1 2 3 4 
  – Ей-богу-с, не могу… я уже имел случай… – проговорил Иван Федорович с  запинкою.    

  – И слушать не хочу, милостивый государь! – возвысил голос помещик, – и  слушать не хочу! С места не сойду, покамест не выкушаете…    

  Иван Федорович, увидевши, что нельзя отказаться, не без удовольствия  выпил.    

  – Это курица, милостивый государь, – продолжал толстый Григорий  Григорьевич, разрезывая ее ножом в деревянном ящике. – Надобно вам сказать, что  повариха моя Явдоха иногда любит куликнуть и оттого часто пересушивает. Эй,  хлопче! – тут оборотился он к мальчику в козацкой свитке, принесшему перину и  подушки, – постели постель мне на полу посереди хаты! Смотри же, сена повыше  наклади под подушку! да выдерни у бабы из мычки клочок пеньки, заткнуть мне уши  на ночь! Надобно вам знать, милостивый государь, что я имею обыкновение  затыкать на ночь уши с того проклятого случая, когда в одной русской корчме  залез мне в левое ухо таракан. Проклятые кацапы, как я после узнал, едят даже  щи с тараканами. Невозможно описать, что происходило со мною: в ухе так и  щекочет, так и щекочет… ну, хоть на стену! Мне помогла уже в наших местах  простая старуха. И чем бы вы думали? просто зашептыванием. Что вы скажете,  милостивый государь, о лекарях? Я думаю, что они просто морочат и дурачат нас.  Иная старуха в двадцать раз лучше знает всех этих лекарей.    

  – Действительно, вы изволите говорить совершенную-с правду. Иная точно  бывает… – Тут он остановился, как бы не прибирая далее приличного слова.    

  Не мешает здесь и мне сказать, что он вообще не был щедр на слова.  Может быть, это происходило от робости, а может, и от желания выразиться  красивее.    

  – Хорошенько, хорошенько перетряси сено! – говорил Григорий Григорьевич  своему лакею. – Тут сено такое гадкое, что, того и гляди, как-нибудь попадет  сучок. Позвольте, милостивый государь, пожелать спокойной ночи! Завтра уже не  увидимся: я выезжаю до зари. Ваш жид будет шабашовать, потому что завтра  суббота, и потому вам нечего вставать рано. Не забудьте же моей просьбы; и  знать вас не хочу, когда не приедете в село Хортыще.    

  Тут камердинер Григория Григорьевича стащил с него сюртук и сапоги и  натянул вместо того халат, и Григорий Григорьевич повалился на постель, и  казалось, огромная перина легла на другую.    

  – Эй, хлопче! куда же ты, подлец? Подь сюда, поправь мне одеяло! Эй,  хлопче, подмости под голову сена! да что, коней уже напоили? Еще сена! сюда,  под этот бок! да поправь, подлец, хорошенько одеяло! Вот так, еще! ох!..    

  Тут Григорий Григорьевич еще вздохнул раза два и пустил страшный  носовой свист по всей комнате, всхрапывая по временам так, что дремавшая на  лежанке старуха, пробудившись, вдруг смотрела в оба глаза на все стороны, но,  не видя ничего, успокоивалась и засыпала снова.    

  На другой день, когда проснулся Иван Федорович, уже толстого помещика  не было. Это было одно только замечательное происшествие, случившееся с ним на  дороге. На третий день после этого приближался он к своему хуторку.    

  Тут почувствовал он, что сердце в нем сильно забилось, когда выглянула,  махая крыльями, ветряная мельница и когда, по мере того как жид гнал своих кляч  на гору, показывался внизу ряд верб. Живо и ярко блестел сквозь них пруд и  дышал свежестью. Здесь когда-то он купался, в этом самом пруде он когда-то с  ребятишками брел по шею в воде за раками. Кибитка взъехала на греблю, и Иван  Федорович увидел тот же самый старинный домик, покрытый очеретом; те же самые  яблони и черешни, по которым он когда-то украдкою лазил. Только что въехал он  на двор, как сбежались со всех сторон собаки всех сортов: бурые, черные, серые,  пегие. Некоторые с лаем кидались под ноги лошадям, другие бежали сзади,  заметив, что ось вымазана салом; один, стоя возле кухни и накрыв лапою кость,  заливался во все горло; другой лаял издали и бегал взад и вперед, помахивая  хвостом и как бы приговаривая: «Посмотрите, люди крещеные, какой я прекрасный  молодой человек!» Мальчишки в запачканных рубашках бежали глядеть. Свинья,  прохаживавшаяся по двору с шестнадцатью поросенками, подняла вверх с испытующим  видом свое рыло и хрюкнула громче обыкновенного. На дворе лежало на земле  множество ряден с пшеницею, просом и ячменем, сушившихся на солнце. На крыше  тоже немало сушилось разного рода трав: петровых батогов, нечуй-ветра и других.    

  Иван Федорович так был занят рассматриванием этого, что очнулся тогда  только, когда пегая собака укусила слазившего с козел жида за икру. Сбежавшаяся  дворня, состоявшая из поварихи, одной бабы и двух девок в шерстяных исподницах,  после первых восклицаний: «Та се ж паныч наш!» – объявила, что тетушка садила в  огороде пшеничку, вместе с девкою Палашкою и кучером Ом'ельком, исправлявшим  часто должность огородника и сторожа. Но тетушка, которая еще издали завидела  рогожную кибитку, была уже здесь. И Иван Федорович изумился, когда она почти  подняла его на руках, как бы не доверяя, та ли это тетушка, которая писала к  нему о своей дряхлости и болезни.    

       

       III.    Тетушка    

       

  Тетушка Василиса Кашпоровна в это время имела лет около пятидесяти.  Замужем она никогда не была и обыкновенно говорила, что жизнь девическая для  нее дороже всего. Впрочем, сколько мне помнится, никто и не сватал ее. Это  происходило оттого, что все мужчины чувствовали при ней какую-то робость и  никак не имели духу сделать ей признание. «Весьма с большим характером Василиса  Кашпоровна!» – говорили женихи, и были совершенно правы, потому что Василиса  Кашпоровна хоть кого умела сделать тише травы. Пьяницу мельника, который совершенно  был ни к чему не годен, она, собственною своею мужественною рукою дергая каждый  день за чуб, без всякого постороннего средства умела сделать золотом, а не  человеком. Рост она имела почти исполинский, дородность и силу совершенно  соразмерную. Казалось, что природа сделала непростительную ошибку, определив ей  носить темно-коричневый по будням капот с мелкими оборками и красную  кашемировую шаль в день светлого воскресенья и своих именин, тогда как ей более  всего шли бы драгунские усы и длинные ботфорты. Зато занятия ее совершенно  соответствовали ее виду: она каталась сама на лодке, гребя веслом искуснее  всякого рыболова; стреляла дичь; стояла неотлучно над косарями; знала наперечет  число дынь и арбузов на баштане; брала пошлину по пяти копеек с воза, проезжавшего  через ее греблю; взлезала на дерево и трусила груши, била ленивых вассалов  своею страшною рукою и подносила достойным рюмку водки из той же грозной руки.  Почти в одно время она бранилась, красила пряжу, бегала на кухню, делала квас,  варила медовое варенье и хлопотала весь день и везде поспевала. Следствием  этого было то, что маленькое именьице Ивана Федоровича, состоявшее из  осьмнадцати душ по последней ревизии, процветало в полном смысле сего слова. К  тому ж она слишком горячо любила своего племянника и тщательно собирала для  него копейку.    

  По приезде домой жизнь Ивана Федоровича решительно изменилась и пошла  совершенно другою дорогою. Казалось, натура именно создала его для управления  осьмнадцатидушным имением. Сама тетушка заметила, что он будет хорошим  хозяином, хотя, впрочем, не во все еще отрасли хозяйства позволяла ему  вмешиваться. «Воно ще молода дытына, – обыкновенно она говаривала, несмотря на  то что Ивану Федоровичу было без малого сорок лет, – где ему все знать!»    

  Однако ж он неотлучно бывал в поле при жнецах и косарях, и это  доставляло наслаждение неизъяснимое его кроткой душе. Единодушный взмах десятка  и более блестящих кос; шум падающей стройными рядами травы; изредка  заливающиеся песни жниц, то веселые, как встреча гостей, то заунывные, как  разлука; спокойный, чистый вечер, и что за вечер! как волен и свеж воздух! как  тогда оживлено все: степь краснеет, синеет и горит цветами; перепелы, дрофы,  чайки, кузнечики, тысячи насекомых, и от них свист, жужжание, треск, крик и  вдруг стройный хор; и все не молчит ни на минуту. А солнце садится и кроется.  У! как свежо и хорошо! По полю, то там, то там, раскладываются огни и ставят  котлы, и вкруг котлов садятся усатые косари; пар от галушек несется. Сумерки  сереют… Трудно рассказать, что делалось тогда с Иваном Федоровичем. Он забывал,  присоединяясь к косарям, отведать их галушек, которые очень любил, и стоял  недвижимо на одном месте, следя глазами пропадавшую в небе чайку или считая  копы нажитого хлеба, унизывавшие поле.    

  В непродолжительном времени об Иване Федоровиче везде пошли речи как о  великом хозяине. Тетушка не могла нарадоваться своим племянником и никогда не  упускала случая им похвастаться. В один день, – это было уже по окончании  жатвы, и именно в конце июля, – Василиса Кашпоровна, взявши Ивана Федоровича с  таинственным видом за руку, сказала, что она теперь хочет поговорить с ним о  деле, которое с давних пор уже ее занимает.    

  – Тебе, любезный Иван Федорович, – так она начала, – известно, что в  твоем хуторе осьмнадцать душ; впрочем, это по ревизии, а без того, может,  наберется больше, может, будет до двадцати четырех. Но не об этом дело. Ты  знаешь тот лесок, что за нашею левадою, и, верно, знаешь за тем же лесом  широкий луг: в нем двадцать без малого десятин; а травы столько, что можно  каждый год продавать больше чем на сто рублей, особенно если, как говорят, в  Гадяче будет конный полк.    

  – Как же-с, тетушка, знаю: трава очень хорошая.    

  – Это я сама знаю, что очень хорошая; но знаешь ли ты, что вся эта  земля по-настоящему твоя? Что ж ты так выпучил глаза? Слушай, Иван Федорович!  Ты помнишь Степана Кузьмича? Что я говорю: помнишь! Ты тогда был таким  маленьким, что не мог выговорить даже его имени; куда ж! Я помню, когда  приехала на самое пущенье, перед филипповкою, и взяла было тебя на руки, то ты чуть  не испортил мне всего платья; к счастию, что успела передать тебя мамке  Матрене. Такой ты тогда был гадкий!.. Но не об этом дело. Вся земля, которая за  нашим хутором, и самое село Хортыще было Степана Кузьмича. Он, надобно тебе  объявить, еще тебя не было на свете, как начал ездить к твоей матушке; правда,  в такое время, когда отца твоего не бывало дома. Но я, однако ж, это не в укор  ей говорю. Упокой господи ее душу! – хотя покойница была всегда неправа против  меня. Но не об этом дело. Как бы то ни было, только Степан Кузьмич сделал тебе  дарственную запись на то самое имение, об котором я тебе говорила. Но покойница  твоя матушка, между нами будь сказано, была пречудного нрава. Сам черт, господи  прости меня за это гадкое слово, не мог бы понять ее. Куда она дела эту запись  – один бог знает. Я думаю, просто, что она в руках этого старого холостяка  Григория Григорьевича Сторченка. Этой пузатой шельме досталось все его имение.  Я готова ставить бог знает что, если он не утаил записи.    

  – Позвольте-с доложить, тетушка: не тот ли это Сторченко, с которым я  познакомился на станции?    

  Тут Иван Федорович рассказал про свою встречу.    

  – Кто его знает! – отвечала, немного подумав, тетушка. – Может быть, он  и не негодяй. Правда, он всего только полгода как переехал к нам жить; в такое  время человека не узнаешь. Старуха-то, матушка его, я слышала, очень разумная  женщина и, говорят, большая мастерица солить огурцы. Ковры собственные девки ее  умеют отлично хорошо выделывать. Но так как ты говоришь, что он тебя хорошо  принял, то поезжай к нему! Может быть, старый грешник послушается совести и  отдаст, что принадлежит не ему. Пожалуй, можешь поехать и в бричке, только  проклятая дитвора повыдергивала сзади все гвозди. Нужно будет сказать кучеру  Омельке, чтобы прибил везде получше кожу.    

  – Для чего, тетушка? Я возьму повозку, в которой вы ездите иногда  стрелять дичь.    

  Этим окончился разговор.    

       

       IV.    Обед    

       

  В обеденную пору Иван Федорович въехал в село Хортыще и немного оробел,  когда стал приближаться к господскому дому. Дом этот был длинный и не под  очеретяною, как у многих окружных помещиков, но под деревянною крышею. Два  амбара в дворе тоже под деревянною крышею; ворота дубовые. Иван Федорович похож  был на того франта, который, заехав на бал, видит всех, куда ни оглянется,  одетых щеголеватее его. Из почтения он остановил свой возок возле амбара и  подошел пешком к крыльцу.    

  – А! Иван Федорович! – закричал толстый Григорий Григорьевич, ходивший  по двору в сюртуке, но без галстука, жилета и подтяжек. Однако ж и этот наряд,  казалось, обременял его тучную ширину, потому что пот катился с него градом. –  Что же вы говорили, что сейчас, как только увидитесь с тетушкой, приедете, да и  не приехали? – После сих слов губы Ивана Федоровича встретили те же самые  знакомые подушки.    

  – Большею частию занятия по хозяйству… Я-с приехал к вам на минутку,  собственно по делу…    

  – На минутку? Вот этого-то не будет. Эй, хлопче! – закричал толстый  хозяин, и тот же самый мальчик в козацкой свитке выбежал из кухни. – Скажи  Касьяну, чтобы ворота сейчас запер, слышишь, запер крепче! А коней вот этого  пана распряг бы сию минуту! Прошу в комнату; здесь такая жара, что у меня вся  рубашка мокра.    

  Иван Федорович, вошедши в комнату, решился не терять напрасно времени  и, несмотря на свою робость, наступать решительно.    

  – Тетушка имела честь… сказывала мне, что дарственная запись покойного  Степана Кузьмича…    

  Трудно изобразить, какую неприятную мину сделало при этих словах  обширное лицо Григория Григорьевича.    

  – Ей-богу, ничего не слышу! – отвечал он. – Надобно вам сказать, что у  меня в левом ухе сидел таракан. В русских избах проклятые кацапы везде  поразводили тараканов. Невозможно описать никаким пером, что за мучение было.  Так вот и щекочет, так и щекочет. Мне помогла уже одна старуха самым простым  средством…    

  – Я хотел сказать… – осмелился прервать Иван Федорович, видя, что  Григорий Григорьевич с умыслом хочет поворотить речь на другое, – что в  завещании покойного Степана Кузьмича упоминается, так сказать, о дарственной  записи… по ней следует-с мне…    

  – Я знаю, это вам тетушка успела наговорить. Это ложь, ей-богу, ложь!  Никакой дарственной записи дядюшка не делал. Хотя, правда, в завещании и  упоминается о какой-то записи; но где же она? никто не представил ее. Я вам это  говорю потому, что искренно желаю вам добра. Ей-богу, это ложь!    

  Иван Федорович замолчал, рассуждая, что, может быть, и в самом деле  тетушке так только показалось.    

  – А вот идет сюда матушка с сестрами! – сказал Григорий Григорьевич, –  следовательно, обед готов. Пойдемте! – При сем он потащил Ивана Федоровича за  руку в комнату, в которой стояла на столе водка и закуски.    

  В то самое время вошла старушка, низенькая, совершенный кофейник в  чепчике, с двумя барышнями – белокурой и черноволосой. Иван Федорович, как  воспитанный кавалер, подошел сначала к старушкиной ручке, а после к ручкам  обеих барышень.    

  – Это, матушка, наш сосед, Иван Федорович Шпонька! – сказал Григорий  Григорьевич.    

  Старушка смотрела пристально на Ивана Федоровича, или, может быть,  только казалась смотревшею. Впрочем, это была совершенная доброта. Казалось,  она так и хотела спросить Ивана Федоровича: сколько вы на зиму насоливаете  огурцов?    

  – Вы водку пили? – спросила старушка.    

  – Вы, матушка, верно, не выспались, – сказал Григорий Григорьевич, –  кто ж спрашивает гостя, пил ли он? Вы потчуйте только; а пили ли мы или нет,  это наше дело. Иван Федорович! прошу, золототысячниковой или трохимовской  сивушки, какой вы лучше любите? Иван Иванович, а ты что стоишь? – произнес  Григорий Григорьевич, оборотившись назад, и Иван Федорович увидел подходившего  к водке Ивана Ивановича, в долгополом сюртуке с огромным стоячим воротником,  закрывавшим весь его затылок, так что голова его сидела в воротнике, как будто  в бричке.    

  Иван Иванович подошел к водке, потер руки, рассмотрел хорошенько рюмку,  налил, поднес к свету, вылил разом из рюмки всю водку в рот, но, не  проглатывая, пополоскал ею хорошенько во рту, после чего уже проглотил; и,  закусивши хлебом с солеными опенками, оборотился к Ивану Федоровичу.    

  – Не с Иваном ли Федоровичем, господином Шпонькою, имею честь говорить?    

  – Так точно-с, – отвечал Иван Федорович.    

  – Очень много изволили перемениться с того времени, как я вас знаю. Как  же, – продолжал Иван Иванович, – я еще помню вас вот какими! – При этом поднял  он ладонь на аршин от пола. – Покойный батюшка ваш, дай боже ему царствие  небесное, редкий был человек. Арбузы и дыни всегда бывали у него такие, какие  теперь нигде не найдете. Вот хоть бы и тут, – продолжал он, отводя его в  сторону, – подадут вам за столом дыни. Что это за дыни? – смотреть не хочется!  Верите ли, милостивый государь, что у него были арбузы, – произнес он с  таинственным видом, расставляя руки, как будто бы хотел обхватить толстое  дерево, – ей-богу, вот какие!    

  – Пойдемте за стол! – сказал Григорий Григорьевич, взявши Ивана  Федоровича за руку.    

  Все вышли в столовую. Григорий Григорьевич сел на обыкновенном своем  месте, в конце стола, завесившись огромною салфеткою и походя в этом виде на  тех героев, которых рисуют цирюльники на своих вывесках. Иван Федорович,  краснея, сел на указанное ему место против двух барышень; а Иван Иванович не  преминул поместиться возле него, радуясь душевно, что будет кому сообщать свои  познания.    

  – Вы напрасно взяли куприк, Иван Федорович! Это индейка! – сказала  старушка, обратившись к Ивану Федоровичу, которому в это время поднес блюдо  деревенский официант в сером фраке с черною заплатою. – Возьмите спинку!    

  – Матушка! ведь вас никто не просит мешаться! – произнес Григорий  Григорьевич. – Будьте уверены, что гость сам знает, что ему взять! Иван  Федорович, возьмите крылышко, вон другое, с пупком! Да что ж вы так мало взяли?  Возьмите стегнушко! Ты что разинул рот с блюдом? Проси! Становись, подлец, на  колени! Говори сейчас: «Иван Федорович, возьмите стегнушко!»    

  – Иван Федорович, возьмите стегнушко! – проревел, став на коленку  официант с блюдом.    

  – Гм, что это за индейка! – сказал вполголоса Иван Иванович с видом  пренебрежения, оборотившись к своему соседу. – Такие ли должны быть индейки!  Если бы вы увидели у меня индеек! Я вас уверяю, что жиру в одной больше, чем в  десятке таких, как эти. Верите ли, государь мой, что даже противно смотреть,  когда ходят они у меня по двору, так жирны!..    

  – Иван Иванович, ты лжешь! – произнес Григорий Григорьевич, вслушавшись  в его речь.    

  – Я вам скажу, – продолжал все так же своему соседу Иван Иванович,  показывая вид, будто бы он не слышал слов Григория Григорьевича, – что прошлый  год, когда я отправлял их в Гадяч, давали по пятидесяти копеек за штуку. И то  еще не хотел брать.    

  – Иван Иванович, я тебе говорю, что ты лжешь! – произнес Григорий  Григорьевич, для лучшей ясности – по складам и громче прежнего.    

  Но Иван Иванович, показывая вид, будто это совершенно относилось не к  нему, продолжал так же, но только гораздо тише.    

  – Именно, государь мой, не хотел брать. В Гадяче ни у одного помещика…    

  – Иван Иванович! ведь ты глуп, и больше ничего, – громко сказал  Григорий Григорьевич. – Ведь Иван Федорович знает все это лучше тебя и, верно,  не поверит тебе.    

  Тут Иван Иванович совершенно обиделся, замолчал и принялся убирать  индейку, несмотря на то что она не так была жирна, как те, на которые противно  смотреть.    

  Стук ножей, ложек и тарелок заменил на время разговор; но громче всего  слышалось высмактывание Григорием Григорьевичем мозгу из бараньей кости.    

  – Читали ли вы, – спросил Иван Иванович после некоторого молчания,  высовывая голову из своей брички к Ивану Федоровичу, – книгу «Путешествие  Коробейникова ко святым местам»? Истинное услаждение души и сердца! Теперь  таких книг не печатают. Очень сожалетельно, что не посмотрел, которого году.    

  Иван Федорович, услышавши, что дело идет о книге, прилежно начал  набирать себе соусу.    

  – Истинно удивительно, государь мой, как подумаешь, что простой мещанин  прошел все места эти. Более трех тысяч верст, государь мой! Более трех тысяч  верст. Подлинно, его сам господь сподобил побывать в Палестине и Иерусалиме.    

  – Так вы говорите, что он, – связал Иван Федорович, который много  наслышался о Иерусалиме еще от своего денщика, – был и в Иерусалиме?..    

  – О чем вы говорите, Иван Федорович? – произнес с конца стола Григорий  Григорьевич.    

  – Я, то есть, имел случай заметить, что какие есть на свете далекие  страны! – сказал Иван Федорович, будучи сердечно доволен тем, что выговорил  столь длинную и трудную фразу.    

  – Не верьте ему, Иван Федорович! – сказал Григорий Григорьевич, не  вслушавшись хорошенько, – все врет!    

  Между тем обед кончился. Григорий Григорьевич отправился в свою  комнату, но обыкновению, немножко всхрапнуть; а гости пошли вслед за старушкою  хозяйкою и барышнями в гостиную, где тот самый стол, на котором оставили они,  выходя обедать, водку, как бы превращением какие, покрылся блюдечками с  вареньем разных сортов и блюдами с арбузами, вишнями и дынями.    

  Отсутствие Григория Григорьевича заметно было во всем. Хозяйка  сделалась словоохотнее и открывала сама, без просьбы, множество секретов насчет  делания пастилы и сушения груш. Даже барышни стали говорить; но белокурая,  которая казалась моложе шестью годами своей сестры и которой по виду было около  двадцати пяти лет, была молчаливее.    

  Но более всех говорил и действовал Иван Иванович. Будучи уверен, что  его теперь никто не собьет и не смешает, он говорил и об огурцах, и о посеве  картофеля, и о том, какие в старину были разумные люди – куда против  теперешних! – и о том, как всё, чем далее, умнеет и доходит к выдумыванию  мудрейших вещей. Словом, это был один из числа тех людей, которые с величайшим  удовольствием любят позаняться услаждающим душу разговором и будут говорить обо  всем, о чем только можно говорить. Если разговор касался важных и благочестивых  предметов, то Иван Иванович вздыхал после каждого слова, кивая слегка головою;  ежели до хозяйственных, то высовывал голову из своей брички и делал такие мины,  глядя на которые, кажется, можно было прочитать, как нужно делать грушевый  квас, как велики те дыни, о которых он говорил, и как жирны те гуси, которые  бегают у него по двору.    

  Наконец с великим трудом, уже ввечеру, удалось Ивану Федоровичу  распрощаться; и, несмотря на свою сговорчивость и на то, что его насильно  оставляли ночевать, он устоял-таки в своем намерении ехать, и уехал.    

       

       V.    Новый  замысел тетушки    

       

  – Ну что? выманил у старого лиходея запись? – Таким вопросом встретила  Ивана Федоровича тетушка, которая с нетерпением дожидалась его уже несколько  часов на крыльце и не вытерпела наконец, чтоб не выбежать за ворота.    

  – Нет, тетушка! – сказал Иван Федорович, слезая с повозки, – у Григория  Григорьевича нет никакой записи.    

  – И ты поверил ему! Врет он, проклятый! Когда-нибудь попаду, право,  поколочу его собственными руками. О, я ему поспущу жиру! Впрочем, нужно наперед  поговорить с нашим подсудком, нельзя ли судом с него стребовать… Но не об этом  теперь дело. Ну, что ж, обед был хороший?    

  – Очень… да, весьма, тетушка.    

  – Ну, какие ж были кушанья, расскажи? Старуха-то, я знаю, мастерица  присматривать за кухней.    

  – Сырники были во сметаною, тетушка. Соус с голубями, начищенными…    

  – А индейка со сливами была? – спросила тетушка, потому что сама была  большая искусница приготовлять это блюдо.    

  – Была и индейца!.. Весьма красивые барышни, сестрицы Григория  Григорьевича, особенно белокурая!    

  – А! – сказала тетушка и посмотрела пристально на Ивана Федоровича,  который, покраснев, потупил глаза в землю. Новая мысль быстро промелькнула в ее  голове. – Ну, что ж? – спросила она с любопытством и живо, какие у ней брови?    

  Не мешает заметить, что тетушка всегда поставляла первую красоту  женщины в бровях.    

  – Брови, тетушка, совершенно-с такие, какие, вы рассказывали, в  молодости были у вас. И по всему лицу небольшие веснушки.    

  – А! – сказала тетушка, будучи довольна замечанием Ивана Федоровича,  который, однако ж, не имел и в мыслях сказать этим комплимент. – Какое ж было  на ней платье? хотя, впрочем, теперь трудно найти таких плотных материй, какая  вот хоть бы, например, у меня на этом капоте. Но не об этом дело. Ну, что ж, ты  говорил о чем-нибудь с нею?    

  – То есть как?.. я-с, тетушка? Вы, может быть, уже думаете…    

  – А что ж? что тут диковинного? так богу угодно! Может быть, тебе с нею  на роду написано жить парочкою.    

  – Я не знаю, тетушка, как вы можете это говорить. Это доказывает, что  вы совершенно не знаете меня…    

  – Ну вот, уже и обиделся! – сказала тетушка. «Ще молода дытына, –  подумала она про себя, – ничего не знает! нужно их свести вместе, пусть  познакомятся!»    

  Тут тетушка пошла заглянуть в кухню и оставила Ивана Федоровича. Но с  этого времени она только и думала о том, как увидеть скорее своего племянника  женатым и понянчить маленьких внучков. В голове ее громоздились одни только  приготовления к свадьбе, и заметно было, что она во всех делах суетилась  гораздо более, нежели прежде, хотя, впрочем, эти дела более шли хуже, нежели  лучше. Часто, делая какое-нибудь пирожное, которое вообще она никогда не  доверяла кухарке, она, позабывшись и воображая, что возле нее стоит маленький  внучек, просящий пирога, рассеянно протягивала к нему руку с лучшим куском, а  дворовая собака, пользуясь этим, схватывала лакомый кусок и своим громким  чваканьем выводила ее из задумчивости, за что и бывала всегда бита кочергою.  Даже оставила она любимые свои занятия и не ездила на охоту, особливо когда  вместо куропатки застрелила ворону, чего никогда прежде с нею не бывало.    

  Наконец, спустя дня четыре после этого, все увидели выкаченную из сарая  на двор бричку. Кучер Омелько, он же и огородник и сторож, еще с раннего утра  стучал молотком и приколачивал кожу, отгоняя беспрестанно собак, лизавших  колеса. Долгом почитаю предуведомить читателей, что это была именно та самая  бричка, в которой еще ездил Адам; и потому, если кто будет выдавать другую за  адамовскую, то это сущая ложь и бричка непременно поддельная. Совершенно  неизвестно, каким образом спаслась она от потопа. Должно думать, что в Ноевом  ковчеге был особенный для нее сарай. Жаль очень, что читателям нельзя описать  живо ее фигуры. Довольно сказать, что Василиса Кашпоровна была очень довольна  ее архитектурою и всегда изъявляла сожаление, что вывелись из моды старинные  экипажи. Самое устройство брички, немного набок, то есть так, что правая  сторона ее была гораздо выше левой, ей очень нравилось, потому что с одной  стороны может, как она говорила, влезать малорослый, а с другой – великорослый.  Впрочем, внутри брички могло поместиться штук пять малорослых и трое таких, как  тетушка.    

  Около полудня Омелько, управившись около брички, вывел из конюшни  тройку лошадей, немного чем моложе брички, и начал привязывать их веревкою к  величественному экипажу. Иван Федорович и тетушка, один с левой стороны, другая  с правой, влезли в бричку, и она тронулась. Попадавшиеся на дороге мужики, видя  такой богатый экипаж (тетушка очень редко выезжала в нем), почтительно  останавливались, снимали шапки и кланялись в пояс. Часа через два кибитка  остановилась пред крыльцом, – думаю, не нужно говорить: пред крыльцом дома  Сторченка. Григория Григорьевича не было дома. Старушка с барышнями вышла  встретить гостей в столовую. Тетушка подошла величественным шагом, с большою  ловкостию отставила одну ногу вперед и сказала громко:    

  – Очень рада, государыня моя, что имею честь лично доложить вам мое  почтение. А вместе с решпектом позвольте поблагодарить за хлебосольство ваше к  племяннику моему Ивану Федоровичу, который много им хвалится. Прекрасная у вас  гречиха, сударыня! я видела ее, подъезжая к селу. А позвольте узнать, сколько  коп вы получаете с десятины?    

  После сего последовало всеобщее лобызание. Когда же уселись в гостиной,  то старушка хозяйка начала:    

  – Насчет гречихи я не могу вам сказать: это часть Григория  Григорьевича. Я уже давно не занимаюсь этим; да и не могу: уже стара! В старину  у нас, бывало, я помню, гречиха была по пояс, теперь бог знает что. Хотя,  впрочем, и говорят, что теперь все лучше. – Тут старушка вздохнула; и  какому-нибудь наблюдателю послышался бы в этом вздохе вздох старинного  осьмнадцатого столетия.    

  – Я слушала, моя государыня, что у вас собственные ваши девки отличные  умеют выделывать ковры, – сказала Василиса Кашпоровна и этим задела старушку за  самую чувствительную струну. При этих словах она как будто оживилась, и речи у  ней полилися о том, как должно красить пряжу, как приготовлять для этого нитку.  С ковров быстро съехал разговор на соление огурцов и сушение груш. Словом, не  прошло часу, как обе дамы так разговорились между собою, будто век были знакомы.  Василиса Кашпоровна многое уже начала говорить с нею таким тихим голосом, что  Иван Федорович ничего не мог расслушать.    

  – Да не угодно ли посмотреть? – сказала, вставая, старушка хозяйка.    

  За нею встали барышни и Василиса Кашпоровна, и все потянулись в  девичью. Тетушка, однако ж, дала знак Ивану Федоровичу остаться и сказала  что-то тихо старушке.    

  – Машенька! – сказала старушка, обращаясь к белокурой барышне, –  останься с гостем да поговори с ним, чтобы гостю не было скучно!    

  Белокурая барышня осталась и села на диван. Иван Федорович сидел на  своем стуле как на иголках, краснел и потуплял глаза; но барышня, казалось,  вовсе этого не замечала и равнодушно сидела на диване, рассматривая прилежно  окна и стены или следуя глазами за кошкою, трусливо пробегавшею под стульями.    

  Иван Федорович немного ободрился и хотел было начать разговор; но  казалось, что все слова свои растерял он на дороге. Ни одна мысль не приходила  на ум.    

  Молчание продолжалось около четверти часа. Барышня все так же сидела.    

  Наконец Иван Федорович собрался духом.    

  – Летом очень много мух, сударыня! – произнес он полудрожащим голосом.    

  – Чрезвычайно много! – отвечала барышня. – Братец нарочно сделал  хлопушку из старого маменькиного башмака; но все еще очень много.    

  Тут разговор опять прекратился. И Иван Федорович никаким образом уже не  находил речи.    

  Наконец хозяйка с тетушкою и чернявою барышнею возвратились.  Поговоривши еще немного, Василиса Кашпоровна распростилась с старушкою и  барышнями, несмотря на все приглашения остаться ночевать. Старушка и барышни  вышли на крыльцо проводить гостей и долго еще кланялись выглядывавшим из брички  тетушке и племяннику.    

  – Ну, Иван Федорович! о чем же вы говорили вдвоем с барышней? –  спросила дорогою тетушка.    

  – Весьма скромная и благонравная девица Марья Григорьевна! – сказал  Иван Федорович.    

  – Слушай, Иван Федорович! я хочу поговорить с тобою сурьезно. Ведь  тебе, слава богу, тридцать осьмой год. Чин ты уже имеешь хороший. Пора подумать  и об детях! Тебе непременно нужна жена…    

  – Как, тетушка! – вскричал, испугавшись, Иван Федорович. – Как жена!  Нет-с, тетушка, сделайте милость… Вы совершенно в стыд меня приводите… я еще  никогда не был женат… Я совершенно не знаю, что с нею делать!    

  – Узнаешь, Иван Федорович, узнаешь, – промолвила, улыбаясь, тетушка и  подумала про себя: – «Куды ж! ще зовсим молода дытына, ничего не знает!» – Да,  Иван Федорович! – продолжала она вслух, – лучшей жены нельзя сыскать тебе, как  Марья Григорьевна. Тебе же она притом очень понравилась. Мы уже насчет этого  много переговорили с старухою: она очень рада видеть тебя своим зятем; еще  неизвестно, правда, что скажет этот греходей Григорьевич. Но мы не посмотрим на  него, и пусть только он вздумает не отдать приданого, мы его судом…    

  В это время бричка подъехала к двору, и древние клячи ожили, чуя  близкое стойло.    

  – Слушай, Омелько! коням дай прежде отдохнуть хорошенько, а не веди  тотчас, распрягши, к водопою! они лошади горячие. Ну, Иван Федорович, –  продолжала, вылезая, тетушка, – я советую тебе хорошенько подумать об этом. Мне  еще нужно забежать в кухню, я позабыла Солохе заказать ужин, а она негодная, я  думаю, сама и не подумала об этом.    

  Но Иван Федорович стоял, как будто громом оглушенный. Правда, Марья  Григорьевна очень недурная барышня; но жениться!.. это казалось ему так  странно, так чудно, что он никак не мог подумать без страха. Жить с женою!..  непонятно! Он не один будет в своей комнате, но их должно быть везде двое!..  Пот проступал у него на лице, по мере того чем более углублялся он в  размышление.    

  Ранее обыкновенного лег он в постель, но, несмотря на все старания,  никак не мог заснуть. Наконец желанный сон, этот всеобщий успокоитель, посетил  его; но какой сон! еще несвязнее сновидений он никогда на видывал. То снилось  ему, что вокруг него все шумит, вертится, а он бежит, бежит, не чувствует под  собою ног… вот уже выбивается из сил… Вдруг кто-то хватает его за ухо. «Ай! кто  это?» – «Это я, твоя жена!» – с шумом говорил ему какой-то голос. И он вдруг  пробуждался. То представлялось ему, что он уже женат, что все в домике их так  чудно, так странно: в его комнате стоил вместо одинокой – двойная кровать. На  стуле сидит жена. Ему странно; он не знает, как подойти к ней, что говорить с  нею, и замечает, что у нее гусиное лицо. Нечаянно поворачивается он в сторону и  видит другую жену, тоже с гусиным лицом. Поворачивается в другую сторону –  стоит третья жена. Назад – еще одна жена. Тут его берет тоска. Он бросился  бежать в сад; но в саду жарко. Он снял шляпу, видит: и в шляпе сидит жена. Пот  выступил у него на лице. Полез в карман за платком – и в кармане жена; вынул из  уха хлопчатую бумагу – и там сидит жена… То вдруг он прыгал на одной ноге, а  тетушка, глядя на него, говорила с важным видом: «Да, ты должен прыгать, потому  что ты теперь уже женатый человек». Он к ней – но тетушка уже не тетушка, а  колокольня. И чувствует, что его кто-то тащит веревкою на колокольню. «Кто это  тащит меня?» – жалобно проговорил Иван Федорович. «Это я, жена твоя, тащу тебя,  потому что ты колокол». – «Нет, я не колокол, я Иван Федорович!» – кричал он.  «Да, ты колокол», – говорил, проходя мимо, полковник П*** пехотного полка. То  вдруг снилось ему, что жена вовсе не человек, а какая-то шерстяная материя; что  он в Могилеве приходит в лавку к купцу. «Какой прикажете материи? – говорит  купец. – Вы возьмите жены, это самая модная материя! очень добротная! из нее  все теперь шьют себе сюртуки». Купец меряет и режет жену. Иван Федорович берет  под мышку, идет к жиду, портному. «Нет, – говорит жид, – это дурная материя! Из  нее никто не шьет себе сюртука…»    

  В страхе и беспамятстве просыпался Иван Федорович. Холодный пот лился с  него градом.    

  Как только встал он поутру, тотчас обратился к гадательной книге, в  конце которой один добродетельный книгопродавец, по своей редкой доброте и  бескорыстию, поместил сокращенный снотолкователь. Но там совершенно не было  ничего, даже хотя немного похожего на такой бессвязный сон.    

  Между тем в голове тетушки созрел совершенно новый замысел, о котором  узнаете в следующей главе.    

       

       

   Заколдованное  место    

       

       Быль,  рассказанная дьячком ***ской церкви         

  Ей-богу, уже надоело рассказывать! Да что вы думаете? Право, скучно:  рассказывай, да и рассказывай, и отвязаться нельзя! Ну, извольте, я расскажу,  только, ей-ей, в последний раз. Да, вот вы говорили насчет того, что человек  может совладать, как говорят, с нечистым духом. Оно конечно, то есть, если  хорошенько подумать, бывают на свете всякие случаи… Однако ж не говорите этого.  Захочет обморочить дьявольская сила, то обморочит; ей-богу, обморочит! Вот  извольте видеть: нас всех у отца было четверо. Я тогда был еще дурень. Всего  мне было лет одиннадцать; так нет же, не одиннадцать: я помню как теперь, когда  раз побежал было на четвереньках и стал лаять по-собачьи, батько закричал на  меня, покачав головою: «Эй, Фома, Фома! тебя женить пора, а ты дуреешь, как  молодой лошак!» Дед был еще тогда жив и на ноги – пусть ему легко ткнется на  том свете – довольно крепок. Бывало, вздумает…    

  Да что ж эдак рассказывать? Один выгребает из печки целый час уголь для  своей трубки, другой зачем-то побежал за комору. Что, в самом деле!.. Добро бы  поневоле, а то ведь сами же напросились. Слушать так слушать!    

  Батько еще в начале весны повез в Крым на продажу табак. Не помню  только, два или три воза снарядил он. Табак был тогда в цене. С собою взял он  трехгодового брата – приучать заранее чумаковать. Нас осталось: дед, мать, я,  да брат, да еще брат. Дед засеял баштан на самой дороге и перешел жить в  курень; взял и нас с собою гонять воробьев и сорок с баштану. Нам это было  нельзя сказать чтобы худо. Бывало, наешься в день столько огурцов, дынь, репы,  цибули, гороху, что в животе, ей-богу, как будто петухи кричат. Ну, оно притом  же и прибыльно. Проезжие толкутся по дороге, всякому захочется полакомиться  арбузом или дынею. Да из окрестных хуторов, бывало, нанесут на обмен кур, яиц,  индеек. Житье было хорошее.    

  Но деду более всего любо было то, что чумаков каждый день возов  пятьдесят проедет. Народ, знаете, бывалый: пойдет рассказывать – только уши  развешивай! А деду это все равно что голодному галушки. Иной раз, бывало,  случится встреча с старыми знакомыми, – деда всякий уже знал, – можете посудить  сами, что бывает, когда соберется старье: тара, тара, тогда-то да тогда-то,  такое-то да такое-то было… ну, и разольются! вспомянут бог знает когдашнее.    

  Раз, – ну вот, право, как будто теперь случилось, – солнце стало уже  садиться; дед ходил по баштану и снимал с кавунов листья, которыми прикрывал их  днем, чтоб не попеклись на солнце    

  – Смотри, Остап! – говорю я брату, – вон чумаки едут!    

  – Где чумаки? – сказал дед, положивши значок на большой дыне; чтобы на  случай не съели хлопцы.    

  По дороге тянулось точно возов шесть. Впереди шел чумак уже с сизыми  усами. Не дошедши шагов – как бы вам сказать – на десять, он остановился.    

  – Здорово, Максим! Вот привел бог где увидеться!    

  Дед прищурил глаза:    

  – А! здорово, здорово! откуда бог несет? И Болячка здесь? здорово,  здорово, брат! Что за дьявол! да тут все: и Крутотрыщенко! и Печерыця и  Ковелек! и Стецько! здорово! А, га, га! го, го!.. – И пошли целоваться.    

  Волов распрягли и пустили пастись на траву. Возы оставили на дороге; а  сами сели все в кружок впереди куреня и закурили люльки. Но куда уже тут до  люлек? за россказнями да за раздобарами вряд ли и по одной досталось. После  полдника стал дед потчевать гостей дынями. Вот каждый, взявши по дыне, обчистил  ее чистенько ножиком (калачи все были тертые, мыкали немало, знали уже, как  едят в свете; пожалуй, и за панский стол хоть сейчас готовы сесть), обчистивши  хорошенько, проткнул каждый пальцем дырочку, выпил из нее кисель, стал резать  по кусочкам и класть в рот.    

  – Что же вы, хлопцы, – сказал дед, – рты свои разинули? танцуйте,  собачьи дети! Где, Остап, твоя сопилка? А ну-ка козачка! Фома, берись в боки!  ну! вот так! гей, гоп!    

  Я был тогда малый подвижной. Старость проклятая! теперь уже не пойду  так; вместо всех выкрутасов ноги только спотыкаются. Долго глядел дед на нас,  сидя с чумаками. Я замечаю, что у него ноги не постоят на месте: так, как будто  их что-нибудь дергает.    

  – Смотри, Фома, – сказал Остап, – если старый хрен не пойдет танцевать!    

  Что ж вы думаете? не успел он сказать – не вытерпел старичина!  захотелось, знаете, прихвастнуть пред чумаками.    

  – Вишь, чертовы дети! разве так танцуют? Вот как танцуют! – сказал он,  поднявшись на ноги, протянув руки и ударив каблуками.    

  Ну, нечего сказать, танцевать-то он танцевал так, хоть бы и с  гетьманшею. Мы посторонились, и пошел хрен вывертывать ногами по всему гладкому  месту, которое было возле грядки с огурцами. Только что дошел, однако ж до  половины и хотел разгуляться и выметнуть ногами на вихорь какую-то свою штуку,  – не подымаются ноги, да и только! Что за пропасть! Разогнался снова, дошел до  середины – не берет! что хочь делай: не берет, да и не берет! ноги как  деревянные стали! «Вишь, дьявольское место! вишь, сатанинское наваждение!  впутается же ирод, враг рода человеческого!»    

  Ну, как наделать страму перед чумаками? Пустился снова и начал чесать  дробно, мелко, любо глядеть; до середины – нет! не вытанцывается, да и полно!    

  – А, шельмовский сатана! чтоб ты подавился гнилою дынею! чтоб еще  маленьким издохнул, собачий сын! вот на старость наделал стыда какого!..    

  И в самом деле сзади кто-то засмеялся. Оглянулся: ни баштану, ни  чумаков, ничего; назади, впереди, по сторонам – гладкое поле.    

  – Э! ссс… вот тебе на!    

  Начал прищуривать глаза – место, кажись, не совсем незнакомое: сбоку  лес, из-за леса торчал какой-то шест и виделся прочь далеко в небе. Что за  пропасть! да это голубятня, что у попа в огороде! С другой стороны тоже что-то  сереет; вгляделся: гумно волостного писаря. Вот куда затащила нечистая сила!  Поколесивши кругом, наткнулся он на дорожку. Месяца не было; белое пятно  мелькало вместо него сквозь тучу. «Быть завтра большому ветру!» – подумал дед.  Глядь, в стороне от дорожки на могилке вспыхнула свечка.    

  – Вишь! – стал дед и руками подперся в бока, и глядит: свечка потухла;  вдали и немного подалее загорелась другая. – Клад! – закричал дед. – Я ставлю  бог знает что, если не клад! – и уже поплевал было в руки, чтобы копать, да  спохватился, что нет при нем ни заступа, ни лопаты. – Эх, жаль! ну, кто знает,  может быть, стоит только поднять дерн, а он тут и лежит, голубчик! Нечего  делать, назначить, по крайней мере, место, чтобы не позабыть после!    

  Вот, перетянувши сломленную, видно вихрем, порядочную ветку дерева,  навалил он ее на ту могилку, где горела свечка, и пошел по дорожке. Молодой  дубовый лес стал редеть; мелькнул плетень. «Ну, так! не говорил ли я, – подумал  дед, – что это попова левада? Вот и плетень его! теперь и версты нет до  баштана».    

  Поздненько, однако ж, пришел он домой и галушек не захотел есть.  Разбудивши брата Остапа, спросил только, давно ли уехали чумаки, и завернулся в  тулуп. И когда тот начал было спрашивать:    

  – А куда тебя, дед, черти дели сегодня?    

  – Не спрашивай, – сказал он, завертываясь еще крепче, – не спрашивай,  Остап; не то поседеешь! – И захрапел так, что воробьи, которые забрались было  на баштан, поподымались с перепугу на воздух. Но где уж там ему спалось! Нечего  сказать, хитрая была бестия, дай боже ему царствие небесное! – умел отделаться  всегда. Иной раз такую запоет песню, что губы станешь кусать.    

  На другой день, чуть только стало смеркаться в поле, дед надел свитку,  подпоясался, взял под мышку заступ и лопату, надел на голову шапку, выпил  кухоль сировцу, утер губы полою и пошел прямо к попову огороду. Вот минул и  плетень, и низенький дубовый лес. Промеж деревьев вьется дорожка и выходит в  поле. Кажись, та самая. Вышел и на поле – место точь-в-точь вчерашнее: вон и  голубятня торчит; но гумна не видно. «Нет, это не то место. То, стало быть,  подалее; нужно, видно, поворотить к гумну!» Поворотил назад, стал идти другою  дорогою – гумно видно, а голубятни нет! Опять поворотил поближе к голубятне –  гумно спряталось. В поле, как нарочно, стал накрапывать дождик. Побежал снова к  гумну – голубятня пропала; к голубятне – гумно пропало.    

  – А чтоб ты, проклятый сатана, не дождал детей своих видеть!    

  А дождь пустился, как будто из ведра.    

  Вот, скинувши новые сапоги и обернувши в хустку, чтобы не покоробились  от дождя, задал он такого бегуна, как будто панский иноходец. Влез в курень,  промокши насквозь, накрылся тулупом и принялся ворчать что-то сквозь зубы и  приголубливать черта такими словами, какие я еще отроду не слыхивал. Признаюсь,  я бы, верно, покраснел, если бы случилось это среди дня.    

  На другой день проснулся, смотрю: уже дед ходит по баштану как ни в чем  не бывало и прикрывает лопухом арбузы. За обедом опять старичина разговорился,  стал пугать меньшего брата, что он обменяет его на кур вместо арбуза; а  пообедавши, сделал сам из дерева пищик и начал на нем играть; и дал нам  забавляться дыню, свернувшуюся в три погибели, словно змею, которую называл он  турецкою. Теперь таких дынь я нигде и не видывал. Правда семена ему что-то  издалека достались.    

  Ввечеру, уже повечерявши, дед пошел с заступом прокопать новую грядку  для поздних тыкв. Стал проходить мимо того заколдованного места, не вытерпел,  чтобы не проворчать сквозь зубы: «Проклятое место!» – взошел на середину, где  не вытанцывалось позавчера, и ударил в сердцах заступом. Глядь, вокруг него  опять то же самое поле: с одной стороны торчит голубятня, а с другой гумно.  «Ну, хорошо, что догадался взять с собою заступ. Вон и дорожка! вон и могилка  стоит! вон и ветка повалена! вон-вон горит и свечка! Как бы только не  ошибиться».    

  Потихоньку побежал он, поднявши заступ вверх, как будто бы хотел им  попотчевать кабана, затесавшегося на баштан, и остановился перед могилкою.  Свечка погасла; на могиле лежал камень, заросший травою. «Этот камень нужно  поднять!» – подумал дед и начал обкапывать сго со всех сторон. Велик проклятый  камень! вот, однако ж, упершись крепко ногами в землю, пихнул он его с могилы.  «Гу!» – пошло по долине. «Туда тебе и дорога! Теперь живее пойдет дело».    

  Тут дед остановился, достал рожок, насыпал на кулак табаку и готовился  было поднести к посу, как вдруг над головою его «чихи!» – чихнули что-то так,  что покачнулись деревья и деду забрызгало все лицо.    

  – Отворотился хоть бы в сторону, когда хочешь чихнуть! – проговорил  дед, протирая глаза. Осмотрелся – никого нет. – Нет, не любит, видно, черт  табаку! – продолжал он, кладя рожок в пазуху и принимаясь за заступ. – Дурень  же он, а такого табаку ни деду, ни отцу его не доводилось нюхать!    

  Стал копать – земля мягкая, заступ так и уходит. Вот что-то звукнуло.  Выкидавши землю, увидел он котел.    

  – А, голубчик, вот где ты! – вскрикнул дед, подсовывая под него заступ.    

  – А, голубчик, вот где ты! – запищал птичий нос, клюнувши котел.    

  Посторонился дед и выпустил заступ.    

  – А, голубчик, вот где ты! – заблеяла баранья голова с верхушки дерева.    

  – А, голубчик, вот где ты! – заревел медведь, высунувши из-за дерева  свое рыло.    

  Дрожь проняла деда.    

  – Да тут страшно слово сказать! – проворчал он про себя.    

  – Тут страшно слово сказать! – пискнул птичий нос.    

  – Страшно слово сказать! – заблеяла баранья голова.    

  – Слово сказать! – ревнул медведь.    

  – Гм… – сказал дед и сам перепугался.    

  – Гм! – пропищал нос.    

  – Гм! – проблеял баран.    

  – Гум! – заревел медведь.    

  Со страхом оборотился он: боже ты мой, какая ночь! ни звезд, ни месяца;  вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась гора и вот-вот,  кажись, так и хочет оборваться на него! И чудится деду, что из-за нее мигает  какая-то харя: у! у! нос – как мех в кузнице; ноздри – хоть по ведру воды влей  в каждую! губы, ей-богу, как две колоды! красные очи выкатились наверх, и еще и  язык высунула и дразнит!    

  – Черт с тобою! – сказал дед, бросив котел. – На тебе и клад твой! Экая  мерзостная рожа! – и уже ударился было бежать, да огляделся и стал, увидевши,  что все было по-прежнему. – Это только пугает нечистая сила!    

  Принялся снова за котел – нет, тяжел! Что делать? Тут же не оставить!  Вот, собравши все силы, ухватился он за него руками.    

  – Ну, разом, разом! еще, еще! – и вытащил! – Ух! Теперь понюхать  табаку!    

  Достал рожок; прежде, однако ж, чем стал насыпать, осмотрелся  хорошенько, нет ли кого: кажись, что нет; но вот чудится ему, что пень дерева  пыхтит и дуется, показываются уши, наливаются красные глаза; ноздри раздулись,  нос поморщился и вот так и собирается чихнуть. «Нет, не понюхаю табаку, –  подумал дед, спрятавши рожок, – опять заплюет сатана очи». Схватил скорее котел  и давай бежать, сколько доставало духу; только слышит, что сзади что-то так и  чешет прутьями по ногам… «Ай! ай, ай!» – покрикивал только дед, ударив во всю  мочь; и как добежал до попова огорода, тогда только перевел немного дух.    

  «Куда это зашел дед?» – думали мы, дожидаясь часа три. Уже с хутора  давно пришла мать и принесла горшок горячих галушек. Нет да и нет деда! Стали  опять вечерять сами. После вечера вымыла мать горшок и искала глазами, куда бы  вылить помои, потому что вокруг все были гряды; как видит, идет, прямо к ней  навстречу кухва. На небе было-таки темненько. Верно, кто-нибудь из хлопцев,  шаля, спрятался сзади и подталкивает ее.    

  – Вот кстати, сюда вылить помои! – сказала и вылила горячие помои.    

  – Ай! – закричало басом.    

  Глядь – дед. Ну, кто его знает! Ей-богу, думали, что бочка лезет.  Признаюсь, хоть оно и грешно немного, а, право, смешно показалось, когда седая  голова деда вся была окунута в помои и обвешана корками с арбузов и дыней.    

  – Вишь, чертова баба! – сказал дед, утирая голову полою, – как опарила!  как будто свинью перед рождеством! Ну, хлопцы, будет вам теперь на бублики!  Будете, собачьи дети, ходить в золотых жупанах! Посмотрите-ка, посмотрите сюда,  что я вам принес! – сказал дед и открыл котел.    

  Что ж бы, вы думали, такое там было? ну, по малой мере, подумавши,  хорошенько, а? золото? Вот то-то, что не золото: сор, дрязг… стыдно сказать,  что такое. Плюнул дед, кинул котел и руки после того вымыл.    

  И с той поры заклял дед и нас верить когда-либо черту.    

  – И не думайте! – говорил он часто нам, – все, что ни скажет враг  господа Христа, все солжет, собачий сын! У него правды и на копейку нет!    

  И, бывало, чуть только услышит старик, что в ином месте неспокойно:    

  – А ну-те, ребята, давайте крестить! – закричит к нам. – Так его! так  его! хорошенько! – и начнет класть кресты. А то проклятое место, где не  вытанцывалось, загородил плетнем, велел кидать все, что ни есть непотребного,  весь бурьян и сор, который выгребал из баштана.    

  Так вот как морочит нечистая сила человека! Я знаю хорошо эту землю:  после того нанимали ее у батька под баштан соседние козаки. Земля славная! и  урожай всегда бывал на диво; но на заколдованном месте никогда не было ничего  доброго. Засеют как следует, а взойдет такое, что и разобрать нельзя: арбуз не  арбуз, тыква не тыква, огурец не огурец… черт знает что такое!