с  изумлением смотрел на него. Кажется, он был еще не пьян.    

– Ну,  а что касается до этой девушки, то, право, я ее уважаю, даже люблю, уверяю вас;  капризна она немножко, но ведь «нет розы без шипов», как говорили пятьдесят лет  назад, и хорошо говорили: шипы колются, но ведь это-то и заманчиво, и хоть мой  Алексей дурак, но я ему отчасти уже простил – за хороший вкус. Короче, мне эти  девицы нравятся, и у меня – он многознаменательно сжал губы – даже виды  особенные… Ну, да это после…    

– Князь!  Послушайте, князь! – вскричал я, – я не понимаю в вас этой быстрой  перемены, но… перемените разговор, прошу вас!    

– Вы  опять горячитесь! Ну, хорошо… переменю, переменю! Только вот что хочу спросить  у вас, мой добрый друг: очень вы ее уважаете?    

– Разумеется, –  отвечал я с грубым нетерпением.    

– Ну,  ну и любите? – продолжал он, отвратительно скаля зубы и прищурив глаза.    

– Вы  забываетесь! – вскричал я.    

– Ну,  не буду, не буду! Успокойтесь! В удивительнейшем расположении духа я сегодня.  Мне так весело, как давно не бывало. Не выпить ли нам шампанского! Как думаете,  мой поэт?    

– Я  не буду пить, не хочу!    

– И  не говорите! Вы непременно должны мне составить сегодня компанию. Я чувствую себя  прекрасно, и так как я добр до сентиментальности, то и не могу быть счастливым  один. Кто знает, мы, может быть, еще дойдем до того, что выпьем на ты, ха, ха,  ха! Нет, молодой мой друг, вы меня еще не знаете! Я уверен, что вы меня  полюбите. Я хочу, чтоб вы разделили сегодня со мною и горе и радость, и веселье  и слезы, хотя, надеюсь, что я-то, по крайней мере, не заплачу. Ну как же, Иван  Петрович? Ведь вы сообразите только, что если не будет того, что мне хочется,  то все мое вдохновение пройдет, пропадет, улетучится, и вы ничего не услышите;  ну, а ведь вы здесь единственно для того, чтоб что-нибудь услышать. Не правда  ли? – прибавил он, опять нагло мне подмигивая, – ну так и выбирайте.    

Угроза  была важная. Я согласился. «Уж не хочет ли он меня напоить пьяным?» – подумал  я. Кстати, здесь место упомянуть об одном слухе про князя, слухе, который уже  давно дошел до меня. Говорили про него, что он – всегда такой приличный и  изящный в обществе – любит иногда по ночам пьянствовать, напиваться как стелька  и потаенно развратничать, гадко и таинственно развратничать… Я слыхал о нем  ужасные слухи… Говорят, Алеша знал о том, что отец иногда пьет, и старался  скрывать это перед всеми и особенно перед Наташей. Однажды было он мне  проговорился, но тотчас же замял разговор и не отвечал на мои расспросы.  Впрочем, я не от него и слышал и, признаюсь, прежде не верил; теперь же ждал,  что будет.    

Подали  вино; князь налил два бокала, себе и мне.    

– Милая,  милая девочка, хоть и побранила меня! – продолжал он, с наслаждением  смакуя вино, – но эти милые существа именно тут-то и милы, в такие именно  моменты… А ведь она, наверно, думала, что меня пристыдила, помните в тот вечер,  разбила в прах! Ха, ха, ха! И как к ней идет румянец! Знаток вы в женщинах?  Иногда внезапный румянец ужасно идет к бледным щекам, заметили вы это? Ах, боже  мой! Да вы, кажется, опять сердитесь?    

– Да,  сержусь! – вскричал я, уже не сдерживая себя, – я не хочу, чтоб вы  говорили теперь о Наталье Николаевне… то есть говорили в таком тоне. Я… я не  позволю вам этого!    

– Ого!  Ну, извольте, сделаю вам удовольствие, переменю тему. Я ведь уступчив и мягок,  как тесто. Будем говорить об вас. Я вас люблю, Иван Петрович, если б вы знали,  какое дружеское, какое искреннее я беру в вас участие…    

– Князь,  не лучше ли говорить о деле, – прервал я его.    

– То  есть о нашем деле, хотите вы сказать. Я вас понимаю с полуслова, mon ami, но вы  и не подозреваете, как близко мы коснемся к делу, если заговорим теперь об вас  и если, разумеется, вы меня не прервете. Итак, продолжаю: я хотел вам сказать,  мой бесценный Иван Петрович, что жить так, как вы живете, значит просто губить  себя. Уж вы позвольте мне коснуться этой деликатной материи; я из дружбы. Вы  бедны, вы берете у вашего антрепренера вперед, платите свои должишки, на  остальное питаетесь полгода одним чаем и дрожите на своем чердаке в ожидании,  когда напишется ваш роман в журнал вашего антрепренера; ведь так?    

– Хоть  и так, но все же это…    

– Почетнее,  чем воровать, низкопоклонничать, брать взятки, интриговать, ну и прочее и  прочее. Знаю, знаю, что вы хотите сказать; все это давно напечатано.    

– А  следственно, вам нечего и говорить о моих делах. Неужели я вас должен, князь,  учить деликатности.    

– Ну,  уж конечно, не вы. Только что же делать, если мы именно касаемся этой  деликатной струны. Ведь не обходить же ее. Ну, да впрочем, оставим чердаки в  покое. Я и сам до них не охотник, разве в известных случаях (и он отвратительно  захохотал). А вот что меня удивляет: что за охота вам играть роль второго лица?  Конечно, один ваш писатель даже, помнится, сказал где-то: что, может быть,  самый великий подвиг человека в том, если он сумеет ограничиться в жизни ролью  второго лица… Кажется, что-то эдакое! Об этом я еще где-то разговор слышал, но  ведь Алеша отбил у вас невесту, я ведь это знаю, а вы, как какой-нибудь Шиллер,  за них же распинаетесь, им же прислуживаете и чуть ли у них не на побегушках…  Вы уж извините меня, мой милый, но ведь это какая-то гаденькая игра в  великодушные чувства… Как это вам не надоест, в самом деле! Даже стыдно. Я бы,  кажется, на вашем месте умер с досады; а главное: стыдно, стыдно!    

– Князь!  Вы, кажется, нарочно привезли меня сюда, чтоб оскорбить! – вскричал я вне  себя от злости.    

– О  нет, мой друг, нет, я в эту минуту просто-запросто деловой человек и хочу  вашего счастья. Одним словом, я хочу уладить все дело. Но оставим на время все  дело, а вы меня дослушайте до конца, постарайтесь не горячиться, хоть две  какие-нибудь минутки. Ну, как вы думаете, что если б вам жениться? Видите, я  ведь теперь совершенно говорю о постороннем; что ж вы на меня с таким  удивлением смотрите?    

– Жду,  когда вы все кончите, – отвечал я, действительно смотря на него с  удивлением.    

– Да  высказывать-то нечего. Мне именно хотелось знать, что бы вы сказали, если б вам  кто-нибудь из друзей ваших, желающий вам основательного, истинного счастья, не  эфемерного какого-нибудь, предложил девушку, молоденькую, хорошенькую, но… уже  кое-что испытавшую; я говорю аллегорически, но вы меня понимаете, ну, вроде  Натальи Николаевны, разумеется, с приличным вознаграждением… (Заметьте, я  говорю о постороннем, а не о нашем деле); ну, что бы вы сказали?    

– Я  скажу вам, что вы… сошли с ума.    

– Ха,  ха, ха! Ба! Да вы чуть ли не бить меня собираетесь?    

Я  действительно готов был на него броситься. Дальше я не мог выдержать. Он  производил на меня впечатление какого-то гада, какого-то огромного паука,  которого мне ужасно хотелось раздавить. Он наслаждался своими насмешками надо  мною; он играл со мной, как кошка с мышью, предполагая, что я весь в его  власти. Мне казалось (и я понимал это), что он находил какое-то удовольствие,  какое-то, может быть, даже сладострастие в своей низости и в этом нахальстве, в  этом цинизме, с которым он срывал, наконец, передо мной свою маску. Он хотел  насладиться моим удивлением, моим ужасом. Он меня искренно презирал и смеялся  надо мною.    

Я  предчувствовал еще с самого начала, что все это преднамеренно и к чему-нибудь  клонится; но я был в таком положении, что во что бы то ни стало должен был его  дослушать. Это было в интересах Наташи, и я должен был решиться на все и все  перенести, потому что в эту минуту, может быть, решалось все дело. Но как можно  было слушать эти цинические, подлые выходки на ее счет, как можно было это  переносить хладнокровно? А он, вдобавок к тому, сам очень хорошо понимал, что я  не могу его не выслушать, и это еще усугубляло обиду. «Впрочем, он ведь сам  нуждается во мне», – подумал я и стал отвечать ему резко и бранчиво. Он  понял это.    

– Вот  что, молодой мой друг, – начал он, серьезно смотря на меня, – нам с  вами эдак продолжать нельзя, а потому лучше уговоримся. Я, видите ли, намерен  был вам кое-что высказать, ну, а вы уж должны быть так любезны, чтобы  согласиться выслушать, что бы я ни сказал. Я желаю говорить, как хочу и как мне  нравится, да по-настоящему так и надо. Ну, так как же, молодой мой друг, будете  вы терпеливы?    

Я  скрепился и смолчал, несмотря на то, что он смотрел на меня с такою едкою  насмешкою, как будто сам вызывал меня на самый резкий протест. Но он понял, что  я уже согласился не уходить, и продолжал:    

– Не  сердитесь на меня, друг мой. Вы ведь на что рассердились? На одну наружность,  не правда ли? Ведь вы от меня, в самой сущности дела, ничего другого и не  ожидали, как бы я ни говорил с вами: с раздушенною ли вежливостью, или как  теперь; следовательно, смысл все-таки был бы тот же, как и теперь. Вы меня  презираете, не правда ли? Видите ли, сколько во мне этой милой простоты,  откровенности, этой bonhomie[15].  Я вам во всем признаюсь, даже в моих детских капризах. Да, mon cher[16], да,  побольше bonhomie и с вашей стороны, и мы сладимся, сговоримся совершенно и,  наконец, поймем друг друга окончательно. А на меня не дивитесь: мне до того,  наконец, надоели все эти невинности, все эти Алешины пасторали, вся эта  шиллеровщина, все эти возвышенности в этой проклятой связи с этой Наташей  (впрочем, очень миленькой девочкой), что я, так сказать, поневоле рад случаю  над всем этим погримасничать. Ну, случай и вышел. К тому же я и хотел перед  вами излить мою душу. Ха, ха, ха!    

– Вы  меня удивляете, князь, и я вас не узнаю. Вы впадаете в тон полишинеля; эти неожиданные  откровенности…    

– Ха,  ха, ха, а ведь это верно отчасти! Премиленькое сравнение! ха, ха, ха! Я кучу,  мой друг, я кучу, я рад и доволен, ну, а вы, мой поэт, должны уж оказать мне  всевозможное снисхождение. Но давайте-ка лучше пить, – решил он,  совершенно довольный собою и подливая в бокал. – Вот что, друг мой, уж  один тот глупый вечер, помните, у Наташи, доконал меня окончательно. Правда,  сама она была очень мила, но я вышел оттуда с ужасной злобой и не хочу этого  забыть. Ни забыть, ни скрывать. Конечно, будет и наше время и даже быстро  приближается, но теперь мы это оставим. А между прочим, я хотел объяснить вам,  что у меня именно есть черта в характере, которую вы еще не знали, – это  ненависть ко всем этим пошлым, ничего не стоящим наивностям и пасторалям, и  одно из самых пикантных для меня наслаждений всегда было прикинуться сначала самому  на этот лад, войти в этот тон, обласкать, ободрить какого-нибудь вечно юного  Шиллера и потом вдруг сразу огорошить его; вдруг поднять перед ним маску и из  восторженного лица сделать ему гримасу, показать ему язык именно в ту минуту, когда  он менее всего ожидает этого сюрприза. Что? Вы этого не понимаете, вам это  кажется гадким, нелепым, неблагородным, может быть, так ли?    

– Разумеется,  так.    

– Вы  откровенны. Ну, да что же делать, если самого меня мучат! Глупо и я откровенен,  но уж таков мой характер. Впрочем, мне хочется рассказать кой-какие черты из  моей жизни. Вы меня поймете лучше, и это будет очень любопытно. Да, я  действительно, может быть, сегодня похож на полишинеля; а ведь полишинель  откровенен, не правда ли?    

– Послушайте,  князь, теперь поздно, и, право…    

– Что?  Боже, какая нетерпимость! Да и куда спешить? Ну, посидим, поговорим  по-дружески, искренно, знаете, эдак за бокалом вина, как добрые приятели. Вы  думаете, я пьян: ничего, это лучше. Ха, ха, ха! Право, эти дружеские сходки  всегда так долго потом памятны, с таким наслаждением об них вспоминается. Вы  недобрый человек, Иван Петрович. Сентиментальности в вас нет, чувствительности.  Ну, что вам часик для такого друга, как я? К тому же ведь это тоже касается к  делу… Ну, как этого не понять? А еще литератор; да вы бы должны были случай  благословлять. Ведь вы можете с меня тип писать, ха, ха, ха! Боже, как я мило  откровенен сегодня!    

Он  видимо хмелел. Лицо его изменилось и приняло какое-то злобное выражение. Ему,  очевидно, хотелось язвить, колоть, кусать, насмехаться. «Это отчасти и лучше,  что он пьян, – подумал я, – пьяный всегда разболтает». Но он был себе  на уме.    

– Друг  мой, – начал он, видимо наслаждаясь собою, – я сделал вам сейчас одно  признание, может быть даже и неуместное, о том, что у меня иногда является  непреодолимое желание показать кому-нибудь в известном случае язык. За эту  наивную и простодушную откровенность мою вы сравнили меня с полишинелем, что  меня искренно рассмешило. Но если вы упрекаете меня или дивитесь на меня, что я  с вами теперь груб и, пожалуй, еще неблагопристоен, как мужик, – одним  словом, вдруг переменил с вами тон, то вы в этом случае совершенно  несправедливы. Во-первых, мне так угодно, во-вторых, я не у себя, а с вами… то  есть я хочу сказать, что мы теперь кутим, как добрые приятели, а в-третьих, я  ужасно люблю капризы. Знаете ли, что когда-то я из каприза даже был метафизиком  и филантропом и вращался чуть ли не в таких же идеях, как вы? Это, впрочем,  было ужасно давно, в златые дни моей юности. Помню, я еще тогда приехал к себе  в деревню с гуманными целями и, разумеется, скучал на чем свет стоит; и вы не  поверите, что тогда случилось со мною? От скуки я начал знакомиться с  хорошенькими девочками… Да уж вы не гримасничаете ли? О молодой мой друг! Да  ведь мы теперь в дружеской сходке. Когда ж и покутить, когда ж и распахнуться!  Я ведь русская натура, неподдельная русская натура, патриот, люблю  распахнуться, да и к тому же надо ловить минуту и насладиться жизнью. Умрем и –  что там! Ну, так вот-с я и волочился. Помню, еще у одной пастушки был муж,  красивый молодой мужичок. Я его больно наказал и в солдаты хотел отдать  (прошлые проказы, мой поэт!), да и не отдал в солдаты. Умер он у меня в  больнице… У меня ведь в селе больница была, на двенадцать кроватей, –  великолепно устроенная; чистота, полы паркетные. Я, впрочем, ее давно уж уничтожил,  а тогда гордился ею: филантропом был; ну, а мужичка чуть не засек за жену… Ну,  что вы опять гримасу состроили? Вам отвратительно слушать? Возмущает ваши  благородные чувства? Ну, ну, успокойтесь! Все это прошло. Это я сделал, когда  романтизировал, хотел быть благодетелем человечества, филантропическое общество  основать… в такую тогда колею попал. Тогда и сек. Теперь не высеку; теперь надо  гримасничать; теперь мы все гримасничаем – такое время пришло… Но более всего  меня смешит теперь дурак Ихменев. Я уверен, что он знал весь этот пассаж с  мужичком… и что ж? Он из доброты своей души, созданной, кажется, из патоки, и оттого,  что влюбился тогда в меня и сам же захвалил меня самому себе, – решился  ничему не верить и не поверил; то есть факту не поверил и двенадцать лет стоял  за меня горой до тех пор, пока до самого не коснулось. Ха, ха, ха! Ну, да все  это вздор! Выпьем, мой юный друг. Послушайте: любите вы женщин?    

Я ничего  не отвечал. Я только слушал его. Он уж начал вторую бутылку.    

– А  я люблю о них говорить за ужином. Познакомил бы я вас после ужина с одной  mademoiselle Phileberte – а? Как вы думаете? Да что с вами? Вы и смотреть на  меня не хотите… гм!    

Он было  задумался. Но вдруг поднял голову, как-то значительно взглянул на меня и продолжал.    

– Вот  что, мой поэт, хочу я вам открыть одну тайну природы, которая, кажется, вам  совсем неизвестна. Я уверен, что вы меня называете в эту минуту грешником,  может быть, даже подлецом, чудовищем разврата и порока. Но вот что я вам скажу!  Если б только могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не  может), если б могло быть, чтоб каждый из нас описал всю свою подноготную, но  так, чтоб не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что  не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но  даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, – то ведь на свете  поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться. Вот  почему, говоря в скобках, так хороши наши светские условия и приличия. В них  глубокая мысль – не скажу, нравственная, но просто предохранительная,  комфортная, что, разумеется, еще лучше, потому что нравственность в сущности  тот же комфорт, то есть изобретена единственно для комфорта. Но о приличиях после,  я теперь сбиваюсь, напомните мне о них потом. Заключу же так: вы меня обвиняете  в пороке, разврате, безнравственности, а я, может быть, только тем и виноват  теперь, что откровеннее других и больше ничего; что не утаиваю того, что другие  скрывают даже от самих себя, как сказал я прежде… Это я скверно делаю, но я  теперь так хочу. Впрочем, не беспокойтесь, – прибавил он с насмешливою  улыбкой, – я сказал «виноват», но ведь я вовсе не прошу прощения. Заметьте  себе еще: я не конфужу вас, не спрашиваю о том: нет ли у вас у самого  каких-нибудь таких же тайн, чтоб вашими тайнами оправдать и себя… Я поступаю  прилично и благородно. Вообще я всегда поступаю благородно…    

– Вы  просто заговариваетесь, – сказал я, с презрением смотря на него.    

– Заговариваетесь,  ха, ха, ха! А сказать, об чем вы теперь думаете? Вы думаете: зачем это я завез  вас сюда и вдруг, ни с того ни с сего, так перед вами разоткровенничался? Так  или нет?    

– Так.    

– Ну,  это вы после узнаете.    

– А  проще всего, выпили чуть не две бутылки и… охмелели.    

– То  есть просто пьян. И это может быть. «Охмелели!» – то есть это понежнее, чем  пьян. О преисполненный деликатностей человек! Но… мы, кажется, опять начали  браниться, а заговорили было о таком интересном предмете. Да, мой поэт, если  еще есть на свете что-нибудь хорошенькое и сладенькое, так это женщины.    

– Знаете  ли, князь, я все-таки не понимаю, почему вам вздумалось выбрать именно меня  конфидентом ваших тайн и любовных… стремлений.    

– Гм…  да ведь я вам сказал, что узнаете после. Не беспокойтесь; а впрочем, хоть бы и  так, безо всяких причин; вы поэт, вы меня поймете, да я уж и говорил вам об  этом. Есть особое сладострастие в этом внезапном срыве маски, в этом цинизме, с  которым человек вдруг выказывается перед другим в таком виде, что даже не удостоивает  и постыдиться перед ним. Я вам расскажу анекдот: был в Париже один сумасшедший  чиновник; его потом посадили в сумасшедший дом, когда вполне убедились, что он  сумасшедший. Ну так когда он сходил с ума, то вот что выдумал для своего  удовольствия: он раздевался у себя дома, совершенно, как Адам, оставлял на себе  одну обувь, накидывал на себя широкий плащ до пят, закатывался в него и с  важной, величественной миной выходил на улицу. Ну, сбоку посмотреть – человек,  как и все, прогуливается себе в широком плаще для своего удовольствия. Но лишь  только случалось ему встретить какого-нибудь прохожего, где-нибудь наедине, так  чтоб кругом никого не было, он молча шел на него, с самым серьезным и  глубокомысленным видом, вдруг останавливался перед ним, развертывал свой плащ и  показывал себя во всем… чистосердечии. Это продолжалось одну минуту, потом он  завертывался опять и молча, не пошевелив ни одним мускулом лица, проходил мимо  остолбеневшего от изумления зрителя важно, плавно, как тень в Гамлете. Так он  поступал со всеми, с мужчинами, женщинами и детьми, и в этом состояло все его  удовольствие. Вот часть-то этого самого удовольствия и можно находить, внезапно  огорошив какого-нибудь Шиллера и высунув ему язык, когда он всего менее ожидает  этого. «Огорошив» – какое словечко? Я его вычитал где-то в вашей же современной  литературе.    

– Ну,  так то был сумасшедший, а вы…,    

– Себе  на уме?    

– Да.    

Князь  захохотал.    

– Вы  справедливо судите, мой милый, – прибавил он с самым наглым выражением  лица.    

– Князь, –  сказал я, разгорячившись от его нахальства, – вы нас ненавидите, в том  числе и меня, и мстите мне теперь за все и за всех. Все это в вас из самого  мелкого самолюбия. Вы злы и мелочно злы. Мы вас разозлили, и, может быть,  больше всего вы сердитесь за тот вечер. Разумеется, вы ничем так сильно не  могли отплатить мне, как этим окончательным презрением ко мне; вы избавляете  себя даже от обыденной и всем обязательной вежливости, которою мы все друг  другу обязаны. Вы ясно хотите показать мне, что даже не удостоиваете  постыдиться меня, срывая передо мной так откровенно и так неожиданно вашу  гадкую маску и выставляясь в таком нравственном цинизме…    

– Для  чего ж вы это мне все говорите? – спросил он, грубо и злобно смотря на  меня. – Чтоб показать свою проницательность?    

– Чтоб  показать, что я вас понимаю, и заявить это перед вами.    

– Quelle  idee, mon cher[17], –  продолжал он, вдруг переменив свой тон на прежний веселый и  болтливо-добродушный. – Вы только отбили меня от предмета. Buvons, mon ami[18], позвольте  мне налить. А я только что было хотел рассказать одно прелестнейшее и  чрезвычайно любопытное приключение. Расскажу его вам в общих чертах. Был я  знаком когда-то с одной барыней; была она не первой молодости, а так лет  двадцати семи-восьми; красавица первостепенная, что за бюст, что за осанка, что  за походка! Она глядела пронзительно, как орлица, но всегда сурово и строго;  держала себя величаво и недоступно. Она слыла холодной, как крещенская зима, и  запугивала всех своею недосягаемою, своею грозною добродетелью. Именно грозною.  Не было во всем ее круге такого нетерпимого судьи, как она. Она карала не  только порок, но даже малейшую слабость в других женщинах, и карала  безвозвратно, без апелляции. В своем кругу она имела огромное значение. Самые  гордые и самые страшные по своей добродетели старухи почитали ее, даже  заискивали в ней. Она смотрела на всех бесстрастно-жестоко, как абесса средневекового  монастыря. Молодые женщины трепетали ее взгляда и суждения. Одно ее замечание,  один намек ее уже могли погубить репутацию, – уж так она себя поставила в  обществе; боялись ее даже мужчины. Наконец она бросилась в какой-то  созерцательный мистицизм, впрочем тоже спокойный и величавый… И что ж? Не было  развратницы развратнее этой женщины, и я имел счастье заслужить вполне ее  доверенность. Одним словом – я был ее тайным и таинственным любовником.  Сношения были устроены до того ловко, до того мастерски, что даже никто из ее  домашних не мог иметь ни малейшего подозрения; только одна ее прехорошенькая  камеристка, француженка, была посвящена во все ее тайны, но на эту камеристку  можно было вполне положиться; она тоже брала участие в деле, – каким  образом? Я это теперь опущу. Барыня моя была сладострастна до того, что сам  маркиз де Сад мог бы у ней поучиться. Но самое сильное, самое пронзительное и  потрясающее в этом наслаждении – была его таинственность и наглость обмана. Эта  насмешка над всем, о чем графиня проповедовала в обществе как о высоком,  недоступном и ненарушимом, и, наконец, этот внутренний дьявольский хохот и  сознательное попирание всего, чего нельзя попирать, – и все это без  пределов, доведенное до самой последней степени, до такой степени, о которой  самое горячечное воображение не смело бы и помыслить, – вот в этом-то,  главное, и заключалась самая яркая черта этого наслаждения. Да, это был сам  дьявол во плоти, но он был непобедимо очарователен. Я и теперь не могу  припомнить о ней без восторга. В пылу самых горячих наслаждений она вдруг  хохотала, как исступленная, и я понимал, вполне понимал этот хохот и сам  хохотал… Я еще и теперь задыхаюсь при одном воспоминании, хотя тому уже много  лет. Через год она переменила меня. Если б я и хотел, я бы не мог повредить ей.  Ну, кто бы мог мне поверить? Каков характер? Что скажете, молодой мой друг?    

– Фу,  какая низость! – отвечал я, с отвращением выслушав это признание.    

– Вы  бы не были молодым моим другом, если б отвечали иначе! Я так и знал, что вы это  скажете. Ха, ха, ха! Подождите, mon ami, поживете и поймете, а теперь вам еще  нужно пряничка. Нет, вы не поэт после этого: эта женщина понимала жизнь и умела  ею воспользоваться.    

– Да  зачем же доходить до такого зверства?    

– До  какого зверства?    

– До  которого дошла эта женщина и вы с нею.    

– А,  вы называете это зверством, – признак, что вы все еще на помочах и на  веревочке. Конечно, я признаю, что самостоятельность может явиться и совершенно  в противоположном, но… будем говорить попроще, mon ami… согласитесь сами, ведь  все это вздор.    

– Что  же не вздор?    

– Не  вздор – это личность, это я сам. Все для меня, и весь мир для меня создан.  Послушайте, мой друг, я еще верую в то, что на свете можно хорошо пожить. А это  самая лучшая вера, потому что без нее даже и худо-то жить нельзя: пришлось бы  отравиться. Говорят, так и сделал какой-то дурак. Он зафилософствовался до  того, что разрушил все, все, даже законность всех нормальных и естественных  обязанностей человеческих, и дошел до того, что ничего у него не осталось;  остался в итоге нуль, вот он и провозгласил, что в жизни самое лучшее –  синильная кислота. Вы скажете: это Гамлет, это грозное отчаяние, – одним  словом, что-нибудь такое величавое, что нам и не приснится никогда. Но вы поэт,  а я простой человек и потому скажу, что надо смотреть на дело с самой простой,  практической точки зрения. Я, например, уже давно освободил себя от всех пут и  даже обязанностей. Я считаю себя обязанным только тогда, когда это мне принесет  какую-нибудь пользу. Вы, разумеется, не можете так смотреть на вещи; у вас ноги  спутаны и вкус больной. Вы тоскуете по идеалу, по добродетелям. Но, мой друг, я  ведь сам готов признавать все, что прикажете; но что же мне делать, если я  наверно знаю, что в основании всех человеческих добродетелей лежит глубочайший  эгоизм. И чем добродетельнее дело – тем более тут эгоизма. Люби самого себя    

– вот  одно правило, которое я признаю. Жизнь – коммерческая сделка; даром не бросайте  денег, но, пожалуй, платите за угождение, и вы исполните все свои обязанности к  ближнему, – вот моя нравственность, если уж вам ее непременно нужно, хотя,  признаюсь вам, по-моему, лучше и не платить своему ближнему, а суметь заставить  его делать даром. Идеалов я не имею и не хочу иметь; тоски по них никогда не  чувствовал. В свете можно так весело, так мило прожить и без идеалов… и en  somme[19],  я очень рад, что могу обойтись без синильной кислоты. Ведь будь я именно  добродетельнее, я бы, может быть, без нее и не обошелся, как тот дурак философ  (без сомнения, немец). Нет! В жизни так много еще хорошего. Я люблю значение,  чин, отель; огромную ставку в карты (ужасно люблю карты). Но главное, главное –  женщины… и женщины во всех видах; я даже люблю потаенный, темный разврат,  постраннее и оригинальнее, даже немножко с грязнотцой для разнообразия… Ха, ха,  ха! Смотрю я на ваше лицо: с каким презрением смотрите вы на меня теперь!    

– Вы  правы, – отвечал я.    

– Ну,  положим, что и вы правы, но ведь во всяком случае лучше грязнотца, чем  синильная кислота. Не правда ли?    

– Нет,  уж синильная кислота лучше.    

– Я  нарочно спросил вас: «не правда ли?», чтоб насладиться вашим ответом; я его  знал заранее. Нет, мой друг: если вы истинный человеколюбец, то пожелайте всем  умным людям такого же вкуса, как у меня, даже и с грязнотцой, иначе ведь умному  человеку скоро нечего будет делать на свете и останутся одни только дураки.  То-то им счастье будет! Да ведь и теперь есть пословица; дуракам счастье, и,  знаете ли, нет ничего приятнее, как жить с дураками и поддакивать им: выгодно!  Вы не смотрите на меня, что я дорожу предрассудками, держусь известных условий,  добиваюсь значения; ведь я вижу, что я живу в обществе пустом; но в нем  покамест тепло, и я ему поддакиваю, показываю, что за него горой, а при случае  я первый же его и оставлю. Я ведь все ваши новые идеи знаю, хотя и никогда не  страдал от них, да и не от чего. Угрызений совести у меня не было ни о чем. Я  на все согласен, было бы мне хорошо, и нас таких легион, и нам действительно  хорошо. Все на свете может погибнуть, одни мы никогда не погибнем. Мы существуем  с тех пор, как мир существует. Весь мир может куда-нибудь провалиться, но мы  всплывем наверх. Кстати: посмотрите хоть уж на одно то, как живучи такие люди,  как мы. Ведь мы, примерно, феноменально живучи; поражало вас это когда-нибудь?  Значит, сама природа нам покровительствует, хе, хе, хе! Я хочу непременно жить  до девяноста лет. Я смерти не люблю и боюсь ее. Ведь черт знает еще как  придется умереть! Но к чему говорить об этом! Это меня отравившийся философ  раззадорил. К черту философию! Buvons, mon cher! Ведь мы начали было говорить о  хорошеньких девушках… Куда это вы!    

– Я  иду, да и вам пора…    

– Полноте,  полноте! Я, так сказать, открыл перед вами все мое сердце, а вы даже и не чувствуете  такого яркого доказательства дружбы. Хе, хе, хе! В вас мало любви, мой поэт. Но  постойте, я хочу еще бутылку.    

– Третью?    

– Третью.  Про добродетель, мой юный питомец (вы мне позволите назвать вас этим сладким  именем: кто знает, может быть, мои поучения пойдут и впрок)… Итак, мой питомец,  про добродетель я уж сказал вам: «чем добродетель добродетельнее, тем больше в  ней эгоизма». Хочу вам рассказать на эту тему один премиленький анекдот: я  любил однажды девушку и любил почти искренно. Она даже многим для меня пожертвовала…    

– Это  та, которую вы обокрали? – грубо спросил я, не желая более сдерживаться.    

Князь  вздрогнул, переменился в лице и уставился на меня своими воспаленными глазами;  в его взгляде было недоумение и бешенство.    

– Постойте, –  проговорил он как бы про себя, – постойте, дайте мне сообразить. Я действительно  пьян, и мне трудно сообразить…    

Он  замолчал и пытливо, с той же злобой смотрел на меня, придерживая мою руку своей  рукой, как бы боясь, чтоб я не ушел. Я уверен, что в эту минуту он соображал и  доискивался, откуда я могу знать это дело, почти никому не известное, и нет ли  во всем этом какой-нибудь опасности? Так продолжалось с минуту; но вдруг лицо  его быстро изменилось; прежнее насмешливое, пьяно-веселое выражение появилось  снова в его глазах. Он захохотал.    

– Ха,  ха, ха! Талейран, да и только! Ну что ж, я действительно стоял перед ней как  оплеванный, когда она брякнула мне в глаза, что я обокрал ее! Как она визжала  тогда, как ругалась! Бешеная была женщина и… без всякой выдержки. Но, посудите  сами: во-первых, я вовсе не обокрал ее, как вы сейчас выразились. Она подарила  мне свои деньги сама, и они уже были мои. Ну, положим, вы мне дарите ваш лучший  фрак (говоря это, он взглянул на мой единственный и довольно безобразный фрак,  шитый года три назад портным Иваном Скорнягиным), я вам благодарен, ношу его,  вдруг через год вы поссорились со мной и требуете его назад, а я его уж износил.  Это неблагородно; зачем же дарить? Во-вторых, я, несмотря на то, что деньги  были мои, непременно бы возвратил их назад, но согласитесь сами: где же я вдруг  мог собрать такую сумму? А главное, я терпеть не могу пасторалей и  шиллеровщины, я уж вам говорил, – ну, это-то и было всему причиною. Вы не  поверите, как она рисовалась передо мною, крича, что дарит мне (впрочем, мои  же) деньги. Злость взяла меня, и я вдруг сумел рассудить совершенно правильно,  потому что присутствие духа никогда не оставляет меня: я рассудил, что, отдав  ей деньги, сделаю ее, может быть, даже несчастною. Я бы отнял у ней наслаждение  быть несчастной вполне из-за меня и проклинать меня за это всю свою жизнь.  Поверьте, мой друг, в несчастии такого рода есть даже какое-то высшее упоение  сознавать себя вполне правым и великодушным и иметь полное право назвать своего  обидчика подлецом. Это упоение злобы встречается у шиллеровских натур,  разумеется; может быть, потом ей было нечего есть, но я уверен, что она была  счастлива. Я и не хотел лишить ее этого счастья и не отослал ей денег. Таким  образом и оправдано вполне мое правило, что чем громче и крупней человеческое  великодушие, тем больше в нем самого отвратительного эгоизма… Неужели вам это  неясно? Но… вы хотели поддеть меня, ха, ха, ха!.. ну, признайтесь, хотели  поддеть?.. О Талейран!    

– Прощайте! –  сказал я, вставая.    

– Минутку!  Два заключительных слова, – вскричал он, изменяя вдруг свой гадкий тон на  серьезный. – Выслушайте мое последнее: из всего, что я сказал вам, следует  ясно и ярко (думаю, что и вы сами это заметили), что я никогда и ни для кого не  хочу упускать мою выгоду. Я люблю деньги, и мне они надобны. У Катерины  Федоровны их много; ее отец десять лет содержал винный откуп. У ней три  миллиона, и эти три миллиона мне очень пригодятся. Алеша и Катя – совершенная  пара: оба дураки в последней степени; мне того и надо. И потому я непременно желаю  и хочу, чтоб их брак устроился, и как можно скорее. Недели через две, через три  графиня и Катя едут в деревню. Алеша должен сопровождать их. Предуведомьте  Наталью Николаевну, чтоб не было пасторалей, чтоб не было шиллеровщины, чтоб  против меня не восставали. Я мстителен и зол, я за свое постою. Ее я не боюсь:  все, без сомнения, будет по-моему, и потому если предупреждаю теперь, то почти  для нее же самой. Смотрите же, чтоб не было глупостей и чтоб вела она себя  благоразумно. Не то ей будет плохо, очень плохо. Уж она за то только должна  быть мне благодарна, что я не поступил с нею как следует, по законам. Знайте,  мой поэт, что законы ограждают семейное спокойствие, они гарантируют отца в  повиновении сына и что те, которые отвлекают детей от священных обязанностей к  их родителям, законами не поощряются. Сообразите, наконец, что у меня есть  связи, что у ней никаких и… неужели вы не понимаете, что я бы мог с ней  сделать?.. Но я не сделал, потому что до сих пор она вела себя благоразумно. Не  беспокойтесь: каждую минуту, за каждым движением их присматривали зоркие глаза  все эти полгода, и я знал все до последней мелочи. И потому я спокойно ждал,  пока Алеша сам ее бросит, что уж и начинается; а покамест ему милое  развлечение. Я же остался в его понятиях гуманным отцом, а мне надо, чтоб он  так обо мне думал. Ха, ха, ха! Как вспомню я, что чуть не комплименты ей делал,  тогда вечером, что она была так великодушна и бескорыстна, что не вышла за него  замуж; желал бы я знать, как бы она вышла! Что же касается до моего тогдашнего  к ней приезда, то все это было единственно для того, что уж пора было кончить  их связь. Но мне надобно было увериться во всем своими глазами, своим  собственным опытом… Ну, довольно ли с вас? Или вы, может быть, хотите узнать  еще: для чего я завез вас сюда, для чего я перед вами так ломался и так спроста  откровенничал, тогда как все это можно было высказать без всяких  откровенностей, – да?    

– Да. –  Я скрепился и жадно слушал. Мне нечего было отвечать ему более.    

– Единственно  потому, мой друг, что в вас я заметил несколько более благоразумия и ясного  взгляда на вещи, чем в обоих наших дурачках. Вы могли и раньше знать, кто я,  предугадывать, составлять предположения обо мне, но я хотел вас избавить от  всего этого труда и решился вам наглядно показать, с кем вы имеете дело.  Действительное впечатление великая вещь. Поймите же меня, mon ami. Вы знаете, с  кем имеете дело, ее вы любите, и потому я надеюсь теперь, что вы употребите все  свое влияние (а вы-таки имеете на нее влияние), чтоб избавить ее от некоторых  хлопот. Иначе будут хлопоты, и уверяю, уверяю вас, что не шуточные. Ну-с,  наконец, третья причина моих с вами откровенностей это… (да ведь вы угадали же,  мой милый), да, мне действительно хотелось поплевать немножко на все это дело,  и поплевать именно в ваших глазах.    

– И  вы достигли вашей цели, – сказал я, дрожа от волнения. – Я согласен,  что ничем вы не могли так выразить передо мной всей вашей злобы и всего  презрения вашего ко мне и ко всем нам, как этими откровенностями. Вы не только  не опасались, что ваши откровенности могут вас передо мной компрометировать, но  даже и не стыдились меня… Вы действительно походили на того сумасшедшего в  плаще. Вы меня за человека не считали.    

– Вы  угадали, мой юный друг, – сказал он, вставая, – вы все угадали:  недаром же вы литератор. Надеюсь, что мы расстаемся дружелюбно. Брудершафт ведь  не будем пить?    

– Вы  пьяны, и единственно потому я не отвечаю вам, как бы следовало…    

– Опять  фигура умолчания, – не договорили, как следовало бы отвечать, ха-ха-ха!  Заплатить за вас вы мне не позволяете.    

– Не  беспокойтесь, я сам заплачу.    

– Ну,  уж без сомнения. Ведь нам не по дороге?    

– Я  с вами не поеду.    

– Прощайте,  мой поэт. Надеюсь, вы меня поняли…    

Он  вышел, шагая несколько нетвердо и не оборачиваясь ко мне. Лакей усадил его в  коляску. Я пошел своею дорогою. Был третий час утра. Шел дождь, ночь была  темная…    

     

 ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ    

     

Глава I    

     

Не стану  описывать моего озлобления. Несмотря на то, что можно было всего ожидать, я был  поражен; точно он предстал передо мной во всем своем безобразии совсем  неожиданно. Впрочем, помню, ощущения мои были смутны: как будто я был чем-то  придавлен, ушиблен, и черная тоска все больше и больше сосала мне сердце; я  боялся за Наташу. Я предчувствовал ей много мук впереди и смутно заботился, как  бы их обойти, как бы облегчить эти последние минуты перед окончательной  развязкой всего дела. В развязке же сомнения не было никакого. Она  приближалась, и как было не угадать, какова она будет!    

Я и не  заметил, как дошел домой, хотя дождь мочил меня всю дорогу. Было уже часа три  утра. Не успел я стукнуть в дверь моей квартиры, как послышался стон, и дверь  торопливо начала отпираться, как будто Нелли и не ложилась спать, а все время  сторожила меня у самого порога. Свечка горела. Я взглянул в лицо Нелли и  испугался: оно все изменилось; глаза горели, как в горячке, и смотрели как-то  дико, точно она не узнавала меня. С ней был сильный жар.    

– Нелли,  что с тобой, ты больна? – спросил я, наклоняясь к ней и обняв ее рукой.    

Она  трепетно прижалась ко мне, как будто боялась чего-то, что-то заговорила, скоро,  порывисто, как будто только и ждала меня, чтоб поскорей мне это рассказать. Но  слова ее были бессвязны и странны; я ничего не понял, она была в бреду.    

Я повел  ее поскорей на постель. Но она все бросалась ко мне и прижималась крепко, как  будто в испуге, как будто прося защитить себя от кого-то, и когда уже легла в  постель, все еще хваталась за мою руку и крепко держала ее, боясь, чтоб я опять  не ушел. Я был до того потрясен и расстроен нервами, что, глядя на нее, даже  заплакал. Я сам был болен. Увидя мои слезы, она долго и неподвижно вглядывалась  в меня с усиленным, напряженным вниманием, как будто стараясь что-то осмыслить  и сообразить. Видно было, что ей стоило это больших усилий. Наконец что-то  похожее на мысль прояснилось в лице ее; после сильного припадка падучей болезни  она обыкновенно некоторое время не могла соображать свои мысли и внятно  произносить слова. Так было и теперь: сделав над собой чрезвычайное усилие,  чтоб выговорить мне что-то, и догадавшись, что я не понимаю, она протянула свою  ручонку и начала отирать мои слезы, потом обхватила мою шею, нагнула меня к  себе и поцеловала.    

Было  ясно: с ней без меня был припадок, и случился он именно в то мгновение, когда  она стояла у самой двери. Очнувшись от припадка, она, вероятно, долго не могла  прийти в себя. В это время действительность смешивается с бредом, и ей, верно,  вообразилось что-нибудь ужасное, его все расхваливал. Легко сказать: ничего не  оставил! Гм… славу    

– Нет.  Если вы желаете Наташе добра, то каким образом вы решаетесь воротиться и буду стучаться  у дверей, а потому, лежа у самого порога на полу, чутко ждала моего возвращения  и приподнялась на мой первый стук.    

«Но для  чего ж она как раз очутилась у дверей?» – подумал я и вдруг с удивлением заметил,  что она была в шубейке (я только что купил ей у знакомой старухи торговки,  зашедшей ко мне на квартиру и уступавшей мне иногда свой товар в долг);  следовательно, она собиралась куда-то идти со двора и, вероятно, уже отпирала  дверь, как вдруг эпилепсия поразила ее. Куда ж она хотела идти? Уж не была ли  она и тогда в бреду?    

Между  тем жар не проходил, и она скоро опять впала в бред и беспамятство. С ней был  уже два раза припадок на моей квартире, но всегда оканчивался благополучно, а  теперь она была точно в горячке. Посидев над ней с полчаса, я примостил к  дивану стулья и лег, как был, одетый, близ нее, чтобы скорей проснуться, если б  она меня позвала. Свечки я не тушил. Много раз еще я взглядывал на нее прежде,  чем сам заснул. Она была бледна; губы – запекшиеся от жару и окровавленные,  вероятно, от падения; с лица не сходило выражение страха и какой-то мучительной  тоски, которая, казалось, не покидала ее даже во сне. Я решился назавтра как  можно раньше сходить к доктору, если б ей стало хуже. Боялся я, чтоб не  приключилось настоящей горячки.    

«Это ее  князь напугал!» – подумал я с содроганием и вспомнил рассказ его о женщине,  бросившей ему в лицо свои деньги.    

 Глава II    

     

… Прошло  две недели; Нелли выздоравливала. Горячки с ней не было, но была она сильно  больна. Она встала с постели уже в конце апреля, в светлый, ясный день. Была  страстная неделя.    

Бедное  создание! Я не могу продолжать рассказа в прежнем порядке. Много прошло уже  времени до теперешней минуты, когда я записываю все это прошлое, но до сих пор  с такой тяжелой, пронзительной тоской вспоминается мне это бледное, худенькое  личико, эти пронзительные долгие взгляды ее черных глаз, когда, бывало, мы  оставались вдвоем, и она смотрит на меня с своей постели, смотрит, долго  смотрит, как бы вызывая меня угадать, что у ней на уме; но видя, что я не  угадываю и все в прежнем недоумении, тихо и как будто про себя улыбнется и  вдруг ласково протянет мне свою горячую ручку с худенькими, высохшими  пальчиками. Теперь все прошло, уж все известно, а до сих пор я не знаю всей  тайны этого больного, измученного и оскорбленного маленького сердца.    

Я  чувствую, что я отвлекусь от рассказа, но в эту минуту мне хочется думать об  одной только Нелли. Странно: теперь, когда я лежу на больничной койке один,  оставленный всеми, кого я так много и сильно любил, – теперь иногда одна какая-нибудь  мелкая черта из того времени, тогда часто для меня не приметная и скоро  забываемая, вдруг приходя на память, внезапно получает в моем уме совершенно  другое значение, цельное и объясняющее мне теперь то, чего я даже до сих пор не  умел понять.    

Первые  четыре дня ее болезни мы, я и доктор, ужасно за нее боялись, но на пятый день  доктор отвел меня в сторону и сказал мне, что бояться нечего и она непременно  выздоровеет. Это был тот самый доктор, давно знакомый мне старый холостяк,  добряк и чудак, которого я призывал еще в первую болезнь Нелли и который так  поразил ее своим Станиславом на шее, чрезвычайных размеров.    

– Стало  быть, совсем нечего бояться! – сказал я, обрадовавшись.    

– Да,  она теперь выздоровеет, но потом она весьма скоро умрет.